Прикосновение к отрешённости

Проснулся он рано. Часы показывали четыре утра, но больше, почему-то, не спалось, хотя вчерашний день выдался тяжёлым. Прислушиваясь к монотонному стуку тяжёлых капель дождя по полиэтиленовому тенту, растянутому над местом ночёвки, он не услышал в нём той частоты и напористости, которые вчера предвещали если не всемирный потоп, то пару-тройку дней гарантированной непогоды. Выбравшись из спальника, он бросил взгляд на всё ещё дымящийся костёр. Несмотря на проливной дождь, шедший почти всю ночь, жар всё-таки сохранился под тремя лиственничными брёвнами, предусмотрительно уложенными на огонь перед сном. Это было хорошо – не нужно было возиться с растопкой. При такой погоде, это одна из самых неприятных работ. В данном же случае, она в значительной степени упрощалась.

        Натянув болотники и набросив на плечи дождевик, он покинул сухой островок ночлега, и, захватив с собой из-под тента охапку заготовленного с вечера сушняка, направился к тлеющему костру. Ошибки не было – дождь к утру заметно потерял свою силу. Зато её в полной мере впитал в себя безымянный приток Кухтуя, бывший вчера настолько мелким, что он перешёл его вброд, не раскатывая сапог. Сейчас перейти его было уже невозможно. Вода поднялась почти на метр. Стремительный коричневый поток с глухим шорохом волок по дну русла щебень и гальку, и играючи тащил за собою деревья с размытых участков берега. Шум паводка перекрывал собою все звуки. Хорошо, что вспухший от дождя ключ остался позади. На том берегу было более удобное место для стоянки, но путник, предчувствуя развитие ситуации, пренебрёг этим обстоятельством.
         
        Подойдя к кострищу, он раздвинул остатки брёвен и, уложив на жар сушняк, сдвинул их обратно. Через пять минут весело затрещал огонь, а ещё через десять минут костёр вошёл в режим и мог уже потреблять в качестве топлива даже сырую древесину. Вскоре сгустился туман. Дождь ослаб ещё больше – он уже не капал, а сеял. Было всё ещё очень рано, спешить было некуда. Наполнив из дождевого ручейка, бегущего по мху, котелок для чая, путник подвесил его над огнём и, отгребши от костра углей, поставил на них в другом котелке остатки вчерашнего ужина. Больше делать было нечего. Присев на подсохший у костра валежник, и помешивая время от времени импровизированную кашу – отделённое от костей мясо хариусов, сваренное со скромной горсткой риса – он погрузился в воспоминания.

        Окончательно, всё определилось три недели тому назад. Подвернулся удачный вариант заброски: точка была выбрана, груз сформирован, сроки оговорены, заказчик не возражал, в заявку на полёт вписали дополнительное снаряжение и сопровождающего. Настал, наконец, день вылета. Видавший виды старенький Ми-8, дребезжа изрядно поношенным корпусом, оторвался от площадки и взял курс на север. На борту был груз для геологического отряда, базировавшегося в районе озера Нек. Пассажир был один. Глядя в иллюминатор на проплывающий под фюзеляжем ландшафт горной тайги, он размышлял о том, как странно порою складывается человеческая судьба. Рождённый и выросший в крупном индустриальном центре, он нашёл себя именно здесь, на краю Ойкумены. Маленькая таёжная фактория со странным названием Нядбаки стала ему домом, а окружающие её дикие просторы – второй родиной, где он прожил почти четверть века. Для человеческой жизни срок более чем солидный. Это было счастливое время….

        А потом черти занесли на властный Олимп своего протеже – нового генсека М. С. Горбачёва (в народе – "Меченого") с его, пропади она пропадом, перестройкой – и всё, естественно, полетело к чертям. Очередной их ставленник из перерожденцев, Б. Н. Ельцин, успешно добил страну и, с чувством выполненного долга, передал бразды правления обломками некогда могучего государства никому не известному тогда Владимиру Путину. Времена были тяжёлые. Основной массе населения кремлёвская чехарда была до лампочки – нужно было как-то выбираться из той помойной ямы, в которую её сбросили завиральные идеи мудрых вождей. Не привыкший стоять с протянутой рукой перед кем бы то ни было, он перебивался какое-то время браконьерством, но спрос на пушнину резко упал, а контролем над икорным трафиком овладели высокие зады из краевого МВД – у серьёзных мужиков дело доходило до прямых столкновений. Вышибать мозги рядовым служивым было не за что, а жить не на что. Тогда-то и встал в полный рост извечный русский вопрос – “Что делать”? Стиснутый неблагоприятными обстоятельствами, он был вынужден пойти на эксперимент, который – как он и предчувствовал – закончился полным провалом. Эксперимент заключался в том, чтобы, влившись в стройные ряды рьяных строителей капитализма, – которые в недалёком прошлом столь же рьяно строили социализм – в статусе цивилизованного человека ликвидировать на своём уровне негативные плоды правления первого – и видимо потому, вечно пьяного – российского президента. А строительство капитализма в стране шло вовсю: достойной работы почти не осталось – всё, кроме спекуляции, спекулятивной торговли и узаконенного грабежа, названного приватизацией и предпринимательством, стало невыгодным. Правда, в биржевых играх он ничего не понимал, к торговле у него не лежала душа, приватизировать, что либо, было не на что, а с предпринимательством у него были сложные отношения: то, что он считал естественным и свободным промыслом – закон причислял к незаконной добыче; в свою очередь, многие виды и формы экономической деятельности, признаваемые государством как предпринимательство, он так же, безапелляционно относил к разряду преступлений…. В общем, патовая ситуация, – состояние типичного принципиального лопуха. Лопухом ему бывать приходилось – дураком же, он не был никогда. Поэтому ответ на второй извечный русский вопрос – “Кто виноват”? – он знал без подсказчиков. Был бы в состоянии достать виновных – свернул бы им шеи, не задумываясь о последствиях. Отыгрываться же на “стрелочниках”, он считал недопустимым: это было несправедливо, а потому – неправильно.

        Скрепя сердце, оставил он полюбившийся край и перебрался с женой в обжитые места. Однако познав волюшку, так и не смог приспособиться к свободе. Три года благ цивилизации стали у него костью в горле. И тогда подняв старые связи, он собрал своё походное снаряжение и настроился на новую авантюру. Но перед этим, решил посетить родные места, чтобы утишить грызущую душу ностальгию. Была первая половина июня 2004 года….

        Вода в котелке закипела, и он, подцепив его дужку жалом ножа, снял его с огня. В кипяток была брошена щедрая пригоршня листьев брусники и горной смородины со щепоткой цейлонского чая. Отставив напиток настаиваться, он принялся за завтрак, продолжая перебирать в памяти события последних дней.

        За час с четвертью, вертолёт перенёс его за двести километров от побережья. В ушах ещё стоял гул двигателей, а пряный ветерок уже выдувал из одежды остатки поселковых запахов. После долгого отсутствия в родных местах, ему показалось, что в составе местной атмосферы произошли какие-то изменения. Осторожно, несколько ревниво принюхался, затем решительно, полной грудью втянул в себя воздух. Прежний. Не изменился. Такой же ароматный, насыщенный, густой, как в тот далёкий день, когда, так же, выйдя из “восьмёрки”, он впервые ступил на эту землю. Оказавшись в привычной для него обстановке, и вдыхая знакомый воздух – необычайно растрогался. До скупой мужской слезы дело, правда, не дошло, но комок к горлу подкатил.

        Задерживаться у геологов он не стал, хотя мужики – со знанием дела оценив его груз и маршрут – предлагали ему задержаться у них на четыре-пять суток, чтобы хоть немного войти в форму. Он ушёл ранним утром следующего дня. Удалившись от лагеря километров на пять, почувствовал, как, наконец-то, отпустило внутреннее напряжение, не покидавшее его на Большой земле последние пару лет. Душа парила, хотя груз – как это и ожидалось, – так же, легко и непринуждённо доказывал телу отрицательное влияние цивилизованной жизни на физическую выносливость. Лямки рюкзака оттягивали плечи, ремни вьюка и оружия тёрли шею: если бы организм располагал панелью индикации своих “бортовых систем”, вся панель светилась бы красным цветом. Тело настоятельно требовало остановки. Выбравшись из лямок и ремней, он лёг навзничь на сухой ягель и впервые после высадки осознал, что вернулся домой. Это обстоятельство сглаживало физический дискомфорт начавшегося периода адаптации, но не обещало облегчения в первые дни похода. По опыту знал – через какое-то время станет совсем невмоготу. Благо, что немощь сия кратковременна, но через неё предстояло пройти: избежать платы “за вход” ещё никому не удавалось.

        Восемь километров до переправы были одолены за четыре с половиной часа. Плохо. Даже с учётом того, что первые пять километров до выхода в долину приходилось балансировать на валунах зажатого лесом узкого ключа, характер берегов которого постоянно вынуждал пересекать его с борта на борт. Показатель был хуже ожидаемого. И как бы в компенсацию за временную неполноценность своего блудного сына, родина по-своему утешила его: Охота в намеченном районе переправы оказалась “ручной” – её удалось форсировать с ходу.

        Дальше, вплоть до Кухтуя, серьёзных водных преград не было, и его настроение, упавшее было вследствие жалких результатов путевого хронометража, заметно улучшилось. На открытой песчаной косе он устроил себе из подручного материала шикарную столовую и, воспользовавшись отсутствием комаров, отобедал одновременно с принятием солнечной ванны. Какие тут могли быть претензии к жизни? Земное светило щедро делилось своим теплом, а лёгкий, ласковый ветер нежно уносил с кожи его излишки; с реки тянуло свежестью, и доносился убаюкивающий шелест волн, набегающих на берег, покрытый безукоризненно чистым, светлым песком; вокруг же, –  насколько охватывал взгляд –  тянулись своими вершинами к небу горы. Их суровое великолепие служило прекрасным фоном более сглаженному рельефу речной долины, укрывшейся под кронами вездесущих лиственниц. Созерцание прекрасных видов природы провоцирует, иногда, обманчивое ощущение собственной исключительности. А посему, насытившись, он почувствовал себя аристократом, – хотя сомнительно, чтобы аристократы обедали на диких песчаных косах без прислуги, и щеголяли, при этом, в костюмах Адама.

        После обеда идти стало легче, – сказались хороший отдых и не сильно пересечённая местность – но делать кратковременные остановки, чтобы перевести дух, всё же пришлось. Передышки занимали время, однако он стал спокойно относиться к задержкам и больше не торопил себя. Стоял период белых ночей, когда обычная темнота уступает своё законное время серому сумраку, сгущающемуся после полуночи не более, чем на два – три часа, и эта данность была в его пользу. К зимовью на устье Одари – отметку которого он видел на карте у геологов – он подошёл засветло. Первый шаг был сделан, первый переход закончен: ему хотелось только одного – упасть на нары и заснуть. Однако отдых пришлось отложить. Ещё в пути он прикинул предположительный объём ожидающих его здесь работ, и его прикидка полностью подтвердилась. Богатый опыт кочевой жизни позволял ему просчитывать степень вероятности возникновения тех или иных обстоятельств – по большей части затруднительных – с достаточно высокой точностью. Освободившись от ноши у порога своего временного пристанища, он обошёл вокруг него, оценивая его состояние. В памяти невольно всплыла замечательная фраза, отмеченная им когда-то в одном из рассказов Джека Лондона: “Жители севера рано познают тщету слов и неоценимое благо действий”. Здесь тоже требовались действия, ибо возможность завтрашнего перехода находилась в прямой зависимости от качества сегодняшнего отдыха – полноценный сон необходим на всех широтах, в любой сезон и при любых обстоятельствах.

        Быт, это, пожалуй, единственная связующая нить между цивилизованной жизнью и той, которая “не очень”. И там и здесь необходимо обеспечивать своё ежедневное существование согласовываясь со стандартным списком регламентных работ, которые разнятся лишь местом их проведения, набором используемых предметов и техникой исполнения. Грядущая ночёвка в зимовье, приготовила путнику свой перечень необходимых работ. Любое человеческое сооружение при отсутствии человека постепенно приходит в негодность. Оставленное на длительный срок без хозяйского присмотра зимовье не было исключением. Надо было затянуть полиэтиленовой плёнкой окошко; поправить наполовину оторванную медведем дверь; смахнуть с крыши прошлогодний слой опавшей листвы и лиственничной хвои (сразу видно – прошедшей зимой жильём не пользовались), дабы, не приведи Бог, не полыхнуть ночью от случайной искры из трубы; осмотреть крышу на наличие протечек и, в случае необходимости, устранить их подручными средствами на случай ночного дождя. Хотя бы над нарами – не до излишеств. Очень неприятно просыпаться среди ночи от холодной капели, внезапно обрушивающейся на тебя с потолка. Уладив эти вопросы, нужно было озаботиться приведением в порядок самого себя, – то есть, ополоснуть от пота в ближайшем естественном водоёме нательное бельё, робу и бренное тело, на котором завтра, всё выполосканное сегодня, успешно и качественно пропитается новым потом. И только после всего этого, можно было заняться приготовлением ужина, употребив который, паломник к местам – как он шутил – собственной боевой и трудовой славы, мог с чистой совестью забыться сторожким, чутким сном на шесть – семь часов….

        Вспомнив о том полоскании, в углублении одной из полусухих стариц, путник удовлетворённо хмыкнул: далеко не каждая стоянка может похвастать столь восхитительной ванной как та, – тёплая и глубокая, с великолепным галечно-песчаным дном – которая была им использована в гигиенических целях на устье Одари. Выскребая из котелка остатки своей оригинальной каши, он непроизвольно бросил взгляд на катящийся неподалёку мутный, бурлящий поток – никакого сравнения; в таком не помоешься. Это его не опечалило. Недостатка в чистых лужах – даже во время паводков – в этих краях не бывает. А вот необходимость полоскаться, к вечеру вряд ли возникнет. Если морось будет продолжаться весь день, то его, по ходу дела, ненавязчиво, но очень тщательно выстирают и кусты с травой, и душ небесный. Длительный переход в продолжительную непогоду не даёт ни единого шанса выйти сухим из воды даже обладателям самого качественного и продуманного защитного снаряжения – проверено практикой. Всё равно, в итоге, обустроившись с ночлегом, придётся позаботиться о том, чтобы как следует обсохнуть.

        Стрелки столь необходимого в цивилизованном мире наручного механизма отсчитывали шестой час утра, но они не привлекали к себе его внимания. Одиночное странствие по этой свободной от постоянного присутствия людей, необъятной территории, которую он назвал для себя Отрешённым Пространством, давало ему на весь срок пребывания в нём редчайшую из привилегий – не следить за течением времени и не зависеть от его числового выражения. В первые дни он ещё привязывал свои действия ко времени, сейчас же, безразлично отмечал положение стрелок на циферблате – скорее по привычке, нежели по необходимости. Сейчас, ритм его жизни определяли солнце, луна, погода, физическое состояние и настроение. Прихлёбывая из кружки горячий, ароматный напиток, он внимательно следил за изменениями в атмосфере, и рассудил, что к полудню осадки прекратятся, а сплошная облачность, по меньшей мере, трансформируется в переменную. Это было кстати, ибо сегодня он хотел переместиться километров на сорок к северо-востоку. Путь пересекали два ключа и река. Дориби был не в счёт, так как планируемый маршрут проходил через его верховья. Полусухой и мелкий Уютак был препятствием разве что в очень уж крутую непогоду, но и его можно было пересечь в верховьях или, на худой конец, обойти по долине Хоранджи. А вот Нядбаки в своём нижнем течении, даже в хорошую погоду не изобиловала проходимыми перекатами, а в плохую – требовала для переправы надувную лодку грузоподъёмностью минимум двести килограммов. Переправляться же через её бушующее русло в миниатюрном надувном тазике – предназначенном для одного человека на спокойной глади озера, – да ещё во время непогоды, было бы верхом безрассудства. А так, – ливень начался незадолго до полуночи и к четырём часам утра потерял свою силу. Пока он выйдет к Нядбакам – а это будет уже глубокий вечер – уровень воды в реке, скорее всего, поубавится, и он найдёт относительно безопасный плёс, по которому можно будет переправиться на противоположный берег. Если изменятся обстоятельства – соответственно им будет скорректировано сложившееся на данный момент решение. Распланировав, таким образом, грядущий день, путник вымыл посуду и неторопливо принялся за сборы. Мысли его вновь вернулись к недавнему прошлому.

        Наконец всё утряслось. За время решения стояночных проблем и последовавшего затем ужина, предельная усталость отступила. Время близилось к полуночи, но солнце ещё напоминало о себе заревом, полыхавшим за зубчатой линией горных вершин. Сумерки должны были сгуститься не раньше, чем через час, поэтому он решил осмотреться на местности и, заодно, оставить свои свежие следы вокруг ночёвки. Полезное мероприятие в плане предупреждения нежелательных ночных визитов зверя – особенно, когда идёшь без пса. И хотя это помогает не повсеместно и не всегда, обход стоянки перед сном стал у него чем-то вроде ритуала. На этот раз предосторожность себя оправдала. Пройдя несколько сот метров к месту впадения Одари в Охоту, он заметил в одной из её устьевых проток медведицу с двумя медвежатами. Лёгкий северный ветерок тянул с их стороны, и они медленно смещались в его сторону, не замечая постороннего присутствия. Медвежата беззаботно резвились. Их мать была занята более серьёзным делом – она отыскивала прошлогоднюю рыбу. После осеннего нереста, её немало остаётся на берегах и в мелеющих протоках реки, отсечённых от основного русла падающим уровнем воды. Оказавшись по разным причинам вне своей стихии, рыба эта далеко не всегда является объектом немедленной атаки мух, а жаркое солнце и сухой горный воздух быстро “обрабатывают” поверхность рыбьих тел, делая их непригодными для откладывания и развития на них личинок. Таёжная живность, включающая в свой рацион рыбу, предпочитает в это время свежий продукт, а местный здоровый климат способствует дальнейшему вялению и полному высыханию погибшего лосося, который становится ценной белковой подкормкой для многих зверей и пернатых, переживающих в долинах рек долгую и суровую северную зиму. Часть рыбьих тушек замывается паводками, и медведи имеют возможность вплоть до следующего нереста разнообразить свой, в основном растительный рацион рыбными консервами, приготовленными для них самой природой.

        Выискиванием таких вот “консервов” и была озабочена медведица, медленно приближаясь к кустам, из которых он с интересом наблюдал за семейной идиллией. Пора было обозначиться – не следует без надобности сокращать дистанцию между собой и зверем до критического уровня, за которым может последовать вынужденная стрельба на поражение. Не торопясь, он выбрался из кустов на открытое место. Внимание медведицы было рассеяно между её шаловливым потомством и поиском пищи, и она не сразу отметила периферийным зрением постороннее движение, но отметив, бросила свои раскопки и, повернувшись в его сторону, стала подозрительно принюхиваться. Ветерок, однако, дул от неё, и её чуткий нос не в состоянии был ей помочь определить причину беспокойства. Медвежата продолжали кувыркаться по земле и трепать друг дружке шерсть, не замечая настороженности своей родительницы. Тогда она коротко, но убедительно рявкнула на них, и те, прекратив свою возню, превратились в забавные, маленькие пушистые скульптуры. Видя, что она до сих пор не определила источник тревоги, он сделал ещё один шаг, – медведица тут же зафиксировала его присутствие. Недовольно заворчав она привстала на задние лапы, внимательно вглядываясь во вдруг возникший объект и пытаясь определить насколько опасен он для её отпрысков.

        Их разделяли метров сорок. Медвежата находились за мамашей приблизительно на таком же расстоянии. Пауза несколько затянулась, и он решил ускорить развязку: щелчок предохранителя и сухой лязг затвора оказали ожидаемое действие на безмятежных обитателей тайги. Мамаша издала ещё один короткий, властный рык, и всё семейство ускоренным маршем устремилось к лесу. Медведица, как и положено, – в арьергарде. В её движениях не просматривалось испуга – скорее, озабоченность. У кромки леса она мощной лапой придала ускорение замешкавшемуся по причине излишнего любопытства медвежонку и, ещё раз оглянувшись в сторону предполагаемой опасности, с достоинством и чувством выполненного долга удалилась в заросли сама. Чаща сомкнулась за ней, и всё вокруг погрузилось в прежний покой. Ему показалось даже, что всё – только что произошедшее – привиделось. Лишь свежие следы на мокром песке свидетельствовали о том, что это не так. Вернувшись в зимовье, он побаловался чайком и устроив себя в горизонтальном положении, попытался было представить, чем может порадовать или огорчить его следующий день, но усталость бесцеремонно отключила его сознание и погрузила в шестичасовое небытие без сновидений….

        Утягивая рюкзак, он неловко подвернул палец на руке, чуть было не вывихнув сустав фаланги. Чертыхнувшись, – только травм сейчас не хватало – он вернулся в настоящее и огляделся вокруг. Несмотря на то, что костёр ещё горел, а тент продолжал укрывать подстилку из кедрового стланика, на которой он провёл ночь, походная стоянка фактически была уже свёрнута, и вчерашнее ощущение уюта этого места сменилось чувством лёгкой, неопределённой опустошённости. Удивительно, как быстро привыкает человек к новому месту: всего один вечер, одна ночь, одно утро, а кажется, что провёл здесь, как минимум несколько дней. Каждый раз покидая место своей очередной ночёвки он испытывал мимолётную, едва уловимую грусть. Словно оставлял здесь нечто невосполнимое, в чём впоследствии будет испытывать нехватку. Объяснение этой странной реакции он искал долго, но так и не пришёл к сколь ни будь приемлемому выводу. Остановился на том, что это, скорее всего, скрытое сожаление по канувшем в прошлое дням. Ведь как ни толкуй, а получается, что каждый раз оставляешь за спиной частицу собственной жизни. Возможно так оно и есть. Возможно.

        Господь, судя по всему, затворил-таки свои хляби небесные, ибо морось резко прекратилась. Поднялся лёгкий, устойчивый ветерок, быстро разогнавший утренний туман, и взгляду открылся горизонт. Горы наполовину всё ещё кутались в плотное облачное одеяло, но по всему чувствовалось – погода будет. А это позволит пройти Шабановским перевалом, что несколько усложнит путь, зато освежит в памяти весёлый эпизод того, как некогда весной, возвращаясь на базу, – так оленеводы называли факторию – он “срезал угол”. По неопытности он не учёл время суток и вышел на седловину перевала к полудню, когда наст переставал быть подобием асфальта. Два километра – где на четвереньках, где перекатом, где ползком – преодолевались им четыре часа. За это время он в лохмотья истёр о жёсткий, зернистый снег перчатки на ладонях, штаны на коленях и куртку на локтях. Тогда он на собственной шкуре испытал, что чувствуют загнанные лошади. Не зря, вывалившись за линию снега он, от избытка полученных впечатлений, опорожнил в ни в чём не повинную скалу всю обойму своего “кишкомота”, – разрядив таким образом и своё внутреннее напряжение. Ах, молодость-молодость, сколько же в ней экспрессии. Случись такое сейчас, он, пожалуй, поберёг бы патроны, ограничившись незамысловатой фразой из дежурной лексики родного языка. Правда, и сам случай тогда лишился бы своей яркой эмоциональной окраски; той весёлой тональности, превращающей банальную и серую историю о преодолении трудного участка пути – не достойную даже мимолётного воспоминания – в подобие хорошо поставленного водевиля, на который хочется сходить ещё и ещё раз.

        Невзирая на обильно прошедший дождь, кострище было залито, как положено – на всякий пожарный случай. Иногда лучше перебдеть, нежели недобдеть. Костёр поддерживался в режиме горения всю ночь, накопив за это время в почве изрядный глубинный жар, непредсказуемый потенциал которого лучше всего было понизить. Сворачивая тент, он ещё раз с ухмылкой помянул горячность собственной молодости и попытался найти похожий весёлый момент в своём недавнем физическом срыве, произошедшим с ним на второй день его нынешнего похода. К большому своему разочарованию, он был вынужден констатировать, что в тот момент был серьёзен как партийный функционер на пленарном заседании Центрального Комитета. Как ни верти, романтичность молодости не согласуется с опытом   зрелости….               
       Утро второго дня – в отличие от сегодняшнего – было ясным. Солнце принялось за свою работу ещё ночью. На небе не было ни единого облачка. Тем удивительнее был характерный для паводка шум, доносившийся со стороны Одари. Завтрак, недолгие сборы, и вот уже хорошо утоптанная зверьём тропа повела его чистым, парковым лесом. Движение сопровождал разноголосый хор пернатых. Ощущение, вызываемое птичьими трелями, никогда не имело у него словесного определения. Не было таких слов, которыми он мог бы выразить всю прелесть их звучания и воссоздать те чувства, которые они вызывали в его душе. Он полагал, что в этом деле бессильны даже корифеи художественной литературы; что песни птиц нужно просто слушать. Путь вначале пролегал по долине речки, в стороне от её русла, но усиливавшееся грозное ворчание Одари указывало на то, что тропа постепенно сближалась с ней. Здесь он никогда не бывал и карты этих мест у него не было, но это его не смущало. Поверхностно он ознакомился с ними по карте геологов, а заблудиться в бассейне Охоты, Кухтуя или Ульбеи, было практически невозможно. Правда, незнание деталей местности доставляло порой изрядные неудобства, но в подобного рода предприятиях это были неизбежные издержки. Выход на берег оказался как раз у входа в теснину, из которой вырывался взбесившийся горный поток, несущий в себе флору размытых берегов и, судя по специфическому глухому звуку, перекатывающий по дну валуны весьма солидных размеров. Ни перейти, ни форсировать его на подручных средствах было немыслимо – любая такая попытка была равнозначна попытке самоубийства. Учитывая кристальную чистоту Охоты, полуторанедельное отсутствие дождей и площадь бассейна самой Одари, её состояние было для него загадкой. Он остановился на предположении об усиленном таянии пластов вечной мерзлоты, расположенной здесь ближе к поверхности, чем в иных местах. Впрочем, эта спорная гипотеза никак не устраняла проблем, связанных с вынужденным движением по одному берегу неизвестной горной речки. И они не заставили себя долго ждать. Втянувшись в теснину по левому борту русла, он через некоторое время упёрся в скальный прижим. Пришлось карабкаться на очень крутой склон, обходя по верху так некстати возникшее препятствие. Одного взгляда на клокочущую, коричневую воду, напитанную чудовищной энергией стихийного слива, было достаточно, чтобы подавить в зародыше даже мысль о попытке пройти вдоль прижима по низу.

        Понятие “обход”, для той ситуации было слишком оптимистичным. Склон горы представлял собою сомнительную поверхность для благополучного перемещения по нему. Он был не только крут, но и покрыт влажным ягелем, который сам по себе достаточно скользок, а в сочетании с нет-нет, да и случавшимися под ним пятнами нерастаявшего льда, превращал этот склон в своеобразное минное поле. И хотя кустарник, лиственницы и выступавшее кое-где из-подо мха каменное тело горы предоставляли возможность за них держаться, риск сорваться с пятнадцати – двадцатиметровой высоты в бурлящее мутное месиво из воды, глины, песка и древесных останков был вполне реален. Риск этот усугублял груз снаряжения и продовольствия, рассчитанный на месяц автономного существования. За спиной, оттягивая плечи, горбился рюкзак, похожий скорее на небольшой аэростат. Поверх рюкзака возвышался вьюк с надувной лодкой, который по соображениям балансировки не был привязан к рюкзаку, а покоился на его клапане, плечах и шее носильщика, и удерживается там руками, с помощью опущенных вниз концов тонкого фала. В довершение всего, на груди болтался карабин, – ремень которого перебрасывался через те же многострадальные плечи и шею – который норовил зацепиться стволом или прикладом за что угодно, пока руки были заняты вьюком.

        Как и полагается в таких обстоятельствах, едва он успел перевести дух после обхода первого прижима, за ним открылся вид на следующий. Потом ещё и ещё. Представлявшийся ранее рядовым, обыкновенный дневной переход, совершенно неожиданно трансформировался в штурм. В некоторых местах пришлось по очереди перетаскивать рюкзак, вьюк и карабин – иначе можно было элементарно угробиться. Целая серия скальных и осыпных прижимов измотали его утратившее былую жилистую выносливость тело настолько, что пришлось остановиться на обед в наполненном грохотом бушующей воды узком пространстве теснины, – перед выходом, а не по выходу из неё, как планировал вечером, – что называется, не дотянул до полосы. Расход энергии был настолько велик, что он позволил себе некоторое излишество в количестве пищи и два с половиной (вместо обычных полутора) часа отдыха. Меры, принятые для поддержания организма в рабочем состоянии, помогли, однако, когда он уже пару часов относительно бодро шагал по увалам, вырвавшись из каменных челюстей ущелья, на него, вдруг, резко накатила общая слабость. Прошиб холодный пот, а противная, крупная дрожь, появившаяся в руках и коленях, сопровождалась лёгкой тошнотой и повышенным слюноотделением.

        Много лет назад, когда он впервые испытал это состояние, он не на шутку испугался. Теперь же, злорадно усмехнувшись, устроил себе получасовый “аварийный” привал. Оставив решение проблемы дефицита питания на потом, не колеблясь вскрыл банку тушёнки, и не просто съел, сожрал её – такая, вдруг, космическая пустота обнаружилась в желудке. Горсть леденцов сгрыз с остатком обеденной лепёшки, запивая это небывалое пиршество водой, набранной тут же, в чистейшей луже между кочками мари. В таких ситуациях хорошо зарекомендовало себя сгущённое молоко, но ёмкость стандартной банки слишком велика для путешествующего в одиночку, а продукт в разовых тубах, производящийся для бортовых комплектов аварийного питания днём с огнём не сыщешь. Как бы там ни было, но даже после такой нехитрой подпитки, симптомы физического перенапряжения быстро прошли, и он, навьючив на себя свою ношу, продолжил путь вверх по долине. Великолепие окружающего ландшафта наполняло душу восторгом. Душа пела, тело ныло, но покорно меряло пространство, не испытывая пока той особой мышечной радости, которая приходит только с обретением формы. Шёл второй день жизни, возобновившейся после долгого периода упадка и сна….

        Ему вдруг показалось, что всё это произошло с ним очень и очень давно, хотя на самом деле, с того времени прошло всего семнадцать дней. Впрочем, объективно отмеряемый временной отрезок, в отрешённом состоянии может восприниматься как целая эпоха. Время, в этом случае, приобретает некоторые свойства, которые совершенно не проявляются в обычных условиях. Один день может вместить в себя многие годы. Эта загадка отрешённости не просто ещё не разгадана – она даже не замечена.  Давно ли он с трудом преодолевал расстояние в пятнадцать километров? И ведь всего за семнадцать дней, тридцать километров дневного перехода с полной выкладкой, да по бездорожью, стали для него привычной нормой. А впереди его ожидают ещё тринадцать дней безусловной отрешённости – это же целая жизнь. А может, – цельная жизнь? Он усмехнулся собственному каламбуру; может быть и впрямь всё дело в образе жизни. И нет никакой загадки. И никакой мистики тоже нет. Давно ведь замечено – покой в душе благотворно сказывается на теле.

        Сборы были завершены, костёр погашен. Весь походный лагерь уместился в рюкзак. Он ещё раз оглядел как-то враз осиротевшую полянку, и по обычаю присел перед дорогой. Сиденьем на этот раз послужил тюк с лодкой. Где-то очень далеко, за сотни, за тысячи километров отсюда суетилась, бурлила, кипела цивилизованная жизнь. Где-то там спорили, доказывали, ругались, воевали. Иногда даже любили, но это ничего не меняло и вскоре всё возвращалось “на круги своя” – опять спорили, доказывали, ругались, воевали. Здесь же царило безвременье. Если не считать естественных изменений, происходящих крайне медленно и потому незаметно, всё оставалось целостным – таким, каким было год, десять или сто лет назад. Покой и постоянство наполняли собою огромный простор и, в свою очередь, были хранимы расстоянием от разлагающего воздействия дискретности, присущей человеческому восприятию, и привносимой человечеством всюду, куда бы оно ни вторгалось. Это его вполне устраивало.

        – Вот так. – Удовлетворённо сказал он сам себе. – Возродимся, аки птица Феникс. – Отработанным движением забросив себе за спину рюкзак, он так же привычно пристроил на нём тюк и подхватив прислонённый к стволу дерева карабин, лёгким, упругим шагом направился к видневшемуся километрах в десяти на северо-восток хребту, где с седловины перевала, ставшего для него таким памятным, уже начала отрываться нижняя кромка облаков.

20.08.17.  уч-к Пуркикит