Фазенда

Прожив до пятидесяти лет в городе, я купил дом в деревне. Прежний хозяин показал, как отключается электричество, и отбыл. Меня привлекло пространство вокруг дома: в нём кроме меня никого не было. Очарование пространства трудно передать словами, но если коротко, то – много воздуха. Это не дачный кооператив с его скученностью и продолжением города, а несколько домов, отстоящих друг от друга на почтительном расстоянии, мой дом – крайний, дороги дальше нет, перед домом – река, позади лес и начинающееся неподалёку озеро. Глухомань, тишь, безлюдье. Даже не деревня, а – хутор. Когда-то в нём было восемнадцать дворов, осталось пять.

      Нужно было протопить печь, чтобы к вечеру кирпичи прогрелись и можно бы переночевать. Я представил, как таскаю дрова, укладываю их на под, открываю заслонку и круглый, совершенно чёрный от сажи блин, как горят дрова, и всё это растягивается на полдня, включая битьё кочергой по головешкам с последующим шипением их в ведре, и – побежал к реке. Накроюсь двумя пальтушками, ужо не окоченею за ночь.

      Было первое мая. Народ шагал с транспарантами от «больдюра» до «больдюра»,  приветствуя  партийных деятелей, а я стоял на берегу и смотрел на воду. Плыли запоздалые льдины, вода стремительно скользила куда-то вбок, булькала и тихо стонала. Моё внимание привлекло бревно; оно силилось уплыть, но, прихваченное береговыми кустами, не могло оторваться от них. Видимо, по реке пускали сплав; когда я ехал сюда, то заметил в соседней деревне груды распиленных прямо на берегу чурбаков. Бревно было такое большое, такое красивое в своей бревнистости, что я не выдержал и сходил за двухручной пилой. Зашёл прямо в воду и принялся отпиливать ровно столько, сколько мог унести. Пила мягко ходила в во-де, опилки (это оказалась берёза) уносились течением. С непривычки я быстро вспотел, но остановиться не мог: велико было искушение допилить до конца и посмотреть, что из этого получится. Чурбак получился гладким, срез – великолепным; на этом чурбаке я сидел летом в тени, когда выпадали минуты отдыха, но берёза, пока я относил чурбак, уплыла. Я помахал ей вслед. Позже, когда вода спала, я обнаружил в заводях и бочагах с десяток двухметровых брёвнышек и, так как они никому здесь не были нужны, перетаскал их поближе к дому, дабы приспособить потом под изгородь.

      Река не отпускала. Мягко, властно и сильно катила она под уклон свои воды, прибулькивала у береговой кромки, и на эту картину, бессмысленного, но вечного обновления, можно было смотреть часами. Я двинулся вдоль берега, сожалея о том, что такое великолепие никто не видит, и, обдуваемый ветерком и пригреваемый неярким солнцем, прошёл с сотню метров. Таких, как я, правительство на пушечный выстрел не подпускало к деревне, но, наконец, сжалилось, и вот я здесь. Стою один посреди леса, неба и воды.

      Строй моих робинзоновских мыслей вскоре был нарушен: я заметил у воды человека в болотных сапогах. Он совершал одни и те же движения: наклонялся вперёд, вытянув руку, после чего быстро перебирал, как я понял, леску. Он ловил рыбу. Я спустился к нему. «Новый дачник», - догадался он, назвавшись Виктором. На вид Виктору было лет сорок. «Отец с матерью на огороде, - сообщил он, - а я его терпеть не могу, да и смотри, какой клёв». Клёв был отменный. Виктор не успевал, хотя удочки, я насчитал девять штук, стояли недалеко друг от друга. В целлофановом пакете, который висел у него на бедре и хлопал при движении, лежал большой лещ и несколько крупных сорожин. Удочки были донные, с одним-двумя крючками, а вместо поплавка – белый ролик от электропроводки, хорошо различимый на фоне желтоватой воды и тяжёлый ровно настолько, чтобы провисала леска. Ролики то и дело «кивали», но, поскольку Виктор не успевал, рыба у него сходила, унося наживку. «Меньшим числом удочек ты добьёшься большего», - сказал я ему, но Виктор не отреагировал. Постояв ещё немного для приличия, я пошёл к своей избе.

       Несколько праздные мои мысли приняли другой характер. В этом месте, где я нахожусь, люди проще понимают свою задачу. Здесь в цене вода и земля, а значит – производство простого продукта. Встреченные мной дачники не гуляют, не смотрят на небо, не «мыслят», как я, а работают. Старики наверняка сажают редиску и морковь, а сын, хоть и говорит, что огород не любит, вскопал грядки.

      Я вошёл в избу, вскрыл банку рыбных консервов и посмотрел на свой участок из раскрытого окна веранды. Он был довольно большой, но запущенный, забор местами повалился. Виднелись очертания нескольких грядок, в том числе с десяток кустиков клубники, остальное было, что называется, степь да ковыль. Забегая вперёд, скажу, что летом я в основном занимался тем, что обкашивал свой участок, а траву отвозил молочнице, чему та была несказанно рада. Пришлось  купить косу, отбить её специальным молотком, наточить длинным узким бруском, ну а косить я, слава богу, умел (должен же я хоть что-то уметь). Жена недоумевала: зачем я этим занимаюсь? Но потом оценила: летом мы покупали молоко беспрепятственно, хотя желающих его купить, я видел, достаточно. В городе мы привыкли к беленькой водичке, а тут –  из-под коровы, даже невкусным поначалу показалось.

      Мои косцовские качества заметил проезжавший на газике молодой председатель колхоза. Остановившись, он спросил, не покошу ли я для фермы из расчёта восемьдесят рублей за тонну. Я с грустью отвечал, что годы мои не те, а лет двадцать назад это было бы возможным. Мы стояли посреди моря травы; по канавам, бочагам, полянам её росло чёртова уйма, и вся она пропадала. «Я не про годы, а про бицепсы», - укорил председатель.

      Поев консервов и отпив лимонада, я заметался по избе, роясь в рюкзаках, находя, к своей радости, лески, крючки. Захотелось сразу два дела сделать: поймать рыбу и вскопать огород. «Начну, - думаю, - с рыбы, пусть земля пообсохнет».

      В течение часа я изготовил пять донок, нашёл у прежнего хозяина ролики для поплавков, накопал червей и отправился к реке. Она была прекрасна в своей могучей первозданности и не верилось, что в её толще что-то водилось. Но сорога шла на нерест, и, хотя клёв ослаб, я поймал с десяток штук. Виктор всё так же месил грязь, не желая расставаться ни с одной из своих удочек, а я в сторонке от него развернул две штуки (вполне хватило) и попросту учился ловить. В основном выдёргивал пустой крючок. Поклёвка у сороги разовая и быстрая, второй не жди, нужно тотчас подсекать. Постепенно я составил впечатление о повадках рыбы, но время склонилось к вечеру. Доев консервы и допив лимонад, так и не протопив печки, я устроился на голбеце, накинув на себя все имеющиеся пальтушки. Было как-то  стыло, сиро. Я не привык оставаться один, но в то же время чувства одиночества не возникало. Представил, как жена чистит зубы и моет ноги в тазу, а потом понуждает к тому дочь… Проплыло мимо бревно, проскакал Виктор с мешком на бедре, запах рыбьей чешуи коснулся ноздрей, ноги, весь день увязавшие в грязи, перестали гудеть, и я заснул коротким и крепким сном.

      Утром разыскал рукомойник, приспособил его во дворе, но умываться пошёл на реку, потому что тащить мойдодыр туда и обратно не имело смысла. Твёрдо решил протопить печь и вскопать хотя бы одну грядку. Но как только увидел реку… Опять я ловил добрую половину дня, терял крючки и грузила и к десяти первым рыбинам добавил десять вторых. К Виктору не подходил, и он ко мне тоже, и встретимся мы с ним осенью на озере. Будем ловить карасей на поплавочную удочку, он всё так же будет жаден и неуёмен, две его собаки будут рычать на меня, а пришедшая за рыбой старушка-мать вздрагивать при каждом движении моей удочки.

       Во время обеда (всухомятку, конечно) мной завладела идея починить скворечник. У скворечника отвалилось дно; он висел на высокой берёзе. Скворцы прилетели, а мой подарок где? Найдя в пристройке длинную лестницу, я взобрался с её помощью на берёзу, полюбовался окрестным видом, но скворечник, едва я прикоснулся к нему, рассыпался в пух и прах. Мысль о подарке заставила меня распилить полированную тумбочку, стоявшую под лестницей. Новый скворечник получился изящным, с овальным отверстием и шестком под ним, но скворцы и не думали в нём поселяться. Их отпугивали, оказывается, полированные бока и кусок цветного линолеума, который я прибил сверху. Об этом мне сказал летом пастух, который гонял мимо стадо и заходил попить воды. Но сейчас я стоял и любовался проделанной работой, забыв о том, что майский день не бесконечен.

      Включив зажигание своего бессмертного «запора», я понял, что не тем занимался. Земля, земля и ещё раз земля. Пока не решишь вопросы с землёй, другим заниматься невозможно. Мне следовало прокопать дренажную канаву для отвода воды и договориться на ферме насчёт навоза, а я – рыбу ловить, скворечник навешивать… Пока мотор прогревался, я выпотрошил рыб, чтоб дома сварить уху, и с грустью подумал о дороге, преодолевать которую лучше бы на вертолёте…
 
      В городе трепетали на ветру кумачовые стяги, народ напился, наелся и кучками собирался на автобусных остановках; молодёжь ловила такси. Меня поразил женский каблук. Не мог понять, для чего он? Как далеко ушла цивилизация от земли, если соприкасается с ней каблуком да и то по асфальту!

      На бесчисленные вопросы жены и дочери (как там?) я лишь поднимал большой палец. Вскоре запах ухи разнёсся по квартире.

      Нетерпение жены возрастало…

      И вот я вижу семена редиски у неё в руках, дочь устраивается с котом на заднем сидении, мы трогаемся. Две лопаты, привязанные наверху, рассекают воздух, в городе опять праздник, а нас ждёт земля. Теперь все выходные, вплоть до летнего отпуска, мы будем уезжать из города, а от знакомых получим прозвище «садистов». Жена была на хуторе осенью, дом мы осмотрели бегло, хозяин заломил большую цену и теперь ей захотелось узнать, не много ли мы переплатили. Мы приехали, я выгружал снедь и таскал её в дом, дочь увлеклась необычным поведением кота, выследившего мышь, а она ходила и прищелкивала языком.

      Солнце набирало силу, дул лёгкий ветерок, в душе рождалось романтическое чувство любви к тому, что нас окружало, а предстоящий разговор... Конечно, переплатили, даже занять пришлось, и что? Такое государство. Мы и старый «запор» купили по цене нового.  Приходится не покупать, а перекупать. А перекупать – значит переплачивать.

       Жена привезла городское настроение; сколько она будет жить им? Хорошо, что я взял её во время купчей, а то быть бы мне козлом отпущения. Говорю ей, что мы купили не дом, а место, на котором стоит дом, а место этих денег стоит. Возмущённый голос жены постепенно меняется на спокойно-досадливый, а потом и – на обычный. «Представляешь, сколько нам ещё вкладывать в этот дом?» - жалуется она. «Сын поможет», - говорю я невозмутимо. «Ему ещё учиться четыре года». Разговор иссякает. В середине лета, когда термометр в тени показывал тридцать три, жена, стоя по грудь в воде и испытывая невероятное блаженство, призналась: «Хорошее здесь место». Я посмотрел на играющих на песчаной косе детей, нырнул поглубже, чтобы охладить напёкшуюся за день голову, и там, у самого дна, громко прокричал: «А что я  говорил?»

      Меня подмывало сбегать к реке и поставить донные удочки, но пришлось взять лопату и открыть огородную калитку. Почему-то я сразу вспомнил… Ведь у нас был огород, когда я был маленьким. Родители истово относились к кормящему клочку земли, который должен быть вскопан, удобрен, полит. Мы с братом этого не понимали, и нам доставалось. Теперь я буду делать то, что делали родители, и делать, как они, хорошо. Грядку я вскопал, попутно освободив от сорняков, пробороновал и обстукал с боков. Жена вскрыла пакет с семенами. Мы задумались: становиться нам крестьянами или нет? В цепочке «вскопать – удобрить – полить» вы-падает «удобрить». Нужен навоз. Земля истощилась, видно невооружённым глазом. Но где взять навоз? – На ферме, там его полно.

      Надо идти в контору, выписывать, платить, ждать… Неделю, две? Нарушится крестьянская заповедь: всё делать в срок. О навозе надо беспокоиться зимой, а не весной. Мы, конечно, не крестьяне…

      И тут я увидел проезжающую мимо тракторную тележку, полную того самого добра, которого мы возжелали. Выбежал, остановил и, перекрывая шум двигателя… Сидевший там мужик с бесовскими глазами мгновенно понял, и через пять минут опрокинул тележку близ нашего забора. Сказка да и только! Я рассчитался с ним, но получил замечание, что в следующий раз вместо денег лучше бы…  Я отдал ему честь.

      Редиску посадили, жена спрашивает «На чём разогреть обед?» «О, - думаю, - меня тут принимают за мужчину». Прежний хозяин оставил баллон с газом, я подключаю его через редуктор (плита есть), и вот уже кастрюля с супом на плите, женщины мои радуются при виде синенького ободка пламени…

      Проблемы возникают чуть ли не ежечасно. Где взять воду? Питьевую – в соседней деревне. Там водопровод. В чём? В ведре. Ведра мало. Нужен бак литров на сорок. Записываю: бак. Что ещё? Мыть посуду, Где? В придорожной канаве довольно чистая вода. Выбрасывать остатки пищи куда? Беру лопату, чтобы вырыть яму за забором, но пересиливает питьевая вода. Она нужна срочно. Значит – ехать в деревню, а заодно с молочницей познакомиться.

      Размышляю: при знакомстве нужно произвести приятное впечатление. Не городское приятное впечатление, которое создаётся хорошей одеждой, светским разговором и учтивыми манерами, а деревенское приятное впечатление, подкреплённое, скажем, мешком травы для бурёнки. Значит нужно брать не лопату, а косу. Я беру косу, и первая нежная травка ложится рядками.

      Как мне потом говорили, молочницу я сразил. Суровая женщина, потерявшая на фронте мужа, держащая корову ради детей и внуков, живущих от неё за двенадцать километров, не знала, как откликнуться на этот, в сущности, пустяк, растерялась. Поначалу за молоко не хотела брать, а, когда я настоял, вынесла для дочери несколько тёплых пирожков с яично-луковой начинкой.

      Сам того не зная, я угадал. Правда, понял это позже, когда увидел её согбенную, идущую со стороны леса с корзиной, набитой травой и торчащим из неё серпом, а сейчас мы стояли на высоком крыльце, сблизившиеся, остывающие от взаимных непритязательных подарков. «Так вы и косить умеете?» - удивлённо спросила она. Я кивнул, но посетовал на девятый номер косы, великоватый для огорода. Она пошарила в застрехе и вытащила узенькую литовку, шестой номер. «Вот, возьмите».

      Так мы подружились с Ангелиной Павловной. В огороде и на скотном дворе у неё был порядок: навоз лежал аккуратной горкой, за металлической сеткой пищали цыплята, а рядом ходили важные индюки, и ещё я заметил несколько ульев в саду. Ангелина Павловна оказалась мастером на все руки в своём небольшом натуральном хозяйстве. Каждый раз, беря молоко, я с удовольствием осматривал её усадьбу, где всё делалось как бы само собой, и не удивлялся молодым глазам на немолодом лице.

      Надо было что-то делать с остальной землёй на огороде. Договорился с проезжающим мимо трактористом, он пообещал вспахать через два дня, но с условием, что я разберу плетень (ему въехать). Чтобы облегчить пахоту, я решил сжечь прошлогоднюю траву. С лёгкостью чиркнул спичкой, и густая, как шапка, трава занялась. Подул ветерок, огонь с нарастающей быстротой двинулся в глубь огорода. Через минуту он достиг середины, и я понял, какую глупость совершил. Правильнее было бы зажечь с противоположной стороны, против ветра. Сейчас сгорит не только мой забор, но и сухой берёзовый колок, а там – неизвестно что. Я перепрыгнул огненный вал и попытался вызвать встречный огонь, но он был слаб. Тогда я схватил ведро и стал поливать плетень, чтобы удержать огонь в пределах огорода. Целый час бегал с ведром, гася дымящиеся головешки, с задачей справился, но плетень потерял. Жена с дочерью смотрели на пятидесятилетнего мальчика с изумлением, открывая в нём новые черты. Мальчик предстал перед ними с опалёнными ресницами, грязным лицом и дымящимся ватником. «Теперь с любой стороны въезжай!» - ляпнул мальчик в наивысшей точке огненного сражения и был отправлен топить печку.

       …Я подкладывал дрова и приходил в себя. Мои женщины говорили, что неплохо бы сюда транзистор или телевизор, а я их не понимал. Слышу слова, а смысл не доходит. Что такое телевизор? Не понимаю. Транзистор? Силюсь вспомнить. За какой-то час в меня вместилось столько огня, что он заслонил всё остальное.

      Утром огород приятно чернел на большой площади. Я половил рыбу, пока женщины спали, а потом мы с женой вскопали несколько грядок, посадили морковь, свёклу, лук. У меня были куплены две лейки, одна большая, вторая поменьше, я таскал воду из канавы, а жена с дочерью поливали. В городе жена сходит на рынок, я вымою посуду, а дочь в лучшем случае вынесет мусорное ведро. Никак не сплотиться нам в городе. А здесь – пожалуйста, все условия.
 
      Покидаем хутор с умиротворённым чувством. На меня по-прежнему сыплются заказы (жена просит благоустроить туалет, а дочь просит турник, качели и гамак); сам же я думаю о двух вёдрах картошки, которые куплю на рынке для посадки. Трактор вспашет, я приеду и посажу.

      Приехал, посредине пашни котлован, где тракторист застрял (едва не погиб), огород открыт,  а здесь гоняют стадо. Плетень придётся отложить до приезда сына, посадку – тоже. Мне приходит мысль о двух картофельных грядках. Если я их сейчас разобью, одну – до котлована, другую – за ним, то это составит половину огорода. Между первой и второй половиной прокопаю летом дренажную канаву.

      Земля довольно рыхлая, но сверху слой дерна, очень крепкий. Что делать? «Мордой» вниз», - подсказывает мне Афанасий Сидорович, здоровяк-пенсионер, живущий на хуторе. Так близко подошёл, что я не заметил.  «Перегниёт, не бойся», - подбадривает он меня.

      Афанасий Сидорович – старожил хутора. Познакомились мы с ним во время оформления купчей в сельсовете. На хуторе он давно, а документы на собственность оформил лишь тогда, когда появилась возможность, то есть вместе со мной. Не знаю, какое я произвёл на него впечатление, но его лирическое отступление о желудочно-кишечном тракте, помню, мне не понравилось. Я вежливо сообщил, что знаком с Виктором, остальных пока не видел. «Московская пенсионерка с козой и костромской учитель труда, собравший из старого дома лачугу». «Коза тоже московская?» «Коза местная, взята в аренду в лечебных целях».

      У меня появилась возможность ещё кое о чём спросить Афанасия Сидоровича. Почему  устаёт поясница и что за птица летает надо мной. Звук, который она издаёт, похож на дребезжание слабо натянутой струны. «По-моему, хвостом издаёт», - заключил я. «Это бекас. Привлекает самку.  А поясница устаёт от того, что черенок у лопаты маленький». «Неплохо бы и наточить её», - сказал он на прощанье. «А голова почему болит?» -  крикнул я вдогонку.  «Временно», - прозвучало с дороги.

      Голова начинала болеть через два часа после приезда. Будто обручем сдавливало. Видимо, давала о себе знать смена воздуха. В городе он один, здесь – другой. Там дышишь часто и поверхностно, здесь – реже и глубже. И хотя город наш не шибко промышленный, разница ощущалась. Понедельники превратились у меня в дни без жалоб и предложений. Я их тихо доживал, мечтая скорей коснуться головой подушки.

      Жена стала интересоваться продающейся на рынке рассадой. На балконе по пятницам я стал замечать хвостики зелени, прикрытые мокрой тряпкой. По приезду землю, вскопанную мной под картошку, мои женщины стали захватывать под огурцы, помидоры, кабачки. Я стал ворчать в том плане, что при такой политике мы останемся без «pommes de terre», на что мне резонно ответили, что здесь не Франция. Жена, когда что-то отстаивает, раскрывает голубые глаза так широко, что становится ясно, кто прав, а кто нет. Поскольку ломовая лошадь правой быть не может, то лучше молчать.

      На вторую гряду женщины не претендуют, и тогда я иду за картошкой, которую приготовил для посадки. Но что это? Ужас… Её съели мыши. Одна кожура валяется. А что наш Барсик? Для чего мы его возим? Дочь говорит, что он ловит мышей, но не дома, а в поле. Вот так Барсик. Ловит каких-то не наших мышей. «Подумай-ка», - говорю я Барсику и сажаю его в ведро.

      Картошке пора цвести, а она не посажена. Кроме варианта раздобыть её в деревне ничего другого на ум нейдёт. Беру ведро, в котором сидит Барсик, нахожу ещё одно, пустое, и…вижу Афанасия Сидоровича, входящего ко мне с двумя полными вёдрами картошки. Он молча ставит их на землю, забирает мои и уходит. Кино… Смотрю на дивные, переложенные стружкой клубни «синеглазки», на обнюхивающего их Барсика (получившего свободу), на Афанасия Сидоровича, шаги которого ещё слышны… Зачем он это сделал?

      Сажаю клубни с особым тщанием, как драгоценность. Ростки мощные, хорошо проросшие. На этой грядке урожай выйдет отменный. Где-то в начале августа жена подкопает с десяток клубней, сварит, посыплет укропом, сын поймает леща, и мы прокричим «ура» натуральному хозяйству!

      Мысль о пустующей земле не оставляла меня. Я обкашивал её и отвозил траву молочнице. В один из приездов заметил в деревне колёсник с однолемехным плугом. Заинтересовался, подошёл. Оказалось: вспахивает пришкольный участок. Тракторист, молодой парень, без разговоров приехал ко мне и половину целины поднял, но застрял и вынужден был просить помощи. Его выдернули и, таким образом, четверть огорода оказалась под парами, всего четверть. Афанасий Сидорович, проходя мимо, сказал, что не признаёт чистые пары и мне не советует.

      Конец мая; в палисаднике много черёмухи. Белая кипень, сладкий острый запах, пробирающий до копчика, гаснущая полоска заката, нежный, холодящий ветерок… Господи, да ведь это соловей, как я сразу не сообразил! Всамделишный соловей, который то засвистит, то заговорит, то запоёт, то передразнит другую птицу. Так (загибаю пальцы): восемь песен, нигде не повторился. Смолк на минуту, опять начал, но уже другие коленца… Кажется, повторил одно из первой серии. В третьей серии повторил кое-что из второй. Пролетает час, всё поет. Слушаешь и не надоедает. А ведь довольно далеко: метрах в двухстах. В паузах слышу из-за реки второго соловья, тот примерно в километре. Лес усиливает пение: трели и рулады словно выскакивают из-под каждого куста. Для кого они?

      Лёт уток был ошеломляющим. Я стоял на берегу, река текла на юг, а на север в свете догорающего дня четвёрками, восьмёрками, а то и скопом (невозможно сосчитать) на низкой высоте летели утки. Меня поразил именно бесшумный, упорный лёт: ни крика, ни голоса. Только колыхание воздуха, когда они пролетали над головой. Что за сила посылает их на север и почему они не могут остановиться, к примеру, здесь? Мощный, быстрый лёт повторился через сутки. Опять меня поразил строгий, железный порядок и направление на Полярную звезду. И только на третий день я услышал голоса. Опять пролетели, но вдруг стали возвращаться. Парами, четвёрками. Возвращаясь, переговаривались. Видимо, решили остаться. Одиночные кричали отчаянно, групповые им лениво отвечали. Как у людей.

      Проклюнулся лук, у огурцов отрос третий лист, зацвела клубника… Растения требуют ухода. Мы, конечно, не крестьяне, но уж коли бросили семя в землю… Много физической работы: прополоть, подкормить, полить. К концу дня так устаёшь, что забьёшься куда-нибудь в угол и сидишь неподвижно. У меня сохранился снимок той поры: жена и дочь, взяв Барсика на руки, позируют перед объективом, приехавший сын выбирает удочку, прибившийся к нам пёс по кличке Каштан опустил морду в миску, а я сижу на земле, плечи опущены, выпирают ключицы, взгляд безжизненный – раб фазенды. Жена призывала остановиться и просто полежать или почитать, но как это сделать, когда забора нет? Как отдыхать, когда у нас нет воды, а воды кругом пропасть? Я несколько раз обходил дом и решил его перестроить, но как? Какие потребуются материалы? Да и сама жена, того не замечая, бросает реплики насчёт крыши, которую ей хотелось бы покрыть шифером. Нет, надо остановиться на чём-то одном, сразу всё не решишь. На заборе, например. Я жду приезда сына, чтобы начать с ним операцию «забор».

      Середина июня, жена занята на экзаменах (она преподаёт в музыкальном училище, а я там отставной козы барабанщик), но всё же нахожу время и приезжаю с дочерью. Работаем мы в облаке комаров и слепней. Поливаем, пропалываем, что-то досаживаем. У нас в запасе вечер и утро следующего дня. Слепней я шлёпаю рукавицей и складываю в спичечный коробок, чтобы рассмотреть зимой под лупой.

      В доме две комнаты. В ту, где печь, каким-то образом проникают комары (надо выяснить). Поэтому мы спим во второй. Проходим по маленькому коридорчику, быстренько закрываем дверь и оказываемся в полной тишине и прохладе. Я укладываю дочь и долго сижу у её изголовья. Один комар способен отравить всю ночь. Никого, слава богу. Поднимается настроение, хочется сыграть на гитаре, как я обычно делаю перед сном, но гитара далеко, а сон, неомрачённый, чистый и глубокий, близко, и я ныряю в него как ребёнок.

      Про комара скажу отдельно. Он нападает на человека не просто так. Он хозяин планеты, её коренной житель. А человек доставлен сюда из других миров. Здесь они встретились и стали врагами. Вечными. Ничто и никогда их не примирит. Точно так же комар нападает на лошадь, корову, собаку, кошку, потому что те прибыли вместе с человеком. Между ними – те же отношения. У комара нет ко мне ни любви, ни уважения, у меня к нему – тоже. Если я не лишу его жизни, он меня не пощадит. А в то, что жизнь человеческая возникла на Земле и что предками человека были обезьяны, я не верю. Земля слишком мала для таких опытов, к тому же на её поверхности много воды. Из этой самой воды и появляется комар, дикий и необузданный для человека, но совершенно нормальный по размерам и весу – для Земли.

      Вот-вот отцветёт сирень и начнёт цвести калина. В этот промежуток приезжает сын. Рослый, большой, он несколько дней спит до обеда, потом выходит, жмурится и никак не может поверить, что – в раю. Мама опекает его, кормит, исхудавшего, а я жду, когда ко мне выйдет мужчина и предложит мозолистые руки. Как-никак армию отслужил. Мы боялись, что его пошлют в Афганистан, но он служил в Подмосковье (повезло), даже навещали его. Осенью восстановился на первом курсе консерватории, а сейчас перешёл на второй с хорошими оценками (повышенная стипендия). Сын ведёт себя как дачник, и это естественно: он никогда не был в шкуре крестьянина, для которого обычное состояние – работа, в то время как для дачника – отдых. Интересно как он перейдёт из одного состояния в другое?

      Я разжигаю костёр, вешаю на треногу ведро с куском битума, чтобы обмазать концы брёвен перед тем, как запихать их в землю, а сын долго рассказывает об экзаменах (мама интересуется, нет ли у него девушки), потом турник, купание, загорание, вылазка в лес, знакомство с Барсиком и Каштаном (у Каштана такая история: хозяева звали его Каштанкой, а когда выяснилось, что он кобель, незамедлительно прогнали со двора), культпоход с сестрёнкой, Барсиком и Каштаном к молочнице, попытка встать до зари и поудить (неудавшаяся)… Я двигаюсь в своём русле, огород теперь не связывает. Наконец, робкий интерес ко мне, что я тут, собственно, делаю, почему не отдыхаю. Капля битума попадает ему на трико, мама приходит в ужас, но я фразой «не обращай внимания» забираю его к себе. С каждым днём он становится всё более моим и по загорелости и каплям битума сравнивается со мной. Неподалёку мелиораторы корчуют лес на болоте;  делаем туда ходки, чтобы выбрать жерди подлинней. Видя, что забор растёт, женщины принимают нас за мужчин. Женщинам постоянно нужно что-то доказывать, а уж свою мужскую сущность – в первую очередь. Правда, они и своего не упускают: требуют рыбы и телевизора. С телевизором – ясно, а про рыбу рассуждают так: «Живём у реки, а рыбы не видим».

      Что женщины управляют мужчинами, я давно заметил. Едва мы сделали одну сторону забора, как сын признался, что ему нужно отлучиться на неделю. Я сразу понял, что там «cherche la femme». Так и оказалось: однокурсница, у которой день рождения, а он обещал быть. Подарок куплен и билет на самолёт. «На самолёт?» - раскрыв глаза, спрашивает мама. «Мам, но я же взрослый…»

      Телевизор привезён, я переключаюсь на рыбу. Сын придумал перемёт на резинке. Он удобен тем, что резинка утягивает наживку на середину реки, не надо всё время забрасывать. Перемёт мы поставили вечером, сын уехал, а утром я был уже в нетерпении: как там? В детстве я ловил пескарей, и рыбацкое чувство в себе сохранил.

      Выхожу на берег. Река вошла в своё русло, течение спокойное, ленивое. Перемёт под песчаным обрывом внизу без признаков жизни, а на соседней донке (сын поставил ещё и донку) – движение. Ослепительно белый на солнце ролик периодически дёргается! Не жалея ног, бросаюсь вниз, на мгновение чувствуя, что тело не такое упругое и лёгкое, как в юности, но… сопротивление рыбы хорошее. Всё ближе, ближе… Метра за два от берега, на мелководье, показывается хвост голавля, исключительно красивой рыбы, и происходит нечто невообразимое: голавль, упёршись хвостом в дно, взмывает в воздух и выплёвывает наживку. Он шлёпается рядом, бревнообразный, глубинный, с крупной изумрудной чешуёй и маленькими красными плавниками. Секунда-другая и – его нет. Растворился в своей стихии. Я держу в руках пустой крючок и не могу сообразить, как это я, такой большой, преодолевший церковно-приходскую школу, порядком поживший, оказался в дураках. Голавль перехитрил меня, поплыв навстречу и ослабив леску.

      С досады плюю на воду, потом расхаживаю по песку, пытаясь успокоиться. Рыбная ловля – такое же искусство, как и любое другое, к нему нужно относиться как к профессии. Я же – дилетант. Мне нужно учиться. Досада не отпускает, и я знаю, почему. Я – русский, то есть надеющийся на искромётную удачу или благоприятный авось. Пусть немец корпит и бдит, а я бац – и в дамки!

      Тяну перемёт. Леска перебирается плавно, но с усилием, будто подтягиваю топляк или ком водорослей. Ближе к берегу стало немножко тукать… Всплывает нечто белое, серебристое, неподвижное, с открытым ртом… Бог мой – судак, рот забит илом… Бедняга, взял наживку близко от дна… Отцепляю крючок, держу в руках. Большой, красивый. Оттого, что он не сопротивляется, не хочется зачислять его в пойманные. Получается, что я не рыбак, а смотритель уснувшей рыбы. Но жене такие подробности ни к чему, ей судак очень понравился.

      Перемёт тем временем уплыл в реку. Мне это показалось подозрительным. Я потянул леску во второй раз… На последнем крючке – окунь. Мать моя… Окунь, заглотивший другого окуня. Оба небольшие, но друг друга стоят. Один – Барсику, другой – Каштану!

      Обновив наживку, я решил половить на перемёт. Поклёвка на перемёте не такая чувствительная, как на поплавочной удочке, сидишь и гадаешь: кто там? Окунь берёт резко, голавль – средне, лещ – осторожно.

      Перебираю леску. Ощущаю тяжесть сопротивляющейся рыбы. Руки мелькают всё быстрее, хочется поскорее узнать… Голавль! До берега остаётся метр, опять он даёт слабину и сходит с крючка. Ах, чёрт! Красавец разворачивается, но идёт не в глубь, а к моим ногам – потерял ориентировку. Несколько мгновений он стоит в поднятой им самим мути и сейчас уйдёт, но во мне просыпается добытчик: бросаюсь плашмя в воду и накрываю его животом… Надо ли говорить, как я был встречен моими женщинами!

      На  перемёт я поймал позже чехонь, серебристую плоскую рыбу со скошенным ртом, а потом клёв прекратился из-за жары: тридцать три в тени. Мы залезали в реку и плескались. Так хорошо в чистой, опрятной, спокойной, ласковой воде! Афанасий Сидорович, выслушав мой рассказ о рыбалке, увёл меня в свой сарай, откуда я вышел с большущим плетёным сооружением для ловли карасей, так называемой «мордой». Мы с дочерью переключились на ловлю карасей на озере.

      Итак, озеро. Из него торчат пни, засохшие ветви и островки земли, а вторая половина его – гладкая тарелка воды, где можно разгуляться ветру и волне. Озеро родилось из ручья, впадающего в реку, оно совсем молодое. Ручей перегородили, и вода разлилась. Разлилась, правда, больше, чем надо. Озеро замысливалось как карманное, а получилось настоящее. В карманной его части мы опускаем «морду» с хлебной приманкой.

       Хорошо, что у меня сохранилась резиновая лодка. Утром следующего дня спешим проверить: не попалось ли что? На нас надвигаются жёлтые кувшинки в обрамлении широких, почти круглых листьев. Малюсенькие жучки рябят воду, расплываясь в стороны. Тихо. Булькают вёсла, больше похожие на ракетки для настольного тенниса. Вот и верёвочка, привязанная к пеньку. Осторожно вытягиваю «морду»:  там плещутся три золотистых, шириной в ладонь, карася! Ещё не понимаю, какое чудо мне досталось... Потрясённая дочь молча сопит за спиной.

       А уж когда мы их отведали… Бог мой, не встречал ничего более вкусного. Вспомнился мороженный минтай и тяжесть в желудке, а тут никакой тяжести и полное отсутствие иронии по поводу желудочно-кишечного тракта. Чистый белок, красота, удовольствие. Продукт высшего качества. Когда «морда» была пуста, мои домочадцы смотрели на меня с осуждением и соглашались подождать, нежели варить макароны.

      На обратном пути осматриваю дамбу, благодаря которой здесь стало возможным озеро. Она небольшая, но крепкая. Её прорывало несколько раз, пока в дело не пошли железобетонные блоки. Это дело рук Афанасия Сидоровича, как я сразу не догадался! Пастух, гонявший мимо колхозное стадо, подтвердил: «Его». Вот тебе и Афанасий Сидорович!

      Последнего карася мы упустили. Это было в середине августа. Поплыли. Я, по обыкновению, сел впереди, дочь – сзади. Дочери всё время хочется сорвать кувшинку, но я терпеливо объясняю, что она хороша лишь в воде. Внутри «морды» хлопал всего один карась, но такой большой, что одной рукой я не мог его ухватить Пришлось действовать двумя. Двумя руками передал его дочери, увидел восхищённые глаза… Сильный всплеск, крик «ой!», и только мы его и видели. Дочь потом объясняла, что принялась рассматривать его, забыла, что он живой. Может, и хорошо, что забыла. Я разрешил ей сорвать кувшинку в утешение.

      У нас оставалось триста рублей отпускных денег, и мы решили их потратить. На что? Мнения разделились. Я предлагал купить бывший колхозный магазин (председатель был не против), перевезти его и… Жена предлагала покрыть крышу шифером. Совместное наше желание – обзавестись колодцем.

       Магазин можно купить, но дальше много неясного: его надо разбирать, перевозить… Кто это будет делать? Из него можно сделать гараж или баню, но где найти рабочие руки? Да и расходы возрастут.

      Идея с шифером хорошая, но опять упирается в рабочие руки. Надо снимать не только рубероид, но и дранку под ним, дальше идёт обрешётка, а какая она? Привезти сюда шифер – тоже задумаешься. Дорога такая, что…

      Тут как раз наступили жаркие дни, и идея колодца высветилась сама собой. Одним словом – колодец! В мечтах он засверкал так ярко, зримо, что мы причмокивали от удовольствия. Свой колодец в десяти шагах от дома!

      Воплощение мечты выглядело более чем прозаическим. Приехал тракторист и стал ковшом выбирать в том месте, где мы ему показали. Слой чернозёма, потом  песка, потом глины, опять песка, опять глины и где-то на глубине трёх метров – водоносного песка. Показалась вода, тракторист отвёл ковш и спрыгнул в яму, а приехавший с ним плотник стал подавать ему отёсанные брёвнышки. Сруб вырос буквально на глазах; с боков его закидали землёй, а сверху сделали навес. Довольно-таки красиво получилось. Мы угостили этих людей, и они уехали.

      «Воду из этого колодца мы пить не будем», - сказал я жене. «Почему?» - уди-вилась она. «Ты разве не слышала, как они ругались?» «Ну и что?» «А то, что вода не терпит сквернословия». «Мистика», - засомневалась жена. «У воды есть память, я читал об этом в научном журнале».

      Вода отстоялась, но мы её действительно не пили. Она оказалась невкусной, к ней потом прибавился неприятный запах. Но для полива – в самый раз. Афанасий Сидорович принёс несколько кустов малины для этой цели, а про неудачу с колодцем сказал коротко: «Сначала ищут, потом роют». Я дал себе слово пойти зимой в библиотеку, чтобы узнать, где и как люди ищут воду.

      Середина лета. Семья в сборе. Сделав с утра один пролёт изгороди, мы идём к реке. Она с удовольствием принимает нас в свои объятия. Купаемся по-разному. Жена неторопливо плавает вдоль берега, ей нужно контролировать дно. Время от времени она встаёт и умывает лицо. Дочь из воды не вылезает: она продевает руки в надувной спасательный круг и бьёт ногами, поднимая фонтаны брызг. Я сразу ныряю, а потом с помощью дыхательных упражнений стараюсь как можно дольше продержаться на воде. Сын заходит по пояс, долго стоит, всматриваясь в ил, затем плывёт на противоположный берег, находит в кустах бревно и возвращается с ним назад. Раскинув руки, он лежит рядом с бревном на мелководье. Устал от армии, от учёбы, от девушки. Бывает такая юношеская усталость. Здесь, среди океана природы, она, конечно, пройдёт.

      Чтобы не стать добычей комаров, надо двигаться. Распиливаем бревно, лежащее у воды, носим во двор, колем. Сын замечает топляк, плывущий невдалеке, и заворачивает его. С ним поступаем так же. Колка захватывает. Взмах топора и кругляк распадается на две половины, потом – на четверти, восьмушки. Дочь складывает поленницу под козырьком крыши.

       Венец лета – бабочка на топорище. Она густо-малинового цвета с голубым ободком по периметру крыльев. В густоте малинового можно различить круглые чёрные точки, а в голубом ободке – тонюсенькую белую полоску. Боясь вспугнуть сокровище, дочь шёпотом подзывает маму, а та зовёт её к себе, потому что увидела первый огурец. Первый!

      Пьём на веранде чай с клубникой. Есть политические новости. Секретарь обкома потерпел поражение на выборах в Верховный Совет. Понадеялся на предвыборную машину, которая вывозила его безотказно в прежние годы, а народ проголосовал за инженера из железнодорожного депо –  альтернативную кандидатуру. Обстановка в области неважная: плохо с продуктами, нет бытовой техники, одежды, мебели. Нищих нет, но много бедных. В городах очередь на жильё, а в деревнях семь тысяч брошенных домов. С экологией более-менее, но это пока. Втихаря начали строительство атомной станции, а что из этого получится, никто не знает.

      Местные новости тоже есть. Сын отправился в сумерках за молоком и был атакован большой птицей. Размах крыльев показался ему огромным. Сова? Филин?

      Жена слышала хруст валежника за дорогой, метрах в пятидесяти. Кто бы это мог быть? Судя по лосиным мухам, которых полно в лесу, - лось.

      Я высмотрел кукушку, кукующую на лету. В зоологических учебниках написано, что до середины лета она не раскрывает рта, а на деле выходит, что она его вообще не закрывает. И ещё видел плывущего ужа. Очень красиво плыл. Вода для него – идеальная среда. Нашим пловцам… А вот уж видел, так видел… Двух зверьков, сцепившихся в воде за право проникнуть в нору первым. Они встали на задние лапы, а передними сучили, стараясь поцарапать морду соперника. Ондатры, как потом выяснилось. «Шапки из них…», - не успевает договорить жена, потому что на пороге возникает Афанасий Сидорович. Он приглашает нашего сына поиграть на пианино. Нас тоже приглашает, но мы такие уставшие, что не можем тронуться с места. А сын не против вспомнить экзаменационную программу.

      Игру сына я слышу с воды. Вспомнил, что надо проверить «морду», и оказался вблизи. Сезар Франк, не приходилось встречать на хуторе. Француз, предшественник Гуно. Музыкальные средства скромные, где-то на уровне тональностей первой степени родства, но в музыке не это главное. У Вертинского вообще всё на трёх аккордах, но он звучит. Вот и Франк звучит. Перед мысленным взором предстала душа этого человека: мятущаяся, прошедшая через страдания, выстоявшая и возвысившаяся. Прелюдия, хорал и фуга – так буднично называется произведение.

      Меня занимает мысль об Афанасии Сидоровиче. Он, оказывается, меломан (кто бы мог подумать!) и ему всю жизнь хотелось услышать звуки фортепьяно. Услышать здесь, на хуторе. Да не просто услышать, а получить впечатление. Уж не знаю – какое, но, сдаётся, на уровне не ниже  филармонического. Теперь ясно, почему он так благоволил к нам. Мечта многих лет сбылась. Обычно приезжал настройщик и играл «мурку», а тут… «Отработаешь два ведра картошки», - сказал я сыну. Сын засмеялся. Вижу: отдохнул. На концерте, по сообщению местной прессы, присутствовала москвичка. Без козы, правда. А  костромского учителя труда не удалось отыскать.

      Конец августа. На востоке около полуночи всплывает Марс. Соловья не слышно. Ночи холодные, росы обильные. Сын уехал в консерваторию, дочь собирается в школу. Впервые мы обеспечены картошкой на зиму. Были походы за ягодами и грибами, особенно много уродилось подберёзовиков. По дому ничего не удалось сделать, но забор поставили. В сентябре я буду ездить сюда с черенками смородины и черноплодной рябины, а назад возвращаться через туманные сгущения. На низких участках дороги была такая концентрация влаги, что приходилось двигаться наобум. Толстый белый жгут переливался через дорогу, и свет фар его не брал. Проехав этот мощный природный молокопровод, я выключал мотор и долго любовался им. Как прекрасна земля! Какие краски! Проехав один жгут, попадал в другой.

      Жена мечтает о маленькой тепличке, дочь – о качелях до неба, сын, как истинный гуманитарий, - о том, чтобы всё было натурально и как можно меньше новаций.

      Всю зиму перед глазами стоят летние картины. Но вот пригрело, я вывожу машину из гаража, подруливаю к дому. Садимся мы с женой, дочь, подруга дочери, Барсик, друг Барсика, чтобы Барсику не было скучно. Отъезжаем два квартала, и вдруг я нажимаю на тормоз.

- Что такое? – спрашивает жена.
- Забыли кости для собаки, - отвечаю.
- Возвращаться?
- Каштан нас ждёт.

      Разворачиваю машину. Взбегаю по лестнице, беру мешочек с костями из холо-дильника. Мои недовольны, но терпеливо ждут. А когда вдали показывается дом, и голодный Каштан, узнав нас, бежит впереди машины, меня все хлопают по плечам, а дочь обвивает шею.

- Каштан! – кричим мы в приспущенные стёкла.

      Каштан не слышит.

      Он бежит, сбивая лапы в кровь.

      Он зарабатывает себе на хлеб.