Сигареты Прима

        Моими первыми сигаретами была "Прима". Не то, чтобы это было мое личное предпочтение, блаж десятилетнего ребенка, отправленного на лето в пионерлагерь, расположенный под Петергофом, и усвоившего там очередную вредную привычку. Просто это были самые дешевые сигареты, доступные даже подросткам. На красной пачке, кроме витиеватой надписи прописными буквами, не было ничего, никаких рисунков. На "Беломоре", который курила на коммунальной кухне соседка Израильна, была хотя бы розовая карта в синих прожилках - с Белым морем и маршрутом канала. В детстве Израильна, окутанная клубами дыма, объясняла мне, что канал строили зэки. От того к "Беломору" у меня сложилось опасливое отношение. Может, потому мой краткий опыт курения начался с "Примы".

      Так получилось летом, что меня поместили в старший отряд. Не то, чтоб я был вундеркиндом или акселератом-переростком. А просто в отряде, соответствовавшем мне по возрасту, не хватило одной кровати, и вместо привычной среды однолеток, я оказался среди  тринадцатилетних пацанов. Вожатый, тоже Сергей, привел меня в палату второго отряда, и пробурчав, чтоб не обижали, оставил там. Сказать, что я был несколько напуган, это значит не сказать ничего. Впрочем, ребята были заняты своими разговорами, и на первых порах обратили на меня мало внимания. Я пытался левым ухом уловить суть этих разговоров, чтобы вставить свои пять копеек - так, встревая в разговор, обычно я начинал знакомиться со сверстниками. Но хотя в свои десять лет я умел хорошо молоть языком, и был, как говорили в классе, ходячей энциклопедией, разница в три года была существенной, и в половину тем я не въезжал. Они обсуждали какие-то западные музыкальные ансамбли, о которых я ничего не слышал. Чтоб не маячить перед глазами попусту, я вышел из палаты и решил пройтись по территории лагеря.

Лагерь помещался в школе-интернате, четырехэтажном здании из белого кирпича, с длинными прямыми коридорами и столовой на первом этаже. Здание стояло на высоком холме. Дальше местность шла под уклон, и если б была зима, тут можно было бы кататься с горы. Где-то внизу, далеко за деревьями, был Финский залив, но отсюда об этом можно было только догадываться. Как мне объяснила мать при заезде, воспитанников интерната на лето раздали родителям. А те, у кого с родителями были трудности, остались здесь, смешавшись с приезжими ребятами. Интернатом меня мать раньше пугала: "будешь плохо учиться, - отдам в интернат на Дровяной". И вот теперь мне выпал случай попасть на экскурсию в этот самый интернат.

Надо сказать, что интернатчики оказались довольно жесткими парнями. В том отряде, куда я попал, их было двое - Димка и Славка. Димка был кучерявый голубоглазый блондин, в синей футболке с заметными бицепсами, по характеру несколько добродушее Славки. Говорил, что занимается самбо. Славка был брюнет, с черными блестящими глазами, злой как волчонок. В начале смены он разбил морду в кровь одному здоровяку, и поэтому все его побаивались. От Димки и Славки пахло табаком, как от взрослых. Они во всех замесах выступали заодно. Собственно, эти два паренька и курили "Приму", - остальные к ним примазывались. Не знаю, чем я заслужил расположение Димки, но он взял меня под свое шефство, громко провозгласив: "кто малого тронет, тому портрет испорчу!" Портить себе портрет никто не рискнул, поэтому я всю смену чувствовал себя спокойно. Естественно, - мне самому было бы не отбиться даже от самого хилого тринадцатилетнего парня.

Впрочем, и без Димки я постарался установить с окружающими самые дружественные отношения: я стал их развлекать. Во-первых, я умел неплохо рассказывать. Причем, совершенно все равно, что. Пересказывал прочитанные книжки, сам выдумывал истории, вспоминал детские байки. Моим свойством рассказчика пользовались еще воспитательницы в детском саду на Первомайке - они говорили, что я их замещаю. Вокруг меня собиралась малышня, и я им целыми днями рассказывал сказки, как кот ученый, пока их не уводили родители.

Понятно, что тринадцатилетним не будешь рассказывать детсадовские истории про "черную руку в черной комнате", и я стал пересказывать им в тихий час "Алые паруса" Грина, которые параллельно читал. Останавливал я свой рассказ ровно на том месте, до которого накануне добирался. Честно говоря, мне книжка казалась нудноватой, но я старался ее сам дофантазировать так, чтоб было захватывающе. Появились какие-то сцены с пиратами, поединками на шпагах как у мушкетеров, похищениями и погонями (я многое, по ходу дела, заимствовал у Дюма, "Трех мушкетеров" которого прочитал еще в первом классе). Однажды, я чуть не погорел, когда мой сосед Олег попросил у меня почитать Грина, увидев, как я прячу книгу в тумбочку. Я наотрез отказался. Олег злился и называл меня мелким жмотом. Не знаю, чем бы дело кончилось, если бы не вмешался Димка, и не сказал Олегу: "Отвали от него!"

Кроме рассказов, я придумал для развлечения публики один фокус: складывал руки и ноги так, что мог поместиться в тумбочке, и закрыть за собой дверь. Потом разговаривал из тумбочки. На тех, кто еще не видел этого, и впервые заходил в нашу палату, это производило ошеломлящее впечатление. Но скоро с этим фокусом все познакомились и он поднадоел. После мы с Олегом изображали лилипута, - я работал головой, а он - моими ногами. Ну и это заколебало. Тем временем, обнаружились и другие мои полезные качества.

То был восьмидесятый год - год московской олимпиады. В Петергофе появилось много иностранцев. Они ходили стадами за экскурсоводами, которые громко разговаривали с ними по-английски, немецки и французски. Иностранцы осматривали дворцы и статуи в парке, фотографировали фонтаны. Мы же перелезали через забор и следовали за ними по пятам, как стая гиен. Нужно было улучить удобный момент, и подойдя к нежадным на вид мужику или тетке, жалобно проскулить заветную фразу:    "гив ми чуинг гам, плиз!" Эта фраза лучше всего выходила у меня, поскольку весной я практиковался у гостиницы "Советская", на Лермонтовском, рядом со школой. Собственно, только я ее и произносил членораздельно, толпа же старших ходила за мной в качестве охраны, иногда что-то невнятно подвывая.

Фраза работала не всегда, - в одном из пяти случаев. Толи не все иностранцы были заряжены жвачкой, толи не понимали мой английский, толи просто не имели жалости. Тем не менее, к концу охоты у меня в кармане оказывался пяток пластиков, которые в итоге по-братски делили между всеми участниками. Иногда нас пытались шугануть мужики в темных очках и белых рубашках, приставленные к иностранцам. Но мы убегали врассыпную - тут-то и пригождались мои сопровождающие.


Как-то после охоты, возле выхода из парка, полные впечатлений, мы раскурили "Приму". Курили мы, передавая одну сигарету из рук в руки - экономили. Дошла очередь и до меня. "Курни, - сказал длинный Леха. Во мне боролись два чувства - желание не облажаться и страх нарушить запрет. Мне казалось, что ребята смотрят на меня и ждут, как я себя поведу. Я сжал сигарету между двумя пальцами, и затянулся. С непривычки закашлялся. Потом в глазах у меня позеленело, голова закружилась, и я пошатнулся. Захотелось блевать. Короче, стало херово. Но тут Димка взял у меня из руки сигарету, и ударил по щеке. Я немного пришел в себя, даже искры посыпались, и понял, что стал другим. В тот день я больше не курил.

 Последующие затяжки были не такими мучительными. Выклянченная у иностранцев жвачка помогала отбить запах табака перед приездом мамы в "родительский день". Я специально оставлял себе зеленые мятные пластики "Суперминта" - он хорошо перебивал запах сигарет. А чтоб не несло от одежды, я надевал свежую футболку. Детские хитрости, но мать в тот год даже не заподозрила, что я курил. Иначе, не представляю, что бы случилось.

Хуже, чем с запахом табака, дело обстояло с отборным матом, которым мы с ребятами общались на автомате. С матерью приходилось держать язык за зубами. Она приезжала каждое воскресенье, считая своим долгом меня подкармливать, и привозила клубнику в стеклянной банке и цыпленка-табака. Я поедал и то и другое, с жадностью блокадника, что подтверждало ее опасения, что меня здесь морят голодом.

Зато при общении со сверстниками из младшего отряда сигарета служила волшебной палочкой, поднимавшей мой авторитет до небес. "Пойдем покурим, пацаны", - говорил я, и мои приятели послушно шли за мной к пруду, в густой кустарник, где нас было незаметно. Я доставал из кармана единственную "Приму", чиркал спичкой о коробок с черным аэропланом, зажигал, медленно затягивался, выпускал дым, завороженно глядя на клубящееся облачко. Ребята смотрели на меня с восхищением. Я предлагал им затянуться, но они мотали головами, а я не настаивал.

Над прудом летали стрекозы, выслеживая мелкую добычу. Сигарета связывала меня с миром моих старших товарищей, куда я не мог самостоятельно выписать пропуск для своих однолеток. На следующую смену я мог перейти в их отряд, и они меня уговаривали это сделать, но теперь это было все равно, что отказаться от короны, - от приобретенной по случаю взрослости.
Да и мало ли, как там все могло обернуться?