Танго осеннего полудога

Москва...

Чего только не узришь, бывало, окрест знаменитого на весь мир Птичьего Рынка – во все его сезоны. Даже не забредая в сложнейшее биологическое пространство многочисленных рядов, в эту кишащую словно дафниями старого зеленого пруда, флору-фауну, обнаруживаешь вокруг и около, порою такие трогательные, совершенно домашние приметы.

По дороге в Калитниковские бани выкатываются вдруг под ноги шерстяные клубочки-котята. Мякают тоненько-тоненько – то ли от голода, то ли от холода – терзают сердца одушевленных прохожих.

Маячат собаки - породисто-выразительные и самые заурядные – дворняжьего обличия. Снует такая животина туда-сюда, будто только что рассталась с хозяином – вот он... ан нет, «Федот – да не тот»... Торопится дальше, вылавливая чутким собачьим носом родной запах. Потом засуетится да и вскочит из чувства стадности со всеми пассажирами в рейсовый автобус. Едет до самой Рязанки, а оттуда снова назад, до Птичьего.

Поиски хозяина поднимают собачьи способности почти до человеческих. Только что не спрашивает у одного, другого прохожего: «Не видели тут мужчину, полноватого такого, в зеленой куртке и клетчатых брюках... ну, с бакенбардами?» Разве что не подбежит к милиционеру: «Помоги, милок, что-то подзабыла адрес, то ли Авиамоторная, то ли Академическая...» Нет – ищет сама, ни на кого не рассчитывая, не надеясь, петляет между людьми как меж деревьями в лесу...

А нынче – солнечная осенняя суббота – сажусь в троллейбус-гармошку номер двадцать шесть, тоже еду в сторону Птичьего Рынка.

Середина дня – салон почти пустой.

Звучит где-то в кабине водителя тихое и ритмичное осеннее танго.

Перемещаюсь под ностальгическую мелодию тихонько в самый хвост – так мне удобней выскочить на остановке ближе к переходу. Глядь – на самом последнем сидении спит, словно голый человек, мордой к выходу, кобель. Такой старый коричневый полудог - я ведь не особенно разбираюсь в породах – огромный дог там, наверное, не поместился бы...

Чуть не расхохотался истерически, едва не ужаснулся этой нелепой обыденности, мрачной иронии – гротескно-фантастической насмешке нашего затянувшегося безвременья. Что же он на сидении? Да, видать, привык так – домашнего воспитания, из породистых. Раньше дремал, верно, в мягком, уютном кресле, поглядывая порой из-под бугорков-бровей на своих домочадцев. Так и сейчас – приподнял на меня вопросительный собачий взор, да и ушел опять в дрему полузабытья-полувоспоминаний... О, это снисходительно-печальное танго... И следом всё-всё-всё вокруг начинает звучать уходяще, гротескно и фантастически.

Вот рядом – «Пш-ш-ш»... – две  интересные особы: ярко-черноволосая, худенькая и милая девочка лет четырнадцати, а напротив, спиной к полудогу - черно-фиолетовая, крашеная – наверное, бабушка. Похожи друг на друга – то ли армянки, то ли еврейки - живо, словно танцуя, обсуждают что-то, «пшикают» как-то шепотом, как-то по-польски. Слушаю – и правда, ведут разговор о неведомых «пшикалках», которых, правда, хватает ненадолго... Но их, эти «пшикалки», можно свободно купить в магазине и снова «пшикать-пшикать»...

Пассажиры, проходя к выходу, улыбаются и одновременно грустнеют, завидя дремлющего по-человечески полудога. Да... В золоте осеннего солнца отзвучало его танго-танго-танго. Прошлого не вернуть, и будущего, вероятно, не случится. Далеким эхом порхает танго – русское-польское-аргентинское, движутся расклешенные ноги танцоров-конькобежцев... Бежит осень яркого Бабьего Лета навстречу некрашеной старушке Зиме...

- Пш-ш-ш... Пш-ш-ш...

                Москва, конец ХХ века