Бабушкин сундук

Если представить человеческую жизнь в виде художественного полотна,  то каждый её прожитый день, —  это графические и живописные эскизы и этюды,  из которых и состоит собственно картина.  Оглянешься,  вглядишься в прожитое,   и захочется что-то поправить,  подкрасить вон в том месте,  а в этом  —  убавить черноты,  добавив света,  а вот это  —  и вовсе удалить.  Но,  увы!  Сколько ни пытайся стереть фрагмент  из памяти,  накладывая поверх новых красок,  —  не закрасишь. Прежний слой проступит неизбежно. Только и остаётся  —  высматривать в прошлом то,  что мило сердцу.

А ведь есть,  есть полотна-жизни,  где не хочется менять ничего,  даже собственные ошибки и промахи.  Вот только один этюд-эпизод из такой жизни…

***
Сундук стоял в углу комнаты и притягивал взор своими габаритами и красотой покрывала,  сшитого из разноцветных лоскутков.  Приехавшая в гости внучка сразу облюбовала его и устроила там себе домик.  Ух,  сколько всего можно было делать на этом огромном пространстве:  сидеть,  лежать,  читать,  играть,  приглашать подружек,  хоть всех четырех сразу.  Но самое главное   —  чувствовать себя хранительницей несметных богатств,  находившихся внутри.  О,  он был набит не только всевозможными вещами,  но и семейными реликвиями и историями.

Когда бабушка в первый раз раскрыла перед ней сундук,  внучка ахнула:  он был весь изнутри оклеен…деньгами.  Правда-правда! Они были разных цветов   —  зелёные,  синие,  жёлтые,  розовые…  А в центре каждой проставлены разные суммы  —  пятьсот рублей,  триста рублей,  сто рублей,  двадцать пять рублей и много других.
—  Бабуль,  это какие-то старинные деньги,  да?
—  Нет, это облигации.
—  А что это такое и откуда они у тебя? Расскажи,  я так люблю твои рассказы!
—  Ну,  слушай... После страшной той войны страну нашу надо было восстанавливать,  а не на что  —  всё было отдано для победы.  Вот власти и выпустили эти облигации и раздавали их народу в обмен на деньги.  Это называлось подпиской на заём. Есть у тебя деньги,  нет  —  никто и не спрашивал. Скопишь,  бывало,  копеечку,  думаешь дровец купить,  в другой раз — обувку дочкам справить,  а они опять в дверь стучатся.  Вздохнёшь,  подумаешь,  что стране  —  нужнее,   а ты со своими нуждами и подождать можешь…

Лет десять маяли,  правда,  в пятидесятых годах не так строго спрашивали,  как сразу после войны-то...  А про то,  что делать с этими цветными бумажками,   никто толком не объяснял.  Или я такая бестолковая была? Храни,  говорили.  Я и хранила.  В сундуке.  Годов пятнадцать или боле хранила,  а потом,  думаю,  дай-ка,  я их в дело пущу.  Взяла и обклеила сундук изнутря.   Как раз хватило,  как тут были. 

А  года через три слух пошёл,  что деньги по ним вертают.  Я кинулась к сундуку,  пыталась отклеить,   хотя б одну,  самую большую.  Но не тут-то было.  Крепко держал клей.  Я в сберкассу побежала.  Дочк,  —  говорю кассирше,  —  айда,  сходим ко мне,  сама увидишь,  что они у меня все целёхоньки,   и номера на них,   и,  эти…  как их… серии  —  все на месте.  Я аккуратно клеила  —  встык,  одна к одной.  А ты запиши цифры на бумажку и по ним выдай мне денежки.  А она  —  ни в какую! Мне,  говорит,  сами облигации подавай в целости и сохранности.  Да что же мне теперь делать-то? Разве только напилить их…  Ну,  посмеялись мы тут,  и ушла я ни с чем.  Дома,  конечно,  поплакала.   Обидно стало.  Нюрынька корову на них купила,    Поленька  —  новое пальто справила,  пуховый платок и мужу полушубок,  Да мало ли кто и что…

А потом думаю себе  —  ну,  и ладно… Чего ж горевать-то попусту?  Мой-то Фёдор Лексеич,  дед твой, головушку свою сложил за Родину,  а я тут из-за бумажек расплакалась. Вон,  как быстро залечили раны земли нашей.  Есть и моя песчинка в общем цементе.  Кто-то отдал свои кровные в долг,  а я,  выходит,  подарила,  —  блеснув слезой и улыбкой,  закончила свой рассказ бабушка.