Письмо про охоту в глинистых землях

Там холодало быстро. Может помните вы, милый мой, сердечный Натан Николаевич, как мы с вами коротали ту осень в предгорье пустынных и весьма странных земель. Давно это конечно было, мы с вами ещё не знались почти, виделись не так часто, сталкиваясь на приемах разве что, а не так как после-сидя у вас на веранде или же куда отправляясь, особо глубоко друг друга зная и принимая что родного человека, не скажу к чему, но вот вспомнилось вдруг. И сейчас казалось бы не такая беспросветная серь, что мне бы вдруг пмянулось, как грелись мы передавая чашку кипятку или отпивая водки под сушеную рыбу и вяленное в травах мясо оленя, пока добирались до тех мест, по безлюдным, глинистым равнинам с колкими пыльными ветрами вперемешку с моросью. Нам встречались только редкие пастушьи отметины и даже верстовых столбов не было. Шли мы только путём нанятого проводника в компании ещё из пятерых господ и сопровождающих слуг. Не брали карет и упряжей, обходясь сумками с провиантом. Даже тучи казалось отсвечиваются этим тоскливым, несвежим как лик покойника светом от холодной земли. Проводник наш был смугл почти до черноты, замотан в пестрое, с чужого плеча когда то богатое тряпьё, и казалось смотрел хитро из за узких глаз. Митрофан из уезда Сокольниковых подарил ему шапку с густым серым мехом и тот сменил угловатый колпак, который носил на затылке и который ему совершенно не помогал в такую погоду. Мы останавливались у мутных бурных рек, со склизкими от размытых пород берегами, ели приготовленную на костре рыбу, щедро сдобренную солью и рассказами бывшего посыльным нашего двора в этих землях долгое время Петровского, который в своё время был сослан сюда разгневанным государем, и чуть не вздернулся со скуки и того, что с местным населением даже говорить было невозможно. А потом в очередном бреду под анисовой водкой ему явилась Яналун, положила на лысину мягкую, золотую ладонь и проснулся он трезвым, понимающим их наречие, полюбившим странную кухню да пристрастившимся к охоте на зверьё, что было словно в сказках писано. В итоге к концу срока службы у него уже было трое сыновей, он курил местный табак, носил их одежду и с локтя рубил упитанных сомов, почитая их жирный и студенистый, ещё живой мозг как мы с вами трюфели Французские. Его не брали хвори и уважали местные, в итоге зазывавшие возвращаться как присытится родиной. К концу пути мне казалось, что теперь так будет всегда-пустыня, которая с темнотой наполняется шорохами и смехом шакалов да костлявых, продуваемых ветром степных духов, наши шатры круг костра с жарящимся ужином, запахи лошадей и табака, рассказы, игры в карты, когда на колоде остаются жирные отпечатки оттого что это поход и для господ нет боле чистых платков. Мертвецки крепкий сон под завывание ветра, упитанные барышни в пестрых тряпках, оголяющие крепкие ноги из слышанных за ужином рассказов, привалы у реки где можно умыться, стерев наконец пыль с лица и рук, стиснув зубы от того что вода словно лёд колотый у нас по январю с проруби, ощутить пальцами отросшую словно у извозчика бороду, засомневаться, ты ли это, и те ли тебя сопровождают путники что когда то вышли, поднять глаза, и вдруг увидеть городскую стену, почувствовав внезапную тоску от того что путь окончен. И то время проведённое нигде, в компании с людьми ставшими почти равными и близкими закончено.
Было так тихо когда мы входили в город, через изукрашенные непривычным узором ворота, может помните, словно мы благодарили что добрались и в то же время знали что это все на самом деле мираж, сон в шатре разбитом посреди холодной глиняной пустыни. Но потом этот морок отступил, мы увидели горожан, не спешных, низких и крепких, привыкших к непогоде и бедности. На нас глазели чумазые дети, женщины прятались в приземистые мазанки, над которыми сладко вился дым, постепенно по склону гор поднимающийся до их вершин к облакам.
Дом начальника этой местности был построен почти как дворец, с той лишь разницей что этот дворец должен был надежно защищать от непогоды и строили его не из того из чего обычно строят дворцы и по какой то совсем непривычной задумке. Но главное что в нем было тепло, лошадей отвели на конюшни, цокая и нахваливая наших добротных скакунов, нас же проводили в комнаты, сказав что хозяин примит нас за ужином, хотя для меня осталось загадкой как в нем оказанное гостеприимство было поборено жаждой показаться величественней и не выйти к неумытым с дороги гостям. Хотя может то была обычная лень, как знать.
Ожидая утреннего выезда сидели долгим вечером в гостиной, слушали байки, грея ноги о бока словно бы тоже других, особенно крупных борзых что сами ложились к нашим сапогам, прижимаясь своей шелковой, витой шерстью.
Урожай здесь уже собрали, по ночам били заморозки и в горах так то лежал уже снег. Зверьё было особенно жирным к зиме, особенно пушным и оттого желанным. Охотились, говорят каким то особым способом и это только прибавляло неспешного и горячего предвкушения. Так же я видел, как заострились в предвкушении гонки и добычи ваше лицо в мерцающем и подвижном свете, как непроизвольно сжались изящные пальцы, властно и хищно, видимо отвечая на какие то ваши тёмные мысли.
Дальше была охота, мы прошли по долине вдоль излучины реки, вместе с псами, звероловами, что то и дело припадали к мёрзлой земле, трогали мясистыми пальцами какие то следы, настолько незнакомые никому из нас, что даже Митро, что был знатоком и любителем охоты-молчал и только внимательно следил за действиями наших провожатых. Вам же холод только к лицу, и всегда меня восхищало то, как любите вы снег и держитесь так словно из него же и заделаны. У меня так холод вызывает всегда или злое веселие что пьянит, горячит кровь и с громким криком вырываясь из моей груди заставляет опасливо таять сугробы. Или мертвецкий озноб, тоскливый, выступающий душу. Здесь же даже преддверие зимы было каким то иным, подогретое местным пойлом, слегка исказившееся восприятие, очерчивающее ярко синим контуром горы и голые ветки деревьев добавляло нереальности происходившему. Мы вышли на поляну, оставив лошадей ниже у водопада, который заглушал их ржание, и местные, смачно сплевывая на землю стали мастерить из брёвен некий помост, на который после шлепнули маслянистые, обмазанные мёдом туши каких то здоровенных черных червей, что видимо считались здесь рыбою, обваленные в глине прямо поверх шерсти задние ноги кого то наподобие наших козлов, их же бошки, с набитыми ртами потрескавшимися, перебродившими сливами. Разломили гранат, и по половине, текущей прозрачно красным соком раздали нам, ставя спиной к востоку. Так это все было странно, будто гипноз новомодный или какое древнее ведьмовство, что в замершем воздухе, тяжелом, тёмном, стало вовсе похоже на сон.
Тот загонщик что был старший подошёл ко мне, окинул взглядом снизу вверх, прищурил единственный глаз и сплюнув пробурчал что то на своём нашему проводнику. Тот лишь покачал головой и дал ему по шапке, а Петровский перевёл что дескать посетовал старик что я свечусь уж больно, и непрестанного такому ходить да дразнить местное зверьё что под зиму любит и людей пожрать и камни могильные трескает и на свет и запах такой лучше чем на наживу нашу кинется. Я посмотрел на него с укором, решив что подшучивает он надо мною сочиняя перевод, но тот только перехватил ружьё поудобней, размяв замёрзшие пальцы и я будто услышал в голове его голос, отвечавший что "Тут с такими штуками не шутят". Глянул я на вас, чувствуя что все сильнее мне давит лоб и что сумерки становятся все гуще, словно мы все под толщей воды, вы посмотрели на меня и кажется что глаза у вас были словно просвечивающий на свету жёлтый камень, собранные волосы стали перьями а перчатки слились с пальцами, обратив их в длинные птичьи когти. Стало мне жутко, но решив что негоже барину трусить видимо от настойки местной хотел я спросить у вас на кого похож стал я сам, но вместо голоса у меня боле ничего не было, и только воздух во рту стал объемным и мягким словно хлеб. А потом сучья заломались, затрещали, раздвинулись деревья и к нам вышел кабан. Это я сейчас его так называю, а тогда, глядя на вепря размером с государеву карету в праздничный день, грязного, поросшего грибной порослью поверх чёрной косматой шерстью, с клыками что колы для казни на которых нависли рваные алые ленты и узоры светились изнутри костей сих, с глазами безумными в опухших глазницах словно были нарывами. Он ступал спокойно к подношениям, наклонил гигантскую голову, обнюхав яблоки и кровящий мешок, содержимое которого от нас держали в тайне а потом завизжал так громко что птицы сорвались словно бы со всего леса разом, поднявшись в воздух со страшным гвалтом. Со всех сторон начали ломаться ветки в ломящихся к нам кабанам, зазвучали выстрелы и брань на местном да на русском, выстрелил и я, прицеплясь в глаз вепрю, ухватившему своим жутким ртом увесистую рыбину. Тот завыл и завалился, а меня вдруг обдало тёплым, тошнотворным воздухом, который выдохнул самый здоровый из них, вставший словно из черного дыма рядом со мною, после чего меня как толкнуло в грудь, земля под ногами стала скользкую и оборвалась, я вцепился в угольные, мокрые ветки, изранив руку, перевернулся, ощутив удар плечом, щекой, выдрав из земли сук кустарника за который схватился и свалился в раскол камней, изорвав ткань одежды да ударившись бедром. Страшно не было, было тихо в ушибленной голове, синело небо, я лежал раскинувшись и чувствовал себя сбитым оленем, который знает, что убили его для того что бы отведать его мяса, обглодать кости, высосав из них душу, и это самое прекрасное что может быть. Скосил глаза на звук шумного дыхания вепря, но увидел сбоку расползающийся силуэт приземистого человека, замотанного в черные шкуры. На груди у него висело два здоровых клыка, заточенный как ножи, перевязанных истрепанными красными лентами. Человек снял один, замахнулся. Я закрыл глаза и что то дернуло меня вниз, в живую черноту, которую я не раз видел до того и ещё не раз увижу после, черноту искрящуюся, родную, качающую на своих руках словно мать.
- ох барин, руку то вы изодрали как. - надо мной хлопотал проводник, Петровский протягивал флягу, рядом сидел Митрофан, тоже с флягой, пока один из загоняющих перевязывал ему ногу. Вы же сидели подле моих разведённых ног и смотрели сосредоточено и осуждающе.
Потом говорили, что такой охоты давно не было, и что видать почуяли духи что мы нездешние оттого столько зверья и набежало. Настрелянное с трудом после дотащили до города, лошади шли медленно и вернулись мы глубоко ночью. За столом, после мытья да перевязок сидели до утра, пили много, ели жирное, сладкое мясо, слушали странную игру на местных струнных да песенное завывание. Все говорили что теперь земля, которую мы угостили своей кровью будет по весне цвести особо благодарно, да заведутся красные лисы, которых давно было не видать.
Помню собирался уже ложиться, перетянув полученные сегодня раны, велел служке прибрать кадку с ещё тёплой водой, и прибраться самому подальше к чертям, потому как видимо гостеприимством считалось ещё и ублажить после такой удачной охоты молодым юношей, ничего не разумеющим по русской речи, но видимо готовым заранее сделать все что в его силах. Я же хотел забыться сном, отупевший изрядно,сытый и с ноющими, постреливающими болью ранами, как зашли вы, что было удивительно, зная вашу деликатность и некоторую отстранённость, не смотря на наше близкое знакомство. И что в пути этом странном мы не раз с вами беседовали наедине, с удовольствием отмечая некоторую схожесть в предпочтениях и ещё с большим-расхождения, кои было интересно так живо обсудить, но было это только началом знакомства, для такого человека как вы слишком слабым, вроде бы поводом заходить в покои пока ещё только знакомца. Были вы все ещё слегка румяны, непривычно оживлены и таинственны, тени особо подчеркнули скулы и глубину глаз. Служка ушел, кланяясь, я накинул на плечи шитый кафтан, потому как неловко было стоять перед вами в одной распущенной рубахе да штанах на распаренное, влажное тело. А вы улыбнулись, раскрыли свой сюртук, отороченный мехом, который до сего момента придерживали рукою, и протянули мне цветок. И пока я стоял остолбеневши, думая, не причудилось ли, да и где ж вы его взяли в такую стужу и в таких ****ях, поздравили с именинами, а после шагнули ближе, обняли за шею, потянули к себе и поцеловали, так горячо и сладко что я вовсе задохнулся от этого. Сердце ухнуло больно и сладко, как будто треснуло в груди и растеклось горячим по животу, по бёдрам и ногам, заставив вконец оцепенеть какое то как безвольное тело. Чёрная, живая мгла под веками вспыхивала узорами с ворот, ваше дыхание было хмельным и что мёд, перевязки казалось особо сильно тянут раны, и ещё ощутил я себя каким то здоровым по сравнению с вами и неловким, а вы отступили. Посмотрели внимательно, обняли за плечи, пожелали сна крепкого и ушли к себе, попросив напоследок что бы я более не заставлял вас волноваться так о моей жизни, как на сегодняшней охоте.