Своё

«Вот моя рука. Я двигаю ей. По жилам бежит кровь. Солнце высоко, в самом зените, и я, Антоний Блок, играю в шахматы со смертью» (Седьмая печать).


Море и я переживали абсолютный штиль. Под водой у самого берега было отчётливо видно каждый камушек. Солнечные лучи, отражаясь в воде, рябью прокатывались по дну. Пушистые облака толпились над  морским горизонтом. Некоторое время я сидела на берегу, наслаждаясь внешним и внутренним покоем. «Возможно, я проведу у моря зиму и смогу видеть его хоть каждый день, а вот листва скоро опадёт», – вдруг подумала я, и направилась в сторону пансионата, располагавшегося среди небольшого леса.

Будто новая тихая волна умиротворяющей радости мягко нахлынула на сердце, когда я вошла в переулок, над которым нависали и тянулись до самого конца ветви насаженных вдоль дороги деревьев, с ещё густой зеленью, кое-где тронутой позолотой. Всё было как прежде, когда я оставалась одна, только почему-то не было грусти. Точнее, она была будто иного рода… Я пыталась сконцентрироваться, чтобы почувствовать её природу, но постоянно отвлекалась с внутреннего на внешнее, желая сполна насладиться окружающей красотой.

Войдя в небольшой сад при пансионате, я присела на скамейку.  По периметру вразнобой росли самые различные деревья, кустарники, ёлочки, туя и можжевельник. В центре располагалось несколько высоких деревьев со срубленными ветвями, которые почти полностью скрывались за тёмной зеленью плюща. Его плотные листья, беспросветно примыкавшие друг к другу, словно едиными живыми покрывалами укутывали кроны. Блики света на них, смешиваясь с полупрозрачными тенями дрожавшей на лёгком ветерке окрестной зелени, будто покачивались на маленьких, рябью, волнах. Всюду просачивалось осеннее солнце, и ладилась работа нескольких садовников, трудившихся неподалёку. Я глядела снизу вверх сквозь подсвеченные солнцем зелёные и жёлтые листья, и наслаждалась тем, как они горели, будто фонарики. Стало так хорошо, что невозможно было усидеть на скамейке, я встала, жадно вглядываясь в красоту вокруг. «Как же прекрасно! До чего прекрасно ты создал всё это, о Бог! …Кем бы ты ни был…», – сказала  я про себя, и ещё множество мыслей-образов и всего, что может прийти в голову, но не быть словами, закружилось во мне. О Боге, которого я искала в религии, о Боге, которого я искала в своём сердце.

Покинув сад, я шла вдоль кустов можжевельника, насаженных у забора, и снова неясная тонкая грусть всколыхнула меня, побудила вновь ощутить зыбкость и пустоту моего осознания мира. И почему всё это не даёт мне покоя? «Да что я всё «я», да «я»? Зачем отделять себя от того, что вокруг?  Вот можжевельник. Никто не спрашивал его, хочет ли он здесь расти, и вместе с тем, природа ему выдала всё, что необходимо для жизни и роста – землю, воду и корни, которыми он берёт от них то, что нужно, солнечный свет и ветви, которыми он берёт свет и тепло. Так же и у меня, как части мироздания. Я просто есть, и у меня есть всё, что мне необходимо. Абсолютно всё. И зачем я чувствую грусть из-за того, что не знаю о том, кто я, какой мне выбрать путь, есть ли Бог и кто он? И действительно ли это является причинами неясной грусти? И параллельно, но уже не словами, а образами и чем-то ещё… во мне замелькали переживания...
«Морю абсолютно всё равно что ты думаешь.
Я хочу знать. Не верить, не предполагать, а знать.
Ты выглядишь такой счастливой! …Но это же паразитический образ жизни!»
 
Мешает ли мне эта необъяснимая грусть быть счастливой? И как понять, счастлива ли я? И нужно ли знать, для того, чтобы быть счастливой? А впрочем, причём тут счастье? Это ведь человеческая категория, то есть, снова про отделение себя от мира. Счастлив ли можжевельник? Итак, исключаем категорию «счастье» из первоначальной фразы «Нужно ли знать, чтобы быть счастливой?» И тогда получаем «Нужно ли знать, чтобы быть?» А что значит быть? Это жить. Выходит, что нет, знать вовсе не обязательно. Потому что я есть, хотя и не знаю. И вообще, знать даже невозможно. Во всяком случае, в этой жизни, в материальном мире. Есть вероятность того, что можно знать после того, как перестать быть. А значит…
Знать? Или быть? Вот в чём вопрос. 
– Я даю талоны на еду, – послышался голос женщины откуда-то из-за деревьев.
– А на халяву поесть можно? – смеётся мужчина.
– На халяву поесть нельзя, Вова. Не те времена.
Я улыбнулась этому разговору, он показался мне смешным из-за своей трогательной нелепости и остроумного ответа женщины, но ещё более забавным мне показался факт его возникновения – в самый драматичный момент моих размышлений о смысле бытия.

Спустя некоторое время я вернулась в колею прежних раздумий. А вот интересно, знает ли можжевельник? И если знает, то как?

Мой взгляд остановился на малыше в песочнице и его маме, сидящей на скамейке. Раньше я ощутила бы горечь от того, что не я эта женщина на лавочке, что у меня нет мужа, детей, а сейчас вдруг поняла, что смотрю на них и ничего не чувствую. Что все мои прежние желания были не моими, а вполне логично вытекали из контекста социальной жизни, в которую я была серьёзно вовлечена, а потому находилась под её влиянием. Теперь, когда я два года как… нет, на эту удочку «назвать», «определить», «поставить на нужную строку контекста» я не попадусь. Да и сроки здесь не при чём. На первый план выходит самостоятельное, не нуждающееся ни в какой поддержке «Теперь».

Человеческие понятия о «Боге» или скажем, «материнстве» это те же самые «независимость Каталонии» и «чемпионат мира по футболу». Лишь бы за что-то уцепиться, схватиться и не отпускать, заполнить чем-то своё существование. А раньше я запрещала себе так думать, потому что мне казалось, что так рассуждают злые люди, а мне не хотелось быть злой. Вспоминаю ощущение нелепости от процессии самобичующихся из картины Бергмана. До чего человек может дойти в попытке заполнить пустоту жизни. «И в вашем мраке, и в том мраке, в котором мы все пребываем… вы не отыщите никого, кто бы услышал ваши стенания и страдания. Утрите слезы и отражайтесь в своей пустоте» (Седьмая печать).

Прогуливаясь по небольшой аллее и наслаждаясь созерцанием красок зелёной листвы, её переходных оттенков в жёлтый, я снова будто ощутила прилив радостных сил. Я говорила в небеса: «Спасибо!», и мне было неважно слышит ли кто-нибудь там, но я чувствовала благодарность и не знала как и кому её выразить. Я могу видеть! И более того, я могу осознавать как это прекрасно! Разве не чудо? Это счастье!   
– Тридцать пять евро за килограмм, это, значит, самая дешёвая – говорил мужчина своей спутнице в тот момент, когда пара поравнялась со мной. 
Его реплика накатила как волна: что-то в моём сознании вспенилось, не оформляясь во фразы, о разговорах, которые я чаще всего слышу вокруг, а именно о быте, главным образом, состоящем из обсуждения цен, но тут же угасло, растворилось, как исчезает пена с песка после откатившейся волны. Мысли легли на дно. Началась прогулка в бесконечно блаженной Пустоте.

Не помню, как и куда я шла в полной внутренней тишине. Вдруг сознание будто вырвалось на поверхность и с шумом забарахталось, захватив моё внимание. Мысли, которые живут в голове не словами, а как-то ещё, забурлили. Оказалась, что я стою на месте, с которым связаны романтические воспоминания о лете. Когда они наконец схлынули, из глубины начало подниматься что-то интересное о природе грусти, которую я пыталась осознать в начале прогулки. Нащупав это важное, сулящее стать большим внутренним открытием, я старалась не спеша вытаскивать его, чтобы не упустить, и даже физически замедлилась, сбавив шаг.

Мне и прежде думалось о мироздании и Боге, но грусть имела другой вкус. Вдруг я поняла, что раньше в неё было замешано моё человеческое. Я всегда переживала одно и то же по кругу: беспокойство от того, что не чувствую себя любимой, горечь расставания, страдание от одиночества без любви, и, с приходом новых отношений цикл повторялся. И впервые я сошла с круга. Не нуждающееся в поддержке «Теперь» становилось всё больше. Я любима. Это позволило мне очистить свою грусть от собственной человеческой боли, которую я прежде не осознавала, потому что не могла отстраниться от неё, перестать чувствовать. Теперь, когда её попросту не было, я поняла, что моя нынешняя грусть – чистое или, во всяком случае, нечто более чистое, а значит, позволяющее выйти на новый уровень осознания. 

Домой решила возвращаться дорогой, которой ещё не ходила. Думала о том, как много ещё во мне человеческого, что я пока не могу отделить, как много того, что ещё питает мою грусть, и если я смогу очищаться от этого, грусть будет становиться всё невесомее, пока наконец не перестанет существовать вовсе и тогда…