Смерти, почестям его я завидую

Каким-то образом ко мне попала книжка Бориса Пильняка "Волга впадает в Каспийское море". Там  автор вложил в уста героя мысль, которая уже давно вертелась у меня в голове. Об очевидной ограниченности марксистского учения.  Во главу угла поставлен пролетариат, его движущая сила. Вокруг него вращается все и вся. Но, очевидно с техническим прогрессом традиционный пролетарий отмирает.  На производстве начинают главенствовать силы, которые почти ничего не связывает с пролетариатом. Как можно человечество связать с одним классом, который рождается и отмирает. Сейчас мы видим, что если и существует где-то пролетариат, то  он не представляет из себя значительной силы. Оказывается, чуть меньше , чем 90 лет назад эту мысль высказал Пильняк.
"Убить?—переспросил он и заговорил поспешно, хихикая:— Я вам мысль приготовил, кхэ, мысль!— о теории Маркса. Теория Маркса о пролетариате — просто глупость и скоро будет забыта, неминуемо забудется, потому что сам пролетариат должен исчезнуть. Сегодня люди поплывут по Оке. Вот, какая моя мысль, да... А стало быть, и вся революция ни к чему, ошибка истории, кхэ, ошибочка-с на наших горбах. Пройдут еще два-три поколения, и пролетариат исчезнет в первую очередь в Соединенных Штатах, в Англии, в Германии. Маркс написал свою теорию при мышечном труде, решив, что мышечный труд останется эдак навсегда. А оказывается, теперь машинный труд заменяет мышцы, скоро около машин останутся одни инженеры, а пролетариат превратится в инженеров. У машин — пять человек, а в конторе — сорок, конторщики станут пролетариями. Вот, кхэ, какая моя мысль. А инженер — не пролетарий, потому что чем человек культурней, тем меньше у него фанаберских потребностей и ему удобнее жить со всеми материально одинаково, уравнять материальные блага, чтобы освободить мысль, да, кхэ!.. Вы скажете, эксплоатация останется — останется, да, потому что это в крови, но не Марксова эксплуатация, нет. Мужика, которого можно эксплуатировать, потому что он зверь,— его к машине не пустишь, он ее сломает, а она стоит миллионы. Машина дороже стоит, чтобы при ней пятак с человека экономить,— человек должен машину знать, к машине знающий человек нужен, и вместо прежней сотни всего один. Человека такого надо холить.— Старик говорил, юродствуя, жмурясь в удовольствии, поматывая головой, руку запустив в грыжу.— У нас, бывало,— сравните купца с мужиком,— купец, как поп, вырядится шутом и живет в хоромах, чего моя левая лога желает. А я могу босиком ходить и от этого хуже не стану, кхэ, да, не стану. Человека надо любить, уважать человека. Тогда убивать нельзя".
Понятно, что этими словами он подписал себе смертный приговор, который не замедлил.
 Но еще удивительнее было отступление об Иване Яковлевиче, которое следовало вскоре за текстом о пролетариате.
В России надо назад оглядываться и страшно назад смотреть... Я о себе расскажу, к каким я пришел выводам. Послушайте, сосчитайте, книжечки у меня об этом имеются в шкафу, могу достать. Сосчитайте — нищие, провидоши, побироши, волочебники, лазари, странники, странницы, убогие, пустосвяты, калики, пророки, дуры, дураки, ханжи, юродивые,— экие, изволите ли видеть, кренделя святой матушки Руси, нищие на святой, калики перехожие, убогие Христа ради, юродивые ради Христа Руси святой,— ишь, какие расписные крендели!.. И заметьте, существуют на Руси тысячу лет, от Киево-Печерской лавры. Сколько писателей макало о них научные перья, историки, этнографы научные труды писали. Были эти блаженные вместе с писателями,— или сумасшедшими, или жуликами, а считались красою церковного, Христовою братией, мольцами за мир. О коломенском нашем Данилушке, обо мне иль о братце моем Иванушке поговорим впоследствии времени. А сейчас позвольте доложить о всероссийском Иване Яковлевиче. Помер он в годах семидесятых, я все это помню. Помер он в Преображенской больнице. О похоронах его писали репортеры, поэты и историки. В «Московских ведомостях» стихи были напечатаны, извольте послушать:
«Какое торжество готовит желтый дом?
Зачем туда текут народа волны
В телегах и в ландо, на дрожках и пешком,
И все сердца тревогой мрачной полны?
И слышится меж них порою смутный глас,
Исполненный сердечной, тяжкой боли:
— Иван Иаковлич безвременно угас, Угас пророк, достойный лучшей доли!» Яков Карпович продолжал:
— Бытописатель Скавронский в «Очерках Москвы» рассказывает, что, изволите ли видеть, в продолжении пяти дней, пока труп не был похоронен, около трупа было отслужено больше трехсот панихид, многие ночевали около церкви. Предположено было хоронить Ивана Яковлевича в воскресенье, как и объявлено было в «Полицейских ведомостях». В этот день, чем свет, стали стекаться почитатели. Но погребение не состоялось из-за споров, где именно хоронить. Чуть не дошло до драки, а брань уже была, и превеликая. Одни хотели его везти в Смоленск, на его родину, другие хотели, чтобы он был похоронен в мужском Покровском монастыре, где даже вырыта была для него могила под церковью, третьи умиленно просили отдать его прах в женский Алексеевский монастырь, а четвертые, уцепившись за гроб, тащили его в село Черкизово. Опасались, чтобы не украли тела Ивана Яковлевича. Во все это время шли дожди, и была страшная грязь, но, несмотря на то, во время перенесения тела женщины, девушки, барышни в кринолинах падали ниц, ползали под гробом. Иван Яковлевич при жизни, извините за выражение, мочился под себя, из-под него текло, и сторожам велено было посыпать пол под ним песочком. Этот песок, подмоченный из-под Ивана Яковлевича, поклонники его собирали и уносили домой, и песочек стал оказывать врачебную силу. Разболелся у ребеночка животик, мать дала ему в кашке пол-ложечки песку, и ребеночек выздоровел!.. Вату, которой были заткнуты у покойника нос и уши, после отпевания делили на маленькие кусочки для раздачи верующим. Многие приходили с пузырьками и собирали в них ту влагу, которая текла из гроба, ввиду того, что покойник умер от водянки. Срачицу, в которой умер Иван Яковлевич, также разорвали в мелочь для верующих. Ко времени выноса из церкви собрались уроды, юроды, ханжи, странники, калеки. В церковь они не входили, за теснотой оставаясь на улице,— и тут-то среди бела дня делались народу поучения, совершались видения и явления, изрекались пророчества и хулы, собирались деньги и издавались зловещие рыкания... Вот-с, извольте ли видеть, как славно помер человек.
— Это вы к чему рассказываете?— бессильно спросил Полторак.
— К чему рассказываю?— переспросил Скудрин. Скудрин жил и наслаждался. Баба-провинция внимательно уселась на диване.— Извольте слушать!— строго крикнул Скудрин.— И знаете, чем знаменит был Иван Яковлевич?— прорицаниями. Он не только устные делал прорицания, но и письменные, так что для исторических исследований сохранились материалы. Ему писали,— спрашивали, женится ли такой-то?—он отвечал:—«Без працы не бенды колол ацы!»
— Это вы к чему говорите?! — крикнул Полторак.
— А я жизнью наслаждаюсь, Евгений Евгеньевич, перед смертью. Быть может, это лучшее мое воспоминание! Извольте слушать!—злобно крикнул старик.— Сыр совершенно зря считается иностранным кушаньем, я считаю его национально русским, как и лук. Лук я очень люблю. Заглавным сыром в России был Китай-город, а червями его были юроды, они там пачками ходили. Одни писали стихи, другие пели петухами, павлинами и кукушками, третьи крыли всех матом во имя господне, четвертые знали только по одной фразе, которая считалась пророческой и давала пророкам славу, например: — «Жизнь человека сказка, гроб — коляска, ехать — не тряско!» — Имелись аматеры собачьего лая, лаем прорицавшие божий веления. Были в этом сословии нищих, побирош, проведош, волочебников, лазарей, пустосвятов — убогих всея Руси — и крестьяне, и мещане, и дворяне, и купцы,— дети, старики, здоровенные мужичищи, плодородящие бабищи. Все они были, изволите видеть, пьяны и воняли луком.
— К чему вы это говорите? Мне надо идти,— опять бессильно сказал Полторак.
— Сейчас кончаю,— ответил Скудрин.— Надо всеми этими юродами стояло, как бы сказать,— луковицеобразное, голубое величие российского царства, покрывало нас горьких, как сыр и лук, потому что луковицы на церквах, как лук, есть символ луковой русской жизни,— символ-с, Евгений Евгеньевич! Говорю это к вашей мысли, чтобы вы сами решили об убийстве. Деваться нам некуда, а в социализм— я не хочу. Если речку запрудят, как предполагаем, если мы запрудочку не взорвем,— Запрудье наше затопит, эту вот комнату водой зальет, вместо нас здесь рыбы плавать будут, в этот вот кораблик за коньячком заплывут. А я в этом домике на ноги стал, и дети мои здесь родились. Я —за Россию, я не хочу к рыбам, мне с моими клопами лучше, чем с социализмом, изволите ли видеть!.. А про Ивана Яковлевича я потому вспомнил, что и мне помирать придется и смерти, почестям его я завидую".
Вот как жил Корейша еще в советское время. А, уж до революции... Увековечен в произведениях русской классической литературы Ф. М. Достоевским, А. Н. Островским, Н. С. Лесковым и Л. Н. Толстым, И. А. Буниным и другими. Пожалуй, такого внимания не уделяли даже не одному из архиереев. М председатель Всероссийского союза писателей не обошел в своем творчестве юродивого, так и оставившего т церковь сомневаться о нем. Не знаю можно ли назвать Корейшу самым известным юродивым, ведь была к примеру и Ксения Петербуржская, и Паша Саровская, и Василий Блаженный. Но, пожалуй, ни о ком из юродивых не писали столько русские писатели. И даже, проживший недолгую жизнь советский писатель устами своего героя завидовал "сумасшедшему" человеку: "... и смерти, почестям его завидую". Кончил Пильняк гораздо хуже...