Восьмой квартет Шостаковича

 

на фото - павильон пражской "ВДНХ", где в 2007-м была главная экспозиция Квадриеннале, традиционного крупнейшего всемирного театрального фестиваля сценографии, костюма, архитектуры, музыки, саунд дизайна и т.д.; статья о моей мастерской.


.


Better late than never.

Это я так обозначил тему письма моему американскому другу Куртису. Композитору и саунд дизайнеру.

Летом, в июле,  я собиралася на Тайвань, на фестиваль. Но так и не доехал по разным причинам. А он доехал и получил там серебряную медаль за музыку к спектаклю по пьесе, о которой я понятия не имею никакого. Кажется, что-то про Уотергэйт. Это там сейчас актуально. Видно, в связи со всеобщей любовью американской интеллигенции к Трампу... 

Хотя, говорят, что "интеллигенция" это исключительно русское понятие. Там -  "intellectual", "intelligence". А это, мол, другое...

Не знаю. Было. Да. Мужественные, ищущие, безоглядно честные и жертвенные... Чехов на Сахалин ездил, крестьян лечил...

Сейчас это зачастую только ноющее, занудствующее, бьющее себя в грудь под водочку или вискарь...

Я люблю ту, старую русскую и советскую интеллигенцию. Небогатую, не очень ухоженную, ершистую по отношению к властям, умную, романтичную...

Слушающую бардов и Моцарта... Умеющую сопереживать. Умеющую думать.

Стоящую в километровых очередях на выставки и в театры...

Современную, гламурную - нет. Близкой себе не считаю.

Та, былая, конечно же есть.

Ее не видно, но она есть.

А к этим, новомодным...

В общем, я себя к этому славному нынешнему сообществу не отношу.

Я мастеровой.

Тот, кто умеет делать свое дело.

Без вытья, прищура в кривой усмешке, и прочего камлания с проклятиями собственной стране, ее истории, народу, судьбе...

А американцев и разных прочих шведов за все мои поездки очень разных встречал...

Ну, а уж про Швейцера с его "благоговением перед жизнью" и больницей в Габоне или где там, и говорить нечего... Умница был...

Ну, я отвлекся.

В общем, летом и в начале осени я был довольно замотан, и как-то в начале ноября чего-то вдруг решил глянуть, а чем там всё закончилось…  Залез на сайты фестиваля и участников - посмотреть работы победителей - как всегда мощно в последние годы Латинская Америка и довольно никак Европа, и совсем никак, в режиме оччччень эргономично и как бы вроде с претензией на интеллектуальность, как они ее понимают  – Америка …  Это  я про сценографию. С костюмами получше, остальное не стал смотреть.

Ну, и там же на сайте фестиваля узнал про победу Куртиса. А на сайте Куртиса послушал его музыку/sound design.

Напишу. Ему.

Каждый раз, когда я его встречал, я тут же начинал смеяться, и было трудно объяснить ему почему. Он только хлопал глазами и тоже начинал смеяться.

А я при виде его тут же почему-то вспоминал фразу из старого хорошего приключенческого фильма "Ошибка резидента": "Выходит, папаша, или вы не Куртис, или эта ксива не ваша". Хотя, в фильме это фамилия, а не имя.

В общем, лучше поздно, чем никогда, он человек талантливый, и я совершенно  искренне его поздравил. О музыке напишу ему позже. Хочу еще другую послушать.

Он невероятно позитивный человек. Полный, даже тучный, громкий, вечно машущий руками. Когда он пишет с телефона, а не с ноута, а это бывает всегда, под единственной буквой инициала "С" приписка внизу – "у меня толстые пальцы". Это чтоб не заморачиваться с исправлением описок.

Ну, то есть замечательный парень.
 
И когда-то, в какой-то мере  с его подачи случилась одна забавная история.

Даже не история. И даже, в общем-то, не совсем забавная, если принять во внимание все составляющие.  И не он, Куртис, собственно,  был первопричиной...

Но всё-таки история.

Которая  заставила меня в очередной раз крепко задуматься о том, как иногда то ли ангел-хранитель, то ли кто-то еще там, вверху, вдруг распахивает, и довольно отчетливо, над твоей головой свое невидимое хранительное крыло.

Дело было в Праге десять лет назад. Меня позвали туда на Квадриеннале провести мастерскую.

Я блаженствовал. Бродил по старым кварталам и площадям, конечно, был у той самой синагоги, где рабби Лев бен Бецалель сотворил своего Голема... Знаменитый мост, монастыри, вернисажи … Ну, и пиво, понятное дело.

К тому же, - каюсь! – щекотало глупое тщеславие: из двух десятков мастерских в области музыки и звука в театре, только две были в программке отмечены специальными крестиками. Мол, не пропустите, это будет круто, а пропустите – будете горько жалеть и жестоко каяться всю вашу оставшуюся никчемную жизнь!

Было  приятно, поскольку, ну, да, я кое-что в этом понимаю, но основное мое дело другое, и я должен был действительно крутым профи со всего мира объяснять чего-то как бы "на их территории"...

Вторым «отмеченным» был дирижер и композитор, живущий в Австралии, а гражданином какой страны он был я как-то и не спросил.

Он там проводит какие-то фестивали, чуть ли не содержит симфонический оркестр… Вилла на побережье…

Ему было сильно за шестьдесят. Точнее, так он выглядел тогда. И чувствовалось по общению, что это музыкант высокого класса.

Потом, позже, я послушал его музыку.

Сама музыка понравилась не очень. Но то, как она была оркестрована, как прозрачно и глубоко дышала, жила партитура, как чисто и трепетно звучал каждый инструмент!.. Просто завораживало...

Его звали Кевин. Он  много где  и с кем работал - с оркестрами, театрами, композиторами. В том числе, например, и с Уэббером, и на эту тему, кстати, состоялся один примечательный диалог.

Мы попивали легкое винцо в кафешке. Он расспрашивал, как мне его мастерская? – в ней он представлял разработанную им (то бишь его командой) компьютерную программу для спектаклей.

Лицо его все время было чуть искажено многолетней, въевшейся гримасой боли. Кевин всю жизнь очень много летал, и теперь его вены и артерии на ногах мстили и за успех, и за настоящую, беззаветную преданность искусству. Видно, он подзапустил здоровье когда-то, не считал нужным тратить драгоценное время жизни "на ерунду", то есть на эти самые вены и артерии, торопился успеть, успеть, успеть...

Глядя на него, я вспоминал невероятного нашего Шейнциса, изумительного сценографа с невозможным характером. Он ушел из жизни в пятьдесят семь лет за год до этого, в 2006-м, и трудно было представить, что он вообще хоть когда-нибудь хоть сколько-нибудь спит. Только кофе и неизменная сигарета. Он всегда, между прочим,  выклеивал полноценные подробнейшие макеты спектаклей, которые сами по себе уже были шедеврами. Не кое-как сляпанные прирезки на скорую руку, которыми ограничивается большинство его коллег ныне. Мол, главное идея, полет мысли, а уж там технологи пусть меркуют... А потом этот "полет" не входит, не вписывается, не влезает, всё надо доводить, переделывать...

Олег Аронович считал выклеивание точного, в выверенном масштабе и пропорциях макета необходимым, и всегда это делал сам...

Кевин передвигался со скоростью размышляющей о вечном  черепахи. Постоянно останавливаясь передохнуть и тяжело опираясь на палку. Было видно, что ему обидно, пусто  и одиноко... И никакие виллы на побережье исправить этого не могли... Он был в постоянной депрессии... В общем, "а после возвращусь домой, в Милан, где каждой третьей будет мысль о смерти...", как сказал бы Просперо...

- Послушай, Кевин, - сказал я. – Вот ты работал с Уэббером. У вас там, да и у нас теперь частенько  сам автор, особенно работающий для театра, кино и т.п., мюзиклы там... подробно ничего не расписывает. За редким исключением. Ограничивается почеркушками, а то и просто наигрывает на рекордер, а уже потом специальные, как говорят в таких случаях,  и неведомые миру люди, дотошно расшифровывают, додумывают, инструментуют, аранжируют ... А вот может Уэббер сам, лично, всё от начала до конца расписать?

- Может, - твердо и уверенно ответил Кевин. Но глаза его почему-то чуть сверкнули.

Я писал много музыки для своих и чужих спектаклей.

Но я не совсем, что ли, композитор.

Я, практически, не пишу музыки "просто так". "А не сочинить ли мне чего-нибудь для трех тромбонов и сямисэна?.."

Я режиссер. Режиссер, который, когда это необходимо, может так или иначе организовать звуковое пространство своего спектакля, скажем так. Хотя почти всегда всё делаю сам. То есть пишу, расписываю, играю, свожу и прочее...

Но вот это подробное прописывание-проигрывание-запись-редактура-и т.д.-и т.д. выматывает невероятно. И, наверное, дальше я тоже буду искать способы себя разгрузить.

Я подумал, что сейчас-то уж вряд ли "великий" Уэббер сам этим занимается, в смысле сидит и расписывает партитуру. Ну, может, еще «Кошки» когда-то…

- А вот чтоб понять, где еще его всё целиком, а где уже нет – когда он последний раз всё делал сам?

Кевин помолчал и ответил, глядя в сторону:

- Никогда...


...И вот уже в самом конце этой самой Квадриеннале, когда все экспозиции просмотрены-пересмотрены, мастерские проведены и обсуждены, всевозможные перформансы подзакончились, мы дружно сидим и пьем пиво в заказанном нам зале колоритного ресторанчика. Где всё дубовое, на дощатых стенах чучела - морды кабанов с клыками и баранов с рогами, а официантки и официанты в пестрых национальных костюмах. Все столы сдвинуты в один длинный. Ну, как у нас на свадьбах и юбилеях...

Мы – это и те, кто проводил мастерские, и профессора университетов, и  их студенты, и друзья. Все уже давно перезнакомились. Выпито уже прилично, хотя американцы почти не пьют, не то, что немцы, англичане и финны...

Дым столбом, - тогда еще можно было курить, гомон. Ну, как везде в таких случаях.

Напротив меня, так получилось случайно, профессор из Америки. Зовут  его Джо, а фамилия Пино, что вместе для русского уха не сказать, чтобы очень. Он получил золотую медаль за пару лет до этого на фестивале в Канаде, и очень этим гордится, смотрит на всех немного сверху вниз и говорит немного покровительственно. Прямо демиург, патриарх, основоположник и прочее в том же духе...

Я тогда в Торонто ничего не получил, если не считать приглашения преподавать в Лондон, и провести эту самую мастерскую. Преподавать я ехать не захотел, а мастерскую отчего ж не провести?

Он единственный из всей этой тусовки демонстративно на мою мастерскую не пришел.

Очевидно, крестик в программке как-то уязвил болезненное самолюбие художника.

Или по другой причине, но не пришел.

Хотя на другие ходил.

А было здорово. Зал театра битком, стояли и сидели в проходах, и долго хлопали, стоя, после окончания. Студенты-актеры довольно неплохо цепляли задачи, легко импровизировали внутри них и меняющихся музыкально-звуковых кусков. Ну, и я чего-то рассказывал.

К тому же произошел один примечательный случай.
 
Когда актеры играли кусок «Бури» (это еще была не та музыка, которую я написал гораздо позже уже для своего спектакля на Бронной), - и всё громыхало, визжало, выло, стонало и взрывалось, - неожиданно долбануло снаружи и по-настоящему.

Долбануло так, что все, весь зал,  подпрыгнули разом, стулья дружно крякнули и что-то сбоку заискрило.

Началась сильнейшая гроза на улице. Пошел, забарабанил, как чугунными молотками дождь, стало заливать проводку на сцене сквозь какие-то щели в крыше и стенах - театр был авангардный, легкий, летний, хотя и с крышей и вполне себе "упакованный".

Когда в очередной раз вообще грохнуло так, что чуть не заложило уши, из-за кулис повалил дым, а искрило уже по всей сцене, я остановил актеров, объявил, что вот он, то есть Он – истинный композитор и саунд дизайнер участвует в нашей мастерской и внятно демонстрирует всем нам, что есть настоящий спектакль, буря, "Буря",  музыка к ней и саунд дизайн, все засмеялись и захлопали, а я попросил сделать перерыв до окончания грозы, чтоб нас тут всех не поубивало током.

Я добавил, правда, еще пару фраз, но уже на русском. И поскольку русским тут был только я, надеюсь, этих фраз никто не понял.

Мы ждали больше часа, пока не кончилась гроза, потом актеры снова вышли на сцену, я опять сказал пару слов и всё продолжилось.

Ну, так вот.

Этот Джо не пришел. Собственно, это не так важно, черт бы с ним, но и выдавливать из себя неземную приветливость мне при общении с ним не казалось нужным.

Рядом с ним за столом сидела его студентка, и было понятно, что их связывают не только отношения профессора и ученицы. Она сидела молча и разглядывала меня  с совершенно нескрываемым интересом. Ну, видно, русских  мало видела.
 
В свою очередь, этого Джо совсем не радовала ее к нему неожиданная и полнейшая индифферентность, говоря языком ироничного Зощенко.

К тому же за пару дней до этого, у меня с этим Джо по фамилии Пино произошел тоже довольно занятный случай. Он, думаю, довершил формирование у него самого что ни на есть доброго представления обо мне и отношения ко мне.

Мы все толпой стояли у какого-то театрика и ждали начала очередной мастерской.

Мне эти мастерские, большинство их, честно сказать, не очень были любопытны, мягко говоря, я бы лучше на пароходике с бокальчиком темного...

Но, поскольку у меня были все из проводящих мастерские, было неудобно не побывать в ответ у них.

Ждали мы неправильно. То есть англичанин (он проводил мастерскую) решил, как ему подумалось, начать оригинально, порежиссерить, так сказать.

Но скажу по секрету, что режиссура не совсем такая простая штука, как порой кажется со стороны. И в голове может быть одно, а в реальной действительности получаться совсем другое.

Он хотел начать, видимо, как некое мистическое действо.

Как позже все поняли, но очень сильно позже, неподалеку стояла девушка, глаза ее были закрыты, мысли, очевидно, витали где-то над дворцом Потала в Лхасе.

 В руках она держала поющую тибетскую чашу, по которой водила маленькой палочкой, сделанной, несомненно, как и положено, из палисандра, и покрытой фетром. Ну, или сосновой, что тоже возможно, но вряд ли.
 
Мы, очевидно, должны были сами собой постепенно внутренне запеть что-то типа "Аум" и унестись в горние выси... Ом мани падме хум, то есть... О, жемчужина, сверкающая в цветке  божественного лотоса, или как там... Чистота Будды, его ума и прочее... Ну, понятно, в общем...

Так он полагал в своей голове, когда придумывал. О чем еще мы могли думать в Праге, как не о Будде? Неужели о пиве, театрах, интересных встречах и новых знакомых, беседах, впечатлениях, ну, и так далее, в зависимости от предпочтений, настроения и степени авантюрности?..

Конечно, если бы это было на сцене, или не на сцене, пусть и на улице, и как-то неспешно менялся бы свет или что-то другое менялось, постепенно втягивая в свою атмосферу и не оставляя зрителю шанса избежать этого "втягивания"... 

Или все-таки на сцене, после выключения света, да на тишине, да с микрофоном, или и без него, и потом бы "луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал..."

Очевидно, он, англичанин, этого и добивался. В голове.

Но мы стояли на улице в дворике театра. Гудели машины, бубнила толпа прохожих, порой завывали сирены скорой помощи и звенели трамваи, был день...

Мы  замысла не знали, а потому курили, болтали... В конце концов, девушка гудеть перестала, и всех просто попросили заходить внутрь...

Но до этого я нос к носу оказался с этим Джо, мы были чуть знакомы – я поздравлял его еще в Канаде с вручением медали. Тут он гордо стоял, как утес на Волге, со своей студенткой-не-только-студенткой, судя по тому, как он время от  времени приобнимал ее за плечи и пытался рассмешить. Вокруг он не смотрел, а взирал.

Я с надеждой оглянулся, куда бы улизнуть, но никого из знакомых близко не увидел.

Потому пришлось как-то затевать разговор.

-  Скажи, Джо, - сказал я после заурядных приветствий, соображая, что у него спросить, чтоб он так минут на десять ответ, а там можно, быть может, и  удрать, поблагодарив, - Скажи, а как у вас вообще строится система обучения? Как делится по курсам и этим BFA, MFA, PhD?.. И ты сам, что  и как там преподаешь?

Ну, тут он, естественно, расправил орлиные крылья и разошелся перед  дамой.
 
Я не слушал, думал о своем, время от времени кивал: "Yeah, I see..." И думал дальше, и вертел головой.

Наконец, я разглядел, что одна из пришедших явно костюмирована неадекватно. И  давно гудит своей гималайской чашей,  и все потихоньку начинают показывать друг другу, что надо вот, надо  замолчать, прикладывают пальцы к губам, мол, тут священнодействие в самом разгаре, не мешайте человеку творить высокое искусство, подниматься до высот и погружаться до глубин.

Да и этот Джо Пино, видно, рассказал всё, что мог.

И тут я неведомо зачем захотел мягко так, по-доброму, - клянусь! -  пошутить.

Ну, что, казалось бы мне? Ну, тупой самонадеянный американец, есть тут куча, и я их знаю, других американцев, нормальных, умных, доброжелательных...

Это не иначе, как какой-нибудь шелапутный пражский чертенок сбил меня с пантылыку.

Английский мой так себе. Правда, лучше французского, которого не помню напрочь, как и итальянского. А уж с древнегреческим точно, как со Степой Лиходеевым - Степа! Тебя расстреляют, если  ты сию  минуту чего-нибудь не скажешь про аорист или плюсквамперфект в древнегреческом! - Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я ничего не скажу!

Что-то из латыни иногда неожиданно выскакивает. Или из старослава, или древнерусского... Мертвыи бо срама не имут... Не посрамим земле роуские... Здорово... Десятый век...

Это потому, что в универе я, в первую очередь, занимался, погружался, главным образом, в то, что считал необходимым для моих занятий театром. А языками постольку-поскольку, очень мало. Практически, можно сказать, не занимался. Не то, что большинство моих замечательных однокурсников и однокурсниц. Они действительно были филологами по призванию...

Меня же, помимо самых нужных, как полагал, вещей - философии, древней и современной зарубежной литературы, древней и не очень русской литературы, фольклора, духовных стихов, по которым писал диплом, и прочего в том же духе, мало что занимало...

Я занимался театром.

Не театроведением. Театроведение от реального театра, как пизанская башня от воркутинских шахт... Когда-то великий наш театровед, Павел Александрович Марков, который и сам пробовал ставить - многие из этой чудной братии втайне пытались или пытаются писать пьесы, а уж как ставить и что, знают абсолютно все -  грустно заметил: "... Всё понимаю... Сделать не могу"...

И языки я не более, чтобы при необходимости нырнуть глубоко в нужный текст, обложившись словарями-толкователями... Но именно, что "не более"...

В Англию меня не побоялись звать преподавать, полагаю, потому, что внутри профессии понять друг друга намного проще. А еще я, видимо, мастерски и хитро умел задавать красивые умные вопросы, дающие возможность собеседнику развернуться во весь свой мощный... хм... европейский интеллект. А сам только поддакивал, отчего у них и сложилось впечатление, что язык я знаю прилично. Это происходило, когда из вежливости необходимо было поддержать ненужный и неинтересный разговор.

- What do you think, "John" (например) , - спрашивал я, - What is the difference between... и далее можно было что угодно: между американским и европейским театрами, актерским существованием на сцене традиционным и современным, режиссерским мышлением разных течений и направлений. Ну, и про свет, конечно, звук, аппаратуру и принципах ее размещения в различных театрах, концертных площадках, у ведущих мировых рок и поп-исполнителей. И уважительно добавлял - In your wise opinion, of course...

Дальше можно было полчаса просто кивать головой. Поскольку ответы на большинство этих вопросов я и сам знал. Или чужое мнение меня мало интересовало.

Не то, чтобы я как-то хотел их поддеть или позабавиться. Нет,  конечно.

Там, в основном, все неглупые, интересные и по-человечески очень добрые и искренние.

Просто сфера моих интересов несколько другая. Больше практическая, режиссерская. И на самом деле, всё всегда надо смотреть и проверять самому. Часто красивые рассуждения очень далеки от того, что потом реально видишь и слышишь на сцене...

Впрочем, часто я спрашивал и действительно то, что было очень для меня интересно.

Но вот шутить нельзя было ни при каких обстоятельствах. На этом уровне я язык не знаю точно. Не чувствую.

И вот.

 Я постарался улыбнуться как можно доброжелательнее, и сказал после всей его десятиминутной самовлюбленной квазиинтеллектуальной тирады:

- May be you’re a clever man.

Ну, безобидная же фраза!

Сказал и стал вертеть головой, чтоб уже к кому-то удрать. Он молчал, потом еще молчал, а потому я снова повернул голову к нему.
 
И обомлел.

Этот Джо Пино выпучил глаза, как будто его треснули по башке еловым поленом. По лицу пошли багрово-пунцовые пятна, а рот перекосило. Рядом с такими же выпученными глазами стояла его ученица-герлфрэнд.

- May be, - наконец выдавил он по слогам перекошенным ртом, и по его интонации я понял, как прозвучала моя, казалось бы невинная шутка.  "Возможно, ты и не совсем козел"... 

И вот они оба за столом напротив меня. Я говорю буквально по фразе. Тщательно ее перед этим обдумывая и предваряя большим глотком пива.

А справа...

А справа весельчак и балабол Куртис трещит, не умолкая. Там смех, переходящий в гогот. И лучше бы мне, конечно, общаться с ним.

Но он трещит, как пулемет и всё сленгом. Я вообще ни слова не понимаю. То есть понять можно, если упорно вслушиваться и собирать отдельные редкие понятные слова в одну кучу. Но тогда пиво тут лишнее, да и какая мне разница, что он там балаболит?

Но вот я вынужден всё-таки начать прислушиваться, потому как все начинают ко мне постепенно поворачиваться и смотреть на меня. Хотя вроде уже знакомились-перезнакомились, и по Праге вместе бродили, и пива уже выпито...

И вот, оказывается, в чем дело.

Кевин, тот самый замечательный композитор и дирижер, собрав в эти последние в Праге дни всё свое мужество и силу воли, преодолевая мучительную боль, решил и сам хоть чуть-чуть пройтись по любимым, видимо,  местам.

Тяжело ступая и дыша, как порваный кузнечный мех, отдыхая через каждый десяток шагов, он пошел, потащился,  к знаменитому мосту через Влтаву.

Погода была чудесная, приятно прохладный летний июньский вечер после дневной жары, радостные счастливые  лица гуляющих, симпатичные девушки, артисты,  менестрели...

И тут счастье кончилось.

Неподалеку от моста сидел небольшой камерный оркестр и играл. "Небольшой камерный" несколько странно звучит, но, думаю, понятно о чем речь.

Этот оркестрик играл и играл чудовищно.

Что, конечно, трудно представить в Праге. Чудовищно, по мнению Кевина.

Перевирая темпы, неверно интонируя и звуковысотно, и смыслово...

Ну, он дирижер. Возможно, всё было не так уж катастрофично...

Но так или иначе.

Некоторое время он, открыв рот, оторопело слушал.

А потом... Кровь вскипела от такого неслыханного, немыслимого надругательства над великим вечным искусством, которому он посвятил жизнь и отдал здоровье, от наглости и самодовольства и, как следствие, полнейшего неуважения не только к автору, но и к этой милой счастливой доверчивой публике...

Тяжесть и боль внезапно затмила  нахлынувшая ярость.

 Кевин грозно вскинул вверх, как турецкий ятаган, свою палку, издал боевой клич и  бросился на играющих.

Он вопил и колотил их по спинам и рукам, гуманно стараясь не зацепить инструменты - скрипки, альты и виолончели. Они же не виноваты!

Контрабасисту он даже умудрился дать пинка своей больной ногой.

Музыканты, как только чуть опомнились, не говоря ни слова, бросились хватать футляры, пюпитры, ноты, стулья. И бежать, бежать. Почему-то в разные стороны.

Естественно, собралась толпа. Музыкантов уже давно не было здесь. Но Кевин всё кричал на всех, потрясая палкой, старался объяснить, что нельзя так измываться над великим. На него смотрели, как на сумасшедшего, и не спорили.

Но это было еще не всё.

Вот так крича, он добрался до гостиницы. Треснул палкой подбежавшего портье и пинком перевернул урну.

И только тогда вдруг силы оставили его.

И опять наступила боль.

Он обмяк и сел прямо на пол.

К нему подбежали.

Тут как раз из лифта вышел Куртис, они жили в одной гостинице на разных этажах.

Только  ему обессилевший, несчастный  и удрученный Кевин более-менее внятно рассказал в чём дело. Надеясь, что хоть тот его поймет. Почти плача от обиды и негодования.
 
Куртис, сочувственно кивая, вместе с побитым портье помог Кевину добраться до номера. На прощание Кевин сказал, чтоб ему принесли вина и захлопнул дверь.

Портье пошел на ресепшен заказывать вино, а Куртис на нашу встречу, куда, собственно, и шел изначально.

И вот это всё он сейчас под общий хохот, собственно, и рассказывал.

Но постойте. А что, собственно, играл этот оркестр?

 - Что-то он говорил... Кевин...  Кажется, Шостаковича. Как-то не обратил внимания. Столько эмоций и всего… Вроде Шостаковича. Погодите... Он же даже пел. Пел, точно, - и тут Куртис всем своим грузным телом развернулся ко мне.

В зале стало чуть тише.

- Игорь, - весело и радостно обратился он ко мне, - ты должен знать.

Мда...

Было время, когда Шостакович был одним из самых любимых моих композиторов. Я слушал его много, насколько это было тогда технически возможно. Позже интерес  к нему стал меньше. Но и даже тогда, когда слушал много, конечно, не знал всё. Ну, а теперь вспомнить, что откуда... Вторая часть того, пятая часть этого...  Ну, кроме самых известных, понятно, произведений... Симфоний, концертов...

И к тому же камерный оркестр...

Что у него для камерного?

Чаще всего  с девяностых годов в Европе для праздношатающейся публики из Шостаковича играют так называемый "Русский вальс" из так называемой "Джазовой сюиты". Но он не для камерного оркестра. Переложили?

Вальс симпатичный, хотя вовсе не джазовый, как и остальное всё в этой сюите. И настолько не похож на "настоящего" Шостаковича, что вызывает скорее чувство тревоги. Сильнейшей тревоги. А по мне, так и вовсе трагично. И написан он в те самые тридцатые, в тридцать шестом, что ли... После суровой критики... Как признание ее правоты... Как, своего рода, отречение... Ну, это отдельная тема...

Всё это мелькнуло в голове в одну секунду.

- Вот, Игорь, я напою, как помню, - сказал Куртис, и чего-то коротко  проблеял-прокряхтел.

И, конечно, никто ничего не понял.
 
И я вдруг увидел напротив, через стол,  торжествующие злые глаза Джо по фамилии Пино. Он тоже ничего не понял, и решил, что понять что-либо по этому парусекундному блеянью совершенно невозможно.

А тишина вокруг была уже полной. Полнейшей. Гробовой.

Но я понял всё.

Мне хватило этой пары дребезжащих нот.

И я ощутил взмах крыла ангела над моей головой.

Конечно, ничего совсем уж особенного не случилось бы, если бы я не узнал. Ну, не узнал...

Но... Трудно это объяснить...

Все молчали. Это удивительно. Ведь, как всегда, все уже давно поделились по компаниям и говорили о своем, и не слушали друг друга.

Нет. Теперь все глядели на меня. Большинство с надеждой и доброжелательно, мол, да, мы уверены, нет такой вещи в мире, которую ты бы не знал.

Другие, их меньше, примерно так, как Джо, хоть и не с такой злостью и надменностью.

Но это было уже не важно. Эту музыку я узнаю в любом исполнении, с любыми ошибками и неправильностями.

Потому что когда-то давно играл ее на госэкзамене в музыкальном училище.

На скрипке.

Это был восьмой квартет Шостаковича.

На экзамене по квартету я эту музыку и играл.

Они, эти музыканты у моста над Влтавой, просто играли его камерным оркестром и добавив контрабас.

Так делают часто. Я помню изумительный оркестр блистательного Сондецкиса, который так играл квартеты Моцарта и того же Шостаковича.

Это действительно великая музыка, восьмой квартет, и даже если бы я не играл ее когда-то, я ее знал. Но если бы не играл сам, то тоже, наверное, вряд ли распознал ее в этом кряхтенье.

- Ну, - сказал я Куртису, но глядя на Джо, а потом и на всех остальных, - это же восьмой квартет Шостаковича, как ты не понял?

Сказал по-русски, потом начал по-английски, соображая, как будет «квартет». Ну, там почти все были композиторы, музыканты, саунд дизайнеры - после небольшой заминки сообразили, помогли.

- Но ты неправильно поешь, - продолжил я. -  Там так.

И я начал петь.

Я пропел довольно здоровый кусок из второй части. Ну, тот, где собирающая всё тема в три форте и далее... Довольно сипло, хрипло, но эмоционально.

Кто помнит мои песни когда-то и манеру их исполнения, может представить, как это было...

Когда я оборвал, не закончив, была пауза, а потом все начали орать, свистеть и хлопать. Больше всех сам Куртис. Он залез на стул и размахивал, как всегда, руками.

На Джо я не смотрел. Зато увидел совершенно восторженные глаза его подруги. И разные мысли полезли в голову.

Я несколько манерно чуть поклонился во все стороны по очереди, все засмеялись, сел, достал сигарету и отхлебнул пива...

...Кевина я больше не видел. Некоторое время мы переписывались. Потом перестали. Творчески, кажется, у него всё в порядке. Про здоровье не знаю.

Куртису надо написать. Напишу.


2017 г.

____________