Долг

Марина Терехова умирала. Было ей 60 лет, но выглядела она моложе своей сестры Анны, недавно отметившей пятидесятилетний юбилей.

 Последний месяц она уже не вставала и почти ничего не ела. Тонкий нос с горбинкой и глубоким вырезом ноздрей ещё больше заострился и напоминал клюв хищной птицы. Сходство усиливали и глаза: тёмные, круглые, ни разу за утро не мигнувшие. Кожа  лица гладкая, без единой морщинки подёрнута матово-восковым налётом близкой смерти. В комнате сумрачно – окна выходили на двор-колодец.
.
Было утро. И шёл дождь.
И как везде, где долго и безнадёжно  болеет человек, повсюду разбросаны и расставлены особого назначения  предметы, немые свидетели человеческой боли и немощи.

   И стоял запах, неимоверно сложный  и тяжёлый запах, давно пропитавший все вещи и стены.
  Анна не ощущала запаха, он был принадлежностью её квартиры, её сестры и, следовательно, в какой-то мере и её самой.

  И напрасно она два раза в неделю мылась в бане и ежедневно меняла бельё, и выливала на себя флаконы духов, всё равно запах был неистребим. Она догадывалась об этом, замечая как её сторонятся сослуживцы и как смущённо морщат носы новые сотрудники. Однажды она услышала:- Хуже, чем в зверинце.
 Тогда она покраснела до слёз от жгучей обиды и несправедливости.

   Достаточно было взглянуть на её руки, белые и сморщенные, годами вываренные в мыльном кипятке.
  Анна сидела у изголовья умирающей и смотрела сквозь мутное стекло окна в чёрный туннель подъезда. С минуты на минуту должна была приехать скорая помощь.

   Ещё теплилась надежда.
Уже которую ночь подряд Анна не смыкала глаз и только в это утро не то чтобы почувствовала, а как–то вдруг ощутила всем телом как страшно устала.  Пятнадцать лет она ждала этого часа и все пятнадцать лет тайно мучалась, изводила и ненавидела себя за скрываемое от всех  преступное желание смерти самого близкого ей существа.

 Может быть постоянное ожидание  смерти сестры Анна принимала за желание её?  Но всего лишь один раз, пятнадцать лет назад, в день своего рождения она, действительно откровенно пожелала ей смерти.

   В тот далёкий и страшный день к ней впервые в гости пришёл (она так боялась его пригласить) инженер-механик с Кировского завода. Он уже полгода аккуратно провожал её с работы до подъезда и предлагал на воскресенье  билеты в кино или в театр, на что всегда получал очень эмоциональный, но вежливый отказ.

 Инженер не обижался, он знал, что у неё на руках полусумасшедшая сестра и не уставал поражаться её терпению и развитому чувству долга. В его глазах мелькало сострадание и нежность. У Анны теплело на сердце и она строила радужные планы.

 Он принёс бутылку шампанского и букет красных роз, чем чрезвычайно пленил Марину. Анна одела сестру в зелёное сатиновое платье, очень шедшее к её
золотисто-рыжей копне волос. Она мило улыбалась, была умна и деликатна.

Инженер, настроенный на встречу с сумасшедшей, вначале принял её за подругу Анны и с тоскливым страхом полвечера косил глаза на дверь в соседнюю комнату. Когда они стали танцевать, он спросил у Марины шёпотом:- А где сумасшедшая? В больнице? Анна услышала и у неё остановилось сердце.

Но Марина кокетливо улыбнулась:- Она перед вами.
     -Простите, я не понял.
-Это я, сумасшедшая сестра Анны. - Она произнесла это спокойно как само собой разумеющееся, но в голосе мелькнули горькие нотки.

Лицо инженера побагровело, он был так комично жалок, что обе сестры разразились хохотом. Марина откровенно весёлым, Анна истерично счастливым.
Поняв, что его бестактная ошибка прощена, он надул щёки и, прыснув, издал
трубный ликующий звук.

  Все они были веселы. Анна была счастлива. Когда они пили, его колено как бы
невзначай касалось её колена  и давно забытая, ошеломляющая дрожь пробегала по её телу. Неожиданно Марина выронила чашку и кофе плеснуло ей на платье. Все вскрикнули в один голос.

Марина побледнела, вскочила и убежала в свою комнату Анна вышла вслед за
ней. Сестра лежала на тахте. Глаза её нехорошо блестели.
-Что с тобой, Мари?
-Всё замечательно, Анночка. Иди к нему. Иди, иди. Я немного полежу.

  Она тронула Анну за локоть и взглянула как-то странно, с насмешливой хитрецой. В другой час этот взгляд многое бы сказал Анне, но она сама была лихорадочно возбуждена и мысленно была там, в соседней комнате.

 Она вернулась к столу. Теперь они были вдвоём. Говорили глупости, смеялись,
взгляды их, встречаясь, туманились. Он поцеловал ей руку и сказал, что любит и питает надежду на ответное чувство.

 У неё поплыло в глазах. Она хотела сказать…
 Сколько раз потом, вспоминая этот вечер, она так и не смогла восстановить в памяти, что же она хотела ему сказать.

 Душераздирающий вопль Марины заглушил и слова, и чувства, и выхолостил напрочь всё личное в её жизни. Единственно, что она помнила - этот вопль, искажённое безумием лицо и крики:
   -Убери-и! Немедленно убери!
-
 И ещё - его. Он стоял в дверях и смотрел на её руки и на то, что темнело на тахте. Она поняла, что он думал, когда смотрел на руки, которые только что целовал и на то к чему они должны были прикоснуться. И потому не побежала вслед за ним, когда он, позеленев лицом и зажав ладонью рот, выбежал из квартиры.

 Глаза его были полны нескрываемого отвращения и Анна поняла, что это конец. И, глядя на всё ещё беснующуюся в криках сестру, почувствовала как в ней разрастается неодолимая злоба к этому безобразно страшному  в начинающемся приступе безумия недочеловеку, который не умирает, чтобы мучить её и терзать.

 И острое до боли желание чужой смерти пронзило и испугало.
 Марина вдруг умолкла, будто догадалась о мыслях сестры и лицо её приняло то робкое, по-детски испуганное выражение, что всегда выворачивало душу Анне.
Она кинулась к ней, повисла на шее, исступлённо целуя и моля о прощении.
  Инженер больше не провожал её.

 С того часа и до последнего дня Марина делала все физиологические отправления человеческого тела в постели. Напрасно Анна силой затаскивала её в туалет, напрасно запирала дверь, часами держа её там, напрасно умоляла, рыдая и грозясь отправить обратно в больницу, ничего не помогало.

Стоило ей только лечь или сесть на постель, как раздавался  её пронзительный крик: -Убери!- Я не могу лежать на мокром!
Они жили в Фонарном переулке в крохотной двухкомнатной квартирке, где не
было ванны и горячей воды.

 И каждый вечер, из года в год, целых пятнадцать лет она грела воду, обмывала сестру, стирала простыни и одеяла, а потом гладила, гладила.
Когда ей говорили:- Оставь её в больнице. Зачем калечишь себе жизнь? - она односложно отвечала, - нет, нет.- Иногда добавляла, - не могу. Она моя сестра. Разве Вам не понятно?

  Да разве она могла оставить  свою Марину в тех страшных бараках больницы Скворцова-Степанова, где один только трёхметровый забор уже вселяет в душу
безнадёжность и ужас трагедии человеческого разума.
-
 Разве можно было вынести умоляющий взгляд при расставании, когда не только взгляд, но и каждый волосок, рождающаяся  в углах губ морщинка, робкий жест, наклон головы – всё немо кричало: возьми меня отсюда, возьми с собой.

  Анне было десять лет, когда при первом же артобстреле их дом был разрушен и сгорел вместе с родителями и Мариной, как она думала тогда. В тот вечер Анну послали за хлебом в булочную. Вся семья была в сборе и готовилась к ужину.

Пока Анна стояла в очереди, за Мариной  приехали из госпиталя, где она работала хирургом. Об этом Анна узнала спустя шесть бесконечных лет от самой сестры, разыскавшей её в детдоме, затерянном  на одной из слепых и грязных улочках Ташкента.

Никто не узнает как не по-детски одиноко и горько было лежать под чёрным казённым одеялом среди 40 металлических коек в четыре ряда, уставясь бессонными глазами в потолок и ничего не ждать, и ни на что не надеяться, и страшиться смежить веки, потому что темнота под ними внезапно оживала и разрывалась нестерпимо ярким пламенем пожара, снопом искр, блеском касок, кровавыми струями воды, треском и гулом разъярённого огня и её собственным криком:- Мама!

Шесть мучительных лет сиротского хлеба, мимолётной жалости сердобольного сердца и казарменного уюта и тоскливой зависти к опустевшим койкам, чьи обитатели нечаянно обрели искалеченных отцов или затерянных где-то матерей.

И вдруг 2 октября 1946 года, ночью её будит дежурный воспитатель, хромоножка Настенька, и за руку ведёт по коридору  в дежурку и радостно, волнуясь, шепчет своим шепелявым голоском:
-Только ты , Терехова, не волнуйся. Только не волнуйся. Всё будет хорошо, не
волнуйся.

  В дежурке коптила керосинка. Она освещала по пояс женскую фигуру в военной форме. Черты лица  в темноте были не ясны, но волосы словно светились, так они были светлы и золотисты.
 Настенька выкрутила фитиль.

 И Анна увидела странное лицо. В нём было странно всё: и лоб, и брови, и губы и глаза.  И странность заключалась в том, что всё это было, хотя неуловимо  иска-
жено, но пугающе знакомо.

   Особенно глаза.
   Они были родные.
   Она бы узнала их из тысячи глаз. С закрытыми глазами. По запаху. По вкусу слёз. Инстинктивно.

 -  Марина!- беззвучно  прошептала Анна.
  - Марина-а-а!- завопила она, словно от невыносимой боли и её долгое узкое тело метнулось в зверином прыжке…

-Ты была такая страшненькая, как бездомная кошка. Большеротая, большеглазая.
А такая тощая, хоть изучай на тебе скелет… Но я тебя сразу узнала. Как ты колотила меня на радостях! У меня синяки на спине и груди, да ещё какие. О-о!

 Она билась головой о её грудь, молотила кулаками по спине и что-то кричала
невразумительное сквозь колотящие её саму рыдания. Словно вымещала на ней
все свои горести и обиды, потерю ожидания и невозможность надежды.

  -Мой китель промок насквозь от твоих слёз. О, Господи! Да я сама ревела, наверное, сразу за всю войну отревелась. Господи, какое счастье было прижать
тебя, твои косточки. Целовать твою макушку, белую от перхоти…Потом ты застыла, затихла. Вцепилась в меня как клещ.

Она боялась, что если отпустит её, Марина опять исчезнет и может опять на шесть лет или навсегда.
  -Ты что-то шептала. А я тебе кричу: – Говори громче. Я глухая после контузии.
Ты подняла голову. Губки дергаются, шепчут, а глаза... О, господи! Да я сразу
всё поняла по твоим глазам. Собирайся, кричу, Анка, едем домой. А ты так и повалилась на пол.

 Она шептала, замирая от страха и надежды:
  -Ты возьмёшь меня отсюда? Возьмёшь?
…Они приехали в Ленинград.

 Марина теперь жила на Литейном в коммуналке из четырёх комнат. Соседи их – странные дикого образа жизни люди, одетые с иголочки, но пошло, говорящие
вроде по-русски, но на таком жаргоне, что ничего нельзя было понять. Они спали днём, уходили вечером и возвращались  под утро с  шумом и криками, всегда пьяные. К ним в комнаты шныряли какие-то тёмные личности.

-Жульё и спекулянты! Ну и притон, - возмущалась Марина и грозилась пристрелить каждого, если он издаст подобие звука ранее семи утра. Анна посмеивалась, хотя видела у неё именной наган.

 Однажды утром она проснулась от выстрела. На кухне кто-то визжал. И голос Марины, чужой, страшный: -Убью! Гады! Пристрелю как пса!
Анна пулей влетела на кухню и повисла на руке сестры. Лицо её перекошенное от ненависти было страшно. Под столом  что-то серое студенистое с красной
дырой отверстого рта, откуда всё ещё нёсся вопль.

 -Неужели, Ринуля, ты смогла бы убить человека?
-Господи, Анюта, что – человек? Мясо на костях и пригоршня серого вещества в
коробке. А если в ней щепоть вещества всего лишь? Понимаешь? Ще-поть! Разве
это человек? Стоило ли ради такого губить столько жизней.

 Сколько  я их, мужиков искромсала. Боже, что я им только не удаляла.. Один…мальчик, господи.. его ранило в пах...Пришлось всё вырезать... там – месиво было, ничего не спасти…Когда ему делали первую перевязку, он сунул туда руку. Он стал белее бинта. У меня невеста, шепчет.

 Поднимается на ноги, откуда только силы у них, едва ведь не умер, и мне в лицо:- Сука ты! Гадина недодавленная! Почему ты меня не зарезала? Почему не зарезала?..Как они меня мучают по ночам, Аннушка, кто бы знал. Каждый приходит и требует: отдай, пришей, верни, что отрезала. Просят, плачут, грозятся. Каждую ночь, хуже пытки. Мне иногда так страшно.

 Они дрожали, обе сестры, прижимаясь друг к другу.
 -А эти ублюдки лоснятся от жира. Я с ума сойду, не выдержу, убью когда-нибудь.
Сомневаться в этом было уже невозможно и Анна сходила на заплёванный, усыпанный  окурками пятачок на набережной Грибоедовского канала, где бойко шла торговля лишними квадратными метрами и уже через три недели, оформив документы на обмен, и после длительных уговоров Марины, они переехали на Фонарный переулок.

  Повсюду уже проявлялись следы новой жизни, жажда простого человеческого
счастья смывала с глаз чёрную катаракту горя, время утишила боль утерь. Люди снова научились улыбаться, всё громче  и беспечнее звучал смех.

  Анна окончила школу, поступила в университет на юридический факультет.
Почему она выбрала юридический? Отчасти доля в этом Марины, её нетерпимость к гадам жизни, как она выражалась, которые всё больше поднимают головы, отчасти детдом, родивший в ней защитные реакции по отношению к слабым и честным.
-Я хочу защищать справедливость и честность, и беспощадно наказывать зло.

В то время это звучало иначе.
Это Марина настояла на её дальнейшей учёбе. Анна хотела работать, она понимала, что может стать обузой для сестры.
-Я не хочу, не желаю, ты понимаешь, не же-ла-ю лишать тебя личной жизни, Мари. Не хочу жертв, хватит!

-О чём речь, девочка моя. Почему ты решила, что у меня нет личной жизни?
А ты? А мои больные? Я их и режу, и кромсаю, и мучаю, а они на прощанье приносят подарки и целуют руки. Мне достаточно их любви и твоей близости.
Ты для меня и сестра, и дочь. Дочурка моя, и не говори. Молчок. До моей получки как-нибудь дотянем, а, Анюта?

 Фактически разговора не получилось.
 А время мчалось сломя голову. Анна уже училась на четвёртом курсе. Её нельзя было назвать красивой, но было в ней и в её долгом теле с тоненькой талией и едва намеченной грудью, и в глазах, всегда доверчиво открытых собеседнику, и в застенчивости улыбки с тайной печалью в уголках рта, что-то по-детски чистое, целомудренное, какая-то детская незащищённость, что притягивало к ней  взгляды и пожилых и молодых мужчин.

 Каждому хотелось опекать её, приласкать добрым словом, одарить улыбкой. В неё влюблялись сокурсники, писали записки, звали на свидания. Но из всех поклонников она отдавала предпочтение старосте её группы Михаилу Никитину. Он был старше  на восемь лет, ушёл добровольцем на фронт, имел два ранения, награды.

 Он несколько раз заходил к ней домой и всегда по делу и непременно неотложному.
-Деловой. Далеко пойдёт,- сказала как-то Марина, - будь я помоложе, обязательно взяла б его в мужья.
Анна вспыхнула  - Марина высказала её сокровенное вслух.

Однажды в холодный мартовский день  Михаил сказал ей как бы давно решённое между ними :
-Получим дипломы и сразу пойдём в загс. Согласна?
Она, оторопев, зажмурилась и закивала головой
-А сейчас не до сантиментов. Время тревожное. Надо учиться, чтобы выжить.

Время, действительно, стояло тревожное.
Народы, друзья и враги с тревогой вслушивались в слова и интонации знакомого всем голоса Левитана :- Пульс.. Кровь  Самочувствие.-
 Утром 5 марта впервые гимн прозвучал без слов. Кто бы мог подумать, что на целых четверть века он останется бессловесным.

Анна сразу всё поняла и кинулась к Марине. Они плакали, ловя каждое слово диктора и не стеснялись слёз.
-Что же теперь будет? Что же теперь будет?- без конца повторяла Марина и жалась к сестре, словно ища защиты.

  Почему-то смерть Сталина была страшным ударом для Марины. Она исхудала, в запавших глазах временами вспыхивал металлический сухой блеск, и тогда она становилась замкнутой и раздражённой. У неё снова возобновились головные боли. Под Курском ей задело черепную кость осколком и теперь старая рана
давала о себе знать дикими головными болями.

 Анна не могла долго выдержать скрежета зубов и вида её белых как мел пальцев, вцепившихся в спинку кровати. Она вызывала скорую. Марине делали укол и она засыпала. У неё, очевидно, что-то не ладилось с работой. Вероятно из-за головных болей не давали оперировать. Она нервничала и ночами почти не спала, и ужасно много курила.

 Если бы Анна тогда могла знать, какую ношу несла её сестра, что стоило ей выжимать на губах беспечную улыбку, когда она говорила, обнимая её: -Не волнуйся, деточка, всё в порядке. Всё заме-ча-тель-но.
 Анне хотелось верить.

 Была весна. Апрель. Она была по уши влюблена. И была незряча ко всему, что не касалось её любви. Она допоздна засиживалась в библиотеке, потом гуляла с Михаилом по набережной. От Невы тянуло морозной свежестью, тяжёлая чёрная вода несла ладожский лёд. Михаил укрывал Анну полой  шинели, обнимал.

Плыли льдины, плыли камни набережной, качались фонари.
 Михаил шептал заветное, нежное. Шуршали, позванивая льдины, о чём-то загадочном, нездешнем. Светлая, неземная грусть пронизывала душу. Хотелось молчать и так идти до океана. И дальше. Дальше.

Невинный поцелуй у двери. И торопливое желание уснуть, чтобы быстрее пришло завтра.
  - Неужели всё это когда-то было?
Может быть, может и было, но память хранит другое.

Первое мая. Поздний вечер. Она врывается в комнату, в глазах ещё блеск и пестрота огней салюта, на губах неостывшее тепло первого сумасшедшее долгого поцелуя.
-Марина! Какое чудо!.. Какая безумная красотища! .. Ба- бах! И всё- зелёное!
Ба-ба-ах! И-и – букет во всё небо! Чудо! Замечательно…А.. ты? Что?.. Ты что?
Марина? Что с тобой, Мариночка? Тебе плохо, Ринуля?

  -Тише. -  Марина приложила палец к её губам. Она стояла, вжимаясь спиною
 в стену и неподвижные глаза её были расширены от ужаса.
  -Он там ..Тише.-
  -Кто там?-  тоже шёпотом спросила Анна, наполняясь безотчётным страхом.
 -Тот самый  мальчик, которого я зарезала.

  - Что ты мелешь? Мальчик.. Зарезала.. Какой мальчик? Ничего не пойму.
  - Не кричи.- Марина зажала ей рот ладонью. –Я не хотела тебя расстраивать,- шептала по-прежнему, но с большей силой, зажимая ей рот, – я зарезала мальчика десяти лет…Операция аппендицита… Ведь такой пустяк.

Но он умер на моих глазах, я так думала. И вот – ошиблась. Он сидит в твоей комнате, весь в крови и ждёт. Раньше он сам уходил до твоего прихода. А сегодня, я боюсь,Анечка, он чего-то задумал. Прогони его, мне страшно. Он погубит нас обеих. Прогони его.

  Жуть охватила Анну.
 Она отшатнулась, но Марина вцепилась в её пальто: –Я боюсь, мне страшно.
Прогони его.
  -Марина, что с тобой?  Успокойся. Воды хочешь? Врача? Да?- бормотала
Анна, с ужасом косясь на закрытые двери.- Ну, Мариночка, я прогоню его.
Сейчас только... возьму швабру и мы его. Отпусти меня, я только швабру.
Отпусти. Ну – пусти-и!- завизжала она и, толкнув сестру , метнулась к  выходным дверям.

 - Миша-а-а! Миша-а! –вопила она, выскочив во двор.
К счастью Михаил далеко не ушёл.
В ту же ночь Марину увезли в больницу. Обезумевшую от горя  Анну едва не задавила  машина. Михаил и двое полуодетых соседок с трудом удерживали её.

 Она всё рвалась ехать с Мариной.
  Ночь они провели вдвоём, сидя за столом при включённой лампе. Анна пугалась тёмных углов, мерещилось что-то окровавленное, детское. Она без конца вздрагивала и сухо всхлипывала. Михаил гладил её плечи, волосы, нервно курил. Анна была безутешна в своём горе.

Утром они поехали в больницу.
Глухой, трёхметровый забор, почерневшие от сырости деревянные корпуса, решётки на окнах, стриженные как новобранцы больные в полосатых халатахоставили в душе гнетущее ощущение безысходности.
Толком она ничего не узнала. В свидании было отказано. Она пала духом. Если бы не Михаил…

Они жили как брат  и сестра. Он спал в комнате Марины, она у себя. Перед сном он целовал её в лоб, она чмокала его в щёку. Она была доверчива и наивна как ребёнок. Все мысли её, все их разговоры наедине касались только Марины, её
болезни, лекарств для неё, намечающегося выздоровления.

Когда Марине понадобилось усиленное питание, витамины, Анна  устроилась на почту и по вечерам разносила телеграммы.
Цены на рынке, особенно на ранние фрукты и овощи, были такими, что стипендии хватало на три – четыре покупки. Весь гардероб свой и Марины  она заложила в ломбард. О себе она забыла. Если бы не Михаил. Он тоже подрабатывал на Финляндском вокзале, разгружал по ночам вагоны.

 Он готовил завтраки и ужины, а днём насильно тащил в столовую. Она просто отказывалась есть, экономя для Марины.
Время летело : днём – университет с его лекциями, потом поездка к Марине, короткое, мучительное свидание с нею, оставляющее колючий ком в горле, вечером – бесконечные подъёмы и спуски по лестничным пролётам, с их кошками, зловонием и звонками, тревожно испуганными взглядами и дрожащими руками, разворачивающими телеграммы.

Домой возвращалась иногда за полночь. Однажды поздним ненастным вечером, поднимаясь на четвёртый этаж по тёмной лестнице, на неё напали. Она даже не
успела испугаться, как ей зажали рот. И перегарный шепот в ухо:
-.Хрюкнешь – подрежу.

 Проворные руки скользнули в карманы и пробежали по телу.
 - А это что? – Из руки вырвали пачку телеграмм. – Тьфу! Ёдрёна вошь! Ни хрена!
Телеграммы полетели в пролёт.
.
  - Ну? –буркнул другой, вынырнувший из темноты. В голосе его сквозило нетерпение.
Анна видела слипшиеся волосы, крупные хрящи ушей. Снова быстрые руки побежали по её телу, задерживаясь на груди, животе, бёдрах.

- Свежатинка, я своё возьму. – Он дёрнул за полы куртки, посыпались пуговицы. Анна рванулась и укусила ладонь, всё ещё зажимающая её рот.
- Что ты делаешь? Я сама.
 
- Честное слово, я ничуть не испугалась. Я страшилась за Марину. Если меня зарежут, что с ней будет. Я только представила эти решётки, эти безумные глаза, и не поверишь, я сразу, решила, что не позволю им. Сопротивляться не имело смысла, - он держал нож у горла – я мгновенно решила. Я как никак спринтер.
.
(Она была чемпионкой  факультета на коротких дистанциях).Она неторопливо стянула куртку.
  - Шустрей, шустрей, – задыхающийся шепот.
  -Расстегни резинку на чулках, коль торопишься.
  - Во баба, огонь должно. Га-а!

Он присел, задрал ей юбку. Она кинула куртку в лицо стоящему сзади.
  - Держи! – И резко, изо всех сил ударила сидящего на корточках коленом в лоб.
Он запрокинулся на спину, скользнул по ступенькам вниз. Анна прыгнула вслед за ним, угодив ногами ему в грудь.

- Я неслась вниз по ступенькам, вопя как пожарная машина. А потом на улице чуть ГАИ не сшибла. – Смеялась от души, озорно.
.
Никто из присутствующих на суде не верил, что эта застенчивая девочка-подросток, с испуганно доверчивыми глазами могла сломать рёбра убийце-рецидивисту.
Михаил настоял и она бросила работу.

  Потом Анна привезла Марину домой.
Врач-психиатр, ласковый старичок, беспрестанно мигая красными веками, говорил ей с глазу на глаз: - Нет, пташечка, я не хочу заблуждать вас, кхе-кхе.
Тем более обнадёживать. Болезнь будет прогрессировать, кхе, с годами, пташечка, с годами. Готовьтесь, к худшему.. Вообще-то, я  удивлён. Поражён даже. Ваша сестричка, это…это э-э-э. Фе-но-мен! Полное истощение нервной системы, подумать только …кхе-кхе… Вопреки всей физиологии – живёт? Невероятно, но  - факт!

   - Разве ..ей т-так … п-п-плохо?
  --Ай-яй-яй…Слёзки ни к чему, пташечка. У вас самой нервишки, душечка,
беречь себя надо. Беречь.

  Первые дни Анна не отходила от Марины. Она боялась оставить её одну и
напряжённо следила за каждым её жестом и словом, и холодела, страшась и мучаясь, когда ей казалось, что что-то не то промелькнуло в интонации или во взгляде, или в повороте головы сестры.

 Стоило той задуматься – Анна тут же спрашивала, о чём она думает, если прилегла – не заболела ли, куда бы она ни шла : в магазин, на свидание, просто пройтись, Анна шла рядом.
Она чувствовала какую-то скованность, неловкость в их взаимоотношениях.
Не было теперь между ними того полного понимания без слов, какое сложилось до болезни, хотя каких либо признаков ненормальности в поведении сестры пока не проявлялось.

 Профессор предупреждал, что аномалия её поведения может обнаружиться в любое время, завтра, через неделю, а возможно через год. Всё будет зависеть от окружающей обстановки. Прежде всего больной должен быть обеспечен  покой, забота и ласка. И ни в коем случае никаких намёков на её болезнь.

 Последнее оказалось самым трудным. Болезнь сестры стала тенью Анны. Ночью, просыпаясь будто от грубого толчка, она вскакивала с одной только мыслью: Марина? Подходила к кровати, с дрожью вглядываясь в пугающе чужие черты лица, искажённые кошмаром сна.

Днём, не давая Марине открыть рта, без умолку болтала, особенно на улице или в присутствии знакомых, приходящих навестить – боялась, как бы не вырвалось у Марины нечто такое, что напомнило бы о её скрытой болезни и шокировало присутствующих.

В каждом взгляде ей виделось подозрительная насмешка, в смехе – издёвка. Все эти ахи и охи по поводу выздоровления или внешнего вида сестры казались ей неискренними, продуманно театральными. Все говорили одно, а думали другое, непременно, ведь все думали, что как бы ты не выглядела прекрасно, всё равно у тебя «не все дома», оттуда так быстро не выходят.

  Сознавать это, думать об этом ежесекундно было невыносимо. Анна издёргалась, измоталась вконец, волком зыркала вокруг, отпугивая своих и марининых подруг и знакомых. Даже Михаил перестал  встречаться с ней в присутствии Марины, она думала, что он стыдится её болезни.

  Она уже до этого с содроганием замечала, как он теряется в обществе Марины, как не уверен в себе, как садится его голос. Ей было вдвойне обидно и больно и она злилась и не скрывала своих чувств.
  Начались вновь занятия в университете.

Анна сидела на лекциях как на иголках. Садилась всегда  на первый ряд, первая с краю, чтобы со звонком первой оказаться в раздевалке. И каждый раз, выходя из автобуса, она замерев дыханием, поднимала отяжелевшие веки и, видя знакомый дом в целости и сохранности, облегчённо вздыхала.

 Она ждала пожара, взрыва газа, затопления, битых окон и прочего ужаса, во что могла выявиться скрытая болезнь Марины. И только приходила в себя, когда чувствовала в ладонях шелковистость огненных волос и тепло сестриных щёк на своих губах.

 Марина в отличии от сестры казалась спокойной и всем довольной. Она радовалась каждой мелочи, будь  то новые пуговицы на кофте или голубая проталина в сумрачно дождливом небе.
  - Смотри! Смотри, Аннушка. Какое чудо! Какая радость! Какое наслаждение видеть.

 Только на мгновение на её глаза набегала серая тень тоски и снова они жизнерадостно блестели. Она много смеялась, много читала, часто ходила в кино, днём гуляла и однажды Анна застала её в постели с незнакомым мужчиной. Она оторопела не столько от неожиданности, сколько от разрывающей грудь радости.

 Сестра здорова! Ей ничего не угрожает! Врачи – слепцы! И поголовно - глупцы! Её Ринуля – сумасшедшая?! Ха-ха ха!
  Анна воспряла духом. Михаил снова стал частым гостем в их квартире.
 Ах, молодость, молодость. Как ты щедра на слепоту и беспечность.

Рядом с Анной, пряча за напускной улыбкой и весёлостью душевный ад, мучительно гиб и умирал человек, навсегда лишённый возможности видеть сквозь чужие крови и боли человеческий взгляд надежды и благодарности, единственно стоящую награду за твой труд, волю и страх. Марина без скальпеля в руках не могла быть Мариной.

  Только спустя полгода, когда Марину уже надолго положили в больницу Анна осознала вдруг какую муку должна была вынести сестра, живьём захороненная в полутёмной клетушке, напрочь лишённая возможности трудиться и в полном осознании своей неполноценности.

После выпускных экзаменов она с Михаилом расписались в загсе. Торжеств особых не было, собралась тесная компания друзей однокурсников, но было мило, весело, и немного не по себе от откровенных намёков, приличествующих такому случаю. Когда гости ушли, Михаил сказал:- Закрой глаза… А теперь открой.
На столе лежали два железнодорожных билета и пачка денег.

   - Что это?- больше испугалась, чем обрадовалась Анна.
- Наше свадебное путешествие.
  - Не может быть. Шутишь? ..И  впрямь – би- ле- ты-ы,  до Сочи. А денег.. Денег сколько!? Милый, миленький.- Она порывисто обняла его. – Откуда?

-Четыре года копил для такого случая. Не зря ведь, а? Анка?- Он подхватил её на руки.  –Сбылось, Анюта, Сбылось! Едем, едем!  Завтра! –
   - Как…завтра? А Марина?
  Он опустил её. Они молча смотрели друг на друга. Неприятный холодок будто струился из его глаз.

  -Послушай, Аня, нам давно стоило поговорить. Последний раз мы были у неё, вспомни? Разве ей теперь не всё равно, где быть, вести это самое существование. Подожди, я понимаю – сестра, долг. Выслушай. Если бы она была человеком, не перебивай, дай сказать, да, я говорю, если бы она была в здравом уме, пусть без рук, без ног, изуродована, но  - человеком, ты меня понимаешь, че-ло- ве-ком!
Тогда б и разговор другой. А то.

  - Не надо, не говори.. Мы едем. – Она ткнулась ему в грудь и расплакалась. Ей стало страшно – с каждым его словом он уходил от неё, уменьшаясь, будто таял.
   Поезд уходил утром. Анна написала письмо Марине с тысячами прости и обещаниями скорой встречи.
 
Но море, жгучее солнце, дурманящие ласки по ночам, любовное сумасшествие закружило, опьянило Анну, наполнило её чашу молодого счастья до краёв, и она пила её жадно, взахлёб, словно чуя как мало дарено ей судьбой.

О Марине, если и вспоминала, то только хорошее, до начала её болезни. Да и немыслимо здесь было думать о чём-то ином.
Всё иное казалось таким далёким, таким несуществующим, как дурной сон.
Но уже через две недели они прилетели в Ленинград.

За день до вылета Анне повстречалась инвалидная коляска с мальчиком уродцем, которого катила молодая женщина. В её понурой  фигуре, в опущенной голове, была рабская покорность долгу и в то же время непоколебимая уверенность в своей правоте. Анну словно током ударило. Она тут же решила немедленно вернуться домой. Михаил, ни слова не сказав, пошёл за билетами.

В Ленинграде шёл дождь. Вечерело. И мокрый город  выглядел мрачно и неприютно.
Анна, не заезжая домой, поехала в Коломяги, в больницу. Часы были не приёмные, но Анну впустили. Нянечка ввела её в палату. Жёлтый тусклый свет лампочки бросал от больных мохнатые густые тени, накладывал на лица зловещий оттенок, углубив вычернив глазные впадины. И оттуда, из их мрачной глубины поблескивали искрами безумные глаза.

 Анна, наверное бы, не узнала сестру, если б та не позвала её.
  - Анна? – услышала она слабый вскрик. Прямо перед ней на кровати медленно  приподнималась девочка с личиком в кулачок, с замотанным вафельным поло-
тенцем лбом. – Аннушка. –Длинная тоненькая шейка высовывалась из ворота
 халата, и Анна, как подкошенная, упав на колени, ткнулась лицом в острые
ключицы, прильнув губами к пульсирующей жилке на шее.

   - Анночка…Анюточка…Нюрочка моя. Неточка…Доченька моя…Анок мой.
Она словно смаковала её имя, наслаждаясь его звуками.  –Снова вместе… Вместе с тобой…Как ты замечательно пахнешь…Как цветок.

От неё же шёл тот окаянный казённый дух дешевизны – смесь хлорки, прокис-
ших щей и хозяйственного мыла и ещё тот особенный тяжёлый настой лекарств и человеческой немочи, от которого у Анны всегда подкатывался к горлу душный ком.

 –Я вся изождалась. Я думала ...  меня.. но ты ..опять со мной.- Рука её суматошно скользила по спине Анны, лаская. – Я так измучилась. Почему ты не приходила? Так долго, так долго тебя не было.
  -Я тебе написала письмо.

  -Письмо? Нет..не помню..нет..нет.Ты не плачь,Аннушка. Не огорчайся, не думай, что я только и делала, что хандрила, скучала по тебе. У нас тоже бывает
весело. Да ещё как! – Голос её оживился. Она тихонько рассмеялись и перешла на шёпот.  –Ты знаешь, что у нас было? Недавно, вчера, а может в прошлом году. Ой! Что было, что было. Мы до сих пор хохочем, нас за это ругают. Ты никому не говори и смейся молча, договорились? – дыхание её защекотало ухо.

 - Здесь у нас циркачка была, она иголки глотала. Стащила у нянечки целую пач-
ку и по одной заглотнула. А одна всё-таки в горле застряла. Вот было смеху. – Она залилась радостно, по-детски искренне.

 У Анны ледяные мурашки пробегали по спине и дыбом становились волосы.
От самой больницы до порога дома она шла пешком, неся в себе ужас и боль.

  Когда потом главврач сказал, что больная безнадежна не только в смысле лечения, но и, вообще, ей осталось немного, будьте готовы, чтобы не было для вас неожиданностью, Анна тут же решила :
  -Я возьму сестру домой. Домой. ..пусть лучше ..дома..чем здесь..среди них.
Боже мой, отдайте мне её,-плакала Анна.

  То ли домашняя обстановка с её уютом и тишиной, то ли усердное внимание
и забота, но уже через неделю Марина вышла погулять на двор сама. У неё
вдруг появился аппетит, она поправлялась на глазах. Анна не сводила с неё
сияющих тихой радостью глаз.

 - Ты в неё влюблена больше, чем в меня, – заметил как-то Михаил и в голосе его промелькнуло (тогда она посчитала, что ей показалось) с трудом подавляемое
раздражение. Решение Анны взять Марину домой он встретил молчаливым согласием, правда, конкретно не сказав ни да, ни нет.

Теперь они уже оба работали юристами-консультантами. Он  - на заводе, она – в Консультации на Невском.
 Целыми днями она сидела в фанерной клетушке, ранимая чужим горем и оскор-
бляемая мерзостью человеческих пороков. Боже мой, как порочен мир! Как бывает жалок человек. Анна растерялась перед оборотной изнаночной стороной жизни. Домой приходила подавленная и душевно и физически и, если ещё Марина была не в себе, то она падала духом окончательно и погружалась в апатию и какое-то животное равнодушие.

 Михаил пытался изо всех вытащить её из этого омута, что ни день билеты то в кино, то в театр.  Но она отказывалась, ссылаясь на здоровье и усталость. Он не настаивал и уходил сдавать билеты. И всё-таки они были счастливы. Они любили друг друга искренне.

 Он был очень внимателен, заботлив и нежно нетерпелив в постели. А как они чудно проводили воскресные дни на даче друга Михаила в Зеленогорске. Вдвоём. Одни в пустом доме, у пылающего камина. А чудо баня. Как они визжали от восторга, ныряя голыми в сугроб. В лунном свете, в мерцании звёзд и снега.
  Счастье казалось вечным.

Как  всё было давно. Как давно. Будто никогда и не было ни Михаила, ни звёзд, ни хмельного тепла от огня, ни сугробов.
Всё сгинуло бесследно. Всё отняла Марина: и Михаила, и её так и не родившегося мальчика. Ведь мог быть сын. И сейчас она была бы, наверное, бабкой. Жила бы в светлой квартире на Гражданке или в Сосновой Поляне, где много солнца и воздуха.

 И слушала бы детский лепет, а не хрипы умирающей. Но ведь сама, никто, сама ведь , сама. Своими руками. За 500 рублей старыми. -    Если ты сделаешь аборт, я с тобой разведусь! Учти! – в голосе Михаила вибрировала та, уже знакомая ей, жёсткая нотка, что не позволяла сомневаться в его угрозе.

. Он жаждал сына, бредил им, по вечерам чертил детали сборной детской мебели и спортуголка, намечал на карте области будущие туристские маршруты. Он даже скомплектовал библиотеку на каждый возрастной год. Он был бы замечательным отцом, а она возможно хорошей матерью. Но – Марина. Опять Марина.

Разве совместить её и ребёнка. Рождение ребёнка стало бы её концом. Они бы оставили её в больнице. Анна знала это и понимала, чем могло всё кончится  для сестры. Но тогда Марине едва минуло 40 и не настолько она была «не в себе», чтобы сгубить её в тех жутких бараках.

 Она едва выдерживала два-три месяца, после чего врачи заявляли, что она не жилец. Анна же творила на их взгляд невозможное.
  -Ради чего? Продлить никому ненужное существование! Она никому не нужна! Всем в ущерб! И обществу, и нам с тобой, и самой себе!

   -Но она же человек, пойми ты, всего на всего больной человек. И наш долг.
  -Перестань! Замолчи! – кричал Михаил, стуча кулаком по столу. – Что ты всё
твердишь о долге! Долбишь как автомат : долг! долг! долг! В голове звон! Есть разумные границы долга, а вне их всё абсурд. Понимаешь, абсурд!

  -Это ужасно, что ты говоришь, Михаил, ужасно.
  -Давай без эмоций, Анна! Всё в жизни обусловлено одним непреложным фактом – я смертен. Отсюда – я хочу жить и ничто, да-да! Ничто не должно мешать моей радости жить.
 - Даже детская слезинка?

  -К чёрту классический мусор! Анечка.
  -Я с каждым разом поражаюсь тебе, Миша, Как ты можешь говорить о радости
жизни, сознавая, что должен отъединиться от человека, чья вся вина  в беспомощности от его болезни и его жизнь целиком зависит от тебя. Разве не святое дарить жизнь?-

  -Какая жизнь? Аня?! Прозябание умалишённой ты называешь жизнью? Очнись, милочка! Оставь её в больнице. Её место там! Среди достойных её интеллекта.
-Это же убийство! Как ты не понимаешь. Она не может там жить. Это убийство! Предумышленное убийство! Ты же юрист!

  -Убийство, говоришь? А как классифицировать, что она делает с нами? Я иду после работы домой и не знаю буду ли я сегодня спать в своей постели? Мало
того  - проснусь ли завтра? Вдруг ей захочется убедиться, что у меня ещё не вырезали аппендицит. Кухонные ножи  я точу остро. Ну что, Миша, Миша! Тридцать пять лет Миша! Я не желаю убивать себя  по вечерам в таком обществе, где… где. Надоело мне! Ос-то-чер-тело! Сколько слов на одну и ту же тему! Ты видишь – жизнь наша не получается. Не получается! Нет теперь между  нами радости, нету1 И – всё она! Она!

 Он ушёл от неё, уехал на родину, в Челябинск. Одно время писал, звал к себе. Она молчала, надеясь на невозможное.
Потеря Михаила долго терзала Анну. Она старела на глазах.

 В тридцать лет она выглядела за сорок. Она сама поражалась, мимоходом встречаясь со своим отражением в зеркале, тому разительному несоответствию ещё молодо блестящих глаз в густой опушке вздрагивающих ресниц и землистости кожи, смятой морщинами, особенно глубокими и печальными в уголках губ. Одно время в ней что-то надломилось, она чувствовала, что жизнь уходит от неё.

И опять Марина, она одна стала для неё банально известной соломинкой..
Анна удержалась и более того, вновь почувствовала возбуждающий полынный вкус жизни. Она заочно закончила аспирантуру, защитила диссертацию и перешла работать в прокуратуру. Возможно она бы достигла гораздо большего. Она чувствовала тягу к научной деятельности, но – сестра, Марина.

 Умирающая, наверное, пошевелилась, раздался какой-то звук, похожий на вздох. Анна скосила глаза в её сторону, уже не в силах пошевелиться. Сестра лежала в той же позе, только в чертах лица ещё больше проявилось птичье.

И никаких признаков жизни.  В таком состоянии она уже была третий день, пугая Анну неподвижностью неумолимо костенеющего тела. Анна перевела взгляд на могильно чернеющую дыру подъезда, которая вдруг осветилась изнутри и короткий как щелчок гудок машины торкнулся в сердце слабой надеждой и поднял на ноги.

Врач, молодой грузин, стремительно пронёс своё стройное тело через комнату и изящно наклонился над больной..
Когда он повернулся лицом, она сразу всё поняла. Как не ждала она этого часа, как не осознавала горькую неизбежность, как не готовилась к ней, эта безмолвная весть захватила её врасплох. Тёмный ужас навалился ей на грудь, пол ушёл из-под ног и она провалилась в безмолвие тьмы.

 Марину похоронили на Южном кладбище. В день похорон было дождливо и ветрено. Развороченная земля чавкала под ногами, В могиле стояла тёмная вода и гроб покачивался, медленно погружаясь. Сознавать, что она лежит в воде, было невыносимо тягостно и обидно. Анна сухо всхлипывала, прижимаясь к мокрому плечу подруги.