Дядюшка из Ленинграда

        Поначалу Алёша приставал к папе.
- Пап, учительница сказала, что я некрасиво ем. Что ж теперь: совсем не есть?

      Алёшин папа работал в проектном институте. Будучи по натуре медлительным, он на работе не успевал выполнять задания и брал чертежи на дом. Вот и сейчас, стоя за кульманом, посоветовал:
- Ешь медленнее.
- Кто медленно ест, в того ребята хлебом кидают.

      Насчёт хлеба папа хотел сделать внушение, но прикинул, что это отнимет драгоценное время, и не стал. Сын однако сопел рядом, честно глядя в глаза, и папе пришлось уступить:
- Книжку куплю. Там про всё: и как красиво есть, и как… Кстати, ты ногти остриг?

      Алёша хотел спросить, нужно ли здороваться в лифте, но путь к ответу лежал через ножницы, а брать их в руки ох как не хотелось…

      Книжку папа не купил. В магазине сказали, что литература подобного рода издаётся редко: бумаги не хватает. Папа не нашёлся что возразить. Одно их бюро изводило столько бумаги, что её хватило бы на много таких книжек. И в библиотеке, куда папа обратился, такой книжки не нашлось. Библиотекарша пожаловалась: «Не возвращают. Приносят, но другие. На замену».

      Видя, что папа буксует, добывая правила хорошего тона, Алёша решил переключиться на маму.

      Мама работала в такой большой комнате. В комнате было много столов; за каждым из них сидела женщина. У мамы тоже был стол. Мама приносила с собой дух комнаты и её лучше не трогать, пока не выговорится. Если Алёша встревал, его тут же одёргивали: «Не видишь, взрослые разговаривают!»

      В этот раз мама с порога завелась о горящей путёвке. Предложили ей путёвку куда-то далеко, в Азербайджан, в сердечный санаторий, предложение оказалось маме не по силам, потому что она без конца взвешивала «за» и «против» и вконец измучила папу. Алёша уже спал, а мама всё ещё разговаривала на повышенных тонах и пила валерьянку. Так и не выяснил Алёша, нести девчоночий портфель или нет? Попробовал раз, да мальчишки такое прозвище дали, что и выговорить боязно.

      Решили вызвать дядюшку. Уж он-то… По родственной линии он трактовался как однополчанин дедушки, у него постоянно останавливались, привыкли к нему и постепенно стали считать за своего, называя за необычайную вежливость и изысканность в манерах несколько старомодно и сентиментально – «дядюшка». Если бы не вечная забота о продуктах, то можно бы и культурки поднабраться у дядюшки в Ленинграде, но… Не успел приехать – надо обратный билет брать. Поставил чемодан, напился чаю – в магазин идти, а потом во второй и почему-то в третий… Глядишь, до отъезда всего ничего. За культурой надо приезжать специально, на месяц или два, но где столько времени взять? Вот и решили вызвать дядюшку, пусть поживёт, поучит Алёшу.

      Вопросы к дядюшке возникли и у мамы с папой. Мама вспомнила: «Сидели как-то в кафе, смотрю, ты кому-то киваешь. Я – спиной к этому человеку. Неловкость какая-то: оборачиваться – нет? Не обернуться нехорошо, а если обернусь, а человек незнакомый? С ума сойдёшь со всеми этими тонкостями». Папа разделил мнение мамы. «Время от времени, - сказал он, - действительно попадаешь в затруднительное положение. Были мы с тобой на вечере творческой интеллигенции, помнишь? В перерыве – фуршет. Подошли к столам, а тут наша общая знакомая встряла. Взял я тарелку с бутербродами, а кому первой предложить, не знаю. Хорошо, вы взяли одновременно, а то хоть провались!

      Дядюшка оказался похожим на птицу. Небольшого ростика, подвижный, со щёточкой белых усов. Сошёл налегке, приветливо улыбнулся, держа в руках саквояж.

- Колбасы привёз? – мрачно спросил Алёша.

      Накануне он так напереживался, что забыл о правилах хорошего тона, даже о тех, которые знал. В их подъезде один жилец подавился котлетой, было много крику. Алёшины родители провели ночь на ногах и для встречи дядюшки послали Алёшу.

- В вашей области коров больше, чем людей, по колбасе ходите, - осердился дядюшка. – Лучше спроси, как я доехал.
- Одеяло на плечах зачем?
- Ну как ты меня встречаешь? Это не одеяло – плед. Давай ещё раз.

      Дядюшка растолковал, как и что говорить при встрече, о внимании к гостю, о культуре, которая, по выражению французов, остаётся в человеке, когда он получит образование и забудет о нём. Они встретились во второй раз и – успешно. Вот тут-то дядюшка и взмахнул руками, как крыльями, напомнив птицу. Алёша засмеялся. Потрепав его по щеке, дядюшка изъявил желание пройтись. На молчаливый Алёшин вопрос дядюшка так же молчаливо ответил, что троллейбус подождёт. По дороге попалось несколько человек в валенках, и он умилился:
- Какая прелесть! У нас в хоре ветеранов иногда кто-нибудь заявится на репетицию, а тут – через человека!

      Алёша, как ни крепился, рассказал про котлету. Дядюшка сначала смеялся, закрывая пледом лицо, потом сказал:
- Какая дикость! Я бы на месте правительства объявил войну не только пьянству, но ещё курению и перееданию. Вы все здесь переедаете, хотя и говорите про нехватку продуктов. В голодные походы вас надо водить. Эта котлета в блокаду, глядишь, спасла бы жизнь человеку, а в мирное время – парадокс – лишила жизни.

- Это что? Они остановились у здания телеграфа, торец которого, образно говоря, навалился на улицу. – И много у вас таких ляпов? Как будто места не хватает. По индивидуальному проекту надо было строить.

- По индивидуальному дороже, - возразил Алёша.
- Центральную улицу, - кивнул в знак согласия дядюшка, - я бы разгрузил, как Арбат в Москве. Только учреждения и магазины. Архитектор у вас женщина.
- Мужчина, - насторожился Алёша.
- Мозги у него женские, - как гвоздь вбил дядюшка, - главный вопрос надо решать, а он развёл камерность. На эти закутки со скамейками и резными медведями хорошо смотреть из служебной машины, а отдыхать в них? – Дядюшка понюхал воздух и поковырял в ухе. – Угодливость какая-то.

      Алёша был патриотом родного города, и, заметив, как на его лбу собираются упрямые складки, дядюшка переменил тон:
- Всё-всё. Ни слова больше. Прекрасный город: снег, валенки, расстегаи. Ещё бы молочка караваевского попробовать. Говорят, три дня не скисает и сыт с одного стакана.

      Сели в троллейбус. В троллейбусе дядюшка сделался центром внимания. Через него шли билеты, и он непрерывно благодарил передававших. По-разному благодарил: то интонацией голоса, то кивком головы, то ещё чем-то неуловимым… На цепочке «пятаки – билеты» обычно пассажиры не любят стоять, но обласканная дядюшкой очередь на этот раз не распалась. Стояла и вбирала дядюшкины слова и жесты, молчаливо благословляя его. Алёша подобрел, радуясь, что у него такой необыкновенный седовласый друг и в порыве нежности взял из его рук саквояж. В салоне освободились места, но как люди, оказывается, привыкают к хорошему: стоят возле дядюшки и не садятся. И даже заразились искусством благодарения от него. Волной проходят кивки и улыбки.

- Ой! – вскрикнул Алёша, когда они сошли.
- Что «ой»? – насторожился дядюшка.
      Алёша заглядывал куда-то за спину.
      Дядюшка снял плед, осмотрел его на вытянутых руках и…
- Чудеса…, - промолвил.

      Во всю спину красовался ромбовидный знак с перечёркнутой буквой «с» посредине. Не мелом, как вначале подумал дядюшка, а краской было нанесено изображение, перебросившее дядюшку в стан болельщиков «Спартака». Во всём городе красовались такие знаки.

- Это мне за троллейбус, - резюмировал дядюшка, - у вас опасно быть вежливым.

      Алёша стал уверять, что таким способом кто-то хотел отблагодарить дядюшку, но дядюшка засомневался. «Испортили вещь и больше ничего». Пришлось убрать плед в саквояж. Без пледа дядюшка стал похож на всех прохожих, чего Алёша внутренне давно желал.

      Центр города представлял из себя круглую площадь, называемую в обиходе «сковородкой». Встав в центре «сковородки», дядюшка вертел шеей, переводя взгляд с пожарной каланчи на здание бывшей гауптвахты, с дома генерала Борщова (участника войны двенадцатого года) на длинные арки старинных рядов. Старинные постройки ему нравились.

- Мило, очень мило! – говорил он, забыв про неприятность с пледом, - колонны, строгий классицизм. Я одно время работал в реставрационной мастерской, и мы, помню, мучились: то форма под гипсовую отливку не получается, то сама отливка. В Ленинграде и под Ленинградом много таких зданий, а ведь все восстановили!

      Дядюшка переменил несколько профессий, о чём сказал Алёше. Правда, умолчал, по какой причине. По причине неуживчивого характера. Все профессии были у него связаны с искусством. Он работал в запаснике Русского музея, настраивал органы в консерватории и в Юсуповском дворце, а в молодости, что ему особенно нравилось, был машинистом сцены в театре музыкальной комедии. Многих великих комиков проваливал. Сейчас к этому редко прибегают, а тогда публика обожала, когда артист восклицал: «Чтоб мне провалиться на этом месте!» И проваливался. Дядюшка нажимал на педаль, в результате чего небольшой квадрат сцены резко уходил вниз. Потом артистов стали возвращать.  Провалят и тут же возвращают. Опять он ходит по сцене, но едва приблизится к злополучному квадрату… Публика любит, когда ей щекочут нервы. Была ещё такая разновидность: если артист говорил правду, то ничего с ним не случалось, а если начинал врать… Как-то во время спектакля дядюшка неожиданно для всех провалил заслуженного артиста. За срыв спектакля его уволили. Зачем он это сделал? На сцене артист был одним, а в жизни другим: эту разницу дядюшка ему возместил.

      В центре дядюшке понравилось всё, кроме здания проектного института. Высокая длинная коробка заслонила действующую церковь. Алёша хотел похвастать, что его папа здесь работает, но услышав «господи, какие…», прикусил язык. «В Москве коробки ставят за церквями и получается красиво, - сказал дядюшка, - а ваши проектанты кроме колбасы ничего в Москве не видят». И – засмеялся. «Культура у нас, - показал он на экскурсионную группу с благочестиво вытянутыми в одном направлении лицами, - сводится к показу старины. Потом экскурсанты садятся в автобус и трескают водку. А между стариной и водкой ничего нет». По той говорливости, которой обладал дядюшка, Алёша понял, что ему не втиснуться со своими мелкими вопросами и потому у него возникла мысль о модели поступка. На все случаи жизни правил не наберёшься, но дядюшка чем-то руководствуется. Чем?

      Дядюшка тем временем озирался в поисках общественного туалета, но ни туалета, ни ведущих к нему указателей не обнаружил. Подключил Алёшу. Тот вспомнил только один, в кинотеатре, куда однажды ходил с папой. «Ну и город», - начал сердиться дядюшка, потому что им пришлось взять билеты, чтобы попасть в туалет. Иначе не попадёшь. Поскольку билеты были куплены, решили заодно и кинофильм посмотреть.

      Дядюшка развернулся и тут. Он органически не переваривал, когда в общественных местах люди не соблюдали элементарных правил. Этими людьми оказались школьники, валившие на дневные сеансы, поскольку зимние каникулы заканчивались. Они не подозревали, что совершали ошибки. Какая разница, как пройти на своё место, спиной или лицом, лишь бы побыстрей. Зачем спрашивать о том какого-то старика (тем более предварять словами «простите, пожалуйста»), когда можно перепрыгнуть через два-три ряда, но старик был упрям, образовал пробку, требуя от акселерата-подростка пройти  лицом к нему. Лицом пройти. А не спиной. И всё. И больше ничего.

      Подросток опешил. Он никогда не встречал ничего подобного, испугался и готов был исполнить дядюшкино замечание, но вокруг раздались смешки, и он остановил зародившееся в себе желание. Смешки перешли в выкрики, какие, дядюшка не слышал. Зато слышал Алёша. Он сожалел, что плед находится в саквояже, дядюшка неотразим в нём, все его слушаются, потому что сразу видно: человек нездешний.

      Акселерат сообразил, что дядюшка не директор кинотеатра, не школьный учитель и не работник милиции, а всего-навсего привередливый старикан, которому что-то нужно, и испуг его прошёл. Более того, заметив пробирающихся к нему таких же, как он, высокорослых дружков, ухмыльнулся:
- Схлопочешь, старая гнида.

      Дружки оказались не лучше. Они советовали дать по шее и стащили с дядюшки шапку. Но дядюшка словно не замечал нависшей над ним опасности: под его немигающим взглядом акселерат протиснулся, как дядюшке было нужно. Но не ушёл и пробку не рассосал, а мялся рядом; видимо, у него чесались руки. Дядюшка перевёл взгляд на стоящих сзади него, и те вернули шапку. Какой-то магнетизм таился в дядюшкином взгляде, если этим словом можно обозначить прожитую жизнь, но люди не сразу его замечали, а лишь после встряски. Надо было их встряхнуть сначала, а потом уж они понимали, что к чему. Алёша потянул дядюшку за рукав. В самом деле: смотреть после этого кино…

      На улице, заметив испуганные Алёшины глаза, дядюшка улыбкой приободрил: не трусь, не такое видели.

- Всё выношу, кроме сквернословия, - сказал он. – Мы с твоим дедом год прожили в землянке, залитой водой, и ни разу не чертыхнулись, хотя и голод, и холод, и свои могли накрыть огнём, и немцы ночью выкрасть. А тут сытые. Самые опасные. Жизнь так устроена, что голодный стремится быть сытым, а сытый…

      Решили заморить червячка, а потом уж двигаться к дому. Алёша предложил попить чаю в столовой. Столовая находилась неподалёку от маминой работы. Когда мама не успевала сготовить дома, Алёша приходил в столовую к условленному часу, и мама его кормила.

- Деду твоему больше досталось, - вспомнил дядюшка. – Я после блокады не воевал, а он до Румынии дошёл. Представляешь бой в кукурузе? Хуже, чем в лесу. Перемешались наши с немцами: не побежишь, не закричишь, стрелять тоже надо с умом, чтоб в своего не попасть. А ты говоришь – кино…

      В другое время Алёша не преминул бы погордиться своим родным дедом, но перед ним был живой его друг, как бы второй дедушка, за жизнь которого он начинал беспокоиться. Такого дедушку лучше запереть дома: пусть посидит в спокойной обстановке.

      В столовой завтракали одиночные посетители, и Алёша вздохнул свободно. Но пока они раздевались, пока дядюшка спорил насчёт шапки, которую у него не брала гардеробщица, прибыл автобус со спортсменами. Спортсмены эти, кто впереди, кто сзади, все в синем, с подносами, вилками, ложками и талонами, которые они держали в руках, облепили Алёшу с дядюшкой у раздаточника. Дядюшка изучал меню, касаясь его щёточками усов, а сзади чьи-то руки играли подносом, время от времени стукая дядюшку по брюкам. Коренной ленинградец с удивлением обнаружил, что начал привыкать к этому городу, в котором лучше ни во что не встревать и тем более (упаси боже!) поучать. Прикрыв глаза, он стоял в синешерстяном море и предвкушал свой рассказ в хоре ветеранов о том, как его стукали подносом в Костроме…

      Стуканье продолжалось. Сзади вертелась худая плоская девчонка. Трудно сказать, какие за ней числились спортивные достижения, но по части общения с нормальными людьми её мозжечок не включался в работу. И дядюшка его не включил. Стоял и терпел.

      Из чрева кухни вынырнула повариха, очередь задвигалась, и стуканье прекратилось. Однако не свойственное дядюшке терпение сыграло с ним злую шутку. Его эмоциональная натура не смогла освободиться от отрицательно накопленной энергии и стала похожей на застывший над обрывом камень.

      Оставалось пройти кассиршу, толстую женщину с заячьей губой. Спортсмены не слушали, что она там шепелявила; они оставляли талоны и разбегались по залу. Двадцать или тридцать копеек разницы, что существовала между стоимостью обеда и стоимостью талона, их не интересовала. Дядюшкин камень завис над кассовым аппаратом.

      Кассирша взяла рубль и больше не смотрела в его сторону. Дядюшка не отходил. Кассирша не смотрела. Дядюшка застыл в ожидании сдачи, а кассирша, видимо, отождествив его рубль с талоном, не могла понять, чего он хочет. «Сдачи!» - прокричал дядюшка, и заячья губа выпрямилась. Две монеты вонзились в протяну-тую ладонь, но одна не удержалась и булькнула в суп. Алёша понял, что останется голодным, если ввяжется в опасное дядюшкино предприятие, и потому, расположившись неподалёку, стал торопливо есть. Дядюшкин камень, это стало ясно, на полном ходу врезался в кассовый аппарат.

- Сколько вы мне сдали! – гремел дядюшка.
- Сколько надо, столько и сдала.
- Сколько вы мне сдали!
- Гражданин, что пристали?
- Вы можете назвать сумму, которую мне сдали?
- Двадцать копеек, - выдавила кассирша.
- Значит, если десять копеек у меня в руке, то вторые десять – в супе?
- Я не знаю, сколько в супе.
- Но вы же сдали две монеты по десять копеек. Одна, видите, у меня, - другая…
- Я сдала вам двадцать копеек, а сколько было монет, я…
- В чём дело? – спросила вышедшая на шум не менее полная женщина в белом халате, судя по шестимесячным кудряшкам – заведующая.

      Дядюшка назвался гостем города и объяснил ситуацию. Заведующая согласилась, что на дне  тарелки с супом должна покоиться десятикопеечная монета.

- Только не понимаю, чего вы хотите? – уставилась она на дядюшку.
- Хочу, чтоб меня грамотно обслужили.
- У нас самообслуживание, гражданин.
- А функция расчёта? – не согласился дядюшка. – Извольте выслушать мои требования. Первое: сейчас же, при мне сделайте так, чтобы деньги не попадали в суп.

      Синяя лента огибала дядюшку со стороны спины. Талонная река исчезала в ячейках кассового аппарата. Всё это происходило молча, один лишь старик нервничал да те, кого он пытал. Но несколько спортсменов всё же проявило любопытство и желание понять, чего хочет этот человек. Застряли за его спиной. Между дядюшкой и кассиром появилась алюминиевая миска, и он пожелал видеть десятикопеечную монету в миске, а не в супе. Кассирша под тяжестью начальственного взгляда погрузила пальцы в бульон, но тут же была одёрнута замечанием, что это надо делать, чёрт возьми, вилкой или ложкой… Выудили двухкопеечную монету.

- Теперь я попрошу заменить суп.
      Суп заменили.

- Разницу между двумя и десятью копейками.
      Разница прогремела  в миске.

- Разницу между действительной стоимостью обеда и названной.
      После разыгранного недоумения и препирательств ещё одна монета звякнула в миске.

- Книгу жалоб и предложений.
      Скрепя сердце, вынесли потрёпанный гроссбух.

      Дядюшка написал: «Выношу благодарность коллективу столовой фабрики-кухни за то, что он нашёл в себе силы признать ошибку при расчёте с рискнувшим пообедать здесь…таким-то и таким-то», и далее число и подпись.

- Что ещё, гражданин? – спросили угрожающе.
- Извиниться передо мной и пожелать приятного аппетита.
- Чево захотел! – в один голос воскликнули кассир, заведующая и повар на раздаточнике. – Жалобу накатал да ещё извиняйтесь перед ним! Может, ещё черную «Волгу» подать к подъезду?

      Даже спортсмены засомневались в реальности дядюшкиных требований: не перегибает ли?
- Да разве полезет ложка в рот после того, что вы мне устроили! – вскричал дядюшка.
- А это уж ваше дело, гражданин.
- Чтоб вам всем…, - тихонько проговорил дядюшка, но был услышан.
- А ну доскажи, - угрожающе надвинулась на него заведующая, - доскажи, козлик!
- …подавиться котлетой! – громко возвестил дядюшка и, вырвав плед из Алёшиных рук, зашагал вместе со спортсменами к выходу. Те, завидев на пледе эмблему «Спартака», заулыбались: свой человек.

       Дядюшка сел в спортивный автобус прямой и гордый, как чеканка. Куда поедет автобус, ему было всё равно. Увидев расстроенное Алёшино лицо, он сказал в полуоткрытую дверь:
- Жаль, караваевского молока не попробовал. Ладно, в следующий…

      Зарокотал мотор.
- А как же…, - растерялся Алёша.
- Всегда есть граница между тем, что хочется и тем, что можно. Соблюдай её и всё будет в порядке! – крикнул спартаковский тренер.
И уехал.

      Вечером Алёшины родители недоумённо молчали, узнав о злоключениях гостя. «Хоть бы колбасы…» Тут мама осеклась на полуслове. Потому что папа очень выразительно на неё посмотрел.

- А наши вопросы? – развёл руками папа.
- Ответ есть, - заверил Алёша.

      Дядюшка, сев на другое утро в переполненный троллейбус у станции метро «Площадь Восстания», был совершенно счастлив, когда ему, притиснутому к входной двери, передали билет и копейку сдачи. По этой копейке, никем не зажиленной и не уроненной по пути, он и почувствовал, что наконец-то у себя дома, в Ленинграде.