Чужая память -

Меня разбудил мой сон. Я проснулась, но сон не исчез, не остановился. Он продолжался. Продолжал  жить и двигаться  дальше. И сон ли это был или призраки моего полусонного воображения?
С чего все началось? Я стояла в какой-то подсобке, на коленях, почему-то одетая очень тепло – в зимнее пальто или шубу с толстым длинным шарфом на голове и вокруг шеи. Впрочем, понятно, почему – в помещении был настоящий мороз. Рядом со мной и тоже на коленях стояла какая-то женщина в ватнике и в теплом платке на голове (лица ее во сне я не  видела) и доставала что-то из нижней камеры большого холодильника. Или шкафа. Я внимательно следила за ее руками, смотрела, что она достает, как перебирает, откладывает и опять убирает в холодильник разные свертки, кульки, пакеты. В эту минуту я еще не понимала, что происходит и где я. Наконец из какой-то коробки, как будто даже из-под обуви, она отложила четыре больших замерзших бутерброда. На больших кусках  белого хлеба большие розовые куски вареной колбасы без жира, а там, где размера колбасы все же не хватало, видно было щедро намазанное на хлеб сливочное масло. Откуда-то сбоку женщина вытащила кусок серо-желтой упаковочной бумаги, завернула в нее промороженные бутерброды и сунула мне…
В длинном  широком коридоре, с крашенными стенами и деревянным полом, я нашла своих спутниц. Они сидели на стульях, стоявших вдоль стен, такие же укутанные, как и я, безликие, молчаливые и равнодушные… Мы вышли на улицу. Там крутила и вертела метель, снег бил по лицу беспощадно и остро. Было невозможно холодно и пусто. На город наползали сумерки.
… Наконец, я поняла, что происходит. Я была в блокадном Ленинграде. Зимой сорок первого–сорок второго. И сейчас нам надо было добраться домой, не замерзнуть и донести то, что лежало у меня за пазухой. Рядом со мной были две женщины, старушки, мои соседки по комнате. А может и не старушки, не знаю. Мне они казались какими-то неживыми,  словно выпотрошенными.
Город завален снегом, сугробы в некоторых местах выше головы. Среди белого снега (он даже в сумерках поражает  белизной) медленно двигаются черные фигуры. И мы трое, тоже такие черные фигуры. Идти тяжело – по натоптанной тропинке между сугробами. Усталость, голод, тяжесть зимней одежды, апатия. Мои спутницы двигаются все медленнее, и вот, совсем замирают. Я тащу их, толкаю – они делают два шага и снова останавливаются…
Я тоже останавливаюсь. Тревожно ощупываю, на месте ли драгоценный сверток. Страшно. Страшно потерять, выронить. Страшно, что могут украсть. Страшно, что можно вообще не добраться.
Зачем я потащила их с собой? Как можно было так глупо поступить? …Нет, не глупо. Кто-то в подъезде сказал, что сегодня будут давать что-то вкусненькое. Так и сказали - вкусненькое. И только тем, кто придет. Значит, нас должно придти как можно больше. Я почти сорок минут одевала их, укутывала в многочисленные платки и шали, а они вяло и полусонно, как маленькие дети, поднятые с постели в неурочный час, поднимали и опускали руки по моим приказам, поворачивались, выставляли вперед ноги, чтобы я могла зашнуровать ботинки… А та женщина в здании больницы даже не посмотрела на них, не посчитала, только спросила, сколько нас всего. Я и ответила: четверо.
…Мы уже месяц жили в квартире вчетвером – в нашей комнате втроем и в соседней еще одна женщина. В остальных комнатах уже давно никто не жил: умерли, уехали, пропали где-то в городе... Ту, четвертую, звали Нюрой. Имен моих соседок, кто они мне, откуда  взялись, я не знала. Во сне не знала.
… Все время думаю о свертке за пазухой. Там жизнь, я это очень четко ощущаю. То, что вокруг – дома, сугробы, наступающая ночь, люди – всё не настоящее. Даже я сама... А там, у меня на груди, ледяной комок жизни.
Бабульки мои стоят, не шелохнутся. Даже не упали – падать-то некуда, сугробы как стены вдоль дорожки. Стоят, привалившись спинами к этим сугробам. Глаза закрыты. Дышат ли? Я кидаюсь то к одной, то к другой. Тереблю, дергаю за пальто, растираю щеки,  хлещу по щекам жесткой рукавицей, пробую оторвать от сугроба, даже бью ногами по их ногам – от бессилия и злости. Потом сама прижимаюсь к сугробу – навстречу по нашей тропинке женщина тащит за собой санки с неподвижно-вытянутым черным телом. С ужасом думаю о том, что мне делать с моими соседками, если и они… уже умерли.
… Нет, не умерли. Мы все-таки добрались до квартиры. Я передвигала их понемногу, шаг за шагом, то одну, то другую. Как в подъезде, на третий этаж? Не знаю… Во сне я этого не видела.
Слабоосвещенная просторная комната. Тепло. То есть теплее, чем на улице. Центрального отопления, конечно, нет. Печку я не вижу, но, наверное, где-то есть, раз тепло. Соседка Нюра в цветном байковом халате, натянутом поверх платья и толстой вязанной кофты, суетится около моих бабулек. Те лежат прямо в одежде, каждая на своей кровати. Живые…
… Мы сидим вчетвером вокруг круглого стола в середине комнаты. Стол застелен скатертью с бахромой. Сверху свисает тусклая лампа. Очень низко, почти на уровне наших лиц. В центре, освещаемая лампой, стоит тарелка с двумя бутербродами, каждый поделен на четыре части. Остальные два я спрятала на кухне, где совсем холодно. Внутри опять беспокойство: не пропали бы, не утащил бы кто, не съели бы крысы...
Мы сидим молча, все смотрим на тарелку. Оттаявшая колбаса стала какой-то сероватой. Масло тоже побледнело и посерело. Постепенно всех охватывает почти болезненное веселье – мы начинаем переговариваться, болтать, рассказывать старые анекдоты, смеяться. К еде никто не притрагивается. Возбуждение нарастает, кто-то всхлипывает.
… Еще чуть-чуть, и я вижу, как одна из моих старушек как-то нехорошо наваливается грудью на стол, потом обмякает, голова падает на стол – правой щекой к скатерти, руки безжизненно свисают вниз… Все, больше не могу!...
Я это не придумала. Правда-правда… Или все-таки придумала?