Русский менталитет

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить.
Фёдор Тютчев, ноябрь 1866

Это знаменитое стихотворение Фёдор Иванович Тютчев написал в возрасте шестидесяти трёх лет, будучи член-корреспондентом отделения русского языка и словесности Российской Академии Наук. Поэзия не была для поэта основным родом занятий. Тютчев служил в министерстве иностранных дел и дослужился до чина тайного советника. Эта должность соответствовала чину генерал-лейтенанта армии, жалование было выше, чем получает сегодня Сергей Лавров. Помимо основной зарплаты Тютчеву регулярно выплачивались премиальные за особые заслуги перед отечеством. Заслуги были, действительно, особыми. Фёдор Тютчев в восемнадцать лет окончил университет и получил должность внештатного атташе Российской дипломатической миссии в Мюнхене. Бавария была в то время суверенным государством, пыталась вести независимую политику и потому была заинтересована в поддержке со стороны России. Прожив за рубежом двадцать три года, Тютчев возвращается в Россию и возглавляет Комитет иностранной цензуры. В этой должности он разрабатывает программу борьбы с НКО. Таковые уже в то время были. Взять хотя бы «Манифест Коммунистической партии», который он запретил переводить на русский язык. Тютчев также разработал технологию российского пиара в Европе. Помог опыт зарубежной жизни, который был довольно солидным. Фёдор Иванович Тютчев общался с поэтами, писателями, учёными и дипломатами; первая жена была немецкой графиней, вторая немецкой баронессой. По работе и в семейной жизни ему приходилось быть посредником между разными менталитетами. Доля незавидная, при непонимании посреднику доставалось от обеих сторон.
За четырьмя строками, взятыми мной в эпиграф, стоит не только огромный профессиональный и жизненный опыт Фёдора Ивановича Тютчева, но и история его дворянского рода. Его дед, секунд-майор Николай Андреевич Тютчев, был любовником Салтыковой Дарьи Николаевны, самой богатой вдовы в Москве и в Подмосковье. В школьных учебниках эта дама известна как Салтычиха, самая жестокая помещица в истории России. Если внимательно прочитать историю той любви, то может возникнуть подозрение в том, что любовь та началась с изнасилования. Знакомство то началось с того, что Салтычиха заточила секунд-майора на несколько дней в подвал своего дома. Любовь была потом, но от неё служивому пришлось бежать. Умом всё это не понять и аршином общим не измерить. Пишу всё это для вступления, чтобы объяснить, почему я взял стих Тютчева эпиграфом своей монографии.
Мне очень везло на встречи с интересными русскими людьми. Их много было. Возможно потому, что мне с восьмого класса пришлось мотаться по чужим квартирам, жить в чужих семьях, быть свидетелем семейного счастья и несчастья, прикоснуться к русскому образу жизни, видеть как постепенно исчезают многие элементы русского менталитета, которые сегодня воспринимаются не как обыденность, а как недосягаемая для большей части населения святость. Одна из этих черт – православное безоговорочное уважение к чужой жизни, каковой бы она ни была.
Девятый класс я заканчивал в Майме. Родители подыскали квартиру. Жить буду у бабушки Марии Суртаевой. Её дом стоит рядом со школой. В доме всего одна комната. Слева от двери огромная русская печь. Пахнет пирогами и борщом. Горница светлая. Три окна, одно с утренней стороны, два с южной, между ними на стене в рамках под стеклом пожелтевшие семейные фотографии. Муж бабы Маши не вернулся с фронта. После него замуж не выходила. У стены под рамками стол, накрытый клеёнкой. Это моё рабочее место. За этим столом буду выполнять домашние задания. Школа рядом, клуб через дорогу. Название у него экзотичное - кинотеатр «Катунь». Можно сходить на дневной сеанс за пять копеек. «Человек-амфибия». Судя по рекламе фильм очень интересный. Мне всё равно скучно, хочу домой. А учёба? Отец сказал, чтоб не вёл себя как маленький, пора уже повзрослеть. Мама сказала, что лучшей квартиры для меня не найти. Договорились за постой платить в месяц по семь пятьдесят. Раскладушка, постель и продукты – наши, варит баба Маша, за стол сажусь вместе со всеми. Все – это сама хозяйка, её сын Саня и квартирантка Антонина, старая больная чахоткой алтайка. На третий день я понял, что родители нашли мне очень необычное место жительства. Место было обычное, а вот жители – нет. Все до одного побывали «у хозяина», то есть в местах заключения: и Тоня, и Саня, и баба Маня и даже Володя, брат Сани, живший по соседству с нами. Баба Маша с Саней отсидели по пять лет, Антонина с Володей по десять. Старший сын бабы Маши ещё не освободился, досиживал. Так говорят – сидел, на самом деле они не сидели, а работали за колючей проволокой под охраной, сидеть там было негде и некогда. Антонина была крещёной алтайкой и пострадала за веру в Христа. Надо было верить в коммунизм, а она в Христа. Пошла бы к шаману -простили бы, но ведь к попу пошла. Это было слишком, и её заставили объясниться. Наверное, очень резко объяснила. Замели попа и её заодно. Суртаевы считали, что старшого они не дождутся - срок большой, двадцать пять лет как никак, плюс чахотка у него ещё была. Как у Антонины. Про старшого и про туберкулёз я от Антонины узнал:
-Ребяты те бандитами были. Кха-кха, ох и бандиты... Старшой то вообще оторвяжник был. Четвертак не дают за просто так. Кха. Из-за их, из-за бандитов, и сама она пострадала, мать-то ихна, кха-кха, тоже ить пять лет отбыла. За укрывательство. По закону надо было в милицию доложить, а она вишь чё, кха-кха, укрывала. Пришли с обыском, чемодан краденый нашли. Да кака же мать своих детей-то сдаст. Тоже ить гляди какой закон выдумали. А младшой ихный совсем другой. У бабки с дедом воспитывался. Тот совсем другой. Будто и не родня им. Выучился на кого-то, работает и всё у него нормально.

Была в моей жизни ещё одна русская бабушка – Ульяна Кузьмовна Безматерных. К ней на постой меня направили, когда поступил на работу по распределению в Хабаровскую восьмилетнюю школу:
-В этом доме живёт бабушка Ульяна. Живёт одна. Она работает у нас в интернате ночной няней. Очень добродушная женщина. У неё будете жить. Я уже с ней договорилась. Пойдёмте, Фёдор Борисович, знакомиться.
Небольшая, но высокая кержацкая изба. Высокое крылечко, сенки, в кухне два окна, слева от двери русская печь, справа широкая кровать, образа в углу. В прихожей почти всё как в горнице у бабы Маши Суртаевой. Раньше в кержацких избах были ещё полати. Бабушка Ульяна нас ждала. Вместо полатей мне отвели всю спальню. В ней стол, стулья, кровать и даже печка-камелёк. Такого просторного угла у меня ещё не было. Ни в своём доме, ни в чужом. Солнце смотрит в окно, за окном огород. По нему мимо грядок течёт небольшой ручеёк. Он огибает баню и течёт дальше через картошку в соседний огород. Этот арык течёт по огородам через всё село. Его отвели из Ильгуменя за усадьбой дорожного мастера.
Муж бабушки Ульяны погиб на фронте, замуж после него не выходила. Ульяна Кузьмовна образования особого не имела, но кроме родного языка свободно владела алтайским и общалась на нём с алтайскими сверстниками и сверстницами, которые русский язык освоили хуже, чем Ульяна алтайский. У бабушки Ульяны я прожил год как у Христа за пазухой. Она относилась ко мне как к родному сыну.

В райцентре, в Онгудае, жил мой друг Юрий Секачёв. Вдали от улицы на бугре за ручьём Юра срубил пятистенник. Рядом с ручьём построил баню. Открываешь калитку и идешь по тропинке к дому через мосток. С мостика удобно черпать воду для бани и для грядок. Юра старше меня на двенадцать лет. В минуту одиночества и душевной невзгоды я летел к нему в гости. Юра был моим гуру. Учитель очень деликатно вправлял мне мозги. Иногда в разговор включалась его мама и проблема как-то сама собой исчезала.

Сравнивая этих трёх, с виду очень разных русских женщин, нахожу в них что-то такое, что их объединяет. Что именно? Я долгое время думал над этим. Что их объединяло? Образа в углу? Так ведь это ж не душа, а часть домашней обстановки. Было в них какое-то отличие, которого во мне нет. Это не только вера в Бога. Это невидимое качество я встречал также среди других моих русских друзей и знакомых, бывших атеистами. Потом понял. Они никогда, ни при каких обстоятельствах никого не осуждали. Никогда никому не давали никаких негативных личностных оценок. Дебаты в телепередачах Бабаяна и Владимира Соловьёва вызвали бы у них душевное потрясение.

У Юры тоже был Учитель, столетний сибирский дед, побывавший в японском плену. Из плена того деда японцы выпустили за храбрость:
- Выстроили нас, значит, у моря на берегу. Выбирать то шибко нечё было. Русскому царю служить или японскому. Ежелив от присяги откажисся, то свободен, ежелив нет - то на каторгу. Тут один из нашенских порвал на себе рубаху, поднял камень, острый такой, и давай себя тем шебнем то полосовать. Кровушка хлешшит, вся грудь красная. Мы, значит, тоже все разом… И чё ты ты думашь, паря? Отпустили оне нас домой. Уважают оне такое вот поведение…»
Не только русский меч, а такое вот поведение тысячу лет защищало русский суверенитет от иностранной агрессии. Разрушили этот щит и меч не помог. Начиналось с комариных укусов. Третий год Перестройки. Стою на перекрёстке в селе Алтайском. Читаю рекламу концерта какого-то приезжего артиста. Издалека приехал. Гарри Иванов. К рекламе подходит работник местной МТФ – молочно-товарной фермы. Проще сказать, пастух крупнорогатого скота. В Америке таких зовут ковбоями. Ковбой прочитал рекламу и сплюнул: "Гарррри, ...твою мать!" Не и-з-за имени сплюнул и сматюгался. Подозрение возникло, что хотят надуть. Сказать, что Гарри лучше Гоши с Елангоша, а ковбой лучше скотника.
Веяние тогда в стране такое начинало набирать обороты – все американское лучше русского. Ваша киска любит вискас. Эти прокладки удобней! Вот нате возьмите, попробуйте! Всё дороже, но зато лучше, красивее и вкусней! Пошли не наклейки, а лейблы. Один московский подросток прирезал своих родтелей за то, что ему не дали двести рублей на джинсы. Джинсы – это ведь не штаны из пошивочной на проспекте Калинина, это ж… Двести рублей пожалели! Кухоный нож купили родители, а кто его вложил в руку сына-убийцы?!
Выступать будет не Гоша с Елангоша, а Гарри Иванов! Звучит ведь! Разницу чуете? И бог бы ним, с именем, пусть хоть Гарри, хоть Джонни, если б не тупой пиар. Рано заехали. Не трогали тогда ещё наших сельчан такие штучки. Это позже и наши сельские девки стали ныть про три кусочка колбаски, что лежали на столе. Даме хотелось сожрать не три кусочка, а тридцать. У парня столько денег нет. Не потому, что он лентяй, или тупой, а потому, что его обокрал тот самый америкэн-бой, к которому эта сучка рвётся в объятия. За девок всегда дрались, но в таких драках мошенник никогда не считался победителем. Да и не дрались за таких девчонок. С какого это квасу русские девчонки вместо широка страна моя родная вдруг запели америкэн-бой возьми меня с собой. Да пусть она едет! Пусть такая курва достанется лучше ковбою, чем простому российскому пастуху, который презрительно отвернулся от зарубежного пиара, и раньше грамотных напыщенных политологов узрел в нём скрытую русофобию.
На вкус и цвет товарищей нет. Искусство принадлежит народу. Не хочешь - не смотри, не слушай, но бывают ситуации, когда с концерта не сбежишь. Эту поганую песню я слышал пять лет назад сидя в кресле подъёмника на горе Синюхе. Всего на подъёмнике восемьсот мест. Почти на каждой мачте по динамику. От той дури не увернёшься. Классно провели! На сто вёрст вокруг ни одного американского шпиёна, а дела у них идут вместе с моими ушами в гору. Прям на самую вершину! Подо мной и надо мной тайга, за Синюхой оленеводческие фермы. Нет бы сафари-парк вокруг подъёмника развести, о флоре и фауне Горного Алтая по тем динамикам рассказать, алтайское уникальное горловое пение транслировать, ан нет, раздаётся эхом в лесу та поганая шлюшная песня: «Три кусо-че-ка кал-бас-ки ли-жа-ли на ста-ле…»
В 1978 году я уходил из школы в народ. Хотел создать школу как в Павлыше у Сухомлинского. Не хватило сил и тяму. Нажмёшь на подчинённых – лебезят. Отпустишь немного вожжи, готовы съесть тебя с потрохами. Я не хотел быть диктатором. Также не хотел, чтоб меня ели. Ушёл на стройку, а оттуда завербовался в тайгу на лесоповал. Вся бригада жила в одном в вагончике. Спали на двух-ярусных нарах. Четверо вверху, четверо внизу. Простые сельские жители. Всё шло хорошо до тех пор, пока не распочали флягу с брагой. Её хранили для торжественного закрытия лесоповального сезона. Мечтали вернуться домой в дрезину пьяными. Особенно романтичным представлялся момент проезда по улице мимо директорского дома. «Борисыч, прикинь, кинем в печку резины, из трубы чёрный дым валит, а мы орём во всю глотку любо братцы любо. Представь, и нам за это ничего не будет… Здорово, а?» Я не сообразил тогда, что бригада считала меня, грамотного, бывшего директора школы, неофициальным начальником, который обязан нести полную ответственность за целостность содержимого той фляги, а значит и за реализацию такой умопомрачительной идеи. Я не врубился, что кроме меня отвечать за это всё абсолютно некому. Всю брагу, а это тридцать пять литров, выпили всемером за полдня. Ночью передрались. Бывший рецедивист Ванька Субботин чуть не выбил Микушину глаз. Ваньке заявили, что здесь тайга, а не тюрьма и принялись Ваньку душить. Тут я не выдержал и заявил, что ухожу домой:
- Мужики! Ухожу я от вас, мужики.
- А лес кто валить будет?
- Сваленного на неделю хватит. Найдёте замену.
- Замёрзнешь на хрен! Минус сорок!
- К утру дойду до тракта, а там... на попутке.
Забыли про пьяные разборки, принялись хором уговаривать. Уговорить не смогли. Тут один из «нехороших редисок» облил себя бензином и сказал, что подожжёт себя, если я уйду. Это был Иван Васильевич Микушин. За двести вёрст от нашей деляны в роддоме лежала на сносях его жена. Могла родить сироту.

Загадочная русская душа. Если она на растопашку, если она ради спасения чужой жизни готова на самопожертвование, то почему понять её не могут ни в Брюсселе, ни в Вашингтоне?! Почему лезут в русскую душу и норовят пройтись по ней сапогами? Может быть потому, что свою недорого ценят? Сколько стоит на Западе душа? Не продаётся? Ой ли! На нашей городской барахолке я купил сборник стихов «Vom Schatz der deutschen Seelle.» Из кладезя немецкой души. Год издания – 1924, тираж небольшой, шестьсот страниц, лучшие стихи двухсот авторов прошлого и позапрошлого века. На всю страну таких книг осталось раз, два и обчёлся. Может быть, это была последняя. Читаю шедевры мировой литературы. Боже мой! Оказывается, в позапрошлом веке немецкая душа, точно так же как и русская, могла петь, смеяться, плакать и рыдать. В неё можно было заглянуть и удивиться:

Тут крылья душа распростерла моя,
взлетев над уснувшей землею,
туда, где лежали родные края,
где все мне до боли родное.



Сегодня в Германии о душе говорят лишь священники на похоронах. При этом имеют в виду совсем другое, не то, чему посвящали поэты свои шедевры поэзии. Той немецкой души сегодня уже нет. Другие на очереди.

Книгопродавец предлагал за кладезь немецкой души шесть евро. Не взяли. Покупали бананы, киви, кроссовки, джинсы и пиво. Кладезь не брали. Торговец зачеркнул на ценнике цифру «6» и ниже написал цифру «3». Проходят мимо. Не будь я в тот день на базаре, эту уникальную книгу выбросили бы в мусорный контейнер для макулатуры. Лежал бы кладезь немецкой души среди печатных реклам трёх кусочков колбаски и острого кетчупа. Книгу стихов «Vom Schatz der deutschen Seelle» я купил на базаре за полтора евро. Столько стоит в дешёвом ресторане стакан пива. Стоит ли за такую мелочь бороться?!