Вторник

– Вторник, я всё вижу, закругляйтесь там, хорош глаза заливать!
Тёть Маша шумно возится на веранде в стремительно синеющих сумерках, гремит тарелками, оступается. Слышно, как под стол покатилась, звякая, не то вилка, не то ложка.
Пожилой гей-терьер Мишка, крохотный пёсик сумчатого размера срывается с места, ныряет под скатерть – искать. Визгливо тявкает, суетится и виляет не то что хвостом, а всей своей лысеющей рыжей задницей.

Вторник – это дядь Витя. Несуразный шумный великан с огромными волосатыми руками, с ладонями, в которых тонут самые большие кружки. С огромным ноздреватым носом, на который не садятся обычные очки, надо заказывать специально. С блестящей лысиной над ними и хулиганской одинокой серьгой в розовом пельмене мясистого уха. С ботинками, размер которых предлагают угадать новым знакомым. С привычкой подзуживать молодняк, знакомый со штангой: мол, поборемся на руках, здоровяк, ты только осторожнее, не покалечь старика! И предсказуемым хохотом в финале.
А тёть Маша – просто тёть Маша. Росточком махонькая, сиво-чернявая, круглая и дымится, как вечно злющее пушечное ядро. Говорят, до пенсии бабы из цеха звали её Коробочкою. Вроде как потому, что тёть Маша у нас "полтора на полтора на полтора": рост, ширина и вес в центнерах.

Тёть Маше не нравится, когда ей про то напоминают. А что не нравится тёте Маше, то не по ноздре и дядь Вите. А это даже так если путём не подумать, то нафиг надо.
Дядь Витя взял тёть Машу годов чуть не тридцать назад, да не одну, с дитями. А своих уже не завели, то ли побоялись, то ли старые были, то ли Машка абортов до него напахала, а потом ревела, да поздно было, кто сейчас расскажет?
А жили хорошо. Она до того типа гулящей была, то ли с женатым крутилась, то ли чего, но ейные подруги её к себе не звали лишний-то раз. Гулящая али нет, а разведённая баба – она ж на чужого мужа не пустыми глазами глядит, ясно дело.
А тут прямо тихо стало. Кому ровно не было, дак дядь Витя подровнял быстро. Говорят, даже родную сеструху за рога отвернул, чтобы боталом своим про Машку-то об кусты не тарахтела.
 
И всё вместе, слыш-ка, даже туда, куда мужики и бабы завсегда врозь: он с ей в театр, в концерт, она страсть, как это дело любила: причипурится, с причёской, в платье, туфли с собой волочёт. А он при ей. Чисто башня в пинжаке. А она с им в свой черёд на рыбалку. Прямо зимой раненько-раненько, слышь, баба-колобок, а с ящиком и в тулупе.
Наши животики хватали ещё, мол-де Коробочка своего мужика аж от щуки охраняет, кабы не свели со двора-то таку антенну, телевизер ж потухнет!
Но это шутки шутками, а тёть Маша во всяких рыбацких конкурсах, которые мэр-от со своими проводит, тоже не пироги печёт. И молодые девки бабку пока не обстаканили, сколько там всякое в современных-то магазинах не покупай, а тут чуйка нужна да опыт. Мало ли его за тридцать лет на реке?

Пацанов тётьмашиных дядь Витя хорошо воспитал. Они когда подросли да побрыкивали, и то пальцем, говорят, не трогал. Мол, не дело это – пороть. Задница за час забудет, а голова – никогда. И Коробочке их лупасить не велел. Прямо скрутит её и держит, если та разойдётся. Обнимет ручищами гудит: "Маша, прости дураков, не от сердца они, материнская рука лаской памятна, не таской". Потом к себе обоих брал по очереди, только они по другой части пошли, с планшетом и картой по штрекам дальше не хаживали. Дак старики и не заставляли, лишь бы работалось, а где – тут уж как сердце позовёт.

Как парни выросли, дак вот, старики собакевича Мишку завели, откуда-то издалека за хорошие деньги, что ли. Тёть Маша на в журнале картинке увидела, что ли, захотела и буквально из-под земли доставали. Это сейчас таких псин много, а тогда и не знал никто. Грифон называется. Декорация одна, тьфу, а не собака. Младший парень как сказал про Мишку-то, мол, "гей-терьер", дак дядь Витя проржался и по-другому не кличет. Мелкий пустобрех, а радости старикам на целую псарню.
Ты смотри, смотри, щас тёть Маша к гадалке не ходи, а своих мужиков спать погонит, увидела, что за второй полезли.
 
– А чего она его Вторником зовёт?
– А это он по вторникам её на проходной караулил, когда женихался. Говорю же – гулящая была. По средам и пятницам другие кобелировали, а он по вторникам был. И вот ведь, простил, живут.

Разбрелись. Стемнело, стихло. О фонарь под крышей, на пути от веранды до скворечника сортира, тяжело ударился мохнатый, будто присыпанный серой мукой мотылёк. Со стуком упал на настил, пополз по мельтешащему тенями листвы пятну света.
Пухлая рука с дачным "маникюром" придержала скрипнувшую дверь. Женщины, высокая молодуха и пожилая толстушка, встали под фонарём, щёлкнули зажигалками, затянулись.

– Тёть Маш, а вы дядю Витю почему Вторником зовёте? Потому что вы его Робинзон, а он ваш Пятница, только Вторник, потому что вы во вторник познакомились, да?
– Ты ерунды-то не мели, пока пирогов не завела. Я его по первому разу отбрила так. Мол скучный ты, паря. И длинный, как понедельник в декабре. Только не как понедельник, с понедельника хоть неделя начинается, как вторник – только помирать возле тебя хорошо: пока вскроют, да пока тело отдадут, как раз в субботу хоронить. А так – ни гульнуть, ни выпить.
А про Робинзона ты хорошо придумала. Внучке потом так и скажу. Надо же – Пятница, только Вторник. Потому что познакомились во вторник. Ну надо же!