Новый мир не меняется?

«Помните: женщина вам простит всё, кроме равнодушия! Равнодушия не прощают. За него мстят»
И он бросил письма в ящик.Женская месть

Анатолий Эфрос должен был начать репетировать мою пьесу «Турбаза» в Театре имени Моссовета. И я шёл на встречу к главному режиссёру театра Юрию Завадскому – обсудить список актёров, которые должны были участвовать в спектакле. А накануне в журнале «Новый мир», который читали тогда все, была напечатана «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. И там был такой персонаж – Юрочка. Этот Юрочка был безумно красив. Облик Юрочки был ангелоподобен. Все женщины сходили с ума от его ангелоподобия. А он…  Он любил, как объясняла его старая нянюшка, лишь троих: её, нянюшку, ; за то, что обслуживала, свою сестру Верочку… «И себя в зеркале», – добавляет в повести зло Цветаева. Ибо Юрочка был никакой: ни горячий, ни холодный – прохладненький…

И вот это беспощадное описание из 20-х годов, оказалось, относилось к живому человеку! Причём к человеку всесоюзно известному: Герою Социалистического Труда, лауреату Ленинской и всех других возможных премий, главному режиссёру Театра имени Моссовета Юрию Александровичу Завадскому. К которому я и шёл в тот зимний вечер...

Как вы догадываетесь, я мог и по телефону обсудить с Завадским список актёров, занятых в спектакле Эфроса. Но я пошёл к нему лично. Мне было интересно увидеть, как чувствует себя мужчина, которому из гроба дала пощёчину женская рука...

Когда я вошёл в кабинет Завадского, сразу увидел на столе журнальчик. Он оценил мой взгляд и, помню, вдруг спросил: «Вы давно читали «Евгения Онегина»? Мне предложили прочесть его на радио». Я гордо ответил, что знаю «Онегина» наизусть. Оказалось, знал и он. И мы начали игру, читая не самые известные строки. Он начинал: «Одессу звучными стихами наш друг Туманский описал». А я должен был подхватить и продолжить: «…Но он пристрастными глазами в то время на неё взирал…» И так далее.

И вдруг Завадский усмехнулся и спросил: «Вы любите старые письма? Мне кажется, они подойдут к великим старым стихам». И, не дожидаясь ответа, открыл ящик стола и выбросил на стол несколько писем. Потом взял одно и стал читать.

Это было потрясающе! С первых строчек я понял всё! Только одна женщина в мире была способна на это словоизвержение Любви. И он был прав – как это звучало после Пушкина! Он читал письмо Цветаевой, а я слышал в каждой строчке её стихи: «Как живётся вам с чужою, здешнею...» И так далее.

Это было исступлённое письмо женщины, которая любит и которую бросили. И всё встало на свои места. Это был уже не саркастический портрет «Юрочки», но портрет, написанный любящей женщиной, которую посмели не любить… И такая была у него печаль… Такая! Он опять видел её. Ту молодую плоть, изнемогавшую от страсти к нему. И знал, что и она, и Великая Любовь – всё исчезло, исчезло во времени. 

Кажется, потом он долго молчал, наконец сказал: «Вы знаете, мне трудно ставить «Горе от ума» Грибоедова, потому что Чацкий глуп… Только глупый мужчина будет ругать при любимой женщине человека, которого она полюбила. А вот Дон Жуан ровно так и сделает: решив бросить женщину, он окружит её невыносимой, надоедливой любовью. И когда он окончательно ей опостылеет и её глаза уже начнут искать другого и найдут – вот тогда он станет обличать другого. И чем больше он будет его ругать, тем скорее она уйдёт. И когда она уже с тем, другим, он доиграет до конца – будет возмущаться, ревновать, скандалить! Зачем?».