Куда идешь? Часть2. Нокс

Моросил противный дождь, который раздражал даже после прессующей тесноты вагона. Нокс уже ехал так однажды. Он тогда был ненамного старше Элиота, сейчас так сильно сжимающего его широкую ладонь своими ледяными тонкими пальцами, такими хрупкими и ломкими на ощупь. Тогда все закончилось годом сырых казематов в недрах высокого монастыря с серыми зубчатыми стенами и высоким шпилем, неприлично прорезающим всегда хмурое небо. Его не били, не пытали - просто с сожалением говорили о бессердечности его родителей, вложивших во всех своих пятерых детей ложные истины.

- Посмотри вокруг, весь мир ошибается, весь мир неправильно трактует Святую книгу, лишь вы нашли нечто правильное, лишь ваши старцы получают откровения, а все остальные живут ложью - так ведь тебя учили с самого детства. А ты не задумывался, почему именно вас выбрал Светлый - не гордыня ли это? Тебе ведь даже никогда не давали сомневаться - а не из сомнений ли рождается истинная вера и не ищущим ли открывает Светлый свои откровения?

Он воспринимал все это как попытку сломать его, заставить предать веру отцов, и с негодованием отвергал говоримое, сыпал цитатами, заученными с детства, и искренне верил, что, как и говорил отец - они все хитрые лисы, которые лишь ищут оправдание своему бесчестию. И те, кто старается жить праведно, обличают их своей жизнью. Потому только их так яростно ненавидят почти все Ордена - больше, чем неверных.

Он покосился на торчащие вихры ученика, проследил глазами за капелькой, скатившейся и затерявшейся в складках грязного ворота. "Ходячее недоразумение" - так называла Элиота мать Нокса, а разделяли это мнение абсолютно все, дивясь такой дружбе степенного и уважаемого молодого служителя с несносным, вечно спорящим мальчишкой из совсем другого круга, волею случая однажды свалившегося к ним на служение. Свалившегося в буквальном смысле. У богатой городской молодежи тогда появилось странное увлечение кататься по крышам на деревянных досках. Сколько их калечилось, гибло от этого, но все равно находились новые и новые почитатели такой "бесцельной игры со смертью", как говорили старшие братья. Это была практически первая проповедь Нокса в качестве служителя, он тщательно готовился, как и всегда. И надо же было такому случиться, на самых возвышенных словах о сходящей с небес благодати раздался оглушительный треск, перед глазами Нокса мелькнули доски, уши заложило грохотом. Он распластался на полу и оказался практически оседлан вихрастым чумазым мальчишкой в порванном расшитом камзольчике, который даже на взгляд неискушенного в этом Нокса стоил больше, чем все их неброское жилище в муравейнике трущоб городских окраин. А в ветхой крыше зияла внушительная дыра.

А дальше была облава, и маленького паршивца не смогли отодрать от Нокса даже дюжие стражники. Мальчишка очень быстро пришел в себя, умудрился за считанные минуты довести до белого каления всех стражников в участке, укусить своего отца, внушительного вельможу из высших кругов, прикатившего забирать сына на собственном роскошном паромобиле. Даже у городского главы не было такого.

Такие облавы обычно заканчивались большими штрафами и требованиями прекратить запрещенные служения. Но иногда старших братьев забирали и сажали в крепостные застенки или отправляли на рудники. Никто не знал, повлияло ли случайное присутствие Элиота Филиппа Дэй Бронсона, единственного сына Члена государственной коллегии, покровителя и почетного члена одного из богатейших Монашеских орденов, или это было начало ужесточения гонений в связи с обострением внешней обстановки, но отца Нокса и еще троих служителей осудили на большие сроки. Нокс так никогда отца больше не видел и до сих пор не знал, жив ли он.

Даже хорошие дела Элиот умудрялся делать так, чтобы всем хотелось взвыть и убраться от него подальше. Он объявился в их доме через месяц после облавы. Как выяснилось потом, отец запер его дома под строгой охраной и пообещал заслать в далекую монашескую школу, если сбежит. Он был гостем, и его усадили за стол вместе со всеми. За стол, на котором была одна черствая лепешка и четыре пары голодных глаз младших детей. Элиот подскочил и вернулся через пару часов, весь взмыленный, таща на спине огромный мешок с едой.

Дети едва не подавились слюной, глядя на гору диковинных яств на столе, но мать была непреклонна:

- Мы не едим краденное, отнеси все обратно.

- Я ничего не крал, взял дома на кухне, там никто и не заметит, там этой еды задавиться можно сколько, - искренне возмущался юный гость и едва не плакал, топал ногами от обиды и убежал, хлопнув дверью.

Нокс потом полтора часа топтался возле шикарных ворот, не решаясь постучаться и вернуть щедрый подарок. Хорошо хоть дворецкий на его мычание "Простите, это Элиот забыл", молча и презрительно оглядев посетителя, взял мешок в руки и выбросил в урну. Одному Светлому известно, чего стоило тогда Ноксу не проследовать к урне следом и не кинуться поедать содержимое прямо там.

Мальчишка умудрялся находить места их тайных служений лучше любых ищеек и с завидной регулярностью сначала слушал проповеди, потом как-то незаметно начал молиться вместе со всеми, а затем и вовсе активно спорить со всеми служителями, причем не голословно, а умело пользуясь местами из Святой книги. К своим тринадцати - четырнадцати годам он был гораздо образованнее их всех - ни к кому из них не ходили учителя из заморских Академий, в лучшем случае оконченная городская школа или начальная приходская при Монастыре.

Святая книга учила относиться с терпением к каждому приходящему, но запальчивый и упрямый Элиот был испытанием не просто терпения, а долготерпения даже для самых благожелательных и умудренных учителей веры.

А Ноксу нравилось. Нравилось слушать про далекие страны, в которых Элиот побывал вместе с отцом, про странные науки и диковинные устройства. Это было не полезно для его духовного развития, но так заманчиво.

И когда вельможный отец, устав бороться с новым "тайным увлечением" упрямого сына, отправил Элиота в Высшую духовную школу при монастыре их ордена где-то далеко в предгорьях, Нокс вдруг обнаружил, что скучает. Но через полгода лохматая физиономия вновь просунулась в проем их скрипучих дверей.

- Ай, они там все неправильно толкуют, я взялся им пояснить. Ты не думай, я все по Святой книге, но они даже слушать не научились, какое терпение, Апостол пятого ранга, пятого, ты прикинь, запустил в меня своим посохом, хорошо, я верткий, разбился какой-то ценный витраж, - беспечно вещала вредная бестия, с позором выпертая из престижного заведения, несмотря на все регалии его отца.

Когда Элиот высказал желание принести обет, абсолютно все служителя были против, и только Нокс взялся стать его духовным наставником. Парень проявил редкое усердие и отказался практически от всего, что мешало. Самым трудным было выбросить шикарный арбалет, которым Элиот с детства мастерски владел.

Когда началась война и всех мужчин с шестнадцати лет призвали на фронт, никто не думал, что Элиота не отмажет отец, или что у него хватит духу отказаться взять столь любимое им оружие в руки.

То, что случилось после, потрясло весь город - Элиот публично объявил о своей запретной вере, а его отец так же публично отрекся от сына.

Это все яркими вспышками проскочило перед глазами Нокса буквально в считанные минуты, как и вся его предыдущая жизнь, когда над его головой с шорохом пролетели арбалетные болты. И предательской змеей заползла мысль, что он еще ничего не видел в этой жизни и уже и не увидит. Ему достались только их обшарпанный дом, тяжелая черная работа и сырые темницы монастыря. И никогда уже и не увидит никаких чудес науки, никаких диковинных устройств. Как во сне он сделал шаг вперед и вдруг понял, что обратного шага он уже сделать не сможет. Что бы он теперь уже ни делал, этот шаг перечеркнул всю его прошлую жизнь и между ним и теми, кто остался - пропасть глубиною в вечность.

Перед ним был темный лес, а где-то сбоку виднелись очертания темных шпилей далеких строений. Три фигуры, две высокие и одна тщедушная теперь маячили перед ним немым укором, но вместо раскаяния пришло ожесточение. Он вдруг возненавидел всех - и охранников по бокам, и этих троих, и пыхтящий за спиной паровоз, и даже темные деревья, злобно шелестящие мокрыми листьями.

- Э, нет, теперь докажите, что вы прозрели. - Охранник сунул ему в руки тяжелый арбалет. - Убейте предателей Родины, и встанете в светлые ряды защитников. А сейчас отмойтесь кровью этих трусов.

Нокс не знал, как вообще этим пользоваться, непривычные к оружию руки не слушались, он под гогот охраны несколько раз уронил болт и, понукаемый командиром, судорожно искал его в мокром песке.

На него смотрели глаза Элиота, но в них не было презрения - там была... жалость. А вот этого он уже не смог перенести и сделал то, что требовалось - только бы эти глаза закрылись, хотя подсознательно понимал, что они его уже будут преследовать всю жизнь и не закроются никогда.

Раздался щелчок, но болт остался на месте. И как три стойких солдатика, на месте остались и те, кто стоял перед ними.

- Все, хватит. - Охранник грубо вырвал у него арбалет и отбросил его на насыпь. - Приказ был выявить тех, кто примазался к еретикам. Неучи, там же механизм наполовину разобран.

Ударами прикладов их двоих толкнули вперед и заставили развернуться, а Элиота и остальных поставили спиной к вагонам и зажали между двумя парнями из охраны.

Во рту стало горько, сердце сжалось от боли и стало совсем мало воздуха, даже этого, с темной угольной пылью. Как же он позволил себя так вероломно обмануть, ведь теперь все, в самом деле все, не будет даже вечности, точнее будет, но жестокая и мучительная. Неужели есть нечто более жестокое, чем то, что он испытывал сейчас?

- Он еще не готов, возьмите меня вместо него. Нокс, беги! - Громкий голос Элиота перекрыл все звуки.

Нокс уже ничего не слышал. Он видел лишь замедлившуюся пантомиму, мальчишку в огромной робе, на которого наваливаются несколько больших серых изваяний с арбалетами. А после его обожгло дикой болью, и перед глазами все очертания стали сливаться в одно темно-красное пятно.