Светлячки на ветру

Формат издания  125x200

Количество страниц 416

Год выпуска 2017

ISBN 978-5-17-104891-4

Издательство АСТ: Серия "Лучшие романы о любви"



Эпиграфы четырёх частей романа – японские хокку о светлячках, передающие философский смысл каждой части. Японцы считали светлячков душами умерших предков. Считалось, что яркое свечение этих насекомых проникает до самого сердца и высвечивает любовное томление.

Образ светлячков, однажды вспыхнувших в ночи, сопровождает героиню на протяжении четырёх частей романа, через который проходит вся её жизнь.
Это роман о том, что самую тёмную полосу можно осветить, впустив в неё свет из нашего прошлого, вспыхивающий светлячками в тёмном лесу нашей жизни, и о том, что ожидание чуда всегда оказывается сильнее, чем само событие, а жизнь короче, чем нам думалось. Ничего нельзя удержать в ладонях… И только любовь и любимые люди, что хотя и ушли без надежды на их возвращение, оставляют внутри нашего сердца светящуюся дугу света.
Это – книга о том, что надо жить так, чтобы оставить в сердце людей свет.

Книга получила премию г.Нижний Новгород (2018).
 
  Купить книгу:   https://www.ozon.ru/context/detail/id/142225310/

Галина Таланова

Светлячки на ветру

И я когда-нибудь уйду
Туда, откуда нет возврата.
Из жизни вашей пропаду
 И стану лёгкая, как вата…

Первая часть

Майский  цвет  осыпается снегом

«Ах, не топчи траву!
Там светляки сияли
Вчера ночной порой…»
Кобаяси Исса (начало XIX в.)



1
…Над южной Ривьерой стояло странное свечение. Сотни маленьких зеленоватых трассирующих огоньков парили в ночном небе, вспыхивая то ярче, то приглушённее, источая прохладное сияние. Вика застыла заворожённая. И вдруг, как по мановению дирижёрской палочки, в пыльных кронах городских подстриженных тополей зажглись сотни ответных огоньков. Фонарики в кронах деревьев будто посылали азбуку Морзе, которая неожиданно стала синхронной с сигналами светлячков, парящих над аллеей городского парка. Казалось, кто-то невидимый управляет этой волшебной светомузыкой.
Кавалеры парили теперь над кронами деревьев, мерцающих дивным светом, посылая частые и короткие сигналы своим подругам, — и те отвечали, как маяки во тьме: путь свободен.
Маленькая Вика гуляла с папой по городскому парку, будто по сказочному лесу. Вся трава на газонах была усыпана маленькими пульсирующими фонариками, излучающими нежно-зелёный свет. Они шли по светящемуся ковру, словно по звёздному небу. Стволы деревьев были подсвечены миллионами маленьких прожекторов — и казались театральными декорациями. Вот сейчас из-за той высокой туи вылетит маленький эльф, протягивающий ей цветик-семицветик, — и она сможет исполнить семь своих заветных желаний… Надо  побыстрее решить, что же у неё самое желанное… Огненные искры плавали в чёрном пруду, словно ряска, намазанная люминесцентной краской. Зелёные огоньки кружили над тёмной водой, толкались, отражались в ней пляшущими пятнами, расцвечивая её, точно звёздочки взорванных петард. Тёплые южные сумерки, казалось, были пропитаны каким-то космическим сиянием.
— Папа, ты, как  тот волшебник, привёл меня в Изумрудный город?
— Конечно. Великий волшебник Гудвин, как ты помнишь, был обычный человек, занесённый в волшебный город на воздушном шаре. Надо только, дочка, уметь быть волшебником и вовремя надуть воздушный шар, на котором можно улететь в райскую страну. И вовремя надеть на всех зелёные очки — и тогда в их жизни никогда не будет чёрно-белой зимы, а всегда будет лето, где растёт трава…

Как давно это было… А кажется, что совсем-совсем недавно… И зелёные очки она так и не научилась вовремя надевать… Только если на неё надевали их другие, более успешные, убеждённые оптимисты, отметающие от себя всё, что заслоняет своей тенью волшебный свет. Она когда-то считала таких людей неглубокими, а сейчас — не знает… Может, в этом и была их мудрость: видеть только зелёный свет и никогда — красный. Ну и пусть, что зелёный свет уже мигает, они всегда знали, что успеют проскочить: вылетев на перекрёсток, можно двигаться и на красный. И чем быстрее, тем лучше… Пусть другие стоят у стоп-линии… А их уже и ветер простыл… Ищи ветра в поле…
С горечью подумала: «Надо ли помнить о том июле, который давно истаял, как след реактивного самолёта в лазоревой дали, блеснувшего иголкой, нырнувшей в стог сена?» Проклятое, единственное однажды, о котором не догадываешься, когда оно есть. Всё бежим куда-то вверх, перебирая ногами, как белка в колесе — мелькающие спицы, ступеньки эскалатора, равнодушно движущегося вниз. Сначала рано, потом некогда, затем поздно. Из каких черт, отражений и силуэтов, случайных, как растерянная улыбка, мелькнувшая в вагоне отходящего поезда, как беззаботная игра света и тени, судьба плетёт тенёта? Одна сухая травинка цепляется за другую, другая громоздится на третью. Всё связано, сцеплено, вздрагивает под розгами дождя, прижимается друг к другу в поисках тепла, шуршит, как сгорающие в огне пожелтевшие письма, колышется и переливается радужной плёнкой на мыльном пузыре.
Жизнь — стебель со множеством возможностей, которые отмирают и опадают одна за другой, как высохшие листья, разноцветными лоскутками, парящими на промозглом ветру. И вот уже ничего не остаётся от того, что могло бы быть, кроме голого корявого ствола в старческих бородавках и бляшках, в который превратился когда-то тонкий стебелёк, выстоявший на ураганном ветру и нарастивший слой за слоем кору. Теперь ствол ветвится такими же голыми и уже наполовину сухими ветками, похожими на косточки извлечённого из земли скелета. Но ты по-прежнему надуваешь воздушный шарик иллюзий и бежишь за ним, как за воздушным змеем, зачарованный чужим полётом, радостно размахивая руками и отрываясь от земли в лёгком беге помолодевшего тела. И вдруг чувствуешь, что шарик вырывается из твоих расслабленных иллюзией счастья пальцев. И ты видишь, как он летит прямо на эти голые ветки, ощерившиеся, как штыки. И сердце сжимается в комок мёрзлого грунта, падающего с деревянным стуком на крышку, под которой заколочена вся твоя жизнь и любовь. А душа ещё  долго будет прилетать по ночам в форточку, жалобно скрипящую от ветра, скользить по лунному лучу и опускаться, как ночная бабочка, на твой лоб, тревожа качанием и трепетом ещё не забытых крыльев. Ты видишь этот уменьшающийся шарик  — и понимаешь, что сейчас он будет проколот встреченной веткой. И ещё одна иллюзия лопнет, как мыльный пузырь. А если повезёт — то шарик застрянет где-то в осторожных объятиях веток и будет качаться там, как в люльке, потихоньку сдуваясь и уменьшаясь в размерах, пока не выскользнет съёжившейся резинкой и не затеряется в пёстром ковре опавшей листвы похожим на сухие листья лоскутком. А на деревьях останутся висеть чёрными обугленными листьями только вороны.


2
За окном потягивается день, небритый, опухший, смотрящий исподлобья и заливающийся слезами. Укрывшись за этими облитыми дождём окнами, чувствуешь себя точно потерявшаяся лодка, которая медленно скользит по туманному океану времени, чтобы исчезнуть в нём навсегда.
 Дождь лил и лил две недели кряду… Она смотрела на струи дождя, барабанящие по листьям, словно по клавишам компьютера, и думала о том, что ход своей жизни она изменить не в силах. Было настолько сыро, что бельё не могло высохнуть неделю.  Как только дождь давал себе передышку, она старалась спуститься вниз с глинистой горы и поплавать в уже по-осеннему, хотя был разгар июля, прохладной воде, но дойти до места купания было почти невозможно. Галоши тут же утопали в глине, наворачивая на себя килограммы балласта. Прыгала в холодную воду. Моментально захватывало дух, но вскоре она привыкала и могла плыть долго…
Каждый год, как только заряжали дожди и температура падала, начиналась тоска. Тоска приходила внезапно и бесповоротно. Она обнимала своими холодными ладошками, преданно заглядывала в глаза и властно брала за руку. Иногда она даже нежно целовала в темечко и гладила по волосам. Этот мелкий осенний дождь, играющий на листьях-клавишах, выводил из себя монотонностью мелодии, от которой щемило сердце. Тут же перед ней всплывали сцены из её детства, юности, молодости и последних лет из тех, когда все её близкие были здоровы и живы. Она снова испытывала вину за своё невнимание к ним. В жизни всё бежим куда-то. Сначала рано, потом некогда, потом поздно. Тогда она думала: «Это тоже скоро пройдёт. Пройдёт отпуск, пройдёт и эта морока. Да и вся жизнь пройдёт, как её и не было. Как не было той девочки с жиденькими косицами с обсечёнными хвостами от вплетаемых в них капроновых бантов… Как не было и столь нелюбимых ею атласных лент, что мама купила, чтобы не секлись волосы… Как не было той толстенькой девочки, которую обстригли почти под мальчика, чтобы, наконец, избавиться от больных волос, ; и она проплакала двое суток… Она тогда даже ночью просыпалась ; и трогала мягкую щёточку своих волос, таких коротких, что ей казалось, что голова обтянута бархатной шапочкой, и всё не верила, что у неё почти нет волос. Потом мальчик из её класса, который ей очень нравился, спросил: «Что, парик теперь носить будешь?»  Ей тогда хотелось провалиться  сквозь пол и  больше не ходить в школу вообще, пока у неё не отрастут её пусть жиденькие, но   волосы, какие носят девочки.
Она помнит свой детский страх, что её близкие могут исчезнуть из её жизни. Как-то её подруга, старше её на пять лет, сказала про её маму, имевшую порок сердца, обнаруженный у неё уже после замужества: «Молодая, но… В любой момент может умереть». Её тогда эти слова просто потрясли. Как это её молодая, красивая и всегда вкусно пахнущая мама может умереть? Она  проплакала всю ночь, лёжа без сна. И утром, разглядывая розочки на обоях, снова со страхом летящего с крыши думала о том, что сказала ей подруга. Нет, этого просто не могло быть. Потом долго, снова и снова прокручивала услышанное, словно пускала по полу юлу, и заворожено смотрела, когда же та упадёт. Позднее она не раз прокручивала то состояние необъяснимого страха, что мамы может не быть, и даже иногда становилась на колени и молилась. Нет, она знала, конечно, что Бога нет, и ещё её дед это понял когда-то давно и объяснил своим детям и внукам, но вот ей почему-то казалось, что, если она произнесёт это: «Чтоб никто не умер!», то всё так и будет непременно. Она помнит это ощущение костлявыми детскими коленками холода и жёсткости деревянного пола, выглаженного до блеска масляной краской. Холода именно деревянного, а не бетонного, не кафельного, а такого лёгкого и отрезвляющего, что заставляет лишь чуть-чуть поёжиться, словно от порыва северного ветра, внезапно рванувшего полы пальто и потащившего за собой шарф, будто воздушного змея.
Повзрослев, она стала загадывать это желание на Новый год. Загадывала каждый год, торопясь произнести про себя, пока куранты отстукивают двенадцать ударов.
Она стыдилась в детстве того, что они жили благополучно. Она стеснялась того, что её укладывают днём спать,  что не пускают летом с детсадом на дачу и позднее в пионерлагеря. Стыдилась того, что у них была домработница Маруся. Впрочем, домработница тоже этого стеснялась. Когда они гуляли с ней по городу, то домработница, она же няня, всегда говорила, что она её тётя. Она её так и звала, как взрослые: Маруся, хотя Маруся была даже старше её бабушки и дедушки. Маруся уже вырастила её маму, потом работала ещё у кого-то, а затем снова поселилась у них. Познакомилась с ней бабушка в войну, где в эвакуации жила с маленькими детьми и шила бельё для фронта. Своей семьи у Маруси не было, квартиры тоже не было. Бабушка встретила её как-то случайно на рынке после войны, когда дети уже подросли. Была она без работы, скиталась по хозяевам, но последние её хозяева расторгли с ней договор. Она никогда не говорила почему… Как говорила бабушка, ей не сколько нужна была помощница, сколько она пожалела Марусю. Маруся в тот же день пришла в их дом вечером с пожитками и поселилась на кухне на старинном дореволюционном зелёном сундуке, обитом незатейливым орнаментом из жести, напоминающим золотой. Маруся не только готовила, убиралась и стирала, но и сидела с маленькой Викой, жила с ней на даче всё лето, иногда до октября, пока девочка не пошла в школу. На даче няня косила траву по грудь; выращивала малюсенькие огурчики, которые называли «пупсятами», и зелёные помидоры, что никогда не успевали созреть; варила варенье из зелёного крыжовника размером  с мелкую сливу, отщипывая от него почерневшими ногтями хвостики, разрезая на половинки ягоды и выковыривая зёрнышки алюминиевой ложечкой от кукольного сервиза; закатывала компоты, ставя трёхлитровые кубанчики стерилизоваться в печку-прачку; полоскала бельё в мутной илистой речке с кормы лодки. Вика никогда не видела, чтобы та читала. Зато она очень любила обшивать её кукол. Ни у кого из Викиных подруг не было такого богатого кукольного гардероба. У её кукол было всё. Настоящая постель с матрасом, ватным стёганым одеялом, покрывалом из парчи и маленькой подушечкой с кружевной наволочкой. У её кукол было не только два маленьких чемодана всяких разных красивых платьиц, но и трикотажный шерстяной костюмчик из свитера и брючек, несколько носочков и вязаные туфельки, беретики, панамки и шапочка с ушками и помпоном на макушке. У неё было даже целых две настоящих, правда, из искусственного меха, шубки, две меховых шапки: беретик и шапочка-ушанка; унты, несколько вязаных шарфиков и варежки, сцепленные друг с другом шнурком от ботинка. Вика обожала своих кукол переодевать. За всё её детство ей подарили всего двух кукол. Одна была Оксана с длинными рыжими волосами, которые можно было заплетать в настоящие косички и делать из них разные причёски,  а другая — пупсик Ляля, похожая на ребёнка лет двух. Вообще эти  две её куклы были у неё как дети. Она даже потом думала, что родители специально не покупали ей новых кукол, ведь детей не меняют на других. Она готовила им еду из трав и цветов, песка и камушков, кормила три раза в день из игрушечного фарфорового сервиза, укладывала спать на два часа днём, лечила их старыми просроченными таблетками, делала им перевязки и уколы, мыла в тазу, ходила с ними на прогулки, одев по погоде:  зимой — в шубки, осенью — в пальто, летом — в нарядные платьица.
Марусю потом «выдадут замуж» за прадеда, фактически подарив ей квартиру. Получив настоящее свидетельство о браке в зелёной книжечке с гербом, Маруся отправит деда жить за шкаф, опустошит все его сберкнижки и через год счастливо его похоронит. К ним она больше не придёт никогда, а при встрече на улице будет отворачивать своё пьяное и опухшее лицо, делая вид, что она их не видит. Как-то соседка расскажет им, что она наблюдала, как грузчик надел на голову Маруси картонную коробку из-под творога, когда та что-то злобно (что — она не расслышала) ему сказала. И Маруся продолжала потом что-то кричать матерное изменившимся трубным голосом из-под коробки.


3
Первая любовь пришла к ней во втором классе. Объектом  её любви был сосед по парте. Она скучала, если он болел и не приходил в школу. Ей очень хотелось поделиться с кем-то своей любовью. Однажды, когда они гуляли с папой тёплым весенним вечером по откосу, где небо над головой было так густо усеяно звёздами, что казалось ей чёрным бархатным куполом, усыпанным металлическими блёстками — и почему-то завораживало её наподобие новогоднего сказочного представления, которое вёл звездочёт в такой же, как это бархатное небо, чёрной мантии, расшитой люрексом, она сказала отцу, что ей очень нравится Андрюша, боясь, что тот посмеётся. Но отец ничего не сказал. На 23-е февраля она подарила ему вырезанную на опоке и раскрашенную цветными карандашами картинку и открытку, на которой написала: «Целую». Когда её подруга спросила, зачем же она так написала, Вика просто не поняла. Она не собиралась целовать Андрюшу, но искренне думала, что все открытки так подписывают. Все открытки от бабушки и дедушки, тёти и дяди всегда были с такой подписью.  А Андрюша был страшно горд, что получил  открытку с таким автографом.
Когда ей подарили первую комбинацию: ярко-розовую с очень красивой гофрированной оборкой из капрона и плотным ажурным кружевом, ей очень хотелось, чтобы Андрюша увидел эту оборку, — и она всё время старалась сесть за партой так, чтобы приподнять юбку скучного коричневого платья.
В третьем классе её пересадили за другую парту — и любовь рассыпалась, как пересушенный лист, пришитый в гербарии, что им задали в школе собрать за лето. Андрюшу убьют сразу же в их первое свободное от школы лето где-то в подворотне в пьяной драке. Он к тому времени уже здорово пил. И бывшие одноклассники будут передавать друг другу эту страшную историю по телефону.
Следующей  её  школьной любовью станет мальчик, появившийся у них в пятом классе. Этот пришелец, очень высокий, в чёрных роговых очках, всегда в безукоризненно белой рубашке, привлёк внимание половины девочек  из их класса. Она не составила исключения. Мальчик был из интеллигентной семьи, а она уже тогда чуяла таких всем своим женским нутром. Он не был отличником, но учился хорошо. Впрочем, у них вообще не было отличников. Она ловила боковым зрением его долговязую фигуру, удивляясь тому, как её некрасивая подруга, похожая на мартышку:  с худыми и кривыми ногами, со сколиозным позвоночником и серым лицом, густо усыпанным зёрнышками угревой сыпи, напоминающими ей крупинки рассыпавшегося пшена, крутится вокруг юноши и даже привязывается к нему почти каждый день по дороге до дома. Подруга эта хвалилась ей, что она даже была несколько раз у него в гостях. Через три года эта подруга перемахнёт через перила девятого этажа, неуклюже взмахнёт руками и оставит у неё до конца жизни чувство вины за свою слепоту и подростковый максимализм, которые она иногда чувствовала, как песок, насыпавшийся в ботинок и натирающий через капроновый чулок нежную кожу.
 Впрочем, интерес к этому самому высокому юноше их класса у неё органично сочетался с влюблённостью к другому мальчику, однажды пославшему ей воздушный поцелуй на большой перемене. Интерес этот, видимо, был взаимный, так как в пятом классе, после школы, зимой, в оттепели, они каждый раз после волшебного снегопада из удивительно крупных резных снежинок, тающих на нежной коже и оседающих на красном помпончике её вязаной шапки, точно взбитый белок на ягодном коктейле, играли в снежки, заливаясь смехом и пытаясь залепить в другого белый шар, который при попадании в цель сплющивался от удара, точно пластилиновый. Игра в снежки всегда кончалась барахтаньем в сугробах. Захлёбываясь смехом и снегом, они толкали друг друга в пуховые перины, взбитые до небес. В восьмом классе она уже готова была пропустить праздничный вечер в школьном зале, так как делала с ним вдвоём новогоднюю стенгазету — и столь близкое общение заменяло ей и весёлые выхлопы хлопушек, рассыпающих по натёртому и пахнущему воском янтарному паркету радужные кружочки конфетти; и серебристую мишуру, стекающую отовсюду проливным дождём; и золотистые шары, в которых можно было разглядеть своё зеркальное отражение, где ты вся маленькая, будто Дюймовочка, — и только твоё потешное  лицо с непомерно крупным носом строит тебе забавные гримасы; и подмигивание разноцветных фонариков на настоящей живой ёлке, пахнущей хвойным лесом, где непременно можно встретить чудище, протягивающее в мохнатой лапище аленький цветочек, жарко пылающий, будто сердце Данко. Но стенгазету они в праздничный вечер не делали: уже тогда бывший её одноклассник, добровольно перешедший в параллельный класс, так как там осталось мало мальчиков после ухода большинства из них после восьмого класса в ПТУ, предпочёл шумную вечеринку обществу с ней, склонённой над стенгазетой и старательно налепляющей на ватман цветные осколки разбитой ёлочной сосульки, уже не отражающей лица, но пускающей солнечные зайчики от лампы дневного света на потолке. Ей было до слёз обидно… Но, узнав, что этот  мальчик идёт на вечер вместо ваяния  с ней вместе стенгазеты, она тоже пошла на тот вечер — и они танцевали с мальчиком.
 Танцевать она толком никогда не умела. Два года тому назад её учила танцевать современные танцы одноклассница, с которой они даже никогда не дружили, но та почему-то позвала её к себе домой и с радостью объясняла, как надо делать незамысловатые телодвижения: выставлять ноги, подёргиваться и махать руками. Ей тогда это показалось сложно, она потом дома ещё долго тренировалась и даже разучила несколько сложных фигур, которые нашла в листке отрывного календаря, висевшего у них на кухне. Она уже опробовала своё умение быть в общей толкучке быстрого танца на двух вечеринках, а вот на медленный танец её ещё не приглашали. Ей повезло: партнёр её действительно вёл, а не переминался неуклюже с ноги на ногу, норовя наступить на новые туфли-лодочки своей партнёрши. Она чувствовала его сильную руку на своей осиной талии — и сердце замирало в груди съёжившимся мышонком, увидевшим на пороге комнаты вальяжного раскормленного кота, совсем не обращающего на неё внимания после хозяйской мойвы. Держалась за его плечи, будто за верёвки на качелях. Качели взлетали всё выше и выше — и падали: она летела в пропасть, а её сердце не поспевало за ней и оставалось парить и дожидаться её в зеленой хвое сосны, к  стволу которой были прикреплены качели. Уже слегка сладко кружилась голова. Цветные огни дискотеки раскрашивали школьный зал в настроение новогоднего фейерверка, хотя до Нового года оставалось ещё два месяца. Но она не видела этих огней: только лицо юноши, становящееся то светлым, то отступающее в тень, то фосфорически зеленеющее и напоминающее ей какого-то пришельца с загадочной улыбкой из фантастического фильма. Почему-то страшно стеснялась того, что его ладонь постоянно натыкалась на пластмассовую застёжку на спине, и его кисть казалось грелкой, наполненной кипятком. Мысли путались и сбивались. Она боялась попасть не в такт и еле поспевала за ним; жаркий шёпот обжигал ухо и шевелил горячим воздухом её локоны, словно ветерок на раскалённом пляже, но слов она почти не понимала: просто они проплывали мимо, подхваченные громозвучной мелодией, точно откатывающей морской волной.
Была в её жизни ещё одна детская любовь, но о ней позже… Вика  боялась её тревожить, как рану, незажившую, но прикрытую  присохшей марлевой повязкой.
Все детские влюблённости развеялись, как утренняя молочная дымка, превращающаяся в холодные капли прозрачной росы на дрожащих от ветра листьях.


4
Студенческие годы пролетели за учебниками, хотя больше половины её сокурсников к четвёртому-пятому курсу уже имели семью и даже детей. Новый год, проведённый за тетрадками, исписанными корявым размашистым почерком без пропуска строки (чтобы больше поместилось), — был в порядке вещей. Она не смотрела новогодних передач, не участвовала в шумных студенческих вечеринках, на которые многие из её ровесников сбегали из тихой семейной бухты, где все большие корабли давно спали на приколе, по праздникам превращаясь в плавучий ресторан. Они чувствовали себя маленькими парусниками, ищущими любого встречного ветра. Каждый Новый год она валялась на диване и зубрила лекции, затыкая уши  турундами из ваты и подушкой, чтобы не слышать шумной комедии, которую крутили по телевизору, и глупых оптимистичных песенок, что звёзды Советской эстрады выкрикивали со сцены «Голубого огонька». Даже ёлку в студенческие годы она перестала наряжать, хотя раньше так любила доставать из коробки блестящее хрупкое чудо: ёлочные шары с забавным отражением; разноцветные сосульки, наполовину прозрачные, а наполовину покрытые зеркальной краской, пускающие радужных зайчиков от ёлочных лампочек, мигающих, точно вывески на магазинах в ночном городе; пузатых зайчиков с поролоновыми ушами и стеклянных снегурочек в шапочках, присыпанных блестящей крошкой, напоминающей настоящий снег, которых надо было посадить за прищепку, похожую на бельевую, на ёлочную лапу; серебряный дождь, стекающий по рукам шелестом листвы, и золотистые гирлянды, причудливо перекрученные в гимнастических па.
Любовь проходила где-то стороной. Как будто видишь надвигающуюся грозу, и почти уверен, что вот сейчас она тебя накроет, но нет, ветер проносит сизую тучу мимо, стаей низко летящих голубей, хотя вдали по-прежнему громыхает и полыхают молнии, словно загоревшееся сухое дерево с обламывающимися ветвями. Она хотела бы влюбиться, но как-то так получилось, что мальчиков на её химическом факультете училось мало, большинство из них были благополучно пойманы более предприимчивыми, чем Вика, охотницами уже на первом-втором курсе. Вика не очень-то и обращала внимание на этих своих сокурсников. Учились они, за немногими исключениями, плохо — а у Вики, вечной отличницы и дочки профессора, идеал «принца на белом коне» должен был иметь семь пядей во лбу. Нет, конечно, на факультете были умные мальчики, но Вика в те годы была робкой, стеснительной и порой ей даже хотелось стать бесплотной тенью. Иногда она издалека изучала какого-нибудь отличника-старшекурсника, про которого ходили восторженные слухи, но познакомиться ближе возможности не было. Соприкасались взглядами в шумном коридоре, набитом студентами, но не притягивали другого, как магнитом металл, а будто чиркали магнитным пропуском: проход открыт. Скользили по лицу, точно лёгкий майский ветерок, вызывающий эйфорическое настроение от предчувствия скорого тепла и долгожданных перемен. Замечала юношу издалека, выхватывала взглядом как яркое, не сливающееся с серым фоном пятно, искала в мутном потоке протекающих мимо лиц. Проходили мимо друг друга, иногда Вика оглядывалась. Она просто не представляла, как это можно запросто подойти и познакомиться.
С первым мужем её буквально свела куратор их студенческой группы Наталья Ивановна, энергичная и оборотистая доцент, жена какого-то милицейского чина. Куратор эта при первом  же знакомстве со своей группой попросила всех студентов написать ей, кем у них работают родители. У неё было два сына, один — студент политеха, а другой  — военный, преподававший в училище тыла. Младшего, студента Петю, Наталья Ивановна и определила ей в женихи, когда Вика уже перешла на пятый курс.


5
Петя был совершенно домашний мальчик, полностью находящийся во власти матери, сопротивляться воле которой у него не было ни сил, ни желания. Наталья Ивановна купила билеты в драмтеатр, вручила один сыну, а другой отдала Вике, предварительно устроив той допрос, почему она не выходит замуж и есть ли у неё мальчик. Получив отрицательный ответ, Наталья Ивановна сказала, что Вика ей очень нравится и она хочет познакомить её со своим сыном.
 Петя оказался коренастым увальнем с уже наметившимся брюшком, неловким и неуклюжим, на полголовы ниже неё, когда она была на каблуках, в очках с такими толстыми стёклами, что, если смотреть ему прямо в лицо, то чудилось, что через линзы видишь как бы второе лицо: узкое и вытянутое в дыню. Он показался Вике интеллигентным и добрым. Они смотрели какую-то глупую комедию, Вике было скучно, а Петя краснел, становясь похожим на созревающий помидор, и радостно повизгивал, точно поросёночек. Вика вдыхала запах пыли, выбиваемой из бархатной обивки кресел тяжёлыми телами, и искоса разглядывала своего соседа по партеру. Заметила, что на прыщавом лбу у того выступили капельки пота, то ли от возбуждения, то ли от духоты, стоящей в зрительном зале. Чёрные жидкие кудряшки прилипли ко лбу с уже наметившимися залысинами. Руку он положил на подлокотник и толстенькими пальцами-сосисками почти касался её крепдешинового платья.
 В антракте Петя повёл её в буфет. Пили чуть тёплый слабо подкрашенный чай с пирожными «Корзиночка». Петя поведал, что интересуется иглоукалыванием и недавно ходил на лекции профессора Вогралика. Он даже может снимать боль и лечить некоторые болезни, находя нужные рефлекторные точки. У Вики от духоты болела в тот день  голова — и она попросила снять эту боль.
Петя велел смотреть ему на переносицу, а сам дотронулся до её межбровья, растирая его круговыми движениями сначала по часовой стрелке, а затем против. После этого несколько раз надавил на точку.
Потом взял в свои неуклюжие лапищи большой палец её правой руки и нажал на центральную точку ногтя шесть раз, а потом одновременно ещё на боковые стороны верхней части пальца. Надавливание повторил шесть раз. То же самое проделал с её левой кистью.
Вика с удивлением почувствовала, что боль прошла. Раздался звонок  — и они пошли в зал. После спектакля Петя проводил её до остановки и обещал позвонить.
Дома мама устроила допрос с пристрастием. Услышав, что отец у мальчика работает в милиции, пожала плечами:
— И зачем это тебе?
Через два дня Петя позвонил — и они просто гуляли по городу и рассказывали друг дружке о себе. Был май и уже по-летнему тепло. Она старалась идти подальше от Пети, чтобы никто на улице не подумал, что это её кавалер. Так, случайный знакомый, коллега, они идут по делам. В принципе он был ей симпатичен, но чтобы иметь такого тюфяка под боком… Да и девочкам похвалиться особо  нечем… Но они всё равно наворачивали круг за кругом по городу. Болтать с Петей Вике было даже интересно.
 Договорились, что он позвонит ей  через пару дней — и они погуляют ещё.
Он, действительно, возник, но они не успели пройти и трёхсот метров, как начался дождь и шквалистый ветер, пронизывающий до костей так, что ей казалось, что она только что вылезла из реки и стоит голая на ветру. Петя предложил пойти к нему в гости: сидеть  в кафе было в те годы дорого, а расходиться по домам не хотелось. И хотя она совсем не горела желанием встретиться с его мамой, она согласилась.
Жили они в частном доме с небольшим садом, огороженным от праздных глаз прохожих высоким забором из сбитых встык досок.  Сам  дом был выстроен с купеческим размахом:  трёхэтажный, просторный, все его обитатели имели по своей комнате. 
Pодителей Пети, к облегчению Вики, дома не оказалась, но находился старший брат, который и открыл пришельцам дверь. Брата звали Владимир, он был совсем не похож на Петю. Высокий стройный блондин, широкоплечий, как Атлант, без очков.
— Братан, ты, я гляжу, с дамой… А я тут глинтвейном развлекаюсь. Из отцовской вишнёвки. Бутылка треснула. Двинули чем-то, наверное, в кладовке. Вот я и решил продегустировать, чтобы не пропала.
Устроились в гостиной втроём. Владимир принёс кувшин с горячим варевом, поставил его на журнальный столик, предварительно застелив его золотистой клеёнкой. Принёс три высоких прозрачных, разрисованных золотой вязью, бокала с ручками, блюдечко с нарезанными кружочками апельсина и лимона, тарелку с трубочками корицы. Бросил цитрусовые в фужеры. Разлил глинтвейн. Пили за знакомство и светлое будущее. Горячий глинтвейн растекался по закоченевшим конечностям, разогревал сосуды. Вика чувствовала, что вся она медленно оттаивает. Вот уже и румянец хлынул к щекам, вот румянец  начал стекать вниз на тоненькие ключицы… И вот она уже вся горит и пылает, точно заболевает и поднимается температура. В висках стучит резиновый молоточек, мягко так, тюк-тюк, будто мячик от стенки отскакивает. Она уже утопает в тепле, словно сидит, обложенная пуховыми подушками. Владимир рассказывает какие-то смешные истории из своей военной службы. Вике весело и хорошо. Тянет нектар через трубочку и поглядывает на обоих мужчин. Отмечает, что Владимир красивее своего младшего брата и раскованнее его. Пётр скромно сидит, вжимаясь в диван и поглаживая прыгнувшую ему на колени большую серую кошку, блаженно зажмуривающуюся от удовольствия. Вике тоже хочется расслабиться и вот так же, как эта кошка, счастливо мурлыкать от ласки мужской руки… Хорошо, что Натальи Ивановны  нет дома, а то бы она чувствовала себя не в своей тарелке…
Просидели тогда за глинтвейном часа три, но дождь на улице так и не кончился. Надо было собираться домой. Петя пошёл её проводить, а она вдруг подумала, что ей хочется, чтобы это сделал Владимир. По дороге молчащий весь вечер дома Петя разговорился, рассказывал смешные истории из своей студенческой жизни… Ей уже не было холодно, хотя мелкие капли дождя выплясывали на раскрытом над ними куполе зонтика дикий папуасский танец, и ветер пытался вывернуть чашу зонтика так, чтобы в него можно было собирать льющуюся с небес дистиллированную воду.
Они встречались с Петей ещё четыре раза. Просто гуляли по городу, рассказывали о своей жизни. Темы разговора находились уже легко, всплывали сами собой, точно большая старая коряга, и они плыли по шумным улицам города, держась обеими руками за эту корягу и весело бултыхая ногами, порождая фонтаны брызг…
Потом Петя пригласил её в гости на дачу… Там были и Наталья Ивановна с мужем, и их старенькая бабушка, сидевшая на веранде и смотревшая на мир совершенно выцветшими глазами, напомнившими Вике высохшую на солнце полынь-траву. Бабушка за два выходных спрашивала её раз пять:
— А ты кто?
А на шестой раз спросила:
— А вы с Владимиром когда свадьбу играть будете? Я ещё правнуков покачать хочу.
Вечером задумали делать шашлыки. Петя стал разводить костёр, но набранный хворост был настолько сырым от пролившихся дождей, что белый едкий дым, похожий на туман, плыл по саду, стирая и растворяя лица. И вот она уже плохо различала, где Петя, а где его старший, такой непохожий на него брат… Всё смешалось и потеряло свои очертания. Голова кружилась от горьковатого дыма и сладкой вишнёвой наливки. Щёки опять пылали, словно она целый день подставляла лицо ветру и знойному южному солнцу, потеряв время и не замечая, что давно облучилась… Голоса выплывали из дыма и нескладным дуэтом вплетались в скрип вековых осокорей, которые раскачивал ветер. Дым постепенно исчез, костёр горел всё ярче и ярче, сумерки сгущались на глазах, превращая деревья в будто обугленные и застывшие  на пепелище заката.
Она буквально напоролась на взгляд Владимира, как на блеснувший в сумерках клинок. Клинок был занесён, его держали наготове… В блеске его стали отражалось её растерянное лицо и съёжившаяся от незнакомого и сильного ветра фигурка.
 Через два дня ей позвонил Владимир — и она теперь уже с ним гуляла по городу. На её вопрос, знает ли Петя, что он позвал её на свидание, Владимир буркнул:
— Ещё чего!
 Это была какая-то странная прогулка. Они совершенно не знали, о чём говорить. Если младший брат что-то взахлёб рассказывал: то из теории иглоукалывания, то из своего пионерского детства, то из жизни родителей,  — то Владимир больше слушал, что вещает она. А она постоянно пробуксовывала — и не могла найти темы для разговора. Заговаривала о прочитанных книгах — Владимир тут же переводил разговор на проезжающую мимо них иномарку, что были в те времена большой редкостью. Вика растерянно замолкала и ждала, что он сам что-нибудь расскажет. После довольно продолжительной паузы, за которую она успевала наслушаться шороха проезжающих машин, Владимир капризно говорил:
— Мне кажется, что ты ждёшь, чтобы я тебя развлекал…
И она тогда снова начинала что-нибудь вспоминать уже из своей жизни, но постоянно спотыкаясь и ловя себя на мысли, что почему-то совершенно теряется, о чём говорить: точно идёт по болотцу, которое сотворили ключи, сбегающие с горы средней полосы России; идёт, подбирая широкую цветастую с оборкой юбку, осторожно пробуя почву под ногами носочком, прежде чем переступить с кочки на кочку.
Владимир предложил ей зайти посидеть где-нибудь в кафе. Зашли в какую-то кафешку сбоку кинотеатра. Владимир спросил, не взять ли ей что-нибудь выпить. Вика отказалась и попросила кофе. Он принёс ей кофе с эклером и коктейль с ликером. Себе взял огромную кружку пива с орешками и бокал красного вина. Она хотела проехаться по поводу того, что тот мешает пиво с вином, но почему-то не сделала этого. Смотрела на него, как кролик на удава. Это было непонятно, необъяснимо, непостижимо, но он ей нравился. Он был, пожалуй, красив, но она никогда не западала на красивых мальчиков. Она не чувствовала у него никакого особого интеллекта и ума, но была точно загипнотизированная. Она однажды ходила на представление одного гипнотизёра. Там вышла на сцену женщина и выполняла всякие смешные команды месмериста: скакала, как кенгуру, на задних лапах по сцене.  Так и она… не видела, как Владимир, выпив и пиво, и вино, пока она только справилась со своей маленькой чашечкой кофе, пошёл себе за добавкой… Вернее, она всё, конечно, про себя отмечала, но отгоняла сомнения, как муху, садящуюся на лицо спящей, досматривающей последний сладкий утренний сон… Отогнать не получалось — муха неизменно возвращалась и щекотно ползала по щеке. Тогда спросонья нехотя перевернулась на другой бок к стене и с головой укрылась одеялом — один нос торчит.
 Вышли из кинотеатра в тёмный колодец ночного города, в котором отражались огни реклам и вывесок. Было промозгло и дул осенний северный ветер, рывками толкающий её в спину. Точно пытался сдвинуть с места неприподъёмную для него ношу. Она качалась от  очередного удара — и сердце раскачивалось вместе с ней. Остановились на откосе. Смотрели, как поблёскивает чернильная река, мигающая огнями последних проходящих по ней сухогрузов. Владимир взял в ладони её лицо и заглянул ей в глаза. Она почувствовала, что будто подвернулась нога, она оступилась и летит куда-то с горы, теряя равновесие и неловко взмахивая руками, как птенец, выпавший из гнезда и ещё не научившийся летать. Его губы были как упругий виноград  «дамские пальчики». Кто-то будто поднёс к её рту кисточку винограда и шутливо щекотал её. Виноград был переспевший и уже забродивший. Пахнуло кислым вином и мускатными орешками. Вообще-то запах вина был ей неприятен с детства, но тут она словно и не чувствовала его. Виноград перекатывался по её губам, она слегка надавливала его — и разливался нектар… Поцелуи были нежны и осторожны, губы мягки, и вся она стала безвольной, как тряпичная кукла. Хотелось уткнуться лбом в его грудь и ничего не видеть вокруг… Чувствовала, что его ладонь, точно забытый раскалённый утюг, вот-вот прожжёт тоненькое драповое пальтишко. Возвращаться из его объятий в промозглый ночной город совсем не хотелось: это как выйти ночью на даче из натопленной комнаты в сад, набухший дождём.
Всю следующую неделю она думала о Владимире. Он не звонил. Рысью кидалась к телефону, заслышав в коридоре звонок… Но нет… Это был опять не он.
 Так прошёл почти месяц. Два раза звонил Петя, но она ссылалась на занятость, зачёты, болезнь мамы и собственное недомогание. Видеться с ним почему-то совсем не хотелось. А Владимир постоянно стоял у неё перед глазами. Это было странно, необъяснимо: он не был «её тип», а вот поди ж ты… Думала о нём постоянно. Как она ни избегала Натальи Ивановны, теряясь в кучке студентов и заводя с кем-нибудь из них увлекательную беседу (ей очень не хотелось говорить с ней о её сыновьях), та два раза умудрилась выдернуть её из толпы, цепко схватив за руку, и сказать ей о том, что Петя о ней постоянно спрашивает. Вика застенчиво улыбалась и виновато молчала. А вечером ей опять мерещился телефонный звонок, который она не слышит из-за шума телевизора или водопроводной воды в раковине. Пару раз она не выдерживала и сама набирала его телефонный номер, но, услышав голос Натальи Ивановны, бросала испуганно трубку, словно схватила в руки бородавчатую склизкую лягушку, приняв её за прошлогодний лист. Снова и снова её память услужливо поставляла ей тот запах и вкус забродившего винограда, который перекатывали её влажные приоткрывшиеся губы.
 Она увидела его опять случайно в автобусе. Вика стояла недалеко от передней двери  — и через головы заметила его сидящим где-то в середине автобуса. Их глаза встретились и, как разноимённые полюса, потянулись друг к другу. Губы изогнулись в счастливой улыбке завалившимся на бок полумесяцем. Еле протиснулась к нему, зажатая со всех сторон пассажирами, поправившимися на объём пуховиков и синтепоновых курток. Владимир поднялся с сиденья и посадил её, поставив ей на колени большую спортивную сумку. Склонился над ней так близко, что она уловила какой-то очень приятный аромат духов, смешанный с резким запахом мужского пота. Болтали какую-то чепуху. Вика ощущала себя так, как будто хлебнула шампанского. Весёлые пузырьки побежали по сосудам, надувая и поднимая крылья за спиной. Она чувствовала, что лицо снова горит, как обожжённое жарким южным солнцем. Владимир заправил её выбившуюся непослушную прядь под беретик. Тяжёлая мужская ладонь скользнула по щеке, точно шёлковое птичье пёрышко, — будто слезу смахнула, — Вика несла какую-то ерунду. Увидела, что из сумки в раскрывшейся пасти молнии выглядывает красное, почти вишнёвое яблоко. Хотела вытащить его и сказать: «Я попробую». Но не решилась. Так и ехала дальше, переводя взгляд с яблока на Владимира и обратно. Выпорхнула из автобуса на своей остановке, чувствуя, что крылья всё продолжают надуваться: ещё чуть-чуть — и их подхватит своими потоками ветер, отрывая её от земли. Это было необъяснимо, странно и совсем  ей непонятно. Такое же чувство растерянности, смешанное с восторгом, было у неё, когда она увидела однажды над городским фонтаном настоящую радугу в совершенно ясный холодный день. Радуга перекидывалась от тополей, стоящих позади фонтана с одной стороны на другую, окрашивая листья, вывернувшиеся серебристой изнанкой наружу, в золотистые тона. Золотое чудо средь зелени и потускневшего серебра. Радуга была настоящая, не мираж и не игра её воображения: разноцветный эфемерный мостик среди водяной пыли.
  На другой день она сама ему позвонила. Услышала Петин голос — и осторожно положила трубку, точно держала в руках хрупкое стекло. Потом сидела два часа над конспектами лекций, с трудом продираясь сквозь чертополох букв и кривых строчек, силясь вникнуть в написанное. Но тщетно — мысли улетали, точно тополиный пух, бесформенный, аморфный и невесомый. Крадучись, чтобы не услышали родители, подошла к телефону — и снова услышала Петин голос. Мягко нажала на рычаг и только потом аккуратно поместила на место трубку. Она звонила ему ещё раз пять и неизменно клала трубку: подходил либо Петя, либо Наталья Ивановна. Наконец, трубку взял  Владимир. Голос её звенел натянутой струной, которую нервно перебирали  дрожащие пальцы. Получалось что-то похожее на непрофессиональное тявканье гитары. Выдыхала по очереди вопросы: «Как ваша жизнь? Что нового? Чем занимаетесь? Где были и что видели? Как чувствуете?»  Получила ответы: «Ничего нового. Отдыхаю. Служу. Ничего, спасибо». Темы для разговора просто не находилось. Голос будто разучивал скучные гаммы, но они не давались. На том конце трубки раздражённо сказали:
— Ну ладно, мне сейчас по делам надо позвонить. — И разговор закончился.
  Чувствовала себя как в самолёте, попавшем в воздушную яму: муторно, говорить не хочется, закрываешь глаза — и пытаешься представить что-нибудь хорошее…
Вспомнилось, как она впервые увидела море. Море уходило за кромку горизонта и сливалось с небом где-то там, на краю света. Край света был окутан в розовую дымку заката. Солнце было багровым, тревожным и напомнило ей юпитер, светивший с балкона в Оперном театре. Купаться  тогда пошли не на пляж, а на дикие скалки. Она стояла на мокром коричневом скользком камне, поросшем зелёной плесенью, и смотрела, как робкая волна разбивается о камень в мелкую водяную пыль. Попробовала воду рукой. Та была тёплой и прозрачной. Она никогда в средней полосе не видела такой прозрачной воды. Она была какая-то бирюзовая, точно в неё пролили зелёнку. Жара отхлынула, но купаться очень хотелось. Она боялась прыгать со скалы  — и стала спускаться по осклизлому камню. Поскользнулась — и буквально съехала вниз, обдирая бедро. Было мелко — и плыть ещё невозможно. Она пошла по крупной гальке навстречу западающему солнцу, чувствуя, как камушки больно массируют ноги. Когда вода дошла до пояса, оторвалась от земли  — и поплыла. Вода буквально выталкивала её на поверхность. В реке она никогда не чувствовала себя так. Будто отцовские руки подняли её под потолок и качают — так она чувствовала себя на волнах. Было легко, непонятная радость росла в ней и распускалась диковинным цветком. Она плыла по блестящей дорожке, качающей на воде розовые блики заходящего солнца, точно лепестки роз.


6
Она не звонила братьям целый месяц. И они тоже не вспоминали её (или вспоминали, но не давали о себе знать…) Перед Новым годом не выдержала. Опять с замирающим сердцем набрала номер, с удивлением для себя сознавая, что уже знает его наизусть. И тут же услышала голос Владимира. Он обрадовался и начал что-то плести, ворочая языком так, будто у него полный рот еды. Ей даже пришлось переспросить его несколько раз то, что он сказал…
— Ты ешь?
— Нет… С тобой разговариваю…
 Вдруг она услышала пластмассовый щелчок — и раздались гудки. Подумала, что разъединили, и набрала номер снова. К телефону больше не подошли.
Расстроенная, ушла к себе в комнату и легла. Испугался кого-то? Или пьяный, а она не поняла сначала? «Шут с ним. Не буду больше звонить», — подумала Вика. Неприятная догадка не давала ей читать. Снова глаза перескакивали со строчки на строчку, буквы двоились и разбегались, она сознавала, что не поняла ни предложения, так как мысли, будто металлические опилки, насыпанные на чистый лист бумаги, выстраивались друг за дружкой в кривые, притянутые магнитом её странного звонка.
  Это было странно, необъяснимо, но Владимир будоражил её воображение, ей хотелось увидеться с ним вопреки всякому здравому смыслу.
Через два дня после лекции её поймала Наталья Ивановна и пригласила к ним на Новый год. Сердце Вики радостно подпрыгнуло маленьким теннисным мячиком. И долго ещё скакало, будто покатившийся мячик  по ступенькам лестницы.
  Новый год она встретила с родителями за конспектами лекций. В гости не пошла, так как не решилась сказать родителям, что будет не дома. Разбирала свой корявый почерк, закрывшись в своей комнате от орущего телевизора, и думала о том, что нынче у неё последний Новый год с сессией. Голоса из телевизора всё равно доносились сквозь стенку, пьяные буквы падали с линеечек тетради, слова наряжались в маскарадные костюмы, и она ничегошеньки не понимала и не усваивала из прочитанного.
 Набралась духу — и набрала заветный номер. На сей раз подошла Наталья Ивановна, она извинилась, что не пришла, и попросила её всех поздравить. У неё вырвал трубку Петя и пожелал ей счастья в новом году.
  Его пожелание начало сбываться на другой день. Позвонил Владимир, поздравил и предложил прогуляться по праздничному городу.
Падал огромными розовыми и сиреневыми хлопьями снег, ёлка на площади тоже была вся в сиреневой подсветке и светилась серебристой мишурой.  Откуда-то из далёкого детства всплыло то предчувствие чуда, какого она всегда ждала от новогодних сказочных представлений, с замирающим сердцем вглядываясь в розовые, лиловые и голубые сосульки на сцене, которые никогда не таяли до конца спектакля и не сливались друг с другом, превратившись в огромную лужу на асфальте. Вглядывалась, ожидая Деда Мороза с мешком подарков за плечами, который пообещает исполнить самое заветное желание и зажжёт на ёлочке мигающие разноцветные огоньки. Говорили опять ни о чём. Смеялись, радуясь, что попали в сказку. Проходя мимо парка, заглянули на праздничные гуляния. Увидели огромные горки, тоже сиреневые, розовые и голубые, блестящие накатанной поверхностью, — переглянулись и решили покататься. Владимир сказал, что он будет кататься на ногах, но Вика была уверена в том, что она сразу же ляпнется, — и пошла искать какую-нибудь фанерку, оставленную  уже накатавшимися. Нашла. Уселись на фанерку вдвоём. Она сидела, прижимаясь к нему спиной, — и чувствовала, как её лопатки превращаются в крылья. Крылья были зажаты чужим чёрным пуховиком и не могли раскрыться. Поэтому летели они вниз. Мчались так, что захватывало дух, сердце становилось таким лёгким, что летело впереди неё, точно воланчик для бадминтона. Руки Владимира крепко прижимали её к себе — и она чувствовала себя маленькой девочкой, доверчиво прильнувшей к папиной груди, надёжной и такой родной. Белые заснеженные деревья, облитые розовым светом, казались зацветшей сакурой и порождали удивительное чувство весны, заставшей врасплох.
 Несколько раз, заливаясь смехом и держась, как дети, за руки, взбирались они по приставной деревянной лестнице на горку и съезжали вниз, захлёбываясь какой-то непонятной радостью, захлёстывающей их, точно волна от проходящего крылатого судна на воздушной подушке. Душа сама была тоже на такой подушке и неслась вперёд навстречу неизведанному.
 Потом отогревались красным вином в кафе, находящемся тут же, в парке. Щеки медленно вбирали в себя цвет вина, точно лепестки белой лилии, поставленной в воду, подкрашенную красными чернилами. Владимир взял в руки её тоненькую ладошку, вывернул тыльной стороной, внимательно посмотрел на неё и сказал, что у неё очень глубокая, ярко выраженная линия ума; линия сердца тоненькая и прерывистая, моментами исчезающая совсем, а линия жизни не очень долгая и в конце её ждут тяжёлые болезни. Но тогда Вику не очень-то и встревожил такой прогноз. Конец был где-то так далеко, что даже горизонта не было: одна сплошная ночь, освещённая новогодними гирляндами цветных фонариков, в такт с которыми мерцают звёзды, подражая учащённому от радости и возбуждения сердцебиению. Потом перевернул  дрожавшую, будто осиновый листок на ветру, ладонь, тыльной стороной вниз — и осторожно поцеловал. Руке было щекотно, точно её погладили гусиным пером. Потом дома она несколько раз сама проводила губами по своей ладошке, пытаясь понять, что же чувствовал Владимир. Находила свою кожу шелковистой, будто нежный венчик каллы, вдыхала расширившимися ноздрями  слабый запах мыла  «Сирень». Смотрела на себя и Владимира отстранённо, точно душа в первый день отлёта, с удивлением и непониманием, почему тело так неподвижно и холодно…
 Влюбилась в него Вика позже, тогда, когда он погладил её по волосам. Они сидели на лавочке в парке, истоптав ноги по его аллеям, напротив них расположились две молодые мамы с колясками и старушка с двумя внуками детсадовского возраста, голова которой была  обсыпана грязно-белыми  кудельками химической завивки, напоминающими тополиный пух.   И вдруг Владимир наклонился к ней и убрал чёлку с её глаз. А потом просто погладил по голове, как ребёнка. Её голова долго потом хранила это лёгкое дуновение его руки: как морской бриз встрепал волосы — и потом пригладил…
 Спустя двадцать лет она купит китайский массажёр для головы: изящная штучка из тонких металлических спиц, раскрывающаяся цветком наподобие приспособления для сбора яблок, — и, когда раскроет это сооружение на своей голове, вспомнит то первое прикосновение мужа.

   
7
Целую неделю Вика ждала, когда же Владимир, наконец, позвонит. Не выдержала. Набрала номер сама. Два раза никто не отвечал. На третий она хотела было уже положить трубку, но подошёл Владимир. Говорил очень тихо и медленно, так, что она ничего не могла толком расслышать. Поняла только, что живёт он «волшебно». Стала переспрашивать, но разговор внезапно оборвался, как в прошлый раз. То, что это не обрыв связи, она была почему-то уверена. Ушла к себе в спальню, теряясь в догадках, что это было: «Пьяный? С женщиной? Не хочет, чтобы слышала мама?» Несколько раз потом звонила ещё, но Владимир к телефону не подходил. Махнула на него рукой и лишь изредка вспоминала то прикосновение его губ, похожее на дуновение, к её ладошке.
Через два месяца Владимир возник в её жизни снова: позвал её на концерт какой-то знаменитой рок-группы. Она совершенно ничего не понимала в роке, но пошла, гордая тем, что идёт на концерт с молодым человеком. Почти весь концерт она просто проспала. Слов было не разобрать. Сначала она напрягалась и пыталась понять смысл песен, но затем как-то совершенно незаметно провалилась в сон. Ей не мешали ни громкая музыка, бьющая в барабанные перепонки коваными сапогами, ни неудобные кресла модернового концертного зала, сделанные в стиле минимализма: деревянные, жёсткие, с узкими подлокотниками, с которых соскальзывали локти. Сон был цветной, весь изрезанный вспышками цветных софитов, и странный. Будто плыла она на каком-то теплоходе по реке мимо города в красочных огнях рекламы. Стояла у стеночки на дискотеке на палубе, наблюдая за пляской радужных огней, скользящих по лицу, точно крылья ночных бабочек. Глядела, как дёргаются человеческие тени на стене напротив неё; лица танцующих в толпе тоже были почему-то стёрты, но все фигуры хорошо различимы, только  дрожали яркими пятнами, точно смотрела на них сквозь слёзы. Никто не приглашал её. Поэтому она стояла и смотрела на тени, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами, с тем, кто прочитает её печаль. И вдруг кто-то в чёрной маске подошёл к ней, поклонился и потянул за руку, да так  сильно, что она почувствовала, как наклонился теплоход. Её держали за руку очень осторожно, но в то же время она ощущала, что её тянут  куда-то к наклонившемуся борту — и она уже буквально скользит по наклонной плоскости, будто по накатанному льду. И вдруг чувствует, что по её ногам уже бежит холодная вода; вода становится всё выше и выше, вот она уже доходит до щиколотки, вот подхватывает холодными руками её колени — и она понимает, что пароход медленно погружается в неизвестность, всё также освещённый огнями софитов, только тени на стене сбились теперь в одного орущего многорукого зверя, медленно съезжающего к накренившемуся борту. Она встряхнула головой и очнулась. Владимир осторожно держал её за руку, большим пальцем поглаживая тыльную сторону её ладошки.
После спектакля он пошёл провожать её домой. Говорили ни о чём. Смеялись лениво, смех спотыкался и разбивался о стену молчания другого. Она с удивлением для себя поняла, что не знает, о чём же ей с ним говорить. Молчать было неловко. Подумала, что молчать с кем-то другим, скажем, с тем же Петей — это было вполне нормально. Хотела рассказать о преподавателях, но побоялась, что всё это будет озвучено дома. Стала рассказывать байки об учителях школы. Но путь до дома всё равно оказался очень коротким. Остановились перед её подъездом. Владимир осторожно взял её лицо в свои ладони. Глаза его были чёрные, почти совсем без радужки: туннели, в которых можно потеряться. Отвёл непослушную прядку на щеке за ухо и осторожно поцеловал в губы: нежно, как ребёнка, будто лёгким пером, потерянным из птичьего крыла, провёл по губам. И она поняла, что пропала…


8
 У них начался период разговоров по телефону. Владимир теперь почти всегда брал трубку. И даже как-то незаметно нашлись темы для беседы. Теперь она чаще всего просто рассказывала, что у неё случалось в университете или дома. Правда, информацию приходилось передавать дозировано, всё время помня о том, что её могут передать Наталье Ивановне. У Владимира был какой-то неисправный телефон. Она  то слышала его хорошо, то его голос начинал звучать, как по межгороду и даже хуже, — и тогда она с напряжением вслушивалась в его голос, пыталась понять, что он говорит. Просила поправить телефонный шнур. После этого его речь становилась настолько отчётливой, будто он в комнате у неё разговаривал. Так было почти каждый раз. Она даже попыталась намекнуть, что надо бы сменить им аппарат, но Владимир отмахнулся и сказал, что всем в доме распоряжается матушка. В один из разговоров она отчётливо услышала пластмассовый щелчок — и поняла, что  трубку просто положили на стол, а не держат около рта и уха. Голос Владимира зазвучал, как из погреба. Не выдержала, бросила:
— Ты что, трубку кладёшь рядом, а сам что-то делаешь в это время, пока со мной разговариваешь?
— Нет, что ты! Это опять провод.
Она не звонила ему потом целый месяц, ждала, когда объявится сам. Но не выдержала — и позвонила первая. И снова они гуляли по вечернему городу, утопающему в цветных огнях и пахнущему мокрой пылью. В воздухе висела изморось — и от этого огни расплывались, будто пятна на промокашке, становились большими и неровными. Дрожали огни, дрожали капли на ветках обрезанных тополей, дрожал её звонкий голос, и вся она тоже дрожала от влажного пронизывающего ветра, ощущая своё сиротство рядом с ним в этом шумном и праздном городе, взрывающемся от смеха и музыки, вырывающихся из дверей кафе и ресторанов вместе с облачком сигаретного дыма. И снова они сидели в кафе, снова она тянула через трубочку горячий глинтвейн, замешанный на дурманных травах; и снова её ладонь, будто неоперившуюся птицу, подхватывал ветер и поднимал к его шёлковым губам, пахнущим бродившим виноградом. Музыка опять била по её барабанным перепонкам, но она оглохла — и перестала слышать этот лязг и скрежет металла. В душе её проснулись и заливались соловьи.
И вновь её провожали до дома. Только теперь его рука нежно и по-хозяйски обнимала её за талию, будто вела в каком-то новом ещё не разученном ею танце, — и она очень страшилась попасть не в такт и сделать неловкое движение. И ещё очень боялась, что её могут увидеть знакомые.
Хотелось спрятать проснувшуюся любовь к этому ворвавшемуся шквальным ветром человеку подальше от людской зависти и слепой злости, зажать в кулачке, как кусочек случайно найденного среди серых обкатанных волнами голышей янтаря, впитавшего солнечный свет. Спрятать, чтобы не задевать чувства других, несчастных и от того больных, которым чужое счастье выжигает нутро, словно уксусная кислота. Хотелось прикладываться к ней, как к морской раковине, хранящей вековой ропот волнующегося и никогда не утихающего моря, пытаясь прочитать его ноты и понять его чужой, тревожащий душу своей неразгаданностью, язык.
И вновь её целовали в тёмном дворе, где любопытный глаз фонаря был разбит кем-то из подростков,  и фонарь застыл столбом над их головами. Губы были горячими, точно только что пили обжигающий нёбо вязкий шоколад, и уже не напоминали ей мягкий и сочный виноград. Жадно затягивали в водоворот, будто полевой цветок, небрежно сорванный и брошенный кем-то в тихо бегущую в своих берегах реку.


9
Они встречались почти полгода, наворачивая круги по шумным улицам города или парку, она успела привыкнуть к нему настолько, что не представляла уже свою жизнь без него, когда она узнала, что он был дважды женат и что у него есть ребёнок. Про свою первую жену Владимир сообщил, что она была очень молодая, ей было девятнадцать лет, интересовали её только джинсы и танцы, и что развела их его мама, которая сказала, что у его супруги никогда не будет детей:  её знакомый гинеколог оповестил, что девочка делала аборт. Владимир ещё добавил, что иногда он жалеет о разводе, так  как тогда бы он имел то, чего не имеет теперь.
Вторая его жена была полной противоположностью первой. На Викин вопрос, почему они развелись, он честно ответил, что виноват он: сначала всё было хорошо, потом начались сложности.
; Какие? ; спросила расстроенная Вика.
; Всякие. С родителями. С ребёнком. Как время проводить.
; Почему же ты раньше мне не сказал про свои браки?
; Боялся, что не поймёшь.
; А ребёнок? Ты часто с ним встречаешься?
; Нет. Я вообще не встречаюсь. Я только деньги даю. И вообще он отстаёт в развитии.
; Ненормальный что ли?
; Да нет. Отстаёт в развитии. Сейчас жена поехала с ним в Киев. Там какая-то методика есть, прибор, где лечат с помощью электротока. Она очень надеется, что поможет.
; Ты поэтому ушёл? Из-за ребёнка?
 ; Нет. Не из-за него. Скандалы надоели. Придёшь выпивши — скандал; трезвый, но поздно — скандал. А мне ведь и в театр хочется, и в кино, и с друзьями посидеть. На выходные на дачу уедешь — скандал. Я ей говорю: «Поехали вместе, вы там погуляете, а я поработаю», а она не хочет, говорит, что дома дела. А я ведь ей помогал. Я и пелёнки стирал, и убирался, и готовить я умею.
; Она виновата, что вы расстались?
; Нет, я. Да что теперь это обсуждать, надо просто на будущее сделать выводы.
Вика тогда долго не могла прийти в себя. Но в одном Владимир был прав: она уже привыкла к нему и не представляла себя без него. Расстаться сейчас ; значит оторвать кусочек живой тёплой нежной кожи, примерзшей к металлу на морозе. И отрывать надо, и без травмы не обойтись… Она решила тогда закрыть на всё глаза. Поздно уже было расставаться: она уже любила его и вся её дальнейшая жизнь в мыслях протекала рядом с ним. Без него её уже не было. Вернуться в то недалёкое время, когда жизнь имела цвет серой газетной бумаги с речами с партийного съезда, которые надо законспектировать к очередному семинару?
Был последний месяц весны, уже деревья выстрелили, будто шариковые авторучки, своими зелёненькими листьями, и она знала, что до цветения ; рукой подать, но стало вновь холодно: так бывает, когда цветёт черёмуха. У неё и голова уже кружилась, как от сладкого и дурманного запаха черёмухи. Они наворачивали круг за кругом по парку — и она чувствовала, что тошнотворный запах всё усиливался: подняла голову и увидела над головой огромное дерево ещё почти без листьев, будто намыленное, покачивающее кроной в маленьких, ещё не лопнувших пузырьках пены.
Владимир взял её голову в свои ладони, будто волейбольный мяч, что ловко поймал, а теперь раздумывает, как метнуть его половчее. Резкий запах вина плеснул ей в лицо. Она безошибочно угадывала этот запах. Она его не переносила. Если отец приносил этот запах домой, то мама всегда начинала скандал. Потом, когда Вика подросла, она всегда его сама просила (даже когда мама уезжала) не приносить домой этот запах. Вика тогда почему-то ничего не сказала Владимиру, но он сам обмолвился, что они с отцом отмечали День победы. Будущий свёкор на фронте не был, но Викин отец был из выпускников 1941 года, ушедших прямо со школьной скамьи на фронт, 9 мая всегда надевавший ордена и медали и отправлявшийся на парад искать встреч  с однополчанами. Ни разу он не приходил с этих встреч с винным запахом — и они с мамой понимали, что он опять, как и в прошлые годы, никого не встретил. Но накануне на кафедре праздник отмечали всегда.
 Вика ничего не сказала Владимиру тогда.
Было ещё одно маленькое потрясение в жизни Вики. Они гуляли в тот вечер по откосу — и она была счастлива. Шли, взявшись за руки. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которую взрослый крепко держит за руку, чтобы она не потерялась. Её маленькая ладонь была точно спрятавшийся зверёк в норке большой ладони Владимира. Ей совсем не хотелось выпускать свою ладошку из его руки. Она чувствовала его шершавую и горячую кожу, слышала удары чужого сердца, которые почему-то доносились через ладонь, будто стук колёс поезда, спешащего через туннель, слышался на земле, под которой этот туннель проходил. И так ей было хорошо и спокойно! Она верила в то, что с этим человеком она будет счастлива всегда, и он сможет её защитить от всех ветров жизни. Потом они целовались в подъезде соседнего дома — и она ощущала солоноватый привкус крови на своих губах и его шелковистые губы, втягивающие её в себя, будто высасывающие кокосовый орех.
 Она легко вспорхнула на свой третий этаж, улыбка блуждала на её отрешённом лице, пока она раздевалась и принимала душ, представляя, что упругие горячие струи — это руки её любимого. Вышла разгорячённая из душа — и решила сделать Володе приятное: позвонить и проведать, как он добрался домой. Сотовых тогда не было: общались только по домашнему телефону. Она знала, что родители его уехали на выходные в деревню, где у его отца жила мать. Какого же было её удивление, когда к телефону никто не подошёл! Сначала она решила, что Владимир в ванной, но он не подошёл и через час. Она звонила ему три раза ночью, боясь, что жалобное позвякивание набираемого номера услышат на параллельном телефоне родители, но удержаться от звонка не могла. В равнодушной холодной трубке раздавались длинные гудки. Она так и не заснула в эту ночь. Ворочалась. Сбила всю простынку в ком так, что оголился полосатый матрас. Глаза жгло, будто их надул ветер и насыпал в них всю подметённую им пыль заплёванных тротуаров. Лежала и смотрела, как чёрные рёбрышки ветвей на шершавой стене дрожат, словно дышат. Прижималась к ним, чтобы остудить свой горячий лоб. Сна не было ни в одном глазу. Наблюдала, как в комнате медленно начинают проступать сквозь тьму  очертания предметов, потом появляется цвет, — сначала грязный и тёмный, словно полинявший после стирки  с тёмно-синим бельём, затем становящийся всё светлее и насыщенней. В окно хлынул мутный рассвет.
Они должны были встретиться на другой день в обеденный перерыв. Он обещал забрать у неё книгу, что она просила отксерокопировать. В те времена копировальные аппараты были редкостью, а у Владимира на работе их было целых три штуки.
Когда встретились, то пожаловалась, что не спала всю ночь, надеясь на объяснение. Но Владимир, взявшись за подол её платья и задержав его в своих пальцах, лишь выдохнул:
— Я тоже почти всю ночь не спал, — и осторожно погладил по колену.
Это было первое в её жизни проявление мужской неверности. Но она ничего почему-то ему не сказала тогда. Вымолвила только, что звонила ему раз десять, но Владимир ничего на это даже  не ответил…
Она долго потом думала, с кем же он был?  То ли с одной из жён, то ли с портнихой, шившей ему шапку, то ли с девушкой по вызову, которые в те времена только-только начали легализоваться. Да это было и неважно: с кем. Важно было то, что она больше не чувствовала к нему безграничного доверия и думала о том, что в их будущей совместной жизни ей придётся столкнуться с этим ещё не раз…


10
Отшумел выпускной. Она положила красные корочки диплома в верхний ящик письменного стола. В августе её ждала первая в её жизни работа. Впрочем, работать она была оставлена в лаборатории, где писала курсовые и диплом, и всё ей там было давно знакомо. Половина её сокурсниц уже были замужем. И она давно ждала от Владимира предложения. Родители относились к нему настороженно. Отцу не нравилось то, что он военный. Мама переживала, что ребёнок уходит из-под её крыла. Но, вроде как смирились со своим будущим зятем. Когда Владимир предложил расписаться, все восприняли это как должное. Она привыкла к нему настолько, что ей казалось, что всё катилось в её жизни правильно. И, в конце концов, если семейная жизнь  не заладится, то можно будет всё переписать…
Свадьбу, можно сказать, не играли. У Владимира это был третий брак  — и свадьба ему была не нужна. Вика тоже совсем не хотела выступать в роли «рыжего на арене». Вика не стала рассказывать дома про третий брак своего суженого: она знала, что произнесут на это родители, не рассказала она им  и про его ребёнка. Расписались — и пообедали в узком семейном кругу у Натальи Ивановны дома.
У Владимира была бабушкина однокомнатная квартира, которую Наталья Ивановна сдавала то ли из-за денег, то ли не желая, чтобы дети жили там холостяцкой жизнью. В ней и решили поселиться  молодожёны. Квартира была в рабочем районе города, из которого до центра надо было добираться с пересадкой, как минимум, часа полтора. Вике очень не хотелось ехать в этот район — и она даже думала о том, не предложить ли Владимиру жить у них, но  её внутренний голос говорил, что это будет тяжело для всех, и жизнь не сложится. Она была домашней девочкой, но ей хотелось почувствовать свободу от родительской зависимости и пожить настоящей взрослой жизнью.


11
Привыкала Вика к чужому дому тяжело. Всё время хотелось домой к маме с папой. Она почти каждый день заезжала к ним после работы. Рассказывала все новости, пока мама разогревала для неё еду, ужинала и уезжала в своё новое жильё, к которому она никак не могла привыкнуть.
Квартира была малометражной, построенной условно осуждёнными, тесной и захламлённой. В комнате было пять дверей: одна выходила прямо в крошечную четырёхметровую кухню, две другие — в коридор (говорят, что вторая дверь в коридор  была сделана в поздних проектах жилья специально для покойников, а первоначальный проект имел только одну дверь, но чтобы вынести гроб, его приходилось ставить почти на попа), четвёртая вела в кладовку, а пятая  — на балкон. Балкон выходил во двор,  так густо засаженный деревьями, что Вике казалось, что она живёт на даче.
У них  с мужем теперь был один общий шкаф для одежды и один письменный стол на двоих.
 Владимиру пришлось освободить три ящика стола для неё. Она хотела привезти стол из дома, но ставить его было некуда. Она так и сказала ему: «Придётся тебе освободить для меня половину стола». Освобождал стол он с раздражением, неохотно, перекладывал свои инструменты: старый фотоаппарат, бинокль, альбомы с фотографиями,— в посылочные ящики из фанеры. Ничего не убиралось. Он снова всё вытаскивал прямо на пол и опять запихивал. Поставил ящики под столом к батарее: один на другой.
Его бесило то, что Вика не только работала за его столом, но и постоянно превращала его в туалетный столик, сидела за ним и наводила марафет. На нём вечно валялись её крем, помада и тени. Она частенько ставила на него пузырёк с жидкостью для рук, что в те годы продавали в аптеке,  — и глицерин, смешанный с нашатырём, стекал по гладким бокам пузырька, оставляя на столе мокрое маслянистое мятно, резкий запах которого возвращал его с небес  к действительности. Он стал стелить на стол газету, чтобы предохранить свои бумаги от жирных пятен. Вику это злило — и она сдёргивала газету со стола, комкала её, пачкая намазанные кремом руки типографской краской, шла в ванную, мыла там ладони, приходила — и снова ставила на письменный стол флакон с глицерином, оставляя блестящий жирный кружок на поверхности органического стекла, покрывавшего поверхность стола. Супруг не выдерживал и взрывался. Иногда она сама после его гаек, шурупов, диодов и рыболовных крючков стелила на стол газету — и тогда он смеялся после, ловя её за серые загрубевшие локотки, которые она потом вынуждена была разглядывать в зеркале и оттирать той же маслянистой жидкостью для рук.
Её тоже раздражало многое. Носовые платки, валяющиеся скомканными тряпками на постели, тумбочке и письменном столе; дурно пахнущие носки, раскиданные  на полу у кровати и распространяющие специфический запах по всей комнате; разбросанные и постоянно играющие с ним в прятки нужные вещи. Но она никогда ему ничего не говорила и пыталась научиться не обращать на это внимание. С удивлением для себя Вика обнаружила, что привыкла иметь свой угол, в котором можно было скрыться от посторонних глаз даже родного и любимого человека. Впрочем, Владимир оставался по-прежнему чужим. Родными были папа и мама, бабушка и дедушка.
 Семейная жизнь текла странно. Оба приходили домой поздно и уставшие: она заезжала к родителям, он — к друзьям и иногда тоже домой. Владимир оказался жаворонком и ложился спать в детское время:  иногда в половине девятого, в девять. Для неё это было чрезвычайно рано, она не успевала  порой даже начать  заниматься  домашними делами. Включить телевизор тоже уже не получалось:  он мешал спать мужу, хоть она и не очень страдала от отсутствия ящика.
В первую же неделю своей замужней жизни к ней обратились с немного странной для неё просьбой. Владимир зашёл на кухню, где она домывала посуду, и сказал, что поставит сейчас магнитофон с аутотренингом, и очень её просит тот выключить, когда он заснёт. Без него ему засыпать тяжело. И вообще он хотел бы, чтобы она тоже приобщилась к этому аутотренингу. Она очень удивилась, ответила, что ей аутотренинг не нужен, у неё нет времени и желания слушать эту лабуду, но, ладно, так и быть, выключит. Когда пришла в спальню, увидела супруга, мирно посапывающего на спине, голова откинута набок… Занудный мужской голос бубнил из кассетника: «Я отдыхаю. Расслабляюсь. Чувствую себя свободно и легко. Я спокоен. Я спокоен. Я спокоен. Всё тело расслаблено. Мне легко и приятно. Я отдыхаю. Мне тепло и уютно. Я погружаюсь в сон. Сон мягко обволакивает меня».
Постояла минуты две, слушая эти самовнушения. В растерянности выключила магнитофон, взяла книжку, забралась в кресло, включила торшер и попыталась читать. Глаза бежали по строчкам, будто человек по ступенькам эскалатора вниз, когда эскалатор движется вверх. Она оставалась на месте и с удивлением для себя поняла, что не запомнила из прочтённых полутора десятков страниц ни строчки. «Я отдыхаю. Расслабляюсь. Чувствую себя свободно и легко. Я спокойна. Всё тело расслаблено. Мне легко и приятно. Я отдыхаю. Мне тепло и уютно». Спокойно не было. Было тревожно и тихо, как перед грозой. Тепло не было. Было просто очень душно. Но гроза была ещё очень далеко где-то на краю горизонта. Кромка горизонта выныривала из темноты в ещё беззвучных всполохах света — и пропадала. Вика встала и открыла форточку.
На следующий день муж снова смотрел на неё собачьими глазами и просил выключить магнитофон, когда он заснёт.


12
 Вика никогда не была меркантильной девочкой. Напротив, она стеснялась говорить о деньгах и старалась всегда заплатить в кафе или кино, когда её приглашали мальчики, сама. Какого же было её удивление, когда ей впервые принесли зарплату: положили на пододеяльник, сказав, что это «на булавки»! Она даже растерялась. Сказала серьёзно:
— Ой, спасибо! А на жизнь?
— Ну, я же обедаю в основном не дома. И за квартиру плачу.
Расстроилась неимоверно, пожаловалась родителям. Отец сказал, что он, конечно, их прокормит, но почему он должен содержать какого-то урода:
— Не хватает, чтобы удовлетворить все свои прихоти, пусть идёт подработает хоть извозом, хоть охранником или грузчиком. Ему не объясняли дома, что обязанность мужа — содержать семью?
Она, запинаясь и чувствуя, что щёки её полыхают, как от чая с малиной, передала Владимиру папины слова — и получила ответ:
— Профессорской зарплаты не хватает ребёнку помочь?
В следующую зарплату ей выдали сумму в два раза большую, промолвив, что его матушка «передаёт  ей деньгу». «Деньга» составляла одну десятую от Володиной зарплаты. Она ничего не сказала ему, подумала: «Он ещё на ребёнка даёт… Но как они будут жить дальше?»
В выходные Вика чаще всего оставалась одна. После завтрака Владимир неизменно сбегал: к друзьям, родителям, в гараж. Вика прибирала квартиру, стирала, готовила, с горечью сознавая, что заставить Владимира помочь не в её силах: его воспитали ТАК. Иногда в блаженстве растягивалась на кровати с книжкой, радуясь тому, что никто не мешает чтению. Она попросила его как-то отнести в прачечную бельё: накопился огромный тюк. Тот согласился, но вернулся злой, сказал, что она его эксплуатирует, — и тут же исчез из дому. Возвращался часто навеселе, разговорчивый, лез с душными объятиями, — и она морщилась от уже привычного запаха перебродившего винограда, смешанного с запахом мужских ног, топтавших его в давильне.
Хуже было, если его друзья приходили к ним. Она не любила шумных гостей и больших компаний, где все громко кричат и никто ничего не слышит. А все его друзья были шумные. Приходили всегда с бутылкой водки и очень редко с закуской. Нечасто — по одному,  обычно  заваливались по двое-трое, пятеро. Приготовленный ей на неделю обед за пару часов их сидения исчезал, холодильник был выпотрошен, как после налёта саранчи, в раковине неизменно  оставалась горка грязных тарелок.
Она уже видела, услышав телефонный звонок её приятелей, которые напрашивались к ним в гости, как небо на востоке чернеет, как грозная туча закрывает небосвод, как ласковое майское солнце меркнет, закутываясь в траурную вуаль. Первые насекомые градом посыпались на облитые розовым цветом фруктовые деревья её взлелеянного и ухоженного сада, застучали по рифлёной крыше дома. Над землей закружилась, завьюжила серая пурга. Близких не разглядеть. За шумом крыльев больше не слышно её робкого протестующего голоса. С треском ломаются ветви яблонь под тяжестью осевшей на них саранчи. Вся округа побурела, словно сопревший под грузом тающего снега лист. Но туче на востоке не видно ни конца, ни края.
 Глубоким вечером саранча улетала, оставив на месте цветущего и благоухающего края голую выжженную огнём пустыню. Накатанное железнодорожное полотно её жизни сплошь было усыпано саранчой. Поезд сначала давил её, а потом колёса начинали буксовать — и паровоз, беспомощно пыхтя и отфыркиваясь гнусной жижей, не смог втащить состав на небольшую горку.


13
Всё чаще муж приходил домой пьяный, как говорится, в стельку. Вика и представить не могла, что такое бывает. Первый раз в её жизни Владимир пришёл таким с работы. Она открыла дверь на звонок, режущий тишину в квартире требовательным непрекращающимся трезвоном, — и отшатнулась в испуге. В квартиру ввалился покачивающийся — будто стоял в лодке, попавшей под волну от встречного теплохода, — муж. В лицо пахнуло уже знакомым запахом бродящего винограда, смешавшегося с острым кислым запахом рвоты.
Она отшатнулась. Хотела заругаться, но испугалась и поняла, что бесполезно. Комната была одна, прятаться и запираться было негде. Выскользнула на кухню, думая о том, что уйдёт ночевать к родителям. Услышала, как Владимир тут же, не раздеваясь, прошёл в туалет, где его долго рвало. Вика успела собрать сумку и какие-то тряпки. Бормоча «её-моё», муж рухнул на не разобранную кровать. Вика тенью проскользнула в прихожую — и сбежала.
 Мама встретила её настороженно, но Вика сказала, что муж уехал в срочную командировку — и она воспользовалась его отлучкой.
Сидела в своей девичьей спальне в кресле, смотрела, как гуляет лёгкая газовая занавеска, вдруг напомнившая ей фату и свадебное платье, — занавеска, в которую закутывался ветер, врывающийся в неприкрытую форточку, и думала о том, как же у неё дома хорошо. Её дом был здесь. Там, откуда она прибежала сегодня, было чужое жильё, где она немного погостила. А здесь было светло, как в саду в солнечный день, просторно и уютно. Всё радовало глаз: и поцарапанный письменный стол с лиловым пятном с правой стороны от когда-то пролившихся чернил, которое так въелось в дерево, что его было  не вывести;  и поцарапанный старый комод с отломанной ручкой у верхнего ящика; и книжный шкаф, в котором красовались учебники старших классов наперегонки с толстыми фолиантами университета, словарями и справочниками в настоящих дерматиновых и коленкоровых переплётах; и оранжевый жизнерадостный торшер, пропитанный светом, как соком лучащаяся на солнце хурма. На кровати лежал её любимый плюшевый слоник, с которым она спала половину своей жизни. Она взяла   с кровати любимого плюшевого слоника, прижалась к его мохнатой серой голове, вдыхая запах ткани, впитавший ароматы её детства:  лимонного крема, молочка «Утро», косметического вазелина и хвойного шампуня, —  как вдруг спазм перехватил горло  — и слёзы закапали из глаз на макушку слоника, точно первые капли дождя.
 Запах вина она терпеть не могла с детства. Отец у неё пил редко, «по праздникам», как напишут потом в амбулаторной карте, но почти каждый предпраздничный день приходил с работы с запахом спиртного, учуяв который мама обязательно устраивала скандал. И маленькая Вика его упрашивала перед праздником: «Ты, папочка, только домой пьяный не приходи. Я не люблю, когда ты так пахнешь». Как получилось, что она не обратила внимания на запах вина, который она несколько раз улавливала от Владимира при их непродолжительном знакомстве? Один раз она даже видела его пьяным по-настоящему. Надрался на дне рождения друга. Заправски разливал прозрачную жидкость. Тот день рождения был весёлым. Общались, шутили, смеялись. Владимир подливал и подливал, не обделяя себя. Но, если многие только чуть-чуть отпивали, а то и  просто пригубливали, макали губы в пьянящую жидкость, делая вид, что пьют, то Владимир с лёгкостью опорожнял стопку за стопкой. Она это видела, расстроилась, но решила, что это случайно. «Ну, с кем не бывает?», как говорила её соседка, когда кто-нибудь из подъезда жаловался на её напившегося сына, опять заснувшего на лестнице и перегородившего проход.
На следующий вечер пришла домой, но опять раньше мужа. Дверь в ванную была открыта — весь унитаз заляпан остатками непереваренной пищи. Острый застоявшийся запах ударил в нос. Зажала нос, захлопнула дверь в ванную и решила, что ничего убирать не будет: пусть отмывает сам. Оставила записку: «Убери, пожалуйста, своё безобразие. Я вернусь только в чистую квартиру», — и ушла опять к родителям.
На другой день застала прибранную квартиру, в холодильнике ждала подрумянившаяся  в духовке курица и запечённая картошка. На туалетном столике лежали две шоколадки.
Решила не ругаться, хотя была настроена на разговор. Но «явка с повинной» смягчала вину.
Всё же не выдержала, сказала всё, что думает о его выходке. Муж понуро молчал — и это придавало ей сил.
Через неделю всё повторилось. И снова она уходила к родителям. И опять она пилила мужа, чувствуя мягкую и рыхлую породу под стальными зубьями. Муж бренчал связкой ключей и ничего не говорил в ответ.
Она пожаловалась Наталье Ивановне, та повздыхала, сказала, что такая уж женская доля — терпеть. Она вон троих мужчин терпела. И вообще она думает, что Вика мало уделяет ему женского внимания и не удовлетворяет его как женщина, иначе бы Вова не бегал по компаниям и не напивался. Вике было до слёз обидно. Хотелось зарыться в мамины колени и не видеть этой взрослой жизни… Её бы гладили по вздрагивающим лопаткам и говорили, что к свадьбе всё заживёт. К свадьбе действительно всё зажило, а вот после…
Самое удивительное было то, что она любила Владимира. Она влюбилась в него сразу, в тот первый вечер на кухне, и ничего не могла с собой поделать. Морок  рук и губ перетягивал на себя одеяло рассудка. Его мягкие влажные губы на её полудетской ещё груди, от холода и страха покрытой пупырышками, будто у кактуса, которые бесследно растворяются по мере того, как губы скользят всё ниже и ниже… Кактус расцветал удивительно нежным розовым цветком, источающим странный, острый, но чарующий аромат.
Она ждала его с работы и думала, что вот сейчас окажется в его объятиях.
Обиды копились, как в лодке дождевая вода: и утопить не утопят, и плыть некомфортно. Всё чаще она с горечью думала, что в её жизни что-то пошло совсем не так, как мечталось. Она стала замечать, что становится раздражительной. Ходила по комнате, как зверь по клетке, если Владимир задерживался. В один из поздних вечеров, когда они уже обменялись с мамой по телефону новостями, и она закипала, точно молоко, оставшееся без присмотра: готова была убежать, она взяла и включила магнитофон мужа с его записью аутотренинга. Бархатный баритон внушал: «Вы глубоко и с удовольствием вдыхаете лёгкий прозрачный горный воздух. Он наполняет лёгкие и вместе с кровью проникает в каждую клеточку вашего тела. Чувствуете, как лёгкость и чистота наполняют Вас. Погружаетесь в приятную теплоту майского солнца. Ощущаете запах молодой свежей травы. Трогаете её руками – сочную, ярко-зеленую…»
Когда Владимир пришёл, то жена не выбежала ему навстречу в прихожую, не бросилась в его распахнутые руки, губы не вспорхнули мотыльком по щеке к его губам. Раздевшись, прошёл в комнату. Жена безмятежно спала под привычное чужое бормотание: «Я спокоен. Мне хорошо и тепло. Я растворяюсь в блаженстве и неге». Тоненький синий ручеёк на виске пульсировал под полупрозрачной кожей, напомнившей ему лепестки лилии на солнечном свету. Полудетские губы приоткрыты, обнажая ряд мелких зубов, похожих на  промытые морской водой блестящие белые камушки. Волосы разметались по подушке, точно вздыбленные ветром. Одна нога выкинута из-под одеяла, ровно маленький тюлень на льду. Вздохнул, задыхаясь от нежности и поднимающегося желания, выключил магнитофон и ушёл в гостиную смотреть телевизор.
Теперь Вика каждый раз, как только начинала переживать из-за долгого отсутствия мужа, включала магнитофон с записью мужа, представляла яркий солнечный день — и будто  после долгого и изнуряющего заплыва проваливалась в забытьё на пляже.


14
 Вика почти никуда теперь не выходила: работа — дом, дом — работа. И поэтому обрадовалась, когда приятель Владимира пригласил его на свадьбу. Чем меньше дней оставалось до вылазки в ресторан, тем возвышеннее становилось её настроение. Купила новое платье. Почти вечернее. Из тёмно-вишнёвого бархата с золотистой пелериной. Сделала причёску в салоне-парикмахерской. Волосы причудливо заплели, вплетя в косу золотистые ленточки.  Смотрела в зеркало — и не узнавала себя. Настоящая царица! Надушилась духами, благоухающими цветущим жасмином.
Свадьба была многолюдная и шумная, где половина народа друг друга совсем не знали. Кричали громко: «Горько», устраивали конкурсы, танцевали.
Она немного потанцевала в начале вечера с мужем, но по мере приближения к ночи муж всё больше пьянел, танцевать ему становилось тяжело,  он отсел от неё в компанию парней, где они что-то оживлённо обсуждали и смеялись. Она сидела в растерянности и скучала. Подошла к мужу, попыталась вытянуть его танцевать, но муж буркнул: «Отстань. Дай пообщаться!» Ушла за столик, с ним рядом сидела влюблённая пара, которая только что подала заявление в загс. Ребята просто не сводили друг с друга глаз — и Вике казалось, что в их блестящих очах отражаются все люстры. Парень всё время гладил руки девушки, когда они ненадолго отдыхали от танцев, и влюблёно целовал то сгиб её локтя, то голубой ручеёк вены, то прикладывался губами к атласным плечам подруги. Они не пропускали ни одного парного танца. Как только начиналась плавная музыка, парень тянул подругу в круг зала — и они танцевали, до неприличия тесно вжимаясь друг в друга. Рука его постоянно съезжала с её талии ниже. Вика с грустью смотрела на влюблённых, думая о том, что всё — дым. Сухие сучья, завёрнутые в бересту, прогорят, весело потрескивая, — и от дыма не останется ни следа. Один серый пепел в глазах вместо огня.
— Позвольте, сударыня, пригласить Вас на танец?
Вздрогнула от неожиданности, так как уже отсутствовала в этом зале, а была в том кафе, где Владимир необъяснимо и непостижимо для её здравого ума примагнитил её к себе. Очнулась — высокий стройный блондин стоял перед ней.
Блондин оказался художником.  Вёл её в танце очень легко. Порхала, как бабочка вокруг невзрачного цветка, думая: «Присесть или нет?» Оказалось, что юноша когда-то занимался бальными танцами и даже был дипломантом какого-то конкурса. Она не очень хорошо умела танцевать, но тут словно растворилась в партнёре. Кружилась в его надёжных руках, будто сброшенный с ветки осенний лист, подхваченный ветром. Ей казалось, что он даже отрывал её от пола и поворачивал в нужную сторону. Она забыла о муже, сидящем где-то за столиками и наливающем очередную рюмку. Губы подрагивали в улыбке, словно стрекозьи крылышки. Глаза сияли всем светом люминесцентных ламп, отражавшихся в её зрачках, словно в тёмном омуте. Ей даже не очень-то интересен был этот художник. Просто она отдалась музыке и плыла по её волнам, где партнёр был отличный гребец, ведущий лодку через пороги.
За первым танцем последовал новый. Её душа будто на дельтаплане парила с замирающим сердцем… Она так хорошо никогда не танцевала. Ах, почему же она такая неуклюжая и её никто не научил танцевать?
Лица мелькают, вот её кружит уже не художник, а какой-то бородатый  младший научный сотрудник на полголовы ниже её, вышагивающей на каблуках. Но это ничего, что ниже на полголовы: видно других танцующих, когда устаёшь смотреть в глаза, поднятые на тебя, словно к небу. Поверх голов танцующих она видит пьяного мужа, сидящего в компании друзей. Они что-то обсуждают и смеются.
 Вот она танцует уже в кругу, где двое молодых людей держат её за руки, и счастливо улыбается, вспоминая ёлку в детском саду: там вот так же водили хоровод.
— Та-тата, та-тата…
Вдруг чувствует резкий рывок за руку — и круг размыкается, выпускает её и снова смыкается, превращаясь в единое движущееся целое…
Дальше её тащат куда-то по ступенькам мраморной лестницы — и она очень боится поскользнуться и сломать себе шею. Боковым зрением она видит перекошенное от ревности лицо мужа и ей делается смешно.
— Ты  что, очумел? Перебрал?
Потом её больно толкают в спину в случайно пойманное такси, что остановилось у гостиницы рядом с рестораном и высадило своих пассажиров, — они едут в гробовой тишине по ночному городу, где  за окнами им весело подмигивают огни реклам… Муж укачивается по дороге, словно ребёнок, и спит, откинувшись на заднее сиденье. Вика будит его, когда они въезжают во двор. Муж растерянно встряхивает головой, не понимая, где он, и пытаясь отогнать пригрезившееся видение. Больно сжимает её предплечье, так, что она  со страхом думает, что могут остаться синяки на её изнеженной коже. Дальше они с трудом поднимаются по лестнице, останавливаясь через каждые пять ступенек отдохнуть. Они опять не разговаривают.
Дома Владимир сразу же, скинув обувь, падает на застеленную постель и проваливается в небытие. Вика растерянно сидит на кухне и не знает, что ей делать. Идти спать в кровать, где сопит, как локомотив, муж, ей совсем не хочется. Пьёт горячий несладкий чай, опустив в него кружочек лимона… Подцепляет серебряной ложечкой дольку яблока из варенья и разглядывает её на свет, взяв пальцами. Ей кажется, что в её руке янтарь, который долго шлифовало море и наконец выкинуло на берег. Этот янтарь пропускает сквозь себя жёлтый электрический свет — и Вике мерещится, что это солнце, играющее на окаменевшей смоле в солнечные зайчики. Она думает, что вот так и в жизни… Видим всегда то, что хотим видеть, не замечая, что это фантом. Крупные, как горошины, слёзы падают в горячий чай, растворяясь в нём, расплавленный от света янтарь течёт сладкой патокой по дрожащим пальцам. Она запирает крик в клокочущем горле — и слышит доносящийся из комнаты ровный храп мужа, от которого хочется заткнуть уши. Она идёт в комнату, устраивается в кресле, положив ноги в другое, приставленное рядом. И чувствует, что висит между двух опор, которые вот-вот могут разъехаться от её неловкого движения. Ей хочется плакать. Сон, как тяжёлое  ватное одеяло со сбившимся ватином — до такой степени, что местами ощущается лишь тонкий атлас, медленно наползает на неё.


15
 Скоро она с грустью обнаружила, что Владимир оказался не только ревнивым, но ещё и очень обидчивым.
Он мог дуться неделями. Вика не то, чтобы чувствовала себя тогда виноватой, а просто дома ей становилось так же одиноко и некомфортно, как ощущала она однажды себя на пустынном морском берегу, когда бушевал ветер, штормило: волны раскачались так, что заливали весь пляж, долетая до парапета, установленного по краю тротуара. Зонтики и лежаки громоздились неприкаянным сооружением на мокром асфальте, сложенные в штабеля, как дрова. Набережная была пустынна, так как брызги волн долетали даже до скамеек, выстроившихся перед отелями. Вика смотрела на эту ревущую турбину моря и понимала, что она способна перемолоть любого. Кинет, как щепку об скалы. И смоет твои следы... Сопротивление бесполезно. Надо только где-то переждать, когда всё утихнет, успокоится, глянет солнышко, сменится ветер, прорвёт стёганое ватное одеяло облаков, разбросает простынки по небу тонкой рваной бязью, быстро летящей и меняющей очертания, как во дворе на верёвочке на ветру…
Гроза-ярость возникала ниоткуда. Только что было ясно — и вот уже оглушительно и пугающе гремит где-то рядом: впереди и за спиной раскалывают небо ослепляющие газосварочной дугой вспышки молний. Туча, набухшая тяжёлым свинцовым паром, надвигается стремительно. Поднимается ветер, пригибающий к земле цветы, тщательно взлелеянные на клумбе, и ломающий  ветки деревьев: кажется, что деревья  заламывают ветви, словно  люди руки в истерике. И вот уже первые капли града стучат по молодой клейкой листве.
Ссоры возникали на пустом месте. Вика могла просто не согласиться в чём-то с мужем. Кровь приливала к выбритым до синевы щекам Владимира,  его  глаза наливались, как у зверя, почуявшего раненную добычу, и он начинал кричать… На пол летели вещи: одежда, книги, пульт от телевизора, посуда… Сколько чашек было перебито за её недолгое время супружества! Ни в чём не повинную чашку жадно хватали и швыряли об пол. Чашка падала и разбивалась на мелкие осколки, которые уже не склеить. Осколки, как от разорвавшейся гранаты, врезались в бумажные обои и уродовали пол, застеленный линолеумом под паркет. То тут, то там возникала вмятина  с рваными краями. Пол был как в оспинах. Летели галками чашки с чаем и кофе, баночки со сметаной и кетчупом, вазочки с вареньем и мороженым, оставляющие свой неповторимый узор на стене, намалёванный художником-импрессионистом.
Владимир даже не думал убирать эти осколки… Просто перешагивал через них, иногда с хрустом давил. И никакая сила не могла заставить взять его в руки веник. Вика  сама молча подметала эти осколки от разбитой посуды.
Скандалы всегда возникали из-за ерунды.
Она несколько раз пыталась выбежать из дома во время ссоры и уйти к родителям, но муж проворно опережал её и вставал перед дверью, заслоняя выход. Лицо его было перекошено, точно ему сверлили зубы без наркоза, губы подёргивались, словно распахнутые красные жабры рыбы, мучительно хватающей ртом хлынувший сухой воздух.
  Скандалы выматывали. Разговоры с ним всё чаще заканчивались каким-то опустошением. Он заводился с полоборота. Кричал, огрызался. Она уже опасалась с ним разговаривать. Боялась того, что будет снова сидеть и смотреть в стену, пытаясь прийти в себя, — и ничего не делать, так как просто не сможет работать: будет прокручивать снова и снова, как полюбившийся сюжет фильма,  сцены ругани; губы начнут мелко подрагивать, словно лепестки раскрывшегося цветка, на который важно уселся шмель, но плач будет клокотать и вскипать пузырьками, словно артезианский источник, где-то глубоко внутри, не прорываясь наружу. Будет снова думать о том, что  им надо расходиться,  и о том, что она ни за что не сделает этого первого шага сама: слишком уже привыкла и срослась. Она уже на многие его выходки перестала обращать внимание. Нет, она реагировала, и реагировала каждый раз очень болезненно и эмоционально, но всё было как-то поверхностно, не затрагивало её сердце. Словно она берегла его, заранее прикрывала, будто голову от удара металлической каской. Так… тяжёлый звон, но голова цела… Она стала бояться с ним разговаривать, пересказывать новости, принесённые с работы. Почти никогда теперь не знала, когда он вспылит.
Ссоры были как цунами. Накатывали внезапно, погребая под холодной, сильной и неотвратимой волной всё хорошее, что было между ними, что вдруг обнажилось для глаз другого и что они с удивлением разглядывали, словно ракушки на открывшемся дне. Она потом чувствовала себя выпотрошенной, точно пойманная рыба, которую она ещё живую пыталась разделать для ухи. Думала тогда, что вот про таких людей и говорят: «энергетический вампир». Самое ужасное было то, что она просто не могла предугадать вот эти вспышки агрессии. Скажешь пустяковую случайную фразу — и пошло-поехало…
После его вспышек не могла ни заснуть, ни читать, ни работать. Размышляла в который раз, что надо бежать, зная, что никуда не убежит. Быстро переплелись корнями и стеблями так, что не выбраться. Вьюнок на чертополохе. Прилежно училась уходить от ссор. Старалась не отвечать, когда он цеплялся. Старалась не спорить, зная, что думает по-другому, и поступать по-своему. Это становилось всё легче. Уже не любое слово ранило, вызывая ответный шквал обвинений.
Плыли, как брёвна в весеннее половодье. Сами были и ледяным течением реки, и брёвнами, и тем порогом, напоровшись на который брёвна начинают кружиться на месте, не находя выхода… В тёмном омуте страстей не утонуть, только и  кружиться в танце, как лёгкий сор.


16
Неужели, семейная жизнь — это капкан, который захлопнулся, — и она уже ничегошеньки не изменит в своей жизни? Иногда Вика думала о том, что можно всё ещё переписать. Ну, испортила паспорт… Ну и что? Мама ей говорила о том, что она найдёт ещё подходящего ей человека и что она может вернуться домой в любой момент.
Что их связывало? По сути ничего. И вся жизнь была впереди, всё можно было переписать и переиначить. Неужели вся её большая любовь — лишь первое очарование юности?  Губы, скользящие по телу, легко,  чуть касаясь влажного атласа… Точно заячий   хвостик махнул  по коже… Точно промелькнула белка по забору…
Она всегда думала, что брак ; это когда живёшь как за каменной стеной, когда есть на кого опереться и за спину кого спрятаться, когда чувствуешь во всём поддержку. А тут… Только власть рук и губ, которые, оказалось, могут притягивать и приклеивать тебя сильнее, чем родство душ: как металл на морозе. Оторвать можно только с кровью.
Говорить было не о чём, кроме быта.  У него по телевизору — футбол и боевики, у неё — психологические драмы. Если она смотрела кино, а в это время по другому каналу шёл хоккей, то он просто переключал канал, не обращая внимания на её возмущение. Раньше она думала, что так жить она никогда не сможет. Оказалось, что всё это вполне возможно. И она даже была почти счастлива.
Она ждала его с работы, с нетерпением поглядывая на часы и прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь. И ничто не шло ей на ум. Поворачивался ключ в замке ; и она кидалась в прихожую, точно собака, завидевшая своего хозяина. Тонула в его распахнутых объятиях, чувствуя винный вкус терпкого винограда на своих губах и уплывая по волнам прикосновений. Качалась на волнах, словно выброшенный цветок, пьющий воду, оторванный от корней и от земли, всасывающий её стеблем, всеми тугими листьями, бархатными лепестками. Казалась  себе речной кувшинкой, что живёт только в воде и моментально никнет, перенесённая в вазу на столе… Оказывается, ей надо так много нежности, море нежности, океан нежности… Как она раньше могла без них существовать? Уму непостижимо… Обвивает руками и ногами, точно вьюнок, свою опору, чувствуя, что одной уже не вытянуться и не дотянуться до пригревающего солнца.
Неужели это так может быть, что живут два совершенно разных человека  рядом  — и  совсем не знают, о чём друг с другом говорить? Это было странное ощущение: жить рядом с человеком, который становится всё роднее, и понимать, что ему медведь наступил на ухо? Как так может быть? Она даже не пытается донести до него то, что её мучает. Знает, что  расплещет, когда он оттолкнёт протянутую руку: он не поймёт её  никогда; замыкается, как в скорлупе, а она  даже и  не пытается её пробить: заползает, как черепашка под толстый панцирь с головой, не по годам мудрая черепашка Тортилла.
Она сделала ещё одно удивительное и очень неприятное для себя открытие: оказывается, Владимир знал и употреблял слова, от которых она вздрагивала, как от ожога, и долго потом чувствовала себя неуютно, словно вся была в волдырях от прикосновения. Слова слетали с его  губ, как шелуха от семечек,  — и она брезгливо морщилась. Сколько ни пыталась она объяснить ему, что ей неприятно, ничто не помогало. Но он же не только общался среди военных, его мама преподавала студентам и считалась женщиной интеллигентной, хоть и очень нахрапистой и оборотистой…
Жизнь — это цепочка разочарований. Несбывшиеся мечты, как матрёшки, выскакивают, одна из другой — и вот остаёшься пустой. Чувствовала себя певчей птицей, которой отводится роль курицы. Можно только сидеть на насесте и хлопать крыльями. Со двора не улетишь.
Она вспоминает, как недавно порхала, точно на крыльях, как ждала встречи  с ним и думала: «Только б он позвонил…», как счастливо улыбалась, услышав его голос… Куда всё это так быстро делось? Семейная жизнь кажется  ей теперь освещённым туннелем, которому не видно конца. Она сама ограничила этот мир туннелем. И соскочить-то не соскочишь… Везде бетонная стена.
Она с удивлением для себя открывала, что она ждёт не дождётся мужа, а он приходит уставший и бухается спать. Ей оставалось перемывание до скрипящего блеска чашек, тарелок и кастрюль, но даже звуки льющейся в раковину воды раздражали супруга, мешали ему отдыхать. Она старалась ходить по квартире на цыпочках. Купила тапочки на войлочной подошве, изображала из себя кошку, умевшую с рождения ступать мягко.
Её  постоянно тянуло домой, к папе с мамой. Но появлялась там она всё реже: общалась с родителями по телефону, хотя часто и подолгу.
Ночи были лунные. Жаркий шёпот, сбивающееся дыхание в подставленное для ласки ухо, тёплые мягкие губы, скользящие по её шёлковому изогнувшемуся телу и исследующие каждую его впадину, словно слепой крот...
«От тебя можно ослепнуть! Ты моя белая шоколадка», — смеялся он. Она размякала в его объятиях, таяла, растекалась, оставляя на его руках сладкие следы, которые память могла облизывать при дневном свете…


17
 Отец предложил  Вике поехать в командировку на целых три месяца  на стажировку  во Францию. Она никогда не была за границей! Париж! Вика не могла поверить в такое счастье. Она увидит Париж! Это было из области несбыточного, о чём даже и помечтать до «перестройки»   не могли…
Когда она озвучила мужу  это предложение,  то он сначала долго молчал, будто прожёвывал большой кусок недоваренного мяса, который запихал целиком в рот. Вика чувствовала, как он заводится: подсасывает бензин для езды по ухабам. Потом закричал:
; Что ты там будешь делать одна без языка? Я тебя туда не пущу! Ты никуда не поедешь!
; Я не твоя собственность! Я не собираюсь гробить свою жизнь и быть приложением к тебе. Это же профессиональный рост… И вообще нормальные люди радуются такой возможности! — парировала Вика. — Эти твои выпивоны и друзья-алкоголики, тянущие из тебя деньги, шляния непонятно где… И дома ты ничего не делаешь, только жрёшь! Тебе можно всё, а мне ничего… Ты и женился на мне из-за отца. Матушка твоя решила с рук сбыть, пристроить! Мне вообще всё надоело!
Дальше всё завертелось, как в фильме ужасов. Сухой треск халата, будто отдирают скотч от катушки; боль в руке, которую скрутили и пытались вывернуть, точно руль машины, занесённой влево, что неожиданно повело на глинистой дороге... Она попыталась выскочить в подъезд, но муж, как страж, стоял у двери… Отшвырнув её и пнув ногой, схватил за волосы и стал раскачивать её голову из стороны в сторону, точно качели…
— Надоело!
— И зачем я только связалась с тобой! — она вырвалась, ударив его кулачком, и понеслась к балкону их второго этажа, который находился над навесом, ведущим в подвал: с  него  можно было спрыгнуть. Но балкон надо было ещё открыть: тот был заклеен на зиму лейкопластырем.
Дальше она смутно помнит, что было… Дверь на балкон  не открывалась.
Поясницу обожгла острая боль (после она узнает, что это было шило),  и, уже плохо понимая, что с ней происходит, ударила керамической вазой в окно, смутно проблёскивающее сквозь серую пелену тумана, застилающую глаза, — и  услышала весёлый звон стекла, рассыпающийся хрустальным смехом наяд. Руки ошпарили новые всплески боли и, не помня себя, рванулась в образовавшуюся брешь замкнутого пространства, обмирая от страха, догадки о непоправимости случившегося и боли; прыгнула из окна на крышу лестницы, ведущей в подвал, неловко взмахивая тонкими руками, по которым проворно стекали алые ручейки. А затем скакнула на асфальт, обдирая нежную кожу лодыжек и бёдер до мяса и чувствуя, как кромешная темнота заволакивает сознание.
Очнулась в больничной палате, над головой медленно кружился серый потолок: казалось, что трещины на нём, будто ветки деревьев средь зимы, которые качает ветер.



Вторая часть
По  колее
«Молчат светлячки,
Но тайный огонь их сжигает.
Знаю — они
Чувствовать могут сильнее
Тех, кто умеет петь...»
     Мурасаки Сикибу, («Повесть о Гэндзи», X в., пер. Т. Л. Соколовой-Делюсиной)

18
Глеб приехал в город, где родилась и жила Вика, из маленького провинциального районного центра учиться. Приехал с надеждой выбиться в люди. Жизни своих родителей, от звонка до звонка влачивших жалкое существование в их грязном городке, полном покосившихся домишек частного сектора, он не хотел ни за что на свете. Его мать всю жизнь проработала медсестрой, отца же он почти не помнил. Родители расстались, когда ему было пять лет, через два года после развода тот погиб в пьяной драке.
Мать с утра до ночи пропадала на работе, брала дополнительные дежурства ночью и в выходные, работала на полторы-две ставки всю жизнь, насколько помнит Глеб. До двенадцати лет его воспитывала бабушка, после её смерти он был предоставлен сам себе: мама редко вмешивалась в его дела, считала, что главное, чтобы сын был сыт и здоров. Она была против его отъезда, так как боялась остаться совсем одна, а он уже представлял какую-никакую мужскую опору. Кроме того, ей казалось, что в жизни большого города слишком много соблазнов и трудно остаться  с  незамутнённой  душой... Но останься он дома, ему грозила бы армия…  Поэтому она смирилась с тем, что сын уезжает, и лелеяла надежду, что тот после окончания института  вернётся в их город, о его распределении она уж как-нибудь позаботится: знакомых среди больных пруд пруди.
Глеб подал документы на физфак дневного обучения, поступил сразу, но ему пришлось подрабатывать охранником ночью на небольшом заводике, производящем кухонную утварь. Иногда по выходным он ездил на вокзал разгружать вагоны. Платили сдельно. Жил он в общежитии и, пока учился, проблем с жильём не было. Писать диплом распределился на кафедру в НИИ, думая о том, что надо как-то удержаться в нём после окончания. Хотя платили научным сотрудникам мало, здесь была перспектива защиты, а, значит, и дальнейшего карьерного роста. «После защиты, в принципе, — думал он, — можно будет уйти на какое-нибудь предприятие или, если повезёт, даже в вуз». Проблема распределения решилась легко. Юношей-выпускников было мало, их брали в институт практически без конкурса.
Жильё теперь пришлось снимать. Арендовали  маленькую квартиру вдвоём с сокурсником, но зато без хозяина: жившая в ней бабушка умерла, а родственники планировали заселить в неё подросшую внучку, но та покуда оставалась с родителями. Пока был не женат, его не очень мучило съёмное жильё, но он отлично  понимал, что получить квартиру в городе невозможно, если только  не поехать куда-нибудь на Север. Вообще-то его всё устраивало, это было лучше в любом случае, чем их маленький городишко, больше похожий на посёлок, чем на город. Жениться он не торопился, так как жену приводить было некуда, а съём квартиры для семьи уже не разделишь с другом. Впрочем, он не был рационалистом, и влюбись — он бы, наверное, как-то попытался решить возникшие проблемы, но времени на девушек, пока учился, почти не было, а после окончания как-то все они пробегали стороной мимо его сердца.
Учился он отлично и после института даже была возможность пойти в аспирантуру, но материальный вопрос заставил его сделать другой выбор… В аспирантуру он всё же поступил, но в заочную.
У них в отделе работала дочь директора НИИ, академика, бати, как его называли. Как только он услышал, что Вика дочь академика, что-то щёлкнуло в нём, будто сработал металлоискатель: «Она должна быть моей». Она нравилась Глебу: тихая, скромная, умная, белокурое домашнее создание.  Он хотел было  приударить за ней, но с огорчением узнал, что она  замужем. Работала она в соседней лаборатории — и они почти не общались. Девушка была окружена как бы стеклянной звуконепроницаемой стеной.
Он не очень прислушивался к сплетням, но когда случайно услышал, как женщины в его лаборатории, приглушив голоса, бурно обсуждали новость про дочку директора, ужаснулся. Живо представил Вику с изрезанными руками и шилом в сантиметре около сердца.
Эта картина всё время стояла перед глазами, не давая работать. Вика не появлялась в отделе три месяца, её навещали девочки из её лаборатории, и каждый раз после их визита он настраивал уши локатором на слабые сигналы, несущие информацию о Вике.
Вика появилась только осенью. Худенькая, похожая на полупрозрачную моль, порхающую под хлопки в полутёмной прихожей. Она ни о чём не рассказывала, и спрашивать её стеснялись. Ушла с головой в работу.
Он думал, как подкатиться к Вике, не вызвав пересудов.
Вика часто задерживалась допоздна: у неё были какие-то эксперименты. Глеб тоже решил продлить себе рабочий день. Слонялся по комнате, подкарауливал, когда Вика отправится домой, выглядывая в коридор, проходил взад-вперёд мимо её лаборатории, заглядывая в полуоткрытую в комнату дверь, два раза зашёл: один раз попросил парафилм, в другой реактив. Оба раза неловко хохмил и что-то рассказывал из своей студенческой жизни. Как только она отправилась к лифту, кинулся за ней. Хотел пойти её проводить и предложить погулять по откосу, но, спустившись вниз, увидел, что её ждёт отец. Вика села в чёрную машину отца — и они уехали, оставив Глеба наблюдать за их отъездом в стеклянном фойе института.
На следующий день Вика снова сидела в лаборатории допоздна. Глеб решил, что он продолжит хождение в гости. Но девушка прибежала сама с просьбой помочь ей заменить картридж у самописца: ей срочно надо записать данные, а чернила кончились, инженерная служба — давно дома. Он посмотрел на тоненькие Викины руки, перепачканные красной краской,  — и перед глазами встала картина Викиных рук, изрезанных разбитым стеклом. Красные чернила на тонких пальчиках и почти детской ладошке казались ему капельками крови.
Нежно поцеловал тыльную сторону ладони. Пробежал губами по шёлковой коже, резко пахнущей каким-то специфическим реактивом. Перевернул ладошку внутренней стороной — по руке бежали красные тоненькие ручейки линий. Самым широким ручьём текла линия ума. Линия жизни была прерывистой и не очень длинной. Венерин бугор краснел большой полянкой с распустившимися маками. Руки первоклассницы-замарашки, перемазанные чернилами и фломастерами.
Картридж был заполнен, самописец писал кривые, напоминающие кардиограмму неровно бьющегося сердца. Он сидел в кресле, расположившись около приборов, и смотрел на пульсирующую синусоиду, рисуемую на миллиметровом листе бумаги, и думал о том, что вот так, наверное, и вся наша жизнь — качание по волнам синусоиды, где мелкие волны, догоняя и набегая друг на друга, интерферируют и собираются в большую волну.
Дальше они гуляли по обледенелому откосу и он осторожно поддерживал Вику под локоток, чтобы не упала на своих каблуках-столбиках. С реки дул пронизывающий ветер, хотя реки и не было будто вовсе. Было ровное  снежное поле, еле различимое в вечерней тьме. Огни на реке не светились. Мутные фонари с залепленными снегом лицами, стоящие на откосе, покачивали головами, роняя тусклый свет. Две неровные тени, маленькая и большая, забавно пошатывались на льду в их освещении, точно пьяные. Вышли к ёлке на площади. Ёлка была в этом году украшена в салатовые фонарики и люминесцентные игрушки. Казалось, что молодые зелёные иголочки и шишечки, осыпанные яблоневым и черёмуховым цветом, пробиваются сквозь вечнозелёную хвою. Даже пятиконечная звезда была не привычно красной, а золотой с зеленоватым фосфоресцирующим в ночи ореолом. Ёлка была настолько большой, что чудилось, звезда улетала кометой в небо, оставляя газовый шлейф свечения в форме наряженной ели.
Если бы скрип снега можно было записывать как музыку, то его полустёртые следы на уже утоптанном снегу служили бы ей нотами. Её же следы тонких каблучков бежали как многоточие, обещая глубокомысленное продолжение…


19
Её глаза поймали его изучающий взгляд сквозь дымчатые очки. Она почему-то подумала: «А зачем он носит дымчатые стёкла зимой, когда нет солнца?» Она всё равно видела его глаза сквозь этот защитный экран, видела даже через стол, заставленный тарелками с яствами, различала чёрные расширившиеся зрачки, будто у наглотавшегося беладонны. Да и сами эти зрачки ей почему-то напомнили чёрные блестящие ягоды этого растения, на которых играли лучи света. Она бесстрашно встретила эти ягоды его взгляда, таящие в себе дурман, и ей даже хватило сил на то, чтобы её взгляд стал долгим, немигающим. Она готова была помериться с ним силами. Кто кого? Но в этом взгляде был и призыв. Она уже знала, что выделена из толпы, замечена. Теперь его глаза будут неизбежно находить её, как миноискатель. Делать всё сужающиеся круги, чтобы замереть в одной точке. И вот уже стрелка дрожит и зашкаливает… Но внезапно Глеб отвёл глаза, не выдержав её взгляда. Бежал, стушевался, обвёл взглядом комнату, уткнулся в блокнот. И она это ясно почувствовала, что он понял, как испугался этого поединка зрачков… Спрятался за опущенными ресницами.
Любовь, будто внезапно начавшееся мартовское снеготаяние, закружила с головой. Она думала, что она уже и не полюбит никогда, но тут внезапно в её жизнь вернулись цвет, вкус и запах. Возвратилось состояние, когда ждёшь встречи со сбивающимся биением сердца. Оно то замирает в предвкушении свидания, то съёживается от холода в молчаливом ожидании, то бьётся так учащённо, что кажется: сейчас выскочит из груди. Его стук отдаётся в висках: бум-бум, бум… Ходила, как лунатик, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг. Только вот эту лунную дорожку, по которой надо идти, и не важно, что это не солнце, которое греет.
Влюбилась она в него сразу. Если бы ей сказали раньше, что она, вдумчивая и рассудительная девушка, способна так влюбиться, она бы не поверила. Она думала, что первый её брак навсегда отобьёт охоту к любви и семейной жизни. Но оказалось, что сквозь пепелище прорастает трава — удобренная, не стриженая и зеленеющая пышными пучками.
Он был отличником, очень начитан, молодой человек, который будет делать карьеру. Другого рядом с собой она и не представляла. Провинциал, который станет тянуться вверх. Впрочем, не только это вызвало у неё интерес. Он многое умел делать руками, а в семье родителей с этим всегда были проблемы, и не чурался дел, что многие считали «женскими»: стирал, умел готовить. Рассказывал, что помогает матери в саду. И вообще был самостоятельным, положительным, вызывающим доверие, на которого можно будет в жизни положиться. Подумала, что из него получится неплохой муж. Её радовало и то, что он так же,  как и она, занимается наукой.
 Теперь Глеб частенько задерживался на работе — и они сидели и болтали. Ему нередко удавалось проводить её до дома, старенькой сталинки с облупленной штукатуркой на фасаде, ютившейся в тихом и узком переулке, засаженном старыми огромными тополями, которые почему-то здесь не выпиливали, не смотря на то, что весь тротуар и газоны были будто засыпаны белым пушистым снегом. В лаборатории уже шушукались, и он чувствовал, как пересуды толкаются ему в спину, точно порывы ветра.


20
Как все мы ждём от Нового года чуда, так снова ждала его и Вика.
Опять город был расцвечен радужными огнями и казался завораживающей сказкой. Снова чудище протягивало ей аленький  цветочек и говорило: «На, возьми, не бойся». На улицах выросли голубые оленята и сиреневые снеговики, горевшие манящим цветом далёкой мерцающей звезды. Вновь на прилавках были рассыпаны блестящие шары с забавными отражениями, причудливо перекрученные и расписанные сосульки, с потолка стекал серебряными и золотыми струями дождь, и казалось, что всё лучшее, волшебное впереди, надо только научиться ждать… Да так оно и было: жизнь только начиналась.
На конференции молодых специалистов сидели на первом ряду вдвоём. Глеб прижимался к ней, съехав с кресла и полулёжа в нём. Чувствовала горячее его бедро, которое прожигало сквозь толстую ткань. Хотела инстинктивно отодвинуться, а потом передумала. Побоялась его обидеть. Да и ей было приятно и немного смешно. Ощущала его плечом, он прижимался не совсем уж откровенно, а как ребёнок к маме. Сама она не чувствовала ничего, никакого возбуждения. Она сидела на краю у прохода — и двигаться ей было некуда. Глеб точно сталкивал её с обрыва. Потом встал и вступил в дискуссию с докладчиком, зачем-то выйдя в проход. Вернувшись, не пересел подальше, а снова прижался ещё сильнее, как будто старался слиться со всеми изгибами её юного тела. Когда пришла домой, удивилась тому, что помнит это странное прикосновение, и что бедро у неё горит до сих пор, а внизу живота вдруг зачирикали воробьи, клюя крошки воспоминаний.
В выходные Глеб позвал её на выставку Джозефины Уолл, которая экспонировалась у них в городе. Пришёл с тремя розами цвета заходящего солнца.  На выставке были представлены лишь фотографии картин, но Вика всё равно погрузилась в чарующее волшебство и сказочный мир, где птицы и стрекозы, бабочки и феи, летучие рыбы и пух одуванчиков, единороги и волки, эльфы и цветы — всё танцевало в свободном полёте, следовало за радугой и всевидящими мерцающими звёздами в поисках гармонии, любви, надежды и радости.  Захватывало дух  от полёта, рождающего вдохновение ветра и воздуха. Когда любовь парит в воздухе, всё возможно и по плечу. Сколько ярких красок: сиреневых, синих, жёлтых и зелёных! И почти нет красных: цвета тревоги, крови и ветреного заката… Сколько лёгкости, женских метаний и мечтаний,  ожидания и поисков любви находила Вика в этих репродукциях… Зачарованной тайной и магией ей хотелось стоять перед каждой часами и пытаться разгадать удивительный мир образов художницы. Она была так благодарна Глебу, что он погрузил её в эту страну  невиданного чуда и удивительной гармонии, что, казалось, могла быть только в райском саду.
После выставки  гуляли, взявшись за руки, по  фосфоресцирующему заснеженному городу, где снег летел на землю маленькими голубыми, изумрудными и сиреневыми светлячками, парящими в  морозной ночи. Сиреневые и розовые ёлки, будто  посыпанные сахарной пудрой, сопровождали  их медленный путь. Её маленькая ладошка в серенькой варежке из кроличьего пуха свернулась, как котёнок в тапке, в большой кожаной рукавице Глеба.
Чужие губы были горячими и шёлковыми. Скользили, как сорванная травинка, по её губам. Нежно, осторожно, мягко, едва касаясь.  Снежинки  на ресницах таяли от чужого сбивающегося дыхания.
Пришла домой, поставила розы в вазу, срезав со стеблей колючки и вбирая в себя влажный пленяющий аромат. Подходила несколько раз за вечер — и снова жадно вдыхала, как наркотик, расширившимися ноздрями чарующий и кружащий голову запах, погружаясь в мир горячечных грёз. На другой день бросила, проходя мимо, беглый взгляд на розы, стоящие на комоде, — и замерла в оцепенении, точно ребёнок, увидевший сказку про Алису в стране чудес. Внутри розы цвета недозревшего граната, напоминающей ей искажённый и раскрывшийся в страсти рот, будто горела свеча, делая её лепестки полупрозрачными. Она подошла к цветку — и осторожно потрогала его, затем попыталась заглянуть внутрь, разворачивая, словно пелёнки на ребёнке, нежные, шелковистые на ощупь лепестки. Но ничего не нашла. Никакого волшебного фонарика внутри цветка спрятано не было. С недоверием потрогала его пальцем. Цветок светился, как огромный светлячок. Это было какое-то совершенно необъяснимое чудо. Несколько раз за вечер она осторожно подходила к цветку и смотрела на него с замиранием сердца, будто боявшегося громким стуком колёс, несущихся по шпалам в неизвестность, спугнуть волшебное видение. Цветок продолжал излучать совершенно удивительное волшебное сияние. Только на другой день она поняла, что это зеркало, стоящее на комоде, отбрасывало солнечный зайчик от люстры. Но ощущение  необъяснимого чуда и изумления осталось. Позднее оно переросло в знание, что, чтобы выжить, надо создавать иллюзии, а солнечные зайчики могут рождаться и от лампочки в сорок ватт, засиженной мухами.


21
Когда она обмолвилась дома, что у неё появился новый ухажёр, мама была встревожена. Сказала: «Тебе что, не хватило? Опять хочешь приключений?» Но на её сторону встал, как всегда, отец, успокоив  жену тем, что парень, говорят, положительный, неизбалованный, и из него может получиться толк, а их дочка и так пребывает в депрессии и ей надо выбираться из состояния, когда мир окрашен в чёрные и серые краски. Он предложил матери посмотреть на приятеля поближе, скажем, пригласить его на Новый год или даже просто так: почему бы не показать ему кинофильмы про путешествия маленькой Вики в Крым и в Прибалтику?
Смотрели фильмы, повесив белый экран на стену. На стене плескалось море, которое Глеб ещё никогда в своей жизни не видел. Море ласково каталось по пляжу, перебирая обкатанную гальку ленивыми и разморёнными движениями… Море было прозрачно настолько, что можно было видеть дно далеко от берега… Голубой залив. Синие горы тонули в оранжевом мареве. Казалось, что по поверхности скал пасутся белые и серые овечки: цветущие деревья были неразличимы, а вот это странное ощущение, что можно не только расти на почти отвесной стене, но даже и гулять по ней, осталось у Глеба надолго. Камни были перемешаны с землёй и еле различимыми лужайками зелени. Вдали виднелись два серых корабля, застывших в море, точно причудливые скалы. Пальмы, похожие на зонтики из павлиньих перьев, раскидывали ажурные тени… Маленькая Вика  входила в воду осторожно, боясь обжечься ледяной водой. Вода была, по-видимому, тёплой: другие кидались в неё смело. Его же любимая разгребала воду перед собой руками, точно отгоняла опасность, и ступала на носочках, забавно семеня по камушкам… Он вспомнил про её первый брак и подумал, что, повзрослев, она стала смелее, а вот теперь, похоже, снова ступает на носочках, боясь поранить ноги. И плыть тоже боясь…


22
Она знала теперь точно, что из дома она не уедет никуда и, если даже она снова выйдет замуж, то пусть её муж будет жить у них…
Зачем люди женятся? Бегут от одиночества — но снова попадают в его тиски. Только одиночество это уже вдвоём без иллюзий что-то в жизни сменить или переиначить, когда дети мокрыми глазами возвращают на землю, даже если снова рванёшься полетать. Почему тянет иметь общий кров? Ведь можно и так. Без обязательств, без слёз, без встрясок, без любви? Вика жила в благополучной семье — и ей казалось, что и в её жизни должен быть мужчина, с которым можно жить  как за каменной стеной, а не стоять на перекрёстке, поёживаясь и жалея о том, что даже за плечи тебя обнять некому: только вот так скрестить руки на груди и чувствовать собственное тепло. Почему хочется иметь своё продолжение? Боишься уйти в небытие, не оставив частички себя на этой земле… Думаешь о том, что должна быть родная душа рядом, которая обязательно будет понимать тебя с полуслова, ведь гены-то в ней твои…
А может быть, просто хочется нежности и тепла, как котёнку, который ищет человеческое тело — и то запрыгивает на колени, то трётся о ноги, то сворачивается клубочком на груди, забирая от тебя частичку уютного дома, приобретая ощущение защищённости и передавая тебе своё тепло, разогреваясь, как печка, и леча больные места?
Хочется, чтобы в благодарность тебя гладили — и обязательно по шёрстке — и щекотали брюшко, а ты блаженно жмурился и мурлыкал от счастья. Она снова ощущала на своих губах вкус нектарин.
Губы порхали, как крылья бабочки, по телу, слегка касаясь испуганной кожи в гусиных пупырышках, — порхали, пока бабочка не садилась и не замирала на минуту внутри розового цветка, — и вот уже цветок выпрямился во весь рост, тело выгнулось радужным мостиком, и молния без грома пронзает, на минуту обездвижив тело…
— Ты мой золотой, мой милый, мой единственный, ворвавшийся, как солнечный луч сквозь щель между тяжёлыми ночными шторами.
Облизывала губы, вспоминая и повторяя чужие прикосновения. А за окном стояла весна, хотя ещё весь февраль был впереди с его вьюгами, завывающими волками в ночи. Но пока январь смотрел мокрыми очами, по карнизу радостно звенела капель и съезжали, будто  отрываясь от опоры и улетая, снега с крыш — и даже в комнате пахло весною и набухшими почками вербы. Жизнь снова  была полна гомона птиц, воробьи и голуби тоже пели, и сороки, щеглы, синички, свиристели старались наперегонки… И попугайчики в клетке передразнивали всех по очереди. А внизу живота пробились сквозь толстую корку льда первые крокусы и тянули свои шеи, будто птенцы из гнезда в ожидании корма, влажно согретые выглянувшим из-за туч солнцем.
Свадьбу решили не играть. Ребёнок уже притаился под сердцем, и оно качало кровь по его сосудикам. Вопрос о жилье не обсуждался. Глеб просто переехал в дом академика. Мягко и осторожно обнял её сердце и положил в карман брюк.


23
В сущности, она хотела всего того, что хочет большинство женщин: иметь рядом надёжного и заботливого мужчину, согревающего её своим телом, точно в мороз нежные цветы для любимой женщины, которые несут, спрятав на груди под полурастёгнутой курткой и мохеровым шарфом. Она хотела благополучия и любви.
 Сначала их дни были полны безмятежного взаимопонимания, когда нежность переполняла обоих, и они думали: «Неужели чудо возможно?» Экстазы обладания и гордости поднимали их над землёй, и они с усмешкой наблюдали за суетной и муравьиной жизнью других, думая, что эта чаша их минует. Они так сильно и бережно прижимали друг друга к себе, словно бежали друг к другу издалека — и вот, наконец, добежали и можно обняться.
Дни безмятежного, как отпускной солнечный день на даче, взаимопонимания чередовались с приступами отчуждённости и неприязни, которые быстро проходили, как грибной дождь.
Беременность Вика переносила тяжело. Ей всё время хотелось спать, она была вялая и безразличная ко всему, её постоянно мучила тошнота: почти совсем не могла есть, — проглотив две ложки пищи, тут же бежала в туалет, зажав рот; отекали ноги, лицо опухало так, что казалось неживым, будто у надутой куклы. Серые мешки под глазами, похожие на вздувшуюся штукатурку на грязной побелке потолка, не пропадали ни на день. Замучила родных просьбами купить то икры, хотя бы из минтая, то персиков, то черешни, то ветчины, которых ей почему-то хотелось чаще всего ночью. Она стала очень раздражительной и срывалась на всех домашних.  Чтобы как-то поддерживать себя в равновесии, вспомнила первого мужа — и теперь релаксировала под  грудной женский голос, уверяющий, что она качается, как в колыбели, в гамаке на даче под разливы соловьиных трелей. Она почти мгновенно проваливалась в сон, услышав «колыбельную» аутотренинга. Глеб заходил в спальню — и видел почти каждый вечер одну и ту же картину:  жена спала, положив ладонь под щёку и  прижимая к груди плюшевого  тигрёнка с зашитым  ухом.
Вика была совершенно не готова стать матерью, ей нравилась её работа, не была ещё закончена кандидатская, и она не чувствовала в себе пока никаких материнских чувств. Одна растерянность: только что она принадлежала себе — и вот уже ещё не родившийся ребёнок по частичке забирает от тебя. Ей так хотелось побыть любимой и насладиться неожиданно открывшимся ей миром гармонии, где она чувствовала себя точно в цветущем вишнёвом саду. Они собирались поехать в этом году путешествовать по Средней Азии, но замучившие её токсикозы вынудили изменить планы, — и ей  было очень обидно.
Она боялась родов, грубая телесность, приземлённость всегда отталкивали её. Ей хотелось быть нежным и хрупким цветком в петлице, что бережно оберегают от ветра и дождя и что бросается в глаза всем встречным и является украшением и гордостью его носителя. Но по мере того как живот рос, Вика постепенно смирялась с мыслью, что её жизнь всё больше входит в колею, задумывалась о том, что происходит с ней, и уже радовалась предстоящим переменам. Она разговаривала с животиком и прислушивалась к толчкам внутри себя. Все её мысли постепенно стягивались, будто раскрошенный пенопласт к водовороту, и крутились вокруг одного… Спала оно очень плохо, живот мешал: на спине было тяжело, на боку неудобно, закидывала ноги на Глеба, но тот, заснув, быстренько стряхивал их с себя — и она закидывала снова, но он опять сбрасывал ненужный груз. И так до утра.
  Диссертация была быстренько дописана не без помощи отца, и отец помог ускорить защиту, чтобы успеть с ней до рождения малыша.
Она очень боялась рожать, ей почему-то казалось, что она или умрёт, или ребёнок родится мёртвым, а если не мёртвым, то больным. Перед глазами стоял малыш с синдромом Дауна, с розовыми культяпками до колена, с заячьей губой и родимым пятном в пол-лица.
Глеб оказался заботливым и чутким мужем. Она теперь жила как за двумя каменными стенами: одной большой, а другой поменьше, но которая день ото дня  вырастала по кирпичику.
Рожала она тяжело, почти сутки, с множественными разрывами. Отец, используя свои связи, устроил её в палату, где можно было присутствовать мужу. Но Глеб просидел с ней пару часов, держа её за руку, вытирая пот со лба и отводя мокрые пряди, и сбежал, сказав, что ему стало нехорошо, он слишком эмоционально всё воспринимает и в глазах у него всё плывёт. Лицо у мужа было испуганное, как у ребёнка, увидевшего шприц в руках врача.
Ребёнок родился нормальным, весил три килограмма двести грамм и всё время орал, как маленькая сирена. Когда ей показали окровавленный комочек, кричащий точно мартовская кошка, и сказали, что это её сын, она находилась в полубессознательном состоянии и почти ничего не воспринимала. «Ну вот, этот ужас кончился!» —  сквозь полузабытьё и боль подумала она. Но оказалось, что  это только начало.
 Не успела она отойти от родов, как ей сунули кулёк, из которого выглядывало красное сморщенное личико, которое на её удивление ловко и больно схватило набухшую грудь. Теперь болело ещё и здесь. Через несколько дней грудь распухнет и будет полыхать, точно обгоревшая на жарком южном солнце, жадные губы её сына будут вызывать распирающую боль — и снова над ней будет склоняться лицо в голубом колпачке и голубой маске, напоминающее ей инопланетянина.
Через два дня у ребёнка поднялась температура — и его забрали в реанимацию с диагнозом пневмония. Потом в выписке написали, что внутриутробная, но Вике казалось, что его застудили в роддоме. Она один раз видела, как дети лежали без одеял. Но всё обошлось, малышу оперативно прокололи антибиотики, и через  три с половиной недели  они были дома.


24
Вика утонула в материнстве. Только сын занимал её теперь. Все другие темы перестали для неё существовать, только, как ребёнок ел, спал, какал и что сказал врач. Лишь её мальчик, заслонивший собой всё  как приближенный к глазам предмет. Только этот маленький идол, которому она должна была поклоняться, не только подчинивший её жизнь, но и всосавший её в себя вместе с молоком, которое он всё время пил, сладко причмокивая крошечными губами.  Жизнь стала тесной, как подростковое платьице, в которое пытается влезть взрослая женщина. Она пеленала, стирала, кормила, качала, подогревала питательные смеси. Другие люди проходили теперь в её жизни транзитом, как размытый фон в портретной фотографии хорошего фотографа.
Через месяц после родов у неё началась депрессия. Её всё время клонило в сон. Лишь только её голова касалась подушки, она проваливалась в небытие. Сны были цветные, но какие-то бессюжетные. Мыльные пузыри летали, переливаясь радужной плёнкой, — и бесшумно лопались. Некоторые раздувались до гигантских размеров, и ветер причудливо менял их форму: точно гигантские амёбы плавали под микроскопом. Шары сменялись блёстками на воде: золотые зайчики, купавшиеся в солнечном свете, превращались в багрово-красные пятна на закате, что вскоре становились разноцветными бликами на тёмной воде, родившимися то ли от огней проплывающих теплоходов, то ли от праздничных фейерверков, расцвечивающих небо тысячами падающих звёздочек. С новым криком сына она выныривала из небытия, доли секунды вспоминая, где она и почему кричит ребёнок, и шла его кормить или качать. Меняла памперсы или пелёнки. Двух часов сна ей явно не хватало. Глеб спал теперь на диване в гостиной, объясняя это тем, что он не может идти на работу не выспавшимся. Она не протестовала, жаркое тело рядом мешало её краткосрочному забвению. Иногда она засыпала прямо за обеденным столом, где на скорую руку сама перекусывала. Просто клала голову на стол на одну минуточку, чувствуя, как слипаются её глаза, — и исчезала. Очнувшись от короткого забытья,  мучительно выходила из оцепенения, искала мутный рассвет, а находила брызжущее в окно солнце, слепящее воспалённые глаза и собирающее пыль в своём луче, точно пылесос.
 Всё теперь раздражало её. Гора нестиранных пелёнок, с которыми она не успевала справляться; долгие разговоры по телефону домочадцев, которые казались ей непозволительно громкими; мятые спортивки и носки мужа, брошенные где попало; нравоучительный тон мамы. Если она выходила в магазин, то очень боялась, что её собьёт машина — и ребёнок останется без еды. Так именно она себя и ощущала, едой. Иногда она думала: «Неужели теперь вся моя жизнь будет подчинена этому маленькому божку, сумевшему перевернуть мир моих ценностей вверх дном?»
А бабушка с дедушкой даже помолодели от счастья. Когда они брали внука на руки и начинали умиляться и сюсюкать, она готова была сорваться и закричать: «Лучше бы помогли!» Она как-то обмолвилась маме, что та могла бы и перестать работать, уйти на пенсию и сидеть с внуком, но в ответ получила:
— Это твой ребёнок! Не надо меня запрягать в няньки. Я ещё людям нужна, — и поджатые губы, вернувшие её в свой  климактерический возраст.
Она больше не хотела Глеба, хотя по-прежнему к нему хорошо относилась. Ей даже нежность и ласка его были больше не нужны. Они требовали времени и сил, а их у Вики не было. Муж надувался и уходил в гостиную, где орал телевизор.
— Пелёнки лучше бы постирал, — кричала она ему вслед. Тот вздрагивал и сутулился, точно ему снежком запустили в голову.
Безмятежная ясность их совместного сосуществования сделалась менее яркой, полиняла в постоянных стирках и выцвела, как ситец. Ласковое внимание друг к другу то и дело сменялось взаимными упрёками, но упрёки все были какие-то несерьёзные и воспринимались почти как развлечение.
Она стала очень плаксива. Слёзы сами непроизвольно выкатывались из глаз, и дальше она начинала ими захлёбываться, кашлять и кидать подвернувшиеся под руку тряпки и мелкие вещицы. Потом успокаивалась — ей точно легче становилось, будто она не грязное полотенце бросила, а груз какой-то, и шла успокаивать ребёнка, заходившегося в плаче. Давала ему грудь, смотрела, как только что сморщенное, будто сдувшийся воздушный шарик, лицо разглаживается, возникает робкая умиротворяющая улыбка — сын начинает тихо посапывать. Снова к горлу подступали слёзы. В ней просыпалась такая нежность, что теперь хотелось затискать и зацеловать этот подрастающий комочек её плоти. Тогда она думала: «Неужели я мама?»
Чувствовала себя загнанной лошадью, рождённой для скачек, но которой пришлось возить тяжело нагруженную всяким скарбом телегу — далеко не ускачешь. Совсем перестала интересоваться внешним миром: никуда не ходила, не смотрела телевизор, в разговорах не участвовала. Пыталась читать, но через минуту наваливалась густая и прилипчивая, как гудрон, тьма,  неизменно расцвеченная всполохами рекламных огней и лунных бликов на воде. С надеждой думала о том, что когда перестанет кормить, станет легче. Кормление младенца превращалось в пытку.
 Что Вика одевала сына на прогулку, слышал весь подъезд. Как-то во время прогулки ребёнку что-то не понравилось. Он начал кричать и вырываться из тёплого ватного одеяльца. Взяла ребёнка на руки, пытаясь успокоить хоть как-нибудь и удержать в одеяле. Ребенок проявлял такое упорство и настойчивость, требуя свободы, что укутать его никак не удавалось. Прохожие оглядывались на жалкое зрелище: растрёпанная пунцовая мама, желая защитить своё дитя от мороза и вьюги, крепко прижимает к себе квадратное непослушное одеяло, под которым, извиваясь и визжа, барахтается, будто плывёт, ребёнок.
В три месяца у сына начался коклюш. Подцепили, вероятно, в поликлинике. То, что это коклюш, до Вики дошло на пару дней раньше, чем до педиатра: ребёнок температурил, закатывался в кашле по тридцать раз в день, его рвало до посинения. Их отправили в больницу. Поставили подключичную капельницу в реанимации, другую нельзя было: венки тонкие, не выдержат. Перед операцией ребёнок орал так, что Вика еле удерживалась, чтобы не ворваться в операционную. После операции у сына руки стали, как у новорожденного: «беспорядочные» движения, хочет ударить по игрушке, а ручка в сторону летит... Тимушка  пугался, плакал, а Вика стояла над ним и тоже ревела... Лечили сильными антибиотиками. В больнице пролежали целый месяц, мальчик похудел на семьсот грамм. Потом дела пошли на поправку. Кашель кончился. Ручки восстановились, но на правой моторика так и осталась нарушена: какие-то вещи ребёнок делал только левой рукой…
И всё же это был бесконечно счастливый отрезок их жизни. У них был сын!


25
Глеб никогда не жил в такой большой квартире и чувствовал себя вначале неуютно, как чукча, попавший в мегаполис…
Тесть оказался в быту очень простым человеком: компанейским, доброжелательным. Он точно опекал его и старался оградить от пристального взгляда супруги, которая, как все матери, хотела для дочери лучшей доли.
На работе шушукались за спиной — и он всей шкурой чувствовал, что оградил себя герметичной камерой: его не то, что боялись теперь, нет, остерегались. Через год после женитьбы Глеб защитился  — и тесть, похлопывая его по плечу, говорил: «Ну что? Теперь быстренько докторскую!» Он уже думал о том, что ему несказанно повезло. Жена оказалась тихой, спокойной, домашней девочкой. И даже родившийся сын не вывел её из этого безмятежного существования, хотя она и очень изменилась, неожиданно  стала  раздражительной и плаксивой. Молодые отцы на работе уверяли Глеба, что с их жёнами творилось то же самое, и это скоро пройдёт.     Да и сама Вика как-то сказала Глебу:
— Я очень счастлива. Чего ещё в жизни желать?
Они постоянно что-нибудь придумывали, чтобы ребёнок не плакал. Через всю комнату протянули верёвочку, а на ней развесили яркие воздушные шары, разноцветные ленточки. Они висели на разных уровнях над диваном, на котором лежал всеобщий любимчик. На его крохотные ручки и ножки привязали яркие банты. Комната стала похожа на красочную ярмарку, а беспрестанно «танцующие» бантики напоминали необычное кукольное представление. Как ему нравилось! Мальчик сопровождал  глазами, в которых зажигались  ёлочные лампочки, танцующие шары и бантики, тянулся к ним  ручкой, пытаясь оторваться от кроватки, и заливисто смеялся смехом, напоминающим  журчание весеннего водостока, когда снег начинает так быстро таять, что съезжает с крыш, — и  около домов натягивают красно-белую тесьму, ограждающую опасные тротуары.


26
Всё чаще Глеб стал допоздна засиживаться на работе, объясняя это тем, что ему надо быстрей набрать материал на докторскую. Вика не протестовала, так как понимала, что отец не вечный, а  рядом с  мужем-неудачником она себя представляла плохо. С удивлением для себя обнаружила, что муж обрёл способность относиться к ней безразлично. Это безразличие было мимолётно, как запах дыма из печи соседской дачи, но от сна и полузабытья она не могла его пробудить ни улыбкой, ни ласковым словом, ни откровенным прикосновением. За безразличием возвращались приступы взаимной нежности и удивительного родства душ, когда ясно сознаёшь, что ближе и дороже этого человека у тебя никого нет. Возвращалось желание рабски служить, лишь бы только вызвать ответный порыв. Как пыль, взвешенную в солнечном луче, они замечали теперь множество недостатков друг друга, но это нисколько не уменьшало радости от солнечного дня.
У сына обнаружился дисбактериоз, что, впрочем, было у многих детей её знакомых, и ребёнок плакал, как ей казалось, почти постоянно, с короткими передышками на сон и еду. Участковая заметила отставание в развитии малыша. Это обстоятельство вызвало в семье настоящий переполох, были вызваны лучшие платные врачи, которые отвели страшный диагноз, но страх, что с сыном что-то не так, остался. Вика вглядывалась в орущего малыша и сравнивала с написанным в книгах: ей казалось, что у них всё не так. Вспомнила про больную дочь первого мужа, которая так и росла пока отставшей от ровесников, — и сердце буквально захлебнулось и потонуло в предчувствии. Билось, отчаянно барахтаясь и пытаясь выплыть в ровно текущие воды. Накупили всяких развивающих игрушек и книжек, Вика мучилась от того, что  у неё не хватает сил и времени уделять внимание играм с сыном. Когда смотрела на малыша, то тревога не покидала её: казалось всё время, что что-то с ним не так. Снова и снова заводила речь о том, что надо показать мальчика хорошему специалисту. Сын тянулся к ней своими кукольными ручками и мяукал по-кошачьи.
Потихоньку сын начал ползать, а затем и ходить, но говорить — не говорил совсем, даже «ма-а». Было в этом что-то странное. Вика спрашивала знакомых, почему так, но её все успокаивали:
— Не бери в голову. Заговорит в своё время.
От того, что ребёнок начал ходить и кормили его теперь смесями, легче не становилось. Сын рос очень активным. Он по-прежнему часто плакал, но теперь ещё и  не мог усидеть на месте. Открывал все шкафы, просто дёргая  подряд попавшиеся на его пути дверцы за ручки. Малыш был точно маленькая подвижная обезьянка, которая так и не начала говорить, но зато научилась сбрасывать на голову кокосы. Дёргал за ручки — и из шкафов вываливались одна за другой вещи: книги, одежда, пузырьки и коробочки — всё это оказывалось на полу в мгновение ока. Хватал со стола бумаги, ручки и папки. Уследить за ним было невозможно. Вика теперь с ностальгией вспоминала те времена, когда сына можно было запеленать, и он лежал в кроватке... Ей казалось, что это было самое спокойное время после рождения сына. Если она отрывала Тимура от шкафа, то он тут же начинал плакать, садился на пол и катался по полу, будто кошка, нализавшаяся валерьянки, и орал. Успокоить его могло только одно: взять на руки, прижать к себе и качать. Она тащила его, отдирая от шкафа, к креслу или дивану. Брала на руки и качала. Удерживать его на руках у неё уже не было сил, мальчик тяжелел день ото дня. Как только Глеб появлялся с работы, она теперь бежала к нему со слезами:
— Забери его. Я больше не могу!
  Родителей нагружать внуком она боялась: они работали и спасали от многих бытовых проблем, на которые у Вики не хватало ни времени, ни сил. Сидеть с внуком они не хотели, хотя  любили его  тискать  и  умилялись каждому его движению,  каждому лепету. Да и сил  на  это после работы  у них зачастую просто не оставалось.  Отец по-прежнему  приходил домой поздно, а мама ещё и готовила после работы на всю их  прибавившуюся семью.


27
Внезапно пожелтела мать. Пожелтела так, что  её  лицо стало похоже на дыню: такое же круглое, одутловатое, с прожилками зелени. У неё не было никаких болей, но была диагностирована закупорка желчных протоков. Срочно нужна была операция, без неё грозил летальный исход…  В сущности, такая операция была сама по себе простой, но все жили в тревоге ожидания неизвестно чего. Прооперировали сразу же на другой день, как привезли маму в больницу, но камень оказался вбитым в печень, её выздоравливание затянулось, одно осложнение следовало за другим, наслаиваясь друг на друга. То на фоне простуды начался воспалительный процесс в кишечнике и поднялась температура под 39о С, то  в брюшной полости скопилась асцидная жидкость — и хлынула сквозь незаживший свищ в животе, то  вдруг обнаружились воспаление лёгких и плеврит, полученные  на больничных сквозняках. Серое, как запылившая бумага, лицо; лиловые, точно у первоклашки, облизывавшего ручку, губы;   постоянная одышка и слабость до дрожи в ногах, когда шла по стеночке до туалета.
 Они ходили к маме по очереди с отцом. Теперь сын и домашние дела были почти все на Вике. К маме ездил чаще всего отец, иногда, когда он не мог из-за работы, Вика. Навещали её каждый день. Когда Вика отправлялась в больницу, с ребёнком сидел Глеб. Уставала она неимоверно. Чувствовала себя водителем, гоняющим по перегруженной трассе которые сутки подряд. Клевала носом и испуганно встряхивалась, понимая, что засыпает и теряет дорогу из виду: серое шоссе сливается с серой пеленой, застилающей глаза.
Тимоша стал не просто орать, когда ему что-то не нравилось, а орать в течение получаса-часа, не  переставая. При этом он изгибался, как уж, вырывался из рук изо всех сил, бил ногами в живот, удержать его на руках было невозможно. Он валялся и надрывался в любом месте: на диване, в кроватке, в манеже,— не обращая внимания ни на что вокруг и не реагируя ни на какие слова и действия. И это еще полбеды: при этом он сильно мотал головой и, если в пределах досягаемости было что-то твёрдое,  и особенно с углами, он обязательно головой об это бился. Удержать его от падения можно было только прижав его всем своим весом к стене, а он продолжал реветь, выть, вырываться и мотать головой...
Вика сама была на грани нервного срыва и уже не обращала внимания на сына, закатывающегося в истерике, если была на кухне. Зашла, посмотрела: весь красный, как свёкла, — погладила по голове. Волосёнки были липкие и приклеились к лобику, покрытому испариной. Тимоша не переставал заливаться. Вика продолжала гладить его:
— Ты мой кисёнок… Тише, ну, тише же! Ведь ничего не болит!
Вдруг заметила, что багровый сын становится нежно-розовым, будто наливающийся соком пепин, но продолжает плакать.
— Ну, что ты, мой зайка? Мама рядом…
Сын белел, щёки его становились, как обмороженные.
В прихожей резко зазвонил телефон, пытаясь пробиться сквозь сирену сына. Бросилась к аппарату, говорила две минуты, сославшись на то, что сын капризничает. Вернулась в комнату — и сердце выпрыгнуло из груди. Осталась  одна тошнотворная пустота под ложечкой. Сын лежал синий, на боку, уткнувшись лбом в перекладины кровати. Бросилась к нему, чувствуя, как слабеют ноги и лоб покрывается испариной. Вся мокрая, будто только что бежала кросс с рюкзаком за плечами, взяла Тимошу на руки, начала его тормошить и качать, подкидывать на руках, разминать холодеющее тельце… Сын открыл мутные глаза, подёрнутые какой-то серой поволокой, как у рыбины, вытащенной из воды, и снова заплакал. Теперь он плакал тихо, точно щенок жалобно скулил…
— Уу… Уу… Уу…
Начались её хождения по невропатологам. Те утешали её и прописывали ребёнку очередное успокоительное, которое помогало мало. Теперь Вика, как только сын заходился в истерике, бросала всё — и бежала к нему… Ушла в туалет, он заплакал, что её нет, потом молчание... и стук. Выбежала, сынок лежит опять синий... И так могло быть по несколько раз в день. Врачи разводили руками и попрекали, что избаловали сына, вот  он и капризничает, чуть что не по нему.
Гладила его, чувствуя, как слипаются веки и что сама сейчас упадёт в обморок. Комната медленно плыла, как станция вокзала в  окнах останавливающегося поезда.
 Тот день, о котором Вика будет со стыдом и ужасом вспоминать всю свою жизнь, день, который мгновенно  въестся в её память, как угольная пыль в кожу шахтёра, был похож на все другие, как шпалы, по которым Вика ехала куда-то, мотаясь в  подпрыгивающем  вагоне семейной жизни на стыках рельс. Ребёнок весь день капризничал, хныкал и хулиганил: кидал игрушки, пытался попробовать на вкус цветные карандаши и фломастеры, нажимал кнопки на телевизоре, то и дело пугая Вику громогласным вещанием, от которого дрожали барабанные перепонки, выплёвывал манную кашу себе на грудь и на пол. Вика чувствовала, что раздражение поднимается в ней с каждой выходкой сына, словно пыль с просёлочной дороги от проехавшего автомобиля. Она даже заплакала, чувствуя себя маленькой беспомощной девочкой, оставшейся вечером одна из всей группы, за которой никак не приходили родители. Казалась себе навсегда  забытой и брошенной.
Когда Вика ушла на кухню снимать белковую пену с  закипающего куриного бульона, сын стянул скатерть со стола, на котором  стояла ваза с живыми  цветами,  — и пока Вика бежала на  брызнувший звон разбившегося стекла, умудрился ещё повиснуть на  шёлковой гардине с золотистыми травами, как на лиане, так что упал деревянный  карниз, оглашая комнату весёлым звоном  бубенчиков от съехавших с него колец,  который свёз книги и бумаги с письменного стола,— и  комната  теперь напоминала нашествие воров, искавших заначку во вскрытой ими квартире. Ребёнок сидел на полу в луже разлившейся воды и горько плакал, размазывая грязными руками слёзы, взъерошенный и ставший похожим на чукчу, взопревшего под своей шапкой в аэропорту города Сочи. Она попыталась взять сына на руки и оттащить от стола, но он закатился таким истошным плачем! Растянулся на полу и сучил ножками, точно в судороге.
Что делать — она не знала, сама была готова расплакаться от своей беспомощности. Муж обещал прийти  домой пораньше, так как Вика сегодня должна была пойти к маме: отец не мог, у него были какие-то важные гости, но Глеб задерживался, — и Вика злилась на него за необязательность и чувствовала, что  совсем  выдохлась. Раздражение в ней поднималось, как поставленное на плиту молоко, ещё чуть-чуть — и хлынет через край.
Услышав, как хлопнула входная дверь, Вика с облегчением подумала: «Ну, наконец-то!», но зазвонил телефон — и Глеб начал обсуждать с приятелем очередные проблемы автосервиса, сменившиеся  темой  чемпионата по хоккею и игрой нападающего за сборную России. Вика не выдержала  — и заорала голосом, в котором звенело разбитое стекло, готовое изранить и изувечить:
— Хватит!
Вика ещё пять минут пыталась отодрать сына от пола и успокоить его, тот продолжал упираться, обхватив руками ножку стола, точно любимого плюшевого зайца, и рыдая с каким-то собачьим поскуливанием. Схватила пинающегося сына в охапку, чувствуя его уже почти неподъёмную для себя тяжесть и ощущая себя будто спасающий тонувшего, которого тот в полубессознательном состоянии тянет за собой.
 Отодрала сына от пола и кинула Глебу:
— На! Забери!
Тимка пролетел мимо взлетевших вверх рук отца, метнувшегося к сыну, и шлёпнулся на пол, укутанный в ковёр цвета выгоревшей на солнце и вытоптанной травы, залившись душераздирающими слезами и  затопив квартиру  звериными воплями.
В больницу к маме Вика в этот день не пошла. Через час на ноге и головке сына образовались огромные гематомы, мальчик кричал, не переставая, — и почти осип. Пришёл дедушка — и они повезли ребёнка в больницу делать рентген. У сына оказалась трещина в локтевой кости, врачи предположили ещё и  сотрясение мозга.
 Никогда после она не могла найти себе оправдание. Да, послеродовая депрессия и нервный срыв, но как она могла выпустить своего мальчика из рук, когда каждый его чих вызывал в ней необъяснимую глубокую тревогу, выводящую её из обжитого мирка, обложенного подушками с райскими птицами? Когда любой подъём температуры у Тимурки вызывал панический страх  — и она, никогда не верующая, воздевала глаза к потолку и молила: «Только бы обошлось!» Сколько же в нас тёмных сил, которые вдруг выпархивают наружу, словно чёрный дым из печки, в который брошена пластмассовая безделица, внезапно застилающий глаза? Сколько раз потом всплывала у неё ночами эта безобразная сцена, и сколько раз слышала она от мужа обвинения в свой адрес во время ссор, что постепенно из бурных летних гроз с последующим весенним половодьем, вскипающим весёлыми пузырями в быстрых  и вскоре высыхающих ручьях, перерастали в нудные осенние дожди, чередующиеся с заморозками и гололёдом, по которому невозможно нормально идти, а можно только осторожно ступать, боясь упасть и что-нибудь сломать! Сколько раз потом она задыхалась от любви к сыну, ощущая сначала доверчивое дыхание на своей груди, затем  прижимая его голову к своему плечу и вдыхая молочной запах детской кожи и волос, пахнущих хвойным шампунем, а позднее с горечью сознавая, что он увёртывается от её ласкающих рук и норовит побыстрее выскользнуть ящеркой из объятий, оставив её в растерянности с переливчатым хвостом в ладонях и наедине со страхом, что она снова причинила ему боль.


28
Надо бы было задуматься, почему ребёнка невозможно уговорить… Вдруг не слышит? Но он гулил. «Ладушки» повторял, эмоционально хлопал в ладошки. Вика поделилась сомнениями с мамой. «Как тебе такая мысль только могла в голову прийти?» Стали проверять. Издавали звуки голосом, телефоном, игрушками, бренчали посудой, включали радио, вынесли на улицу, где шумит транспорт. Невозможно понять! Голова — туда-сюда, глазёнки любопытные — всюду всё замечают. Так продолжалось несколько дней — Вика проверяла, наблюдала и носила беду в себе. Ребёнок, как положено, проходил профилактические осмотры у врачей — и у ЛОРа, и у окулиста, и у хирурга. Все они писали «здоров». Вика успокоилась, но ребёнок не поворачивался на громкий звук, хотя и непрестанно крутил-вертел головой во все стороны, как маленькая юла. Вика уговаривала себя, что ей всё показалось, отодвигая страшное. И снова с утра до вечера проверяла, наблюдала, не сводила воспалённых глаз с сына. Да — нет, нет — да. Проблеск надежды, как золотой луч выныривает в просвет набежавших и темнеющих на глазах облаков, — сомнение, отчаянье — опять надежда, что показалось… Поделилась с родными. Мама сказала: «Не делай из мухи слона!», Глеб — что она фантазирует и у неё психоз, отец настороженно молчал. Но в доме поселилась тревога. Она выглядывала из всех тёмных углов, нечленораздельно мычала и ожесточённо жестикулировала глухонемой гостьей. Сознание нависшей беды стучалось в дом первыми крупными градинами величиной с виноград. Они делали вид, что не слышат, и успокаивали себя, что градины быстро тают.
Малыш никак не мог начать говорить. При этом он смеялся и махал ручками, как птица, собирающаяся взлететь.

Вика понесла ребёнка к отоларингологу. Внутри всё дрожало от дурного предчувствия, но она ждала чуда: сейчас опровергнут все их сомнения, помогут — и тогда закончится этот затянувшийся кошмар, в котором она себя чувствовала стоящей среди весеннего половодья на тающей и уменьшающейся на глазах льдине. Врач хлопал, топал, кричал, бросал на кафельный пол металлическую ванночку для шпателей. Та звенела так, что Вика морщилась и ей представлялось, что в эмалированный таз бросают окровавленные инструменты после операции. А врач всё повторял: «Ну, видите, он же повернулся, он услышал!» Вике виделось другое: ребёнок умненький, подвижный, наблюдательный — любое движение успевает схватить глазками.
 Нашли известного в городе специалиста, сделали аудиограмму, — и тот поставил Тимке нейросенсорную врождённую тугоухость и объяснил им, что всё отставание в развитии и капризы малыша именно от этого. Но это не полная глухота, это просто ослабленный слух, ребёнок маленький, диагноз не окончательный. Врождённая тугоухость, по мнению врача, была осложнена отитом, который пропустил их участковый и не разглядели они. Мальчику нужно серьёзное наблюдение специалиста, лечение и протезирование: чем быстрее, тем лучше. Оказалось, что ребёнок плакал из-за того, что у него болело ушко, так как в нём скопилась жидкость.
Услышав диагноз, Вика застыла, как кариатида, она уже была готова к тому, что узнала, а того, что им предстоит пережить, ещё не понимала. Она с ужасом представляла, что её сын останется инвалидом и дебилом, и думала о том, что, наверное, придётся отдавать ребёнка в интернат, чтобы он не отстал в развитии. Когда  вышли из кабинета  врача, заметила, что у Глеба предательски блестят глаза, наполнившиеся слезами.
Итак, у них глухой мальчик… «Но ведь в мире было полно талантливых глухих, тот же Бетховен или Гойя…» — уговаривали  себя опечаленные родители. То, что шумы внешнего мира поглощала звукоизоляционная стена, позволяло слышать музыку, рождающуюся внутри, и видеть причудливые образы, возникающие в воображении. Мираж оазиса в пустыне, сказочного города-призрака, мгновение, которое можно задержать в ладонях, положив сочными мазками на холст или посадив на нотные линейки, будто певчих птиц на верёвки, натянутые для белья, взлетающего белыми низкими облаками. Только вот росли  и тянулись ввысь они слышащими…



29
В кабинете сурдопедагогики им дали подробную методичку, как они должны будут заниматься с таким ребёнком, пожелали удачи и посоветовали набраться терпения. Было ощущение, что им завязали глаза, завели в незнакомую местность и отпустили — выбирайтесь. Но куда? И они пошли — на ощупь, спотыкаясь о коряги и кочки, больно ударяясь о деревья, набивая себе шишки, обжигаясь крапивой и ранясь о кустарники, ощерившиеся шипами.
Начался адов круг хождения по врачам… Первый круг они прошли довольно быстро. Вскоре ребёнку  дали инвалидность.  Затем наступило  какое-то безразличие, оцепенение, как у пчёл, впадающих в спячку. Мысли словно ушли куда-то, одно сплошное горе. Делали всё по стереотипу.
Ребёнку был изготовлен слуховой аппарат — и они радовались, что у сына не полная потеря слуха, можно что-то восстановить хотя бы с помощью аппарата и учиться «рационально пользоваться остатками слуха», как им рекомендовала методичка. Вместе с аппаратом получили кучу брошюр и методичек по обучению ребёнка. Вика начала водить Тимку к сурдопедагогу на занятия.
 «Мой дорогой ангелок! Уже миновал тот возраст, когда можно было побренчать яркой погремушкой, поцеловать в темечко, щёчку и глазки, подбросить в воздух и сграбастать в охапку, как пойманное с неба чудо, поводить за ручку, удивляясь тому, что ведёшь своего сына, а не любимую куклу Оксану, привезённую родителями из путешествия по Прибалтике. Теперь  сына надо чему-то учить. Но как? Как донести слово? Что ответить вопросительным сметливым глазкам? Зачем так больно щемит сердце? Где искать выход? Почему столь горькая чаша — именно им? За что? Что теперь делать, мой маленький, любимый человечек? Как объяснить, что мы тебя любим? Как донести до тебя, что обозначают слова «мама» и «любит»? Столько хороших слов придумано ещё до твоего рождения, но как их передать тебе?» — думала Вика.
  Через месяц сын уже лепетал… Но только лепетал, осмысленных слов им услышать не удавалось, как они с замиранием сердца ни прислушивались к радостному гулению.
Приучать ребёнка к аппарату было очень сложно, он причинял массу неудобств: давил и тёр, появлялись ранки; мальчику  было непонятно, зачем он нужен. Малыш капризничал, срывал аппарат. Не видя на окружающих близких людях непонятной штуковины на ухе, он наотрез отказывался надевать её.
Педагог  объяснил им, что сам ребёнок слышать не научится, таких детей  надо научить. Слушать звук, слог, слово, затем фразу — всему  этому надо было учить терпеливо,  чтобы ребёнок по капельке пропитывался  музыкой окружающего мира.
Тренировали слуховое восприятие по низким, средним и высоким частотам, играя на музыкальных инструментах: барабане, губной гармошке, свистульке.
Звук «у» ставили с помощью воздушного шарика, касаясь его губками и улавливая ими вибрацию. Звук «а» — раскручивая нитку с катушки или клубка, тянули голосом «а-а-а»... Одновременно учили ребенка контролировать наличие звука по вибрации на гортани.
Начав учиться вместе с мальчиком, они сами каждый день узнавали много нового, и постепенно осваивали систему обучения глухих детей звукам, познавали технику произношения каждого звука. Вика теперь знала,  что  при произношении звука «н» ощущается вибрация носа, «м» — вибрация щек, «и» — темени,  а «в» — верхней губы. На руке можно было ощутить толчок выдыхаемого   воздуха от звуков «к», «х», «п», «т». Тёплую струю давал звук «ш», холодную — «с». При произношении слогов «па» и «та» колеблется ватка, поднесённая ко рту, а от выговаривания слогов «та» и «фа» запотевает поверхность зеркала. Силу голоса ощущали, приложив руку к гортани или груди…  Всё было новым, необычным, казавшимся недоступным и невыполнимым. Учить сына говорить приходилось часами.
На семейном совете решили, что языку жестов обучать его пока не будут. Врачи обнадёжили, что мальчик сможет ходить с аппаратом в обычную школу. Вика учила его сразу и говорить, и читать. Писала слова «МАМА», «ПАПА» на карточках — и  показывала на себя и Глеба… Сын мычал «МММаа…» Рисовала солнце, деревья, цветы, машины, дома, собак, кошек, чашку, яблоко  — и писала слова… Карточки у них были в доме развешаны на всех предметах. Вся квартира пестрела табличками. Ходили к сурдологу и логопеду параллельно.
«Па-па-па» — указательными пальцами стучали по столу, широко открывая рот на гласную и чётко, несколько утрированно, произнося согласную. Первыми словами были «папа», потом — «баба», а вот над словом «мама» трудились полгода. Однажды, сидя у Вики на руках и глядя в глаза, сын чётко сказал: «МАМА!», хотя его никто и не просил. Услышав это слово, Вика неожиданно для себя самой заплакала. Горло перехватило, а слёзы выступили на глазах и покатились по щекам, точно от запаха свеженарезанного лука. Остановить их было невозможно. Сын радостно засмеялся и начал слизывать слёзы со щёк языком, точно котёнок лакал молоко. Слёзы побежали ещё сильнее, Вика закашлялась и выпустила ребёнка из рук на диван, бросилась доставать платок.
 И снова продолжали учить, как произносить звуки. «По-по-по» — указательными пальцами показываем вверх, как бы приподнимая небо, рот широко округляем. «Пу-пу-пу» — указательными пальцами изображаем  направление  движения «вперёд», подсказывая губам, сложенным в трубочку, куда  им тянуться. «Пи-пи-пи» — соединёнными указательным и большим пальцами растягиваем губы в улыбку. «Пы-пы-пы» — двумя ладонями с расставленными пальцами также растягиваем рот, но уже не в узенькую щёлку, а  шире.
Даже во сне Вику захлёстывал водопад невыученных слов, падежей, окончаний, предлогов... Ей снилась первомайская демонстрация, где все люди шли с табличками, на которых помимо слов «Май», «Труд», «Мир» были написаны всякие другие. Таблички вышагивали, как солдаты в строю; кружились в танце, словно балерины; качались, словно флажки на ветру; взлетали, перевёртываясь в воздухе, и, сделав в воздухе сальто, возвращались в руки к владельцам, точно тарелки к жонглёру.
Если сыну что-то не нравилось, то он, как все дети, начинал капризничать. Сначала раздавался пронзительный вопль раненого зверя, вопль ребёнка, которого пытают раскалённым железом и кромсают хирургическими инструментами без наркоза. Ор был настолько громкий, что Вика зажимала уши ладонями, боясь оглохнуть, как сын, который просто не слышал своего крика. Рёв рвал душу и барабанные перепонки на части. Тут же раздавался стук в стену, а иногда телефонный звонок от соседей. Потом на пол летели игрушки, которые падали со стуком поспевших яблок, ударяющихся о крышу дачи и крыльцо. Наконец, ребёнок, устав от своего крика, просто закрывал глаза и так сидел. Достучаться до него было невозможно. Там, где он был, ему было тихо, спокойно, уютно и даже, возможно, не темно — и яркие сказочные образы, проносящиеся в его воображении, заменяли ему его детскую с рассерженными родителями, негодующими и беспомощными до отчаяния. Казалось, что сын насмехается и издевается над ними, придавленными свалившейся бедой взрослыми. Сидеть в таком состоянии он мог бесконечно долго, пока родители не уходили из комнаты, в отчаянии хлопнув дверью, стука которой он не различал, зато очень хорошо слышала мама, которая уже стояла в коридоре и осуждающе смотрела на очередной спектакль. Иногда гнев Вики опадал, словно пена на закипающем молоке, которое сняли с газовой конфорки, и тогда она выходила из комнаты сына, согнувшись, точно старушка, тащащая с дачного участка рюкзак огурцов.
Любимой игрой сына стала игра с солнечным зайчиком. Каждый раз, когда в комнату заглядывало солнышко, сын доставал маленькое, захватанное жирными пальчиками зеркальце — и с огромным наслаждением следил, как весёлое яркое пятнышко продвигалось по комнате, перепрыгивая с одного предмета на другой, подчиняясь его движениям. Смех его звенел серебряным колокольчиком, солнечный зайчик перелетал, будто бабочка, залетевшая в дом, которая не  могла найти себе покоя в месте, где не росла пышным ковром трава с запутавшимися в ней полевыми цветами.


30
Боже, какая это была радость, когда бессмысленный лепет, похожий на жалобное кошачье мяуканье, стал складываться в слова, а затем и в короткие словосочетания! Фразами сын не говорил. Будущее пугало. И Вика частенько думала о том, что беда пасёт нас, как волк стало овец и коз: прячется на опушке леса, выбирает момент, берёт хороший разбег, на бешеной скорости врезается в стадо и начинает валить всякого, кто попадается на пути. Утащить не может. Рвёт бока и ноги. Выгрызает сердце и лёгкие. Иногда ломает шею  — и уносит тушу целиком. Почему мы всегда думаем, что с нами этого не произойдёт, ужасаясь, когда что-то происходит с другими? Думаем  очень отстранённо:  «Да, война…  Да, гибнут люди… Да, кошмар…  Да,  страшно жалко людей, но ведь это так от нас далеко, на другом континенте…»
 Врачи советовали говорить как можно громче, чтобы ребёнок тренировал слух. От постоянного разговора на повышенных тонах Вика чувствовала себя к вечеру охрипшей, голову давил тяжёлый обруч, и единственным её желанием становилось укрыться от мира под ватной подушкой, через которую проникают лишь глухие звуки.
Старалась не только гулять с сыном во дворе или парке, но и чтобы он общался с другими детьми, брала с собой в магазин, на почту, в сберкассу. Но с чужими детьми мальчик контактировал плохо: он их как бы не замечал, игнорировал, играл сам с собой. Если дети протягивали ему свои игрушки — и они ему нравились, то Тимка просто забирал их себе. Отнять их можно было только силой. Возвращение игрушек хозяину сопровождалось таким  истошным Тимкиным рёвом… Сын опять орал до посинения, как тогда, когда она кормила его грудью. Садился на землю — поднять с земли и увести его домой не было никакой возможности. Только сграбастать в охапку, точно брошенную на пляже одежду, когда удираешь от сверкающей молниями и громыхающей где-то совсем близко грозы, — и унести… Тимур отчаянно сопротивлялся покушению на его свободу: пинался и плевался, точно маленький верблюжонок; барабанил в грудь кулачками, становящимися похожими на деревянные киянки; пытался дотянуться до волос и выдрать клок побольше, как пучок сорняка с грядки.
 Как-то Вика взяла его с собой в супермаркет. Люди в огромном зале, не торопясь, присматриваются к товарам на стеллажах и в витринах, разглядывают ценники и сроки годности, выбирают продукты. Вика тоже выбирает помидоры. И вдруг в эту сонную послеобеденную обстановку врывается маленький ураган: сбрасывает на пол упаковки с орехами и сухофруктами, банки с джемом и пакеты с соком, хватает яблоки и пускает их катиться по полу, будто те — игрушки, маленькие красные мячики, надевает на голову пачку бананов, изображая маленького чумазого индейца. Вика еле успевает схватить его за руку, предотвращая очередную диверсию. Хватает непоседу и усаживает в тележку для покупок. Все продукты из корзины тут же оказываются на кафельном полу. Кроха с невинным выражением лица и загадочной улыбкой остаётся сидеть в тележке. Он, словно кукушонок, избавился от всего, что ему мешало.
На всё море любви и ласки Тимур не отвечал и каплей взаимности. Не подойдёт, не прижмётся доверчиво, не чмокнет в щёчку. Наоборот, от прикосновений отшатывался, будто они неприятны, шарахался, как от ободранного вонючего бродяжки, который потянулся, чтобы потрогать. Не позволял погладить себя по голове, поцеловать, увёртывался, как маленькая проворная обезьянка. Кидался игрушками, как кокосами.
Целой проблемой оказывалось заставить его переодеться. Мог целый день проходить в одной одежде и лечь в ней спать. И попробуй сними с него: крик и плач на весь дом, ревёт, как будто бьют, кусается, глаза горят, как у кошки в темноте, царапается, пинается, соседи сразу начинают в стенку стучать. Ничего не позволял менять или переставлять в доме: не смей! — сразу в истерику, ножками сучит, визжит, как поросёнок, которого ведут на бойню. Приходилось всё время переступать через игрушки, валяющиеся на полу, грозя запнуться за них  — и   растянуться или просто их раздавить.
У них в семье у всех была своя посуда: «свои» вилка, ложка, тарелка, чашка. У Тимура — тем более. Однажды бабушка разбила его тарелку с Буратино. Маленький узурпатор отказался есть, пока не купят такую же. Вика обежала полгорода. Такой же не нашла. Купила три других. Сын в ярости все их разбил одну за другой  — и есть не стал ни из какой посуды. Спасли только любимые блинчики с яйцом. Вика с тех пор покупала по три-четыре одинаковых детских тарелки или чашки — и прятала их до очередной «катастрофы». В еде у мальчика были свои пристрастия и свои «ритуалы», которые практически не менялись и были далеки от элементарных правил приличия. Он, например, обожал длиннющие спагетти. Берёт одну из них руками, вкладывает в рот и постепенно втягивает. Когда снаружи остаётся лишь самый кончик, вытягивает спагеттинку назад… То же с соком. Сначала наберёт полный рот, потом выплёвывает  в чашку и требует заменить содержимое. В супе или в салате всё раскладывал по отдельности: мясо на один край тарелки, картошку — на другой, капусту — в верхнюю часть тарелки, морковку — в нижнюю. Приём пищи затягивался минимум на два часа. Часто просто складывал еду за щёку, не жуя, и ходил с ней полдня: и выплёвывать не выплёвывал, и не глотал. Когда взрослые начинали ругаться, тогда и выплёвывал.
Испробовали все приёмы воспитания и воздействия. Не помогало ничего: ни демонстрация хороших манер, ни просмотр кинофильмов и мультиков, ни назидательное чтение. Результат — ноль. Свои привычки мальчик менять не желал. И совершенно не боялся строгого тона: лишь опускал глаза, отходил в сторону и начинал заниматься своими играми. Обожал рассматривать часами книги или журналы. Иногда «вверх ногами». Если взрослые переворачивали «как надо», то поднимал визг.
Говорил мало, но иногда повторял даже длинные фразы взрослых, копируя их интонацию и корча забавную рожицу.
Вика ревела, не зная, что делать. Бабушка раздражалась. Глеб всё дольше засиживался на работе и всё чаще уходил на работу по выходным. Вика упрекать его не могла: денег не хватало, хотя всё больше в ней зрела обида, что ей совсем не помогают с сыном.
Когда Тимке исполнилось три года, решили его устроить в садик. На очереди уже стояли  давно, с самого рождения. Пора. Но воспитатели после первой трудовой недели ребёнка в саду в один голос заявили, что ребёнок «не садовский»: неуправляем, совершенно «не слышит» взрослых, терроризирует детей, не ведает никаких запретов, не знает приличий. Спать в саду категорически отказывался: садился в кроватке и раскачивался из стороны в сторону, словно ванька-встанька, весь тихий час. Чтобы мальчик спал, его туго спелёнывали и оставляли в соседней комнате, где не было других детей, пока он не накричится и не уснёт. Позже сын рассказал матери, что ежедневно с ужасом ждал этой пытки.
Чуть что не по нему, становился агрессивным, орал, захлёбывался потоками слёз, никого к себе не подпускал, ложился на пол — и сучил ногами. Ко всему прочему  молчал, как партизан, в глаза не смотрел, улыбался инопланетной улыбкой и делал только то, что сам считал нужным. Ни с кем из детей общаться не желал, но понравившиеся игрушки вырывал из их рук. Очень  полюбил игры в песочнице. Мог сидеть там весь день. Если другие дети приходили туда играть — закатывал истерику. Когда воспитательница строила детей, чтобы уходить в садик с прогулки, игнорировал её окрики и продолжал лепить куличики. Таскал кошку за хвост, пытаясь притянуть поближе к себе; поднимал собачку  за шею, как игрушечную. «Совсем не умеет играть с животными, обращается с ними, как с неодушевлёнными предметами!» — жаловалась обескураженная воспитательница.
Вика стала замечать, что, когда ведёт сына домой, он качается из стороны в сторону, спотыкается, как пьяный. Оказалось, что без их ведома  детсадовская врачиха  стала давать ребёнку мезапам. Врач призналась, что давала лекарство в надежде усыпить ребёнка, причём в большой дозе, так как эффекта не было никакого.
Что делать, они не знали. Таскали ребёнка по врачам. Те в один голос говорили, что мальчик нормальный, ему надо быть больше в коллективе, просто проблемы со слухом дали такую картину. Выписывали успокаивающие лекарства. От них ребёнок был всё время вялый и заторможенный. Мог часами лежать на ковре и разглядывать одну цветную картинку из книжки. Иногда там и засыпал, положив голову на раскрытую книгу. Когда Вика тормошила его, смотрел на неё невидящим и ничего не понимающим взглядом, в котором плескалась холодная осенняя вода, сквозь которую  колыхались водоросли, растущие густыми зарослями… На нежной детской щеке была впечатана глубокая розовая борозда от края книги, похожая на  затягивающуюся рану. Вообще, когда принимали таблетки, мальчик был странным: улыбался загадочно, мог смотреть в пустоту комнаты часами. Однажды ночью Вика проснулась от того, что почувствовала на себе какой-то холодный луч, будто от лазера. Ребёнок стоял рядом с родительской кроватью и неотрывно смотрел на них спящих. Глаза светились, как у кота в темноте, каким-то зеленоватым фосфоресцирующим свечением. «Как у собаки Баскервилей», — неожиданно для себя подумала Вика, выныривая из сна, окутавшего тёплой морской волной, в холодный ноябрь, стоящий  на промозглом ветру. От ветра по сырой коже побежали мурашки… Сын неподвижно смотрел на неё, будто пытался выжечь лучом своих глаз незатейливую картинку на сухой древесине.


31
Они решили показать ребёнка психиатру. Его ироничный голос много лет звучал у Вики в ушах: «Мамочка! Да вам самой лечиться надо! И ребенок у вас психически ненормальный!» Откуда тому было знать, что поднимаясь к нему, они на двадцать минут застряли в кромешной тьме в лифте? Сын, не видя и не слыша ничего вокруг, утыкаясь в мамины ноги, верещал так, что Вике казалось, что она в аду, где маленькие черти скребут и колотят ложками по сковородкам. Выйдя из кабинета врача, Вика потеряла сознание прямо в коридоре поликлиники.
 Все дни она теперь была как натянутый от испепеляющего солнца тент…  Ситуаций, требующих психического напряжения,  в течение дня было десятки. Сына нельзя было позвать из другой комнаты — надо идти туда самой; отвернулся — надо подойти. Разговаривая с глухим, необходимо было оставить все дела и расположиться напротив. Если ребёнок на улице увлекался и уходил далеко вперёд, приходилось бежать следом. Чтобы обратил внимание и повернул голову, касались его плеча рукой. Но так как все часто куда-то спешили и опаздывали,  то получалось, что не просто касались, а хлопали, дёргали. И мальчик, подражая и не понимая, что взрослых можно просто позвать голосом, тоже стал хлопать их по плечу. Бывали минуты, когда Вика расслаблялась или, наоборот,  была взвинчена до предела  и натянута, как  новая бельевая верёвка, —  а тут вдруг  в плечо неожиданный  толчок плохо рассчитанной силы. Такое раздражение подступало!  Еле подавляла в себе желание отшлёпать ни в чём не повинного сына.
Писали на ладошке мальчика пальцем. Закончилось слово — прикрыли его ладонь своею, это — пауза, потом писали  дальше.
Бабушка с дедушкой души не чаяли во внуке и помогали, как могли. Без них бы Вика не выдюжила.
 Как-то зимой Вика вышла на балкон развешивать бельё. Как всегда спешила, только кофту накинула. Тимур стоял за дверью и через стекло смотрел на маму. Потом начал играть с нижним шпингалетом и случайно опустил его. Ничего не подозревая, отошёл от балкона и сел смотреть книжку. Спиной к окну. Бесполезно было стучать, звать и махать руками. Вика стояла и плакала, замерзая на морозном пронзительном ветру.  Спасла соседка, проходящая по двору, вызвавшая  по телефону Глеба с ключом с работы и скинувшая с верхнего балкона  куртку и старое ватное одеяло.
 И всё  же  в её жизни  бывали минуты, когда она чувствовала себя почти счастливой.
…Раннее утро. Медленный холодный зимний рассвет проникает сквозь газовую занавеску в комнату, окрашивая её в розовый цвет. Вика сквозь сон чувствует шаги своего малыша, он подходит к ней и осторожно целует в щёку. Вика гладит его по голове, ощущая, как мягкие шелковистые волосёнки скользят в ладони. И снова проваливается в небытие, где полоса тьмы сменяется сказочными видениями, яркими, точно лубочная картинка.
Сын опять подходит, крадучись, будто котёнок, который хочет запрыгнуть к хозяйке на кровать, чтобы свернуться там в пушистый клубочек. Снова целует со звонким чмоком. Вика спрашивает его в  полудрёме, выныривая из небытия, будто рыба к поверхности воды:
— Тимурчик, ну что ты меня будишь? Зачем целуешь-то?
— Для счастья.
 Вика в тот день весь день летала  по дому на прозрачных и  почти  невидимых  крыльях, больших, как у стрекозы, улыбаясь, вспоминая его ответ.


32
Была  она почти счастлива и когда жила летом на даче вдали от городской круговерти. Природа будто возвращала ей утраченное равновесие и  гармонию. Как питательный раствор, вводимый в вену через  капельницу, так каждый день капелькой солнечного света вливался в неё, придавал ей сил. Пахло свежескошенной травой и хвоей. Ребёнок собирал в саду расщеперившиеся сосновые шишки, которые деревья сбросили по весне. Шишками топили самовар, настоящий, дровяной, не электрический. Из самовара, закипающего на столике под сосной, шёл лёгкий полупрозрачный дымок, горьковато пахший смолой. Любили поздние вечерние чаепития в саду под керосиновой лампой. Фитилёк дышал, дрожал огненным тельцем, будто от страсти.
Усыпанное звёздами небо напоминало о том, что всё временно, и твоя жизнь — всего лишь мгновение по сравнению с жизнью небесных светил. Ты никогда не сможешь светиться так, что твой свет будет доходить через года, рождая в чужих душах тайный восторг, в который неизменно подмешивается тоска о том, что всё в этом мире не вечно и преходяще.
Тёмная дорога, тишина и парящие между деревьями трогательные огоньки, в каждом из которых теплится маленькая жизнь. Мир так прекрасен и так хрупок!
В конце июля, когда нагрянула невыносимая жарища и даже ночи не приносили облегчения от зноя, которым пропитались стены и накалённая за день шиферная крыша дома, Вика сидела с ребёнком в гамаке, втягивая в лёгкие тягучий сосновый запах. В траве, на которую опустилась спасительная роса, залихватски пиликали на своих рассохшихся от жары скрипках кузнечики и чирикали очнувшиеся от дневного обморока птицы. Смотрела на равнодушно мерцающие холодные звёзды, чувствуя себя букашкой, затерявшейся в глубокой траве. Можно ползти по травинке вверх, думая, что штурмуешь небо, а ты всего лишь качаешься на единственной былинке, которую кто-то большой и тяжёлый в любой момент может придавить, вмять в землю каблуком, даже не думая ни о травинке, ни тем более о какой-то там букашке, карабкающейся к небу.  Это нам самим кажется, что о нас должны помнить и нас хранить. Травинка живуча и упруга, она потянется снова к свету, выпрямляясь, точно сжатая пружина; корни её цепки — и она прорастёт снова сквозь грунт, пахнущий палой листвой. А букашке опять взбираться по её распрямившемуся стеблю, печалясь о том, что Бог не дал крыльев.
Прижала Тиму к себе, чувствуя его горячее тельце. Погладила по шёлковым волосам, выгоревшим и ставшим похожими на ковыль. Прижалась к его макушке, впитывая в себя расширившимися ноздрями запах молочной детской кожи. Вот оно! Моя кровиночка, ещё одна букашка в мироздании, которой предстоит взбираться вверх.
Перламутровая раскрывшаяся ракушка месяца слабо поблёскивала на тёмном небе, время от времени  ныряя в облака, будто купаясь в набегающих волнах.
— Мама! Посмотри! Звёздочка с неба упала и горит в траве. — Тимурка вырвался из её объятий, спрыгнул на землю и побежал к яблоне, под которой в тёмных  зарослях зажёгся зелёно-жёлтый фонарик.  — Что это?
Вика следом за сыном пошла на волшебный свет, качающийся на кончике осоки. По травинке карабкался вверх светлячок, освещая свой путь светом, который рождался внутри.
— Это светлячок, Тима. Смотри: он карабкается к звёздам, освещая себе дорогу излучением, которое генерирует сам. Вот так и люди, до звёзд добираются лишь те, кто горит.
Подставила ладонь под травинку. Качнула её другой рукой. На ладони полыхал яркий лимонный светодиодик, примостившийся на хвосте коричневого невзрачного жучка, щекочущего ладонь своими длинными усиками.
— Мама! Смотри! Вон ещё два зажглись!
Сын стряхнул на свою ладошку, как капли росы, два фонарика, разливающих сказочный свет. Жуки горели на ладони сына, точно маленькие янтарные камушки, впитавшие в себя столько солнечного света, что могли дать его другим.
— А давай их в баночку положим — и мне ночью будет не так страшно. Я всегда буду видеть тебя, даже когда свет не горит.
— Сынок, им надо карабкаться к небу… А какое же небо в комнате… Они погибнут. Лучше мы с тобой каждый день будем здесь сидеть и любоваться их свечением, думая, что звёзды упали к нашим ногам — и мы их можем удержать в ладонях.
Но больше светлячков увидеть им не удалось. На следующий день начались дожди. Сначала прошла гроза, озарявшая огненными всполохами кусты, пьющие жадными глотками упругие ливневые струи. Потом кусты напились и отяжелели, свесив листья, точно складки отяжелевшего живота. Трава прижалась к земле, побитая тяжёлыми каплями, — и больше по ней никто не карабкался к небу.
А ночью  зарядил нудный осенний дождь, в доме стало сыро и холодно так, что вся одежда была влажной, и только увиденный в той последней июльской ночи фонарик грел по-прежнему сердце, точно маленькое чудо, которого мы всю жизнь ждём, и которое почти никогда не сбывается.
Сын несколько раз спрашивал, когда появятся живые фонарики, а потом забыл.



33
Отец сдал внезапно. В мае у него начала болеть нога. Стал шаркать по полу, будто девяностолетний старик, жаловался, что трудно ходить, сетовал, что, наверное, это отложение солей. Кряхтел, переставляя негнущиеся ноги, точно костыли.
Пошёл на консультацию в больницу к знакомому врачу, но обратно не вернулся. Оставили там. Сказали: «Нужно полечиться. Нарушение мозгового кровообращения». А он-то считал, что у него «синдром заклинивания»…
 Через месяц выписали, но дали инвалидность, военную. Он сам просил военную, чтобы можно было работать. Работать не получилось. Но отец был полон оптимизма, считал, что всё временно, уже выходил гулять на улицу, мыл посуду, чистил картошку. Жизнь налаживалась. В сентябре мама уехала в санаторий. Она тоже выдохлась, была вся на нервах и нуждалась в отдыхе.
 За неделю до маминого приезда Вика пришла с работы — и обнаружила отца лежащим на полу. Попыталась его поднять, но не получилось. Отец только жалко и криво улыбался и ничего не говорил. Дождалась мужа. Аккуратно подняли  папу с пола и унесли волоком в спальню. Вызвали скорую.   Врач скорой помощи диагностировал инсульт, но сказал, что госпитализировать сейчас нельзя: «Вызывайте участкового и, может быть, через недельку, если не случится чего-нибудь ещё, можно будет отправить в больницу». Маме решили не сообщать. Пусть набирается сил: ей ещё столько предстоит выдержать!
Неделю кормила с ложечки бульоном, творогом и жидкой кашей. Поила через трубочку из кружки с надписью «Ессентуки», привезённой с минеральных вод. Маме врала, когда та звонила и просила позвать папу, что он в душе. Как ни странно, та верила или хотела верить. Пришла тётка, папина сестра, поселилась у них, сидела  с отцом днём, когда Вика была на работе. Но отец почему-то не хотел есть из рук сестры. Произносил, еле ворочая одеревеневшими губами: «Дочь». Он почти ничего не говорил, вот только это: «Дочь».
Через неделю его всё же отправили в больницу.  Вечером прилетала мама. Вика ей так ничего и не сказала до её приезда.  Сообщила лишь тогда, когда мама вошла в квартиру.  Мама была растеряна. Потом увидела разбросанные  по комнате вещи, которые Вика  не успела убрать, так как ушла на работу сразу после того,  как скорая помощь увезла  папу,— и устроила скандал, что в доме бардак. Вике было до слёз обидно, что она всё сделала, чтобы не расстроить мамин отдых, а её ругают за то, что не успела всё вылизать после того, как отправила папу в больницу… Потом она поняла, что это было мамино отчаяние: налаженная  жизнь  кончилась — наступило время перемен для её ещё молодой мамы, перевал, за которым туманная неизвестность… Мама просто перепорхнула из времени, где она была молода и подставляла лицо ласковому крымскому солнцу и морскому бризу, гладящему её волосы, будто любимый, во время, где деревья сбрасывают последние листья, а ветер из будущего тянет холодом вечной мерзлоты.
 Отец встал тогда, но ему отмерили максимум два года срока. Верилось с трудом. Но это был уже совсем другой человек. Вместо сильного, красивого мужчины по дому шаркал одутловатый и неопрятный старик. Он очень часто задыхался. Внезапно дыхание его  становилось хриплым, он со свистом втягивал в себя воздух, точно несмазанный механизм работающего с шумом насоса, бледнел.  Приходилось давать ему  кислородную подушку: он  её сам просил, и чем дальше, тем чаще.
Было больно видеть, как из сильного могучего мужика отец превратился в беспомощного старика-ребёнка. Самое страшное было то, что у него была уже не та голова. Из друга и советчика он  стал созданием, возвратившимся в своё детство.
 Он, как мог, старался облегчить участь  своим близким.  Пытался погреть одной рукой для себя еду; вытирал пыль в квартире, тоже одной рукой; поливал цветы; радовался, что получил инвалидность  именно военную — и они могли теперь иметь дефицитные по тем временам продукты: килограмм вареной колбасы на месяц, килограмм рыбы, килограмм мяса. Но он  был уже не с ними, уже там.
Он всё время старался разработать больную руку. Играл резиновым мячиком, пытаясь его сжать. Тянул эспандер, привязанный к стене. Но ничего не помогало. Деревянные пальцы резиновыми не становились.
Папа часто говорил о том, что, когда он вернётся на работу, они купят то-то и то-то, поедут туда-то и туда-то. Они знали, что он не вернётся на службу: быть на этой земле ему остаётся недолго, но согласно кивали, сдерживая клокочущий  комок в горле.
Он так и умер ровно через отмеренный ему максимум, хотя, казалось, что он восстанавливается. Участковая занесла, видимо, набирающий силу грипп. Хрупкие сосуды не выдержали. Потеряв сознание, умирал целую неделю. На правой стороне лысины расплывалось огромная чернильная клякса, что становилось всё больше. Потом, когда его перевернули, то  увидели, что такое же чернильное пятно размером с целую разлитую чернильницу было на спине. Эту неделю она никак не могла тогда поверить, что папы больше не будет. Все смирились, а она не могла. Она не плакала тогда, когда он умер. Она шла с работы и думала, что его уже нет: уходила — он уже еле дышал. Так и случилось. Мама не стала ей звонить. Пришла домой — отец лежал на обеденном столе, ещё без гроба, но уже одетый во всё парадное.
 Волшебник  растаял во тьме,  унеся с собой  сияние Изумрудного города.  Воздушный шарик напоролся на  торчащую копьём  ветку — и исчез.  Зелёные очки разбились на сотни брызг и блестели  на асфальте  осколками бутылочного стекла.
Она сидела рядом  с  тем, что было когда-то волшебником, и вспоминала, как он учил её плавать. Ей никогда не надевали спасательного пояса или круга. Она всегда отталкивалась от песка и пыталась барахтаться.
— Работай ногами, ногами!
Но у неё всё равно не получалось. И тогда отец просто клал руку под живот — и она плыла, зная, что опора есть даже в глубокой для неё воде. Сейчас её уже не было. Ещё её учили скользить по воде. Сложить руки, крепко прижимая ладошки друг к другу и оттолкнувшись ото дна, скользить как осенний лист, упавший с ветки на гладь реки. Ещё они тренировались принимать утробную позу: ноги подогнуть под животик и повиснуть поплавком. Но так продержаться долго без поддержки она не могла. На стуле рядом с окаменевшим отцом она тоже висит поплавком, крепко зажмурившись от солнечного света, который бьёт ей в глаза, и чувствует, что медленно погружается во тьму.

…Вся залитая светом комната её детства, где она жила с родителями на даче, встала  у неё перед глазами, выплыв из мглы. Она лежала в ней на кровати и изучала жёлтые розочки, нарисованные будто ярким фломастером на бледно-лимонном фоне. Таким же фломастером, только зелёным, были нарисованы и листья. Ей хотелось найти две одинаковые розочки — но не получалось: она находила  то растрёпанную большую розу, которая вот-вот должна была начать осыпаться, то тугой бутон, то розу во всей знойной красе её  буйной молодости и расцвета. Обои имели слишком крупный рисунок для её детского восприятия, одинаковые розы не попадали в угол её обзора. В окна скреблась тугими наливающимися красными ягодами вишня, коротенькие занавески взлетали от сквозняка вверх, будто шёлковые оборки у юбки, на полу лежал медовый треугольник, пропитанный солнцем, точно прозрачное яблочко китайки. И ей было так легко… Она не знала ещё тогда слово «счастье», но это своё первое ощущение восторженного покоя, который боишься растерять,  осталось в ней, словно краска  в лепестках   от подкрашенной воды, в которую поставили белый цветок. В городской квартире она просто ковыряла стенку около кровати. Стенка была заштукатурена жёлтым известковым колером — и она её просто выедала: ковыряла пальцем  обнажившуюся под колером известь, выскрёбывала в стене ямки, создавая на стене свой неповторимый абстрактный узор.
Она не плакала и на похоронах, стараясь не смотреть на мёртвое лицо отца в мелких каплях осеннего дождя:  ей казалось, что это капельки пота выступили  на коже. Но после, вечером, когда все ушли, запруду прорвало. Она валялась на кровати, отвернувшись к вытертой  одеялом, когда-то выкрашенной в жёлтый тон солнечного света  стене, и захлёбывалась слезами. Слёзы текли на подушку, та была давно мокра; зажимала всхлипы в себе, чтобы не услышала мама, но остановить слёзы не могла. Легче не становилось, хотелось плакать всё больше, и огромное чернильное пятно разливалось  и колыхалось  огородным  пугалом с пустыми рукавами теперь перед глазами.



34
Было что-то такое совсем неожиданное для неё в Глебе. Он частенько мог сказать, что у неё руки вставлены не тем концом, причём говорил это нарочито, при людях. Ей было обидно и смешно одновременно. Она умела очень многое для своего  возраста: она могла не только  готовить, но очень хорошо шила и вязала. Она никогда не осмелилась бы сказать родителям: «Я хочу вот такое платье». Она просто распарывала, раскраивала бабушкины и мамины старые вещи и шила из них новую одежду, забавно комбинируя гладкие и цветные ткани, из двух старых платьев получалась одно новое: её маме просто не хватало роста,  чтобы дочь могла из одного её наряда сшить новое платье для себя.  Даже все школьные коричневые  платьица были перешиты в красивые и модные сарафаны с цветными строчками.
 После смерти папы Вика обнаружила полную неспособность Глеба к мужским делам: он был теоретик. Поэтому она потихоньку стала осваивать слесарно-столярно-электрические работы. Перебирала выключатели, меняла перегоревшие и оплавившиеся патроны, вешала люстры и бра, чинила настольные лампы, аккуратно спаивая проводки и заматывая их изолентой, ковыряла штукатурку и вставляла туда новые розетки. Отбивала цементную пробку на канализационной трубе и прутом чистила засор. У неё не было хорошего настоящего прута сантехника, поэтому она связывала проволокой дюралевые уголки и стальные пруты, оставшиеся от  каркаса пластикового шкафа, который собирал когда-то  в её детстве отец. Один раз проволока между элементами такой конструкции перетёрлась — и уголок остался в канализационной трубе. Вытащат его много лет спустя, когда будут менять трубы, а тогда она никому ничего не сказала. Глеб просто устранился от бытовых дел. Сначала  изредка топтался около неё и мешал советами, даже попробовал один раз чинить розетку, но шурупчики из неё падали со звяком на пол, закатывались под шкаф и диван, Вике приходилось лезть в кладовку и рыться в папиных запасах, чтобы найти подходящий. Она не выдержала, отодвинула его рукой от стены и стала всё делать сама. Она никак не могла понять, как это может сын матери-одиночки, амбициозный и изо всех сил карабкающийся вверх, быть таким беспомощным.
Ещё он всё время мёрз. Закрывал все форточки, а она задыхалась от духоты. Говорила:
— Ну неужели нельзя одеться? Я же кожу свою не сниму.
Напяливал три свитера, съёживался от холода так, что становился сутулым и похожим на старичка. Она всегда рада была устроить сквозняк. Глеб же мгновенно выходил из равновесия, только почувствовав лёгкое дуновение ветерка. Вике иногда казалось, что она задыхается от присутствия Глеба, что это из-за него ей не хватает воздуха. Форточку открыли, форточку закрыли… Глупая детская игра, кто перетянет верёвку на свою сторону… Только перетянувший иногда падал, почувствовав пустоту на том конце, который только что тянул в другую сторону… Без воздуха ей было физически  плохо: могли начаться спазмы головных сосудов. Муж этого видеть не хотел — и они продолжали перетягивать канат.
В очередные выходные пара сотрудников пригласила их к себе на дачу на шашлыки. Время тогда провели прекрасно: загорали, купались в озере, где вода была настолько прозрачной, что было видно, как зелёные водоросли с налипшими на них пузырьками воздуха колышутся от течения воды. На безмятежную поверхность озера высовывали свои жёлтые головы не только кувшинки, которые казались Вике в лучах красного, западающего за горизонт огненного шара, головками змей, но и настоящие белые лилии, покачивающиеся среди листьев в форме сердца, прилипших к глади воды. Лилии гляделись Вике каким-то совершенно экзотическим цветком типа лотоса, распространяющим нежный чарующий запах, висевший над озером, будто сгустившийся туман. Вика сидела на берегу и смотрела, как серые невзрачные мальки запутываются в дебрях водорослей и, точно слепые котята, тычущиеся в материнский живот, наталкиваются на сочные  зелёные стебли, устремляющиеся к поверхности воды и качающиеся, словно ленты спортсменов на открытии Олимпийских игр. Мальки подплывали к водорослям многочисленной проворной стайкой, которая неизбежно рассыпа;лась, натолкнувшись на дышащие изумрудные заросли. Она вдоволь наплавалась и теперь устала настолько, что, казалось, дремота охватила все её мышцы. Ей не только не хотелось куда-то идти, но даже двигаться было тяжело. Просто сидела и смотрела на воду, подставляя лицо слабому ветерку, нежно обдувающему обветренную и загрубевшую кожу, точно опахало из перьев страуса.
Мужчины изрядно напились, но даже это не очень сердило Вику. Она не прислушивалась к их шумным разговорам, то и дело взрывающимся смехом, отключилась — и воспринимала их как ровный пчелиный гул.
 Когда к ней подошёл Глеб и сказал, что он решил поехать на электричке к ещё одному коллеге, у которого была дача всего в пятнадцати километрах от этого места, Вика, отрывая взгляд от воды и возвращаясь в уходящий вечер, полный  света  багряного  закатного солнца, проворчала:
— Да ты что? На ночь глядя… Ты посмотри на себя!
— Нет, поедем! Там заночуем.
— Никуда я не поеду! Я домой хочу! И мама будет ругаться, что её с Тимкой бросили.
— Нет, поедешь! — заявил Глеб самоуверенным тоном хозяина. — Тимур уже спать будет, пока доедем до дома!
— Нам правда нужно ехать домой, милый. Не глупи!
Она нехотя поднялась, собрала вещи и отрезала:
— Всё! Поехали домой!
Минуту он растерянно следовал за ней по шуршащей гравием дорожке, перехватив у неё из рук саквояж, но вдруг в его затуманенный алкоголем мозг пришла мысль, что он всегда так поступает: следует за ней, как собачонка. Он почувствовал себя обиженным ребёнком, у которого отняли новую игрушку, потушили свет и сказали: «Спи!» И что теперь — его вечный удел повиноваться её приказаниям? В нём быстро, будто пена на закипающем бульоне, поднималась злость, которую необходимо было быстро снять, пока бульон не стал весь мутным. Вика была уверена, что он последует за ней — и через полчаса она будет дремать в электричке, прикорнув на его плече. Однако злость не проходила  — и Глеб думал, что если он ей сейчас уступит и не настоит на своём, он так и будет всегда под каблуком  жены и та сама  же будет его презирать. Голову его теперь заполняла одна мысль, которая была точно проглоченный мышью подмешанный в муку алебастр, что набухает в желудке — и застывает, приводя животное к гибели: он должен поступить как главный в доме.
— Мы поедем к Логиновым!
— Ты пьян и рассуждаешь, как пьяный.
— Нет, я совершенно трезв и знаю, что говорю, — изрёк Глеб заплетающимся языком.
— Если ты трезв, то дай мне денег на билет и мотай, куда хочешь, только без меня.
Глеб  грубо и больно схватил её за запястье, точно капкан клацнул и захлопнулся.
— Никуда ты не поедешь! Со мной поедешь!
— Ещё как поеду! Что ты сделаешь?
Это её восклицание лишь усилило его хватку. Он буравил Вику сузившимися зрачками,  похожими на  две потухшие спичечные головки.
— Пусти, алкоголик! Я еду домой! — теперь ярость захлестнула Вику, плеснув вспененной волной мужу в лицо.
— Нет, ты едешь со мной! Мне надоело потакать твоим капризам!
— Кретин!
Крепко держа её за руку, точно расшалившегося ребёнка, потащил жену к кассе, купил два билета до ближайшей станции, затащил в электричку. На них озирались — и Вика обмякла, но ещё сопротивлялась, сознавая, что десятки глаз передвигаются по их двуглавой фигуре, точно фоноскопы по больному. Глеб тащил её, будто мешок с песком.
Сели в электричку. За окном замелькали сосны, тонущие в уходящем свете, казавшиеся облитыми малиновым сиропом. Жизнь снова была в розовом цвете. Он победил и сломил её волю. И хотя капкан был разжат, выпущенная мышь безжизненно серела, откинув голову на спинку кресла — не на его плечо, сжавшись в комок, полная враждебности к своему спутнику, демонстративно отодвинувшись от него на полметра. Глаза её стали похожи на глаза только что пойманного зверя, когда тот понимает, что попал в неволю. Глеб попытался её обнять, но она резко дёрнулась, вывернулась и уставилась в окно, где лес кончился и бежало ровное ничем не засеянное поле, покрытое репьями, чертополохом и полынь-травой. Беспокойство у него нарастало. Вика сидела маленькая, сгорбленная, в мятом платье, измазанном глиной. Доехали до станции в полном молчании. На станции Глеб, который был ещё пьян, купил билеты в город — и они поехали обратно, по-прежнему надутые и отчуждённые, в состоянии анабиоза.
Приехав домой, Глеб тут же завалился спать, чувствуя, как тяжёлая тьма надвигается на него, как поезд, громыхая колёсами.
Утром он пришёл к ней в комнату, окунувшуюся в медовый солнечный свет, опустился на колени перед кроватью, и, словно маленький провинившийся мальчик, положил голову на её грудь, как на плаху, замерев в напряжённом ожидании. Её тонкие длинные пальцы, прижимающиеся друг к дружке, как будто пытавшиеся согреться, оторвались друг от друга и нерешительно пробежали по его голове, точно беличий хвост от бабушкиной муфты, которым она так любила играть. Ему, как домашнему коту, захотелось замурлыкать от блаженства. Слёзы наполнили покрасневшие веки, точно маленькие лодочки, и теперь он вычерпывал воду и усилием воли загонял выступившую солёную влагу обратно. Кисть маленькой руки опустилась на его затылок, он ощутил прогоняющее боль тепло, и женская ладонь побежала вперёд, ероша его прилизанные волосы.


35
В стране закончилась эпоха развитого социализма  — и начался хаос дикого первобытного капитализма.
В НИИ, где работали Вика и Глеб, перестали регулярно давать зарплату: задерживали месяца по три, а  оклад был меньше, чем минимальная пенсия. Денег теперь еле хватало, чтобы заплатить за квартиру и купить самую примитивную еду: картошку, капусту, крупу, макароны. Вика пристрастилась теперь печь постные блины, смывая   остатки кефира со стенок коробочки. Когда однажды мамина подруга, муж которой был директором крупного торгового центра, принесла в подарок триста грамм сыра, радости и благодарности их не было предела.
Умерла  старенькая Викина бабушка, её квартирку примитивно отремонтировали, поклеив свежие бумажные обои, —  и сдали студентам за небольшие деньги, позволяющие покупать ребёнку одежду, из которой он вырастал, как подснежник по весне из своего воротника Арлекина, фрукты и развивающие игрушки.
Собирали яблоки в саду, варили пюре без сахара и закатывали в банки. Из супового набора, в котором были одни кости, умудрялись  и щи сварить, и картошку потушить на второе.
Один за другим сотрудники увольнялись из НИИ: уходили в растущие, как грибы, кооперативы, которые так же быстро исчезали, будто срезанные грибником: то сожгут ларёк, то убьют хозяина, то предприятие просто обанкротится, не в состоянии платить оброки государству, местным рэкетирам и администрации.
Как это всегда бывает, после ухода  старого руководителя новый всё переделывает на свой манер, отстраняя приближённых бывшего, — и  Глеб теперь стал  в некотором роде изгоем. Он был несказанно рад, что успел защитить диссертацию, но чувствовал, что  после смерти тестя его обходят: сознательно исключают из списков докладчиков на конференциях,  из претендентов на гранты, и просто не повышают зарплату. Зарплата научных сотрудников в то лихое время и так была меньше даже  минимальной пенсии. Многие его сокурсники уехали по контрактам в Канаду, США, Германию, Англию, кто-то просто ушёл в торговлю. Кто-то занимался извозом и ремонтом автомашин, кто-то переквалифицировался в риелторы и инкассаторы. Один из друзей, уволившийся из института и сколотивший бригаду по установке сантехники, предложил Глебу подрабатывать у него напарником по вечерам и выходным. Иногда  они стелили  ещё и линолеум и брали заказы на покраску окон и дверей.
Дома он теперь почти не бывал. После института ехал к заказчику. На неделе чаще всего обдирал от краски окна, вытащив стёкла из рам и расплавляя краску горячим феном. По выходным клали линолеум или тянули новые пластиковые трубы. Семью он почти не видел, но это было и не очень плохо. Маленький ребёнок подрастал, был гиперактивным и нервным, часто капризничал и пускался в плач, и сил у Глеба на то, чтобы ещё нянчиться с таким ребёнком, не было. Если же он был дома, то Вика так или иначе пыталась втянуть его в воспитание и помощь по хозяйству. Когда он приходил с работы пораньше, жена стрелой вылетала к нему в прихожую со слезами: «Я больше не могу! Я с ума сойду! Посиди с ним!» Ему иногда даже легче было шабашить, чем находиться дома.
 С подработками у него появились хоть небольшие, но деньги, которых, впрочем, еле хватало, чтобы свести концы с концами. Он приходил домой — и буквально падал. Вернее, сначала  ужинал: иногда Вика даже кормила его, но чаще приходилось всё греть самому. Уже за ужином чувствовал, как надвигается сон, будто лавина снежного оползня, погружающего сознание в темноту. Несколько раз он засыпал за чашкой чая и свежей газетой или книгой, положив голову на кружевную клеёнку.
 Жизнь состояла теперь из работы головой, труда  физического и короткой передышки на обед и сон. Жизнь вошла в какую-то ровную и глубокую колею, из которой даже в сторону не заносило, хотя дорога была глинистой и развезённой. Он даже подумывал, не уйти ли ему с работы из НИИ совсем, чтобы иметь больше возможности заниматься более прибыльным трудом. Так бы, наверное, всё и продолжалось, но в квартире, в которой они вдвоём с напарником сменили трубы, ночью вышибло вентиль. Были выходные — ни хозяина квартиры, ни жильцов из квартир двумя этажами ниже, дома не было. Пролило аж до первого этажа. Залиты были не только четыре нижние квартиры, подмокла стена в подъезде — и штукатурка кусками осыпалась на лестницу. Стена подъезда стала похожа на афонскую пещеру с известняковыми скалами. Только утром соседи снизу увидели, как с потолка сочится вода, и  весь пол в их квартире блестит лужицами, будто после дождя.
Их обвинили в том, что они — не профессионалы, и подали на них в суд. Судья присудил сделать ремонт во всех четырёх квартирах, а также в  подъезде на пролитых этажах. В результате была продана старая машина свёкра, на которой теперь ездил Глеб, но долг ещё оставался. Вика держалась стоически, но масло в огонь подливала тёща, которая, постоянно обсуждая  своих неудачных зятьёв, совершала медленную и верную работу, будто  копившаяся ледяная подземная вода и накалявшее скалы солнце делают своё дело — и вот уже ручеёк бежит в образовавшейся трещине. Трещина становилась всё шире и шире… От развода удерживало то, что он всё-таки был кормилец. Он не был ни сантехником, ни маляром, ни плотником, и никогда не собирался им быть,  его называли раньше «безруким», но понадобилось освоить эти навыки, овладел ими — и худо-бедно, не чураясь грязной работы, тащил семью, пока Вика сидела дома с ребёнком.
Уходить с работы  Глеб не решался, но занялся переписыванием видеокассет и музыки дома по выходным и вечерами, опять появились небольшие деньги, позволившие даже съездить отдохнуть на море втроём в Крым или на Кавказ. Однако его работодатель и напарник, снимающий небольшой офис под студию звукозаписи, видимо, не заплатил кому-то дань — и по наводке конкурентов к нему пришла милиция, завели уголовное дело. Глеб каким-то чудом выскочил сухим из воды: его спасло то, что зарплату  он получал чёрным налом в конверте и нигде не проходил по существующим отчётным бумагам. Напарник же, имеющий офис, зарегистрированный на его имя, ведший  отчётность о деятельности  фирмы и ищущий клиентов, загремел на год в места не столь отдалённые. По институту пополз слушок  про уголовные дела зятя бывшего  гендиректора.
Как-то незаметно в их семье поселилась ревность, ревность к возможностям супруга.  Пришла погостить, потом стала возвращаться всё чаще и чаще. Родители  Вики помогали в карьере друг другу и гордились успехами супруга. Отец говорил, что без мамы он бы никогда не добился того, чего он достиг. Став директором института, отец всячески опекал своих женщин. Глеб же воспринимал успехи  жены всегда, примеряя их на себя, и, если она в чём-то опережала его: публиковала статью или ехала на конференцию, то он напоминал Вике, что та просто пользуется именем отца, что люди жалеют её, делают всё, как если б отец просил их об этом. Это была неправда. Человеческая природа почему-то устроена так, что дети людей, достигших чего-то в жизни, вызывают чаще всего раздражение и зависть. Вика будто жила в тени отца…— так маленький цветок типа одинокой маргаритки хиреет в тени большого ароматного куста жасмина, кружащего голову и притягивающего взгляд. На неё в лучшем случае не обращали внимания, но чаще всего её имя вызывало зависть и сопротивление. Отец, впрочем, тоже старался никогда её не выделять. У неё всегда была зарплата не выше других, она никогда не ездила на конференции чаще других специалистов, её не повышали по службе. Но когда Вика делала что-то самостоятельно, отец  очень гордился ей. Так она практически сама выучила английский по самоучителю:  на курсы ходила только для сдачи  кандидатского минимума. Отец всем рассказывал, что его дочка сама освоила чужой язык, то же самое делала  и мама. Другое дело Глеб. Когда она пошла на курсы английского при своём НИИ, чтобы усовершенствовать свой разговорный, Глеб устроил целый скандал: кричал, что она забросила семью, что тратит деньги неизвестно на что, на какие-то  там курсы, которые «на черта попу гармонь». Злился, когда она «учила по ночам уроки». Самое смешное было то, что через две недели он оказался тоже на курсах английского, — только уже при местном институте иностранных языков, дающем диплом установленного образца после четырёхлетнего обучения.
Когда Вика решила сдать на  водительские права, то дома началось целое движение сопротивления. Машина была папина, но водил её Глеб — и пускать жену за руль он явно не желал. Ей внушали, что дело это не женское, что надо заниматься ребёнком, а не ходить на какие-то курсы, что у неё руки вставлены не тем концом, и с ребёнком вечерами сидеть он не будет. Вика выдержала осаду, две недели они не разговаривали.
Так стало почти всегда. Если она посылала тезисы на конференцию, то Глеб тут же посылал на две. Если она писала статью, то Глеб писал две. Она была рада его продвижению и понимала, что в какой-то мере заводит его и стимулирует к движению вверх своим примером, но ей было очень тяжело, что ревность к успехам супруга витала в доме. Этого она не понимала. Глеб становился всё мелочнее. Раньше менялась погода, теперь изменился климат. Она всегда думала, что надо делать всё возможное, чтобы друг с другом было хорошо. Она так и старалась. Теперь же чувствовала, что Глеб будто злорадствует, если у неё что-то не выходит и ей что-то не даётся.
Раньше были грозы со снующими проворными молниями, освещавшими перекошенное яростью лицо, и с шумными ливнями, после которых все зелёные побеги надежд были побиты, но дышалось легко, духота растворялась в отшумевших каплях и благодатная почва впитывала влагу, чтобы дать силы выпрямиться в полный рост поникшим травам, становясь  ещё мощнее и сильнее. Теперь начались нудные дожди, ещё не осенние, моросящие, а августовские, изводящие душу ощущением скорого конца, когда влага стоит в воздухе промозглым туманом, вызывая дрожь и желание прижаться к тёплому человеческому телу. Когда знаешь, что ещё лето, ещё должно быть тепло: ещё только август, но дождь день за днём настойчиво барабанит кулачками в окно, требуя впустить в дом. И вот уже серая туча с торчащими клочьями ваты впорхнула в форточку и примостилась на лице, а дождь продолжает стучать с надрывающей сердце тоскливой пустотой цинкового звона по крышам и карнизам. Вике всё чаще хотелось вернуть то время, когда она была девочкой, летящей под потолок в папиных руках, и дух захватывало счастьем. Всё больше хотелось участия и понимания. Но нет, что-то ушло из их отношений необратимо.
Годы иногда только приближают прошлое. Она вспомнила, как она влюбилась: её погладили по голове, как маленького ребёнка. Или мы живём только моментами, а остальное бытие? Запоминаем лишь сгустки жизни. Тогда почему вот это прикосновение она пронесла через годы? Может быть, потому, что оно было неожиданно, а ждала она чуда, любви и понимания? Потом ей всю жизнь будет хотеться, чтобы её взяли за руку и перевели через дорогу, по которой все куда-то мчатся, не видя нарисованной на шоссе зебры.


36
Когда в НИИ стали платить так мало, что двух зарплат еле хватало на то, чтобы оплатить их просторную квартиру, купить крупу и макароны (от мяса отказались почти совсем), к тому же, зарплату просто задерживали, всё же встал вопрос о новой работе Глеба. Ему  пришлось уйти из НИИ — и он  устроился в фирму, перегоняющую автомобили клиенту от границы с Польшей.  Жить   они сразу стали лучше, питались теперь хорошо, но виделись друг с другом ещё меньше, чем раньше. Глеб приезжал домой только на день-два. Может быть, это было и к лучшему, так как сил на ссоры теперь не было. Он был кормилец — и никто больше не вышибал ему мозг жалобами, что он не помогает дома. На такие глупости, как уборка, стирка, готовка —  времени теперь у него не было.
Новая работа принесла материальное благополучие в семью, но Глеб стал выпивать. Вика никак не могла понять, как перегонка машин связана с нетрезвостью, но, видимо, так в этой системе было заведено: обмывать удачную сделку. Тошнотворная аура винных паров сопровождала теперь Глеба после всех удачных  заключений контрактов.
Так продолжалось почти год:  Глеб успел привыкнуть к своей новой работе — и она всё меньше вызывала у него печаль сродни той, какая внезапно бывает, когда видишь в августовскую звёздную ночь, как падает звезда, сгорая на лету и превращаясь в хлопья сажи, растворившейся в антрацитовой ночи. Лёгкая печаль о несбывшемся, которая всё реже и реже, всё приглушённее покалывает сердце иголками побуревшей и облетевшей хвои… И вечнозелёная сосна когда-нибудь высыхает.
В сентябре Глеб с товарищем  перегоняли очередной джип. В Бресте заметили белый «Спринтер», из его окна высунулся по пояс какой-то мордоворот и требовательно помахал рукой: стой. Глеб помотал головой. Тогда пасущие их машину обошли её слева — и  повторилось то же самое: машут, чтобы остановились.  Глеб с напарником неожиданно упёрлись в замерший троллейбус. Включили левый поворот и попытались продолжить движение. Да не тут-то было! Троллейбус тронулся, но… Откуда ни возьмись впереди оказался какой-то грузовой фургон и ещё один джип. Попытались сдать назад — позади опять тот же белый «Спринтер». Всё, приехали. Зажали.
Из обоих внедорожников  вывалили пять крепких ребят с квадратными плечами и такими же квадратными каменными  физиономиями с  прыгающими желваками на скулах и подошли к ним.
— Открывай двери! — заорал один из них.
Другой показывает молоток:
— Не откроешь — стекло сейчас полетит на хрен.
Нехотя  открыли, решив не связываться.
Тут же двое мордоворотов село  в их новенькую машину и начался  «базар»:
— Ну, чё, надо платить. За джип у нас такса 500 баксов.
— Да вы чё!? У нас столько нет!
—  Коль нет, так побьём  стёкла, пробьём радиатор, попинаем двери! И стойте  тут, считайте, во сколько вам это встанет!
Отвалили только когда  получили свой оброк. Написали  слово  «пропуск»  на клетчатом листке, вырванном из школьной тетрадки: «31-й снял. Не тормозить. Хредя»:
— Если будут  впереди тормозить, покажете эту  «ксиву»!
Следующей их вынужденной остановкой оказался гаишный пост. Гаишник, криво ухмыляясь, долго рассматривал их права, сличал фотографии с их измученными и запылившимися в дороге лицами, потом спросил, благополучно ли проехали город, — и, услышав утвердительный ответ, снова  усмехнувшись, отпустил.
Успешно доехали до Смоленска. Спать каждую ночь в машине — и иметь ясную голову было не очень-то легко, поэтому руководство фирмы разрешало иногда ночевать в гостинице. Так они и поступили. Устроившись в отеле,  пошли с напарником поужинать в кафе. К ним подсели двое белорусов, разговорились о жизни, выпили, просидели аж до закрытия кафе, расслабившись и  отдыхая от дороги.
Как попали в забронированный номер, Глеб помнит смутно, но проснулся он точно в своём номере.  После завтрака, рассчитавшись с администратором на стойке регистрации, с гудящей головой вышли на улицу — и обнаружили,  что машины нет.  Позвонили в «эвакуатор» со  слабой надеждой, что машину отогнали в алчном азарте содрать с приезжих «туристический сбор», уже  с нарастающим ужасом понимая, что машину украли.
 После злополучной поездки Глеб  с напарником были поставлены «на счётчик». Подельник Глеба был еврей и срочно эмигрировал в Израиль. Следует отдать ему должное: он предложил Глебу помочь с эмиграцией, но Глеб побоялся, что тогда будут доставать его семью. Был бы он свободен, он бы, не раздумывая, улизнул.
 Мама в отсутствии Глеба  стала уговаривать Вику подать на развод и выгнать его из дома. Вика разрывалась между мамой и мужем. И хотя любовь незаметно ушла из их простуженного и выстывшего дома, будто кот, выскользнувший на балкон, спрыгнувший и растворившийся в городской толчее, оставалась ещё  привязанность друг к другу  и ощущение, что она не одинока в этом мире. В конце концов, с её мужем случилась беда, которая ударила по всем ним.
Её бесконечно расстраивала неспособность Глеба выкрутиться из этой ситуации самому. Он был очень нервный, на любые её советы срывался и шипел, словно раскалённая плита, на которую закапали слёзы. Успокоить своих женщин  он не мог. Вика с улыбкой вспоминала свои девичьи грёзы о широкой груди, в которую можно уткнуться и  спрятать  на ней лицо от страшного мира, в котором полыхают грозы, раскалывая окрестность громовыми оглушительными раскатами, от которых вздрагиваешь, как от удара током искрящей электрической розетки.
 Она стояла на перекрёстке дорог, где гулял пронизывающий до костей ветер, ёжилась, пыталась защитить от ветра сына и заодно погреться о его тёплое тельце, пахнущее детским хвойным шампунем.
  Глеба  постоянно доставали какие-то тёмные личности: они звонили по ночам с угрозами, нарушая тревожную тишину большой квартиры. Больше всего нервничала мама. Она впадала почти в психоз от одного телефонного трезвона, потом всю ночь охала и ахала, накаляя добела и без того раскалённую атмосферу дома. В доме поселились ожидание беды и ощущение, что поезд семейной жизни снова сошёл с рельс и катится по осыпи, дребезжа  наезжающими друг на друга вагонами. Уже звенели разбитые стёкла  — и крик разрывал тишину, как граната. В их жизнь остро вошло тогда ощущение беспомощности перед смерчем, сначала срывающим с дома крышу, а потом поднимающим на воздух и сам дом, чтобы затем бросить его оземь, перенеся на сотню метров, переломав половину подгнивших досочек.
В конце концов, решение было найдено:  пришлось срочно в полцены продавать дом в деревне, оставшийся от бабушки. Расставание с домом было для Вики тяжёлым. Этот дом был связан с воспоминаниями её детства и хранил шаги её бабушки и дедушки. Она любила там бывать. Дом пах бабушкиными пирогами с картошкой, грибами и капустой, плюшками, испечёнными в чудо-печке, малиновым и вишнёвым вареньем, кашей «дружба», запечённой в горшочке. Продавать его было жалко до слёз, но иного выхода не было.
Продажу дома Глеб воспринял как должное, хотя чувство вины перед близкими не покидало его. Отношения становились всё натянутее, но не рвались: супруги просто расходились всё дальше  и дальше  друг от друга, будто находились по разным концам растянутой бельевой резинки, мелкие тоненькие резиночки-чувства в которой давно оборвались, но осталась тканевая основа, прочная и уже малоэластичная.


37
Она частенько думала о том, что сыну и не нужен никто. Он сам в себе. Смотрит на тебя — и ладно, не слышит, но и не видит тоже… будто ты — воздух, даже не стекло. На стекле отражаются блики от света, по нему сбегают капельки дождя, в него жалобно стучится ветка и на нём мороз рисует диковинные узоры, которые можно разглядывать. Она думает о том, что детей всё же заводят с надеждой на взаимную любовь и тепло. А тут… Мальчик будто улитка, которая почти не высовывает головку, а рожки выставляет, чтобы бодаться… Почти всегда чужой и отстранённый.
Пугало будущее сына. Говорили, что в обычной школе ребёнку не место, хотя мальчик умненький, но лучше его отдать в интернат для глухих или учиться дома по спецпрограмме, наняв преподавателя, но его услуги не для их кошелька. Учиться в обычной школе ему будет тяжело и лучше быть отличником среди равных, чем отстающим в нормальном классе. Но они решили, что в спецшколу сына не отдадут никогда. Знакомая врач посоветовала Вике бросить работу и ходить в первый класс вместе с сыном, сидеть с ним за одной партой, объяснять материал и быть переводчиком, помочь преодолеть барьер в общении со здоровыми детьми. Они знали уже, что дети жестоки и могут смеяться над их ребёнком. Если ребёнок не преодолел барьер застенчивости и страха в детском саду, то теперь, когда занятия переносятся в школу, препятствие представлялось ещё более недоступным. Сыну старались не показывать панического настроения, наоборот, всячески пробуждали и пытались развить интерес к школе, но все же не обольщали себя надеждой. Будущее ребёнка было расплывчато, как у дошкольника, впервые взявшего в руки акварельные краски, его рисунок.
Чтобы получить разрешение ходить с ребёнком в школу, потребовалось собрать кучу справок и подключить бывших знакомых папы, искать по рекомендациям школу с хорошим учителем, который готов был принять сына и маму в своём классе. Вика оформила на работе на полгода административный отпуск (решила, что дальше посмотрит, что будет…) С работы уходить не хотелось, но иного выхода не было.
 В школу сын собирался с радостью. 1 сентября Вика с замиранием сердца повела сына в первый класс. Всунула ему в руки букет красно-жёлтых гладиолусов. Тимур, как нахохленный испуганный воробышек, пристроился к своим ребятам, замер, осматриваясь и прячась за огромным букетом, как за деревом. На первой линейке она стояла вместе с сыном и еле сдерживала слёзы. Вот и уже сын идёт в школу. А казалось, совсем недавно она выстраивалась с таким же букетом гладиолусов в синеньком сарафанчике и белой кофточке с кружевным воротничком и рюшечкой по его окантовке. Огромный бант-пропеллер на голове, чудилось, вот-вот закрутится и унесёт её под облака. Это было единственное 1 сентября, когда она шла в школу с радостью, хотя всегда была отличницей и учиться ей было интересно. В последующие годы уже с середины августа она начинала считать отпущенные дни её летней свободы… Как будет у её сына? Предстоящая учёба в школе пугала не только тем, что мальчик может не понять объяснение  материала, но и тем, что над ним начнут издеваться дети, и тем, что в школу идут учить детей неудачники, не сумевшие найти более приличной и престижной работы, ненавидящие и свою работу, и самих детей, на которых  им приходится растрачивать свою жизнь.
Вика видела, что сын, как и остальные ребята, чувствует смутное волнение, радость первого дня учёбы и ожидание чего-то нового. После приветственных речей под торжественную музыку детей повели в классы. Какая-то рыженькая толстушка-старшеклассница взяла за руку и Тимура. Он сказал Вике: «Ты иди домой, я буду учиться сам». Учительница, сухонькая женщина лет сорока пяти, за стёклами толстых очков которой блестели влажные глаза, успокоила: «Не волнуйтесь, всё будет хорошо». И Вика ушла домой, чтобы сын не видел её на переменах и хоть раз в жизни почувствовал себя самостоятельным, таким, как все.
Дома Вика расплакалась. Слёзы бежали неостановимым потоком, точно из прохудившегося крана. Первый раз в жизни сын остался без неё в большом коллективе. К нему посадили девочку Лену, которой учительница тихонько объяснила ситуацию и попросила помогать. Тимур сидел на первой парте. Девочка указывала пальчиком, что нужно списывать из учебника или решать. Она тихонько, шёпотом,  постоянно подсказывала и опекала Тимошу. В классе к Тимуру настолько привыкли, что никого это не отвлекало, всё казалось естественным. Учительница относилась к мальчику очень по-доброму. Часто сама подходила и ещё раз всё объясняла ему сама. Вика поначалу тоже ходила частенько на уроки, девочку тогда отсаживали, и она выполняла роль «переводчика», но сын сильно стеснялся того, что с ним ходит на занятия мама, и она старалась, чтобы сын карабкался сам. Дома они частенько всё проходили  с Тимкой заново, думая о том, что индивидуальное обучение было бы сыну полезнее,  и если бы не необходимость адаптации ребёнка в коллективе, они бы так и сделали. Дети никогда не смеялись над ним (или Тимур не слышал их смеха) и никогда не дразнили.
Тимур, когда пошёл в первый класс, уже знал все буквы, умел читать, писать не только печатными буквами, но и прописными, складывать и вычитать. Его же в школе заново учили теперь писать, причём не буквы, а какие-то палочки и закорючки с нажимом, из которых складывались буквы. Ровные закорючки получались плохо, они плясали, наклонялись друг  к другу и торопились выстроиться в паровозик, именуемый словом. Сын в раздражении отбрасывал тетрадку, иногда вырывал из неё листки и комкал в бумажный шарик, который тут же бросал на парту, но шарик неизменно скатывался с неё на пол. Комок бумаги медленно расправлялся и как-бы надувался от ветерка, задуваемого в форточку. Слишком живой по натуре и чрезмерно быстрый в движениях, он не мог писать медленно и красиво. Учительница успокаивала Вику: «Не переживайте! Половина детей в классе пишет не лучше». Вика расстраивалась: те дети просто ещё не умели писать, а их умник, писавший быстрым почерком, где буквы танцевали в пьяном танце, взявшись за руки, даже и не старался научиться написать красиво.
Тяжелее всего давались сыну диктанты. Он просто не поспевал. Замирал над тетрадкой в растерянности, пытаясь уловить продиктованное, а догадавшись о том, что надо написать, успевал вывести только несколько букв  —  учительница начинала диктовать  дальше. Косил глазом в тетрадку к соседке, судорожно списывая слова, не вникая в их смысл, и всё равно не успевал. Иногда в раздражении отодвигал тетрадь, сидел и смотрел на склонённые головы одноклассников, старательно выводящих буквы в тетрадках. В его тетрадке бежали лишь отдельные кривые слова, похожие на паровозики, поехавшие под откос.
Когда они пошли в пятый класс, Вика подходила к каждому учителю и разъясняла, с каким ребёнком они будут иметь дело, как его можно спрашивать и как себя с ним вести.
 Учился  сын в основном по учебникам. С губ учителя понимал не всё даже в слуховом аппарате. Многое приходилось ему объяснять повторно дома, но мальчик, как губка, впитывал в себя полученные знания, много читал и был способен осваивать материал по книгам.
Учился Тимур хорошо: с ним занимались дома по очереди все: мама, бабушка, папа. К десяти годам он имел словарный запас обычного ребёнка, только говорил каким-то немного утробным и механическим голосом, не смогли ему поставить  также шипящие и свистящие, сколько ни ходили  они к частным дефектологам и логопедам. И то, что он плохо слышит, что говорится у доски, позволяло ему экономить время. Глухота давала ему возможность заниматься на уроках своими делами. Он не обращал внимания на учительские объяснения и уж тем более на ответы одноклассников. Читал учебник самостоятельно.
  Тем не менее, ребёнок чувствовал себя белой вороной, которую не принимают в стаю. Он часто уходил в себя и даже не пытался вникнуть в разговоры одноклассников, многое из их шумной жизни, фонтанирующей, словно причудливые струи воды в «Аквапарке», уносящие своей силой, проходило стороной. Над ним не подшучивали, его не травили, его уважали за упорство, у него иногда даже списывали домашние задания, к нему не относились как к неадекватному или недоразвитому, но он был изгой. Они с Глебом иногда думали о том, что надо бы его определить в какой-нибудь кружок для детей с остатками слуха, где он сможет общаться со слабослышащими детьми на равных, но сын наотрез отказывался изучать язык жестов, говоря, что он живёт среди обычных людей и ему это ни к чему:
— Если мне надо дом какой-то найти, я что, жестами спрашивать буду?
Ответить им на это было нечего. И они гордились такой позицией сына.
Вика частенько видела его сидящим с ногами на диване и смотрящим в пространство.  Войдя в его комнату, она  натыкалась на чёрные расширившиеся зрачки, словно у наевшегося белладонны, — казалось, что это сами блестящие чёрные ягоды, а не зрачки,  и пугалась.  Сын не только не слышал её шагов, но и не видел её. Она подходила к нему, осторожно трогала за плечо, — и тогда он вздрагивал, точно от испуга. Потом медленно поворачивал голову, смотрел на неё своими зрачками-ягодами, словно очнувшийся ото сна и непонимающий, где он. Она гладила его по мягким волосам, щекотно просачивающихся между её пальцами, будто вода. Сын прижимался к её груди — и она вбирала в себя его запах, с печалью думая о том, что он уже не пахнет молоком, но пахнет карамельными конфетами, которые любил сосать, и её шампунем. Впрочем, иногда сын вывёртывал голову из-под её ласкающей руки, надувшись, как маленький бурундучок, хранящий за щекой орешки.
Сын неплохо рисовал, став постарше,  начал выжигать по дереву. Выжиганием увлёкся не на шутку. Набор для выжигания купил ему Глеб, она была против, так как боялась паяльника в руках ребёнка,  но  сама делала с ним вместе первую картинку. От  этого подарка он был просто в восторге. Сын работал аккуратно, не обжёгся и стол не спалил. Выжигал, высунув кончик языка от удовольствия. Бегал по квартире показывать то бабушке, то папе, то маме свою незаконченную первую работу каждые полчаса. Первую свою дощечку с корабликом, летящим по морским пучинам, подарил Вике. Сам повесил у неё над столом.
Она видела, что он страдает от одиночества и пыталась успокоить, что в его жизни ещё будут друзья, а пока он должен учиться и много читать, у неё же тоже нет много друзей, хотя она слышит.
— Это просто характер у нас такой, нам и не нужна толпа, — утешала Вика.
Сын молчал… Но она знала, что он с ней не согласен… «Пока не согласен… — думала Вика. — Повзрослеет — будет легче».


38
В пятом классе у Тимура появился друг. Друга звали Аркаша. Его мама умерла год назад от оторвавшегося тромба после операции по удалению желчного пузыря. Аркашу воспитывал папа, папа был доктором наук и его пригласили работать в их город, он решился на этот переезд отчасти из-за того, что и ему, и  сыну в квартире, где они жили, постоянно мерещился голос той, которую они любили. Собираясь что-либо сделать, они словно оглядывались на неё.  Так, например, при её жизни отец иногда кормил Аркашу со сковородки, сам же ел с неё постоянно, за что всегда получал от жены втык. Он даже иногда говорил сыну: «Мы маме не скажем, да?» После её смерти каждый раз, когда он брал в руки сковородку, собираясь водрузить закопчённую дочерна посудину на стол, то отчётливо слышал приказ жены: «Не ешьте со сковородки! Положи на тарелку!» Раньше, опаздывая на работу, он частенько оставлял без покрывала кровать или кидал на неё свои скомканные спортивные штаны; домашние носки, до дырки протёртые на пятке, вообще оставались лежать на коврике у кровати, точно уползшие от мамки слепые кутята. Теперь же он  словно видел укоризненный взгляд жены — и аккуратно заправлял одеяло, раскатывая на нём все складочки, как когда-то в армии, когда он делал это из опасности получить штрафной наряд; бережно   вешал носки на перекладину стула под сиденьем, а брюки —  на спинку стула, разглаживая их руками, точно трущуюся об ноги кошку. Из таких мелочей, делающихся с оглядкой на то, что скажет жена, начинался и заканчивался весь его суетный и уплотнённый день.
Вещи  жены лежали нетронутые, неразобранные в её комнате, в которую они оба: и сын, и отец, — почему-то боялись заходить. Вернее, отец иногда заходил, открывал шифоньер, прижимался губами к её платьям, вдыхал её запах — стоял так минут пять, а потом выходил из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, точно боялся, что воспоминания, хлынувшие  из бывшей  обители жены  горной речкой, собьют с ног, а он и так еле держится на ногах. Аркаша слышал, как папа зашёл в мамину комнату, — и цепенел, прислушиваясь, когда папины шаркающие шаги направятся по направлению к его детской. Отец входил, гладил мальчика по голове, вспоминая шёлк волос его матери, вглядывался в серые осенние лужицы глаз сына, в которых плавали жёлтые листья, сорванные ветром, пытаясь отыскать в них весеннее половодье глаз своей суженой, — но только лёгкий взмах слипшихся ресниц сына напоминал глаза любимой в ту минуту, когда она выходила из моря, отряхиваясь от воды в их первую послесвадебную поездку в Крым. Прижимал мальчика к груди, вдыхал запах детской кожи, гладил маленькие вздёрнутые лопатки под хлопчатобумажной футболкой, напоминающие ему крылышки ангела.
Видимо то, что Аркаша носил в себе тщательно скрываемую от чужих глаз боль от неожиданной потери матери, которая, хотя и притупилась,  отступая  перед его детскими играми и заботами, но неизбежно возвращалась, как только мальчик оставался один, — и толкнуло его к глуховатому Тимуру, замирающему среди шумной, весёлой компании детей  погружённым в себя: другие дети просто не могли почувствовать эту боль в силу недостатка своего эмоционального опыта. Выражение лица глуховатого мальчика было такое, точно он смотрел на рябое отражение своей физиономии в бегущей реке, а потом вдруг зачерпывал воду в ладони и умывался. Вода стекала по его щекам, по его рукам, падая на отражение его лика, которое колебалось и дрожало, разбиваясь на мелкие осколки, слепленные воедино, будто пуленепробиваемое стекло, приклеенное к полимерной плёнке.
  Теперь Вике стало гораздо спокойнее  и она всё меньше натыкалась на пугающий её взгляд сына, в котором она читала что-то такое непостижимое даже для её понимания, матери: нечто шамански-тёмное, что она встречала иногда у предсказывающих судьбу цыганок или у калек, просящих милостыню в заплёванном переходе метро, и, вместе с тем,  это был взгляд зверя, попавшего в капкан, воющего от боли, но грызущего свою лапу.
 Аркаша оказался умненьким мальчиком, но довольно избалованным, который вил из своего отца верёвки и, кажется, вполне сознавал, что делает. Он мог, не задумываясь, попросить любую игрушку или путешествие, почти уверенный в том, что его просьба будет исполнена. Тимура же родители воспитывали так, что тот редко просил что-то, что они не могли себе позволить. Они слишком хорошо помнили ужас от того, что в них летели игрушки, когда Тимур был маленький  и ему что-то оказывалось не по нраву, и пытались объяснить сыну, что они не настолько богатые люди, чтобы позволить себе и ему всё, что душе угодно.
Тимур по-прежнему сидел за партой с девочкой Леной, которая услужливо подсовывала ему списать не расслышанное, тыкала маленьким пальчиком с аккуратно подстриженным ноготком в учебник — и показывала разбираемый пункт, записывала иногда ему домашние задания в дневник и опекала как настоящая старшая сестра, но Тимур никогда не делился с девочкой своими переживаниями, никогда они не встречались и не играли вне школы, пути их до дома пробегали в разных направлениях, хотя Тимур частенько звонил Лене из дома, чтобы что-то у неё уточнить, и она всегда очень охотно ему всё разъясняла.
Именно по дороге домой и завязалась дружба Тимура и Аркаши: Аркаша приехал жить в соседний дом и спросил у мальчика, как ему лучше добраться до здания цирка. Теперь они частенько ходили до дома вместе, весело помахав Лене на прощанье. Очень часто Аркадий обедал у них: видимо, ему было неуютно и одиноко находиться в пустой квартире, где стены и каждая вещь хоть уже не напоминали о  матери, но от тишины закладывало уши и казалось, что ты падаешь, как в самолёте, сквозь облака на грешную землю. Мама всё равно ходила осязаемой тенью по новой квартире, безмолвно укоряя их, что они переделали свою жизнь по-своему.
Несколько раз Аркашу брали в выходные с собой на дачу. Ездили мальчики на природу и с отцом Аркаши.
 В шестом классе ребята  записались в фотокружок и всерьёз увлеклись фотографией. Тимуру был куплен настоящий профессиональный фотоаппарат — и он часами носился по городу и дачным окрестностям, пытаясь остановить мгновение: поймать в объектив мимолётный взгляд, блуждающую на лице загадочную улыбку или какую-нибудь беззащитную травинку с ползущей по ней божьей коровкой в лучах охряного солнца, ныряющего за чёрную кромку леса на том берегу реки. Их фотографии стали постоянно участвовать в каких-то выставках: сначала детских, а потом несколько работ Тимура взяли даже на выставку, проходившую в фойе центрального кинотеатра города.
Иногда Вике казалось, что слабый слух её сына делает его глаза способными различать не только миллионы оттенков спектра, но и ещё видеть ультрафиолетовый свет, как видят его птицы, а в темноте улавливать  ещё и инфракрасное излучение, как змеи.

   
39
Глеб устроился преподавать физику в мединститут. Зарплата там была смешная, но преподаватели не бедствовали. В институте появились студенты из развивающихся стран, да и вообще про нравы в мединституте поговаривали ещё при Советской власти, после «перестройки» взятки брали почти в открытую; тех, кто не при «делёжке пирога»,  теперь тихо презирали и считали неудачниками, не умеющими жить.
Из жизни постепенно ушло то острое чувство счастья, которое бывает в ясный солнечный день, когда ещё не жарко, лишь наступило первое тепло  и трава вся сочно-зелёная, будто только что промытая дождём от осевшей пыли и пыльцы, по небу плывут редкие и полупрозрачные облака, напоминающие тополиный пух, — и их подвижные очертания дрожат на воде, точно  поля белых цветов, которыми играет ветер. Ты нагибаешься к воде и кажется, что облака вырастают за твоей спиной, готовые подхватить и оторвать тебя от земли.
Ты очень остро ощущаешь эту гармонию. И знаешь, что жизнь ещё длинная — и это чувство у тебя ещё будет очень  долго. Ты просто живёшь и радуешься тому, что существуешь, но давно пришло ощущение скуки и той щемящей тоски, что бывает, когда долго пребываешь в одиночку на даче, покосившейся, сыплющей с потолка труху от гниющих досок и жалобно скрипящей от порывов ветра.
Накормить мальчиков, отправить сына в школу — и бегом на работу, которая давно перестала быть праздником и утратила ощущение новизны: летишь на  неё, перепрыгивая через серые  качающиеся ступени дней, грозя поскользнуться и переломать себе руки-ноги, шею и позвоночник.  А после работы — тяжелые сумки, оттягивающие руки и перерезающие пальцы так, что на них остаётся тёмно-красная борозда от полиэтиленового пакета, точно затянувшаяся рана. И так изо дня в день… Готовка, опять готовка и кормёжка, уроки сына, торопливая случка, давно перешедшая в привычку вроде чистки зубов после каждой еды, от которой даже чувствуешь необычную лёгкость в теле, но не ту, которую имеет семя одуванчика, летящее на парашютике по ветру, а лёгкость пустой сухой маковой головки, чьи семена пошли на посыпку румяных плюшек, покачивающейся на ветру, будто и не была никогда ярко-коралловым цветком, — не тем ли аленьким, что мы всю жизнь пытаемся отыскать, забывая о том, что его иногда может протянуть и чудище? Но нет. Добрые чудища ушли из твоей жизни вместе с детством, хоть и неплотно прикрыли за собой дверь, оставив иллюзию возможности возвращенья.
 С печалью отмечала, что достигли с мужем той стадии злобных ссор, после которых уже никогда не мирились до конца, а просто делали вид, что ничего не произошло. Залитые слезами головешки тлели под грудой пепла, готовые вспыхнуть от сильного ветра в любой момент. Или, наоборот, угаснуть, остыть под холодными каплями дождя и снежной колючей крупой полного равнодушия друг к другу.


40
С некоторых пор она закрывала глаза на то, что у мужа после экзаменов появлялись деньги —   и они шли в магазин после сессии и покупали что-нибудь вкусненькое, какую-нибудь машинку сыну и даже иногда что-то из одежды. Первый раз, когда он принёс деньги, она удивилась, хотела сказать ему всё, что думает об этом, а потом вспомнила, что не знает, из чего заплатить за проводку новой электролинии на даче взамен срезанной, — и промолчала. В конце концов, эти дети могли бы  больше заниматься  и готовиться к экзамену. Она сделала вид, что не поняла, откуда эти деньги. И внешне всё было даже хорошо, но трещинка внутри уже зародилась и побежала по их отношениям. Больше она этому человеку не доверяла так безраздельно, как прежде, жила с глазами, спрятанными под тёмные очки от бьющей в них очевидности, что никак не хотела жить в гармонии с её воспитанием. Несколько раз она пыталась заставить его репетировать хотя бы школьников, но муж каждый раз резко её обрывал, что у него нет на это ни сил, ни желания. Говорил, что жизнь — слишком коротка, чтобы тратить её на оболтусов и  зарабатывание денег, крутясь, как белка в колесе, теряя силы и здоровье. Каждая её попытка подтолкнуть его на репетиторство кончалась маленьким скандалом, оставляющим после себя послевкусие от разворошённого гнезда. Каждый раз она думала о том, что её второй брак снова неудачен, что она  как магнитом притягивает слабых мужиков, потому что ей самой удобнее с такими.  Она было хотела взяться за репетиторство сама, но была далека от школьных и вузовских программ, да и предпочитали обычно репетиторов, входящих в приёмные комиссии или имеющих там знакомых. Если репетировать она, может быть, и смогла бы, то таланта быть своим человеком в приёмных комиссиях у неё точно не было.
Однажды  она встретила на улице сокурсницу и та поделилась тем, что успешно работает в одной фирме, где пишут диссертации, статьи, доклады за других, — тех, кто за время «перестройки» выбился в «люди», но у которых, ну совершенно нет желания и времени на такие глупости, как стряпание научных работ для получения учёной степени или вымучивание доклада для какого-нибудь конгресса или симпозиума. Предложила Вике попробовать поработать у них хотя бы для начала по совместительству.
Первым её заданием было сделать стендовый доклад или постер для какой-то там конференции. Причём ей почти не надо ничего было высасывать из пальца: автор предоставил богатый экспериментальный материал. Вся проблема состояла лишь  в том, что заказчик ставил жёсткие сроки работы: на своей службе выполнять эту работу она не могла, приходилось трудиться по вечерам и в выходные. Поэтому на сон теперь у неё оставалось три-пять  часов. К концу недели она настолько изматывалась физически, что просто закрывала на минуточку уставшие глаза, которые жгло так, будто надуло пыльным ветром, — и проваливалась в сон прямо сидя на компьютерном стуле за голубым экраном монитора. В таком режиме она проработала три месяца: подготовила две статьи, три доклада и ещё материал для настенного календаря. На полученные деньги купила посудомоечную машину и  поменяла  в квартире сантехнику. Муж раздражался, что она совсем забросила дом: он теперь и прачка, и уборщик, и нянька, что они перестали по выходным выезжать на дачу или ходить хотя бы гулять и в гости;  возмущался, что ребёнок ошивается на улице в сомнительной компании.
Неизвестно, сколько бы она тянула эту нагруженную баржу против течения, уподобившись бурлаку, если бы не трагический случай с одноклассником сына. Мальчишки сидели на ступеньках лестницы в чужом подъезде и дурачились. Они могли бы гулять  на улице: погода была ясная, хотя уже прошёл Покров и всё готовилось к зиме. Никто толком не понял или, напугавшись, не сказал, что произошло, но ясно было одно: один из них упал с лестницы на каменную площадку, свернув себе шею. Смерть от образовавшейся трещины была мгновенной. Тимур прибежал домой очень испуганный, трясущимися губами рассказал, что Витя оступился, упал и лежит теперь на лестнице. Молнией мелькнула мысль, что дети, дурачась, толкнули одноклассника, и, возможно, это сделал её сын. Пока  остальных ребят  по очереди допрашивала милиция, Вика обнимала Тимура и крепко прижимала к себе, чувствуя, как колотится пудовой гирей его сердце. Ночью сын не спал, включил свет, просил её посидеть рядом и держался за руку, точно малыш, делающий первые шаги. Молчал, она гладила его по голове и по лицу. Волосы были шелковистыми и мягкими, стекали по её пальцам, пальцы запутывались и перебирали пряди, словно чётки. Внезапно губы сына дрогнули, искривились гусеницей и он разрыдался. Плач сотрясал всё его худенькое тельце, бившееся в конвульсиях, переходя в кашель. Она гладила его лопатки, выпирающие крылышками ангела, и чувствовала, что все очертания в комнате расплываются, и всё, что произошло, конечно, тяжелый беспробудный ночной сон и кошмар, который отступит с рассветом, облизывающим розовым сухим языком тюль занавески.
  Через два дня она написала заявление об увольнении из своего НИИ. Было ли это ошибкой в её жизни? Она частенько потом жалела, что перечеркнула свои  юношеские мечты жирным красным фломастером.  Теперь она стала госпожой НИКТО, строгающей   научные работы под чужими именами. Зато в семье появились деньги. Они даже могли себе позволить съездить отдохнуть: сначала на Кавказ, потом в экзотический Египет и далёкую Турцию, где «всё включено». Никогда раньше она даже не мечтала о таком счастье!  Но её не покидало ощущение, что жизнь проходит впустую, она растрачивает свои способности ни на что. В глубине души она презирала этих избалованных богатых папенькиных деток и  деловых новых русских, жаждущих обзавестись корочками, не ударяя палец о палец. Она написала две монографии, но на книгах стояли чужие фамилии, чьим носителям пожимали руки на конгрессах и симпозиумах. А она была в шляпе-невидимке. Она была кандидатом наук,  а могла бы стать и доктором:  наследственность и мозги у неё  отменные, но, увы, не сбылось и не случилось. Медленное переползание изо дня в день. Она даже не могла сказать, что  жила в неполную меру сил и отпущенных природой возможностей. Нет, она выкладывалась на полную катушку, но лавры за её работу получали другие. И хотя они с ней щедро расплачивались, чувство гадливости не покидало её. Иногда она думала о том, что вот так же проститутки торгуют своим телом, ублажая клиентов. Впрочем, задевало её больше не то, что она делает работу за других, а то, что она не может этими работами похвалиться: они не её, об этом никто не должен знать, условия договора были таковы, что её имя, как имя суррогатной матери, было для общества строжайшей тайной. Она была без лица, тенью в пасмурную погоду. Социального статуса у  неё просто не было.
 Вообще она всё чаще думала о том, что желала бы быть маленькой девочкой, которую крепко держат за руку, чтобы её всегда защищала какая-то неведомая ей внешняя сила. Ей не раз говорили, что она сильная женщина, а она-то всегда считала себя слабой.  Ей так хотелось, чтобы повели по жизни, если уж не понесли на руках; мечтала уткнуться в надёжную мужскую грудь, заслоняющую и от крепчающего с годами ветра судьбы, и от шумной толпы, быстро текущей мимо, как с грохотом срывающаяся со скалы горная река, готовая  подхватить тебя  своим  бурным течением.
Она была счастлива в девичестве и всегда они жили с мамой как за каменной стеной. Со смертью отца ей пришлось самой становиться сильной. Мама  как была, так и осталась девочкой, созданной для того, чтобы вызывать умиление взрослых и играть в куклы. Взрослые проблемы решал папа. Она хотела теперь, чтобы Вика решала проблемы, которые раньше решал муж. В браке Вика чувствовала себя девочкой, взбирающейся по лестнице с гнилыми ступеньками и сломанными перилами. Осторожно пробуешь ступеньку ногой, чувствуешь, что она качается, — и перешагиваешь через неё, ступая на другую или даже перепрыгивая через две. Неуклюже балансируешь руками, зная, что перила давно висят на одном гвозде. Сорвёшься вниз — подхватят ли?
Звёзды рассыпались на бутылочные осколки, на гранях которых играет и лунный, и солнечный свет, которые можно потрогать  — и пораниться до крови.
Когда Глеб уезжал в командировку, она растерянно смотрела на пустую половину кровати и думала о том, что с ней было бы, если бы он исчез: ушёл или умер. Зрелище пустой половины постели вызывало в ней такую печаль — и она чувствовала себя беспомощной девчушкой, оставленной родителями в большом запертом доме. Завтрак на столе, но по углам дома прячутся домовые — и страшно: вдруг они выйдут? И позвать некого, и убежать — не убежишь. И крик твой никто не услышит. В детстве она частенько приходила к бабушке по ночам, когда становилось страшно. Говорила, что задыхается и ей надо закапать капли в нос от насморка  или намазать нос бороментолом. Бабушка зажигала свет — и притаившиеся человечки исчезали. Страх и одиночество отступали вместе с брызнувшим в комнату весёлым, будто пузырящийся лимонад, светом. Огромная красная люстра качалась на потолке от сквозняка, как буёк на волнах, — и отброшенные предметами тени оживали и шевелились, но было уже совсем не страшно. Пока бабушка искала капли или мазь, Вика подходила к зеркалу и разглядывала себя в белой пижаме с широкими оборками на штанах, на рукавах и горловине, по полю которой шелестели на ветру голубоватые ландыши. Вика нравилась себе. Она поправляла бантики, сделанные из рулика и завязанные на стыке оборок, напоминающие ей крылья бабочки. Она сама теперь чувствовала себя бабочкой или стрекозой, которой захотелось яркого света.
Она была очень привязана к мужу и давно принимала его таким, какой он есть: раздражительным, нерешительным, вечно несчастным, и сожалела о том, что греется лишь углями прошлого. Они пока ещё давали ровное спокойное тепло, можно было прижаться к прогоревшей и закрытой печке, вбирая по капелькам её тепло всем своим  дрожавшим боком.
 

41
Работа доцента в вузе давалась Глебу нелегко. Полгода он трудился по 16-18 часов в сутки: дома писал лекции,  а днём проводил занятия со студентами. Времени на творчество практически не оставалось, хотя он понимал, что в институте  необходимо защищать докторскую, чтобы чувствовать себя если не неприкасаемым, то благополучно проходящим «конкурс» и  не попадающим под очередное сокращение. Статьи приветствовались. Но, к своему удивлению, он обнаружил, что его коллег мало занимает и учебный, и научный процесс: они больше обеспокоены тем, как найти какую-то подработку. Подрабатывали кто как мог: репетиторством, платными анализами, работами на компьютере, распространяли биодобавки, препараты для снижения веса, массажёры, магнитные браслеты, стимуляторы потенции и прочие вещи, имеющие какое-то отношение к медицине. Кафедра жила крайне склочно, но все склоки были кулуарные, не на уровне начальства. С начальством предпочитали не связываться. Впрочем, заведующий кафедрой был вполне приятным человеком: интеллигентным, умным, не вредным и не очень требовательным к своим сотрудникам. Высокий, кудрявый мужчина с уже наметившимися залысинами, возрастом  около пятидесяти, по фамилии Друбич, никогда ни на кого не повышающий голос, гребущий под себя, как многие начальники, но и не мешающий жить другим. Проблема была не в нём. У него была пассия. Марина была из тех женщин, что очень редко обитают в институтских стенах. Она не была очень красивой: маленькая, с фигурой почти без талии, с кудрявыми, вечно взлохмаченными длинными волосами, окрашенными в рыжевато-коричневый цвет и напоминающими паклю из-за обильного начёса, с густо и неопрятно накрашенными ресницами,  осыпавшиеся  комочки туши с которых постоянно лежали под веками, точно сажа, выпорхнувшая из печки, в которой сжигают резину. Чем взяла она умного Друбича? Марина была из тех женщин, про которых говорят «секс-бомба». Она надевала на лекции откровенные наряды, из которых груди вываливались, как две большие зарумянившиеся булки из печи; носила юбки, из-под которых выглядывало бельё, когда она сидела за преподавательским столом, по-мужицки широко расставив ноги. Наряды у неё были довольно безвкусные, всегда туго обтягивающие её жировые складки так, что было видно, как бельё врезается в телеса. Ткани её нарядов всегда переливались, точно бензиновая плёнка, растёкшаяся на солнце в мутной воде, светились золотым и серебряным люрексом, словно у шаманской царицы, просвечивали мутным автобусным стеклом, захватанным жирными пальцами и окроплённым каплями дождя, что высохли и оставили следы.  Взгляд редкого студента избегал её обильных прелестей. Было в ней что-то откровенно порочное, хотя она была замужем и воспитывала подрастающего сына. Сладкий запах её духов, смешавший в себе ваниль, шоколад, кокос, миндаль, мёд, карамель, патоку, крем-брюле, мускус и сандал, был приторен, хотя в него и вплетались густые цветочные ноты ухоженного благоухающего сада. От него хотелось глотнуть свежего воздуха, пропитанного весенним ветром, дующим с реки, вскрывшейся половодьем, но одновременно этот душный аромат манил, словно восточные сладости, рассыпанные на раскалённых африканских базарах. У неё были  красивые руки. Очень длинные ногти, видимо, оформленные в дорогом салоне, яркие, будто леденцы из металлической коробочки, которую девочки его детства использовали для игры в «Классики»: они притягивали взгляд и, казалось, что ноготки созданы для того, чтобы вцепиться в бок своей добычи.  Ноготки были обычно алые, малиновые, ярко-розовые  или вишнёвые, а  один-два  ноготка были окрашены в нежно-розовый, оранжевый, коричневый,  жёлтый и даже зелёный  или фиолетовый  цвет.  Заглядывала мужчине в глаза, точно удав, гипнотизирующий кролика. И тот не выдерживал, опускал  расширившиеся очи — и взгляд стекал ручейком в ложбинку между двумя высокими заснеженными холмами её грудей. У неё был грудной глуховатый голос, очень вкрадчивый, если она говорила с кем-то наедине, и непереносимо громкий в компании, где она всегда старалась быть в центре внимания и очень злилась, если кто-то другой оказывался душой сборища или просто вызывал интерес.
 Её  бывшие сокурсники говорили, что она еле-еле переползала на следующий курс вечернего отделения биофака после многочисленных пересдач экзаменов. Все на факультете знали, что ни одна из её статей не была написана ею самой: строчил их Друбич. Диссертации тоже были написаны им. Говорили ещё, что она использовала экспериментальные данные двух других сотрудниц, пчёлок по складу характера. Это они закладывали нектар в соты, перелетая с цветка на цветок и трудясь целыми днями. Мёд  из сот выбирали  другие. Эти пчёлки, отдавшие  Марине  свои  результаты, были позднее выжиты с кафедры. Рассказывали, что к одной из них Друбич неожиданно стал неравнодушен, причём  так, что не мог этого скрыть совершенно. Влюбился по уши и светился, как осеннее солнце, высвободившееся из-под тряпья облаков, похожих на лохмотья нищего. У женщины тоже возник интерес к заведующему кафедрой, а возможно, и   трепетные чувства.  Она оказалась из тех романтических натур, что готовы рвануться навстречу вспыхнувшему чувству, совершенно не обращая внимания на то, что искры от его огня могут запалить всё.  Извиваясь змеящимися ветвями, охваченными пламенем, дерево, ставшее похожим на многоголовую гидру,  тянуло свои щупальца  к новым  деревьям.  Ну и что, что позади остаются обугленные стволы? Улыбка блуждала на лице   девушки, она замирала мечтательно, глядя в пространство перед собой, сидя в преподавательской, её звонкий смех разбивался на осколки, точно оконное стекло, в которое нечаянно запульнули футбольный мяч. Она становилась опасна, как радиоактивный уран, запускавший цепную реакцию.
Марина обвинила соперницу во взяточничестве и отстранила от экзаменов. Самое забавное было то, что сотрудница та как раз взятки не брала, на ней было написано, что ЭТА брать не может,  хотя оброк для студентов в вузе процветал махровым цветом. Редкий преподаватель был чист. Любое прозрачное стекло вскоре оказывалось захватанным пальцами, испачканными о помятые купюры. Для Глеба это явилось откровением. Сама Марина и Друбич принимали семьдесят процентов всех экзаменов. Поговаривали, что они не хотят ни с кем делиться. Глебу было дико слышать о том, как цинично и, особо не скрываясь, говорили о мзде за хорошую оценку или просто за «сдачу». Он не мог даже в мыслях себе такого представить. Очередной  конкурс на занимаемую должность соперница не прошла.
Другой «пчёлке» по сути дела «перекрыли кислород»: не давали полной учебной нагрузки, не пускали на конференции, всячески тормозили публикации, завалили рутинной бумажной работой по составлению учебных планов и программ так, что женщина стала чувствовать себя загнанной беговой лошадью на арене цирка, а потом ее подвели под сокращение.
В первый свой экзамен он столкнулся с тем, что четверть студентов не имели ни малейшего представления о предмете, который он вёл, за что и получили, по его мнению, заслуженную оценку. Глеба вызвали в деканат — и декан, моложавый седеющий профессор с чуть наметившимся брюшком, который ещё не мешал ему слыть дамским угодником, сделал ему предупреждение. Потом Друбич вёл с ним продолжительную беседу о том, что если столько студентов не сдают экзамен, то значит, он плохой преподаватель и не смог до них донести  учебный материал так, чтобы все его усвоили.
Перед переэкзаменовкой к нему подкатила Марина. Подошла, провела своей ладошкой по его груди, обдав запахом душной черёмухи, смешанной с ванилью,  — и  у него внезапно узким обручем стянуло голову. Поглядела снизу вверх глазами с кукольными ресницами, загнутыми, как у Мальвины. Он почувствовал себя негнущимся Буратино, передвигающимся на скрипучих и несмазанных шарнирах, которому не поможет никакая обтёска. Марина смотрела на него  блестящими глазами,  в которых плескалось  бирюзовое море, а на его дне проглядывали серые, скользкие камушки и затаилась рыба-пила, тусклой тенью вплетаясь в редкие водоросли предчувствий, колышущиеся от дыхания воды. Она стояла так близко, прижимая его к стене пустынного коридора полуоголенной грудью, похожей на две дыньки, что Глебу стало трудно дышать. Губы вытянулись в полумесяц, показав ряд мелких отбеленных зубов. Взяла  его осторожно, будто он больной, под локоток. Протянула измятый листочек со списочком:
— Вот эти должны сдать! Ты уж не подведи! Я обещала.
Глеб растерянно кивнул. Раздражение росло, точно раковая опухоль. Почему он должен ставить болванам и лентяям хорошие оценки, если те заплатили какой-то предприимчивой Марине?
— А мне что-нибудь за это хорошее будет?
— А что бы ты хотел? — спросила Марина вкрадчивым голосом, в котором звенели нотки смеха, словно леденцы в жестяной коробочке, не сладко, а как мелочь в кассе в общественном транспорте. Коробочка внезапно раскрылась — и леденцы посыпались на пол, прилипая к подошвам.
— Не знаю, Марина, не знаю, что мне захочется у вас попросить?
Марина радостно фыркнула и заржала, словно скаковая лошадь, выпущенная из стойла в   луга, полные духмяных запахов трав.  Отошла  от Глеба и медленно пошла прочь, покачивая тяжёлым крупом.
Попасть под сокращение Глеб не хотел. Всем невнятно блеющим студентам он поставил «удовлетворительно». Набравших в рот воды пытался разговорить наводящими вопросами.
Будто стиральный порошок, просыпанный на крашеный пол и медленно съедающий краску, атмосфера, царящая на кафедре, слизывала твёрдые представления Глеба о чести и долге. Он уже злился на себя, что не умеет жить так, как живут некоторые на кафедре. Увидев Марину, бросил:
— Ваше сиятельство, Ваша просьба исполнена. Если бы Вы снизошли до вознаграждения…
— А ты, я гляжу, малый, не промах. Своего не упустишь.
Глеб неожиданно для себя взял кисть Марины, нежную, играющую ярко-розовыми ноготками, покрытыми лаком без перламутра и напоминающими лепестки облетевшей сакуры, провёл пальцем по линии жизни, обратив внимание, что линия ума прерывистая, сильно выгнутая и короткая, перевернул ладошкой вниз и поцеловал, ощущая губами шелковистость нектарина и вдыхая запах абрикосового крема.
— Завтра вечером получишь. Не уходи.
Глеб весь день места себе не находил, сидел как на иголках. С трудом представлял, как он будет брать у Марины деньги. Идти к ней не хотелось, на душе было гадостно, и он думал о том, что в семье Вики его бы не поняли. Опять же, Марина, должно быть, доложит всё Друбичу.
В шестом часу, убедившись, что его коллеги ушли, заглянул к Марине. Та сидела у себя за столом и подпиливала ногти.
— Можно?
— Проходи, проходи.
Порылась в сумочке и достала запечатанный конверт:
— Вот! Помни о моей щедрости и благосклонности. И не болтай.
Глеб взял протянутый ему конверт и снова поцеловал руку, пахнущую абрикосом. Опять  совершенно неожиданно для себя скользнул губами выше к сгибу локтя, завороженный запахом из детства, когда они с дядькой, проезжая по симферопольской трассе, обтрясали абрикосовые деревья, набирая  по нескольку вёдер и корзин душистых оранжевых плодов, чей запах потом стоял в квартире не одну неделю, пока дозревали  твёрдые и зеленоватые фрукты, сорванные до срока, и в кастрюлях на подоконниках стояло варенье с проколотыми спичкой ягодами, наливаясь по трое суток янтарным светом.
 Запах абрикоса исчез. Под сачком его губ билась вена, синяя голая гусеница из «Страны чудес», которой уже слышался шелест собственных крыльев бабочки, перепархивающей с цветка на цветок.
 Он честно отдал деньги Вике, сказав, что ему дали дополнительные часы на подготовительных курсах взамен заболевшего сотрудника. Он не чувствовал ни малейшего стыда, муки совести почили во сне, одурманенные шелестом купюр. Единственное, что его занимало, это понять: все ли экзамены и левые доходы под контролем Марины или некоторые преподаватели могут иметь «свой бизнес».
В следующую сессию всё повторилось по уже знакомой схеме. Он с досадой подумал о том, что у Марины, вероятно, оседает большая часть оброка. Его так и подмывало поговорить с кем-то из коллег об этом, но он не решался.


42
В апреле праздновали юбилей Друбича — и завкафедрой  пригласил всех своих сотрудников в ресторан.
Тамадой на юбилее оказалась коллега с соседней кафедры, являющаяся профоргом факультета. Она чем-то напомнила ему Марину. Её и звали тоже Марина. Глеб про себя окрестил её Марой. Более яркая и шумная, чем Марина, уже не очень молодая, но сильно молодящаяся женщина в  платье красного цвета  с  глубоким декольте, блестящая, словно обёртка для цветов.
Места в зале были распределены заранее — и Глеб оказался за одним столом с Марой. Мара в основном находилась в центре зала, вызывала поздравляющих, проводила всякие конкурсы, объявляла танцы. Лишь изредка подбегала к их столу, чтобы подзаправиться.
Друбич был с супругой. Жена его оказалась очень приятной стройной, ухоженной интеллигентной блондинкой в золотистых очках, которые ей очень шли и делали её похожей на стрекозу с фасеточными глазами. Одета она была в бирюзовое платье, спадающее трёхъярусной юбкой к ногам, точно настоящие морские волны набегали друг на друга, из волн выныривали и её руки, рассекая воду и открывая чуть тронутые загаром предплечья. Чуть ниже ключиц, среди двух ниток крупного жемчуга, на волнах качался белый цветок, напоминавший издалека чайку, присевшую на воду. Глеб почему-то подумал: «Что же она Марину-то не разглядела?» Держалась жена заведующего  очень скромно, сама почти ничего не ела-не пила, разговоры поддерживала, но как-то очень тихо, вписываясь в общий монотонный гул, напоминающий гул пчелиного роя, почти не прорывающийся через музыку.  У Глеба мелькнула мысль о том, что если бы он выбирал из жены Друбича и Марины, то выбрал бы жену. Марина подходила к ней чокаться и что-то вкрадчиво говорила, заглядывая в глаза, точно пациенту с психиатрическим заболеванием. Жена мило улыбалась, односложно отвечала, прижимаясь к Друбичу, всем видом как бы говоря: «Защити меня, милый, от всех этих светских бесед, звона фанфар и танцев с бубнами. И зачем нам это?»
 Когда все речи были сказаны, напитков было выпито столько, что в конкурсы уже не игралось, Мара уселась за их стол окончательно и, доедая давно положенное на тарелку  в коротких перерывах между своими вахтами конферансье, стала потчевать сидящих с ней за столом байками из жизни кафедры. Байки были безобидные —  все покатывались, хихикал и Глеб, Мара заливалась громче всех:  смех её был раскатистым  и почему-то напомнил Глебу, как они с ребятами колотили железными прутьями по мусорным бакам, пугая всю округу. Мелькнула смутной рыбой, проплывающей  под водой, мысль, что надо бы идти домой, что Вика одна с ребёнком и наверняка будет дуться, если он придёт поздно и пьяный, но подумал уже как-то лениво, как сквозь наваливающуюся дрёму. Заиграли медленный танец — и Мара буквально схватила его за рукав рубашки (пиджак давно висел на стуле, так как в зале стало очень жарко) и потащила в круг, где пары топтались в медленном танце. Глеб неловко переминался с ноги на ногу, чувствуя раскалённое, будто электрический камин, тело Мары. Мара откровенно прижималась к нему грудью шестого размера, и грудь колыхалась в глубоком вырезе блестящего платья, рвалась наружу, словно кабачки к солнцу. Она будто парализовала Глеба: тот был не настолько пьян, чтобы его брали под руки и куда-то вели, он хорошо понимал, что Мара, как полноводная река, подхватила его, попавшего в быстрину.
Он уже забыл, что ему надо домой, Мара подливала ему, мешая водку, сухое и сладкое вино, снова тащила танцевать. Он помнит дальше всё как в тумане. Почему-то хранит в памяти белые широкие ступени, по которым они спускались в ресторане со второго этажа на первый, помнит, что Мара на них поскользнулась на своих шпильках, но не упала, он её подхватил под руку и она грузно завалилась на него, обдав жаром разгорячённого женского тела. Почему-то не забыл, как помогал ей надеть лёгкий сиреневый плащ  — и Мара никак не попадала в рукав и истерично смеялась. Помнит, как шли по ночному городу, как Мара взяла его под ручку и всё время спотыкалась о мостовую, вымощенную булыжником: тонкий каблук-гвоздик попадал в брусчатку. Потом он поймал такси — и они поехали сначала к Мариному дому, потом таксист отвёз его домой. Пока ехали в такси, Мара лежала у него на груди,  и он чувствовал тяжесть её горячего тела, от которого ему хотелось высвободиться, так как стало жарко и душно, слишком сладкий запах духов этой женщины казался ему тошнотворным, точно запах черёмухи в комнате со спёртым воздухом, сердце его натруженно колотилось и бухало метрономом, и его эхо возвращалось в правый висок. Почему-то мелькнула мысль, что Мара и Марина душатся одними и теми же духами. Юбка Мары задралась так, что её толстые ляжки, обтянутые телесными колготками, были открыты его взору до розовых ажурных трусиков, сквозь которые просвечивали чёрные курчавые волоски. Он тогда подумал: «Специально она это всё делает или напилась до бесчувствия?» Хотел даже поправить вздёрнувшуюся юбку, но постеснялся. Отводил мутный взгляд, но трусики светились, как цветок душистого табака в темноте, притягивая близорукие глаза. Мара что-то там несла из жизни кафедры и из своего бытия на ней, но он не слушал, мысли его были путаны, как леска от мормышки, что бросили, не смотавши, заглядевшись на неожиданно выловленную странную рыбу вроде ротана. Доехали быстро. Мара на прощанье чмокнула его в губы, властно притянув его голову к себе. Глеб почувствовал кислый запах вина, смешанный с запахом оливье и селёдки, да нарастающую дурноту от выпитого. Выскользнула в ночь, оставив после себя сладкий запах парфюма, от которого у Глеба неожиданно заболела голова, словно перед надвигающимся градом.
На другой день был выходной — и Глеб собакой с поджатым хвостом ходил за Викой и делал всё, что она просила: убирался, чистил картошку и разделывал кролика, починил бра и сменил прокладки у двух кранов, привинтил отвалившуюся сушилку для белья, проверил у ребёнка уроки. Мара стояла перед глазами с оголившимися ляжками и рвущейся наружу, будто подошедшее тесто, тяжёлой грудью. Она не была женщиной в его вкусе. Умаявшись за день, отрубился, лишь только коснулся головой подушки. Всю ночь ему снилась преследующая его волчица с оскаленной пастью, из которой доносился смех Мары. Волчица играла с ним. Он бежал через лес, задыхаясь и слыша набат собственного сердца, разрывая во встречных зарослях брюки и обжигаясь крапивой, но не обращал на это внимания. Волчица настигала его — и валила с ног, после чего замирала, сначала поставив на его грудь лапы, потом положив голову на его плечо, и клацала зубами около уха. Затем лениво поднималась и чуть отходила, наблюдая, как он снова мчится, с ужасом понимая, что не убежит никуда. Когда он удалялся от неё на достаточное расстояние, волчица в три прыжка настигала его — и всё повторялось снова.


43
В следующий семестр  Глеба послали в Москву на курсы повышения квалификации. Туда же отправляли и Мару. Глеб был несказанно рад двухмесячному пребыванию в столице: можно будет походить по театрам и выставкам, вдохнуть воздуха жизни, бьющей, как поющие фонтаны, струями разной силы и разноцветных подсветок и выделывающих завораживающие па.
Их поселили в общежитии, отремонтированном и чистом. Комната была довольно просторная, с двуспальной кроватью, холодильником, письменным столом, креслом и шифоньером в прихожей. Тут же висело большое зеркало, какой-то причудливой формы геометрической абстракции. Глеб подошёл к зеркалу, посмотрел на себя  — и ужаснулся: серое, будто подмокшая штукатурка, лицо, одутловатое, с лиловыми кругами под глазами; белки глаз в красных прожилках, напоминающих контурную карту;  сам ссутулившийся, точно знак вопроса; нависший валиком над ремнём  животик. Он с горечью подумал: «Ну вот, молодость и миновала, проплыла, будто белый четырёхпалубный пароход вниз по реке, на котором так и не довелось поплавать».
В первый же вечер после занятий Мара предложила пойти куда-нибудь в кафешку, отметить начало занятий. Нашли относительно недорогое кафе, стилизованное внутри под деревянную избу, заказали люля-кебаб с жареной картошкой и по салату «Цезарь», взяли бутылку красного вина и какой-то чай с фруктами, травами и корицей, приготовленный наподобие безалкогольного глинтвейна, который они тянули через трубочки, будто коктейль.
Мара принялась рассказывать институтские сплетни. Пила она на сей раз мало. Чуть пригубливала и ставила бокал на стол. В кафе царил откровенный полумрак. Зал освещали керосиновые лампы. Нет, лампы, конечно, были электрические, и огонёк в них дрожал от электрического тока, но напоминали они настоящую керосиновую лампу. В глубине зала находился огромный электрический камин, имитирующий настоящий. Пламя на поленьях дрожало и облизывало их своими языками, как живое, притягивая взгляды расширенных зрачков немногих посетителей кафе. Грудь Мары тоже дрожала в такт всем этим дышащим языкам пламени, и отражение от пламени играло в её огромных чёрных зрачках, словно свет луны на колодезной воде. Глеб почему-то с сарказмом подумал, что Мара выбрала такое кафе специально: не видно наметившихся морщин, пока бороздящих неглубокими складками лоб и рисующих лучики от глаз, бегущие точно от камня, брошенного в стекло.
Глеб очень давно не сидел вот так в ресторане. Да и вообще вдвоём с женщиной никогда в ресторане не был. До женитьбы бывало, забегали в студенческий бар или кафе-мороженое, но там было как-то не так, как здесь: людно,  настолько шумно, что казалось, что сидишь в гуле новогодней вечеринки, когда  уже пробили куранты и начался «Голубой огонёк». Здесь же зал был совсем пустой. Кроме них, в углу обедали ещё два импозантных пожилых товарища, которые  обсуждали, видимо, какие-то деловые вопросы, так как из их портфелей то и дело взлетали на деревянный стол, как курицы на насест, какие-то бумаги: листки порхали в руках мужчин — и казалось, что курицы хлопают крыльями.
Глебу в этом ресторане было очень покойно и уютно. Он расслабился и с наслаждением ел.
Марин смех больше не раздражал его. Ему теперь казалось, что он очень органично дополнял атмосферу этого пустого кабака. Приглушённо звучала музыка. Музыка была лиричная, пронзительный итальянский голос пел о нелюбви и одиночестве. Глеб не знал итальянского языка, но почему-то был уверен в том, что это об одиночестве и потерях. Мелодии навевали Глебу мысли о том, что жизнь подходит к середине — и ничего-то хорошего в его жизни ещё не было, одна суета сует. А другие как-то умудряются урывать от жизни всё: весь мешок подарков почему-то оказывается в одних руках.
Мара взяла его потную большую ладонь  и повернула её  к свету:
— Дарагой, пазалати ручку, на любовь пагадаю!
Глеб засмеялся, вытащил из обтрёпанного кошелька замусоленную сторублёвку, протянул Маре и сказал:
— Ну, давай, чернобровая, гадай!
— Жизнь у тебя будет длинная, но суждены тебе частые душевные взлёты и падения. На линии сердца у тебя кресты и разрывы: ждёт тебя, дорогой, эмоциональная потеря — любовь уйдёт в песок, как вода, и, возможно, в результате смерти партнёра.
— Полегче, чернобровая!
Мара засмеялась — и стекло протяжно зазвенело, точно о небо птица ударилась.
Он был уже немного пьян от музыки, тепла, чужой женщины, придвинувшей свои колени под столом вплотную к его деревянным ногам Буратино. Страшно тянуло скользнуть губами по вздрагивающей развилке в вырезе платья или запустить туда свободную неприкаянную руку, барабанящую по краю стола, обтянутого белой скатертью, чтобы она играла там на клавесине.
Выпускать ладонь из рук Мары не хотелось. Он перевернул её и накрыл руку Мары, точно бабочку сачком. Провёл своими пальцами, похожими на наждачную бумагу, по её кисти, чувствуя, как бабочка затрепетала под сачком, осыпая шёлковую пыльцу на пальцы. Бабочка была ночная, светло-коричневая, точно прошлогодний лист, в мелких крапинках, похожих на следы от мух. Бабочка рвалась на огонь, завораживающе мерцающий в камине игрушечным пламенем. Огненные полешки мигали синеватым светом, рождая иллюзию вечного сохранения тепла. Ох уж эти иллюзии, воздушные змеи, заботливо склеенные детской рукой. За ними можно немного пробежать по выкошенному лугу, иногда спотыкаясь о кочки. Но рано или поздно ветер потянет змей или к густому лесу, сквозь который не пробраться, или вынесет реять над рекой, как парус, — и ты выпустишь нитку, намотанную для надёжности на пальцы, из рук. И змей полетит, подхваченный ветром, удаляясь от тебя всё дальше, и, в конце концов, сначала превратится в еле заметную точку, а потом исчезнет из твоей жизни совсем, оставив бередящее душу воспоминание, которое становится всё расплывчатым, точно след от   реактивного самолёта в лазоревом небе.


44
Он потянулся к ней не из желания обладать, а просто спасовал перед личностью более сильной и наглой. Как смерч, скрытый стеной дождя или пыли, внезапно налетает на дом, срывает с него крышу и отрывает от земли мелкие предметы, заботливо обустраивающие быт дворика: перевёртывает струганую скамеечку, покрашенную в голубой цвет; детские качели улетают в небеса без возвращения к земле; выдёргивает из земли  столбы с  натянутыми верёвками  и висящим на них бельём: простынками и наволочками, упархивающими, будто перистые облака, и носками, улетающими, как на зиму перелётные птицы.
Всё произошло просто, банально и пошло. Мара пришла к нему в номер в тот же первый вечер после ресторана.
Закрутило, завертело, словно водоворот подплывшую к нему щепку. Лишь бы только втянуть в себя тягучую сладость, подобно тому, как тянет пчелу к цветку. Её ноги качались над ним, как стволы сломанных берёз от шквального ветра, а волосы казались высохшей травой, разметавшейся по свежевыпавшему снегу. Влажное жало, настаивая, вползало в его губы, пытаясь отравить — и он больше не сопротивлялся. Его воли больше не было, парализовало. Плыл по мутной реке с бурой пеной, разгребая грязь руками. Присасывался к её податливой коже, которую пил, точно горячий глинтвейн маленькими глотками, смакуя напиток. Катались липкие и горячие по смятой простыне, и Мара, как дикая кошка, вцеплялась в его спину алыми,  наращёнными в новомодном косметическом салоне ногтями, оставляя на ней закруглённые царапины, которые он утром рассматривал у себя в зеркале, извернувшись и выворачивая голову так, что ломило мышцы шеи  — и они потом тоже болели, как и мышцы живота и ног.
Мара и Вика существовали в параллельных мирах и никак не должны были пересечься. Если бы ему сказали, что он будет ждать встреч с Марой так, что это будет мешать ему работать, он бы не поверил… Тот месяц в столице он был как в угаре, чувствовал себя трезвенником, отведавшим водки,  утратившим обычные очертания предметов, который был просто больной без опохмела, точно настоящий запойный пьяница. Шутки Мары, казавшиеся ему раньше  пошлыми, теперь приобрели запретный вкус бутылки, которую прячут в сливном бачке. После того, как он хлебнул из её горлышка, настроение резко поднималось, кровь приливала к его бескровным щекам, как будто высохшая глина внезапно впитывала в себя воду — и  наливалась цветом.
Находясь с Марой, он становился личинкой, что запряли клейкими нитями, — и он утрачивал свою сущность настолько, что мог существовать только в виде этой куколки, потерявшей волю. С ней он был будто ребёнок, зарывшийся головой в материнский подол. Иногда казался сам себе самцом богомола, насекомого, чья женская особь пожирает своего самца, а сексуальное желание  того от ощущения, что его поедают, становится только сильнее.
Он часто спрашивал себя, почему их кинуло друг к другу, почему  страсть, точно в весеннее половодье поднявшаяся вода, подхватила его безвольно и унесла в свои тёмные воды? И не находил ответа. Настолько они были разные. Мара будто переливала в него свою энергию, нахрапистость, сребролюбие и уверенность в том, что для цели все средства хороши. С ней не надо было думать, что делать. Она всё всегда брала на себя. Сначала он боялся, что она, будто валун, покатившийся с горы, зацепит собой всех обитателей его жизни, но нет… Мару совершенно не интересовали ни Вика, ни его сын: их просто не существовало для неё. Вернее, она знала, что они есть, но они были для неё как на другой планете, с орбитой которой она не должна была пересечься. Иначе взрыв, катастрофа… Впрочем, Мара была замужем за предпринимателем, родила ему двоих детей, которые  уже  выросли, жила в тереме-коттедже, в доме был достаток и было вообще непонятно, зачем она ходит на работу… За впечатлениями? Чтобы как-то реализовать свою энергию? Чтобы заполнить пустоту жизни? Иногда он думал о том, что он, как и  её работа, служил этакой приправой к её жизни, вносящей свой экзотический вкус.
Но почему он? Что в нём было такого, что Мара положила на него глаз? Или он был одним из многих? С Марой у него было то, чего не было с женой. Вцеплялись друг в друга, как только оказывались одни. Даже в её развязности он теперь находил свою прелесть. Он быстро привык к её матерному жаргону и больше не съёживался от её словечек, как от ледяного душа. Его по-прежнему шокировали её откровенные и неуместные для работы в вузе наряды, всегда декольтированные и лишь чуть закрывающие то место, откуда растут ноги. Если раньше ему хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть, то теперь он еле подавлял в себе ярость, видя, как вечно полураздетая Мара кокетничает с коллегами мужского пола. Один раз он не выдержал и, чувствуя, что бешенство поднимается в нём буроватой мутной пеной на закипающем супе, прошипел:
— Как ты себя ведёшь? Как настоящая потаскуха!
Мара только громко засмеялась в ответ, и её смех ещё долго стоял в его ушах, вызывая раздражение и горечь.
 У Мары была вторая квартира, доставшаяся ей в наследство от бабушкиной сестры. Мара собиралась квартиру сдавать, пока она не понадобится детям, но не делала этого, объясняя это тем, что к ним частенько приезжает в гости либо тёща, либо мама, которые жили в области. Со свекровью в одном доме она жить не могла, свекровь была для неё кабаном, являвшимся вытаптывать её поля, а приезжала она, к тому же, обычно с маленькой племянницей мужа. С мамой не ладил муж. Поэтому квартиру держали для навещавших их родственников, чтобы не превращать свой дом в поле битвы. Эта квартирка или даже просто машина и были местом для их встреч.  Впрочем, иногда, задыхаясь от ревности, он думал, что Мара держала квартирку специально для своих любовников.
На кафедре свои отношения они тщательно скрывали и обходили друг друга стороной с лицами восковых фигур.  Но едва переступали порог квартиры и захлопывали за собой дверь, как тёмный неотвратимый смерч подхватывал их обоих. Было в этой их любви что-то пещерное и дикое, звериные игры волчицы с дворнягой, которую никогда не сажали на цепь. Он дрожал и вибрировал, точно струны органа, которые теребили пальцы виртуоза, от одних только воспоминаний об их потаённых встречах на краю города, который казался ему началом райского непроходимого сада, где деревья сплетались своими ветвями и красные яблоки, лоснящиеся от выступившего на них воска, стукаются друг от друга, оставляя коричневые пятна на своей  нежной кожице.
Частенько они даже не доезжали до квартиры. Мара поджидала Глеба в машине в переулке недалеко от института. У неё был полноприводный автомобиль «Мицубиси» чёрного цвета, который ей подарил муж. Глеб никогда не вникал, куда Мара его везла. Тёмным вечером это могло быть даже место недалеко от центра города: парк, набережная в районе пляжа, откос. Иногда она вывозила его куда-нибудь на природу недалеко за город. Он привык к этим вылазкам, «подсел на иглу» и не представлял, как он жил без них. Вся его прошедшая жизнь до встречи с Марой казалась правильной, скучной, как облупившаяся масляная краска в их старом подъезде, на которой не было написано ни одного слова.



45
Однажды январским вечером, когда за окном стоял такой мороз, что все окна были разрисованы причудливыми витражами инея, Вике позвонила коллега Глеба. Коллега эта была председателем профкома у него на факультете. Эта дамочка иногда звонила её мужу и иногда разговаривали и с ней. Пару раз Вика была с Глебом на днях рождения его сослуживцев, два раза — на корпоративах, где и видела эту женщину. Дамочка эта всегда была в центре внимания. Что-то весело и громко рассказывала (очень часто это были  какие-то недвусмысленные пошлые анекдоты), разливала водочку, подкладывала всем закуску, висла то на одном мужичке, то на другом, тащила всех танцевать и вообще не закрывала рта. Была она уже немолодая, лицо всё в мелких морщинках, одутловатое, с поплывшими чертами лица, но называла себя почему-то Марочкой, носила мини-юбку, открывавшую толстые ляжки, обтянутые какими-то чёрными чулками с серебристыми блёстками. Юбка была ей явно маловата, некрасиво обтягивала ягодицы, подчёркивая резинку трусов, перерезающую добротные телеса пополам. Дама эта всегда была в декольте. Пару раз на ней было даже что-то вроде вечернего платья на лямочках с открытой спиной. Платья оба раза были разные, но и то, и другое — красное: одно серебрилось рыбьей чешуёй, другое отливалось золотым песком. Грудь у дамы была неприлично огромная, но уже покрытая сеточкой мелких морщин, напоминающих те, что покрывают к весне осенние яблоки, засунутые в погреб. На ней были такие же коричневые родинки-пятнышки, как на этих подмороженных яблоках, но даму это ничуть не смущало, казалось, что она бы с радостью вывалила на тарелку гостям вместе с салатом и это блюдо. Полноватые руки с ярким вишнёвым маникюром и несколькими массивными кольцами почему-то показались Вике руками торговки. Ресницы её были накрашены так густо, что упорно напоминали Вике сапожную щёточку с засохшим гуталином. Слова сыпались из неё, как гречка из прорвавшегося пакета, она всегда пыталась что-то выяснить у Вики и даже участливо давала советы, как вести себя с сыном, ведь у неё такой большой опыт: двое внуков уже. Вика что-то ей отвечала как прилежная школьница, а сама думала: «Ну, вот привязалась, отлипнет или нет!» Оборвать разговор  самой ей всегда было неудобно.
Вика эту Мару терпеть не могла. На каком-то своём подсознательном женском уровне  ну просто на дух не переносила! Её непроизвольно каждый раз перекашивало, как только она слышала, как кто-то говорил об этой бабе. Самое забавное было то, что упоминавший её тоже  морщился — и вся его интонация говорила о том, что  и он терпеть не может эту даму. Нет, Вика вполне адекватно относилась к красивым и ярким, но скромным женщинам; женщинам, у которых был шарм, вкус, утончённость или  женщинам-ангелам, которым сама она никогда не была. Она искренне восхищалась ими! Смотрела на них глазами влюблённых мужчин, ничуть не соперничая. А эта была из тех, про которых говорят: «Берёт нахрапом, бульдозер». Настырная, громкая, старающаяся быть всегда в эпицентре внимания… «Эпицентром взрыва» — так и  хотелось сказать Вике.  Взрывы грохотали где-то по окраинам… Она никогда не ревновала мужа к этой женщине: знала, что слишком уж не в его вкусе эта разбитная бабёнка.
Как-то они были с мужем в театре. Эта дама сидела на пять рядов впереди них по другую сторону прохода. До Вики доходил очень сладкий, прямо тошнотворный, с привкусом ванили и мускуса запах духов этой дамы. Она была окутана им, словно выхлопным чадом раскалённого шоссе в жаркий июльский день. Она подумала тогда: «Как же окружающие сидят рядом с ней, если она задыхается здесь?» Запах этот ввинчивался в лёгкие — и у неё резко начала болеть голова. Теперь она хотела только одного: выйти на свежий воздух… Потом запах куда-то пропал, точно ветер подул в другую сторону, но ветра-то в зале не было… Но через некоторое время она снова почувствовала его. Он обволакивал, как душный сладкий  запах тубероз, обнимал своими влажными и горячими ладонями, а ей хотелось вырваться из этих цепких объятий и бежать… Она тогда несколько раз посмотрела на эту женщину, проверяя, от неё ли исходит этот аромат, ведь она сидит от неё далеко. Почему-то у неё не было ни тени сомнения, что это её духи, хотя рядом сидели другие красивые — гораздо красивее этой дамочки — и нарядные женщины. Этот запах потом её долго преследовал. Он будто въелся в её кожу и волосы, словно сигаретный дым в прокуренном ресторане. Несколько дней спустя после того спектакля она неожиданно для себя останавливалась на улице, вдыхая этот запах, вдруг снова подувший, как из распахнутых дверей парфюмерной лавки, где продаётся ароматизированное мыло и масла для ингаляций из стран восходящего солнца… Вдыхала полной грудью — и морщилась, как от разжёванного лимона… Потом запах ушёл, выветрился, но она долго помнила это своё состояние недоумения: как это можно так далеко через ряды людей в партере улавливать чужой и тяжёлый для твоего воздушного облика запах?
Но она никогда не чувствовала этого запаха от мужа,  хотя и знала, что тот частенько вынужден бывать в одном кабинете с этой благоухающей особой.
Вообще Мара была  всегда с ней очень предупредительна, словно хотела ей угодить. Не один раз предлагала ей билеты в театр или на концерт, путёвки для ребёнка в лагерь и «Аквапарк». Женщина несколько раз шутливо приобнимала её на корпоративных вылазках, а один раз даже попыталась задрать ей чёлку со лба. Вику это тогда просто покоробило, но она не решилась ничего сказать.
В этот раз Марочка позвонила ей с предложением поехать в Иваново за бельём и трикотажем: она организовала туда автобус. Потом сделала паузу, будто набирала в грудь воздуха побольше и собиралась нырнуть, и сказала: «Знаешь, я давно хотела тебе сказать, что мы давнёхонько с твоим. Началось это в командировке. Мы каждую неделю встречаемся. Он сам никак не решится сказать, вот я и решила… Он говорит, что любит меня, у нас гармоничный сексуальный союз,  и он уже два года только и мечтает о том, чтобы я была рядом, чтобы каждый день просыпаться в одной постели, и что ему всё надоело дома».
Вика почувствовала себя так,  словно она тихо посапывала в самолёте — и вдруг самолёт попал в зону турбулентности. Она вцепилась в подлокотники белыми от страха и деревянными пальцами. Но пальцы скользили  и съезжали, тошнотворная пустота поднималась под горло, голову окутывал какой-то туман, как в парной, и сама она  была вся липкая и мокрая, точно растёкшийся слизняк.
Она старалась говорить ровным голосом, но чувствовала, что голос предательски дрожит, вибрирует, словно майский жук на стекле, пытающийся вылететь через него в ещё не набравший сочность зелени неухоженный сад, чтобы весело вгрызаться во вскинутые копья туго свёрнутых листочков. Ощущала, что слёзы наворачиваются на глаза, но не льются, а висят на ресницах, затуманивая чёткий мир. Все очертания комнаты размыты, она спит, качается, как в люльке, — и скоро проснётся и всё встанет на свои места.
Набрала в лёгкие побольше воздуха и постаралась сделать равнодушную мину: я маска из папье-маше и у меня всё нормально, ни одной морщиночки, губы растянуты в тонкую нитку наподобие улыбки, я спокойна, как могильная плита. «Да кто же видит твою хорошую мину?» А голос, предательски подрагивающий и жалобно дребезжащий, будто трамвай на стыках рельс, слышат на том конце провода. «Я спокойна, я спокойна…» — где она, та магнитофонная запись на катушке памяти? Почему обрывается и сипит? Выдохнула:
— Зачем вы мне это говорите? Мне это неинтересно. У нас счастливый брак, — и испуганно бросила трубку, будто румяное надкушенное яблоко, из которого показался большой белый червяк…
Потом долго сидела, уставившись в одну точку,  как оглушённая взрывной волной. Убить  — не убило, но контузило, щека дёргается, глаз моргает, но слёзы не текут, только комната вся расплывается и дрожит, будто отражение на реке.
Хотела тут же, как явится домой муж, устроить ему скандал, а потом собралась с силами и решила, что лучше сделать вид, что она ничего не знает… Только вот, если сам заговорит, то что тогда? Эта мадам, наверное, ему всё расскажет о своём звонке. И тогда ходить с маской безмятежности на лице будет ой как трудно. Да она и сейчас, эта маска, постоянно съезжает: приходится поправлять пальцем и потуже завязывать ниточки на затылке. Она чувствует, как под этой маской ей тяжело дышать и жарко… Тонкая кожа ощущает шероховатость картона. Декорации построенного дома сдвигаются с места от лёгкого нажима руки… А если спиной привалиться?
Это оказалось так трудно: делать вид, что ничего не произошло. Она словно окаменела, высохла, утратила эластичность, как резиновая кукла, забытая и оставленная ребёнком на даче в саду до следующего сезона, которой предстояло пережить и нудные осенние дожди, и суровые морозы, и бурные ручьи, сбегающие с пригорков по весне от пригревших лучей, и палящее знойное солнце.
Оставила еду на плите, а сама ушла в гостиную: включила телевизор и уставилась на экран, где показывали какую-то из очередных серий мыльной оперы. Что происходит на экране, не видела: перед глазами, будто кадры с поцарапанного диска, крутился один и тот же повторяющийся сюжет. Это же надо: быть такой слепой…
Оказывается, она совсем не знала мужа. Ей  наивно казалось, что не мог Глеб полюбить такую вульгарную бабёнку. Это никак не укладывалось у неё в голове! Насколько можно быть слепой, чтобы не замечать бревна в глазу? Нет, она, конечно, знала о существовании этой дамы, но никогда не воспринимала её как возможную разрушительницу своего очага, который хоть и потрескивал  сучьями в камине, выстреливал обжигающими искрами, но горел ровно, вроде газовых огоньков по периметру духовки.
Хотела поработать. Она иногда брала работу на дом. Но опять не получилось. Строчки прыгали, как оттянутые резинки: она пробегала по ним глазами, но опять ничегошеньки не видела. Просто тупо сидела и смотрела в пространство, мысленно продолжая не начатый наяву диалог. Потом легла на диван, на левый бок, свернувшись калачиком, подложив под голову валик. Лежала, ощущая мокрой щекой грубый обивочный материал, и глядела в стену, изучая рисунок на обоях. Обводила по периметру взглядом цветы — и не заметила, как провалилась в сон. Очнулась с ощущением, что пора на работу, испугалась даже, что проспала, так как не слышала, что будильник прозвенел, но на часах было только полдесятого вечера. Вспомнила про звонок — и решила мужу ничего не говорить. Пусть всё идёт так, как идёт. «Эта дамочка, должно быть, скажет ему сама, что она звонила. И что тогда?» — думала со страхом.
Всплыло, как однажды видела в молодости на юге пожилую пару. Оба были высушенные, как сухофрукты, такие же бесформенные, но глаза их от этого, казалось, были огромными и лучились такой любовью! Они почти не отрывали взгляда друг от друга. Бережно стряхивали ладонями друг с друга песчинки. Она тогда подумала, что выражение «сдувать пылинки» — это про них. Только они сдували песчинки. В море они входили, взявшись за руки, поддерживая друг друга на скользкой гальке, массирующей ступни ног. Долго плавали бок о бок, как два дельфина. Она всё время искала их розовую и зелёную шапочки, качающиеся на волнах, точно надувные мячики. Потом выходили из моря, так же взявшись за руки. Если волна была сильная, то он шёл чуть-чуть впереди подруги, затем разворачивался к ней лицом и вытягивал её на мокрые голыши. Она помогала ему снимать мокрые плавки: заботливо оборачивала полотенцем и придерживала его, пока он не переоденется. Вика завидовала им тогда, тому, что они друг у друга есть и тому свечению, что исходило от их влюблённых глаз. Подумала, что она тоже постарается найти такого мужа, на которого можно будет смотреть и в старости влюблёнными глазами. Она тоже будет помогать ему снимать мокрые, прилипшие к скользкому телу плавки. Надо только немного подождать — и твоя истинная половинка разломанного яблока, с которой только ты обязательно совпадёшь, непременно найдётся…  Как она была наивна и  чиста…


46
Стояли последние тёплые дни бабьего лета. Мара решила совершить вылазку в лесок на горе на берегу Волги, из которого открывался шикарный вид на реку. Берёзовая роща уже начинала терять листья и становилась полупрозрачной. Казалось, жёлтые листья были пропитаны мёдом. Мара остановила машину у раздвоенной берёзы. Река в этом месте слегка поворачивала так, что было видно оба берега. Правый берег в этом году не выгорел — и издали чудилось, что на нём пасутся зелёные овцы. Левый берег был очерчен полосой песка, по кромке которой бежал лес, издалека казавшийся размахрившейся лентой. Река была зеркального цвета, ближе к левому берегу вдоль неё лежала странная чёрная полоса. Глеб было подумал, что это землесос, который плохо видно отсюда, но, отступив несколько метров, обнаружил, что полоса пропала. Луга были тоже ещё зелёные, перерезанные небольшой речкой, извивающейся серебристой лентой фольги. Неподалёку от неё блестело хромированным подносом озеро. Пахло грибами и мхом. Запах рождал странное чувство щемящей тоски, которое посещало Глеба на кладбище, когда убирали прошлогодние листья с могил. Прижался щекой к белому стволу берёзы, ощущая его нежную шероховатость и запах смолы. Рядом с берёзой застыл куст бересклета, облитый лучами потянувшегося к горизонту солнца, казавшийся осыпанным цветами шиповника, потерявшего все листья. Чудилось, что внутри куста зажгли маленькие свечки. Мара подошла к кусту и стала ломать его ветки, собирая зимний букет. В машину не торопились, опьянённые картиной запоздалого бабьего лета, которое хотелось цедить по каплям  как дорогой, настоянный на травах ликёр. Наконец, Мара кинула букет в багажник и подошла к нему. Обвила его руками сзади, предавая жар своего тела. Он почувствовал, как её груди ткнулись слепыми котятами в его лопатки, а холодный нос защекотал шею.
— Пойдём, что ли…
 Запах сладких духов мешался с привычным уже запахом выхлопных газов, въевшимся в салон, словно табачный дым. Снова руки и ноги сплетались в поединке диких зверей, Мара выгибалась белой пантерой, прыгнувшей на свою добычу. Они не заметили, что деревья поехали, как в окне поезда, когда он только что трогается от станции. От их движений машина медленно подкатилась задом к краю обрыва, покрутила задними колёсами в воздухе, точно жонглёр своими тарелками, — и полетела вниз с высоты горы в триста метров.  Сколько раз они перевернулись, пока летели, ударяясь о встречные берёзы и тополя, Глеб не понял. Всё было, как в дурном сне… Молнией прожгла затуманенное сознание мысль, что это всё — и их найдут слившимися в одно изуродованное целое, и тайное станет явным… Почему-то запомнил светло-серую мягкую обшивку потолка кабины, которая несколько раз оказывалась под ним и он ощущал её мягкость, будто утопал и проваливался в кожаный диван, и странное чувство нереальности происходящего, удивление, что всё происходит так легко и просто, и он даже ничего себе не сломал… Потом  тело обожгла острая боль, словно под ним взорвался снаряд и разнёс его на кусочки,  — и он потерял сознание.
Очнулся — темно, тяжело и душно. Мелькнула мысль, что его уже нет, поэтому и темнота, но потом понял, что под ним всё та же мягкая обивка салона и темно, потому что уже вечер, а не потому, что ад: темнота была не полная, приглядевшись, он увидел, что в окно кабины мохнатыми чёрными с проседью чертями заглядывали кусты, серебрящиеся в ртутном лунном свете, будто в свежевыпавшем снеге. Почувствовал себя заживо закопанным, пронзённым осиновым колом и придавленным тяжёлой плитой, которая была холодная, но почему-то на ощупь чем-то напоминала находящуюся под ним обивку, которую он ощущал  голой задницей  как клеёнку, на которую укладывался в поликлинике, чтобы ему сделали укол. Через мгновение с ужасом понял, что это Мара, со стоном скинул с себя тяжёлое тело, показавшееся ему мешком с песком, — и опять потерял сознание. Снова очнулся от холодного бесстрастного света луны, облизывающего его лоб стальным языком хирургического инструмента. Тело разламывала и крутила невыносимая боль, от которой на его бескровном лице выступила ледяная изморось  пота. Он чуть приподнял  своё тело и повернул голову к Маре. На него смотрели широко раскрытые глаза, безжизненно поблёскивающие почерневшими абрикосовыми семечками  сплюснутых зрачков, похожих на кошачьи глаза, по которым блуждали лунные зайчики. Рот был широко открыт, как в любовном крике, но стояла тишина. Ровные белые зубы поблёскивали жемчугом, нанизанным на нитку.
Он понял, что ещё жив, а Мары с ним уже нет, и подумал о том, что осень, дачники все разъехались — и их разложившиеся, изуродованные тела обнаружат только на следующий год. Несколько часов  он плавал в лунном свете от яви, которая казалась сном, к беспамятству, из которого не хотелось возвращаться. Когда первые лучи рассветного солнца цвета граната высветили склонившиеся к нему багряные листья в каплях росы, казавшиеся ему ошмётками обугленной кожи, он попытался открыть дверь и выползти из машины, но дверь не поддавалась. Панический страх охватил его. Нет! Он не хотел здесь умирать, в этом холодном чужом лесу, пахнущем грибами. Стащил с Мары туфлю, ударил каблуком по заднему багажному стеклу  — и  с облегчением услышал весёлый звон разбитого окна, который он однажды слышал в детстве, когда они играли в футбол и засадили мяч в окно первого этажа. Обмотав руку Мариной кофтой, стал выламывать остатки стекла. Каким-то чудом выбрался на влажный шуршащий ковёр опавших листьев, казавшихся ему измазанными запёкшейся кровью,  вытащил из кармана сотовый, но телефон не подал никаких признаков жизни, сколько он ни нажимал  на его кнопки. Тогда он пополз к турбазе, где должен был быть сторож. Проползти надо было два километра с лишним. Сколько раз он терял сознание, проваливаясь в узкий подпол беспамятства, и выплывал из него, выбираясь по чёрной скользкой подгнившей лестнице с перекладинами, прислонённой к качающейся стене, и неуклюже ставя на них  ногу?..  Переломанные конечности отзывались невыносимой болью от каждого подтягивания и перемещения тела. Сколько раз ему казалось, что он не доползёт по этой глинистой, налипающей на него тяжёлыми комьями дороге, засасывающей  в себя, как болото,  и его сердце встанет на пути к лагерю…
 Преодолел он двухкилометровое расстояние только к вечеру, когда сумерки снова окрасили открывшуюся для его взора реку в лиловый цвет.


47
Его собрали по частям и склеили, но Вика и сын не хотели его видеть. В больницу не приходили. Это потом он узнает от врачей, что несколько первых суток, пока он находился между явью и беспамятством, Вика рвалась даже в реанимацию. В палату же  ни она, ни сын к нему не заходили. Не появлялись и коллеги. С соседями по палате разговаривать не хотелось. Лежал, закованный в гипс, будто червяк в кокон, уставившись в потолок, и прокручивал картины своей жизни. Мары в этих картинах не было. Были Вика и сын. Мара иногда выныривала из памяти, будто плещущаяся рыба из воды — и оттесняла жену и ребёнка. Сначала он слышал её смех, заливистый, раскатистый, неприличный, всегда казавшийся ему пошлым, потом выплывала она сама — и её грудь колыхалась от смеха, будто груши, которые пытаются сотрясти с дерева. Чувствуя, как ледяной пот покрывает его виски, отгонял видение. Думал о том, куда и как ему возвращаться, когда выпишут. Страшно хотелось домой. То, что самые близкие ему люди не появлялись, повергало его в глубокую депрессию, хотя он знал, что во всём виноват сам.  То, что он выжил, казалось ему  необъяснимым чудом, но то, что он повинен в смерти близкой женщины и сам инвалид, не отпускало его ни на минуту:  держало клещами, которые не только защемляли сердце, но и как бы врастали своими зубьями в его плоть, причиняя постоянную нестерпимую боль. Понимал Глеб и то, что работать на кафедре он больше не сможет. Он чувствовал, будто сквознячок от кондиционера, лёгкий и холодный шепоток за спиной, хотя коллеги лишь звонили ему  пару раз по мобильному. На него указывали пальцами, его буравили взглядами, он стоял в центре большого хоровода, который водили вокруг него, но никто не подходил к нему, чтобы принять в круг. Он думал о том, что было бы, наверное, лучше, если бы он тоже разбился, и стоит ли ему жить  вообще, когда  выберется из больницы… «Зачем же ты тогда полз, скрипя зубами от боли и опуская голову на мокрую от росы траву и стылую глину, напоминавшую тебе о могильном холоде?» — спрашивал он себя и понимал, что хотел тогда жить. И сейчас хочет, только не знает, что теперь ему делать с этой своей жизнью и от этого панический страх. Будто с рептилии содрали кожу во время линьки, а новой там не оказалось.
 Он всё время теперь ждал, что в палату войдёт Вика, но жены не было: приходили к другим. Однажды, когда он стал уже подниматься и сидеть на постели, пришла нянечка и сунула ему свёрток, сказав: «Вот просили передать!» В свёртке было несколько смен чистого белья.  Сердце подпрыгнуло в груди  резиновым мячиком. Иногда он испытывал странное облегчение от того, что больше не надо быть раздвоенным, точно жало змеи. Ходить он не мог, но врач обнадёжил, что через полгода он встанет на ноги: сначала месяца через три пойдёт на костылях, а потом сможет ходить сам; держать его в больнице столько не будут, выпишут.  Глеб хотел  было сказать, что, возможно, ему некуда теперь ехать: кому он такой нужен?.. —  но  промолчал, подумав, что причина не в том, что он такой, а в том, почему он такой. Решил, будь что будет, ведь не отправят же его из больницы лежачего, если никто его не заберёт? Или отправят? Будут звонить, наверное, жене. Всё-таки жизнь иногда преподносит такие сюрпризы… Он не считал себя виновным в смерти Мары, но знал, что многие думают иначе. Мара была волчица, тигрица, пантера, жаждущая свежего оленьего мяса. Это она пряталась в кустах, высматривая и поджидая добычу, чтобы в два прыжка настигнуть её, но не разорвать в клочья, нет: положить лапу и сказать: «Это моё!», увести в своё тёмное логово страсти, освещаемое всполохами гроз.
Лёжа долгими вечерами в палате и глядя в окно, где белые хлопья облепили деревья, Глеб размышлял о том, что он сам такое же почти мёртвое дерево: обмотанный белыми бинтами и заложенный в белый гипс. Мара не любила зиму: встречаться в машине было холодно, дорога за город была скользкой и опасной, тяжёлые зимние одежды сковывали звериные повадки. Иногда в нём поднималась глухая беспросветная ненависть к этой женщине, налетевшей как торнадо, вырвавшей с корнем дерево его жизни,  снёсшей крышу его дома и кинувшей его с обломанными ветками  под порог  чужого приюта.
В день его выписки жена с сыном появились. Вика выглядела уставшей, лицо её было непроницаемо, будто маска, сделанная как слепок с покойника. Она не сказала ему ни слова, стояла и с гипсовым лицом смотрела, как его сажают на каталку. Тимур казался испуганным. Лицо его было как у ребёнка, которого оставили одного в сумрачном доме, где выключили свет, — и на него стремительно надвигается вечерняя тьма. Он тоже с ним не разговаривал, смотрел на белый снег за окном, пригибающий обледеневшие, забинтованные ветки к земле. Перевозила его частная скорая помощь — и он спросил жену, сколько это стоит. Вика не ответила. В квартиру заносили на носилках. Встречала их теща, на лице которой лежала тёмным облаком нескрываемая неприязнь. Сочувствия не было ни у кого. Тёща показала санитарам рукой на комнату тестя:
— Сюда, пожалуйста.
 Очутившись в постели, измученный переездом, подумал: «Ну, вот я и вернулся. Надолго ли?» — и провалился в сон. Сон обнимал его своими холодными руками, он утонул в нём, как в огромном сугробе, что насыпали снегоуборочные машины, очищая проезжую часть, утонул с макушкой, замёрз, кровь заледенела в его жилах и возвращаться не хотелось.
Его разбудил голос Вики. Он уже думал, что не услышит его никогда. Вика сказала только одно слово:
— Ешь! — и исчезла, словно видение из сна,  как будто и не заходила вовсе, но на тумбочке стояли тарелка с гречкой и двумя сосисками, стакан кефира, чашка чая и вазочка с печеньем.
Он хотел её позвать, но понял, что не может, страх быть отвергнутым парализовал его голосовые связки, он, приподнявшийся было с подушки, снова откинулся на неё и долго ещё лежал, разглядывая комнату, тонувшую в полумраке и освещённую только зелёным светом торшера у кровати. «Цвет травы, цвет юности, цвет надежды, цвет жизни»,— подумал он.
 Когда Вика зашла в комнату, чтобы забрать посуду, он поймал её за запястье, почувствовал, что рука замерла, будто пойманный птенец в сжатой ладони, и поднёс к губам.
— Ты моя бедная, нет мне прощения, но я люблю только тебя и Тимура.
Вика отдёрнула руку, точно обожглась о раскалённую ручку сковородки, — и быстро вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Сын сам не заходил в комнату, а появлялся только когда Вика просила его помочь: переодеть, обтереть, перевернуть. Сын отводил глаза, боясь встретиться с его взглядом, и по-прежнему не разговаривал.
Глеб чувствовал себя балластом, который тянет их жизнь ко дну, но сбросить который они пока не могут. И в том, что он стал балластом, виноват был только он.
Вика была почти всегда уставшая, раздражённая, покрикивала на него, как кричат на расшалившегося ребёнка, поджимала губы, швыряла его одежду и ставила тарелку на тумбочку с таким стуком, что он каждый раз вздрагивал, будто от пощёчины.
Сын помогал ей неохотно и всегда старался быстрее сбежать в более интересную жизнь, в которой были приятели и девочки, кино и тяжёлый рок.
Нога в гипсе чесалась так, что он был готов раскромсать гипс ножницами, не дожидаясь его снятия. Он с ужасом думал о том, что не сможет ходить совсем: кость была раздроблена. И радовался тому, что не сломал себе шею, что его миновала черепно-мозговая травма: отделался лёгким сотрясением мозга. В гипсовом корсете он чувствовал себя закопанным заживо в землю, которому, однако, не дают умереть  от голода и жажды, принося регулярно еду и питьё. Пытался читать, но мгновенно уставал и мало что помнил из прочитанного. Смотрел телевизор, но всё казалось пустым и примитивным. Сын с ним так и  не разговаривал, хотя ухаживать за ним матери помогал. Вика по-прежнему буркала всё сквозь зубы, от выяснения отношений уходила, его покаяния выслушивала как бред больного. Лежал целыми днями и перебирал, точно гречку, свою жизнь: дни, похожие один на другой, мусора в ней было немного, но он продолжал перебирать и перебирать. Ему повезло, что он женился на Вике: у них не было жилищных проблем и до поры до времени материальных, он быстро защитился, и даже после смерти тестя всё у них было немного лучше, чем у других. Сколько же в нас всяких потайных винтиков, о существовании которых мы даже и не подозреваем, но которые вдруг незаметно выкручиваются — и, как из запертого шкафа, где всё было комом понапихано и припёрто закрытой дверью, начинают вываливаться всякие забытые предметы, в своём полёте на пол стремясь опередить друг друга… Вика была правильная. Неужели ему стало скучно жить с правильной женщиной и захотелось переспевшей и сладкой клубнички, где на одну хорошую ягоду попадали две с тёмным и мягким пятном гнильцы? Но он-то сам тоже был правильный. Тогда что за затмение на него нашло — и не оказалось закопчённого стекла, чтобы увидеть, как луна заслоняет солнечный свет?


48
В один из скучных осенних вечеров, когда дождь настойчиво барабанил в окно  крепкими кулачками целой толпы капель, а тоска обнимала так крепко и властно, что трудно было дышать, прижимала  к себе и  жарко дышала  в лицо, показывая гнилые зубы, зазвонил телефон.  Приятный женский голос сообщил, что звонок из нового салона «Сальвадор Дали» и у них  идёт рекламная акция: бесплатная спа-процедура. Вика отказалась, ответив, что у неё совсем нет времени и настроения. В течение недели ей позвонили несколько раз — и всё с разных номеров, настойчиво предлагая прийти к ним в недавно открывшийся салон.
 У неё было настолько плохое настроение, что она решила пойти, развеяться. Тем более что звонившие девочки  обещали омолодить её, по крайней мере, лет на десять.
Пришла — и ахнула! Салон был весь бело-золотой,  расписанный  в стиле дворцовых палат. В холле стояли уютные, обтянутые кожей, белые кресла и диваны, над столом девочки-администратора висел огромный, почти в половину регистрационной стойки телевизор, по которому крутили показ мод. Красивые стройные женщины фланировали по подиуму. Вика хотела пройти в гардероб, но из него вышла ухоженная женщина лет пятидесяти, стройная не по годам, с чёрными распущенными волосами, стекающими шёлком по белому шерстяному свитеру с  воротом-хомутиком, и взяла у неё  из рук пальто и шляпу, сказав, что всё повесит на вешалку. Усевшись на одно из стоящих в вестибюле кресел, Вика почувствовала, что она уже погружается в нирвану: кресло так мягко приняло её тело, что казалось, будто она сидит на трёх пуховых подушках, положенных на перину. Огромные зеркала в своих озёрах  отражали стареющую измождённую женщину с лицом цвета газетной бумаги, которую хотели использовать в туалете по назначению — смяли, а потом передумали, решив, что это негигиенично. В течение десяти минут пришло ещё несколько девушек и женщин. Все они имели вид отнюдь не бизнес-леди. И она с удовлетворением отметила про себя, что выглядит гораздо интереснее их.
Минут через пятнадцать вышла блондинка лет сорока в белой пижаме с голубым воротничком, ладно подогнанной по фигуре, и тоже с распущенными волосами, закрывающими левую половину её  лица. Она  приветливо заулыбалась, увидев свою клиентку, и увела её в один из кабинетов.
— Ой, какая красивая у вас сумка! — воскликнула косметолог. — Как часто вы ходите в косметический салон?
— Да я вообще-то никогда не ходила.
— А почему сейчас пришли?
— Ваши девочки уговорили. Звонили раз пятнадцать. Решила посмотреть, что это такое.
— А как Вас зовут?
— Меня? Вика.
— А меня Наталья.
— А чем вы пользуетесь? Какими кремами, скрабами?
— Обычными. Отечественными, например, екатеринбургскими.
— Ну, это разве кремы… Вот мы вам предложим кремы! И маски сделаем! На наши процедуры надо ходить регулярно. Это как с бензином, мы ведь не запасаем бензин впрок, а заливаем, когда кончается.
— Нет, конечно, я  не запасаю. У меня машины нет.
— Ой, какие у вас часики интересные!
«Ну и ну», — подумала Вика. Она не стала говорить, что покупает часы, как сорока — «всё, что блестит», на вокзале за  две-три сотни рублей, но, действительно, очень красивого дизайна.
— А где вы работаете?
Вика ответила.
— Сколько вам лет? Тридцать пять, наверное, уже есть?
— Сорок с гаком, но я же на столько не выгляжу.
— Да, вы не выглядите. Действие крема позволит скинуть  вам года два-три. Будете выглядеть на сорок.
— Так я же выгляжу не старше тридцати пяти, — улыбнулась Вика. —  Вы мне лучше расскажите, что  у вас за крема такие чудодейственные.
— Ой, там действуют такие специальные кристаллы.
— Так что же это за кристаллы такие?
— Они заряжены памятью о здоровой клетке и несут информацию, глубоко проникая в ДНК повреждённых клеток и питая их так, как не будет питать ни одно известное науке вещество... Я врач. Мне сложно вам объяснить.
— А я биохимик, — сказала Вика.
— Ну, тогда мы точно не поймём друг друга! — дамочка  в белом  халатике строго на неё посмотрела.
— Неужели? Не надо только вешать лапшу мне на уши.
— Сейчас проведу диагностику вашей кожи.
Женщина провела по лицу ватным диском:
— Ой, у вас и пудра ещё... А проблемы с кожей есть.
— Есть, конечно. У кого  их нет после сорока?
— А какие у вас проблемы, что беспокоит?
— Родинки, например, и пигментные пятна растут.
—  Растут? А если я это всё уберу?
— Не уберёте, это наследственное, и потом, кожа — это наше внутреннее состояние. Надо жизнь другую иметь: меньше работать, больше спать; нужно, чтобы не было проблем с кишечником. А  у меня проблемы.
Врач кивнула.
— А вы часто по врачам ходите?
— Вообще не хожу. Зачем? Тратить время и нервы в очередях?
— А если у вас желудок заболит, то как вы лечитесь?
— Пью гастал, альмагель, ферменты. Если расстройство, — тоже что-то пью, сульфамиды обычно.
— Х-мы, раздевайтесь.
— Ой, какой у вас лифчик!
Наталья взяла ватный диск и, намочив его молочком, осторожно принялась смывать косметику с одной стороны Викиного лица.
— Не секрет, что вся косметика работает лишь в поверхностных слоях кожи. Наша работает на клеточном уровне, на уровне дермы. По сути это безынъекционная мезотерапия, — гордо рассказывала Наталья, показывая Вике некий девайс, формой подозрительно напоминающий искусственный половой член:
— Вот это голубой фотон. Им мы действуем на лице. Он проникает глубоко. А есть ещё зелёный фотон, он не проникает так глубоко, поэтому им можно лечить и деток. Гаймориты, например. Есть ещё красный фотон. Он проникает в кожу ещё глубже. Используется для лечения целлюлита с антицеллюлитным кремом.
Потом Наталья водила по Викиному лицу аппаратом, светящимся каким-то радужным светом. Звучала музыка, почти заглушающая шум дождя за окном, убаюкивающая и расслабляющая. Вике казалось, что она лежит где-то на зелёной траве под ласковым майским солнцем, подставляя обгоревшую кожу ветру.
— Всё, — сказала Наталья. — Понравилось лежать? Идёмте к зеркалу. Будем оценивать и сравнивать результат.
Вика принялась всматриваться в своё отражение, но ничего, кроме  болезненной красноты, чахоточного  румянца и лёгкой припухлости на правой половине лица не увидела.
— Ну что, видите? — спросила Наталья. — Видите??? Что вы видите, озвучьте!
— Да как-то, если честно, ничего. Блестит правая половина лица. Жирный блеск от крема на половине лица и красные пятна.
— Красные пятна это от разогрева. У меня тоже красные пятна. Я тоже перед вами спа-процедуру делала. А я вижу результат! Овал лица округлился, сгладились носогубные складочки! Дышит каждая пора! М-мм, фантастика!
— А другую половину вы что, делать не будете? — испугалась Вика.
— Буду. Пойдёмте.
Вика снова опустилась на кушетку и погрузилась в нирвану. По её лицу снова водили ультразвуковой трубкой, завораживающе горящей синеньким огоньком. Снова звучала умиротворяющая музыка, перемешанная с шумом и запахом дождя. Она теперь явственно чувствовала этот запах прибитой дождём к асфальту пыли, озона и какого-то цветка, напомнившего ей душистый табак. Она уже видела сквозь покров ночи своих закрытых глаз, как табак белел в мокром саду морской звездой, подрагивающей от течения воды.
— Вставайте, — сказала врач. — Думаю, вам точно понравилось здесь лежать.
Встала с кушетки, её снова подвели к зеркалу. Чувствовала себя как обкуренная. Вспомнила. Кто-то говорил про цветок голубого лотоса, вызывающий галлюцинации, что его добавляют в этот крем. Тряхнула головой.
Цветок лотоса, большой, с голубоватыми прожилками на лепестках, нежных и чуть бархатистых на ощупь, в каплях воды и с вялым запахом дурмана, стоял перед глазами как сирена, уводящая с пути… Всегда обращённый к солнцу, вырастающий из илистой воды, но всегда остающийся сухим, излучающий чистоту и свежесть. Вода собирается в капли и стекает, собирая при этом с листа всё, что может его загрязнить. Цветок, на алтарях жертвоприношений  символизировавший «воскрешение из мёртвых», а на папирусах египтян означавший «радость» и «удовольствие».
Принесли красный чай в чашечках с иероглифами. От чая шёл какой-то головокружительный запах сушёных трав, кореньев, дурманящих цветов и ягод. Вика отхлебнула глоточек этого яства — и почувствовала, что кровь приливает к голове, будто от вина. Щёки её пылали, словно обожжённые на южном солнце, в висках весело стучал дятел, выискивающий тяжёлые червячки грустных мыслей. Она почувствовала себя пустым дуплом, из которого удалили всю труху. Удивительная лёгкость была во всём теле. Она будто медленно летела на парашюте, как однажды на южном побережье парила над морем, прикованная к гигантскому змею, разрисованному под улыбающееся до ушей солнышко, привязанному к катеру, летящему по бирюзовым волнам, с гребней которых срывались весёлые брызги, будто пена шампанского. Только тогда у неё головокружительный восторг неожиданно сменился безотчётным страхом, парализующим волю. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть удаляющийся берег и людей, всё больше становящихся похожими на букашек. Она хорошо плавала и никогда не боялась воды, но тут какая-то пустота подступила под сердце, которая, казалось, всё росла и норовила вытолкнуть сердце наружу, чтобы освободить себе побольше места. Эта пустота поднимала её в небо  — и она куда-то летела, помимо своих воли и желания. Так было уже в её снах. Все подобные сны заканчивались одинаково: эйфория от полёта обрывалась стремительным падением на землю. Она летела всегда, как самолёт в штопоре, как подстреленная птица, головой вниз и неуклюже дрыгая ногами, с чувством, что вот сейчас всё кончится. Она всегда вовремя просыпалась, не успевая долететь до земли.  Наяву её тогда вовремя вернули на катер, смотав трос и осторожно опустив в натренированные руки инструктора.
Теперь же она будто напротив, поднималась всё выше и выше, чувствуя кончиками рук и ног ледяной холод мироздания. Голова же её была легка и в ней оглушительно пели птицы: свист стоял такой, словно она попала в майский лес. Сквозь этот свист умиротворяющим ручейком звучал голос Натальи. Она даже подумала о том, что у неё так замёрзли ноги потому, что она их промочила в этом ручье, звенящем ледяной водой.
Наталья рассказывала ей снова о том, что она помолодеет и воскреснет, как Спящая красавица, и  о том, что у них комплексная программа, а не только  два раза в месяц подтяжка лица. Внушала ей, что надо делать алмазный пилинг, обёртывания водорослями и коррекцию бровей, и вообще, у них есть стилист, который предлагает поменять весь внешний облик. Тут очнувшейся Вике вспомнились вопросы про часы и сумочку.
— А вы всегда лиловую помаду используете? — продолжала  свой допрос  Наталья.
— Нет, что вы! Я всегда — в тон одежды. Я же в сиреневом джемпере сегодня и пальто у меня с сиреневым воротником и манжетами…
— Вы целый год будете пользоваться только нашей косметикой. Все знакомые будут удивляться, как вы отлично выглядите.
Вика вспомнила про любовницу мужа и подумала, что это было бы здорово: сбросить года…
— И сколько стоят процедуры?
— Несколько тысяч в месяц в зависимости от того, какие процедуры вы пожелаете. Это может позволить себе каждая женщина! Но у нас предоплата за год или два. Это я сразу предупреждаю, что мы не делаем одноразовые процедуры,  только комплекс, но мы оформляем кредит.
— Но мне не дадут кредит с моей зарплатой.
— Пустяки, у нас всё предусмотрено. Вот бланк, подпишите — и забирайте абонемент и косметику.
Вика посмотрела на бланк заказа, на заявление о кредите, где была заверена совсем другая сумма её оклада и работала она совсем в другой организации…
«Заманчиво помолодеть…»  Голова кружилась от эйфории такой перспективы. Лицо горело, словно обожжённое южным знойным солнцем, и было стянуто, как от сильного ветра и морской воды. Она попробовала пальцами свои щеки: они были на ощупь, как атлас. «Интересно, а какое будет ощущение, если провести по ним губами?» Рука непроизвольно потянулась за ручкой. Но зазвонило в сумочке.
— Ты где? — спросила мама. — Меня тошнит. И голова кружится. Я не знаю, что это такое… Что-то странное…
— Цветок лотоса… — пробормотала Вика. — Извините, но мне надо бежать: с мамой плохо.
— А мы никого не выпускаем, пока они не дадут хотя бы десять телефонов своих знакомых!
— Отстаньте, мне бежать надо!
— У нас такие правила, — изрекла Наталья голосом с визгом металла по стеклу…
Вика в каком-то трансе выхватила  из сотового и продиктовала номера телефонов знакомых женщин косметологу.
Выйдя из медицинского центра, вспомнила:
«…Ранним утром, когда цветы только распускаются, их лепестки окрашены в ярко-голубой цвет утреннего неба. Постепенно они бледнеют и выцветают — и к середине дня в зарослях лотоса можно наблюдать всю гамму цветов от ярко-сиреневого и ультрамаринового до почти белого. Цветы обладают несильным, но восхитительным запахом, и сияют, как голубая луна…»
К вечеру цветы поблекли и захлопнули свои дурманящие венчики.


49
И всё же наступил день, когда с Глеба сняли гипс. Он ждал этого дня с нетерпением и детским страхом, что придётся как-то отвечать за свои поступки, о которых родители на время его болезни забыли. Однако одна нога срослась неправильно, её пришлось ломать и накладывать гипс снова. Потихоньку он начал ходить по квартире на костылях. Легче от этого не стало. Теперь к холодному презрению сына и раздражению жены прибавился осуждающий, испускающий жёсткое рентгеновское излучение, взгляд тёщи, выскакивающей каждый раз из своей спальни на стук костылей. Но, тем не менее, он теперь кое-как обслуживал себя. Он был благодарен Вике, что она ухаживала за ним, не подала на развод: а то куда бы он делся? Не домой же ехать к маме в их городишко? Он думал о том, что это не правда, что разбитую чашку нельзя склеить: можно, только обращаться с ней надо бережнее. Вопрос был в том, чем и как склеить… Жили по разным комнатам, сын по-прежнему контактировал с ним через автоответчик: «Абонент занят, оставьте сообщение». Вика общалась с ним как с больным, как с человеком, который шагнул за черту, за которой он перестаёт что-то понимать и воспринимать адекватно, поэтому к нему начинают относиться как к домашнему животному: ухаживают и любят, но за ровню себе не признают и советов не спрашивают.
 Он исподтишка разглядывал жену. Симпатичная, ухоженная женщина, но усталость лежит синими кругами под глазами. Глаза воспалены — и красные прожилки напоминают участки дорог, обозначенных на карте, на которых пробки. Скулы заострились, а подбородок оплыл, точно подходящее тесто. Светлые, лёгкие волосы рассыпаются, будто их слегка пошевелил ветерок. На лице первые морщинки, бегущие, словно трещинки на штукатурке покосившегося дома. Губы живут на лице, как лепестки шиповника, зацветшего поздней осенью, сброшенные на первый снег. Страшно захотелось согреть эти губы своим дыханием, вдохнуть в них жизнь, ушедшую с тем звонком из больницы, долетевшим обухом топора. Но не решился. Взял в ладони руку, тоненькую, будто у ребёнка, с выпирающей косточкой на запястье, словно под кожицу закатилась целая вишенка, и синенькими проводами вен, утекающими в глубину венериного бугорка, по которым бежал ток жизни. Осторожно задержал кисть жены в ладони, словно медузу, вытащенную из бирюзовой, пропитанной солнцем воды, боясь, что она тут же растает. Но рука безжизненно лежала в его ладони. Бережно поднёс к губам, зажмурился от запаха миндаля, лизнул шершавым языком, чувствуя солоноватый вкус кожи и упругие стебли вен, застывшие в безмятежной воде и встревоженные его дыханием. Губы побежали по этим стебелькам вверх к большому пальцу и бережно целовали пальчик за пальчиком, все до единого маленького мизинца, а истосковавшийся язычок облизывал каждый ноготок, точно маленький розовый леденец, пропитанный малиновым сиропом.


50
 И хотя гипс сняли, опираться на раздробленную ногу он не мог и по-прежнему ходил на костылях. Врач посоветовал ему начать плавать. Вика взяла отпуск — и они поселились на даче. Ходить здесь было тяжелее, чем дома: костыли после дождей утопали в мягком глинистом грунте, на пути всё время вырастали бугорки и ямки, он чувствовал страшное напряжение, от которого выступал пот. Хорошо, что лето было сухое, а то бы он не смог ходить даже по саду. С большим трудом спускался с крыльца: съезжал, как с горки, по слани от лодки. Спускался вниз к реке почти час. На берегу отдыхал. Берег был окутан розовым туманом иван-чая, заканчивающимся по кромке воды парящим на ветру облаком из метёлок злаковых: колыхались в ритм ряби на воде соцветия тростника, ежи и озёрного камыша, подметающие пьянящий воздух.
 Сидел и смотрел, как бежит вода. Подрастающие мальки, кто по одиночке, а кто маленькими стайками, резвились около берега в нагретой солнцем воде. Вода была прозрачна — и видно было, как со дна поднимаются кувшинки, тянущиеся вверх тёмными тенями стеблей, переплетённых с какими-то водорослями, казавшимися диковинными подводными зверьками. Тугие листья, по форме напоминающие сердце, распластались на сморщившейся от ветра реке  и мерно покачивались в такт биению его сердца. Жёлтые кубышки цветов выглядели+ на тихой воде заснувшими цыплятами, над которыми зонтиками нависали бледно-розовые цветки сусака.
 Глеб медленно раздевался, бросал одежду на траву, заходил на костылях в прохладную воду, приятно обжигающую сломанные ноги, отбрасывал костыли на глинистый рыжий берег и, доплыв до середины реки, отправлялся в путешествие по ней против ветра, отфыркиваясь от мелких поверхностных волн, чтобы обратно плыть по ветру. Он забывал про сломанные ноги и чувствовал себя почти здоровым. Такая радость охватывала его, что он живёт и чувствует эти ласковые объятия упругой воды, плывя по золотой дорожке из солнечного света, бьющего в глаза так сильно, что он перестаёт видеть сына, ждущего его на берегу, и голубую шапочку жены, плывущую где-то рядом, словно надувной спасательный мячик…


51
К концу лета он уже мог иногда отбросить костыли и немного походить без них. Но уставал моментально, становился мокрым, будто разгружал на солнцепёке мешки с цементом; ноги дрожали, точно у малыша, которого только-только отпустили в свободное плавание без помочей.
Ещё одно обстоятельство теперь усложняло ему жизнь: у него появились сильные головные боли, о которых раньше он не имел ни малейшего представления. Боли были настолько мучительными, что он вжимался в подушку, весь покрытый растаявшими градинами пота, чувствуя, как дурнота подступает под горло. Старался не шевелить головой и провалиться в тёмное забытьё сна. Боли повторялись с пугающей его частотой: редкий день проходил без них.
Он со страхом думал о том, как будет вести занятия. Впрочем, перспектива вернуться на кафедру, где — он знал это наверняка — ему промыли все кости, будут за спиной шушукаться и  исподтишка разглядывать его. Он уже слышал этот комариный зуммер, вьющийся и справа, и слева, уже мысленно расчёсывал набухшие от яда укусы.
Вика не вспоминала о произошедшем. Сначала  его это удивляло и настораживало, он  с грустью думал о том, что его считают больным, инвалидом — и откладывают выяснение отношений на потом. Он  постоянно со страхом ждал объяснений, но ничего не происходило. Просто окончательно ушло из дома тепло. Выдуло ветром из распахнутых им дверей. По дому гуляли сквозняки, точно случайно забредшие с улицы коты, выгнать которых теперь было невозможно. От Вики пахло электрическим разрядом, но короткого замыкания и искр не было. Стояла духота, как перед грозой, но тучу всегда проносило мимо, хотя уже следующая,  тёмная, как окислившийся свинец, стремительно надвигалась снова, приводя с собой ветер, поднимающий облако пыли, скрипящей на зубах. Вика была натянутая, как струна гитары; казалось: тронь пальчиком — зазвенит. Он не трогал, она молчала.
 Сын жил своей жизнью, но, когда родители и бабушка просили помочь, помогал беспрекословно. От отца, казалось, он отдалился окончательно. Общался с ним, как санитар в больнице: ни сочувствия, ни сострадания на лице. Несколько раз Глеб пытался его задержать подле себя и поговорить, но Тимур раздражённо отвечал, что ему некогда, что надо учить уроки, бежать в секцию или к другу. С матерью и бабушкой у мальчика был полный лад: он слышал откровенную заботу в голосе сына, когда тот разговаривал с бабушкой, с Викой же они постоянно лизались и обнимались, хотя мальчики в возрасте Тимура обычно увёртываются от материнской ласки и стремятся быть взрослыми.


52
Начиналась золотая осень. Тополя стояли, будто осыпанные монистами: чудилось,  только коснись рукой или плечом — и услышишь бряцанье монет и призывный зажигательный шелест цыганских юбок.  Но нет, деревья не звенели, а  только нежно шелестели, раскачиваемые ветром, напоминая шорох сбрасываемой одежды. В воздухе уже горьковато пахло палой листвой, хотя листья ещё только начинали робко падать на побуревшую, но ещё зелёную траву. Дул северный ветер, бабье лето было ещё всё впереди — только за ним начнётся полоса затяжных осенних дождей, вбивающихся в мягкую землю, словно просыпанные гвоздики. Вика входила в осень, будто в мелкое море. Можно идти долго-долго, чувствуя, как постепенно прибывает холодная вода, бережно лаская сначала ступни ног, потом гладя икры, затем щекоча под коленями. А сверху ещё припекает солнце, уже не знойное, палящее, а согревающее, точно камин холодной зимней ночью. Вика вдруг перестала переживать из-за всей этой истории. Любовь ушла, пожав плечами и осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы не услышали, как она уходит крадучись, выпотрошенная, будто когда-то полный мешок новогодних подарков, висевший у неё за плечами и больно ударяющий при ходьбе по кочкам. А теперь мешком можно весело махать, шагая по пустырю.
Она приняла это как неизбежное. Злость, ревность и обида растаяли, как первый иней поутру в сентябрьском саду, так что листья, казалось, покрыты каплями росы. Но запах увядания преследовал каждый шаг по саду. Молодость миновала, но ты почему-то всё ещё ощущаешь себя девочкой и пугаешься, украдкой разглядывая сына. Чувствовала усталость и безразличие, как бывает иногда, когда за окном часами моросит дождь и небо низкое, будто потолок в палатке.
Муж закрыл больничный, уволился с кафедры и ушёл работать в какое-то вновь созданное научно-производственное объединение системным администратором.
Приходил с работы уставший, травма ещё давала о себе знать, сидел на стуле в прихожей, серея смятым, точно обёрточная бумага, лицом, расшнуровав ботинки и поставив разутые пылающие ноги на холодный пол, с наслаждением чувствуя, что они потихоньку начинают отходить, словно закоченевшие на морозе. Совать ноги в тапочки, идти в ванную и на кухню не хотелось. Жалкий и потерянный.
Жизнь снова вроде вошла в колею. И уже ничего другого и не хотелось. Переползала изо дня в день, думая о том, что может быть, Тимур увидит более яркую жизнь. В любом случае, у неё есть будущее. Ну и пусть жизнь сера, как голодные голуби, рыщущие  в поисках корма около помойки. Не всем же дано быть белыми голубями. Хотя сама она ощущала себя именно белой птицей. Нет, не лебедем, а вороной или даже белым голубем  на свалке жизни в стае серых голубей, клюющих не крошки на асфальте, брошенные из чужих тёплых рук, а добывающих эти случайно просыпанные крошки из рваных целлофановых пакетов, что тащили  в мусорку.
Они почти не ссорились теперь.  Ей вдруг  стало всё равно. Говорят, что наоборот, женщины становятся в «интересном  возрасте»  раздражительными и вспыльчивыми, а ей вот всё равно, лишь бы не цеплял, давал возможность дремать в мягком кресле, закутавшись в плед. Перестала обижаться и болезненно воспринимать несправедливые упрёки, стала относиться, как больному, на которого не стоит обращать внимание. Жить вместе стало легче, но как-то незаметно ушло то понимание и родство душ, за которое она частенько держалась, барахтаясь в море жизни. Нет, она по-прежнему жила как за каменной стеной, но ушло ощущение, что живёт она в мягких войлочных тапочках и махровом халате: нигде не жмёт,  свободно, тепло и уютно. Она так уставала на работе, что ночью не отвечала на ласки, не могла, не было сил, и чувствовала при этом не больше, чем тоннель, по которому проносится железнодорожный состав.
Она редко носила обручальное кольцо. Кольцо лежало в коробочке, и она о нём почти не вспоминала. Они когда-то выбирали с Глебом его вместе. Ей приглянулось тогда  кольцо  с   изящной филигранью. Узенькое, с ажурной вязью — как символ того, что она женщина тонкая и брак её будет прочным и утончённым. Раз в несколько лет она надевала его на какое-нибудь мероприятие: поход с мужем в гости, театр, на концерт.
Когда их позвали на пятидесятилетие сослуживца мужа, решила надеть кольцо. Открыла заветную голубую коробочку, где на чёрно-синем бархате блестело бликами на скани колечко. Повертела коробочку в руках, погладила указательным пальцем филигрань, ощущая её ребристость, полюбовалась игрой солнечных зайчиков на металле и попыталась надеть кольцо. Каково же было её удивление, когда она обнаружила, что колечко не влезает ей на палец! Расстроилась, но не тем, что поправилась, а тем, что увидела в этом какой-то недобрый знак. Брак больше не вмещал её в себя, оказался мал по размеру, она из него выросла.
Всплыли строчки поэта: «И окольцованную птицу вернут обратно по кольцу». Уже не вернут? Лети себе по своему маршруту и на своей высоте? Повертела колечко в растерянности в руках и нерешительно нацепила на мизинец, думая, что с мизинца кольцо соскользнёт. Но нет. Кольцо сидело как влитое, только смотрелось оно уже не как обручальное, а просто как обычное украшение. Стояла в нерешительности, раздумывая: снять или нет? И решила не снимать.
Вспомнила свою тётю, бабушкину сестру, что носила обручальное кольцо на руке с двадцатых годов и не снимала его никогда, вросло. Она пережила своего мужа лет на сорок, но кольцо носила как память об обручении: говорила, что пока чувствует кольцо на пальце, муж остаётся с ней.
Жизнь как жизнь, такая, как у всех, как вода из водопровода, отдающая заросшими трубами. Надо ли помнить о том ключе с прохладной водой, звенящем голосами весенних ручьёв, если ручей давно пересох, а набежавшая вода превратилась в болотце с мутной чавкающей жижей? Притаиться в ней, как лягушка, маскируясь под пучок сгнившей травы…


53
  В  одно из её дежурств в офисе в него зашёл большой мужчина в очках с тёмной оправой; его волосы были тронуты первой сединой, напомнившей Вике морскую пену. Вика отметила про себя машинально, что у него очень интеллигентное лицо. Мужчина осторожно присел на краешек стула, назвался Сергеем Александровичем и сказал, что он хочет заказать только литобзор, докторскую он почти написал сам, а вот на литобзор у него никак не хватает времени, а защищаться надо срочно, иначе он не получит места, куда есть возможность переметнуться. По образованию он радиофизик, но вот пришлось заниматься биохимией. Клиент был главным технологом довольно крупной фармацевтической компании. Зачем ему понадобилась диссертация, Вике было непонятно.
Как она презирала всех этих покупателей дипломов!  Каждый раз её так и подмывало спросить: «А не стыдно ли вам?»  Но, в конце концов, она тоже занималась проституцией. Кто-то торговал телом, она своими мозгами. Иногда ей казалось, что профессиональные проститутки гораздо целомудреннее по сравнению с ней. Она продавала душу? Нет, душа, пожалуй, оставалась с ней, но то, что она вкладывала свою душу в чужие работы, не могло пройти бесследно. Она чувствовала, что иллюзия  возможной самореализации, будто китовый ус, медленно разворачивается в ней, причиняя всё большую боль. Она знала, что когда-нибудь этот ус вытянется и забренчит, как струна.
Начиналась тёплая погода, была первая майская жара и первые грозы, сопровождаемые шквальными ливнями. После гроз выглядывало солнце и душно пахло черёмухой, к её острому запаху примешивалось благоухание цветущих яблонь и вишен да пленяющий аромат жасмина. Голова кружилась от внезапно наступившего тепла и цветения, что  почему-то напоминало ей о тех днях, когда она была юна, верила в чудо и они гуляли после выпускного вечера на откосе. Она подумала о том, что только что было лето, и вот уже промелькнула рыжим беличьим хвостом по забору осень, и скатилась с ледяной горки на санках зима, и сбежал с откосов весело звенящими ручьями март, и миновал апрель с его реками, вышедшими из берегов. Но её жизнь так и текла в своём русле. Равнинная река, которая никогда не замерзает. Местность, где не бывает паводков. И вот уже удивление, что листья, только что выстрелившие, будто лезвия из перочинных ножичков, переплелись с белыми и розовыми цветами, возвращая томление юности…
От перспективы писать литературный обзор у неё резко испортилось настроение. Она снова почувствовала себя никнеймом, человеком без лица, невидимкой, которой безумно захотелось сбросить эту порядком надоевшую ей шляпу и распустить волосы по ласковому ветру. И пусть ветер треплет их, словно белые и розовые цветы на деревьях, и все видят, что она состоялась сама, а не помогала стать личностями самодовольным бизнесменам и капризным ленивым дочкам новоявленных нуворишей. Она сама не лыком шита. Ах, если бы повернуть время вспять, к тому моменту, когда она верила, что всё в её жизни состоится так, как мечталось в ранней юности! Почему не все белые и розовые цветы завязываются плодами? Ветер перестройки унёс пыльцу мимо, и она смешалась с пылью, поднятой с дорог наводнившими город иномарками.
Две недели она писала литературный обзор, но ей почему-то захотелось сделать его хорошо, чтобы обязательно утереть нос этому деятелю.
Они договорились, что она будет пересылать ему литобзор кусками, и он будет делать правки. После первой порции текста, которую она отправила клиенту по электронке, мужчина неожиданно для неё появился в офисе с билетом на концерт Хворостовского. Билет был один.
Она уже собиралась идти домой — и из офиса они вышли вместе. Стоял последний весенний день и было по-июльски жарко. Асфальт раскалился и плавился — в воздухе витал удушливый запах гудрона. Но вся листва была ещё молодая и зелёная, и Вику не покидало ощущение, что всё лето ещё впереди, что всё лучшее в её жизни ещё там, на том берегу реки, что еле виден за липкой дымкой смога. По городу гулял тополиный пух. Он летал по улицам, подхватываемый переменчивым ветерком, садился на плечи, зацеплялся в волосах и приклеивался к пропотевшей одежде, жался к стенкам домов, прикинувшись только что наметённым и рыхлым снегом. Она подумала о том, что вот так и люди, внезапно сорванные с  места ветрами перемен:  ветром любви, ветром потери или просто почувствовавшие пустоту души, которая надувает их и делает легко парящими, будто воздушный шарик, — срываются с насиженных мест и улетают из обжитых домов, поднятые к облакам и гонимые воздушными потоками. Цель пуха  — долететь до нового островка почвы, где можно будет прорасти и дать начало очередному древу жизни. Созревшие семена обрастали крыльями и становились невесомыми, чтобы парить на ветру, а потом взойти новым деревом. Пух лежал и на поверхности реки, от ветра ставшей похожей на стиральную доску; он не тонул, от чего река казалась присыпанной снежком. Пух быстро сносило течением вниз, подальше от старого кривого дерева, все ветки которого были ещё зелёными. Сама она вдруг тоже почувствовала себя тополиным пухом, который подхватил случайный ветер и бросил на рябь реки, куда-то тащащей её со своими водами. К водовороту? Порогу? На прибрежную косу или отмель, выросшую посередине мельчающей реки?
Стояли на откосе у ажурного парапета. Её спутник взял её ещё тонкую руку за  запястье. Она вздрогнула от неожиданности. Нет, он не собирался целовать её ладонь. Он просто указал кивком головы на паучка, что медленно полз по её запястью, а она даже не чувствовала щекотки от его мохнатых лапок. Зато ощутила мягкое скольжение по запястью чужого пальца. Она сначала даже не поняла, что он показывает на паучка. Посмотрела на него вопросительно. И тогда он показал ей на паучка, маленького, похожего на бурую божью коровку. Но ведь божьи коровки не плетут паутины, не растворяют внутренности бабочек, чтобы высосать их. «Божья коровка, улети на небо, там твои детки»… А  у паука и крыльев нет. Может только парить на своей паутине в ожидании очередной жертвы. А этот маленький: не понимает ещё, что паутину надо плести по углам или развешивать среди веток.


54
Она сидела за компьютером, перебирала чужие листки, исписанные корявым почерком, — и ничего не могла разобрать. Казалось, что на листке просыпаны мелкие завитки состриженных кудряшек пуделя. Как всё это набрать на компьютере — она не могла представить… Просидела полдня, сквозь каракули разгадывая то, что автор силился донести. Набирала одним пальцем на компьютере по букве. Через час у неё заболела голова. Казалось, что голову напекло — и она была близка к солнечному удару. В глазах побежала мелкая рябь, будто по освещённой нестерпимо ярким солнцем воде.  Золотые рыбки, шевеля своими сильными плавниками и больно ударяя хвостами по воде, высекали хрустальные брызги и не давали ряби исчезнуть.   По воде шли круги, как от бросаемых камушков, сквозь плеск воды в уxе противно запищал комар. Она почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Поспешно бросила листки рукописи, точно боялась обжечься, и легла на диван. Потолок крутился, словно она скакала на карусельной лошадке по кругу. Лошадка невесело мотала головой, лениво наклонялась за сеном и медленно пережёвывала его. Вика зажмурилась и попыталась заснуть. Теперь в глазах вспыхивали всполохи приближающейся грозы, что застала её, казалось, в каюте старенького морского лайнера. Лайнер качался на волнах, то поднимаясь на гребни вздыбленных волн, то срываясь вниз. Вику тошнило, вся она была мокрая и липкая, будто после перехода с тяжёлыми сумками по раскалённой от жары горе.
На другой день она позвонила клиенту и сказала, что переоценила свои возможности. Теперь она просто отказывается делать ему диссертацию, так как просто не в состоянии разобрать его почерк.
—Так, давайте я подиктую вам. Ждите. Я через час приеду. Говорите адрес.
Через час Сергей появился у неё дома. Высокий, но уже не очень стройный, с едва наметившимся брюшком, в чёрном длинном плаще, в котором он походил на господина из прошлого века. В руках не хватало старинной трости, но господин держал розу, белую, настолько большую, что сначала Вика подумала, что это лилия, но то была роза, почти на метровой ножке:
— Это вам за мучения!
Обрезать розу Вике была жалко, но она побоялась, что цветок опрокинет вазу. Укоротила стебель, состругала колючки и поставила на журнальный столик.
Теперь Сергей Александрович развалился в кресле совсем по-домашнему, положив ногу на ногу и усевшись глубоко, и медленно диктовал ей текст.
 Вика по-прежнему еле поспевала за ним. Подумала: «Если он всё равно тратит своё время, не легче ли ему было написать самому? Или совсем дурак?»
Набирала с ошибками текст про биолюминесценцию, сознавая, что исправлять придётся потом, но попросить Сергея Александровича диктовать помедленнее почему-то стеснялась. Набрала несколько страниц — и поняла, что надо делать перерыв: устала. Предложила чаю.
Пили чай с галетами и вишнёвым вареньем. Вика медленно разжёвывала сладкие ягоды, впитавшие в себя запахи июльского полдня, разморённого солнцем, обмусоливала косточки и ловила себя на желании выплюнуть эти косточки на рукопись.
«На что уходит жизнь? На самореализацию других? И зачем это ей всё надо? Где те диковинные воздушные замки, что виделись в юности, с розовым фламинго на крыше? Старая ворона злобно каркает на ветхом деревянном крыльце, ступеньки которого качаются под ногой…»
 Сергей будто бы услышал её мысли. Положил тяжёлую горячую ладонь на её левую ладошку, безвольно лежащую на столе уснувшим зверьком, пока правая рука несла в рот очередную сладкую ягоду.
Она замерла, словно мышь, почуяв прогуливающегося невдалеке кота. Кот блаженно поводил усами, уловив запах, будоражащий кровь. Сергей нежно погладил кисть руки, осторожно взял её точно хрупкую, драгоценную вещицу — и поцеловал. Вика ощутила бархатное прикосновение его губ, словно бабочка села ей на руку и пошевелила крыльями. Минута — и всего ничего. Будто молния вспыхнула внутри, озарив ночное небо и высветив замершие в предчувствии неизбежного деревья, блеснувшие серебристой изнанкой листьев, казалось, покрытых первым инеем.
 Когда Сергей сказал, что сможет ей подиктовать только в выходные, а пока она пусть делает то, что сможет, Вика расстроилась. На выходные у нее были свои планы. Но она с усмешкой призналась себе, что писать текст под диктовку Сергея ей было гораздо веселее.
На следующий день Вика несколько раз принималась за текст, но работа не шла, она злилась, что ничего опять не может разобрать, у неё снова началось головокружение и затем тошнота, видимо, от перенапряжения и перескакивания взгляда с рукописи на компьютер. Она почувствовала себя настолько плохо, что вынуждена была лечь на диван,  чтобы не упасть в обморок. Даже компьютер не стала выключать, боясь, что пока это сделает, потеряет сознание. Прихватила с собой тонометр — лёжа померила давление. Давление было 150 на 100, что в общем-то для неё было почти нормальным, но пульс упал до 42 ударов в минуту. Вяло перемерила — то же самое. Закрыла глаза, проваливаясь то ли в сон, то ли в небытие.
Снился отец. Они куда-то плыли на лодке, грёб отец, она сидела на корме и наблюдала, как вёсла раздвигают воду и снова выныривают к поверхности воды. Местами она слышала, как вёсла царапают песок. Русло реки неожиданно стало глубоким и их уже несло течением, которое стало как у горной речки. Отец теперь не грёб, а перешёл к ней на корму и рулил, сложив вёсла по бортам лодки, и Вика смотрела, как с них медленно капает вода, сливаясь с течением реки. Их несло прямо на камни, чёрными зубьями выпирающие из воды, точно акульи спины. Но каждый раз отец удачно лавировал — и они неслись дальше. Но ей всё равно было страшно и неспокойно, хотелось, чтобы всё это скорее кончилось.
В пятницу Сергей позвонил и предложил поехать к нему на дачу, чтобы там продолжить работу. Вика немного поколебалась — это было как шевеление занавески от сквозняка в прозрачный летний день — и согласилась: не хотелось, чтобы  к ней  в квартиру приходил чужой человек, когда дома сын и муж.
У Сергея оказался довольно большой кирпичный особняк в тридцати километрах от города. Коттедж был построен относительно недавно, находился в посёлке, обнесённом глухим забором, и въезд в него был лишь по пропускам. В доме был газ, газовое отопление и городской туалет с ванной.
 Сразу же приступили к работе. Она сидела перед компьютером на веранде на втором этаже, с которого открывался удивительный вид на огромное озеро. Озеро светилось, словно огромное зеркало, отражая плывущие над ним облака и кусты, растущие по берегам. Казалось, что кусты растут верхушками вниз. Кусты подрагивали мелкой дрожью, точно на них падали холодные капли дождя. Ветер шевелил берёзовые листья за окном. Листья выворачивали свои посеребрённые исподы и вздрагивали, словно живые. Вековые сосны убегали ввысь, стройные, с полупрозрачной кроной, сквозь которую глядело  синими бездонными очами небо.
Она всё время набирала не ту букву. Мысли путались, словно пчёлы, обкуренные дымом. И снова тяжёлая мужская ладонь накрыла худенькую кисть, а потом целовала и облизывала каждый пальчик, будто розовый перламутровый ноготок был ландрином. Зачем чужая  рука  запуталась, как шмель в некошеной траве, в её волосах и перебирала волосы, словно ветер травинки? Падала розовым весенним цветом на пол одежда, потому что время пришло — подул ветер с юга  и розовые лепестки  незнакомой чужой сакуры облетали,  совсем как у вишни. И не было больше розовых очков, но розовое западающее за горизонт солнце играло на лице, разрумянив его, точно соспевшее яблоко. Яблоко спрыгнуло с ветки и покатилось по пригорку, весело подпрыгивая, точно мячик. Пружины дореволюционной кровати скрипели, словно дверь на петлях, распахнутая налетевшим ветром. Ветер был знойным, впитавшим в себя жар незнакомых губ и воспалённый блеск глаз. Вика дышала в чужую шею, пахнущую дорогим незнакомым парфюмом, и с удивлением думала о том, что ей почему-то удивительно спокойно, точно лежит она на морском берегу под солнечным зонтом, закрыв глаза и слушая ровный шёпот прибоя. Море шепчет о том, что всё в нашей жизни временно, пройдёт и это: морской бриз, нежно гладящий щёку своим свежим дыханием; накалённые солнцем и обжигающие ступни камушки; эти безумные волны, то вздымающие  её на гребень, то бросающие вниз.
Она сама не понимала, как всё так с ней случилось, но почему-то не было ни тени раскаяния. Она впервые за много лет была счастлива. Счастлива просто так, без планов на будущее и перспектив развития отношений. Счастлива какой-то безотчётной радостью, которая была у неё в отрочестве, когда она бродила по щиколотку в бегущих ручьях, чувствуя, как ледяная вода достаёт кончики ног сквозь резину и толстые носки из верблюжьей шерсти. Вода весело журчала под крики прилетевших грачей, душа раскрывалась, как набухшие почки на вербе, мягким нежным комочком, уносясь вслед за стайкой облаков, гонимых ветром с юга. Она знала, что это уже не весна, а просто сильная  и неожиданная оттепель.
Он смотрел, как она тихо лежит на его плече, и слушал ровный умиротворяющий гул моря, что стоял внутри него. Волны были мелкие, ласковые, катающиеся по песку, словно кошка, нализавшаяся валерьянки. И вдруг будто волной выбросило на берег янтарный камушек. Камушек блестел среди серого мокрого песка — и такая любовь нахлынула на него ко всему миру: к этой робкой женщине, уткнувшейся в его подмышку, шагнувшей из книг Тургенева в его жизнь, зажурчавшей, словно родник среди пустыни, полной миражей; к этому саду: вишням, скребущимся в окно, словно котёнок, точащий свои коготочки; кустам жасмина, пахнущим дурманно и пьяно, осыпающим свои лепестки, словно снег, припорашивая землю кружащим голову ковром; к этому месяцу, блестящему ниточкой золотого руна, что ему случайно удалось выловить из всех его долгих блужданий по непознанным морям и океанам. Эта любовь охватила его с такой силой, точно море заключило его в свои объятия и уносило с собой всё дальше от берега, казавшегося теперь серой змейкой дымка, уползающей от него по краешку суши под ногами. Он почувствовал солёный ком в горле, что волна швырнула ему в лицо, накрывая с головой. Он вынырнул на поверхность, но нахлебался: солёная вода на языке, на ресницах его любимой, в ушах, что перестали слышать все звуки, только птичий свист этой женщины, томно и разморено, будто от жаркого и жадного солнца, посапывающей рядом.
Вжимались друг в друга, переплетались руками и ногами, боясь оторваться, так как знали, что с ними неизбежно случится то, что обычно случается у всех. Выстуженная осенними ветрами, ослепшая дача будет жалобно постанывать под ударяющим в неё дождём, горбясь от вороха сухих листьев и веток, налетевших на крышу, пахнущую тленом и гибелью.
…Это было странно для неё самой, но она не чувствовала совершенно никакого раскаяния. Смущение — да, точно капли холодного дождя, ударяющие о голые плечи, так что сразу хотелось съёжиться и спрятаться под навес, укутавшись тёплым платком. Будто бы сразу чужой и совсем непонятный тебе человек вдруг стал родным. У них не было общей жизни за плечами и вообще было всё разное: семьи, цели, интересы, прошлое и будущее. Она даже не знала, женат ли он, но это почему-то совсем не имело значения. Как у западающего за горизонт солнца, которое одним боком нырнуло в море, а другим повисло на небе, таком же ласково-сером, как и море в сгущающихся сумерках.
— Ты женат? — спросила она.
— Да, конечно.
— А дети есть?
— Две девочки-близняшки. Пять лет, — и показал фотографию на мобильнике…
И она с облегчением посмотрела на портрет его детей, как на буёк, обозначивший линию заплыва. Дальше нельзя. Тебе отведена для заплывов определённая полоса у кромки берега, где вода мутная, и в ней плавает разный сор.


55
В её жизнь внезапно вернулись краски. Так побуревший сырой лес вдруг становится прозрачным — и в него врываются все оттенки золотой осени: ярко-рыжий, точно огонь, приковывающий взгляд; ярко-жёлтый цвет золотой китайки и янтаря, неожиданно выброшенного к ногам морем жизни; пурпурный, словно солнце в ветреную погоду спелого бабьего лета. Жизнь раздвоилась, это было странно и непривычно, словно она вдруг вышла на минутку на полянку, освещённую солнцем в этом густом осеннем лесу, и стояла заворожённая, зная, что это ненадолго и скоро наступят настоящие холода. Не будет ни этих золотистых листьев, ни жёлтой выгоревшей травы, ни зелёного мха с ёлочками хвоща под старым кустом можжевельника.
Странно то, что Сергей  как был чужим, так им и оставался. Она почти ничего не знала о его жизни. И он совсем не пытался приоткрыть завесу. Она очень ценила в мужчине способность быть надёжной стеной, а тут… Если Сергей и был такой стеной, то для кого-то другого, не для неё, чужой жены. Она несколько раз пыталась рассказать ему о себе, но потом поняла, что, в сущности, её мир мало интересовал его.
— Ты моя радость! — выдохнет, словно нет сил больше держать в себе… Губы солёные, точно оливки, и мягкие. Или это её слёзы?
— Ты плачешь?
— Нет, это ветер с моря. Ветер, что прибивает к берегу, но может и унести далеко вместе с откатившей назад волной.
Она научилась разбирать его каракули и нисколько не стала меньше презирать его за нежелание писать работу самому и за то, что покупал степень. Набирала текст и злилась… Злилась на себя, что жила как голубь, клюющий  просыпанные крошки булок на асфальте,  хотя была задумана жаворонком. Сергей же каждый день звонил, справлялся о проделанной работе. Через день-два, а иногда три, они встречались, но диссертация как-то сразу отходила на второй план. Он подхватывал её на улице, сажал в машину, которую он при ней всегда водил сам, хотя, как она выяснила, у него был персональный шофёр. Пока ехали по городу, простаивая в пробках и продвигаясь рывками по нескольку метров, говорили ни о чём. О погоде, о заготовках на зиму, о росте цен. Это было странно, но они с трудом находили тему для разговора. Сергей очень неохотно рассказывал и о своей работе, и о своей семье. Вика же, наоборот, с радостью бы рассказала о том, что её мучило, будто попутчику по купе… Знакомому не расскажешь, а тут расплескал всю боль, переполнявшую тебя,  — и стало легче. А попутчик всё, сошёл вместе с тобой на конечной станции — и побежали вы дальше: каждый по своему маршруту и своему направлению.
Приезжали на дачу, входили в дом (Сергей не отключал там потолочный инфракрасный обогреватель) — и сразу падали друг другу в объятия. Слов по-прежнему не было: только власть рук и губ, сбившиеся в клок волосы на затылке, капельки росы на лице, изогнувшееся встревоженной ланью тело, ликующий трубный крик зверя, выпущенного на волю. Нежность травинок, щекочущих босые ноги, ступающие по майскому лугу.
Радость приходила ниоткуда, огромная и добрая, как мишка в гипермаркете, раздающий рекламные товары: попробовать. А человек прятался внутри этой куклы. Человеку было жарко и душно в этом плюшевом облачении, он задыхался и мучился. Но плюшевый медведь качал головой, улыбался и протягивал на одноразовой тарелочке угощение.
Ветер ломился в окно, требовательно стучал костяшками пальцев, выбивал барабанную дробь. Сухие рябиновые ягоды летели на карниз, будто крупные капли дождя, и было весело от того, что за окном солнце и дождь  не настоящий, а грибной.
Потом пили чай со смородиновым листом и лимонником, перекусывали бутербродами и каким-нибудь пирогом, купленным Сергеем по дороге к ней. И Вика снова думала о том, зачем она здесь с этим чужим человеком, с которым она даже не знает, о чём говорить. Сергей уже явно торопился домой, это чувствовалось по тому, как он украдкой бросал взгляд на командирские часы с огромным циферблатом; по тому, как смотрел за окно, не слушая того, что она несёт. Говорили чаще о ерунде, бережно обходя углы, боясь наставить себе на нежную душу синяков, что долго потом будут пугать своей зловещей багровой окраской заходящего солнца, просвечивающего сквозь угарный дым пожара.
Оказалось, что двое могут существовать, не имея ни общего быта, ни общих интересов, ни прошлого, ни будущего. Да и настоящего у них не было. Власть тела оказалась сильнее рассудка. Рассудок тихо спал, свернувшись калачиком и пригревшись на тёплой печке нежности и страсти. Теперь она ждала звонков от Сергея Александровича, от одной мысли об его объятиях всё в ней звенело натянутой струной, соловьи заливались майскими трелями и хотелось тут же сорваться и лететь навстречу тому тёмного и дикому, в непролазную чащу которого её завели, осторожно взяв за ручку, точно маленькую девочку. Она больше не раздражалась по поводу безобразного почерка и данных, которые не могла состыковать. Радовалась поводу для встречи и ужасалась тому, что её куда-то тащило и крутило, как не умевшего кататься на коньках человека, который разбежался — и неожиданно для себя поехал, неловко взмахивая руками и боясь упасть на жёсткий и холодный лёд. Приходила домой раскрасневшаяся, выпорхнув, как девочка, из машины, и шла готовить ужин, думая о том, что в её жизнь вернулись краски: они были какие-то экзотические, как красный мох или красная луна, как розовая вода в озере и голубые розы, поставленные в вазу с синькой.
— Мы с тобой как на разных планетах живём. Ты какая-то вся правильная… — сказал ей как-то  Сергей.
«А это разве плохо?» — подумала с горечью.
Ответом был шорох листьев, расшвыриваемых ветром. Вика почувствовала, как глубокая печаль снова обняла её своими холодными ладошками и сжимает всё крепче в своих объятиях. Положила свою тяжёлую голову прямо во впадинку на ключице, замерла, спазм пережал ей горло: ни вдохнуть ни выдохнуть, ни что-то сказать в своё оправдание. Впрочем, почему и перед кем она должна оправдываться? Почему она должна чувствовать вину за то, что не хочет жить по законам волчьего мира и по правилам гиен и шакалов? Почему она должна менять ценности, что были заложены в неё с детства? Только потому, что мир перевернулся? Только потому, что потянулась за лаской, которой ей так не хватало? Женское сердце, как подснежник, вытягивает шею к солнцу, и, как лилия, сворачивается с наступлением сумерек. Кажется, для неё снова наступила череда сумерек. Она уже принимает это как должное. Закон природы. Если качели взлетают вверх, то они должны упасть вниз. Чем выше взлетают вверх, тем с большей скоростью летят вниз.
Она совершенно спокойно думала о его жене и о том, что она, должно быть, у него не единственная любовница. Если бы он вдруг сказал, что расстался с женой и зовёт в «подруги жизни», она бы, пожалуй, согласилась. С ним она чувствовала себя защищённой от ветров жизни, точно плыла в холодной осенней реке в гидрокостюме. Не время для заплывов, да и она не пловчиха на длинные дистанции, но вот это ощущение, что ты в гидрокостюме, было не продуктом её причудливой фантазии. Только защищённой она себя чувствовала лишь тогда, когда, изящно подобрав полы пальто, садилась к нему в машину — и они мчались в его загородный дом. В остальное время Сергея с ней не было, теперь он почти не звонил и перестал проверять, как она делает работу. Он посылал ей иногда коротенькие незатейливые SMS-ки типа «Привет, мой малыш, целую…», «Сладко целую мою маленькую пчёлку…» — и тогда она блаженно улыбалась тому, что о ней вспомнили среди круговерти дня, где метелью мели бумаги, шквалом налетали звонки и летучки… Она тут же посылала ему что-нибудь в ответ: «Целую, милый!» или даже «Я соскучилась…» Эти SMS-ки были, как очнувшиеся бабочки, что спали в холодном пространстве между двух рам, — и вдруг до них дошло тепло от батареи, в которой, наконец, пробили пробку.
Иногда она разглядывала эти сообщения в перерывах между написанием глав его диссертации — и загадочная улыбка трогала её губы, словно солнечный зайчик пробегал по стене от передвигаемого на комоде зеркала. Но почти всегда, когда она пыталась дозвониться до него, он не брал трубку. Это особенно возмущало её тем, что звонила она чаще всего, чтобы выяснить какие-то детали, касающиеся его работы. Сначала думала, что занят на работе или ему неудобно разговаривать в присутствии домашних, потом стала догадываться, что он просто берёг своё время, нужное  ему не только для работы, но и для отдыха, сна, домашних дел и домочадцев. Когда она это поняла, то стала грустить о том, что она как дикий куст ежевики в ухоженном саду, который не вырубают, чтобы мимоходом раздавить во рту ягоду с кислинкой или бросить в компот для полного ягодного букета и насыщенного цвета. Он ни разу не поинтересовался тем, как она живёт и чем дышит. Иногда она что-то рассказывала ему по дороге до дачи или когда они пили чай, но всегда ловила себя на мысли, что это надо ей: выговориться, а  он слушает вполуха, думая о своём. И тут же сникала, понимая, что её не услышат, не поймут и не пожалеют, — не возьмут на ручки, где на  широкой груди можно  спрятать лицо от такого большого и страшного мира. И всё же она по-своему привыкла и привязалась к нему. Это не был расчёт: ей мало перепадало из его отутюженной и обеспеченной жизни. Чаевые с чужого праздника, где она была примерной обслугой.
  Чем была их любовь? Властью рук и губ? Властью прикосновений, притягивающих, как море, о котором помнят и в холодные зимние вечера, когда окна расцвечены причудливыми узорами, закрывающими сгустившийся полуночный мрак, и в мартовское снеготаяние, когда снег остался лежать грязными серыми островками, впитавшими угольную пыль промышленного города, лишь на пригорках, а караван возвращающихся с юга грачей чёрными неровными стежками прошил плещущее морским воздухом небо, похожее на уснувший голубой залив? В море хотелось вступить и погружаться всё глубже и глубже, пока вода не подступит под горло и не оторвёт тебя от земли, усыпанной острыми камушками, которые так и не обкатались.
 Иногда она думала о том, что если бы Сергей вдруг исчез, умер, скажем, то ничего не изменилось бы в её жизни. Она бы попереживала несколько дней — и всё, боль рассосалась бы, как мятный леденец, который когда-то в детстве давали в самолёте при наборе им высоты.
Вика привыкла к звонкам его жены. Та как будто чувствовала, что её муж отрывается с другой. Звонила жена всегда. Вика не помнит ни одной встречи, чтобы её телефонный звонок не вспугивал их романтическую атмосферу. Она чувствовала себя синичкой, клюющей корм, насыпанный проворным воробьям. Улетала на свою ветку и сидела там, нахохлившись, наблюдая, как воробьи дерутся за крошки корма… Впрочем, она лукавила… Был бы Сергей обычным младшим научным сотрудником или заурядным преподавателем, слетела бы она к нему со своей ветки? Вряд ли… Ей нравились умные и успешные мужчины. Образ отца маячил перед глазами, скрывая своей глыбой встречных мужчин. Они почти все были для неё на одно лицо, стёртое, как фоторобот… Увидеть она могла только умного и успешного… Она по-прежнему в глубине души презирала Сергея за то, что он не хотел потратить своё время на нужную ему степень, но это ничего не меняло. Она, как изумлённый ребёнок, впервые привезённый родителями к морю, удивляется и радуется его бескрайности и прозрачности, ощущению удивительной лёгкости, с которой можно барахтаться и плыть в солёной воде, бросалась в объятия Сергея и уплывала большой скользкой рыбиной  в глубину, сквозь которую сочился вечерний свет заходящего солнца.
 Она знала, что у них нет будущего, и это ничуть не расстраивало её. С удивлением для себя находила она в себе то, что до поры было скрыто, будто паранджой, стеснительностью  и воспитанием. Её все считали правильной. Да и она сама тоже считала себя правильной. Как так получилось, что она кинулась в объятия какого-то преуспевающего администратора и даже не мучается от раскаяния? Да, конечно, Глеб был виноват в том, что пошатнул все её представления о браке, как впрочем, и её первый муж… Но она не хотела сводить счёты и вообще играла в благородство, и вот… Да, пожалуй, где-то в глубине её души жило желание прожить идеальную семейную жизнь: «Жили, как в сказке, и умерли в один день…» Но со сказкой явно не получилось… Сочинилась обычная житейская история, банальная и скучная, написанная на серой газетной бумаге…  Она не то чтобы сравнивала двух своих мужчин, что были теперь в её жизни, но почему-то, когда она была с Сергеем, перед глазами всплывал Глеб, а когда находилась с мужем, хотелось кинуться в объятия к Сергею… Общее у её мужчин было то, что ни тому, ни другому она не могла пожаловаться, а если и жаловалась, то её слушали вполуха, думая о своём, и явно не понимали.
Она была уверена, что как только она допишет работу, он её бросит, и была готова к этому. Ей даже хотелось развязать поскорее этот узел, так как она всё больше теряла себя и не знала, чего она теперь хочет и куда ей плыть дальше…  «Не пускайте в своё сердце мужчин… — с усмешкой думала Вика, — заприте все двери и не разглядывайте незнакомца через дверной глазок…» Вступила в отношения, будто попробовала ногой воду у берега реки — и вдруг провалилась в илистый грунт.
В начале лета Сергей уехал в Малайзию с докладом на какой-то симпозиум. Сказал, что взял две недели отпуска, которые хочет провести там же. Якобы ему это надо для работы. Он должен там насобирать материал. Вике очень хотелось поехать тоже, но её не звали. Попроситься же она не осмелилась, зная наверняка, что её не возьмут: там у него была жизнь, в которую у неё пропуска не было. Всовываешь чип в замок, а он не открывается, как ты ни ждёшь весёлого зелёненького огонька, горящего в полутьме, как светлячок. Вика скучала по нему и сама удивлялась тому, что скучает. Всё у них разное, у неё своя жизнь, у него своя, их жизни отделены между собой пропастью рва. Но ров какой-то странный, романтический, как в сказочных немецких замках, построенных в горах. Через ров перекинут тоненький мостик с ажурными перилами, на котором можно стоять и любоваться величием гор. Рва почти не видно. Его закрывают рваные клочья густого тумана, имеющего, как облака, причудливые очертания. Всё легко и эфемерно. Кажется, что прыгнешь с ажурного мостика — и попадёшь на взбитую перину облака… Любуешься с мостика сказочным пейзажем гор, на вершинах которых блестит снег. Иногда горы накидывают себе на плечи горжетку тумана, отчего становятся ещё величественнее. Кутаются в густой белый мех, поглядывая на тебя свысока.


56
Через месяц Сергей позвонил и предложил встретиться, сказав, что заедет за ней поздно вечером, когда стемнеет. Вика попыталась возразить, что лучше бы днём, но Сергей пропустил её просьбу мимо ушей, пошутив, что все чудеса происходят при свете луны. Попросил её что-нибудь придумать. Уйти из дома поздно вечером, к счастью, было легко: сын с бабушкой были на даче, а Глеб уехал с друзьями на рыбалку.
Вика начала собираться на свидание ещё засветло. Примеряла по очереди платья и кофточки, думая, какую одежду выбрать. Остановилась на голубом платье из натурального шёлка в меленький беленький цветочек: юбка украшена воланами в четыре яруса, а рукава собраны в большой фонарик до локтя. Подчеркнула свою тонкую талию белым широким поясом, примерила бусы из жемчуга, замотав их на шее в две нитки. Покрутилась перед зеркалом, понравившись самой себе. Воткнула в волосы заколку в форме цветущего жасминового соцветия, надушилась чарующими духами с ароматом этого цветка, обвела контур губ малиновой помадой с перламутром, нанесла  на веки голубые тени, накрасила ноготки розовым лаком с блёстками и голографией — и стала ждать звонка, подбегая к телефону каждые полчаса и проверяя, хорошо ли положена трубка.
Наконец, Сергей позвонил. Она выбежала на улицу, перепрыгивая через ступеньки лестницы в подъезде, пропахшем кошками, и чувствуя, что сердце бьётся так, что готово выпрыгнуть из груди. На улице было ещё душно. Нагретый июльским солнцем асфальт источал запах расплавленного гудрона, почему-то напомнившего ей запах, что стоял после пожара бани на соседской даче. Она подумала о том, что ночь совсем южная. Едва зарождающийся серп луны разливал фосфорический свет, бередящий душу и сердце. В горле неожиданно запершило. Она вспомнила августовские ночи своего детства, когда они с отцом гуляли по ночному городу, и он рассказывал ей о звёздах. Большая Медведица всё так же черпает своим ковшом чернильную бездну, а Млечный Путь опоясывает небосвод широким светящимся туманным кольцом, по которому, кажется, можно уйти в небеса. Только папы уже нет: ушёл по Млечному Пути. И она уже не та наивная девочка, которая могла часами смотреть в небосвод, сидя на дачном крыльце, облитом лунным светом, пока взрослые на веранде обсуждали свои скучные проблемы.
Подъехал Сергей. Вышел из машины, нежно поцеловал руку — точно ночная бабочка махнула своими крыльями. Распахнул дверь рядом с собой — и они поехали по погружающемуся в сон городу, осоловевшему от затяжной жары, которая спадала лишь с завесой темноты. За стёклами мелькали разноцветными огнями вывески магазинов, окна домов, желтеющие горящими заплатами на тёмных всё ещё нагретых солнцем стенах. В открытое окно залетал парной ветер, ерошил её чёлку, словно листок на дереве, лизал тёплым языком щёку, охлаждая разгорающийся огонь.
Приехали в парк, раскинувшийся на берегу городского озера. В парке было свежо и пахло мятой. Трещали сверчки и пели ночные птицы. Вика, выйдя из машины, замерла, вслушиваясь в ночную мелодию и купаясь в нахлынувшей прохладе. Ей показалось, что это поют ангелы и в их пение вплетаются приглушённые человеческие голоса, переходящие на нежный шёпот. Народившийся месяц, будто дынный ломоть, проливал сладкий сок на кусты, оцепеневшие на фоне блестящего, будто  рыбья чешуя, озера. В потемневшем, давно нечищеном серебре плавало его отражение, улыбающееся до ушей. Светлая дорожка, похожая на Млечный Путь, бежала по воде.
Сергей подошёл к ней, взял её лицо в свои шершавые, загрубевшие от чужого жаркого солнца ладони, вглядываясь в женские глаза, чернеющие в бархате ночи колодцами с водой, в которых отражался холодный лунный свет. Отвёл волосы с её пылающего лица, вдыхая одуряющий аромат жасмина. Коснулся её губ, упругих, как мандариновые дольки, пахнущих мятой и ванилью.
 Вика обняла любимого, проваливаясь во тьму, где скрипичные трели сверчков становились всё громче, а птицы чирикали и высвистывали в такт сердцу, улетающему вместе с ними в небеса. Седьмое небо качалось над головой так близко, что звёзды обжигали плечи своими поцелуями. Её шёлковые волосы сплетались с травинками, щекочущими и колющими ей затылок. Цветок папоротника раскрывался над головой — и она забыла о том, что расцветает он на одну ночь.
Потом она прижималась к плечу Сергея, нежданные слёзы накатились на ресницы и там висели, точно капли росы на сосновых иголках. Вика боялась, что Сергей заметит их. В груди всё свело, как от неспелой наспех проглоченной хурмы. Луна в небе неожиданно пропала, будто её затянуло в водоворот. Исчезли и алмазные бусины-звёзды. Парк мгновенно погрузился в густую и вязкую, как дёготь, тьму, но было безветренно. Казалось, природа просто глубоко заснула. Даже птицы и сверчки выдохлись и погрузились в сон.
— Ты мой негаданный! Свалился на мою голову, как августовская звезда. Знаю: звезда сгорит в воздухе, оставив на сердце рубец от ожога.
— А вот это тебе подарок из тропиков! — Сергей, словно фокусник, вытащил из портфеля, лежащего на заднем сиденье, большой фонарик, горящий зачаровывающим ярким и холодным светом ксеноновых реклам. — Такие фонарики до сих пор делают жители некоторых тропических деревень.
Вика затаила дыхание, разглядывая чудо. В пол-литровой банке мерцали и подмигивали маленькие изумрудные огоньки, казавшиеся насыпанными в неё  звёздочками. Огонь в банке то полыхал сильнее, то почти гас. Вике почудилось, что это сердце пульсирует в банке… Вот так, наверное, Данко нёс впереди себя своё сердце, освещая им путь.
— Нравится? Эти светлячки в отличие от наших «поют» своим дамам огненные гимны только хором, всей стаей в унисон вспыхивая и затухая. Обычно они собираются на токовища на каком-либо одном, всегда постоянном дереве. И здесь все разом зажигают и все разом гасят свои огоньки. Жуки на соседнем дереве тоже вспыхивают в одном ритме, но не в такт с первым деревом. А третье и четвертое деревья «полыхают» на свой лад. Зрелище потрясающее! Час за часом, ночь за ночью, неделями и даже месяцами мигают на дереве жучки всё в том же ритме, как и много дней назад. Ни шквалистый ветер, ни дождь, моросящий над лесом целыми днями, так, что кажется, что воздух весь промок и набух влагой, не могут изменить интенсивность и частоту вспышек. Только слишком яркое и тревожное сияние полной луны будто бы смущает жуков — и они перестают светиться… Можно их выпустить — и ты увидишь всё сама.
Сергей приоткрыл банку, излучающую такой яркий желтовато-зелёный свет, что она разглядела новые морщинки на лице Сергея, бегущие от век,  точно  трещинки на асфальте, сквозь который начал прорастать кустарник. Потряс склянку за горло — и опрокинул.
 …Огненная пыльца парила над водой — и озеро теперь казалось небом, расцвеченным звёздами. Ей почудилось, что она уже видела это. Но где? Во сне? В другой жизни, где её душа обитала в другом теле? Или в новогоднем представлении своего детства, когда серпантин, имитирующий снег, подсвечивали огни софитов? Или этого и не было вовсе, а только пригрезилось? Огоньки кружили, парили над водой, точно клочки подожжённых писем, дневников и записок, которые жгут, чтобы забыть и не вспоминать никогда, пытаясь обмануть и успокоить своё сердце. Пламя то разгоралось, то затухало. Они мерцали как маленькие звёздочки, каждая в своём ритме, рождая завораживающую цветомузыку.
 И вдруг часть огоньков потянулась к дереву боярышника, посаженному на аллее парка. И вот уже дерево зажглось где-то в глубине кроны, став таинственным цветком, что ищут в ночь Ивана Купалы. Ищут и никогда не находят. Не повезло. Пролетело мимо, обдав юношеским ожиданием встречи и счастья.
Светлячки слетались к дереву, кружили вокруг в огненном танце, будто снежинки в карнавальную ночь, постепенно оседая на ветвях и теряясь среди чёрных листьев, похожих на лоскутки истлевшей ткани. И вдруг те огоньки, что прятались в глубине кроны, замигали «в такт». Вика завороженно смотрела на дерево, полыхающее изнутри таинственным свечением.
— Ты прямо как Волшебник Изумрудного города! — захлопала она в ладоши.
 Светлячки на концах ветвей постепенно вступали в оркестр — и волны мигающих в унисон вспышек бежали, как бенгальский огонь, по ветвям дерева во все стороны. И вскоре всё дерево полыхало в одном ему понятном ритме, то разгораясь, будто костёр от налетевшего порыва ветра, то почти погаснув, точно окурок, брошенный в снег.


57
 Светлячки исчезли, растворились в том летнем саду в шальную ночь, но в душе Вики ещё долго жила дуга их света, похожая на Млечный Путь. Она казалось такой же вечной и неизменной, как это созвездие: только ненастье укрывает её плотным и толстым одеялом облаков, а как только ветер уносит их, выныривает снова, тревожа душу своей загадкой.
Была дописана диссертация — и Вика почувствовала какую-то щемящую грусть: вот и окончен ещё один этап жизни. Их отношения уже пересыхали, как весенний ручеёк на горячем майском солнце. Она со смирением думала о том, что вряд ли они увидятся с Сергеем ещё. Жизнь  горной речкой закружила их в водовороте, который надо было проплыть вместе, а затем вышвырнула её на берег. Берег был не скалистый и обжитой, с домиком на лужайке, из трубы которого клубился дымок. Почему же она чувствует пустоту потери? Точно рукав болит у отрезанной руки. Да было ли это в её жизни?
 Но через пару недель Сергей ей снова позвонил… Ехали по городу, вступавшему в зиму… Город был парализован. За ночь навалило снега. Снег таял под колёсами машин. Автомобили буксовали, урчали, захлёбываясь снежной кашей, замирали в пробках, коих было так много, что казалось, что весь город оцепенел, прорывались за черту высотных построек рывками, точно лодки  от очередного взмаха вёсел. Вика подумала о том, что их отношения тоже вступают в зиму, но они пытаются выбраться на прямую трассу, плутая в объезд по мелким улочкам, но эти улочки тоже запружены машинами.
 Печалилась о том, как быстро проходит жизнь! Ещё вчера она ждала от жизни встречи своего единственного, с которым они будут  как две половинки стручка горошка  хранить и беречь вызревающие семена… Почему, когда раскрывают стручок, горошины чаще всего оказываются в одной его половинке, а другая остаётся совсем пустой? И с кем останутся их с Глебом горошины, если они расстанутся? Ещё год тому назад она была уверена, что с ней, а теперь не знала… А может быть, ни с кем? Выскользнут из домика, покатятся по земле и прорастут вдалеке от их дома… Она едет в никуда, где обрываются все дороги, с чужим мужчиной, который включил дворники на ветровом стекле, но снег всё равно лепит так, что едут они в белой полумгле, в которой очертания их будущего так неясны и размыты, что сердце сжимает тоской от предстоящей потери. Сколько им ещё жизнь отмерила таких встреч?
Когда, наконец, вырвались за город и поехали сквозь белую мглу по трассе, провалилась в сон.
Сон был странный: будто бы они шли с отцом по песку. Песок был хорошо утрамбован и лежал слоем высотой в несколько метров. То, что это несколько метров, она хорошо видела по уровню реки. Река была далеко внизу. Это были целые горы песка, со своими пещерами, со своими гротами, лабиринтами и арками. Она всё время боялась провалиться сквозь грунт, но песок был твердый, и ноги только слегка утопали в нём. Отец ушёл далеко вперёд — и она шла за ним, боясь, что сейчас он совсем исчезнет из виду. На песке совсем не оставалось следов, настолько верхний слой был сухим и рассыпчатым. Она присела на корточки и набрала полные сложенные ковшиком ладони песка. Смотрела, как песок медленно протекает между пальцев. Когда осталось несколько песчинок, зачерпнула снова — и подумала, что надо лишь вовремя зачерпнуть сызнова — и жизнь потечёт опять тонкой струйкой, пока  не останется несколько песчинок. Главное — успевать набрать полный ковшик ладоней вновь.
Очнулась, с трудом понимая, где она, и медленно возвращаясь из небытия.
Заколдованный сказочный сад распахнул им свои объятия. Облепленные снегом деревья заледенели и звенели на ветру, как будто тихонько чокались друг с другом тонкими бокалами. Припорошённые снегом яблоки выглядывали из-под поникшей под тяжестью первого снега травы, точно заснувшие снегири. Вика подняла одно, оно было твёрдым и блестящим, как шар для крокета… Достала из сумки пакет и набрала туда несколько штук, чтобы оттаяли у камина, пуская в эмалированное блюдо сладкий сок. Яблоня закидала её снегом, просыпавшимся с веток, задетых головой… Снег, проникший под воротник, ознобной змейкой сползал по её позвонкам, растворяясь в тепле её тела. С печалью подумала о том, что зимой они сюда, пожалуй, не доберутся…
Дача встретила их холодным сумраком и каким-то странным щемящим чувством, какое бывает, когда провожаешь взглядом косяк птиц, улетающих на юг… Летят по небу, словно чёрные буквы на листе бумаги, выстроившиеся в строчку, написанные при тряске в автобусе… Знаешь, что всё когда-нибудь вернётся. Будет новая весна с весёлым цоканьем ручьёв по тротуарам и оседающими, съёживающимися за день сугробами, опьяняющая воздухом, который хочется пить большими жадными глотками пересохшим от безлюбья ртом. Но это будет уже другая любовь…
Согревали друг друга жаркими истосковавшимися губами, с тоской думая о том, что у них нет будущего и надо быть благодарным судьбе хотя бы за этот яркий подарок, похожий на куст шиповника, зацветший в ноябре, одурманенный и запутавшийся в затянувшемся тепле. Ласкали друг друга — и нежность скользила по телам точно метёлка сухого ковыля или обронённое птицей, улетающей на юг, перо… Смотрели в глаза друг друга, прозрачные, как тихая осенняя вода, в которой колышутся на дне водоросли и проплывают тени рыбин…
— Ты моя прелесть!
— Ты моя радость!
Радость не может быть вечной. Закон маятника. Прозрачная вода взгляда сначала покроется ледяной корочкой, похожей на стекло, а затем затянется  жёлтым льдом, но на дне души будут также шевелиться от подводного течения водоросли и проплывать рыбёшки воспоминаний, сомнений и сожалений, подплывая близко под корку льда, чтобы увидеть высветленную солнечным светом полосу.
Попыталась что-то рассказать о своей жизни, но поняла, что это ему неинтересно и непонятно. Смотрел на неё заворожено, как на гимнастку под куполом цирка, не размышляя о том, как ей даются её акробатические па, и о том, что она может сорваться в любой момент. С печалью подумала о том, что она нужна только чтобы дарить серебристое свечение экзотической птицы, порхающей с невидимых перекладин верёвочных лестниц, уходящих в небо. Её никогда не возьмут в свою отутюженную жизнь, полную заграничных путешествий, ночных реклам чужих городов, видимого благополучия, за которым скрываются усталость и эмоциональное выгорание. И даже подарков он никогда ей не дарил. Так… коробку конфет, кофе, розу, которую она боялась принести домой и передаривала какой-нибудь пожилой женщине на улице…


58
Перед Новым годом Сергей защитился. Позвонил радостный, что сбросил этот груз, порядком ему надоевший, поблагодарил, сказал, что на праздники уезжает на Мальдивы, так как жена его снова беременна  — и съездить ей на море ещё долго не удастся. Утешил, что по приезде позвонит, что  уже соскучился и будет рад с ней увидеться. А после  с семьёй уедет в Японию: он, наконец, подписал контракт. Делать в России учёному нечего.
— Не надо, не звони, — сказала Вика. — Я тоже беременна. Мы давно с мужем хотели завести девочку. Ты же знаешь, какие проблемы у нас с сыном.
Она не знала, как это у неё вырвалось. Она была правдивым человеком, но тут что-то такое на неё нашло… Нет, никогда она больше его не увидит. Она не хочет сорваться с каната под серебристым куполом цирка, как августовская звезда с неба, и висеть, не долетев до земли на лонже, смешно дрыгая ногами, будто лягушка, и загребая воздух руками… С неё хватит. Она проживёт без того, что она приняла за любовь… Угрожающе подступала очень близкая земля в окне самолёта, идущего на посадку, увеличиваясь в размерах и теряя масштабность и красоту картины, захватывающей дух.
Чем яростнее мы очаровываемся, тем сильнее разочарование… Горло вдруг превратилось в маленькую трубочку, через которую можно тянуть коктейль. Ледяной судорогой сводит грудь. Снова першит в горле, будто она наглоталась дыма от костра, в котором сжигают мокрые прошлогодние листья вместе с прохудившейся старой галошей… Она думала, что все слёзы выплаканы и она давно разучилась плакать, тем более по таким пустякам… Только горло опять перекручивает спазмом и слёзы падают на паркет, оставляя на нём потемневшие круги, которые придётся затирать мастикой…



 Третья часть
Закрытые  тетради
«Любуемся светлячками.
Но лодочник ненадёжен: он пьян —
И лодку уносят волны...»
Мацуо Басё  (середина XVII в.)




59
Проблемы со слухом всегда вызывали у Тимура какое-то чувство неполноценности, которые он должен был компенсировать чем-то другим: силой, умом, талантом. Он рос болезненным ребёнком, и мама частенько писала записки в школу, что он болен, объясняя этим его отсутствие на занятиях. Врача не вызывали, так как родители не видели в этом смысла. Он всегда испытывал  сильную неловкость, когда приходилось объяснять своё исчезновение не голым фирменным бланком больничного, а маминой запиской и тем, что родители боятся, что он подцепит в поликлинике грипп.
Всю его жизнь, как Тимур только начал воспринимать себя как личность, ему хотелось походить на деда. Соответствовать ему. Это не получалось. И тогда он чувствовал себя никчёмным и думал о том, что природа отыгрывается на детях и внуках. Тень деда всё время стояла за спиной. На него равнялись. Жить в тени большого дерева могло только дерево той же породы. А он ощущал себя каким-то карликовым гибридом-уродцем, чьё семечко упало под раскидистыми кронами настырных американских клёнов  и корабельными соснами, уходящими разлапистой кроной в поднебесье. Он знал, что никогда не достигнет уровня потолка деда и никогда не будет на той высоте. То, что он плохо слышал, заставляло его карабкаться вверх лишь упорнее: искривиться и всё равно тянуться к солнцу, не закрытому резными листьями, танцующими от дуновений ветра и рождающих ажурную игру света на траве. Природа, сыгравшая с ним злую шутку, пошутила ещё раз и передала ему гены дедушки, в которых было заложено стремление быть лидером, ген амбициозности и честолюбия. Природа посмеялась над ним каким-то хулиганским смехом отбившихся от дома подростков, пускающих в редких прохожих из рогаток дымящиеся бычки, словно бумажные галки-самолётики.  Он знал, что он в какой-то мере изгой. В сущности, любой человек, который не стайный, уже изгой. Любой, кто умнее, талантливее, красивее, богаче. Любой, кто непонятен. Тот, кто глупее или  беднее, — тоже изгой. Люди смотрят на таких, как из иллюминатора на подъёме самолёта,  и знают, что никогда не опустятся и не приблизятся, чтобы увидеть человека в полный рост. Им он просто неинтересен. Тимур был изгой вдвойне: общение с ним было для людей трудно. Они не хотели кричать, когда это не шло из глубины их сердца. Они хотели ловко жонглировать словами, кидать полый шарик для пинг-понга, воланчик для бадминтона  или хотя бы лёгкий волейбольный мяч. Мячик можно было ловко поймать — и кинуть назад.
Он не очень страдал от того, что его не брали в свою компанию, в которой ему было скучно, так как многое он просто не улавливал среди всеобщего гомона. Он привык к одиночеству и становился всё более самодостаточным. Снимал слуховой аппарат — и проваливался в тишину, в которую проникали только очень громкие, душераздирающие для других звуки. Ничто не мешало ему думать. Он жалел, что у него не было дара художника или писателя. Рисовать ему очень нравилось  — и это искусство не требовало слуха.  Но природа не дала ему этого таланта в той мере, в какой он мог бы реализоваться как личность.
В девятом классе они решили с Аркашей, что пойдут на факультет вычислительной математики и кибернетики, получат специальность, за которой и настоящее, и будущее, программисты всегда нужны. Родители говорили, что весь следующий год надо будет готовиться и заниматься с репетиторами, чтобы поступить. Аркаше было проще, он победитель городской олимпиады, но это ничего не значит: по жизни может получиться всё наоборот: побеждает тот, кто может выдержать длинную дистанцию, а не тот, кто вырвался вперёд на короткой.
Он считал отца хорошим человеком, но слабохарактерным неудачником, не умеющим лавировать и не обладающим организаторскими талантами, что были у деда. Частенько думал о том, что с мамой они не лучшая пара.   Пример деда, наверное, мешал маме быть счастливой. Отец  был в его тени  каким-то жалким кустиком.
 На новой работе мама неожиданно переменилась и расцвела. Из сумрачной женщины с серым лицом, которое казалось ему запылённым и которое хотелось промыть в чистой родниковой воде, вдруг превратилась в девушку, порхающую по квартире и напевающую что-то себе под нос. То, что она пела, Тимур слышал даже без слухового аппарата. Мелодии были разные, но все они заставляли удивлённо застывать и оборачиваться на маму: она пела о любви и голос её был пропитан солнечным светом.
Странным было и то, что мама теперь красилась даже тогда, когда сидела у компьютера  дома и делала какую-то заказную работу. Иногда она даже одевалась так, будто собралась на выход. Ещё она постоянно подходила к телефону и проверяла, хорошо ли положена трубка. Ждала какого-то нового заказа или ещё чего-то?
Он уже почти забыл этот блеск глаз, в котором будто волновалось ветром горное озеро, и горные вершины отбрасывали своё отражение.
Иногда ей звонили, чаще на сотовый, — и тогда она срывалась на встречу с клиентом. Приходила раскрасневшаяся — и в озёрах её глаз уже колыхалось солнце, играя слепящими бликами.
— Ты мой сладкий! — подходила и обнимала его, как маленького. Ерошила волосы, целовала мягкими губами. Он вывёртывался из цепких рук — и тогда она спрашивала:
— Уроки сделал?


60
В девятом классе к ним пришла девочка Злата. Злата была из семьи военного, жили они где-то в маленьком  военном городке за Уралом, а теперь отца направили в их город. Он не видел девочки, чей облик столь бы соответствовал её имени. У Златы были роскошные длинные золотистые волосы, которые она всегда как-то причудливо заплетала в несколько очень необычных косичек, всегда уложенных на голове; зелёные глаза, похожие на камешки изумруда, казалось, вспыхивали в полутьме светлячками, заливающими округу зеленоватым призрачным светом. Хрупкая точёная фигура с осиной талией, высокой девичьей грудью, вздрагивающей  от заливистого смеха под тесным школьным платьем. Вообще вся она была звонкая, звеневшая то звоном разбитого стекла, то игрой на ложках, то капелью по водостокам, то серебряными бубенчиками тройки, мчавшейся через весенние ручьи на Масленицу. Удивительно было то, что Тимур отчётливо различал все эти ноты: будто звуковые волны, исходящие от девочки, резонировали с его собственными. Не один мальчик заглядывался на эту девочку, впорхнувшую в их скучный класс, точно солнце после затяжной зимы. Лучи солнца ловили зеркалами, пуская солнечных зайчиков. Солнечные улыбки блуждали по лицам, голос учителя улетал так высоко в поднебесье, что оттуда его было не разобрать не только Тимуру, мысли сбивались в стаи, летевшие клином  в тёплые страны, где золотистая девочка, будто Дюймовочка, сидела на цветке и ждала своего эльфа.
Тимуру тоже нравилась эта девочка, но он стеснялся обратить на себя её внимание. Вообще он давно привык и смирился с тем, что часто отгорожен от класса стеной молчания, будто коконом. Пожалуй, ему было даже легко и уютно жить в этом коконе, ни с кем не пересекаясь, равнодушно принимая чужие касания. Он не очень переживал, что девочки не замечали его, вернее, замечали, но так, как обращают внимание на хромого пса, которому машина переехала лапу  и который никогда не поспевает к лакомым объедкам, что вынесли со столовской кухни своре дворовых собак. Хромого пса жалеют и самую лакомую косточку относят всегда ему, отгоняя свору, но никто не поселит его в своём дворе.
Он издалека и исподтишка разглядывал фигурку девочки, с печалью думая о том, что струящееся золото её волос никогда не прольётся ему в руки.


61
Было начало нового полугодия после новогодних праздников, учиться никто не хотел, все делились впечатлениями о зимних каникулах. Их попросили перенести учебники из школьной библиотеки в другое помещение. Тимур навалил книги стопкой, чтобы побыстрее перетащить. Он шёл с этой стопкой, закрывающей ему дорогу и всех, кто встречался по пути. Злата попалась ему навстречу. Он краем глаза увидел летевшую по коридору золотоволосую девушку, облитую солнечным светом, впрыгнувшим в окно и пускающим солнечные зайчики, отражаясь от золотистой заколки-бабочки, припорхнувшей на её причудливо заплетённую косу. Книги покачнулись  — и поехали тяжёлыми кирпичами из рухнувшей постройки, ушибив новенькой ногу так, что образовалась огромная, вскоре ставшая иссиня-фиолетовой, гематома. Злату увезли из школы на скорой. В больнице при рентгене был обнаружен перелом стопы. Это было ужасно, нелепо, непростительно! Вскрик девушки, как пронзительный крик подстреленной птицы, стоял у него в ушах и резал тишину.
Мама сказала, что ему её надо обязательно навестить. Да он и сам хотел сходить в больницу, но очень боялся, что она не захочет его видеть, прогонит, отвернётся или будет кричать. Набравшись духу, он пошёл в больницу, накупив на деньги, что дала ему мама, разных фруктов, шоколада и настоящую живую орхидею в горшочке. Когда он зашёл, Злата смотрела на него глазами зверька, попавшего в капкан. Он поёжился и спросил, как нога, скоро ли заживёт, и попросил прощения за свою неуклюжесть. Злата с ним разговаривала, но как-то очень устало, не обрадовалась ни гостинцам, ни цветку. Жёлтая орхидея с белыми и коричневыми пятнышками воцарилась у неё на тумбочке — и казалось, что бабочки прилетели в палату. Он задал ещё какие-то дежурные вопросы: очень ли болит, чем её лечат и когда обещают выписать домой? У него было ощущение, что ей очень хочется, чтобы он побыстрее отвязался от неё и ушёл. Он пообещал навестить её ещё через пару дней и удалился.
В следующий раз, в субботу, Злата была уже совсем другая. Они с ней долго и с трудом для обоих разговаривали, он рассказал о себе, своей семье, они немного поговорили о книгах и фильмах. Полил орхидею. Ему даже уходить не хотелось от неё. Оказалось, что к ней никто не приходил, кроме её родителей.
 Он появился снова в очередные выходные, так как на неделе было много уроков. Злата сначала вся засветилась и потянулась ему навстречу, словно подсолнух к солнцу. А потом вдруг потемнела лицом, точно подсолнух осыпал все лепестки, и спросила обиженно, почему он так долго не приходил… Он пришёл к ней на следующий день снова, и ещё на следующий. И так ходил каждый день две недели, пока её не выписали. Она всё больше нравилась ему — и он после визита к ней блаженно улыбался, продолжая не конченный с ней разговор. Он всё-всё понимал, что она говорила… Мама трогала его за плечо: «Ты где? Витаешь? Иди ужинать!»
А когда её выписали, они в школе продолжали обмениваться только кивком головы и словом «Привет!». Сердце Тимура замирало при её виде, ему хотелось, чтобы она хоть рукавом коснулась, но девушка проходила мимо, смотря сквозь него и устремляясь взглядом куда-то вдаль. Она будто отводила глаза, боясь наткнуться на его вопрос, споткнуться и снова сломать зажившую ногу. Так продолжалось недели три. Тимур места себе не находил, не зная, как заговорить с ней. Потом на уроке физкультуры он очень сильно ударился о козла и выбежал из зала, сморщившись от боли и еле сдерживая подступившие слёзы. Перед глазами всё поплыло в каком-то замедленном вальсе. Злата от физкультуры после больницы была освобождена и сидела в коридоре. Увидев посеревшего, как простыня в плацкартном вагоне, Тимура  с гримасой на лице, Злата рванулась к нему и стала спрашивать:
— Что случилось? Ударился? Где болит? А вдруг трещина?
И вся боль у Тимура пропала, отступила куда-то, так его удивила её реакция. Он смотрел в её зелёные глаза цвета майской травы, вспыхнувшие жёлтыми цветками мать-и-мачехи, и думал, что сгорит от жара, хлынувшего в его только что смертельно белое лицо. Сердце билось о грудную клетку, как град об окно. Он не удержался — и ткнулся губами в щёку Златы, ощутив бархатистую кожицу нектарина. Золотые волосы хлестнули грибным дождём ему в лицо, солнце брызнуло в глаза. Злата не сопротивлялась, а, наоборот, робко притянула его за талию и пересчитала позвонки: тонкие пальчики пробежали будто по дырочкам свирели — и всё запело внутри него. Они так и стояли в пустом коридоре минут пять, смакуя минуты и боясь спугнуть мгновение, точно стрекозу, севшую на руку. Когда они оторвались друг от друга, Злата вдруг спросила, нравится ли она Тимуру.
Он ответил:
— Очень! Как только я тебя увидел, сердце ёкнуло, и я понял, что бесповоротно пропал. Но я очень стеснялся и боялся, что ты из-за моей тугоухости не захочешь общаться со мной. А потом эта ужасно нелепая история с рухнувшими книгами… Я чувствовал себя неуклюжим медведем, переломавшим Дюймовочке косточки, и был уверен, что ты вообще будешь меня старательно избегать.
— Что ты! Я очень неуютно чувствую себя в этой чужой школе, чужом классе, незнакомом городе, и ты мне нравишься, — и погладила его по голове.
Ответ стал для Тимура шоком. Он стоял в нерешительности, думая, что ей сказать и что сделать. Переминаясь с ноги на ногу и запинаясь, ответил:
— А давай я буду твоим пажом! Я могу показать тебе город — и он тоже станет тебе родным.
Так в жизнь Тимура кипенным белым цветом  ворвалась любовь, когда  земля стояла закутанная  по уши в белый пуховой платок, а ветки деревьев свивались в ажурном плетении, похожем на белую старинную скатерть с бахромой по краям.

62
Как-то в выходной, когда уже вовсю звенели водостоки, мешая спать, а мартовские коты душераздирающе орали сигнальной сиреной, Злата вышла на лестничную клетку — и ахнула: вся площадка  была осыпана лепестками роз и мелом написано: «Прости! Неуклюжий медведь».
Выглянула в окно. За окном всё то же: грязная весенняя улица, когда снег лишь клочками ваты лежит на тёмной размякшей земле. Из-под сошедшего снега показались обрывки мусора: цветные полиэтиленовые мешки, украсившие землю неприглядными заплатками, изумрудные и коричневые бутылки, пускающие солнечные зайчики; металлические баночки из-под пива, блестящие ёлочными игрушками; весёленькие пластиковые коробочки и размокшая, похожая на грязный снег, бумага. Подумала, что вот так и в жизни: под чистым снегом прячется всякий сор, который либо собирают, либо он зарастает травой и становится опять невидимым. Голые ветви деревьев, казавшиеся обуглившимися на фоне голубого неба, приютили гнёзда, обживаемые вернувшимися с юга грачами и пока открытые человеческом взору. Скоро шумящая зелёная листва тоже скроет их. Посмотрела налево на детскую площадку. Тимур сидел на оранжевых детских качелях, уставившись на её балкон. Выражение лица разглядеть из окна она не могла, но что-то в его тщедушной фигурке было от замёрзшего на холодном ветру воробышка, ожидающего крошек.
Она поспешно оделась, боясь, что юноша испарится, как последние островки снега, впитавшие уличную копоть и пыль, и выбежала во двор. Упругий весенний ветер, набухший талой водой, точно поникшие от засухи и жары цветы после ливня, хлестнул в лицо свежим запахом проснувшейся от зимней спячки земли и предчувствием любви.
 Она тихонько присела рядом с юношей, нежно коснувшись его щеки, на которой появились первые колющиеся волоски, которые он радостно сбривал по утрам, осторожно трогая наждак кожи и разглядывая пушок над губой, который оставался мягким, точно волосики на темечке младенца.
Он повернулся к ней лицом — и их глаза встретились! Они смотрели друг на друга, не моргая, не отрываясь, как будто это мгновение могло больше никогда не повториться, словно всматривались в бегущий мимо поток быстрой реки, стараясь разглядеть под водой смутные тени больших рыб. Сердце билось в грудь ночной бабочкой, пытавшейся сквозь стекло добраться до ярко горящего розового абажура, примагничивающего своим нестерпимым сиянием. Вот девушка потянулась к нему и, закрыв глаза, нежно поцеловала, чуть коснувшись его щеки воздушным, невесомым поцелуем, похожим на касание опавшего лепестка. Он хотел прижать её к себе и больше никуда не отпускать, никогда в жизни! Ведь он был так одинок и никому не нужен. Он хотел настоящего крепкого поцелуя, какие частенько видел в кино, жадного, втягивающего в себя чужие губы, точно сладковатый берёзовый сок, стекающий по шершавому пораненному стволу, когда нет времени собрать этот сок в подставленный сосуд. Но боялся её обидеть и думал, что ещё не время. Он будет очень стараться и оправдает кредит доверия, выданный ему в этот прекрасный день, где солнце слизывает  мягким и тёплым языком  остатки снега,  будто мороженое, а ручьи, бегущие наперегонки, звенят, как ключи от новой жизни, полной  счастливых чудес.


63
Аркадий записался в секцию каратэ, так как считал, что любой уважающий себя мужчина должен уметь постоять за себя. Тимур с ним в секцию не пошёл. Родители отговорили. Да он и не представлял, как он будет кого-то бить даже на тренировках. Зато воображение предательски рисовало картины, от которых ему хотелось зажмуриться: как железный кулак с размаху натыкается на мягкое, горячее, податливое, живое, не оставляя ему никакой возможности оправиться от коварного удара; как его ботинок ударяет кого-то в пах — и соперник с побледневшим, похожим на зелёную редьку, лицом, падает мешком с песком на заплёванный асфальт, а голова его раскалывается, точно перезревший арбуз, — и из трещины в черепе на асфальт медленно, будто подходящее тесто, выползают мозги. Он весь покрывался холодной испариной, представляя, что он убийца, — и сердце начинало бешено стучать, словно пишущая машинка советских времён.
Теперь он каждый день провожал Злату домой и они всегда сворачивали с этого пути — и гуляли по весеннему городу. Он показывал ей город. Стояли на откосе и смотрели, как полноводная река несёт первые гружённые песком баржи и танки. Наблюдали, как летят быстрокрылые «Метеоры», похожие на гигантских водоплавающих птиц. В реке, напоминающей старое потемневшее зеркало, отражались кучевые облака, которые казались Тимуру стаей экзотических страусов, разгуливающих по воде. Небо с каждым днём становилось всё синее, будто его прополоскали в талой воде, и всё загадочнее.
По городу гуляла весна, вступившая в свои права и чувствующая себя полноценной хозяйкой, кружащей чужие головы. Она разбрызгивала листву, окунув кисть в зелёную сочную краску и стряхивая её резким взмахом руки на бледное полотно берёзовых аллей, взрывающихся капельками почек. Весна разливала аромат распускающихся ландышей и подсушивала последние лужи на тротуарах, хранящих в себе воспоминания о  том, что когда-то застоявшаяся вода была отдельными резными снежинками, парящими в одном танце с себе подобными, но не сливающимися с ними. Переливы возвратившихся в родные пенаты пташек, распушивших оперение в боях за красоток с черными бусинами глаз и острыми раскрытыми клювиками, сигналили, что время любви, мороки, смятения и бессонных ночей, когда сердце, качая кровь, насыщенную кислородом талой воды, пьянеет, точно от алкоголя, пришло. Зелёные ветви, нависшие над тротуарами, стирали с лица поцелуи.
Готовность к любви, заложенная природой, достигала высшей точки; казалось, что сердце было готово взорваться любовью, как набухшая почка, выстреливающая зелёный лист. Непонятное томление кружило голову — и пробуждались чувства, рвущиеся из тебя, как жёлтый крап мать-и-мачехи, зацветшей на пригревшемся пригорке, готовые выплеснуться на подходящий объект. И это непреодолимо, пока не утихнет весенняя лихорадка, охватывающая всё живое. Словно вместе с цветочной пыльцой и пряными ароматами над землёй, приносящими весеннюю аллергию  глаз, покрасневших от бессонницы и пылящих деревьев, повисает облако любовных страстей. Но секунды хватает, чтобы понять: текущие мимо ручейки угрюмых и озабоченных людей, несущих в себе осколки льдин и колючие взгляды, о которые так легко пораниться, совсем не то место, где можно встретить её. И так остро воспринимается чужое счастье, случайно подсмотренное порою в пёстрой толпе, что сердце сжимается в комок, пульсирующий непрерывной тупой болью.


64
На всё лето Злата уехала к бабушке в деревню, что была где-то в Ульяновской области, и они обменивались лишь письмами и фотографиями по  электронной почте и в социальных сетях.
А в сентябре любовь ворвалась в их мир снова. Стояло бабье лето. Томный сентябрь с крашенными хной и басмой волосами разгуливал по улицам, сбивая с деревьев листья, будто спелые яблоки.
 Был День города. На День города  власти решили устроить  фестиваль фейерверков «Магия огня», на который съехались лучшие пиротехнические команды страны. Фестиваль проводили на намывном острове посреди реки. Каждая из команд представляла номер, поражающий воображение игрой  света и музыки.
Они пошли со Златой на это шоу вдвоём. Еле протолкнулись сквозь уплотнившуюся толпу и нашли себе местечко для обзора. Стояли в замершей от восторга толпе, тесно прижавшись друг к другу. Расцветающие улыбки на лицах людей и распускающиеся в ночном небе белые, красные, жёлтые, сиреневые и голубые хризантемы, георгины и астры; искрящиеся цветными огнями глаза и этот томительный момент ожидания… Фейерверки, то жёлтый, то белый, то красный, — цвета чередовались один за другим, словно радуга на небе. Бах-бах-бах!!! Раскрывшиеся цветы теряли свои лепестки и  рассыпались в небе, как конфетти. Играла какая-то будоражащая душу музыка…
По воде медленно проплывали фигуры сказочных персонажей из мультфильмов, собранные из радужных огней. Тимур обнимал любимую за талию. Волосы девушки, освещаемые цветным дождём, падающим с небес, но не долетающим до земли, щекотали ему шею и пахли ландышами, хотя на дворе была уже осень. Он был несказанно горд, что   стоит с такой красивой девочкой, которая доверчиво прижимается к нему, — и он слышит, что её сердечко стучит, будто дятел.
 И вдруг раздались тревожные залпы —  и в чёрном  ночном небе стремительно вырос огромный красный шар, похожий на  пылающее солнце на закате, но только в несколько раз больше. Зазвучала грозная музыка. Стало не по себе. Казалось, что барабанят по сердцу. Появилась огромная  огненная змея, медленно плывущая по воде  и освещающая всё вокруг, точно зарево пожара. Змею сопровождали фейерверки тревожного ярко-красного, кровавого цвета, выбивающиеся из-под поверхности реки с большим фонтаном воды, похожим на огонь, разбрасывающий искры. Тимур ещё крепче прижал девушку к себе. Красные всполохи огня играли на её лице — и ему казалось, что она вся раскалилась и сейчас запылает. Кровь хлынула ему в лицо, лихорадочно стучала в висках; сердце от восторга подпрыгивало, будто на батуте: всё выше и выше… Осколки красного света разбрызгало взрывом, будто капли крови, и кинуло ему в лицо, ослепляя.
А потом в небе появился серебристый самолётик, подсвеченный каким-то завораживающим лунным светом, точно сам самолётик был луной, только в форме стальной птицы. Вокруг самолётика медленно  разливалось зеленоватое свечение в форме звезды, играющей своими лучами под «Лунную сонату», льющуюся откуда-то с небес. Все затаили дыхание. И о, чудо! С самолёта полетели маленькие светящиеся зелёные огоньки. Десятки тысяч светодиодных фонариков, изображающих светлячков, кружились над блестящей, как антрацит, рекой, парили в чёрном небе и оседали на воду, имитируя проплывающих насекомых. Вся река подсветилась каким-то изумрудным цветом и казалась сказочной.
Глаза Златы были широко распахнуты от изумления. Чудилось, что внутри них сияло по светлячку, освещая Тимуру дорогу. Ландыши в ночном лесу её копны источали свой чарующий запах  — и Тимуру казалось, что он гном, продирающийся сквозь дебри на зовущий к себе аромат, тот самый гном из древних преданий, для каких ландыши служили фонариками, которые эльфы протирали по ночам салфетками из лунного света.


65
В ноябре он подхватил грипп. Мама очень боялась, что у него могут начаться осложнения с ушами, — и при малейшем недомогании оставляла его дома. Ему даже больше нравилось учиться дома по учебникам. Аркаша звонил почти каждый день сообщить, что им задали на дом. Раз в неделю мама брала у него тетрадки и копировала пройденный материал: решенные на уроках задачки и упражнения. Пару раз звонила Лена: справиться, как он себя чувствует, весь ли материал даёт ему Аркадий и не нужны ли ему её тетрадки. Он поблагодарил, ответив, что ему достаточно того, что приносит Аркадий. Справлялась о его здоровье и Злата, но с ней он об уроках не разговаривал: рассказывал о том, что прочитал или посмотрел, выслушивал новости из школьной жизни, что Златка передавала ему более подробно, чем Аркадий. Температура окончательно не спадала: так и держалась чуть больше 37 оС. Он чувствовал себя вялым и разбитым, точно возил на себе мешки с песком. Потел всё время. Ни с того, ни с сего пот мелкими каплями, будто утренняя роса, бисером осыпавшая траву, выступал на его лице. Участковая диагностировала у него отит и нашла хрипы в лёгких. Рентген подтвердил застарелый бронхит, перешедший в  воспаление лёгких, — и Тимур надолго засел дома. Он радовался, что родители не отправили его в больницу, а договорились с участковой медсестрой, чтобы та  два раза в день приходила  к ним  делать ему уколы. Он был доволен, что ему не надо ходить в школу и можно учиться самому по учебникам и тетрадкам, которые заносил Аркадий. Участковая затащила ему ещё и ветрянку, которой он не успел переболеть в детстве, — и через два дня после её визита он весь чесался и покрылся  красной сыпью. Злата звонила ему иногда, но он просил её не приходить к нему, так как не хотел, чтобы девушка его видела такого «красивого», да и заразиться могла: она тоже не болела ветрянкой в детстве. Болтали с ней по телефону, но недолго: ему трудно было разбирать речь сквозь шорохи в телефонной трубке — и после таких разговоров почти всегда от напряжения сильно болела голова. Поэтому он в основном валялся на диване и читал или смотрел кино. Когда вставал, то  сидел за компьютером и общался в социальных сетях.
Новый год он встретил дома с родителями и бабушкой. Гирлянды из разноцветных лампочек, растянутые вдоль домов и поперёк тротуаров; подсвеченные голубым и сиреневым сказочные персонажи на шумных улицах; прилавки, заваленные блестящими шарами и сосульками, в которых отражаются цветные огоньки с ёлки на площади; бенгальские огни и причудливые свечи, зажигая которые можно гадать и загадывать желание; весёлый школьный вечер и завораживающие, полные чудес  новогодние представления в театрах, — всё пролетело мимо него. Он валялся в постели, завернувшись с головой в ватное одеяло, и ему не хотелось никуда выползать из своей берлоги. В ней было тепло и уютно. Он, будто медведь лапу, в полусне «сосал» сладкие воспоминания, где в его жизнь ворвалась любовь.


66
На улице было темно. Один глаз их любимого со Златкой фонаря, который освещал их долговязые фигуры, сцепленные за руки, был разбит и закрыт ватной повязкой налепившегося снега; другой глаз, горящий каким-то тусклым светом, слезился и казался затянутым жёлтой конъюнктивитной плёнкой. Снег на тротуаре был затоптан настолько, что превратился в лёд, блестевший под лужицей накопившийся воды. Он шёл по этому накатанному льду осторожно, словно старик, шаркая ногами и неловко балансируя руками. Улица была пустынна и только где-то у серого подъезда замерла парочка, слившаяся в одно размытое тёмное пятно на фоне высветленной в темноте стены дома, горящего равнодушными квадратиками окон за разноцветными занавесками, похожими на весёленькие первомайские флажки. Стояла тишина, закладывающая уши, как будто он быстро снижался в самолёте. Тимур шёл по любимой им улице, где им со Златой так нравилось гулять и которая представлялась ему самой красивой улицей города. Сейчас он шагал по этой улице — и она не приносила ему никакой радости, это — чужая и совсем незнакомая улица, которая кажется ему пустынной, мрачной, несмотря на ковровые дорожки из снега и льда, раскатанные под ногами. Он шёл, будто слепой, спотыкаясь, ковыляя. Глаза смотрели, но ничего не видели вокруг, ничего не хотели задержать в памяти из этой заспанной улицы, всё в памяти было заполнено словами: «Нам лучше расстаться. У нас нет будущего. И я люблю твоего друга». Эти слова прокручивались в его мозгу, как плохой заезженный диск с битыми файлами, и, казалось,  что конца этому не будет никогда.
Вышел к дому, который он никогда раньше не замечал, и вдруг как очнулся: над ступеньками лестницы горело зеленоватым фосфоресцирующим светом слово «Аптека» и светился зелёный крест. Его  почему-то задело, что крест зелёный, а не красный: зелёный, как свет светофора, на который возможно движение дальше. Оглянулся по сторонам. На улице ни души. Сердце начало биться со страшной силой, ухало, как поезд, сошедший с рельс под откос перед тем, как стать грудой искорёженного металла, он ненавидел всех, ненавидел всё, что не его… Как надоело всё, хотелось бежать, бежать куда-нибудь… В душе пустота, как в доме, из которого вывезли все вещи, но на всякий случай заколотили от бомжей досками с огромными ржавыми гвоздями. Вот сейчас он зайдёт в аптеку, купит какого-нибудь снотворного посильнее — и в его жизни больше не будет непереносимой боли: он перестанет мучить родителей и страдать сам; ему не надо будет напрягать слух, чтобы расслышать слова, которые кажутся щебетанием птиц в весеннем лесу, когда слышишь ликующую мелодию и догадываешься, что птахи радуются любви и пробуждению от зимней спячки. Он больше не будет мучиться от того, что его никогда не сможет полюбить девушка, а будут всегда только жалеть и пользоваться, в уме думая о том, что с ним  лишь  временно, пока в сердце вакуум, который надо заполнить, чтобы сердце не сжалось, как воздушный шарик без воздуха.
Он застыл на ступеньках, глотая ледяной воздух, как рыба, выброшенная на лёд. Воздух обжигал лёгкие, ему хотелось уйти под воду, туда, где он не доступен ничьему пристальному взору и где можно спокойно плыть, лавируя среди причудливых водорослей, чтобы потом залечь на дно, сливаясь с окраской бурого заиленного песка. Он посмотрел вправо, туда, где на ступенях изумрудным светом горел фонарь, стилизованный под старинный, сделанный из окислившейся зеленоватой латуни, и изумился. Вокруг фонаря медленно кружили в танце светлячки. Облитые зеленоватым светом, словно налипшей патокой, крупинки снега парили вокруг аптеки, напоминая о той июльской ночи, когда они с мамой собирали светящихся жуков в заросшем саду. Он попытался поймать светлячка, подставил ковшиком ладони, чтобы тот плавно опустился ему в руки.  Изумрудная искорка спланировала на ладонь, обжигая его своим ледяным холодом вечной мерзлоты, тускло и безжизненно мерцая крупинкой снега. На ладони поблёскивала вода. Он подумал тогда, что ничего нельзя удержать в руках: ни чудо, мелькнувшее в тёмной беззвёздной, промозглой и одинокой ночи, ни жизнь, ни любовь, ни юность, ни стареющих родителей, — всё-всё растает без следа; и вода, и слёзы — всё испарится, как утренняя роса, чтобы потом вернуться грозовым ливнем с огненными вспышками молнии, перерезающими небо и ломающими в мгновенье вековой дуб, превращая его в чёрные угли. Не стоит торопить время. Всему свой черёд. Всё пройдёт, всё отболит, чтобы потом обернуться новой болью. Ему будто открылся какой-то смысл жизни. Если у него плохой слух, то значит, птицы должны петь внутри него, и он должен учить других слышать эту музыку. Он поймал ещё несколько фосфоресцирующих снежинок в ладони, но и они растаяли, слившись с другими, утрачивая своё очарование. Мокрая ладошка на ветру начала мёрзнуть, он натянул варежки и медленно побрёл к дому. Потом вдруг начал убыстрять ход и побежал, как будто за ним гналась мысль, которую он оставил на ступеньках аптеки. Он нёсся по улице как сумасшедший, редкие прохожие шарахались от бегущего подростка, отходили с его пути, пугаясь безумного огня, вспыхнувшего в его чёрных зрачках. Он летел, как большая чёрная птица, пробегая дворы, улицы, переулки; бежал, жадно глотая холодный воздух, что резал горло ножами, но он не чувствовал боли. Его сознание  было не здесь, оно в каком-то третьем пространстве, где нет ничего, пустота. Поскользнулся на раскатанной ледяной дорожке, упал на колючий снег, обдирающий заплаканную щёку точно шлифовальной   шкуркой, горло теперь сводило от саднящей боли, словно стоящий в нём комок оказался чёрным старым сухарём; руки жадно хватали снег, пальцы сгребали замёрзшую землю, перебирали её каменные комки, будто пальцы  умирающего, который, обираясь, хватает грязные простыни. Сухарь в горле разбух и стоял мокрым комком.
Он не знал, сколько времени летел по городу, медленно отходящему ко сну. Вот уже знакомый подъезд, дверь лязгает железными зубами, впуская его в свой тускло освещённый мир, пропахший куревом и кошками. Подойдя к двери своей квартиры, Тимур долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Руки его дрожали, они  были как будто не его, совсем не слушались, как у соседа по подъезду с болезнью Паркинсона; ноги отнимались, подгибались, точно стебли травы  под налипшим на листья снегом. Сердце ныло, как зуб с кистой, — он зажмурился и медленно опустился по стенке на заплёванный пол. Сел возле двери, откуда-то из глубины сердца поднялся колючий комок и остановился в горле, мешая дышать. Глаза наполнились слезами, в горле першило. Голова кружилась, как после качки на теплоходе. Он опять теряется во времени. Ему вдруг кажется, что он маленький мальчик, которого наказали в детском саду, выставив за дверь. Опять эта могильная тишина, которая не даёт ему покоя, он не может её победить, хочется закричать, но сил на это уже нет. Пальцы не могут удержать ключ, они просто разжимаются. Ключ жалобно звякнул о каменный пол. Не услышал, а увидел, как приоткрылась дверь — и на площадку выскочила растрёпанная и испуганная мама.
Сняв куртку и промокшие ботинки в белёсых разводах, прошёл в свою комнату и, не раздеваясь дальше, бросился на кровать, ткнулся носом в подушку, как слепой кутёнок в мамкин набухший сосок. Пластинка крутилась всё та же, все те же слова плыли по комнате: «Я люблю твоего друга. Мы с ним теперь встречаемся…» Опять комок перекрыл горло — и протолкнуть его не было никаких сил.
…Злата бежит ему навстречу, падает в его объятья, они валятся на сочную зелёную траву, не знающую, что её зовут сорной. Острые травинки щекочут ему лицо, одна залезает в нос — и ему очень хочется чихнуть. Златин смех, звонкий и весёлый, заполняющий окружающий мир, как весёлые бубенчики на лошадках на Масленицу, — он его хорошо слышит, и музыка внутри него аккомпанирует этому её смеху. Её глаза цвета травы, в которых завораживающе мерцают светлячки, такие уже родные, любимые, наполнены счастьем; тонкие музыкальные пальчики с   расслаивающимися ноготками в белых точках нежно теряются  в его волосах, сплетаются с ними, будто корни с землёй. Как он ждал этого! Его переполняет такая радость… Радость выплёскивается наружу и течёт по  волоскам на коже, поднимая их, точно лёгкий ветерок, щекоча до заливистого смеха.
 Темно вокруг. Беспросветно, будто выкололи глаза… Почему так жарко и душно? О нет, это сон, сон, сон, только сон, такой реальный, такой красивый, как голливудский фильм. Он спал, уткнувшись заплаканным лицом в смятую подушку.
Тимур снова смотрел сквозь темноту в никуда, туда, где уличные фонари распускались во мгле, похожие  на  одуванчики, лишь только Злата ступала в тёмный переулок.
В памяти прокручивались все их встречи,  все их безумные вечера, когда они танцевали посреди вечернего города, окутанного разноцветными огнями реклам, взявшись за руки, просто танцевали, ни на кого не обращая внимания;  дождливые сумерки, когда целовались на чужой лестничной площадке, откуда было видно, как ночной город светится огнями, вспыхивающими и гаснущими, будто светлячки в южной ночи. Перед глазами плыли фейерверки, которые он запускал возле её дома, и сгорающие в осветившемся небе петарды, что рассыпались на сотни цветных светлячков, и он при этом кричал: «Злата, я люблю тебя!!!» Неужели этого больше не будет? Неужели это всё ушло в никуда? Нет, нет, он не верит в это, ведь она знает, что он любит её, она передумает, вернётся к нему, конечно… Нет… Она не передумает никогда: он калека, никчёмный глухой урод, — реальность снова заполняет его сознание: урод, с которым тяжело даже собственным родителям и которые никак не могут привыкнуть к его инвалидности.


67
Любая боль утихает, скошенная трава вырастает снова, ещё гуще и непролазней, даже выжженное поле и то зарастает травой, жёлтыми одуванчиками, напоминающими маленькие солнышки с  расходящимися во все стороны лучами, и розовым клевером, цветки которого сладки на вкус и из них можно вытягивать пересохшими губами нектар. Он смирился с тем, что Злата теперь девушка Аркадия, как ни тяжело ему было видеть их вместе. Терять ещё и Аркадия он не хотел, хотя у него в голове никак не укладывалось, что друг может так легко и непринуждённо увести девушку, зная о его чувствах и о том, что у него впервые в жизни выросли крылья. Иногда он думал о том, что Злата была с ним из жалости, потом вспоминал их полные нежности поцелуи и объятия — и уговаривал себя, что так притворяться нельзя. Он стал раздражительным и надолго уходил в себя. Сидел и смотрел в одну точку часами, так что родители пугались. Они пытались его растормошить: покупали билеты в театр и на концерты, тащили с собой в гости, но Тимур, хотя и ходил на предложенные ему мероприятия, оставался апатичным и вялым. Он никак не мог определиться и с вузом, в который ему поступать. Вика упорно склоняла сына к факультету вычислительной математики и кибернетики, готовящему не только  преподавателей, но и востребованных программистов, обслуживающий персонал компьютерных сетей на предприятиях и даже разработчиков веб-сайтов. Тимур инертно подчинялся советам, ходил к репетиторам, но вспыхнувший было острый интерес к жизни, когда всё казалось новым, и хотелось, как щенку, обнюхивать каждый встреченный на своём пути куст, растаял, как исчезает кружащий голову и  будоражащий душу запах жасмина, когда все лепестки его опадают. Ушло не только чувство эйфории, а всё казалось каким-то серым и скучным, точно выжженное поле, закатанное бетоном, которое вдруг неожиданно передумали застраивать.
 На выпускном вечере Злата не отходила от Аркадия, цеплялась за его рукав, точно маленькая девочка, боящаяся потеряться в шумном магазине, где мама разглядывает  и примеряет яркие платья.  Он заметил, как Злата  смотрит на Аркашу широко раскрытыми глазами, казавшимися ему крыжовинами, умытыми лёгким грибным дождём. Её влюблённый взгляд, будто стрекоза, порхал по фигуре Аркадия: оторвётся от сладких губ на минуту — и снова дрожит всеми прозрачными крылышками ресниц, зависая над любимым. Тимур старался не смотреть в их сторону и держаться непринуждённо. Приглашал Лену танцевать, неловко переминаясь с ноги на ногу и заикаясь. Медленно проплывали где-то рядом с ними Аркаша и его возлюбленная, он видел их из-за надёжного плеча своей верной соседки по парте, без которой ему было бы сложно закончить школу. Слёзы подступали под горло: «Всё, детство кончилось… И не заметил как. Никогда больше не сидеть за школьной партой, пытаясь разгадать по губам объясняемый урок…» Он всегда не любил школу, а вот поди ж ты… Почти плачет.
Гуляли по ночному городу, шумно горланя песни, за которыми скрывали свою печаль о пролетевших школьных годах и своё настороженное ожидание взрослых перемен. Нет, у них всё сложится обязательно! Они просто не могут не быть счастливыми, и всё у них сбудется, как они задумали. Надо только правильно всё задумать. Белые платья и белые рубашки белели в темноте, как караван кораблей, выходящих из гавани… Ещё чуть-чуть — и плеснёт солёной штормовой волной холодное море, где ты уже один, а другие корабли скрылись из глаз, растворились в синеве и каждый плывёт по своему, одному ему ведомому маршруту. А пока он в говорливой толпе одноклассников сбегает с откоса к реке, где год тому назад они со Златой замирали от восторга от падающих и не гаснущих в ней огней, что мягко качались и мерцали зеленоватым цветом надежды. Вода темна и равнодушна. Вот кто-то из одноклассников бросает в неё зажжённую, недокуренную сигарету, которую он впервые не прячет от учителей, но одинокий огонёк гаснет, лишь только соприкоснувшись с водой. От воды тянет колодезной сыростью.


68
 После выпускного Аркадий предложил Тимуру поехать к нему на дачу на рыбалку. Тимур откликнулся с какой-то суетной радостью: просил маму пожарить им курочку; целый час примерял все брюки подряд, чтобы выбрать, какие надеть; заряжал фотоаппарат и даже купил  на деньги, что попросил у отца, новую катушку с леской и опарышей  — и Вика была очень рада, что сын вышел из своей депрессии.
Как же Тимур был удивлён, когда  на вокзал, откуда отходила электричка, Аркадий пришёл со Златой! Он вздрогнул, как от ожога крапивой, когда увидел их входящих в двери вокзала вдвоём. Сначала он было хотел повернуть домой, но потом решил, что будет горд и ни за что не подаст вида, что ему больно. Что проку расчёсывать волдыри от ожога? Будет только хуже…  Натянуто улыбнулся, чувствуя, что улыбка получается кривой и губы предательски дрожат.
— Вот, Злата напросилась с нами. Ты не возражаешь? — бросил, как бы заискивая и извиняясь, Аркаша.
— Нет, конечно. Я рад.
Два дня ребята отрывались от выпускных экзаменов на полную катушку. Купались, ловили рыбу, катались на лодке, варили уху, пекли на костре картошку и жарили шашлыки, соорудив наспех мангал. Тимур старательно делал вид, что его совсем не трогает то, что любимая девушка теперь любимая его друга. Исподтишка любовался ею. Касался взглядом, будто пробегал по коже лёгким страусиным пером. Хотелось забыться и не видеть своих друзей. Злата вела себя с ним очень непринуждённо. Натягивал маску на лицо, негнущимися неловкими пальцами завязывая шёлковые верёвочки где-то на затылке.  Верёвочки развязывались от первого резкого движения.  Если бы ему сказали, что его лицо, как только что выпавший снег, отражает каждый след, он бы не поверил. Но всё это было именно так. С ним разговаривали, как с больным, у которого поднялась температура. А ему больше всего на свете хотелось зарыться в её золотистые волосы и перебирать их, как заболевший ребёнок в полузабытьи теребит  положенную с ним рядом мягкую игрушку. Хотелось обнять крепко-крепко и никогда не выпускать из рук. Упал лицом в ножи травы, которые кололи и щекотали, не решаясь поранить. Хотелось плакать от близости с землёй и запаха  клевера и мяты.
Вечером вновь отмечали получение аттестата и начало взрослой жизни. Свобода!!! От постылой школы… Это потом они поймут, что в детство они больше не вернутся никогда. И ещё долго их память будет возвращаться к цветным камушкам школьных дней, хранящимся беспорядочной россыпью в размахрившейся картонной коробке из-под конфет. Потом начнут рассматривать пожелтевшие фотографии  с такими удивительно молодыми лицами, пытаясь узнать постаревших или вовсе стёршихся из памяти друзей и думать о том, что клейкие листья желтеют, как старые фотографии, и в свой срок слетаются на землю, будто стайка воробьёв на крошки хлеба. Станут  доставать из улья памяти запечатанные соты, разглядывать на свет и вдыхать запах давно осыпавших свои лепестки цветов.
 Кажется, он впервые в жизни опьянел. Злата двоилась, троилась, расплывалась в расцвеченном алкоголем тумане. Везде была Злата. Стены качались, точно он плыл в открытом море, где начался шторм. Потолок вращался,  он казался себе гимнастом, делающим сальто под куполом цирка.


69
Утро было ясное и светлое. Солнце заглядывало в окно и нежные пылинки плавали в золотом луче, раскатывающем янтарную дорожку на дощатом полу. В окно царапалась мохнатыми ветками сирень, издалека казавшаяся маленьким щенком пуделя. Соловей заливался так чисто и звонко, бередя душу мыслями, что молодость проходит, как проходит всё: высыхают лужи после дождя; зарастает чертополохом и лебедой выкошенный бугор; оседают и тают сдувающимися шарами наметённые до уровня окон первого этажа сугробы; недавно нежные и клейкие зелёные листочки, выстрелившие из раскрывшихся почек, словно стержни ручек, становятся  сухими и яркими, будто старушка, нарядившаяся во всё самое лучшее на похороны своей одноклассницы. Соловьиный свист смахнул  сон как рукой, будто разогнал мутную плёнку «цветущей» воды, скопившуюся на застывшей глади озера в безветренный день, — и он вступил в тихую прохладную воду, выплывая во взрослую жизнь, где его тугоухий  друг безмятежно спал, раскинувшись, чуть прикрывшись старым голубым одеялом, из прорех которого клочьями торчала вата,  похожая  на лёгкие кучевые облака,  образовавшиеся в небе.
Аркадий снял со стены ружьё, совершенно точно помня, что вечером его разрядил, и радостно заорал:
— Вставай! Уже день. Пора за утками!
Тимур медленно открыл глаза и тут же снова опустил тяжёлые веки, вяло махнув на Аркадия рукой, будто отмахиваясь от мухи, которую почувствовали ещё по-юношески нежные волоски кожи, когда она начала ползать по ним, теребя своими мохнатыми лапками.
— Вставай! А то курок спущу!
— Отстань. Дай поспать, я отдыхать приехал.
Тогда Аркадий поднял тяжёлое ружьё, что вдруг показалось ему лёгким деревянным луком купидона, ощущая отшлифованное дерево ствола прижавшейся к нему полыхающей щекой, и наставил холодный тяжёлый чёрный ствол на грудь друга, думая, что Тимур тут же вскочит, как от холодной воды, попавшей на лицо. С удовлетворением ощутил, как тело сонного друга  чуть-чуть спружинило, будто боксёрская груша. Однако лицо Тимура вообще никак не реагировало, точно Аркадий с ружьём был телевизионным экраном, включаемым каждый вечер по инерции, чтобы под него засыпать, что потом вырубался автоотключением по таймеру. Он чуть приоткрыл заплывшие веки, будто раскормленный кот, умиротворённо свернувшийся калачиком в ногах любимой хозяйки, но тут же закрыл снова, уплывая в подводный мир своих причудливых сновидений, колышущихся где-то размытыми акварелью водорослями совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, но на самом деле до которых было далеко и не дотянуться. Просыпаться не хотелось, даже сквозь дрёму Тимур почувствовал, что обручем сжимает голову, словно излишне перетянутым ремешком от подводной маски, а в правом виске что-то плавится, обжигая прилипшим чёрным гудроном. Он снова стремительно погружался на дно океана, куда солнечный свет не доходил никогда.
Аркадий нажал тяжёлый курок — и тот удовлетворённо и смачно щёлкнул, оглашая удар опрокинутого дома.
Тимур конвульсивно дёрнулся, словно к нему поднесли оголённый провод, вытянулся, ударив ступнями о спинку старинной железной кровати с большими серебряными шишечками на спинке так, что шишечки тихонько зазвенели, словно случайно задетые плечом ёлочные игрушки, будто пародируя удар гонга, который неожиданно издала металлическая спинка кровати. Глаза он так и не открыл, только моргнул — и по заспанному, отёкшему от выпитого накануне лицу пробежала гримаса.
Аркаша завороженно смотрел, как на белой махровой майке Тимура расцветает красный лохматый пион, чувствуя, как по спине потёк липкой струйкой пот, который загустевает на подошве, превращаясь в клей, намертво прилепивший его к полу. Ружьё он по-прежнему держал в согнутых руках, застывших негнущимся алебастром.
— Что это за звук? — в дверях стояла всклокоченная Злата, в небрежно завязанном голубом халатике с райскими синими птицами счастья, из-под которого виднелась нежно-розовая оборка кружевной ночнушки.
Потом Злата с Аркашей судорожно трясли Тимура за плечо, пытаясь его разбудить, он был ещё тёплый и розовый, а лицо Златочки становилась всё серее и серее, словно апрельский снег, впитавший выхлопную гарь, и только ручеёк на виске становился всё голубее, будто путь навигации на карте, открытой online.


70
Спустя два месяца после гибели сына  Вика осторожно, крадучись, зашла в его комнату, в которую не заходила с похорон: не могла. Они с Глебом плотно закрыли дверь и не заглядывали туда: как будто бы сын уехал. Нет, она ни на минуту не забывала тот глухой деревянный стук где-то в глубине чёрной зияющей раны на зелёном теле земли, расцвеченном жёлтым крапом чистотела, зверобоя и львиного зёва, частый и похожий на дробь барабанного боя на пионерской линейке: «Кто шагает дружно в ряд…». Её сын никогда не шагал в ногу со всеми и никогда не летал в общей стае. Белый ворон с перебитым крылом. Он и ушёл тогда, когда никто из его ровесников не думал уходить. Ещё более нелепо, чем уходили дети из той больницы, из которой она когда-то убежала, испугавшись, что там умирают. Впрочем, та детская больница, где для детей слово «смерть» было обыденным, как будто слово «звонок», означающее, что можно рвануть в коридор и поиграть в «ручеёк».  Была  такая очень простая игра. Игроки разбиваются по парам и, взявшись за руки, образуют живой коридор, «ручеёк». Оставшийся без пары игрок проходит внутри коридора, выбирая себе пару и разбивая одну из старых пар; новая пара встаёт в конец «ручейка», а освободившийся человек становится водящим и ищет себе пару. Обычно, по правилам, мальчик выбирает девочку, а девочка — мальчика. В детском возрасте смысл игры для участников часто сводится к возможности постоять, взявшись за руки, с интересными тебе людьми… Репетиция взрослой жизни… Чем быстрее течёт «ручеёк», тем веселее. Звонок на урок избавлял кого-то из ребят от необходимости разнимать руки.
Села за стол сына и нерешительно, вяло, будто пробуждаясь ото сна, начала перебирать бумаги, лежащие на столе. Перебирала механически, всматриваясь в размашистый почерк — и не понимая ни строчки. Буквы прыгали на батуте, раскачивались обезьянками на лиане, выстаивались в неровный клин перелётных птиц, улетающих на юг. Закрыла глаза — и сидела так несколько минут, пытаясь унять сверлящую боль за грудиной. Потом медленно выдвинула верхний ящик и взяла в руки чёрную кожаную тетрадь. Она знала, что у сына есть дневник, но никогда не решалась его читать, так как считала, что это то же самое, что читать чужие письма. Погладила шершавый дерматин рукой, прижалась к нему щекой, вдыхая запах искусственной кожи и клея. А потом открыла наугад где-то посередине толстой тетрадки и начала читать, хаотично, перелистывая страницы то вперёд, то назад; листала машинально, пока пыталась справиться с тоской, сжимающей горло мёртвой хваткой, разжать которую уже не было сил. Сидела обмякшей куклой, набитой опилками, навалившись на спинку кресла.

 Из дневника Тимура:

***
…Вот почему я такой родился? Я сейчас плачу и стучу ногой в пол. А мама просто плачет вместе со мной, потому что ей тоже трудно со мной рядом жить. И мне очень одиноко. У меня друзей нет совсем, только мама. Но и она меня понять не может… У меня внутри будто яркий свет горит… Чувствую себя  светлячком, запутавшимся  в густой траве, тщетно посылающим свои сигналы…

***
Почему важно при обучении использовать картинки? Когда я был маленький, то речь сливалась в один поток, и невозможно было разобрать слова. Вот, допустим, мне говорят: «Возьми мяч!» А я слышу «возьмимяч» — и не понимаю такого слова. Вот, когда мне стали писать отдельные слова и картинку значения  слова показывать, то я стал хотя бы выделять знакомые слова  из текста. А раньше я вообще ничего не понимал. И до сих пор мне трудно слушать речь и выделять знакомые слова. Потом  я про учителей хочу рассказать. Когда я  в первый раз вижу человека, то вообще не понимаю его. Ведь на его канал ещё нужно настроиться. Если приходит какая-то новая  учительница  на замену нашей, я в первый день вообще ничего не понимаю и не могу даже сидеть на уроке из-за этого, сразу орать начинаю, потому что внутри меня только шум сплошной. Но иногда быстро получается настроиться, это  бывает, когда во мне похожие волны на того человека. Вот у папы и бабушки, у них волны вообще другие, чем у нас с мамой. Я даже иногда думаю, родные ли мы вообще… У них поле непрошибаемое.
Никак не мог различить слово «мне» и «мой». Просто у меня в голове каждое слово состоит из букв и из шума волнового. И мне очень сложно переключиться с волнового восприятия на обычное, как у всех людей.
И опять о картинках. У мамы есть такая книжка для глухих. Вот она мне очень сильно помогла. Там нарисованы действия. Допустим: «Зина моет раму». А рядом ещё картинка: «Зина» и «рама». И понятно, где —  Зина, а где — рама. Получается, что моет — это по стеклу водит тряпкой. А если в ванне моет? Тогда как? А потом я понял (это тоже мама объяснила), что «по стеклу водить тряпкой» и «грязь смывать» — это одно и то же: и там, и там грязь смывают.
Вот в чём для меня  была сложность: я раньше с трудом понимал значения глаголов и местоимений.
Летучие мыши слышат ультразвук. Я, конечно, не мышь, но слышу где-то в этом спектре. Но одновременно — и как люди. Думаете легко так жить, как я? Когда половина жизни, считай, проходит впотьмах.
Поле — это такое излучение волновое, которое я слышу от каждого человека. Когда я в автобусе еду или, например, в толпе нахожусь, то мне очень сложно ощущать маму рядом. Вот когда я настраиваюсь на неё, то мне легко делается, потому что я тогда слышу всё вокруг через неё. Предположим, говорит с ней какой-то человек, а я с мамы снимаю информацию.
Если бы я сейчас попал в «страну глухих», фильм такой есть, я бы не понял по их жестам, что они хотят сказать, а понял бы по образам, которые они создают в мыслях. Во всяком случае, маму сейчас осенило, она этого понять не могла до сих пор, а сейчас прониклась, что я внимательно наблюдаю за глухонемыми и смеюсь вместе с ними, когда они руками машут и смеются.
Почему я раньше не догадался объяснять своё поведение другим людям? Я думал, что они и так это понимают, а выяснилось, что нет. И вот сейчас я хотя бы успокоился. Почему многие не понимают этого нематериального мира? К старости все приходят к этому, все боятся умирать. А мне не страшно, я не боюсь, у меня есть защита. Она меня ведёт по жизни и доставит на место по этому тубусу светящемуся. Когда я умру, то попаду в рай. Я знаю, что мир устроен так, что надо любить друг друга и не делать гадостей. А сам я часто гадости делаю осознанно, даже специально, чтобы досадить, будто в меня вселяется бес какой. Я сам знаю, что бес вселяется, но ничего не могу с собой поделать. Мне потом маму жалко, хочется её погладить, как кошку, но я не могу. А если она подходит первая, мне кажется, что она жалеет меня, что я ущербный, и я брыкаюсь.


***
У бабы в последнее время почему-то часто стали летать воздушные шары по комнате, особенно ночью. Я заметил, это происходит перед смертью. И мама тоже говорит, что у неё сердце изношенное, но сама она очень жить хочет и молит бога, чтобы он её не забирал. Я вот думаю, помогает ли бог или нет? Вот вижу событие: скорую смерть. Но теперь уже не так ясно и отчётливо, как раньше. Значит, можно вымолить, получается? У бабы смерть в поле стояла близкая. А теперь, вроде, отдалилась немного. Почему так? Значит, бог есть, и он помогает, если человек просит очень сильно?

***
Мне сложно складывать мысли в слова. Это будто ты из песка пытаешься построить снежный дворец. А ведь это песок, а не снег! И на дворе лето!

***
Болезнь с рождения забрала у меня чувство слуха. Потом дар  полноценной речи. Я сижу на чужом празднике и улыбаюсь. Эта иллюзия того, что всё в порядке, очень важна окружающим. Как клоун  разрисовывает своё лицо: на белила накладывает румянец больного в жару; приклеивает себе толстый красный нос, точно его только что укусила пчела; прилепляет накладные ресницы, похожие на еловые иголки; напяливает парик, напоминающий пеньку, и обязательно надевает воротник гармошкой, из которого  его забавная рожица выглядывает, точно подарочный букет из гофрированной яркой обёртки, чтобы веселить окружающих, хотя в душе  у него тоска и пустота, сжирающие, точно раковая опухоль, — так и я всё время прячусь за маской. Эта иллюзия стайности очень важна окружающим. Даже тем, кто бросает на меня лишь короткие взгляды, только  осторожно касается, считая, что пялиться неприлично. Даже тем, кто отводит взгляд, немного стыдясь своего здоровья в моём присутствии, хотя они не виноваты в моём недуге. Я представляю, что участвую в их беседе и понимаю, о чём речь, киваю и улыбаюсь. Мне тоже хочется что-то сказать,  всё равно что, лишь бы иллюзия продолжалась. Мои мечты незамысловаты и безамбициозны: подарите мне чувства. Я хочу слышать играющую музыку, под которую дёргаются мои друзья, точно лягушки, к лапкам которых поднесли электрод, я хочу подпевать звучащей песне.
Я не боюсь одиночества, оно как мой друг. Но я хочу найти свою половинку. Я хочу семью и детей, которые будут состоять из маленьких разочарований и больших праздников. Мне не важно, будут ли мои дети самыми умными и красивыми. Главное, чтобы они были здоровы. Чтобы их первые чувства были основаны на познавательном любопытстве и любви к своим близким, а не на рассуждениях о несправедливости мира и зависти  к сверстникам, которым дано то, что мне не будет дано никогда. Это как вода, вкуса которой не замечаешь, пока не окажешься в пустыне. А жить рядом с таким, как я, могут только мои родители и бабуля, наверное…

* * *
Живу в мире, который некто разобрал на миллиард паззлов и не попытался собрать. И теперь мне приходится ходить и собирать эти паззлы. Однако я понятия не имею, как их собрать и какую картину мира надо получить.

* * *
Мама сказала, что она не понимает меня и её пугает то, как работает моё восприятие. И тогда я спросил: «А когда ты подходила и спрашивала меня о том, как я воспринимаю мир, что я чувствую, что мне интересно?»
И мама ответила: «Каждый раз, когда я пыталась тебя понять, ты агрессивно реагировал  — и я боялась разбудить в тебе приступ раздражения и гнева». Я тогда сказал, что любовь как бы помогает переступить страх. Но мама ответила, что ей не помогает, что она никак не может привыкнуть к тому, что я такой… И тогда я стал маме объяснять, что несколько лет назад  я даже за порог квартиры боялся выйти. Меня охватывала прямо паника. С кем-то разговаривать  — вызывало вообще безумный страх. И я начал пытаться соотносить то, что у меня в голове, с тем, как это понимает обычный человек.
Я пояснил маме, что не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой, потому что это просто страх, основанный на боли. И я лучше кого-либо понимаю, что такое страх и боль! И я не обижаюсь и не осуждаю её! Это привело маму в ступор. Я обнял её, потому что знал, что это её успокоит.

* * *
Я научился различать и запоминать паттерны мимики, жестов, телодвижений, запаха, которые у нормальных людей обозначают вещи, которые в моей голове были плавающими кусочками паззлов в большой луже, застывшей на утреннем морозе. Я хреново могу выражать свои эмоции и распознавать чужие. Я не знаю, как нужно реагировать. И потому я создаю некие паттерны, которые любой обычный человек примет за «понимание» и «поддержку». Мой мозг не понимает, зачем я делаю всё это, — он просто работает.
Но я понял, что для того, чтобы люди поняли меня, знали, как я себя чувствую, мне постоянно необходимо говорить им о том, что со мной происходит и спрашивать их о том, что они чувствуют и думают. Потому что иначе я не понимаю ничего!!! Мне необходимы субтитры к каждому действию, иначе это вызывает сильное напряжение в нервной системе.

* * *
Любые прикосновения ко мне только усиливают мою тревогу. Раньше и общение приносило тревогу. Но я научился распознавать паттерны мимики, жестов и фраз, чтобы уметь доносить своё состояние людям, которые не понимают, какие у меня проблемы. С тех пор общение меня успокаивает. Я веду дневник —  это мой диалог с собой. Я разговариваю сам с собой, когда нервничаю. Когда я хочу унять тревогу, я начинаю разговаривать о своих чувствах и мыслях. Я научился говорить мягче, обнимать маму и бабушку, прикасаться к  ним, когда они нервничают.
Представьте на минутку, что вы наполнены радостью, любовью и счастьем. Но ваше физическое тело не может выразить этого. Вы радуетесь, но улыбки на вашем лице нет. Вам очень хорошо, но всё, что видят окружающие, это пустой взгляд мимо собеседника.


* * *
Общественная мораль слишком жестока к нетипичным людям из-за непредсказуемости того, что такой человек может сделать в следующую минуту. К тому же, для общества благодатнее, когда один человек абсолютно ничем не отличается от другого, и все его действия можно заранее проконтролировать.
Когда вам смешно, вы едва можете выдавить из себя улыбку. Уголки губ приподнимаются — и тут же падают, точно маятник. Окружающие вас люди не знают, что чувствуете вы. Они видят «слепой взгляд» мимо собеседника, а вы не в силах говорить, у вас ступор из-за перенасыщения чувств, у вас одно выражение на лице.
Когда вам говорят: «Я сейчас умру от смеха!», то вы понимаете это дословно и перестаёте смешить человека в страхе за его жизнь. Самая большая проблема в моей личной жизни — это перенасыщение. Чуть больше звуков, чуть больше цвета, чуть больше объектов или прикосновений — и тело впадает в полный ступор, не могу смотреть в глаза, не могу разговаривать, сижу, укачиваясь на полу или на кровати. Весь день на лице одно выражение.
Так же происходит, когда мама говорит: «Сходи купи хлеба». Я спрашиваю: «Какого купить?» Мама отвечает: «Любого!» И тут начинается приступ. Мозг не может оперировать этой структурой. Я понимаю всё буквально — пойду  и возьму любой. Я стою около прилавка и впадаю в ступор. Потому что «любой» —  это никакой. Мозг уходит внутрь, так и не сделав выбор. Потому что мама сказала: «Любой». А я жду, когда приступ пройдёт. Заставляю себя представить, какой хлеб мне нужен, а в теле всё спазмируется.
Мой мозг — это компьютер. И если для определения функции кнопки F1 ввести показание  «любой», то компьютер зависнет. Либо чёрный, либо белый, либо ржаной, либо с отрубями, либо с подсолнечными семечками, либо с кунжутом, либо с семечками тыквенными… Выберите какой… Но слово «любой» приводит мозг к синему экрану компьютера.

* * *
Укачивания — отдельная часть моего поведения буквально с трёх лет — до сих пор  это помогает успокоиться и уснуть, притупить сильную реакцию на какой-то звук, резкий цвет или угловатость предметов.


* * *
Почему я виноват в том, что я такой? Почему я столько лет испытываю чувство вины за это? За то, что я не могу чувствовать! Для меня мир — это алгоритмы. Алгоритмы чувств, эмоций, мыслей, движений объектов. Я знаю, какое это чувство, но не могу его испытать. Я просто знаю его. Это — как знать, что такое шоколадное мороженое, кушая его, просто знать, какой вкус шоколадный, но не чувствовать его.
Мне сложно понять, как реагировать на то, что чувствует собеседник, — приходится копировать чужое поведение, чтобы казаться адекватным, а лучше просто молча наблюдать за остальными.
Я помню, как плакал у мамы на коленях, потому что думал, как я буду любить человека?
Каждый раз, говоря человеку, что я его люблю, я понимаю, что не чувствую этого. Я знаю, что люблю, но не испытываю чувства. Когда разговариваю, то сто раз обдумываю, какие реакции могут вызвать мои слова, а после общения ещё раз сто прокручиваю в голове разговор и последствия возможных алгоритмов.
Каждый раз, когда мне говорят: «Я люблю тебя!», я боюсь и испытываю чувство вины, потому  что   точно  знаю, что тоже люблю этого человека, но я не чувствую этого.


* * *
Целый вечер гуляли со Златой в обнимку. А  я ничего не чувствовал. Не в смысле, что к Злате ничего не чувствую. Я вообще ничего не чувствую! Мой мозг не ассоциирует объятия с радостью и удовольствием. Я смотрел на льющиеся солнечным водопадом волосы Златы, на её точёный профиль, напоминающий мне портрет какой-то императрицы, на кожу, похожую на упругие лепестки белой лилии, и пытался придумать, как нужно себя вести, если бы я чувствовал себя, как она, счастливо! О том, что она счастлива, говорили её вспыхивающие на солнце глаза, ловящие солнечные лучи, будто осколки зелёного бутылочного стекла, пускающего солнечные зайчики; щёки, розовеющие, точно наливающееся соком яблоко, повернувшееся боком к солнцу; её улыбка, расцветающая на губах распахнувшимся к свету цветком.
 Это тяжело. В момент, когда нужно понять, что тебе с человеком хорошо, уютно, я ничего не чувствую и не понимаю, как быть!

* * *
Я не понимаю, что люди имеют в виду, когда говорят одно, а подразумевают другое, поэтому я научился спрашивать их постоянно, что они чувствуют и о чём думают. И я не могу выразить поддержку. Я тупо застываю и максимум, что могу: это — за руку взять и что-то сказать. А то, что говорю, — обычно получается невпопад.  Я от этого даже ушёл к себе в комнату — и  расплакался, лёг на диван и плакал в подушку, чтобы никто не слышал. Как я понимаю, это комплекс неполноценности даёт о себе знать.

* * *
Зашёл в комнату к маме — и тут глаза залил красный экран, на котором прошли одна за другой, будто серии фильма, картины моей гибели от несчастного случая. Я истошно закричал: «Мама!!!» И у меня начался приступ. Паника накрыла ледяной волной ужаса, в котором шуга подхватила меня и понесла куда-то в темноту. Тело затрясло. Мама тут же выключила телек и бросилась ко мне.
Перед глазами прошла прошлая жизнь, которую я, как это ни странно, чётко помнил…
 Мне семь лет, я сижу на кухне на деревянном квадратном табурете, обтянутом охряной кожей. В окно льётся солнце, так щедро, что я зажмуриваю глаза. Чудесный день, пропитанный светом! На душе легко, словно паришь на чёртовом колесе, взирая с высоты. Вдруг чувствую, как мой мозг сводит судорогой, более сильной, чем обычно. Я кричу: «Мама!!!» И слезаю с табурета. Делаю несколько шагов. И вдруг вылезаю из тела и бегу по коридору в комнату. На полпути понимаю, что тело я потерял на кухне. Возвращаюсь — и вижу, как моё тело бьётся в судорогах на полу. Из горла идёт кровь. У меня паника. Затем помню, как пришёл в себя в больнице, буквально на минуту. Не успел ничего осознать, как начался приступ, — и я умер.
После этого воспоминания, которое я рассказал маме, я лежал ещё полчаса на кровати и моё тело било в судорогах. Очень болели мышцы головы и ног. Затем через полчаса наступил резкий спазм в голове — и все мышцы отпустило. Началась тупая боль от расслабления всё это время напряженных мышц, и меня затошнило.
Затем перед глазами, будто выплеснуло огромной волной, поплыли мои воплощения, связанные с мозговыми травмами: удары головой, удары током, кома; всплыло, как мне выкололи глаза  — и я смотрел, не видя; представил, как на меня упала целая стена — и  моё тело сделалось  всмятку; вообразил, как укусила змея, — и кровь свернулась в моих жилах.

* * *
Приходится постоянно говорить близким людям, что ты ощущаешь, потому что они не могут разобрать это по твоему лицу. Оно почти ничего не может выражать, на нём ничего не написано.
Я научился около двух часов в сутки выражать радость — но после этого наступает перенасыщение. Окружающие меня люди, которые мне не очень близки, не знают об этих периодах. Они бы никогда в жизни не сказали, что я аутист, которому сложно общаться с людьми, который не может улыбнуться или выразить радость, который может часами сидеть, смотря в пространство и укачиваясь на полу, потому что мозг просто отказывается работать иначе. Сказали бы только, что у меня проблемы со слухом и поэтому я плохо их понимаю.

* * *
Было время, когда все дни были — сон, компьютер и снова сон. Если мама входила в комнату и брала со стола пустую чашку или обёртку от конфеты, то сразу же начинался приступ. А я смотрел на это как бы со стороны и ждал, когда приступ пройдёт. Внутренние органы точно сводит спазм  — и я отхожу от этого целый  час. Мама научилась пояснять, для чего берет ту или иную вещь у меня в комнате, и спрашивать, можно ли её забрать.


* * *
Я понимаю, что мне нужна нянька, а не девушка. И потому не хочу отношений, не хочу заставлять девушку думать, что я могу дать ей большее, чем могу на самом деле, и скрываться за фразой: «Я тебя люблю». Но это не значит, что я не нуждаюсь в любимом и близком человеке. Очень нуждаюсь. Люди уходят, видя какой я… Вот и Златка теперь ушла к Аркаше. Я не обижаюсь на неё, так как понимаю, что с ним ей будет легче, надёжнее, он перспективный, а со мной её ждут одни проблемы. Я думал, что я не могу чувствовать, а оказалась, что могу… Когда я узнал, что она теперь с моим лучшим другом, такая боль  меня скрутила, я был совсем больной, как наркоман, у которого началась ломка… Значит, я на самом деле не аутист… Я просто  живу в своём мире, так как от внешнего мира меня отделяет  не пропускающий   звук  стеклянный колпак… Общаюсь, но лишь по рации, используя что-то вроде азбуки Морзе. Точка, точка, точка, тире и снова точка…


71
Когда погиб Тимур, Викина  знакомая, пережившая свою дочь, сказала ей:
— Время у вас сейчас такое — кричать, рвать на себе волосы и кусать губы до кровавых капелек, потом придёт время — выть, словно собака в холодной августовской ночи, когда луна льёт на землю свой равнодушный тусклый свет, будто отражённый от хирургических инструментов в операционной; затем наступит время — плакать до изнеможения и усталости, после время — грустить, сидя на дачном крыльце в хмурый день, когда осень начала метать свои листья, словно жонглёр в цирке цветные кольца, а потом  время  — вспоминать… Вспоминать со смирением, с улыбкой печали, неуловимой, как тень облаков на лице в солнечный день в начале июня, когда одуряюще запах жасмин и голова кружится совсем так, как тогда, когда была молодой — и вся жизнь была скрыта за снегопадом осыпающегося яблоневого и вишнёвого цвета. Это ступеньки длинной лестницы… Её длина — ваша жизнь.
Она подумала о том, что ступеньки её лестницы давно ведут вниз, только шагать по ним почему-то гораздо труднее, чем наверх. И она очень боится оступиться — и кубарем скатиться, ломая рёбра и хрупкие маленькие позвонки.
Задавала себе вопросы: «Почему я? За что? Это что наказание или наоборот? Если наказание, то за какие такие грехи? Если подарок, то не надо таких подарков… Если я расплачиваюсь не за свои, а за чужие грехи, то кто дал право наказывать именно меня? Раскрутили рулетку где-то наверху… Фишка — на красном, а выпало чёрное… В результате банкрот».
Очень часто под тяжестью этих вопросов мы злимся. Злимся не только на себя. На себя даже, наверное, в последнюю очередь. Мы злимся на окружающих, потому что они счастливы. Злимся на близких, что они не всегда нас слышат и разделяют нашу боль. Злимся на них за то, что не смогли удержать на краю родного человека. Мы злимся на врачей, потому что они не помогли. Мы злимся на Бога потому, что он отвернулся от нас в самый важный и самый нужный момент.
Листая дневники сына, только сейчас открывшиеся для неё, Вика  размышляла о том, что мы злимся иногда даже на собственных  детей, потому что они ушли, а мы остались здесь, без них, и как жить дальше мы не знаем, — они нас бросили… Подумала о том, что не стоит ни завидовать, ни злиться — это ИХ жизнь, других людей.
Чувствовала себя вялой мухой, очнувшейся посреди глубокой осени от включённых батарей, что ползла по грязному стеклу, заторможенная, часто замирающая, как будто раздумывая, что теперь делать и куда ползти дальше и почему её жизнь  сузилась и преломилась, как нагретая стеклянная трубка.


Четвёртая часть
Жизнь прошла так быстро и нелепо

«Когда думы печальны,
Даже тот светлячок над рекою
Кажется мне душой моей — тело покинув,
Она искрой мерцает во мраке…»

Идзуми-Сикибу  «Госю:исю:» («Последующее дополнительное
собрание поэзии», XI в.; св. 20).


72
Неожиданно распогодилось. Стоял настоящий тёплый июльский день, хоть было около двадцати градусов, но солнце припекало так, что Вика почувствовала лёгкую дурноту. Подумала: «Это от влажности, наверное». Зашла в воду, которая успела остыть за две недели холодов и дождей, что стояли стеной и заслоняли луга и реку. Обожгло ключевой водой родников, но через две минуты она уже не чувствовала ледяного прикосновения реки. Она размеренно плыла вдоль берега по своему обычному пути: вот тополь, на который они так любили залезать в детстве; вот  старенькая обшарпанная соседская «казанка»; вот причал с красавцами-катерами новых толстосумов; вот  развезённая после  дождей глинистая дорога, ведущая в деревню, вся в глубоких  рытвинах со стоячей водой,  в которой живут лягушки и караулящий их уж;  вот плакучая ива, склоняющаяся к воде и кланяющаяся своему отражению. Доплыла до заводи с жёлтыми кувшинками, стебли которых казались ей перепутавшимися змеями  — и она всегда боялась в них заплывать. Кувшинки покачивали своими восковыми жёлтыми головками, распластывали свои большие листья в форме сердца на рябящей поверхности воды, мелко дрожа.   Она повернула обратно. Где-то на середине пути, в районе катеров почувствовала, что плывёт с одышкой. Удивилась: обычно она плавала легко, даже когда встречный ветер плескал в лицо пригоршни воды. Доплыла до понтона, чувствуя, как сердце с глухим стуком выбиваемых во дворе ковров бухает в груди. С трудом подтянулась на руках и вылезла на понтон. Медленно переоделась и пошла домой. Галоши опять налепили на себя килограммы глины  ; и идти становилось с каждым шагом всё тяжелее. Она свернула на траву, чтобы оставить в мокрой траве ненужный балласт. По-прежнему ласково светило солнце…
Прошла мимо дерева, на котором детвора  устроила «генеральный штаб». Дерево было другое. Игры те же, что и в её детстве. Всё повторяется. На ствол приземистого тополя были набиты перекладины, выкрашенные зелёной краской. В основании кроны дерева устроена постель, накрытая зелёным одеялом, оборудованы стол и кресла. Вывешен чёрный пиратский флаг с черепом и костями. С другой стороны дерева сооружена настоящая виселица, тоже выкрашенная той же зелёной краской, через верхнюю перекладину которой перекинута верёвочная петля. Улыбнулась. Дети идут дальше своих родителей. Они когда-то забирались на такое дерево без ступенек, а просто по впадинам и выступам в коре. И генерального штаба у них не было, и кровать отсутствовала. Но кресла были. Сидели там часами, общались, вглядываясь в дорогу, —  и, завидев подъезжающих  родителей, спускались их встречать.
  С трудом поднялась по скользкой глинистой горе, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди ; и поскачет резиновым мячиком по склону, заросшему крапивой, увешанной жёлтыми пылящими серёжками,  густо  покрытому колючками, что все называли «собачками»,  и сизым репейником с соцветиями липучих шариков,  некоторые из которых раскрыли свои розовые пасти. С трудом поднялась по лестнице к себе на второй этаж, отперла дверь ; и буквально рухнула на кровать, чувствуя, что сердце продолжает бешено барабанить в грудину, пытаясь вырваться наружу. Она лежала и смотрела через открытую дверь балкона, как сосны плавно качают своими мохнатыми лапами,  и думала о том, что всё конечно. Когда-то вот так лежала  здесь и смотрела на сосны её бабушка, теперь лежит она, а сосны всё зеленеют. Сердце продолжало стучать и стучать, будто разогнавшийся с горки поезд.
 Ночью приснился странный сон. Будто карабкается она по приставной лестнице за своей молодой коллегой. Лестница уходит высоко в небо. Коллега стоит где-то наверху:  не видно, на чём, но  она видит её саму смеющуюся и как она тянет к ней руки, готовая подхватить. Остаётся последняя ступенька. Лестница какая-то самодельная, сделанная из корявых стволов  обструганных молодых деревьев, не гнилая, на ней видны остатки обчищенной коричневой коры, облепившей жёлтую древесину, будто корочки на засохших ранах. Она поднимается до последней ступеньки-перекладины, ставит на неё ногу — и нога срывается. Она не понимает, почему. Смотрит и видит, что последняя перекладина с одной стороны оторвалась от правой тетивы. Без этой последней перекладины она никогда не сможет подтянуться и забраться туда, где стоит её коллега. Она понимает это — и просыпается. С удивлением для себя вспоминает, что уже видела этот сон в самых разных вариациях. Было уже, что подгнившая ступенька ломалась так, что она просто летела с большой высоты вниз — и просыпалась. Было, что приставная лестница, только та лестница была серая, точно сама плесень, и уже трухлявая, просто сама падает вниз, не устояв на глинистом размокшем грунте. Было, что она срывалась, перебираясь с последней её перекладины на невидимую опору, там, наверху. Она никогда не могла добраться до той невидимой ей ещё, но уже очень близкой высоты, лёгкое дыхание которой она чувствовала и возбуждалась от её близости. Она всегда не успевала разбиться или покалечиться, переломав себе руки, ноги и позвоночник: просыпалась. Но почему-то помнила все эти сны. Они лежали на донышке её души булыжником, пригвождая её к земле и давая понять, что притяжение земли существует, и она не птица, чтобы лететь вверх, она может лететь только вниз, на камни и кусты, ощерившиеся всеми своими колючками, спрятанными под листьями и нежными цветами. Эти сны проходили через всю её жизнь и прокручивались с неминуемой регулярностью, словно любимые кинофильмы. Ощущение падения, страха и неотвратимости жило в ней, точно вечнозелёная хвоя сосен, провожающая печальным взглядом расщеперившиеся шишки.

73
Маммолог была седая старушка с перманентом. Она завороженно смотрела на её грудь, будто на языки маленького костра, весело облизывающего сухие сучья. Вику удивило, что она не притрагивается к ней. Потом  врачиха решительно тряхнула головой, словно  смахивала с волос дождевые капли, и сказала:
— Вам срочно надо в онкоцентр. Я вам дам направление. Это бесплатно. Не затягивайте.
Вика почувствовала, что глаза медленно заволакивает плотной серой пеленой, будто туман резко опускается на холодную траву. Серая мутная мгла, за которой не будет рассвета… Самолёт в облаках, за которыми не видно даже краешка земли. В ухе противно зазвенел комар. Комната накренилась, потолок, словно сушащаяся на ветру простыня, взмыл вверх, а стена стала падать, точно была гипсокартонная и протаранена наехавшим бульдозером.
Очнулась сидящей на жёстком стуле, обитом холодным кожзаменителем. Над ней стояла старушенция и по-прежнему трясла своей головой. Кудряшки почему-то напомнили Вике  металлическую мочалку для посуды. Потёрла такой мочалкой её нежную душу…
— Ну, что вы так… Это же у многих. И оперируют.
Вика плохо помнит, как она доехала до дома. Шла по улице как сквозь туман, ничего не видя вокруг. Ввинчивалась в толпу, не соприкасаясь с ней, одна со своим страхом, перетянувшим сердце бельевой бечёвкой, завязанной морским узлом. Со стороны стала похожа на знак вопроса. Сгорбленная старушка со спутавшимися тусклыми волосами, ставшими отражением её мыслей.
Два дня ходила, будто с заложенными при резком спуске самолёта ушами: никого не слышала, а только думала о том, что ей предстоит операция и она станет уродкой, муж, возможно, даже будет её жалеть, но как женщина она существовать для него перестанет. Сначала даже хотела ему ничего не говорить (это пока домой шла из поликлиники), но как только переступила порог квартиры, уже поняла, что не выдержит. Насилу дождалась, когда Глеб придёт с работы, — и всё ему вывалила, еле сдерживая слёзы.
Глеб оцепенело сидел в кресле и молчал, видимо, сживаясь со сказанным. Потом, взяв себя в руки, проговорил:
 ; Успокойся. Ведь ничего же ещё нет. Тебя просто посылают сделать снимок. Это же у многих.


74
 В поликлинике онкоцентра народу было столько, что, как оказалось, сидеть здесь надо было весь день. Люди приходили сюда в шесть-семь утра и только к вечеру уходили. Само по себе это сидение было изнурительно. Ощущение разбитости из-за того, что встала рано, и невозможность поверить в предполагаемый диагноз — всё сливается в одно расплывшееся нефтяным пятном на тихой прозрачной воде впечатление никогда не испытанного ужаса. Даже здоровый, попавший сюда по осторожности или некомпетентности врачей, оказывался втянутым в водоворот, из которого приходилось выкарабкиваться, захлёбываясь слезами и отплёвываясь от ледяной и мутной воды. В одной очереди сидели люди с чёрными щеками и губами, будто измазанными мазутом; женщины с одной грудью, отсутствие которой угадывалось по пузырю на халате, напоминавшем съёжившийся воздушный шарик, который вдруг лопнул сам по себе, перестав радовать своим невесомым парением над головой; женщины с отёкшими руками, ставшими похожими на срубленный и очищенный от коры ствол; молоденькие девушки с ещё молодыми мамами и неопрятные нечёсаные старухи, еле волочившие слоновьи ноги с вздувшимися чернильными венами, которых медленно и осторожно вели под руку их уже тоже изрядно потасканные жизнью и постаревшие дети. Но не эти старухи потрясли Викино воображение. Потрясли именно молоденькие девушки с небесными глазами. В одной очереди сидели и те, кому предстояла операция, и те, у кого она была позади. Последние тоже делились на две категории: людей, выпросивших у неба отсрочку, и тех, для кого конец приближался со скоростью надвигающегося локомотива.
За многочасовое сидение в этой очереди обречённых или приговорённых к смятению можно было заболеть  даже здоровому. Именно здоровые, очутившиеся здесь из-за перестраховки врачей, чувствовали себя загнанными зайцами, попавшими в капкан. Именно здоровые вбирали в себя жадными глазами этих обречённых на небытие, с нескрываемым страхом примеряя на себя жизнь этих людей, которая истончалась, пересыхала, будто ручеёк под палящим пустынным солнцем, раскалённым добела. Обречённые на конец или живущие иллюзией, что они немного побудут ещё на этой земле, смирились уже со всем, что вскоре предстояло, и казалось, были спокойнее всех впервые попавших сюда и внезапно выдернутых, словно морковка из грядки, из ровного частокола зелёных распушившихся дней.
Вика со страхом и сочувствием глядела на людей вокруг. С удивлением подумала о том, что они здесь такие же обычные, как те, что ходят по улицам и штурмуют подошедший автобус. Посмотрела в окно и ей показалось, что там, снаружи, другая планета, где на душе благополучных и легкомысленных людей всё легко, точно майский тополиный пух. Подумала о том, что несколько дней назад и она была там, летала по улицам, не ведая о своей болезни. Мечтала о том, что надо бы купить, наконец, шкаф на кухню, а то кастрюли и сковородки уже не впихиваются в стол, и их приходится втискивать в старый холодильник. А неумолимое и ко всему бесстрастное время отсчитывало последние минуты её неведения.
Вика со страхом и сочувствием смотрела на девушку, почти девочку, лет четырнадцати-шестнадцати, пришедшую сюда с матерью, что сидела рядом с ней. Девушку уже прооперировали — и она пришла оформлять инвалидность. Девушка была очень бледная и совершенно спокойная, в отличие от многих в этой многочасовой очереди.  Её молодая ещё мама что-то озабоченно спрашивала  у дочери. Вика с грустью подумала, что она уже пережила возраст не только девочки, но и, пожалуй, мамы той, но она почему-то места себе не находит, глядя на женщин, прогуливающихся до аптечного киоска мимо очереди из ожидающих аудиенции хирурга в ярких цветастых халатах персидских мотивов, будто призванных вносить в жизнь буйные краски короткого лета, под которыми угадывалось отсутствие одной груди. А вот эта девушка тихо сидит в очереди и кажется, что не в очереди она из людей, ожидающих приговора, а где-то на даче в саду. Такое у неё расслабленное и умиротворённое лицо, точно знает она уже, что торопиться некуда: всё придёт в свой срок, за летом обязательно появится рыжая осень, подметающая своим лисьим хвостом пронизывающего ветра ещё не съёжившиеся разноцветные листья, похожие на сваленные в кучу тряпочки  для лоскутного одеяла. На одеяло в свой срок  зима накинет белое покрывало, которое с каждым днём будет всё больше становиться похожим на гигантскую пуховую подушку. Деревья замрут в глубоком сне, будто обмотанные бинтами и обложенные ватой, певчие птицы улетят в чужие края и только снег будет падать и падать, окрашивая жизнь в кафельный цвет плитки больничной палаты или морга.
Напротив сидела женщина лет шестидесяти. Она рассказывала про свою дочь, которая больна по вине районного гинеколога. Врач долго лечила её от чего-то другого, не замечая страшной болезни. Когда рак всё же обнаружили, была уже третья стадия, неоперабельная форма. Мать тянет её уже три года. Никто в их подъезде не знает о её болезни… У дочери — девочка десяти лет, ради которой надо жить. «Когда мы с ней в метро, я держу вот так руку, — женщина вытягивает руку в сторону, — чтобы она не бросилась под поезд…» Надо жить, но в глазах женщины — чернота глубокой ночи, где звёзды затянуты тяжёлыми тучами. Эти глаза — олицетворение всей мировой скорби.
Вот тут же мимо череды людей, сидящих на стульях в очередь к хирургу в отделении поликлиники, прошествовали к аптечному киоску две ещё нестарые женщины в байковых халатах на запахе. Вика с ужасом смотрела на их плоскую с одной стороны грудь. Навстречу им пробежал чернявый красавец-врач. Он бросил мимоходом одной из них: «Зайдите!» Жизнь для них продолжалась… Купят протезы, будут сидеть в гамаке на даче в тени деревьев и радоваться любому, даже хмурому, дню без дождя… У природы нет плохой погоды. Мелочи всё это… Всё мелочи по сравнению с тем, что однажды (а, может быть, и очень скоро) придётся лечь в ящик, пахнущий свежеструганным деревом и провалиться в яму, выкопанную в сырой глине, что окажется бездной.
Молоденькая врачиха долго и жёстко мяла её грудь, что-то пристально там разглядывала, дала направление на маммографию.
 Маммографию делали в определённые женские дни. Потянулись дни ожидания. Как только Вика представляла, что у неё отрежут грудь, в глазах  быстро сгущались сумерки, которые молниеносно переходили в чернильную ночь, вспарываемую разноцветными огнями фейерверков. Очнувшись и приняв негнущимися пальцами таблетку от спазмов сосудов головы, она сидела с прикрытыми глазами, думая о том, что вот так в один момент и кончается наша жизнь. Кажется, что до конца ещё далеко, а вот, поди ж ты, оказывается, смерть уже, как белый корабль, появилась на горизонте её бескрайнего моря жизни и неуклонно приближается к её берегу, чтобы сойти со спущенного трапа, цепко взять за руку и увести за собой.
 Она представляла, как она будет жить без груди, и думала о том, что, может, вообще лучше не оперироваться, если ей объявят страшный диагноз. Подходила на слабеющих ногах к зеркалу, когда дома никого не было, сбрасывала халат и внимательно разглядывала свою ещё молодую и розовую грудь. Прощупывать её она просто боялась: вдруг найдёт уплотнение? За окном по-прежнему светило яркое майское солнце, но на улицу почему-то не хотелось, она чувствовала себя серым облезшим воробышком, попавшим на праздник жизни розовых фламинго и павлинов, распушивших феерические  хвосты… Она боялась крови, уколов, возможной предстоящей операции и жизни без груди. Она отчётливо представляла грубый красный шрам вместо удалённой железы и свою отёкшую руку, больше похожую на ногу слона. Она с паническим страхом думала о том, что Глеб найдёт себе другую бабу, молодую и не изрезанную. То, что она станет уродкой, пугало её гораздо больше, чем то, что её не будет вообще. Она ясно видела, как её живую и розовую грудь бросают окровавленным ошмётком в контейнер. Она осторожно погладила пальцами нежную кожицу с голубыми ручейками прожилок и неожиданно для себя самой разрыдалась. Слёзы текли по её щекам и спрыгивали на топорщащуюся грудь, словно капли росы с потревоженных ветром листьев на землю. Она посмотрела на своё обезображенное плачем и перекошенное лицо с губами, извивающимися, точно дождевой червяк, внезапно перерубленный лопатой. Лицо стало красным, будто обваренное кипятком, белки глаз краснели, как на плохой фотографии, и чувство было такое, словно в глаза надуло поднявшимся шквальным ветром грязной дорожной пыли с просёлочной дороги. Она резко тряхнула растрепавшейся головой, чувствуя, что плач не только не принёс облегчения, а отнял у неё последние тающие силы. Ощущала себя цитрусовым, пропущенным через соковыжималку. «Хватит! ; сказала она себе, ; возьми себя в руки и не превращайся в распустившуюся бабу». Почему-то перед глазами всплыла та девочка-подросток, спокойная и бледная, как река, подёрнутая льдом, на которую просыпался первый рыхлый снег. Решительно запахнула халат, но очень долго не могла найти прорезь для пояса, что слипалась и расплывалась среди красных маков, плывущих по чёрному полю с редким вкраплением одиноких нежно-зелёных травинок, ещё не высушенных солнцем.
Ночью она просила мужа целовать её грудь как можно нежнее, лизать, как снежок, зажатый в детской ладони, и шептала, что она хочет это запомнить и очень надеется, что он тоже сохранит это на донышке памяти.


75
Потянулись дни мучительного ожидания. Она больше не плакала. Всё у неё внутри застыло в оцепенении, будто неожиданный мороз сковал исхлёстанные ливнем ветки, и они тихонько позвякивали, точно шарики в детской погремушке.
Спала она теперь плохо, долго не могла заснуть, лежала на постели без сна, боясь пошевелиться и разбудить Глеба своим крученьем на сбитых комом простынях. Одеяло давило тяжёлым грузом, ей было душно, внезапно липкий пот охватывал её всю, словно вдруг её  втолкнули в сауну, в которую она  не решалась войти. Подушка становилась твёрдой — и казалось, что она вгрызается в затылок. Кололи  и царапали мысли, заливали мозг едкой кислотой страха и тоски. Воздуха не хватало настолько, что она начинала разевать рот, точно рыба, выкинутая в лодку, на днище которой под сланью бултыхалась родная мутная и с болотным запахом вода, но она никак не могла протиснуться  сквозь узкую щель между дощечек. Хотелось встать — и подойти к окну, распахнуть его на обе створки, вбирая разгорячённым и мокрым лицом ночную прохладу осеннего города и воздух, впитавший в себя запах выхлопных газов и уличного смога. Но она думала о том, что разбудит Глеба —  и он опять будет раздражённо вздыхать и натягивать на голову подушку, чтобы не слышать ворвавшийся с улицы шум редких машин и хохот загулявших прохожих. Она даже размышляла о том, что ей, наверное, лучше вообще перебраться в гостиную: и воздуха больше, и мешать она не будет… Но мысль о том, что она там останется одна со своим страхом, прогоняли эту идею прочь, словно обломанную кем-то ветку плакучей ивы, подплывшую к берегу, которую рыбак подцепил своим длинным удилищем и оттолкнул плыть дальше. Ей хотелось прижаться к Глебу — и чтобы весь её страх по капельке вытекал и растворялся в нём… Но раскалённый, как печка, муж тихо похрапывал у неё под боком  — и она отодвигалась к холодной стене, скидывала с себя одеяло, прижималась лбом и грудью к шершавой перегородке, неожиданно напомнившей ей могильную плиту, и так лежала несколько минут, приходя в себя. И снова перед ней проплывали сцены из её жизни, словно прокручивала она истёршуюся и исцарапанную киноплёнку в замедленном темпе.
Потом ей сжимали грудь тяжёлыми равнодушными металлическими пластинами — и ей было так больно, что хотелось закричать, но она только крепче сжимала зубы.
Ждала в коридоре с другими женщинами врача. Наслушалась рассказов о том, как у них (тут были и прооперированные) удалили грудь  — и снова всё поплыло перед глазами и она рухнула в серый туман, перетекающий в кромешную ночь. Очнулась, увидела перед собой испуганные лица двух пациенток, медсестра совала ей под нос ватку с нашатырём. Почувствовала, что слизистая носа обожжена и глаза щиплет, точно от едкого дыма костра, в котором запалили мокрые ветки; какая-то блондинка с модной стрижкой обнимает её за плечи и успокаивает. Десять лет назад у неё был рак груди, отняли грудь. Она выжила благодаря железной воле и желанию жить. Год назад — снова рак, гинекологический. Настолько агрессивный, что ничего не помогло. После химиотерапии почти мгновенно образовались метастазы, так что даже врачи удивились такой скорости развития болезни, она обречена. Интересная стрижка — это парик. Вика смотрела на неё с ужасом, не выдержала:
— У вас четвёртая степень, а вы других утешаете?
— А, привыкаешь ко всему. Хотя бы месяц ещё протянуть. Да хоть неделю.
 Женщина достала блокнот и  стала искать телефон травников, которые лечат рак. Нашла, записала в Викин блокнот.
Пожилой мужчина-врач, по виду которого Вика совершенно однозначно определила: «пьющий и сильно», долго разглядывал тёмно-серый снимок, покачал головой и сказал:
; Идите к хирургу.
; Что, плохо?
; Я же сказал: «Идите к хирургу».
Очень расстроена была мама. Она пыталась успокоить Вику, что, может быть, ничего страшного, но получалось у неё плохо. Она звонила по нескольку раз за вечер своим знакомым,  потом ей рассказывала, что беседовала то с одним знакомым врачом, то с другим, но не только не успокаивала дочь, а, напротив, ещё больше накручивала её и приводила к бессонной ночи.
Потом Вика опять полдня сидела в очереди, её снова мяли и рассматривали снимок. Назначили биопсию.
Когда Вика пришла от хирурга, мама долго обнимала её слабыми состарившимися руками. Холодные  сухие шершавые ладони, напомнившие ей грубую обёрточную бежевую бумагу,  водили по её заплаканному лицу, впитывая в себя  катившиеся слезинки. Она схватила эти родные ладони в гусиных лапках морщин и коричневых пятнышках, словно у больного яблока, своими ещё молодыми ладонями, задержала в руке, ощущая их удивительную, почти неправдоподобную лёгкость, — и притянула к губам.
; Ну что ты,  мама, всё будет хорошо.
Вот, и уже и не её утешают, а она… Она гладит сгорбленную грузом прожитых лет спину, уткнувшись подбородком в голову, склонившуюся ей на грудь, как ветки, отягощённые плодами, будто она опора под ветки, чтобы те не обломились.
Потом мама сидела в кресле и рассказывала, что сегодня похоронили Наташу из соседнего подъезда, ей было тридцать семь. Остался мальчик двенадцати лет.
; Рак. Но ведь она вела такой образ жизни… Мужики всякие разные. Но я всё равно расстроилась очень. Зинаида, её мать, ужасалась, что она последней месяц просто истекала кровью, она уже просто тряпки под неё подкладывала. Исхудала так, что стала весить меньше сорока килограммов. Не лицо, а кожей обтянутый череп. У меня всё это не выходит из головы.  Денег на похороны не было. Гроб несли её  двенадцатилетний сын  с друзьями такого же возраста.
Снова потянулись, как серый запылённый состав  из грузовых  вагонов,  мотаемых из стороны в сторону, дни ожидания. С мужем они почему-то о возникшей опасности не разговаривали. Глеб делал вид, что ничего не происходит. Было в этом что-то странное и обидное для неё. Нет, она не сомневалась в его привязанности — и ей казалось, что так он хочет защитить её от волнений. Но не переживать она не могла. Ей, наоборот, так хотелось выговориться, уткнуться в его широкую грудь и чтобы обязательно гладил по голове. Но мужа словно парализовало. Он говорил о работе, о даче, о поломке автомашины, но только не о том, что ей, возможно, предстояло. Иногда она думала, что так он прячется от самого себя, точно устрица закрывает створки, почуяв холодное течение. Ну, не может же такого быть, чтобы он не переживал… Всё в себе? Тогда почему он не видит, в каком она состоянии?


76
Но ей всё время хотелось провалиться в спасительное забытьё, окунуться в день, залитый солнечным светом, играющим на осколках её жизни, причудливо их тасующим, словно разноцветные стекляшки в калейдоскопе её детства. Все мы считаем себя бессмертными…
 …Она стояла у подножия высокого крутого холма, поросшего травой, и смотрела вверх. Там, далеко на вершине горы, был её дом, но хорошей дороги к нему не было, только узкая тропинка. Она начала карабкаться по склону вверх. Тропка была глинистая: она делала шаг вперёд — и тут же съезжала назад, хватаясь руками за кусты по обочине тропки. Куст гнулся под её весом — и она съезжала дальше вниз, зажав в пятерне оборванные и измятые зелёные листочки. Вдруг откуда-то появляется её отец — и властно берёт её за руку. Он идёт впереди и вминает глину своими большими резиновыми сапогами, делая своеобразные ступеньки. Его рука протянута ей назад, словно верёвочка в связке скалолазов. Так они и поднимаются. Быстро. Она ступает своим маленьким ботинком в его большой след, словно на ступеньку, а, если вдруг не удерживается — и съезжает с неё, то сильная рука тянет её вверх, точно утопающего из болота вытягивает. Это не из сна. Это из её детства. Так они и добрались почти до вершины холма, туда, где голубое небо вкрадчиво заглядывает в глаза и дом пускает солнечные зайчики от распахнутых и покачиваемых ветром окон.
Внезапно гора становится отвесной, каменеет — и превращается в скалу. Кисть отца тоже каменеет и разжимается, будто у поражённого инсультом. И она стремительно летит, хватаясь за воздух, вниз. Её обгоняют обломки каких-то трухлявых досок и камней. Она падает на них, ощутив острую боль под лопаткой и в затылке, а на её лицо сыпятся сухие листья, догнавшие её яркими пёстрыми праздными лоскутками от полыхавшего лета, что она, видимо, сшибла в своём молниеносном полёте.
Что это? Предупреждение, что она пожила? Жизнь проходит быстрее, чем нам кажется.
В детстве у неё был приятель. Им было по десять лет, когда Никита умер. У него был рак крови — и спасти его было нельзя. Это было её первое столкновение со смертью близкого и дорогого человека. О том, что Никита  скончался, ей сказал папа. Были новогодние каникулы. Она тогда никак не могла поверить, что её друга больше нет. Она лежала на диване и захлёбывалась слезами. Папа гладил её по голове, но от этого слёзы бежали из глаз только сильнее. Вся подушка промокла, и рукав её тёплой пижамы промок — и от этого ей было холодно и её начал бить озноб. Она ясно видела, как дрожали её руки, будто она ехала на машине по крупным кочкам. Был ранний вечер, она закуталась в одеяло из верблюжьей шерсти, но всё равно её било, как в припадке. Она плакала тогда несколько часов подряд. Глаза болели, как будто дети забросали её песком. Она чувствовала страшную усталость, точно взрослая. Она так плакала всего один раз, когда ей было шесть лет. По телевизору шёл какой-то взрослый фильм. Фильмы были в то время чёрно-белые, всё воспринималось на контрасте  — и цвет появлялся только от содержания. В конце фильма убивали собаку. На этом фильм заканчивался. Детские фильмы так не заканчивались никогда. Она рыдала — и четверо взрослых: мама, папа, бабушка и дедушка, — успокаивали её, что это всё кино и всё не всерьёз, собака просто притворяется убитой на съёмках. Она с недоверием заглядывала им по очереди в глаза, переспрашивала:
; Да? Это правда? Это правда, что она живая? ; но слёзы продолжали капать ; и она втягивала их в себя распухшим носом и надсадно кашляла.
Её гладили по голове, сажали на колени все по очереди, но она продолжала рыдать, уткнувшись в тёплую грудь своих близких.
Она по нескольку раз переспрашивала и на другой день:
; Это правда? Она живая?
Смерть Никиты была не кино. Смерть собаки она видела по телевизору, а смерть Никиты не видела вообще, а только услышала о ней. И в её детской голове никак не укладывалось, что такое может быть. Три месяца назад они с ним играли, и вот теперь говорят, что его нет.
К вечеру девочка вся горела, мама потрогала её лоб ладонью, которая показалась Вике кусочком льда, и сунула ей холодный скользкий градусник, юркнувший под мышку ящерицей. Ртутный столбик тогда остановился на отметке 39 оС, заботливые руки её раздели, перенесли в кровать со взбитой подушкой и  подоткнули со всех сторон одеяло, которое она тут же в горячке скинула с себя.
 В доме пахло ёлкой. Потом много позже она увидела на белом снегу зелёные ветки ели, набросанные по дороге в последний путь. И у неё очень долго еловый запах ассоциировался не с Новым годом, когда ждут чудес и подарков под ёлкой, а именно с этим похоронным запахом хвои и можжевельника. Но проказник-время всё перетрясло, перевернуло, словно выложенную из фишек детскую мозаику, стряхнуло на пол — она будто долго ползала по полу, собирая фишки, закатившиеся под диван, стол и шкаф, выгребала их оттуда, нащупывая пальцами, собрала в коробочку, чтобы выкладывать совсем другую картинку.
Никита до сих пор стоит у неё перед глазами. Маленький лысый мальчик в шортах, под которые надеты бежевые хлопчатобумажные колготки. Он никогда ей не снился: ни в детстве, ни тем более, когда она стала взрослой, но она иногда вспоминала эту первую свою окончательную и непоправимую потерю. И вдруг ночью приснился. Они ехали куда-то на велосипедах, разогнавшись с горы… Лето уже отгорело, оставив по обочине сухую выжженную траву, похожую на мочало. Последние августовские дни, когда особенно чувствуется запах распада и тления. Откуда у неё, у ребёнка, знание этого запаха? Но во сне она отчётливо его ощущала. Было уже холодно. Она явственно чувствовала этот по-осеннему холодный воздух, набираемый в лёгкие, и ледяной ветер, дующий в лицо, пробирающийся сквозь крупную вязку свитера к её тёплому телу. Было так сухо, что она откуда-то знала, что за ними тянется пыльный шлейф, настолько густой, что делает их невидимыми для родителей, глядящих на них с бугра… Родители могут только догадываться, что они там, где-то за пыльным облаком… Она очень боится налететь на кочку и упасть, так как разогнались они настолько сильно, что её захлёстывает страх… И она только подпрыгивает на встретившейся кочке, будто гимнаст на батуте, и продолжает нестись дальше, поднимая пыль.


77
С Никитой они познакомились и подружились в больнице. Они лежали в разных отделениях. Она попала туда с миокардитом, который у неё случайно обнаружили два месяца спустя после гриппа, когда участковый врач выписал её в школу с температурой, заключив, что температура субфебрильная, на нервной почве, а ребёнок и так третью неделю на больничном «дурака валяет». «Температура на нервной почве» держалась ещё месяц. Маленькая Вика ходила в школу, у неё была одышка, её тошнило, комната ни с того ни с сего вдруг начинала кружиться, будто Вика каталась на  карусели в маленькой серебристой ракете, которая всё убыстряет ход, собираясь оторваться от земли и улететь в космос. Вика однажды каталась на такой в парке: она была неподготовленным космонавтом: от мелькания деревьев и лиц, обступивших карусель, у неё резко потемнело в глазах и мутная волна подступила из съёжившегося от страха желудка под горло. Позеленевшая, словно салат, выращенный в тёмном чулане, Вика тогда тихонько сползла с сиденья, обитого мягким дерматином, зажимая ладошкой рот, — и спряталась в носу корабля. В носу было темно, не видно мельтешения лиц, и казалось, что ты спишь. Вика лежала на ледяном полу, свернувшись в калачик, с облегчением ощущая прохладу дюрали, и молила о том, чтобы качка поскорее кончилась. После того, как у Вики в душном классе случился обморок — голос учительницы вдруг стал куда-то уплывать, точно его относил поднявшийся резкий ветер, словно воланчик от бадминтона, а затем Вика сама нырнула в темноту, как в той ракете в парке, — у Вики диагностировали осложнение  после перенесённого ей  гриппа и выписали ей  направление в детскую больницу. Вика тогда никак не могла поверить, что её на самом деле помещают из дома в какое-то казённое учреждение со страшным названием «больница».
Она лежала в постели, отвернувшись к стене, что была рядом с её лежбищем, стене с вытертой штукатуркой, под которой проглядывала серая и грязная извёстка, что  она иногда любила трогать пальцем и пробовать на вкус, ощущая на языке похрустывающий песок и мел. Лежала и разглядывала этот вытертый узор на побелке, думая о том, что скоро она проснётся и надо тащиться в школу. Потом она захлёбывалась слезами, всё так же лёжа в постели лицом к вытертой стене в маленьких оспинах, которые она продолжала нервно ковырять указательным пальцем, хотя побелка, подкрашенная лимонным колером, давно была съедена  — и теперь девочка питалась извёсткой, в которой мелкий речной песок хрустел на зубах. Иногда ей казалось, что это всего лишь какой-то новый сон. Но сон не растаял, она прорыдала два выходных — и в понедельник папа с мамой отвезли её в эту страшную больницу. Один день Вика пролежала в коридоре — и все дети бегали на неё смотреть. Она чувствовала себя очень неуютно и знала, что плакать на людях нельзя, но слёзы продолжали душить её — и она отворачивалась к стене, покрытой голубой масляной краской, которую нельзя было есть, и беззвучно плакала в подушку. На другой день её перевели в палату, где лежало четырнадцать детей от трёх до пятнадцати лет. Кровати стояли ещё ближе, чем она видела в детском саду. Некоторые дети совсем не вставали. Соседская девочка доверительно ей сообщила, что она здесь уже полгода, а Вику положили на кровать, где вчера умерла Наташа. Вика представила, что она лежит на кровати, где только что был покойник, и какой-то совершенно новый незнакомый до этого дня страх, будто паук муху, парализовал её. Ей казалось, что привидения выглядывают из всех углов комнаты и тянут к ней свои костлявые руки, которых у них — по шесть, чтобы легче было сграбастать детей в охапку и унести. Её страх усугублялся ещё и тем, что дети постарше после того, как дежурная медсестра тушила свет и закрывала дверь, рассказывали друг другу страшные сказки. Любимыми их историями оказались рассказы про красную светящуюся руку, измазанную кровью, которая влетала в форточку и душила спящих. Её рассказывала самая старшая девочка Света с настоящим перманентом и остатками вишнёвого маникюра на обгрызенных ногтях. Девочка лежала здесь второй месяц, мама приходила к ней редко, и помимо рассказов о красной руке она делилась с девочками постарше, что живёт с мальчиком как муж и жена и очень его любит. Мальчик этот приходил к ней один раз: Света сказала, что её навестил брат, когда врач спросила о том, кем ей приходится юноша. Врач, видимо, не поверила и переспросила потом у Светиной мамы, правда ли, что приходил брат. Мама, прогоняя  со своего лица появившееся было удивлённое и растерянное выражение, подтвердила, что это правда. «Брат» обнимал и целовал Свету на свидании, совершенно не обращая внимания на тринадцать любопытных глаз, блестевших со своих кроватей, словно начищенные металлические пуговицы, поймавшие солнечный свет. Эти двое были будто облиты тем завораживающим светом новогоднего театрального представления, где все декорации люминесцировали сиреневым, розовым, голубым и зеленоватым свечением.
В больнице была большая игровая комната и кинозал, где детям крутили сказки и всякие мультики. Эти две комнаты были общие на два отделения. В игровой Вика и познакомилась с Никитой, лежащем в гематологическом отделении. В игровой всегда было несколько детей, которые выделялись от остальных ребятишек тем, что они лысые, и тем, что слово «смерть» они произносят так же буднично, как слово «обед». Для Вики же смерть представляла что-то такое страшное и непостижимое. Когда в их подъезде появлялась крышка гроба, Вика боялась туда выходить. Просила папу  её проводить. Стремглав пробегала мимо страшной крышки, украшенной рюшами и оборочками, будто выходная кофточка.
Один лысый мальчик подошёл к Вике и  сообщил, что его зовут Никита, и спросил, не умеет ли она играть в шахматы. Вика немножко умела: научил папа. Потом посмотрел на Вику, погладив свою блестящую макушку, и сказал:
— Вот, теперь моя мама на шампуне сможет экономить, а твоя на твоей копне волос разорится!
К ним подошла лысая девочка лет шести, посмотрела на Викину копну и проговорила:
— Я лучше умру, чем соглашусь ещё раз капать химию!
Другая лысая девочка радостно проговорила:
— Зато я скоро теперь домой поеду!
Вика заметила, что и Никита, и девочка, готовая умереть, снисходительно посмотрели на собирающуюся домой, переглянулись и как по команде синхронно иронически улыбнулись. В глазах их читалось: «Как мало ты ещё в этой жизни понимаешь!» Это были глаза взрослых людей, где боль и отчаяние усмирялись мудростью и философским отношением к жизни. Вика потом увидит, как часто менялись глаза этих детей: только что в них читались страх и боль — и вот уже отчаяние затянуло их какой-то мутной плёнкой на поверхности воды, затем плёнка стала бензиновой, радужной, и вот уже от брошенной кем-то спички бензин полыхнул — и огонёк радости и интереса зажёгся в  только что тусклых глазах. В их глазах торчала кустом, потерявшим листья, не только физическая боль, которая для большинства здешних обитателей стала частью повседневной жизни,  — это в большей степени была боль душевная… боль памяти о том кошмаре, который смерчем периодически налетает на отделение и напоминает о том, что все смертны, даже маленькие дети… Смерть  каждого в этом отделении — разрушение иллюзий всех остальных выйти отсюда живым…
— А часто здесь умирают? — спросила Вика.
— Смотри сюда! — мальчик постарше достал из кармашка спортивных брюк толстую записную книжку. Она была вся потрепанная. — Я записывал сюда своих друзей, с которыми знакомился в разных больницах. Здесь все адреса с первого дня моей болезни.
Вика взяла в руку записную книжку. Она была на две трети заполнена и залистана до дыр… Адресов было много, очень много. Но на первой странице все адреса были перечёркнутыми, и на второй, и на третьей… Вика быстро пролистала блокнот. И заметила, что большинство записей было перечёркнуто.
— Это… — Вика не могла продолжить…
 — Да, это те, кого уже нет в живых.
 — Как ты живешь с этим?
 — Я живу благодаря этому! — мальчик постучал пальцем по одной из неперечёркнутых записей. Я живу благодаря вере в то, что мне повезет так же, как им. Знаешь, как хочется верить, что ты из числа тех, кому суждено победить болезнь? И знаешь, как страшно хоть на мгновение представить, что твое имя в десятках таких вот записных книжек однажды вычеркнут…
 Вика вычеркнет адрес этого мальчика из своей записной книжки спустя пару месяцев после смерти Никиты.


78
Однажды, когда Вика пошла в игровую, ей навстречу попалась инвалидная коляска, в которой вывозили мальчика из гематологического отделения. Бледный лысый мальчишка лет двенадцати, весь в конопушках, усеянный ими так, что казалось, что к нему приклеились зёрнышки недоспевшего мака, сидел на коляске без подножек, поджав ноги к животу. На нём была футболка с зайцем из мультфильма «Ну, погоди!» и зелёные шорты. Футболка вся была алой, заяц был завёрнут, как тореадор, в алый плащ и даже его уши покраснели. Лишь небольшие участки на рукавах выдавали истинный цвет футболки: когда-то он был ярко-лимонный. Возле лица мальчик держал сложенную пелёнку. Пелёнка эта тоже была вся алая и насквозь мокрая. На лице, руках, ногах… везде была кровь. Вся каталка была будто обсыпана облетевшими лепестками мака. Когда он на мгновение убрал пелёнку от лица, то кровь ударила из носа, как из открытого крана. Мальчик снова прижал пелёнку к лицу. Вся она была пропитана до последней нитки — и её надо было уже отжимать. Между пальцами полились ручейки алой крови. Мальчика везли в реанимацию. Вика услышала, как кто-то из ребят, направляющихся в игровую, сказал: «Это конец…»
Санитарка принялась ловко затирать красные полоски на полу, что тянулись, как след от кровавой колесницы.
Медсестра привела в игровую его сестру, девушку лет семнадцати, которая осталась посидеть с братом, пока мама возила куда-то на консультацию анализы сына. Девушку посадили на мягкий плюшевый диванчик. Она сидела неестественно прямая, как палка, будто боялась облокотиться на спинку дивана, и смотрела  на их шахматную доску. Вика подумала тогда, что она не видит эту доску, а просто её взгляд остановился в пространстве и во времени. Девушка тихо всхлипывала, и по её щекам таким же неостановимым потоком, как кровь у её брата, текли слёзы. Чья-то мама принесла ей воды и мягко обняла за плечи. Вика услышала, как звякнули зубы о край фарфоровой чашки: будто монетку бросили в фарфоровую копилку, и вода побежала по подбородку девушки, мгновенно посадив на её грудь в розовой кофточке пятно, которое показалось Вике кровавым, только более тёмным, чем у её брата. Губы её беззвучно шевелись, точно она разговаривала сама с собой или читала молитву. А, может быть, она спрашивала: «Почему он?»
Вике захотелось уйти к себе в палату и она сказала Никите, что не может сегодня играть. Когда она вышла в коридор, мальчика везли из реанимации назад. Глаза мальчика были полузакрыты.
— Не взяли, — пояснил Никита. — Боятся, что он им статистику подпортит.
Мальчик открыл серые глаза, в которых плескалось равнодушное зимнее море. В них не было страха. Там было только непонимание того, что происходит, и какое-то растерянное удивление. Всё его лицо было измазано кровью, но даже так было видно, что кожа его совершенно белая, без малейшего розового оттенка, и только веснушки казались теперь созревшими зёрнышками мака. Ноги в полосатых сереньких носочках, обляпанных каплями крови то и дело сползали с коляски и волочились по полу. Голова ребёнка постоянно свешивалась на бок. Врачи стали теребить его, он открывал глаза, смотрел на них мутным взглядом, как-то виновато оглядывался и снова прикрывал глаза. Он умирал… Умирал на глазах у всех детей…
Вика отступила назад в игровую. Все дети застыли в паническом ужасе, сковавшем их. В комнате стояла звенящая тишина, какая бывает в тёплый летний день, когда стайка толкунцов повисает серым столбом над ухом. Только два трёхлетних мальчика отнимали друг у друга маленькую машинку скорой помощи, не понимая, что происходит.
Когда Вика через два часа вышла в коридор, она, как нарочно, опять наткнулась на каталку, которую вывозили из гематологии. Лежащее на каталке маленькое тельце было покрыто белой простынёй, на которой отпечатались ладони мальчика, испачканные его алой кровью… Свесившийся край простыни колыхался при движении каталки — и казалось, что рука летит. Красная рука… Вика вспомнила сказку, которую рассказывали в палате на ночь. Отныне красная рука будет преследовать Вику по ночам не один год. Она будет врываться в ночную тишину и летать перед её глазами. Вика смотрела, как завороженная, на белую простыню с принтом красной ладони — и не могла сделать ни шагу. Было страшно от того, что вот этот его след ещё не высох, а мальчика уже нет и никогда больше не будет. Потом повернулась и быстро побежала в палату. Плюхнулась на постель, отвернулась к стене и заплакала, заплакала по мальчику, которого она видела сегодня первый раз в жизни. Почему? Почему всё так случается? Ей хотелось провалиться в сон и сбежать от этого кошмара, навалившегося на неё. Это «Почему?» ввинчивалось в мозг длинным саморезом, рождая трещину в представлении маленькой Вики о мире и круша её сознание, превращая мир, полный разноцветных игрушек, в осколки искорёженной пластмассы и железа.
Вдруг она услышала где-то далеко в коридоре страшный вопль, который рвался в палату, стуча кулаками и барабаня в дверь ногами в тяжёлых бутсах: «Почему?» Это кричала сестрёнка мальчика. Она очень страшно кричала. Вика никогда ещё не слышала такого крика молодого зверя, пытающегося перегрызть собственную лапу — лишь бы выбраться из западни.
Наибольший страх нагоняло то, что все взрослые вели себя так, как будто ничего не случилось, как будто  так и надо, словно смерть  — это совсем просто и не страшно. Казалось, что оплакивают мальчика только дети, а всем взрослым наплевать на то, что случилось… Врачи всё так же наигранно улыбались детям, медсёстры разносили на подносе в прозрачных чашечках таблетки, похожие на конфетки-драже, что можно медленно рассасывать, смакуя их мятную сладость  и изюм в глазури. Создавалось впечатление, что взрослые живут в одной реальности, а дети в совершенно другой. И реальности эти никак не пересекались, разделённые пространством, словно два континента большой водой. И было невыносимо страшно, что вот завтра не станет кого-то ещё… Вика сидела на кровати и плакала, слёзы падали на розовую хлопчатобумажную пижаму, окрашивая её в тёмно-красный цвет. Только потом, когда она пошла в столовую, в которой питались ходячие дети из двух отделений, к ней, с наворачивающимися  опять слезами, что выступали будто из пропитанной насквозь водой губки, которую давили жёсткими пальцами, подошёл лысый мальчик лет шести и сказал: «Привыкай!» Потом он сел за столик и спокойно начал наворачивать борщ. Дети из гематологического отделения сели отдельно у стены на кожаный диванчик. Никитка сидел с ними. Эти одиннадцать ребят разного возраста прислонились, тесно прижались друг к другу, точно замерзали на холодном ветру, некоторые положили руку соседу на плечо. Они делили между собой своё горе, они пытались прийти в себя после того, как ураган смерти пронесся над ними… Сегодня он забрал не их. А завтра? Ещё утром многие из сидящих на диванчике верили в то, что скоро выздоровеют, что у них будет нормальная жизнь, где можно будет стоять в воротах и отбивать летящий тяжёлый мяч. Сейчас в это не верил никто… Даже Миша — трёхлетний малыш… он тоже плакал как-то по взрослому, а не так, когда капризничал… Все чувствовали одно: что смерть показала свою недюжинную силу и напомнила о том, что тут она хозяйка.
 Один мальчик вдруг подскочил с диванчика, скинув руку с плеча лысой девочки лет семи, напоминающей Вике маленькую папуаску, которую она видела по телевизору, и крикнул: «Ну, кто следующий? Я?» Все вздрогнули от этой фразы. Он сказал вслух то, что думал в тот момент каждый из этих ребятишек. Самая старшая девочка властно шикнула на паникера: «Прекрати!» Он снова сел и бессильно заплакал, слёзы покатились по его белым щекам, похожим на подошедшее в кастрюльке тесто, он захлюпал носом и закашлялся. Его кашель сотрясал всю столовую, точно громовые раскаты, мальчик словно захлёбывался в воде. «Папуаска» вытащила из кармашка аккуратно сложенный платочек, протянув его, как палку — тонущему в болоте. Его вопрос снова и снова повторялся в Викиной голове, будто она нажимала на брюшко игрушки-повторяшки. Ей почему-то стало невыносимо страшно, что следующая — она. Да, она! Почти здоровая, хорошо себя чувствующая, но страх в душе рос, точно холмик насыпанной земли у вырываемой ямы, становился всё сильнее, и ей казалось, что стоит вернуться в палату, как смерть заберёт и её, накрыв с головой простынёй. Это был панический страх, от которого холодело всё внутри, кончики рук и ног становились ледяными, словно она долго стояла на морозе на автобусной остановке, и кровь отливала от лица и съёживалась, свёртываясь, в тяжёлый комок в груди. Казалось, что лучше умереть сейчас и здесь, чем вернуться туда, в палату, где кроватки стоят заснеженными могилами, которые Вика видела, когда они как-то шли с папой мимо старого кладбища у церкви, затерявшегося в центре подступившего и окружившего его города…
Вика есть в тот день ничего не смогла. Водила в щах ложкой, слушая скребущий душу звук, надрывающий сердце. «Привыкай! Какое кощунство! Разве с этим можно жить дальше?»
 Большинство детей в этот день подавленно молчали, точно у них опух язык; жались по углам, уткнувшись в книжки, и смотрели поверх текста на открытой и не переворачиваемой странице. Взгляд уносился вдаль, где маленький мальчик в алой футболке ехал в инвалидной коляске в тёмную ночь, комкая в руках простыню, расцвеченную маками на снегу.
Вика тоже держала в руках книжку «Алиса в Зазеркалье», пахнущую свежей типографской краской, но буквы в ней двоились, троились, качались, точно комары-толкуны на ветру. Викой вдруг овладело желание бежать из этого страшного места. Бежать, не глядя, лишь бы подальше. Она просто не могла тут больше находиться, ей казалось, что красная рука  вцепилась в неё и тянет куда-то за собой... «Уйти, уйти, уйти!» — это снова и снова крутилось в её голове.
Она запихала все свои пожитки из тумбочки в пакет, надела на пижаму спортивные штаны и джемпер и, крадучись, точно кошка, караулящая мышь, незаметно вышла из отделения на лестницу. Спустилась этажом ниже — и снова налетела на каталку, накрытую простынёй, которую завозили в лифт два санитара. Тело на каталке было побольше, чем в первый раз, и простыня была белая, но Вика уже знала, что под простынёй. Вику объял такой ужас! Она бежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, боясь того, что её остановят. Больница показалась ей лабиринтом, из которого нет выхода. Она открывала какие-то двери, натыкалась на незнакомые отделения и лаборатории и наконец, о чудо, выскочила на улицу. На улице накрапывал мелкий осенний дождь, барабанящий по пожелтевшим листьям, точно по клавишам печатной машинки. На тротуаре стояли мутные лужи, в которых плавали принесённые ветром свернувшиеся жёлтые листья, похожие на маленькие игрушечные лодочки. Домашние мягкие тапочки с двумя рыжими помпончиками на шнурке, завязанном бантиком, тотчас промокли, и Вика чувствовала ледяной холод, сковывающий её пальчики. Она побежала, но очень быстро стала задыхаться, закашлялась так, что прохожие стали оглядываться на странную девочку, не по погоде одетую, уже мокрую до нитки. Она испугалась и, кашляя так, что все её внутренности выворачивало наизнанку, свернула в ближайший двор. Высморкалась, прокашлялась и дальше пошла медленным прогулочным шагом, размазывая капли дождя и слёзы по лицу. Две остановки прошла пешком, боясь, что её хватятся и возвратят в больницу. Свернула к автобусной остановке, на которой было полно народа, назвала какой-то тётеньке улицу, сказала, что заблудилась, и попросила помочь ей сесть в нужный автобус. В автобусе было битком, тепло, никто не спрашивал с мокрой зарёванной девочки билета. Она стояла зажатая между чужими горячими телами, словно около печки, прижимаясь щекой к животу какого-то мужика средних лет. Слёзы по-прежнему стекали по щекам, но никто в автобусе не спросил её, почему она плачет: всем было безразлично.
Когда она позвонила в дверь, открыла мама и, увидев её на пороге, мокрую до нитки, продрогшую так, что верхние и нижние зубы стукались друг о друга, будто кто-то чокался фарфоровыми бокалами, удивлённо всплеснула руками:
— Это что за явление?
— Мама, — там умирают! Я боюсь там умереть! Я больше туда не вернусь!
Вика нырнула в горячие материнские руки, спряталась от мира, уткнувшись в тёплый живот, и зарыдала в голос, чувствуя, что её гладят по вздрагивающим лопаткам и стаскивают с неё мокрую одежду. Потом была горячая ванна, где она лежала, отогреваясь, но белая кафельная плитка казалась ей почему-то комнатой, куда повезли того мальчика. Но мама несколько раз заглядывала в ванную — и страх отступал. Потом она лежала в постели и её поили горячим чаем с живой малиной, размешанной в нём, и читали про волшебника из Изумрудного города. Пока ей читали, Вика не плакала, а ночью, когда родители ушли к себе, слёзы снова подступили к глазам, будто и не уходили вовсе, а только ненадолго спрятались за мокрыми веками и стояли там, чтобы снова выйти наружу, как только погасят в спальне свет… Она всхлипывала, кусая уголок пододеяльника… Вдруг ей почудилось, что кто-то стучит в окно… Скрипнула от ветра форточка — и ей показалось, что в комнату влетела красная рука, готовая вцепиться в её горло мёртвой хваткой бультерьера и унести с собой… Она закричала.
Прибежали родители, включили свет и гладили её по мокрым волосам, прилипшим к горячему лбу. Потом папа принёс раскладушку и лёг рядом. Свет больше не выключали.
На другой день у неё поднялась температура, она вся горела, ей мерещилось, что красная рука обжигает её, как раскалённая головешка… Дальше она увидела снова белые халаты, окружившие её, как деревья в  зимнем   лесу; обожглась о ледяные руки, задирающие её мокрую прилипшую к телу рубашонку; почувствовала на груди холодок фоноскопа, показавшийся ей скальпелем, готовым располосовать ей грудь; вздрогнула от осиного укуса в ягодицу, — и провалилась во тьму. Там она сначала плыла на волнах, затем ей протянули руки и затащили в лодку, которую мотало на волнах так, что её тошнило, закутали в тёплое сухое одеяло с головой… Дальше ей показалось, что лодка оторвалась от воды и её несли на руках в ней по небу так, как будто она уже умерла. Лодка качалась, точно на волнах, и Вика всё время ударялась о холодный жёсткий борт.


79
Вике чудилось, что большой чёрный медведь пришёл к ней в гости и сел на грудь. Медведь был добрый и нестрашный, протягивал ей банку с мёдом, но она задыхалась и никак не могла глотнуть из этой банки. Медведь жарко дышал ей в лицо и облизывал её горячим языком, словно большая ласковая собака. Вика почувствовала, что задыхается от его жара, запаха немытой шерсти, а мёд попал  ей в ноздри — и закупорил их сахарными пробками… Она снова провалилась в черноту…
Дышать, дышать, дышать… Вика глотала ртом воздух, точно скользкая рыбина, брошенная на лёд. Ей казалось, что сердце сейчас выскочит из груди, взорвав грудную клетку. Она никогда не думала, что это так мучительно: не дышать. В ушах шумел водопад, жилка на виске колотилась, точно ночная бабочка о стекло, увидев за ним свет. Она чувствовала, как кровь покидает её органы и приливает к лицу, словно волна от промчавшегося по глади катера. Дышать, дышать, дышать… Если она не глотнёт воздуха, который миллионы людей пьют просто так, не замечая его вкуса, она погибнет. Удушье мучительно… Ей мерещилось, что красная рука подлетела совсем близко и сжимает её горло скрюченными пальцами. Она однажды видела такие цепкие пальцы у старухи, схватившие, больно ущипнув, её за рукав в автобусе, когда автобус покачнулся. У неё на руке потом осталось пять синих кружков, похожих на чернильные пятна. Она тогда никак не могла вырвать руку, за которую ухватилась старуха. Сейчас она подумала, что, может быть, старуха цеплялась за неё, как сорвавшийся в пропасть — за траву на скале. А за что цепляется красная рука? Её хотят увести в пропасть или забрать с собой на небо, взяв цепкой рукой за горло точно так же, как аист в своём клюве приносит младенца. Дышать, дышать…
Дышать, дышать… Веснушчатый молодой врач с обеспокоенным лицом суетился у её постели. Круглое лицо, похожее на недоспевшую дыню. Она прочитала на бейджике:  «Отделение реанимации». Вика попыталась найти своё отражение в его серых глазах. А он отводил взгляд… «Что-то не то…» — искрой пронеслось  у Вики в голове. Не поднимая на девочку глаз, врач слушал её лёгкие, в которые почти не поступал воздух, считал аритмичный пульс, стучавший как пулемётная очередь, короткими учащёнными залпами, глубокомысленно рассматривал её синие пальцы рук, точно девчушка перемазалась в чернике. Он закончил осмотр, встал — и по-прежнему не смотрел Вике в лицо: разглядывал начищенные носки коричневых ботинок, в которых отражалась лампа дневного света. Ни слова не говоря ребёнку, бережно, заботливо провёл рукой по маминому плечу и… вышел…
Очнулась с большой надувной подушкой рядом. Подушка была похожа на матрас, на котором она плавала на даче. Только тот был матрас, а тут небольшая подушка, и зачем-то от подушки тянулась трубочка ей в нос. Вика хотела выдернуть трубочку, но мама перехватила её руку.
— Обожди еще немного. Тебе лучше, мой сладкий?
И опять мучительная одышка… опять провал, будто падаешь с балкона на освещённый вечерний город, подмигивающий тебе огнями реклам, которые кажутся издалека новогодними фонариками, а ощерившийся точёными пиками высокий забор городского парка — верхушками елей… Затем странный тошнотворный вкус резины на губах… Потом Вика будет уже узнавать этот вкус реаниматоров и искусственного дыхания на искривлённых последней судорогой губах.
Была глубокая ночь, когда Вика открыла глаза. В первый момент она не поняла, где она, будто утром проснулась — и пора в школу. Но затем увидела, что она снова в комнате, где кровати стоят рядами, — и поняла, что её вернули в больницу, поместили в ту же палату, откуда она сбежала. Рядом сидела осунувшаяся мама с лицом, похожим на мятую простыню в вагоне поезда дальнего следования, и не сводила с неё воспалённых глаз.


80
У Вики оказался плохой анализ крови и её перевели в отделение к Никите. С ней в палате лежала  светленькая девочка Лена десяти лет. Лена в первый же день, горестно вдохнув, будто старушка, сказала ей:
— Врачи отказываются красить мои кровяные клетки в розовый цвет. Смотри, как выпадают мои волосы. — И выдернула, будто из грядки пучок сорной травы, высохшей под жарким южным солнцем, клок своих свалявшихся волос…
На другой день у Леночки пошла носом кровь. Кровь шла не очень сильно, но не останавливалась. Леночка лежала на спине и держала на носу пластмассовую баночку из-под майонеза, набитую снегом, которую принёс кто-то из родителей. На груди у неё было полотенце, медленно окрашивающееся в алый цвет, которое придерживала морщинистой рукой бабушка Лены. Мама девочки стояла в коридоре, обессиленно прислонившись к стене, и плакала. К ней подошла мама Никиты и спросила:
— Что случилось? Леночке стало хуже?
— Крови нет для переливания, не дают больше, говорят, что осталось только три флакона, это неприкасаемый запас. Для кого её берегут? Для блатного ребёнка, а Ленуся пусть так погибает? У неё гемоглобин 48 уже неделю. И доноров нет!
Женщина начала захлёбываться слезами, закашлялась, стала мелко икать и  елозить головой по холодной кафельной стене.
— А какая группа нужна?
— Вторая.
— И у нас вторая. Я донора для Никиты нашла. Три дня искала, давай он для Лены кровь сдаст, а мы ещё пару дней продержимся. Может, ещё кого-нибудь найдём…
Вика боязливо зашла в палату — увидела полотенце на груди Белоснежки-Леночки, наполовину окрашенное будто бы  акварельной краской, когда рисуют сугробы, на которые брызнуло заходящее солнце в ветреный морозный день. Солнце внезапно закрыл налетевший чёрный смерч: он оторвал Вику от земли сильными руками, подхватил и понёс куда-то по чёрному и узкому туннелю, в конце которого брезжил всё тот же розоватый свет заходящего, тревожного радиоактивного солнца, внезапно вспыхнувшего, точно от сильного ветра тлеющая головешка.


81
И снова изнуряющая одышка… И снова провал в темноту, где взрываются разноцветные петарды, расцвечивая небо огнями, распускающимися мохнатыми астрами и хризантемами… Опять тошнотворный вкус резины на губах. Реаниматоры приходили к маленькой Вике уже не первый раз, делали на глазах у всей палаты искусственное дыхание, но забирать к себе её почему-то отказывались. Она умирала на глазах у всей палаты, а её соседка, пятилетняя Машенька, бросила на кровати свои куклы и убежала в коридор. Медсестра искала вену на исколотой руке и никак не могла в неё попасть:  Вика ойкнула от боли — и вышла из своего цветного беспамятства, расцвеченного праздничными салютами. Краем глаза она видела ноги реаниматора в чёрных кожаных тапочках и зелёных штанах... «Зелёный цвет — цвет жизни, цвет травы…» — почему-то подумала она. Увидела, что из тумбочки у соседней кровати тоже выглядывают ноги в маленьких фетровых тапочках в синюю клетку. Дверь тумбочки  была приоткрыта и подрагивала.
— Машенька!— позвала Вика перехваченным голосом.
Реаниматор приотворил дверцу тумбочки — и Вика увидела, что Маша сидит в ней, уткнувшись лицом в согнутые коленки и закрыв уши ладонями, тихо всхлипывая.
— Машенька! Это что такое? Ты зачем туда забралась?
— Мне страшно… — жалобно отозвалась  та, оторвав заплаканное лицо от затёкших коленок,  — и захлебнулась слезами, оглашая палату рёвом подстреленного зверька. Медсестра вытащила ребёнка из тумбочки — и принялась  его успокаивать. Маша зарыдала только сильнее, её плач будто бежал от октавы к октаве, всё выше и выше — пока малышка не сорвала голос.
Вечером Машенька осталась сидеть на скамеечке в коридоре, сонно свесив голову на грудь. Когда её начали тормошить и звать идти спать, девочка наотрез отказалась это делать:
— Не пойду! Я буду здесь. Там она умирает! Мне страшно там!
Уговорить её не было никакой возможности. Маша боялась синеющей, задыхающейся девочки и тяжёлого духа смерти, витавшего в палате… Она тоже слышала сказку про красную руку — и очень боялась, что красная рука прилетит и к ней…
Наконец, она согласилась и недоверчиво зашла в палату, со страхом оглядываясь на соседку, лицо которой сливалось в полутьме со смятой подушкой, и только её широко открытые глаза, смотревшие в потолок, которые вдруг вздрогнули и повернулись на неё, заставили Машу нерешительно подойти к своей кровати.
— Ты больше не будешь умирать? А то мне страшно… — жалобно спросила Маша у измученной девочки.
На другой день Машенька сидела у Вики на кровати и играла в пятнашки, передвигая весёлыми щелчками пластмассовые блоки в коробочке так, чтобы цифры были выстроены в порядке возрастания. Она уже знала все цифры, несмотря на то, что ей пять лет… Кто знает, придётся ли ей изучать цифры в школе… Маша играла и время от времени проверяла, не кончилась ли жидкость в бутылочке, из которой она по тоненьким трубочкам текла в Викину вену. Когда она замечала, что жидкость на дне бутылочки заканчивалась, то вставала и шла звать медсестру. Об этом её просила Викина мама, которая уехала на консультацию в другую больницу, взяв медицинскую карточку дочки.


82
— Очнулась? Мой кисёнок! — сказала мама и погладила её по голове, убирая волосы со лба. Мамина ладонь была гладкая, будто яблоко, и пахла земляникой. Или земляничным мылом? На полу рядом с кроватью стояла настольная лампа, мутный свет которой был направлен под панцирную сетку кровати. Сквозь приоткрытую в коридор дверь жёлтая полоска света, похожая на лежащую на линолеуме ковровую дорожку, утекала в тёмный коридор. Вика посмотрела в проём двери — и увидела, как эта полоска света  пересекается с другой, образуя развилку  тропинок. Она подумала о том,  что  в той палате, откуда тоже тёплой змейкой вытекал свет, лежал её друг Антоша, с которым она познакомилась в столовой, когда Антон туда ещё приходил. Его мама давно жила здесь и почти не уходила домой. Не спала, не ела, а только не сводила глаз со своего сына много ночей подряд. У него была какая-то опухоль мозга, которая развивалась очень давно. Сначала была маленькая киста, но она постепенно росла, толстела, начинала давить на соседние участки мозга — и Антоша мучился от головных болей, которые заставали его всегда внезапно. Боли были такие сильные, что единственный глаз Антона заволакивала мутная плёнка, похожая на ту, что бывает на стоячей цветущей воде. Антон начинал тяжело дышать, тёр виски и бросался на кровать, глотая какие-то круглые розовые таблетки, одна-две штуки которых всегда лежали у него на тумбочке. Другой его глаз был завязан белым бинтом, всегда перепачканным кровью. Ребята из его палаты поделились с Викой, что глаз у него удалили, так как опухоль проросла в глазницу. Вообще Антон был довольно жизнерадостным и весёлым мальчиком, любил травить анекдоты, сам первый начинал смеяться. Правда, юмор у него был какой-то «чёрный». Когда дети звали его поиграть после химии, он, например, мог сказать: «Сейчас проблююсь и  тогда приду, а то принцессе придётся прежде, чем сделать шаг, поднимать платье, чтобы не запачкаться…»
Антон последнюю неделю совсем не выходил из палаты, и Вика подумала, что надо бы его завтра навестить… Попросила маму привезти её на каталке к Антону. Когда она его увидела, то не узнала. Незабинтованный глаз застыл на раздвоенной трещинке на потолке, похожей на линию жизни. Застыл там, где эта трещинка обрывалась. Вика осторожно взяла Антона за руку:
 — Антоша, привет! Как дела? Мне мама новую игру принесла, будем играть.
Но Антон смотрел сквозь неё, как сквозь стекло — и видел лишь свою трещинку, заканчивающуюся крестом. Вика глядела на него с ужасом. Теребила его руку, показавшуюся ей какой-то мягкой игрушкой, набитой опилками, теребила всё настойчивее и упорнее. И о, чудо! Антон посмотрел на Вику каким-то осознанным умудрённым взглядом старца, всё знающего про жизнь, знающего такое, что до поры до времени людям неведомо. Вике даже показалось, что его рука потянулась погладить её по голове, немного согнув пальцы. Он улыбался какой-то виноватой улыбкой. Вика сжала его руку:
— Смотри, что я тебе принесла, — сказала Вика, протягивая ему игру.
 Губы Антона растянулись в какой-то дрожащей улыбке, словно видела она его в отражении воды, волнуемой лёгким ветерком, здоровый глаз заморгал так, что можно было подумать, что ему в глаз попала соринка. Он что-то говорил будто, но слов не было слышно: точно сильный ветер относил его фразы в далёкую даль. Вдруг его глаз перестал моргать и закрылся, но веко по-прежнему подрагивало, точно листок от дождя. Когда глаз снова открылся, он показался Вике стеклянным. Веко больше не дрожало, а зрачок, казавшийся стеклянной чёрной бусиной, смотрел в потолок, ни на что не реагируя. Вика стала теребить его руку, словно маленький ребёнок дёргает мамину юбку, требуя исполнить его каприз:
— Антоша, Антон, Антошечка!
 Но больше Антон не слышал её. Больше он ни на кого не реагировал, хотя прожил ещё две недели. Вика постоянно прислушивалась к тому, что происходит в соседней палате, вся обмирая от страха. Липкая рубашонка противно прилипала к спине, точно она попала под дождь. Она ещё верила в то, что смерть можно обмануть. Вот сейчас Антон очнётся — и они сыграют в её новую игру, которую ей так не терпелось ему показать. Она видела, как медсёстры бегают к нему с кислородными подушками и капельницами, видела, как его отец греет в руках пузырьки с плазмой, дышит на пузырёк, пытаясь его согреть своим дыханием, точно оттаивает окно в замёрзшем троллейбусе…
 И сама она точно попала в этот замёрзший троллейбус, в котором укачивает и поднимается тошнота. Ей снова не хватало воздуха… Он такой морозный, что замёрз до ледяных призм, которые она никак не могла протолкнуть в своё горло. Обдирала его до боли, до крови, солоноватый  вкус которой она чувствовала на своих губах…
Маленькая Вика провалилась то ли в обморок, то ли в тяжёлый сон, придавивший её  холодным, колючим, осевшим после оттепели сугробом… Они идут с Антоном по коридору школы и ищут класс, на урок в котором они, заигравшись на перемене, опоздали. Школа новая, она недавно перешла в неё из другой — и плохо знает своих одноклассников. Вику охватывает страх, что её будет ругать учительница, что она такая недисциплинированная. Учительница  у них  тоже новая и предмет новый, на улице весна — и ей так не хочется идти в душный класс, где не хватает спёртого воздуха,  а в виски больно стучатся  настырные молоточки и кружится голова. Но надо! Они доходят с Антоном до какой-то двери, Антон робко стучится и приоткрывает дверь, растягивая большие ржавые пружины, на которых она держится. В открытую дверь она видит учителя с лицом реаниматора, только одет тот почему-то  в чёрную рясу священника. Ей становится страшно. У доски она видит лысого мальчика, того самого, чья рубашонка была залита кровью в тот день, когда она бежала из больницы. Мальчик что-то пишет фломастером на белой доске, но буквы исчезают, как будто чернила испаряются или невидимы для неё. Она стоит и смотрит из-за спины Антона на его старания. Мальчик замечает их — и приветливо им улыбается, махнув рукой: «Заходите!» Но Антон неожиданно оборачивается к Вике и очень тихо говорит:
— Тебе не сюда!
Он отталкивает Вику и ныряет в узкий проём двери, которая с шумом захлопывается, больно ударив её руку так, что из глаз Вики брызнули  слёзы, и она отшатнулась к холодной шершавой стене, покрашенной в бледно-зелёную краску  цвета травы,  закрытой от света. Стена нежно и щекотно колется, точно папина небритая щека или зелёный мох.
 Через три часа всех детей собрали в коридоре и повели гулять, чтобы вынести тело мальчика без свидетелей. Дети шли молча, как набрав в рот воды, не обращая ни на что внимания, сгорбившись, как маленькие лысенькие старички, опустив глаза, в которых у многих из них блестели слёзы. Они шли гуськом, как под конвоем по тюремному двору.


83
 Сонную вечернюю тишину выходного вспорол крик Никитиной мамы: «Помогите, Никите плохо!»
У Никиты открылось сильное носовое кровотечение, ему  было тяжело дышать — и нужен был кислород. Одной кислородной подушки хватало на семь-десять минут. В отделении было только три кислородные подушки, которые надо  было наполнить в реанимации, до которой бежать четыре этажа, так как лифт опять не работал, переход между отделениями, соединяющий  старый и новый корпуса больницы, и два  длинных коридора. Поэтому родители из тех, кто оставались здесь почти круглосуточно, выстроились в конвейер: бегали в реанимацию, наполняли подушки и бежали обратно, боясь не успеть, отдавали наполненную кислородом, хватали пустую — и снова бежали в реанимацию, по пути заскочив к своему ребёнку посмотреть, не кончается ли бутылочка, из которой капает лекарство. Не дай бог, кончится, и медсестра проворонит: побежит по тоненькой пластиковой трубочке воздух, втекая в сосуды. Мысль одна: успеть, успеть, только успеть…
Вике с ещё тремя детьми дали в руки флакончики с плазмой и поручили их греть. Их нужно было оттаять немедленно  — и  почему-то именно теплом тела. Вика держала в ладони ледышку, холодом обжигающую руки. Она даже пыталась дышать на флакон и греть его своим дыханием. Стекло запотевало, по нему капельками стекала вода, руки леденели, кончики пальцев были  уже совсем деревянные — и она очень боялась, что флакончик юркнет на пол  из скользких негнущихся рук. Поэтому она передала  флакончик Тане и грела свои руки, потирая ладошки друг о друга и делая пальцами упражнение: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…» Пальчики стали красные, как у той красной руки, что прилетала к Вике по ночам. Их надо  было отогреть как можно быстрее: скоро флакончик, пройдя по кругу детских рук, опять вернётся к ней… Пальчики покалывало сотнями мелких иголочек, и Вика чувствовала, как  холод из пальчиков проникал в её тело, доходя до сердца. Она начала дрожать и ей казалось, что вот-вот потеряет сознание. Чья-то мама грела кипятильником воду и мочила кипятком тряпочки, которыми дети обёртывали ладони, чтобы быстрее согреть затёкшие пальцы.


84
«Опять… Сколько можно, почему они не могут ничего сделать?» — из коридора донёсся крик Никитиной мамы. Вика боязливо вышла из палаты и увидела, что тётя Наташа, молодая и очень красивая, похожая на дикторшу с телевидения (у неё были такие же иссиня-чёрные волосы, напоминавшие Вике вороное крыло, без всякой завивки, прямые, но всегда аккуратно расчёсанные…), стояла возле палаты сына и буквально лезла на стену, обдирая пальцы до крови. Кровавые полоски тянулись по жёлтой стене, выкрашенной масляной краской… Из палаты донёсся крик Никиты:
— Мама, прекрати!
Этот крик вдруг захлебнулся кашлем, сквозь который прорывались, словно голос за кадром, рыдания. Несколько мам выбежали на крик и попытались оторвать женщину от стены. Оттаскивали, но та вырывалась и бросалась на стену снова, точно это может спасти её сына.
— Не могу больше, я больше не могу!!! — выла Никитина мама каким-то шакальим голосом. От этого её воя и Никитиного кашля, перемешанного с плачем, Вике хотелось зажать ладошками уши, но она стеснялась. У неё всё холодело внутри от этого зрелища, будто ей проталкивали внутрь пищевода огромный холодный зонд. Какая-то мамочка попыталась всучить тёте Наташе жёлтые таблетки валерьянки, поблёскивавшие на её раскрытой ладони, точно маленькие пуговки.
Чья-то мама бросилась в палату к Никите успокаивать того, но тут же пулей выскочила назад. Её руки были в крови. И стала теребить Никитину маму:
— Где у Вас лекарства лежат? У Никиты же кровь носом пошла так сильно, что, наверное, надо делать тампонаду под наркозом и переливание крови.
Врачей почему-то не было. Чья-то мама зло сказала:
— Они опять день рождения празднуют… Им не до наших детей…
Родители, наконец, оторвали тётю Наташу от стены, но та снова вырвалась и бросилась к распахнутой настежь  двери на балкон,  сквозь которую проглядывали деревья, объятые печальным огнём осени, и рябина приветливо покачивала красными гроздьями, казавшимися  из коридора альвеолами лёгких.
— Кто опять дверь не закрыл, идиоты? — завопила маленькая крикливая женщина, ростом со свою девятилетнюю дочь, у которой был острый лейкоз, и которая казалась Вике злобной карлицей.
Никитина мама застыла у перил балкона и очень внимательно рассматривала внизу асфальт.
— Дура! — заорала карлица. — Твоему сыну донора срочно искать надо! Думаешь, из тебя мёртвой ему кровь перекачают? Дура набитая, он же погибнет без тебя!
— Он всё равно погибнет! Я не хочу этого видеть! Ему плохо от химии, его всё время тошнит! Я не могу больше!!! Я не могу на это смотреть! Как можно жить тут, где дети умирают? — Никитина мама перегнулась через перила.
— Как ты можешь, эгоистка! Кто будет следить за капельницами? Кто будет искать ему доноров? Эгоистка! Прыгай тогда вместе с ним!
Две другие подлетевшие мамы держали теперь Никитину маму за руки, третья толкала её в спину, точно каталку с больным ребёнком.
Хлопнула дверь — и из ординаторской со  смехом, звеневшим, как разбитая хрустальная посуда, выбежали раскрасневшиеся врачи. Маму Никиты два мужчины-врача оттащили от  балкона — и тут же медсестра сделала ей успокаивающий укол, но она вырвалась и опять полезла на стену, точно только по стене можно было найти выход из тупика, в который их с сыном каждый день загоняла болезнь. Она снова и снова бросалась к стене, точно боксёр, отрабатывающий приёмы, к груше, и дети стояли кучкой рядом и наблюдали это жуткое зрелище. Вике казалось, что волосёнки на её коже встали дыбом. И ещё она очень боялась, что её мама тоже может полезть на стену и в этом будет виновата она.
Через полчаса после укола тётя Наташа успокоилась, обмякла в руках удерживающих её женщин, стала похожа на пугало в огороде в безветренную погоду. Глаза её закрывались и открывались снова, как у Викиной пластмассовой куклы Оксаны, когда она её неосторожно наклоняла. Никитину маму увели в Викину палату и положили на освободившуюся койку: впереди были выходные. Ей снова и снова кололи снотворное, не давая проснуться и возвратиться в действительность, в которой её сыну делали под наркозом блокаду. Викина мама ухаживала за Викой и тётей Наташей два дня. Лампа в палате двое суток не выключалась, но к Вике во сне всё равно прилетала красная рука, которая ловко карабкалась по стене куда-то наверх, оставляя кровавые следы. Рука билась о стену, точно ночная бабочка о стекло, за которым разлит мёдом свет. Капли крови падали на Вику, точно красные ягоды брусники. Потом рука срывалась со стены и летела прямиком на девочку, шевеля узловатыми, распухшими в суставах подагрическими пальцами.
За Никитой, отходящим после наркоза, ухаживала чужая мама, чей сын второй месяц лежал в коме в палате вместе с Никитой. Потом её сменила мама трёхлетнего лысого малыша. Тёте Наташе запрещали подходить к палате сына ещё три дня. Даже в туалет её водили под конвоем. Она шла, как старушка, шаркая заплетающимися ногами по полу. Одна из её тапочек с кокетливым голубым бантиком из плюша постоянно слетала с ноги — и сопровождающий тётю Наташу вынужден был наклоняться и надевать тапочку на её ногу, точно маленькому ребёнку. Сама Наташа слетевшей тапочки не замечала, ступала босой ногой на ледяной кафельный пол.
На третий день, проходя мимо стены, на которую Наташа пыталась залезть, она, увидев ободранную краску — точно кошка точила здесь ногти — и бурые полосы, будто стену окатила проезжающая по луже на глинистой просёлочной дороге машина, Наташа сконфуженно покосилась на стену и спросила сопровождающую её женщину:
— Неужели это я?
Когда ей, наконец, разрешили войти в палату к сыну, то первое, что она услышала, увидев своего мальчика, уже оклемавшегося от наркоза, но пока ещё лежавшего серой мумией на подушке, было:
— Ещё раз вытворишь такое, я выпрыгну в окно… — на глазах его навернулись слёзы, выступившие, точно он стыл на холодном ветру. Да он  и был на ледяном ветру мироздания… Летел, как оторванный ураганом зелёный листок, вывернутый серебряной изнанкой, будто конфетный фантик… Зелёный черенок, его душа, оставался дрожать на ветке… Наташа обняла своего сына, чувствуя как  подрагивают его лопатки, точно маленькие крылышки ангела под своими шершавыми ладонями. По лицу Наташи побежали слёзы, оставляя две блестящие лунные дорожки на сумрачном лице. После она ещё пару суток, встречая мам, помогавших её сыну, пока она была с затуманенным душевной болью и отчаянием сознанием, кидалась к ним и прижимала их руки к своей груди, в которой бухало ускоряющимся поездом сердце.


85
За дверью в палату горел приглушённый свет, будто от фонаря, облепленного снегом… В палате лежала девочка Вика.
Сквозь матовое стекло двери просвечивал силуэт женщины, скорбно склонённой к кровати, где лежала девочка. Она сидела почти неподвижно, только изредка её голова падала на грудь, так, что силуэт женщины становился похожим на знак вопроса. Женщина не спала уже много суток. Она проваливалась  в сон на несколько секунд спасительного забытья, летела над спящим городом, но тут же понимала, что её крылья парализовало и она не может фланировать дальше — и подбитым самолётом летела в пропасть. Она с ужасом просыпалась — и всё вспоминала. «Нельзя спать, нельзя! Надо следить!» — эти слова она произносила снова и снова, словно преподаватель английского языка для начинающих на аудиозаписи: «Учим английский сами». Она сидела возле больной дочки, врачи которой признали опухоль неоперабельной. Девочка  была бледная, точно картофельные ростки в подвале по весне. Скулы её  были обтянуты жёлтой шелушащейся кожей, щёки ввалились, так что издалека казалось, что щёк нет вообще. Один череп, обтянутый резиновой маской. Вика уже третью неделю не могла глотать. Мама протирала мокрой салфеткой её искусанные до крови губы, обмётанные белой слизью, похожей на овсянку-размазню. С каждым часом у девочки нарастала дыхательная недостаточность. Ребёнок мучительно умирал от удушья. Мама всё ещё не верила, что это конец, хотя девочка находилась в полубессознательном состоянии. Но мама думала: «Вот сейчас произойдёт чудо — и девочка пойдёт на поправку».  Девочка тихо стонала. Она почти не разговаривала: сил на это не было. Неделю назад ей отменили все поддерживающие ниточку её жизни капельницы, так как врачи посчитали эти меры излишними. Поэтому сквозь сон она иногда шептала слова «вода, вода…». Вода мерещилась ей, как заблудшему путнику в пустыне, где нещадно палит солнце, раскаляя песок под ногами, и мечтала девочка не о том, чтобы выжить, а о том, чтобы утолить невыносимую жажду. Но это было невозможно, поэтому девочка лишь беспомощно плакала, когда слышала звук льющейся воды, будь то дождь за окном, барабанящий по стеклу, или водопад из открытого крана, обрушившийся на фаянс раковины, или тихий звон наполняемого жидкостью стакана, до которой ей было уже не дотянуться из её далёка. От постоянной нехватки кислорода на сознание девочки набегал удушливый дым горящих торфяников, она проваливалась в какое-то подобие сна, где реальность мешалась с вымыслом, но во всех коротких снах её душили  или  преследовали, заставляли убегать по тёмным узким и сырым переулкам, мчаться по скользким крышам и перепрыгивать с вагона на вагон поезда под названием «Жизнь». Но от того, что она перепрыгивала с вагона на вагон, она всё равно не окажется в купе ни одного из них, её не втянут за руки в окошко на ходу поезда и не посадят рядом с собой попивать чай, налитый в стаканы с фирменными одинаковыми подстаканниками, позвякивающими от ударов ложечки при каждом рывке поезда на стыках рельс.  Вода снилась ей, бегущей по вагонам и крышам. Вода далеко внизу, надо только соскочить на ходу с крыши мчащегося поезда — и не разбиться. Девочка тихо стонала. Вода журчала в ушах, как лесной родник, и птицы пели у родника голосами, похожими на ангельские, успокаивая, что райская жизнь впереди. Когда она выныривала из своего сна, то не мечтала о том, чтобы выжить, а только о том, чтобы утолить  дикую жажду и смыть свинцовый вкус смерти со своих распухших, растрескавшихся  губ, напоминающих отломанные крылышки высохших насекомых.
Мать не отрывала взгляда от её грудной клетки, которая то поднималась, то опускалась с каким-то тяжёлым скрипом, точно пытались с помощью ручного насоса накачать сдувшееся колесо.


86
На следующую ночь девочке Вике стало совсем плохо. Она тяжело задыхалась, иногда даже хрипела, металась по подушке в горячке, взбив остатки своих жидких волосёнок в паклю, а временами переставала дышать на несколько секунд совсем. Врачи предложили матери дать девочке последнюю дозу снотворного, но мать отказалась, удерживая ускользающую душу девочки в своих нежных руках. Мать не отрывала взгляда от едва двигавшейся грудной клетки. И вдруг девочка тяжело вздохнула и… больше не дышала, медленно синея, точно лакмусовая бумага. Мать с ужасом смотрела на лиловеющее в выступивших синих пятнах лицо. И вдруг её молнией осенило: она знает, что делать! Она вскочила со стула и стала делать искусственное дыхание «рот в рот». Она не звала никого на помощь, она знала, что это лишено всякого смысла — заведующая отделением запретила все активные вмешательства по поддержанию жизни. Мать снова и снова вдыхала воздух в лёгкие своей дочери, как десять лет тому назад её сердце качало кровь по сосудам невзначай зачатого и растущего плода. Даже сейчас мать верила, что борьба имеет смысл. И  — о, чудо! Через десять минут Вика сделала несколько самостоятельных вдохов. Но через полчаса её сердце снова отказывалось разгонять кровь, а лёгкие — нагнетать столь необходимый для жизни воздух. И мать снова дышала «рот в рот», ощущая холодеющие, твердеющие детские губы под своим уставшим от огромного напряжения ртом; дышала до головокружения, когда палата медленно начала вращаться, точно уставшую женщину посадили в детскую карусель; дышала до звона в ушах, напоминающего весёлое треньканье  погремушки; дышала до потемнения в глазах, когда кажется, что видишь мир сквозь стекло в ночи, о которое колотятся капли дождя. И мысль была только одна — не упасть, теряя сознание, — тогда её дочке уже никто не поможет. Борьба со смертью продолжалась несколько часов. Девочка начинала дышать — и через несколько минут её грудь опадала и замирала снова. И когда после очередной остановки дыхания девочка открыла глаза, в них была такая недетская боль. «Мама, оставь меня, не дыши, дай умереть, не мучай меня, я так больше не могу…» — слова девочки были еле слышны, а на её глаза наворачивались слёзы, блестевшие в полутьме, точно драгоценные камушки.
Девочка привыкла к сказанным равнодушным тоном фразам «остановка дыхания» и «ей уже недолго осталось». Эти фразы говорят, не глядя на неё, но и голос больше не приглушают. Когда она первый раз услышала «Это конец», она вздрогнула, а потом ей стала всё равно. Устала она от того, что ей плохо. Правильно говорят, что человек ко всему привыкает… Вот и она уже привыкла и её уже не пугают эти слова… Как будто это нормально: слышать о своей скорой смерти, когда тебе всего десять лет…
 Женщина закрыла лицо руками, словно хотела заслониться от увиденной картины, и отошла, бессильно опустившись на стул, точно  большая плюшевая игрушка, из которой выпотрошили вату. Она слышала, как девочка в последний раз тяжело вздохнула и утихла. Она зарыдала, почти беззвучно, боясь разбудить остальных в палате. Кусала натруженные губы… до крови, не чувствуя боли. Мать сидела, закрыв лицо руками несколько минут, а потом вдруг подскочила и кинулась к дочке. На лице у нее была такая решительность, как у останавливающего на скаку коня, взбесившегося и скачущего не туда. Девочка была уже вся лиловая, как флоксы у дачного крыльца, пульс не прослушивался, как мама ни  прижимала вялую руку к своему уху. Сердце остановилось. Это был конец. Но мать знала, что ещё имеет возможность конец отменить. И она снова кинулась реанимировать дочку: изо всех сил, что собрала за несколько минут, пока сидела на стуле безжизненной куклой, давила на её грудь; как робот, вдыхала из своего рта воздух в остывающие до боли любимые губы… И так бесконечное число раз. Она не смотрела на время, не думала о том, насколько повреждён мозг дочери после столь длительной остановки сердца. Она знала одно — она должна вернуть свою девочку! И вот, делая очередной «вдох» в своего затихшего навсегда ребёнка, она положила руку на тонкую шейку девочки, такую нежную, гладкую, кончающуюся ямочкой между ключиц, — и почувствовала пульс. Сердце снова билось!!! Она стала продолжать делать искусственное дыхание с таким энтузиазмом, как будто выиграла борьбу с болезнью, как будто болезнь уйдёт, развеется, как дурной сон в мутном рассвете утра, и её дочка снова пойдёт в школу с толстым ранцем за спиной, набитым учебниками.


87

 Они устроились с Никитой у неё на постели и играли в новую игру… Никита лежал на животе, болтая ногами в воздухе. Искали  клад, передвигая фишки по картонному полю, полному опасностей.
— Когда поправимся и выйдем отсюда, то давай встретимся и погуляем в парке около нашего дома. Говорят, там два новых аттракциона.
 Никита приподнялся на локтях, в его серых глазах вспыхнуло какое-то синее газовое пламя с рыжим петушком на язычке:
 — Неужели ты до сих пор не поняла, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник!!! И жить мне осталось считанные недели, а может, и дни! — закричал он зло, на всю палату. Потом закрыл лицо руками, точно хотел смыть видение, как уличную пыль с лица, и Вика услышала, что он всхлипывает.
Пытаясь загладить вину, Вика осторожно прикоснулась к его голой руке. Погладила её, а потом наклонилась и поцеловала в предплечье, ближе к запястью, где рука  была не исколота, нежная, как сметана, и голубые вены просвечивали сквозь нежную кожу, почему-то напоминая Вике синеголовник, который они с папой всегда собирали на даче, гуляя в лугах, для зимнего букета. Никита повернулся к Вике, взъерошил ей чёлку:
— Прости меня.
 Они проводили теперь с Никитой все дни: играли, разговаривали, просто молчали. Вика не могла тогда  ходить, так она  была слаба, и приезжала к нему на больничной каталке. Она сначала стеснялась того, что она на каталке, ей казалось, что Никита потеряет к ней всякий интерес, она даже спросила его:
— А если я буду всегда теперь на каталке, ты не захочешь со мной дружить?
— Что ты! Для меня это не имеет значения. Мне хорошо с тобой и интересно. Жаль только, что это скоро всё кончится.
— Нельзя так говорить. Мысли материализуются. Надо верить, что выздоровеешь и скоро выйдешь отсюда…
Никита грустно на неё посмотрел. В глазах его была та мудрость, какая бывает у стариков, пока пелена ещё не застилает разум, превращая их в детей. Дети как маленькие умудрённые старички, что прощаются с этим миром, смиряясь с неизбежным, и старики, в чьих прозрачных глазах, похожих на выцветшее от солнца небо, зажигаются солнечные зайчики от игры кривых зеркал, в которых их смешное и уродливое отражение — лишь оптический обман, как им очень хочется верить…

88
 В жизнь маленькой Вики ворвалась любовь. Она будто вышла на улицу в майский день  — и с удивлением увидела, что за ночь почки выстрелили листочками. Листья зелёные, выкрашенные в цвет жизни и надежды, и клейкие, руки перепачканы в изумрудной тягучей краске: сжала в кулачке прорвавшуюся почку, точно внезапно найденное сокровище.
Они теперь проводили много времени вместе с Никитой. Разговаривали о несущественных вещах, просто молчали, вглядываясь в лица друг друга: бледные, словно обмороженные, с лиловыми губами, будто перемазанными черникой. Смешной лысый череп Никиты, похожий на мячик. Ей всё время хотелось его погладить и взъерошить волосы, которых уже не было: утекли сквозь пальцы, словно время. Она гладила лысую макушку, ощущая подушечками пальцев шелковистость кожи. Никита потерял и брови, и ресницы. Смотрел на Вику незащищёнными глазами старика, который уже не здесь, уже там. Она его возвращала. Проводила по коже там, где были брови. Однажды нарисовала, дурачась, фломастером две узенькие дуги, отчего Никита стал похож на печального Арлекина, потерявшего свой парик с колпаком. Он не обижался, громко смеялся вместе с ней, и смех его был каким-то надорванным, фальшивым совсем, как у клоуна в цирке. Она ясно видела эту неестественность смеха артистов в цирке даже маленькой девочкой. Впрочем, клоуны иногда плакали…
— Папа, а как у них получается плакать понарошку? У них же слёзы по щекам текут. Как они так умеют?
— Ну, это же цирк, они прячут где-то маленький пузырёчек с жидкостью, надавливают на него незаметно для зрителей — и у них текут слёзы. Или нюхают платочек, надушенный зелёным луком или ещё чем-нибудь.
Вика подумала о том, что Никита, наверное, нюхает платочек, надушенный каким-то веществом, вызывающим смех. Она слышала про такое вещество, его называют «наркотик» и говорят про человека, его вдохнувшего, «нанюхался».
Она гладила лысую Никитину голову, очерчивала несуществующие брови, а Никита смеялся, заливался каким-то лающим смехом.
Однажды она ощутила, что его макушка становится колючей, как папина щека. Макушка щекотала её руку, точно щёточка с мягкой щетиной. Волосы появлялись чёрными островками — и Вике казалось, что голова Никиты покрыта пятнами плесени. Когда-то белобрысый Никита с совершенно прямыми волосами, похожими на солому, превращался в чёрного курчавого мальчика, жёсткие короткие завитки на голове которого напоминали Вике  старую сапожную щётку с искривившейся щетиной. Завитушки пружинили, щекотали ладони, и теперь смеялась и Вика.
— Когда мы вырастим, поженимся — и у нас родится маленькая девочка, она будет кудрявой, как Мальвина, — сказала  спустя пару недель Вика и поцеловала Никиту в макушку. Макушка уже становилась похожей на папин каракулевый воротник, в который она так любила утыкаться, когда оказывалась у него на руках. Анализы крови у Никиты тоже были теперь хорошие. И Никитина мама смеялась вместе с ними каким-то хрустальным смехом, напоминающим звон огромного стеклянного колокольчика, повешенного на новогоднюю ёлку, на самые её нижние ветки, когда ветки случайно задевают, проходя мимо. Когда Вика проходила мимо этого колокольчика, то она всегда его раскачивала, стояла и слушала его мелодичное звучание.
Дни теперь стали какие-то цветные. Они смотрелись друг в друга, словно в блестящие шары на ёлке, подсвеченные цветными фонариками. Видели забавное своё отражение — и веселились. О плохом не думали. Старались не замечать, точно осу, кружащую над тарелкой со сладкой пенкой, из которой они черпали маленькой серебряной ложечкой вишнёвое варенье. Замахаешь руками — ужалит.
Когда Вику выписали, Никита радовался вместе с ней, но говорил, что очень будет скучать, и просил, чтобы она приходила к нему навестить: ему ещё здесь оставаться долго. Родители не пустили тогда Вику к Никите: она ещё длительно болела дома, но его мама передавала им рисунки и письма Никиты. Забавные сердечки; розовые губы, сложенные для поцелуя; домик с трубой, из которой вырывается дым колечками, похожими на отросшие Никитины волосы; два человечка на спичечных ножках, взявшиеся за руки-спички, гуляют около дерева, усыпанного цветами. На девочке бант-пропеллер, готовый закрутиться от ветра и унести под облака; на голове мальчика две забавных завитушки, напоминающие рожки чёрта. «Ты моя фея!», «Скучаю!», «Люблю тебя!» — вот такие недетские слова, написанные корявыми буквами, читала Вика в его письмах. Маленький мальчик словно торопился сказать то, что он уже не успеет в своей взрослой жизни. Вика тоже писала ему, что скучает, ждёт не дождётся, когда они встретятся, и малевала картины яркими акварельными красками: зелёная лужайка, два человечка с лицами, будто срисованными с отражения ёлочных шаров, держатся за спичечные руки маленькой кудрявой девочки в оранжевом платьице, а рядом сидит котёнок с огромным красным бантом на шее. Акварельные краски в чёрной металлической  коробочке были сладкие, медовые, она пробовала их иногда кончиком языка  и мечтала о свидании.
— Интересно, а какие теперь у Никиты волосы? Мягкие или жёсткие? — спрашивала она папу. Маму она почему-то пытать об этом  стеснялась.
— Ты знаешь, папа? Я его люблю! Тебя я тоже люблю, но Никиту совсем по-другому, мне так хочется его увидеть!
— Погоди, зайка! Надо ещё поправиться.
Вика с замиранием сердца ждала каждого письма Никиты, гладила шершавую бумагу в клеточку и думала о том, что их жизнь пока похожа на жизнь за окнами с решётками в здании, напротив которого располагался их дом.  А жили они тогда  в доме, супротив которого находилась  постройка, где содержали подследственных. Письма, которые  Вика посылала Никите, она тайком от мамы душила её духами, пахнущими ландышами, и передавала для отправки папе.
Через два месяца, когда Вика уже почти поправилась и её собирались выписывать в школу, папа принёс письмо от Никиты. Письмо было какое-то странное. «Я тебя люблю, помни обо мне! Вместе у нас были солнечные дни…» — вывел шатающимися буквами  Никита. В письме была нарисована накренённая лодка в штормящем море. Маленький мальчик держался спичечной ручкой за борт лодки, на которую кидалась пенная волна. В послании лежала фотография Никиты, каким он был, когда ещё не болел. Маленький белобрысый мальчик в полосатой тельняшке улыбался во весь рот, прижимая к себе ракетку от бадминтона. Вика долго будет потом доставать эту фотографию из-под стекла на письменном столе и смотреть, смотреть, смотреть, думая о своей несбывшейся детской любви. Или любовь сбылась, раз она снова и снова достаёт помятую в уголке карточку и гладит белобрысого мальчика по макушке, целует его смеющиеся глаза, в которых отражаются солнечные зайчики  от падающих сквозь оконное стекло лучей?
Больше писем от Никиты не было. Вика с тревогой встречала родителей, но спросить о весточке от него боялась: страшилась, что услышит то, что она каким-то своим недетским чутьём уже знала.
Под Новый год, когда ёлка была уже наряжена в любимые розовые   шары, напоминающие гранат, с одной стороны выгрызенный и переливающийся изнутри своими гранёными спелыми зёрнышками; в сиреневые и голубые сосульки, облитые искрящимся в свете яркой люстры снегом; в серебристые снежинки, качающиеся на невидимых нитях; в улыбающееся во весь рот оранжевое солнце и смеющуюся лимонную луну; в огромные разноцветные  колокольчики, звенящие мелодичным смехом Никитиной мамы, — в квартире раздался телефонный звонок.
Вика сразу поняла, что папа говорит с Никитиной мамой…
Весь Новый год она лежала на диване, отвернувшись от мигающей цветными огоньками ёлки, и тихо плакала. Когда она переворачивалась и невидящим взглядом смотрела на ёлку, цветные фонарики дрожали на её мокрых ресницах. Те  письма до сих пор лежат у неё в книжном шкафу, аккуратно сложенные в коробку из-под конфет «Ну-ка, отними!» На коробке нарисована девочка в синем в горошину платье, с голубым бантом в волосах, с конфетой в руке, дразнящей белую собачку. Вкуса тех конфет она уже не помнит…


89
 Память услужливо подталкивала её к той маленькой Вике, которая каким-то чудом не умерла и стала большой, вышла два раза замуж и  родила  сына… Если она не умерла тогда, то, может быть, не уйдёт и сейчас… Почему это она должна умереть? Мерзкий липкий холодный ужас… Она навалилась на змею, раздавив её своей тяжестью, обмирая от ужаса и брезгливости, но тщетно… Она увернулась от пугающего, дрожащего, вибрирующего и извивающегося раздвоенного языка, не заметив зуба, по которому стекает яд… Марафонский бег к гробу после постановки диагноза…
Вспомнила белую простыню с кровавым отпечатком ладони ребёнка, которого уже не было, коей занавесили двери, когда их, детей, повели гулять,  чтобы вынести тело без свидетелей, и почувствовала, что по коже снова побежали мурашки, как тогда, словно до волосиков дотронулись наэлектризованным металлом.

Они давно уже спали с мужем по разным комнатам. Ночью пришла к нему, юркнула под чужое одеяло, каждой клеточкой впитывая в себя тепло, будто прижималась замёрзшим боком к раскалённой печке. Пришла, как в детстве к родителям, когда было страшно одной лежать в темноте: казалось, что в углах оживают чудища, жаждущие её крови. Потом, когда подросла, она уже не залезала к ним под одеяло, а просто зажигала свет, но ей всё равно было очень страшно — и она тогда судорожно всовывала холодные ноги в тапки и шла к ним. Пока взрослые просыпались, суетились вокруг неё, приходили  с ней в её спальню, ночные страхи чуть-чуть отступали, вместо чудищ она теперь видела наваленный ворох одежды на стуле и подставку с цветами. Но как только взрослые покидали её комнату, нежно поцеловав на прощание и потушив свет, по углам комнаты снова оживали монстры, высматривающие свою добычу.
 Хотелось, как маленькой девочке, чтобы просто защитили от ночных привидений и дневных страхов, которые в темноте сжимали в своих холодных и скользких, как клеёнка на операционном столе, объятиях. Просто лежать рядом с мужем, уткнувшись в волосатую грудь и слушать биение его сердца. Тук-тук-тук. Как поезд… Так и заснуть под стук колёс  убаюканной дорогой. Хотелось, чтобы муж разгладил образовавшиеся морщинки на лбу губами и слизывал шершавым языком солёные капли на щеке, будто преданная собака, и обязательно погладил по голове, как гладили в детстве. «Цыплёнок!» — так когда-то говорила бабушка.
— Ты моя сладкая девочка, — прошептал Глеб — и темнота отступила, рассыпалась на яркие цветные огни фейерверков и победных салютов…
Прижала холодные губы к его глазу, так что теперь ему пришлось зажмуриться,  — и глаз его затрепетал, как бабочка под накрывшим её сачком. Слезящиеся пятна огней взорвались осколками счастливых воспоминаний, когда они были молоды и жизнь представлялась бесконечной дорогой, по обочине которой буйно росли полевые цветы, прорастая корнями незабудок в память.
 Лоб, вжимавшийся  в его грудь, был горячим и прожигал, как горчичник. Глеб  почувствовал трепет мокрых ресниц на плече, лёгкое прикосновение которых напомнило щекотание некошеной травы, серебряной от росы, по которой он пробирался к реке, чтобы окунуться в её зеркальные воды, вспугнув размеренный сплав белых лебедей-облаков.


90
 Подтвердившийся диагноз она приняла уже со смирением. Что-то в ней внезапно перегорело. Будто она чувствовала запах плавящейся пластмассы, но не понимала: откуда он. Трогала вилку в розетке (именно ту, что искрила), но ничего не предпринимала,  не пыталась её вытащить. А потом вдруг раздался сухой треск — и прибор вылетел. Ей казалось, что она спит.
Потом привыкла к мысли, что всё кончается. Может быть, и её жизнь подошла к концу. Каждый миг приближает теперь к страшному и  неизбежному, что ждёт каждого из нас…
Перешла через черту страха. Зачерствела, как ломоть хлеба на ветру. Старалась не думать, а просто жить, пока ещё можно дышать, чувствовать вкус воды и снежинок, тающих на губах, морозного воздуха и любимых губ, давно переставших пахнуть персиком, но не утративших мягкости и упругости недозревшей в проливных холодных дождях сливы. Каждую легчайшую пушинку времени хотелось теперь ловить и прижимать к сердцу, нести с дрожью, бережно, боясь, что она может выскользнуть из неловких окоченевших рук. Ведь всё, что произошло с ней, — произошло без её воли и желания, как это случается с тобой во сне, когда ты летишь над городом и всё тебе кажется никчёмным и мелким, — и вдруг понимаешь, что превратилась в камень сама и падаешь вниз, а город стремительно растёт и приближается остроконечными башнями телецентра, высоковольтными линиями электропередач и холодным, равнодушным к тебе бетоном.
Подумала о том, что все мы не знаем, сколько нам осталось. Ещё вчера казалось, что конец так далеко, а вот он уже ухмыляется и пристально смотрит тебе в глаза. Время отбирает потихоньку у тебя всё: глаза перестают блестеть, как тающие льдинки на мартовском солнце, превращаясь в мутные лужицы взбаламученной грозами и ливнями воды; волосы, заплетённые в тугие косы, как колосья пшеницы в снопы, в один прекрасный день обрезаются — и ты радуешься освобождению от тяжести на голове, ликуешь, что помолодела и стала похожа на мальчика-подростка, а потом держишь в руках клок пакли, выпавший после  химиотерапии и облучения, и думаешь о том, что всё больше становишься похожей на тифозную больную, обритую от распоясавшихся вшей. Сначала радуешься, что качающийся молочный зуб, наконец, выпал, и пробуешь кончиком языка белый бугорок, на ощупь так похожий на пилюлю, и ждёшь, когда же он подрастёт, а потом выросшие зубы, по цвету когда-то напоминающие сливки, постепенно желтеют, как ржавеет эмаль на старой раковине, крошатся, чернеют — и ты закрываешь их коронками, делающими твою ослепительную улыбку просто блестящей и отражающей металлом свет, уже не заботясь о белизне зубов, а затем просто теряешь их один за другим. Твоя молочная кожа постепенно покрывается перчинками родинок, становясь всё более похожей на серую клеёнку с рассыпанной гречневой крупой; лицо прорастает глубокими морщинами, как пересохшая на солнце глина — трещинами, а контуры песочных часов твоей фигуры становятся всё более оплывшими и бесформенными, говоря о том, что твоё время истекает. Ты всё меньше любишь своё лицо и тело, всё меньше хочется рассматривать  себя в зеркале, а потом вдруг смиряешься и думаешь: «Лишь бы внутри всё было хорошо: не разорвалось бы от боли сердце, не онемели  бы конечности, не перестали бы фильтровать яды почки, лишь бы видели глаза и не разгладился под катком времени мозг, остальное как-нибудь переживём, привыкнем. Лишь бы не уйти в небытие раньше срока». А срок… Кто его отпускает, этот срок?
— Вы хотите лечиться? У вас начальная стадия, операбельная, — спрашивает врач.
— Очень странный вопрос.
— Но вы должны знать: что бы мы ни сделали, гарантию мы вам дать не можем.
— Гарантию чего? — не понимает Вика.
— Вашей жизни.
Вика мысленно кричит: «Ну, зачем, зачем вы это мне говорите? Я ничего не хочу знать. Зачем знать, сколько отпущено?»
 А вслух спрашивает:
— Сколько выживает на моей стадии?
После некоторого раздумья получает ответ:
— Процентов семьдесят.


91
 Спала плохо. Проваливалась в темноту на час и снова просыпалась. Лежала в темноте и смотрела, как лучи от редких машин пересекают комнату, высвечивая очертания предметов. Лежала и слушала, как тикают часы. Ей казалось, что часы стали тикать так громко, что мешают заснуть. Иногда в такт часам стучали капли дождя по стеклу. Дождь не мешал, а  наоборот, убаюкивал. Она неожиданно засыпала, словно наплакавшийся ребёнок. Ей даже что-то снилось. Сны были цветные, яркие, точно детский мультфильм. Она их почти никогда не помнила, но ощущение яркости приснившихся снов жило в ней весь день. Иногда сны запоминались, и тогда они казались не снами вовсе, а кусочком прожитой жизни.
Приснилось, что она в доме с большими окнами в полстены, и в комнате очень светло. Из окон льётся солнечный свет, собирая в своих лучах миллиарды пылинок, которые парят и нехотя оседают на пол, точно обожжённые горячей лампой мошки. Мебели в комнате нет. Вместо неё — цветы.
Они стоят в глиняных горшках на подоконниках и в беспорядке на полу — и все цветут. Она открывает дверь на веранду — и здесь всё залито солнечным светом и тепло. Она решает перенести часть цветов сюда. Неожиданно видит себя в большом зеркале в чёрной старинной раме на стене: бескровная тень в сером балахоне из мешковины с горшком в руках. Неприятно удивлена и думает, когда же она такой незаметно для себя стала. Выходит на крытое крылечко, покрашенное оранжевой краской и похожее на маленькую верандочку с резными красивыми перилами цвета охры. Дотрагивается до них — и они рассыпаются в труху, напоминающую перегнившие прошлогодние листья. Она растерянно стоит и боится шагнуть по ступенькам вниз.
 Проснулась во времена своей юности. Она так явственно чувствовала ту комнату, дверь в которую была как раз напротив её лица и которая через большой просторный ход вела в бабушкину спальню. Удивилась, что совсем не видно света в окне, хотя она перевернулась от стенки на левый бок. Подумала сквозь сон: «Неужели все фонари за окном погасли? А как же тогда свет фар от пробегающих машин?» Хотела позвать бабушку, но внезапно поняла, что той давно уже нет в живых. Медленно возвращалась она в действительность: в комнату, где окно было прямо напротив её лица, если лежать на спине. Дерево в окне с дрожью заглядывало к ней в форточку и тянулось всеми ветками вверх, точно простирало руки к небу, прося принять его туда. Поняла вдруг, что она уже не девочка, а женщина, стоящая на пороге интересного возраста, за которым женщина перестаёт быть женщиной, а превращается в тень: бесформенное расплывшееся облако с кудельками на голове, на которое смотрят сквозь повисшую на дорожке паутину морщин, скоро сама старушка, если она доживёт до этого. Как же так она заспала всю свою жизнь, что показалась себе девочкой, которая рассыпала распущенные волосы по плечам, — и они стекали сосульками-ручейками, будто вода, окрашенная опокой, смываемой с гор бурным таянием снегов? Возвращаться в действительность не хотелось, она уже вспомнила о своём предстоящем визите к онкологу — и будущее пугало её, словно чёрная пропасть над обрывом, своей возможностью оступиться и сорваться. Вон камешек уже качается под ногой…


92
А как вы справляетесь с накатывающим мерзким ужасом, липнущим холодной слизью, засасывающим вас, словно гнилое болото, когда понимаете, что медленно погружаетесь в бездну и до кочки уже самому не дотянуться, а шест протянуть некому? Одна. Страшила даже не смерть, которая казалась ещё далеко, а операция… быстрое погружение в мир причудливых сновидений, откуда не будет возврата. Тяжело было не столько отказаться от операции, сколько противостоять близким, которые были убеждены, что, если у тебя рак, то надо идти, как на плаху, на стол хирурга и что не может быть уже лучше, может быть только хуже и хуже —  и после постановки диагноза жизни уже не будет, той, где «прекрасное далёко» ещё впереди, будет только марафонский бег к гробу, в котором тебе дают напиться тёплой воды из заботливых рук на обочине дороги и промокают твой лоб в бисеринках пота, похожих на капли росы, хорошо сознавая, что этот забег неожиданно может оказаться и бегом на короткую дистанцию.
Бог забывается во время предсмертных мук. Страдание, ужас, чувство несправедливости заполняют собой весь мир. Воспоминание о Боге становится чем-то маленьким, всё меньше и меньше, и наконец уходит куда-то за край. Твоё бытие остаётся единственным, что имеет какой-то смысл. Остальное всё — призраки, бесплотные и бесцветные. Все желания высыхают и опадают, словно ягоды вишни, брызнувшей соком от клюва настырных птиц.
Бессильные, полные горечи мысли всё об одном и том же потянулись в её голове, как замедляющий ход запылённый товарняк на железнодорожном переезде, перекрывший дорогу.
Много плакала, в основном, когда никто не видел. Слёзы текли неостановимым потоком, словно из крана со стёртыми прокладками, изъеденного коррозией. Однажды, когда дорыдалась до такой усталости, что не хотелось двигать ни рукой, ни ногой, тело было как мешок, набитый сухим цементом, неподъёмное, но какое-то будто набитое лёгкой трухой, пылью: хотела бы окаменеть, стать холодной и спокойной, — не получалось. В голове было пусто и гулко, как в недостроенном и разрушенном здании, хотелось закричать, но боялась захлебнуться собственным криком. И вдруг услышала отчётливый мужской голос в своей голове: «Ну, ты же сама просила!» И она вспомнила, что много раз и после аварии с Глебом, и, когда узнали, что сын у них тугоух, и после его нелепой гибели, действительно, просила: «Господи, у меня больше нет сил жить в этом мире, забери меня к себе!»
 Вика была так ошарашена своим открытием, что было стыдно после этого просить Бога: «Исцели!» После этого она перестала плакать, так как решила, что кому-то болезнь послана за грехи, а ей как бы в исполнение её желаний, даже как подарок, потому что высшие силы слышат не каждого и просьбы не каждого выполняют. Она вспомнила о том, что слышала когда-то ещё в детстве, что мысли материализуются.
Вспомнила одну притчу: «Однажды на море корабль попал в страшную бурю. Ветер ураганной силы; волны вздымаются до почерневших небес; пассажиры в ужасе и истерике; капитан кричит: «Рубить мачты!»... И только один Мудрец спокойно взирал на ревущую стихию. Наконец, спасённый лишь каким-то чудом да искусством капитана корабль, весьма потрёпанный, с разорванными парусами, приходит в порт. Пассажиры на подгибающихся ногах сходят на твёрдую землю. И один мужчина обращается к Мудрецу с такими словами: «Вы были так спокойны в эту ужасную бурю… Вы что, разве не понимали, что от смерти нас отделяла всего какая-нибудь пара жалких досок?!» «Да, — отвечает тот, — но здесь, на суше, нет даже и их».


93
Операция прошла благополучно, но Вика очень долго приходила в себя.  Лежала  целыми днями в дрёме и не могла поднять веки, казалось, что ресницы из чугуна. После облучения и химиотерапии её замучили постоянная тошнота и рвота, сдало сердце, и она долго пребывала где-то на грани яви и небытия, потеряв волю и желание жить. Внезапно Вика поняла, что она больше ничего не ждёт от жизни, ничего в её жизни больше не будет, но не испытала при этом ни малейшего отчаяния или хотя бы грусти, только облегчение. Ей было всё безразлично и даже иногда хотелось, чтобы всё скорее кончилось. Иногда ей казалось, что врачи тоже этого хотят и тогда она пугалась, что её жизнь, как и жизнь всех других, не представляет для них никакой ценности — и они не хотят тратить дорогостоящие препараты и свои нервы на больную, которая должна покинуть этот мир.
Дышать, дышать… Знакомые шаркающие шаги реаниматора по коридору… Входит  в палату, белея своим круглым лицом, как луна в полнолуние. Прослушивает сердце и лёгкие, считает аритмичный пульс, пропадающий, как азбука Морзе в камере заключённых при входе надзирателя, глубокомысленно рассматривает её обломанные ногти, напоминающие опавшие лепестки синей герани. Холодок фоноскопа теперь кажется Вике каким-то пресмыкающимся, лягушкой, скачущей по телу. Вика готова услышать его слова: «Ну что, поехали в реанимацию?», но врач молчит, смотрит в пол, наклоняется к своей штанине и поправляет сползший носок. Она видит спину врача, зелёная пижама выглядывает из халата, завязанного кокетливыми бантиками на спине, точно маленькие крылышки у Карлсона. «Божья коровка, улети на небко…» Это она улетит… как божья коровка, скоро… Твоё сердце ещё бьётся, а все считают тебя мёртвой. Ужас от этой мысли пополз холодной змейкой по груди, змейка растёт и становится настоящим удавом, сжимая горло… Никто и пальцем не пошевелит, чтобы облегчить страдания, ведь у неё рак, ей недолго осталось… Зачем продлевать агонию? Дышать, дышать…


94
Если бы кто сказал чуть более года назад, что она будет мечтать жить на химиях и с операциями, похоронив единственного сына... Кто ж себе такую жизнь захочет? Но внезапно всё поменялось. Её выписали с больничного, дав инвалидность, хотя ей  оставалось сделать ещё два курса химиотерапии. Взяла сначала очередной отпуск, потом ещё три месяца административного. Работать практически не могла: была заторможенной и еле передвигалась, как божья коровка с прилипшими к спине крылышками, очнувшаяся между зимних рам в октябре от пущенного отопления, которая медленно ползала, но взлететь не могла, да и не смогла бы: стекло бы не позволило.
После удаления лимфоузлов её рука стала похожей на розовый воздушный шарик в форме огромной сардельки, перетянутый верёвочкой около кисти. Она перестала носить платья с короткими рукавами и с усмешкой констатировала, что её всё ещё заботит её внешность: переживает она из-за своей раздутой руки, кажется, больше, чем из-за того, что её жизнь подходит к концу, превратившись из полноводной реки в пересыхающий ручеёк, виляющий среди кочек и ещё тихо журчащий под ногами. Она  нашла в интернете несколько вариантов инструкций, как  красиво повязать платок на голову, и  сшила  из головных платочков несколько головных уборов на выход. Волосы у неё всё никак не начинали расти, но ей было  как-то всё равно, хотя она и  обязательно накручивала чалму или нечто подобное, выходя на улицу.  Делала это  скорее из-за того, чтобы на неё не оглядывались, но почему-то всё  равно многие оборачивались: рассматривали её головной убор, который ей удивительно шёл, создавал свой шарм и делал её даже  элегантной. Но ей представлялось, что все читают по нему, что она совсем лысая после химиотерапии.  Купила два  парика, которые ей были на редкость к лицу — казалось, что она только что вышла из салона-парикмахерской:  один  из искусственных светлых волос  со стрижкой «каре», другой из натуральных — тоже оттенка «блонд».  Их  приходилось постоянно укладывать: мыть,  накручивать на бигуди, посадив парик на трёхлитровую банку, делать начёс и заливать лаком.  Без них на улицу она теперь не выходила.   Дома она  разглядывала в зеркале свой лысый блестящий череп  с красноватым отливом, как у набирающего цвет грейпфрута, и думала о том, как в одно мгновение может круто поменяться жизнь.
Наступил ещё один тяжёлый год, когда неожиданно погибли три её хорошие подруги. У одной из них оторвался тромб; другая разбилась на машине, непонятно почему выехав на встречную полосу, по которой ехал КАМАЗ, стремительно вильнувший от неё в сторону, но всё равно смявший её легковушку, как консервную банку,  — и оставила двоих детей престарелой маме, которая недавно перенесла операцию; третья утонула, хотя неплохо плавала и никогда не боялась воды, глубины и волн: наехал скутер, который нёсся как оглашенный, таща за собой лыжника: в крови обоих потом обнаружили и алкоголь, и наркотики. И тогда Вика стала думать, что она счастливица, что «Бог не даёт креста, который ты не можешь нести». Её подруг нет, а она живёт, её не забрали быстро, но предупредили, дали возможность осознать, смириться, морально подготовиться и попытаться закончить свои дела. Да какие дела! Она давно просто переползала изо дня в день… Ещё тогда, в детстве, когда лежала в больнице, она поняла, что наступает день, когда люди находятся на грани двух миров и повлиять на то, что должно произойти, не может никто и ничто: ни знания, ни опыт, ни деньги, ни любовь. Ещё тогда она поняла, что пока живы наши близкие, которые любят нас и которым мы необходимы, как воздух или вода, которые не представляют, как они будут жить без нас, мы должны пытаться выплыть из любого затягивающего вниз водоворота, как бы ни хотелось нам сложить лапки и перестать барахтаться.
Ей вдруг открылся путь к другой, оставленной жизни, казалось, навсегда погребённой, к той давно позабытой  сущности, которая медленно, год за годом, погружалась на дно, спрессовалась там, словно песчаник:  будто кто-то опустил на самое дно души сверкающий бур — и извлёк на поверхность пробы грунта. И она решила, что будет теперь жить, сколько ей отпущено, в полную меру сил и возможностей, не бередя незажившие раны, накладывая марлевые повязки с антибиотиками и кусочками алоэ, вытягивающими гной. Она будет наслаждаться каждым вдохом и выдохом; наслаждаться просто небом: и голубым, безоблачным, как глаза младенца, и плачущим который день подряд нудным осенним дождём, пускающим в землю сонм ледяных стрел; упиваться просто воздухом, пахнущим и талой водой, и опавшими листьями, вобравшими в себя запах тления и ухода, и пропитанным накалённым асфальтом городских улиц да  выхлопными газами весёлого потока разноцветных машин.

       * * *
Гляжу в туннель.
Уже у входа.
Там голубой небесный свет.
Осталось сколько до ухода
Туда, где вспять дороги нет?
И как заноза в сердце ноет…
Я чую кожей жёсткий дом.
Он пахнет деревом и хвоей.
Я упираюсь в двери лбом.
Там темнота.
И лишь отсюда,
Как свет мерцающей звезды
Свет виден тот,
Что позабуду
Лишь у последней той черты.


95
В марте мама начала таять, как сугроб, прямо на глазах. Почти всё время лежала неподвижно, откинувшись на подушку растрёпанной головой со спутанными, свалявшимися в клочья жидкими волосами и облизывая пересохшие, похожие на растрескавшуюся резину  губы, обмётанные белой слизью, напоминающей пенку от молока. Забивалась, как зверь в дебри леса, в спасительный сон. Иногда вставала, долго нашаривала босыми отёкшими ногами со вздувшимися венозными буграми разметавшиеся тапки в мелкий аленький цветочек по чёрному полю, с большим розовым помпоном и, шаркая ими, брела в уборную, перебираясь по стеночке.
Будто горячее южное солнце хлынуло на её измученное лицо — и оно неожиданно разгладилось, как намокшая в брызгах морской волны ткань. Видела на её лице наступление того молодого страдальческого жара, полыхающего, как шиповник, вдруг расцветший опять по осени, обманутый затянувшимся теплом. С горечью и страхом неизбежного Вика понимала, что такой жар охватывает человека, когда ему нужно уходить.
Врачи говорили, что уже недолго… В больницу брать отказывались, заявляли, что у них не богадельня. Вика не верила, вернее, как страус, пыталась зарыть голову в песок, чтобы не видеть приближающегося конца. Жила так, как будто ничего не изменилось и вся жизнь впереди. Будто сидела в лодке под проливным дождём в надежде, что дождь перестанет, наблюдая, как прибывает вода. Подумала о том, что маму потрясла её болезнь. Потом  случилась смерть маминой самой близкой студенческой подруги, она словно взяла маму за руку и потащила за собой. Подруга эта была одинокой, хотя у неё был сын, но сын где-то беспробудно пил, наделал неподъёмных долгов, она его боялась, пенсии не хватало. Ещё не старая женщина просто ушла в Волгу. Говорят, медленно шагала поперёк реки, тянущей вниз своим сильным течением. Вода прибывала с каждым её шагом, пока не покрыла с головой.
Теперь Вика видела, как неторопливо поперёк реки жизни уходит под воду мама, а она продолжает стоять на берегу в столбняке, понимая, что этот уход отменить нельзя. Вот вода подбирается уже под горло, холодные брызги срываются в разгорячённое болезнью лицо. А Вика продолжает жить, как будто ничего не происходит. Ходит на работу, ругает мужа, внутри дрожь и обморок, но она точно запрограммированный робот. Собственная болезнь куда-то отступила, затаилась, точно кот под диваном, подстерегающий мышь.
Когда она меняла памперсы, мать схватила её за руку. Лицо было перекошено болью, страхом и ненавистью. С большой силой (откуда только бралась ещё?) схватила Вику за руку, выворачивая её, будто отвинчивая заржавевший кран.
— Мне больно! Вот так!
Вика услышала, как что-то в руке хрустнуло, словно ивовый прутик, что обломили для того, чтобы отгонять им комаров. В глазах потемнело от пронзившей стрелой боли, закачались огненные круги, похожие на отражение костров на волнуемой ветром воде. Она зажмурилась и поплыла по этим огням туда, куда размеренно и неотвратимо уплывала мама. Осела срубленной берёзой на землю.
 Очнулась — увидела над головой рельефный орнамент потолка, не понимая, где она. Руку жгло нестерпимой болью. Слёзы подступили под горло, точно вода к берегам в половодье. Через два часа рука опухла и покраснела, на ней зловеще проступили лиловые пятна от материнских рук.
Мама звала к себе и днём, и ночью. Вика поила её иногда из серебряной чайной ложечки, пускающей солнечные зайчики, иногда прямо из маленькой фарфоровой кружки, полупрозрачной, будто кожа ребёнка, на которой был нарисован парусник, несущийся по волнам. Выхватила из рук Вики кружку:
— Дай сюда!
Вылила её себе на лицо, пытаясь загасить пожар:
— Дай ещё!
Выплеснула снова, мучительно улыбаясь, но пожар всё равно перепрыгивал с ветки на ветку, точно белка, мелькая рыжим хвостом.
— Посмотри за окно! Что там? Слышишь? Люди куда-то бегут и кричат…
За окном медленно падал огромными хлопьями снег, будто разорванные в клочья письма парили над палисадником. Зима словно решила наверстать упущенное. Снег долго кружил в воздухе, парил, как в замедленной киносъёмке, не торопясь долететь до земли. Деревья по пояс вросли в сугробы и стали карликовыми, веток было почти не различить: всё переплелось и срослось, стало похоже на мохнатую вязаную шапку из белого кроличьего пуха. Стояла тишина, как в заснеженном лесу, в котором все звери залегли в спячку, а птицы улетели на юг.
Посмотрела на Вику внимательным взглядом, как на нашкодившего ребёнка, и вдруг неожиданно вцепилась в её чёлку, начала мотать её из стороны в сторону.
— Сними!
— Как я сниму? Это же мои волосы! Отросли уже!
— Волосы? — взгляд прокурора, тёмный, будто застоявшаяся гнилая вода из бака для полива огурцов, мгновенно сменился на непонимающий взгляд ребёнка: прозрачный и доверчивый, как воздух, по которому летели пушинки одуванчиков.
— Тебе больно?
 Вика почему-то вспомнила лысую макушку поседевшего отца, про которую он говорил, смеясь, что это она выдрала ему волосы, когда была маленькая. Мама продолжала смотреть на неё виноватым взглядом набезобразничавшего ребёнка, сожалеющего о своих проступках, который очень боится, что его разлюбят и не дадут мороженого.
Её лицо, шея, руки и спина были в фиолетовых пятнах, похожих на чернила, переливающиеся на солнце бензиновой плёнкой, но пятна были маленькие, точно у неряхи-первоклассницы, а не такие, как у умершего отца, когда его перевернули на живот: те были в половину спины и во весь затылок, похожие на гигантское родимое пятно. Казалось, что отец упал на чернику, которая сохла после мытья для того, чтобы быть протёртой на зиму с сахарным песком.
Уже почти не ела, но ещё глотала. Две чайные ложечки куриного бульона. Бульон тёк мимо пересохших губ, обмётанных сгустками слизи, похожими на студень, по чуть сморщенной коже, напоминающей  кожуру недоспевших яблок, которые оставили на хранение на зиму. Запавшие глаза, подёрнутые мутной плёнкой тумана, и почти неподвижное тело, когда нет сил даже шевельнуть рукой, сменялись неожиданным живым блеском глаз, в котором читалось какое-то детское любопытство, и гиперактивностью: оказывалось на полу одеяло, которое только усиливало огонь, бегущий по телу;  был выдернут из тоненькой голубой, змеящейся под кожей вены, катетер для капельницы;  был сброшен на пол пузырёчек с растительным маслом, что втирали в обезвоженные руки, с которых кожа сползает ошмётками, как после ожога палящим южным солнцем. Раздражение и ненависть к тому миру, который оказывается так несправедлив, — и тебе приходится уходить, сменялись тоскливым смирением и безразличием, когда человек висит где-то между явью и сном, западая, как волосок в часах, на который попало масло —  и поэтому тот  то останавливает, то убыстряет ход времени. Как ночной туман над дышащей теплом рекой набегает в одно мгновение, застилая картину мира, так сознание внезапно заволакивает сначала рваными ватными клочьями, а потом ровным беспроглядным маревом. И снова туман отступает:
— Я тебя люблю!
О смерти больше не говорили. Уже всё обсудили, все детали похорон: и кого пригласить, и во что одеть, и где поминки делать, и то, что сорок дней не надо: «Тебя обчистят!» Вика ужасается, с каким хладнокровием мама даёт распоряжения о своих похоронах, и с печалью думает о том, что мама совсем не помнит, что её дочка  тоже больна и встретятся они, должно быть, скоро. И вдруг:
— Скажи отцу, чтобы перебрал в коробе картошку и оборвал ростки.
— Мама, папа же умер!
Лицо мамы становится напряжённым, словно она что-то вспоминает, морщится, будто вода от набежавшего порыва ветра. Ветер разбрызгивает капли от брошенной ветки, слёзы текут по впавшим щекам, скатываясь на подушку, словно капель на оседающий снег.
Исхудавшее ослабевшее тело с пролежнями на копчике, где кожа истёрта до мяса, как от резинок и лямок после сильного солнечного ожога. Вика промывает раны и мажет их мазью, уговаривая маму помочь ей и не переворачиваться обратно, как бы ни было тяжело лежать на боку и смотреть в стену, по которой летят ромашки, будто парашютики одуванчиков по серому полю, похожему на потемневшее и готовое заплакать небо.
Всё когда-нибудь кончается. И жизнь тоже. Ещё чуть-чуть — и обломится, как высохший жёлтый лист, застывший в ожидании последнего порыва ветра.
— Ты моя любимая!
Лёгкий кивок в ответ, даже не кивок, а движение истончившимися веками, взмах ресниц, что услышала и поняла…
 Постоянно вызывали скорую, чтобы сделать укол. Скорая ехать не спешила, приезжала часа через два. Укол начинает действовать тоже в течение часа. Мама мучилась, Вика звонила в скорую, ей неизменно отвечали: «Ожидайте!» — или, узнав её голос, просто бросали трубку. Приехав, выслушивали фонендоскопом, мерили давление, заполняли какие-то бумаги. Вика называла это «игра в больничку». Так играют дети. Укол делать не торопились, хотя больная стонала и до крови кусала губы, безумными глазами смотря на фельдшера. Вика уже знала, что по вызову скорой врачи почти никогда не ездят: фельдшер, а то и медсестра или медбрат, в лучшем случае студент мединститута.
Однажды приехали через три часа. Мама металась по кровати и выла, как собачонка с перебитой лапой, кусая от боли, грызущей её тело, словно крыса в той страшной спартанской пытке, скомканный мокрый пододеяльник. Махры пододеяльника пушились маленькой отцветающей хризантемой, побитой проливным дождём. Очень хорошенькая девушка с антрацитовыми волосами, заплетёнными в дреды, и с глазами, блестевшими, как чёрный агат, в коротеньком заботливо наглаженном халатике, высунув розовый острый язычок и облизывая им ручку, полчаса заполняла какой-то важный журнал. Вика не выдержала и стала просить, умолять, требовать, чтобы та скорее сделала укол. Девушка была неумолима… И хотя мама неожиданно захрипела и закатила глаза так, что остались видны лишь розовые белки, казалось, облепленные мотылём, девушка продолжала что-то старательно писать почерком, который не прочесть. И только дописав, закрыла журнал, грациозным движением перекинув за спину дреды, спадающие ей на грудь смоляными верёвками, и вскрыла ампулу.
 …Вика так устала за последний месяц, что проваливалась в небытие, сидя на стуле рядом с мамой.
…Ей казалось, что она поскользнулась, упала на шпалы и слышит, как приближается поезд. Или это стучит её сердце? Она понимает, что встать и убежать уже не успеет, но можно ещё изловчиться и лечь вдоль рельсов, вжимая лицо в шпалы, пахнущие битумом, мазутом и смертью. Щебёнка, холодная и скользкая от мелкого осеннего дождя, больно врезается в щёку. Почувствовать на щеке щекотку травинок, пробившихся сквозь щебень. Поезд приближается и грохочет всё громче и громче. Она лишь сильнее вжимается в землю, обмирая от ужаса и неизбежности.
Очнулась. Мама лежала с раскрытым ртом и перебирала пальцами по скомканной простыне, будто цеплялась за осыпающийся грунт. Глаза её были полуоткрыты и почти бесцветны, словно высохшие в гербарии незабудки, которые оставили на память.
Вика ушла в спальню. Через полчаса она услышала из комнаты мамы резкий деревянный стук о спинку кровати, будто яблоко с ветки упало на крыльцо. Она почему-то сразу поняла, что это всё. Минуту сидела на кровати, собираясь с силами, чувствуя, что сердце, словно птенец, выпавший из гнезда, дрожит в траве, где его больше никто не ищет.


96
Спустя время она поймёт, что она теперь взрослая, — и ей очень захочется побыть иногда маленькой девочкой, которая может уткнуться в материнские колени и спрятаться от надвигающегося на неё мира, и остро ощутит, что никто никогда не будет любить её так, как любили родители: со всеми её недостатками, неудачами и капризами, без оценивающего внимательного взгляда, которым разглядывают в лупу поломанные часовые механизмы, — просто потому, что она дочь. Никогда больше она не будет чувствовать себя защищённой. Всё. Выросла. Дальше иди одна. Никогда впредь не будет в её жизни чувства уверенности в безраздельном участии в её судьбе.
Она теперь частенько думала о том, что уйди она из жизни, никто особо и не расстроится. Так, погорюют чуток и смирятся, привыкнут жить без неё. Родители не привыкли бы никогда. Муж получит в своё владение квартиру и дачу, где она провела своё детство, где росла, взрослела, хоронила родителей, болела и старела сама, найдёт какую-нибудь молодую и цепкую бабёнку, которая выкинет вещи и рукописи чужих, незнакомых ей людей как старый, никому ненужный хлам. Но почему-то ей это почти безразлично, точно это не её муж и не её дом, где она жила столько лет, дом, помнящий первые шаги её сына и участливые голоса родителей, бабушки, дедушки, дом, где пылинки, затаившиеся в щелях паркета, хранят прикосновения её близких, чешуйки их кожи, ногтей, волос…
А мне спокойно и легко.
И я уйду, махнув рукою,
Куда-то в небо далеко,
Где нас, как пчёл в гудящем рое.


97
Стояла страшная жара — и на выходные поехали на дачу. Глеб собирался рано утром, вернее, часа в три ночи, пойти на рыбалку, — и они разошлись по разным этажам. Вика спала на верхнем: там было суше, меньше комаров и открывался живописный вид на Волгу. Она лежала на спине и смотрела в окно, за которым была кромешная тьма. Подумала о том, что вот так же пять лет тому назад здесь лежал её сын. Было страшно жарко и душно — и она открыла дверь, не зажигая света. Вышла на балкон. На небе не было ни одной звезды. У неё возникло странное ощущение, что она попала в глубокую яму. Но услышала кваканье лягушек — и это возвратило её к действительности. Лягушки орали с методичностью метронома, заглушая лёгкий шорох листьев, которые теребил ветер, играя, как погремушками.
Вдруг всполох молнии разрезал небо, освещая чёрные листья берёзы, которая мотала ветками, точно конь хвостом при скачке галопом. Ветер вырос и гремел теперь не погремушками, а будто кидал в стену мяч. Она закрыла дверь на крючок, но оставила окно, в которое была вставлена сетка. Пошёл дождь. Он хлынул как-то сразу сплошной завесой. Редкие минуты затишья между громовыми раскатами были наполнены шорохом по-кошачьи скребущихся о веранду кустов, металлическим гулом дождя, падающего на оцинкованную крышу. Молнии сверкали почти беспрерывно, роняя тяжёлые удары грома — будто из раскалённой печки посыпались на пол кирпичи. Ей стало страшно. А вдруг молнию притянет металлическая сетка в окне? Встала, закрыла окно, втащив мокрую сетку, с которой ручьём стекала вода, в комнату.
Лежала без сна, вслушиваясь, как затихает гроза. Исхлёстанные дождём кусты жалобно царапались в стену. Она лежала в полудрёме, но сон никак не мог затянуть ей радужным киноэкраном явь. Её мучило желание освободиться от тяжести, давящей ей на грудь. Хотела заплакать, думая, что слёзы мгновенно растворят гнетущую её тяжесть.
Гроза ушла, закусив губы и сверкая злыми глазами. Звук теперь уже редких капель напомнил ей весну, безмятежные грибные дожди её детства, застающие её с родителями в лугах или на той стороне Волги, куда они ездили купаться. Вспомнила капель, которая так же стучала барабанной палочкой по цинковым водостокам, когда умирала мама. Вика так хотела, чтобы её родители были сейчас с ней, а не за пределами её досягаемости, там, откуда пришла и куда отчалила гроза, оставив её одну в этой беспросветной комнате в растрёпанных чувствах и с тяжестью навалившейся земли на закопанную заживо.
Она замерла и вся напряглась: кто-то поднимался по лестнице, это был не Глеб. Хотела закричать, но поняла, что потеряла голос. Вся превратившись в слух и вжимаясь в потную постель, слушала, как кто-то притаился за дверью. Увидела в окно тёмный силуэт, мёртво глядящий из темноты. Страх парализовал её. Она судорожно стала думать, что можно вылезти с балкона, если как-то спуститься по наклонным подпоркам под ним, упирающимся в бревенчатую стену дома и  доходящим почти до первого этажа. А там —  или спрыгнуть на землю (хотя можно покалечиться о кусты сирени), или, спускаясь по брёвнам сруба, перепрыгнуть на выступ под окнами и постучаться к Глебу в спальню. В какой-то миг ей показалось, что её сердце остановилось, её прошиб холодный пот и стало казаться, что она спит, но она не спала.
Вдруг тёмная фигура за окном покачнулась — и Вика услышала шаги по ступенькам вниз. Затем она уловила напряжённым слухом хруст веток и осколков шифера, сброшенного пару лет назад с крыши и разбитого вдребезги. Всё стихло. Было слышно только, как по Волге идут сухогрузы. Она лежала ещё с полчаса, чувствуя, что кровь теперь побежала по сосудам, разогревая окоченевшие от страха мышцы. Снова стало тяжело дышать, точно потное и большое тело навалилось на неё. Резко села на постели, сунула ноги в тапки и поняла, что ей надо на воздух. Она должна вырваться отсюда в прохладную свежесть ночи, где мокрая трава ластится к ногам, а ветки стряхивают капли на разгорячённое лицо. Свет не включала, боясь, что незнакомец увидит её. На ощупь нашла платье на стуле, влезла в него, надела носочки, висевшие на перекладине стула. Паника снова охватила её. Крадучись спустилась по лестнице в притихший сад. Поглядела на небо: небо было бархатное и расшито бисером звёзд, над чёрной сосной был занесён серп только что народившейся луны, блестящий металлическим оскалом. Наткнулась на жасминовый куст — и попала под душ: сотни капель посыпались на неё, она размазала их по лицу ладонью, остужая его. В колее плавал серп луны — и она боязливо её обогнула. Внезапно ощутила вкус воздуха — так бывает, когда неожиданно попадаешь высоко в горы: чистый, прозрачный, будто родниковая вода, с всплывающими в ней пузырями кислорода.
Услышала, как хлопнула дверь на веранду, — и Глеб вышел на крыльцо. Она почему-то вместо того, чтобы кинуться к нему, метнулась к калитке и вышла на скользкую сырую дорогу, на которой чавкала глина. Луна ехидно улыбалась.
— Вика! — тихо позвал Глеб. — Ты куда? Что с тобой?
Но Вика, услышав шаги мужа, ускорила шаг. Какая-то доселе ей неведомая сила, будто лунатика, гнала её дальше. Услышала, как затрубил в ночи шифер на садовой тропинке, — и поняла, что Глеб пошёл за ней. Шла по еле различимой дороге, чувствуя, как разъезжаются ноги и на галоши налипают килограммы грязи, делая их чугунными. И вдруг — о, чудо!   С левой стороны дороги, там, где кончается высокая  гора, заросшая лесом, кусты ежевики и  лопухи  загорелись каким-то неземным  зеленовато-голубым лунным светом изнутри.  За кустом ежевики на земле светился огромный фонарь. Вся земля горела сказочными огоньками,  трепетными, волшебными, какие она видела в детстве на сцене  в новогоднем представлении. Почудилось, что  завораживающим светом фосфоресцируют какие-то неземные существа, покинувшие свои подземные чертоги. «Светлячки!» — подумала Вика, нагнулась, но обнаружила лишь большой старый пень, оплетённый грибницей опят.  Подняла с земли  горящий фонарик гнилушки, принесённый с горы селем после тропического ливня, прошедшего на прошлой неделе в их средней полосе. И сразу исчезло очарование лесной тайны! Мокрая и скользкая гнилушка  светилась, словно чудесная волшебная лампа. Пошла завороженная по глинистой дороге, как по освещённой светодиодными фонариками аллее, испытывая какой-то удивительный всепоглощающий её восторг, мгновенно сменивший тревогу и страх, ощущая себя в нереальном, волшебном  царстве, где чудеса растут на каждом шагу, прячутся в высокой траве и палой перегнившей листве, дразня своей доступностью, рассыпанные, точно драгоценные камни. И жутко, и радостно!  Споткнулась о гнилой пень — и он развалился от удара ноги на множество светящихся осколков. Вся почва под ногами засветилась, усеянная сотнями больших и малых искорок. Сонные деревья устало шевелили ветками. Кругом в тёплом мареве ночи горели  странные огоньки. Она сделала несколько шагов — и огоньки перебежали, точно играя в прятки, скрылись за  кочками и камнями опоки, но тут же показались новые. Она замерла в неподвижности — и тут же застыли и огоньки, перестав мерцать. Гнилая палка… И такое колдовское свечение! Может быть, и люди так: уходят, их тело сгнивает, а свечение от человека ещё долго блуждает в наших сердцах… Ей захотелось идти всё дальше и дальше  в тёмную глубину освещённого призрачными огнями леса.
— Вика! Ты где? Я с тобой!
Вместо ответа она припустила с горы вниз, перепрыгивая через блёстки на чёрных лужах и чувствуя, что камешки опоки забрались в галоши. Выбежала на поляну, спотыкаясь о кочки. Давящее чувство исчезло без следа. Ощущала себя лёгкой, точно выпущенный из  рук воздушный змей.  Верхушки сосен укачивали свет новорожденной луны. Впереди поблёскивала, будто мокрое шоссе, притихшая река. Она с наполнившим её восторгом побежала к воде, поскользнулась на глине, что налипла на её боты, и растянулась, купаясь в облепивших траву каплях. Тёмный силуэт мужа вырос над ней — и серп луны зловеще завис над его головой.
Глеб испуганно поднял её с земли, обнял за плечи — и они осторожно пошли к лавочке на бугре, где долго сидели, тесно прижимаясь друг к другу.
— Что случилось? Почему ты ушла? — напугано вопрошал Глеб.
— Я не знаю. Я стала задыхаться, мне нужно было на воздух. Как будто какое-то помешательство, как демон меня погнал… Я сама не понимаю ничего. Ужас! Потом кто-то поднялся ко мне под дверь, заглянул в окно.  И ушёл. Я испугалась.
— Может быть, пойдём спать? Я лягу с тобой, если ты чего-то боишься.
— Нет. Давай ещё посидим. Такая ночь уже не повторится…
 И они продолжали сидеть на скамейке. Каждый про себя думал о том, что их жизнь побежала куда-то не туда и не так, но они пока ещё вместе, никто из них не ушёл к другому человеку или в никуда, но что-то над ними нависло тяжёлое, как туча, из которой никак не соберётся посыпаться на землю град. Сидели и встречали ленивый рассвет. Наблюдали, как проявляется, будто в химическом чёрно-белом проявителе, кромка леса над Волгой, издалека смотревшаяся какой-то траурной бахромой; созерцали, как возникает светлая полоса реки, которая кажется продолжением неба; смотрели, как выплывают из копоти ночи не отмытые ещё от неё луга. 
Вдруг неожиданно всё исчезло. Впереди были снега, окутавшие горы в сумерках. Или это небо висело почти у ног? Только чёрный кусок леса, не весь сосновый бор за рекой, выступал, как горный хребет из-под припорошившего его снега. Было такое чувство нереальности, что Вика подумала, что она сошла с ума, но Глеб тоже застыл в изумлении с выражением детской растерянности на лице. Дрожь её плеч впиталась в кончики его пальцев — и долго потом жила в них, вызывая смутную тревогу. Они не понимали, куда пропала река и где под снегом начинаются луга. Они оказались будто на краю неба... Небо опустилось пологим навесом прямо под бугор, на котором они сидели, и казалось, что по нему можно начать взбираться на горный хребет. Примерно с полчаса они были  парализованные и завороженные чудом. И вдруг снег начал стремительно таять, сползать с гор, оголяя кромку леса и проявляя сереющий рукав реки и чёрное пепелище луга. Туман, будто лёгкое сгущение дыма, покидал луга, уплывая рваным облаком, похожим на гигантский журавлиный клин, на восток, уже окрасившийся в нежно-розовый, точно лепестки  буйно цветущей сакуры, цвет.


98
 В декабре Глебу позвонили с работы жены и сказали, что Вику отправили в больницу на скорой помощи.
Она просто застыла на работе. Стояла и разговаривала с коллегой, которому она симпатизировала, а потом вдруг сначала её взгляд остановился и замер, как заяц, прижавший уши при виде удава, а потом вся она мгновенно окаменела и стала похожа на вырубленную скульптуру. Её попытались окликнуть, но она никак не реагировала. И впрямь мраморное изваяние. Стоит, опершись рукой о письменный стол, со взглядом, устремлённым на белый листок, испещрённый мелким бисером букв, — смотрит, как будто памятник, поставленный на волжском откосе, на речные просторы. Вызвали скорую, приехавшие врачи сделали Вике укол, оторвали её ноги от пола и повели к лифту, словно в замедленной киносъёмке при последних кадрах фильма, где герой удаляется по дороге, ведущей в никуда, превращаясь в маленькую букашку, становящуюся точкой.
Через неделю её отпустили домой и заверили Глеба, что ничего страшного — это всё последствия сильных эмоциональных стрессов.
 Томография, правда, показала, что у неё небольшая опухоль мозга. Пока совсем маленькая и, к счастью,  растёт медленно, но женщину могут мучить головные боли и галлюцинации. Вика вспомнила, что три зимы назад она поскользнулась и упала затылком на лёд так, что на голове образовалась лиловая шишка, которая очень долго не рассасывалась — и она спала только на боку. Ещё у неё тогда слабо кружилась голова — и мама с мужем предположили у неё сотрясение мозга, но к врачу она тогда так и не пошла. Она боялась думать о том, что это могут быть метастазы, но эта мысль, словно подземный ключ, проделавший ход под дом и подмывавший его столбы, отчего тот странно скособочился, текла где-то в глубине её души, совершая свою разрушительную работу.
Ей казалось, что она стоит на палубе гигантского океанского лайнера, и  у неё нет никакой возможности сделать выбор и решить не уезжать, ведь корабль уже отошёл  от пристани… Впереди  бескрайний океан, позади синяя бурлящая вода за кормой… И фигурки  дорогих ей людей, смотрящих вслед белой железной птице, плывущей в неведомые им страны, делаются всё мельче… Узкая полоска воды между лайнером и берегом становится  всё шире, лица людей стираются — и только свежий ветер хлещет в лицо. Корабль набирает скорость.


99
 Глеб проснулся от того, что по руке медленно ползло что-то чёрное. Инстинктивно схватил это нечто  в полусне, придавил пальцем и бросил на пол. Сначала подумал, что муха. Без очков не разглядел крыльев. Взял с прикроватной тумбочки газету и придавил. Увидел на газете водянистое тёмно-коричневое пятно, напомнившее машинное масло. Потом разглядел сломанный сухой волосок, оставшийся от раздавленной ноги паука. Дурачок! Неужели паучок думал, что ему по силам оплести человека шёлковыми нитями и тот будет висеть, как бабочка, сначала трепыхая шёлковыми крыльями, а затем вдруг дёрнется и замрёт в неподвижности, превращаясь в сорвавшийся с дерева сухой листок, обрастающий пылью? Так и мы… Нам кажется, что мы можем сплести паутину из снов, слов, улыбок и сновидений, распять на ней приглянувшуюся жертву и потихонечку пить из неё соки, столь необходимые для нашей придуманной  и вымечтанной жизни, которая окажется совсем не тем, что виделось в юности, сидя на морском берегу в тёплый южный вечер, ловя посвежевший, пахнущий йодом ветер обгоревшим и полыхающим лицом и завораживаясь серебристым блеском воды, в которой качалась белыми лепестками осыпавшейся магнолии кривляющаяся бледным ликом гигантская луна.
Он подумал о том, что, чем глаже становилась у него жизнь, тем меньше было в ней друзей. Друзья высыхали и опадали, как листья. И он тоже становился сухим деревом, готовящимся к зиме, которое от гибели спасало уже не жаркое солнце, бьющее в глаза солнечными зайчиками от стёкол пробегающих автомобилей, а глубокий снег, в который он врастал всё глубже и глубже. Он уже и не переживал об этих друзьях, а принимал их медленный уход как должное. Впервые он почувствовал это отчуждение, когда вошёл в семью Вики. Неожиданно он оказался в автомобиле с бронированным стеклом, который нёс его к счастью. Он слышал злорадный шёпоток за спиной, но этот шёпот был как лёгкое дуновение ветерка в летний солнечный день: его и не замечаешь вовсе. Ему завидовали исподтишка, остерегались, часто обрывали разговор на полуслове, как только он входил в комнату. Он был умён, не избалован, самостоятелен, но то, что он женился на дочери академика, вызывало раздражение. Даже тогда, когда его жизнь переменилась: умер тесть и родился больной ребёнок, требующий железных нервов и высасывающий из них, родителей, по капельке уверенность в их «прекрасном далёко», разрушающий гармонию и ввергающий в состояние человека, вступившего на тонкий, местами треснувший лёд, из-под которого набегает на его поверхность вода.
Когда же их жизнь вошла в колею, он снова, как в юности, почувствовал отчуждение, так как, невзирая на потерянные на суету и выживание годы, оставался по-прежнему способным сотрудником, медленно, но верно поднимающимся вверх и оставляющим своих коллег далеко позади. Одиночество и отчуждение, казалось, играющие в прятки в годы «перестройки», когда все в институте были почти равны и выбирали жуков из круп, закупленных по талонам и хранящихся в буфетах и навесных шкафчиках, вышли на солнечный свет и жмурились после темноты. С самостоятельностью и независимостью пришли самодостаточность и эмоциональное очерствение. Ему нужен был теперь просто конечный результат — и не важно, какой ценой он был достигнут и что о нём говорят. Он знал, что жена осуждает его за это циничное отношение к жизни и что в поселившихся сквозняках в доме виноват он, но ему давно уже было всё равно. Он даже и не заметил, как его эмоции постепенно испарились, будто влага из хлеба, и он превратился в нечто, о которое можно поломать зуб. Он честно тащил свой воз, не думая скинуть его, но делал это по какой-то инерции. Жизнь подошла к перевалу, за который страшно заглядывать. Как так случилось, что он, в сущности, осторожный и рассудительный человек, так промахнулся и вытащил пустой лотерейный билет, хотя ему казалось, что билетик-то краплёный и его видно невооружённым глазом?
Он не достиг ничего из того, что нарисовало его юношеское воображение. По сути, он банкрот… Он знал, что от того честолюбивого и цепкого  провинциального мальчика, пускающего корни на чужой земле, не осталось ни следа. Он злился на свою мягкотелость и нерешительность, но ему стало всё равно. Он устал расти вверх в тени тестя и понимал, что не сможет выпрямиться никогда. Иногда он думал о том, был ли бы он счастливее, оставшись жить в  своём провинциальном городке, где родился, и ужасался тому, что ему пришлось бы жить среди  людей, которые, как и он, медленно переползают изо дня в день, как та муха, что только что ползла по его лицу. Он не раз ездил в отпуск навестить постаревшую мать — и каждый раз с облегчением и растерянностью возвращался оттуда. Им там откровенно гордились, но считали каким-то не от мира сего, когда он мельком начинал говорить о какой-нибудь книге или спектакле. Там текла своя  провинциальная жизнь,  и люди  были счастливы  без этих, как они были уверены, совсем ненужных здравомыслящему человеку вещей. И он там чувствовал себя неуютно, будто идущая на шпильках девица по разъезженной просёлочной дороге.
Однажды ступив в темноту, из которой выбрался, изранив душу об острые камни, переломав рёбра и конечности, он хотел жить и, как мог, сопротивлялся тому, чтобы жена тянула его за собой. Всё чаще ему хотелось вырваться из дома и лететь по шоссе в сторону какого-нибудь незнакомого берега реки, где можно остановить машину и выйти на воздух, сладко пахнущий мятой и шалфеем. Вытащить из багажника складной стульчик, удочку — и, насадив червяка на крючок, сидеть и смотреть, как качается красненький поплавок на сморщившейся от лёгкого ветерка реке. Наблюдать, как мальки и маленькие рыбёшки косяками проплывают в мелкой прибрежной воде, лавируя между жёлтыми головками кувшинок, похожими на нахохлившихся и намокших цыплят. Он думал: «Сколько же мальков вывелось из отложенных икринок? — И как мало из них вырастут до большой рыбины, что, может быть, однажды попадётся какому-нибудь счастливцу-рыбаку на крючок...» Он смотрел на тёмную заводь реки, что медленно текла в своих берегах, и думал о том, что его жизнь тоже вошла в берега и река  медленно заболачивается от  свалившихся в неё  подмытых течением  времени деревьев и кустов.
Задёргавшийся поплавок и тяжесть добычи в руке вызывали в нём бурную радость, как у мальчишки. Он бросал рыбу с разорванными жабрами в садок  и с удовольствием разглядывал её, продолжающую плавать в ограниченном пространстве маленькой металлической сетки, каждый раз, когда кидал туда очередную свою добычу. Привозил рыбу домой и бросал в большой эмалированный жёлтый таз с отбитой по краям эмалью. Иногда рыба смотрела мутными глазами и ещё тяжело жадно дышала. Если он это видел, то наливал воды из канистры, в которую запасали воду в случае отключения водоснабжения, — и рыба начинала медленно шевелить плавниками, продолжая лежать на боку.
Эта преждевременно угасающая женщина, с уходом которой он уже мысленно смирился, требовала его внимания и заботы, и он теперь знал, что не денется от неё никуда. Боль притянула их друг к другу, как притягивает водоворот плывущие по реке щепки. Любовь ушла из их жизни, не прикрыв за собой дверь, но не для того, чтобы возвратиться, а чтобы они почувствовали, как из-за двери тянет сиротством и ледяным холодом мироздания. Любовь ушла, но пришла жалость, сердобольно и по-хозяйски повязав старенький замызганный фартук, стала расставлять по местам разбросанные вещи.
Когда он думал, что ему придётся жить без Вики, печаль набегала на него, как утренний туман над тёплой рекой: стремительно окутывая все очертания предметов. Иногда он замечал взгляд жены, не видящий его, но созерцающий  что-то такое, что ему, наверное, к счастью, ещё не открыто. Он исподтишка разглядывал женщину, не замечающую его, и узнавал в её потемневшем взгляде,  чьи зрачки казались ему маленькими блестящими чёрными жуками, которые не могут взлететь от холода, взгляд сына, устремлённый вдаль. Он бережно очерчивал глазами её лицо: эти высокие скулы, в которых текла кровь каких-то древних монгольских предков, нос с горбинкой, бледные сероватые впавшие щёки, с полупрозрачной, плохо натянутой кожей, похожей на смятую, а потом расправленную обёрточную бумагу. Ещё еле заметная паутинка  морщин дрожала на лице. Его взгляд застывал, как стрекоза над водой, а потом резко взмывал вверх и продолжал плавный свой полёт по сгорбленной фигуре жены.
Она стала очень вспыльчивой и плаксивой, а он всё чаще испытывал раздражение и усталость от того, что находится в постоянном напряжении. Капризный и требовательный голос жены, воцарившийся в доме, преследовал и мешал жить. Иногда  в нём просыпался страх забыть всё хорошее, что у них было. Жизнь взяла и в один миг, как песочные часы, перевернулась, и время тоненькой ровной струйкой потекло вниз. Хотелось всё подряд бить и крушить.
Иногда он начинал думать о том, что ещё успеет начать всё сначала. Он ещё молод — и будет в его жизни и новая любовь  и, может быть, даже дети. Ещё будет он счастлив, как был когда-то, когда ходил шальной по лаборатории, и блаженная улыбка, точно солнечный зайчик, блуждала на его лице. И тогда ему хотелось, чтобы всё закончилось скорее  — и он снова стал свободен и юн. Он отпускал её в плавание без него и знал, что привыкнет к её отсутствию, как смирился с уходом сына.
 Через минуту ему становилось стыдно за свои мысли, которые, как большие рыжие муравьи, текли неторопливым караваном, таща нелёгкую ношу, пока  один из муравьёв не впивался своими челюстями в мягкую податливую  кожу крупного зверя — и тогда на острый запах его кислоты десятки маленьких агрессоров спешили товарищу на подмогу.
В минуты её депрессии он старался  приласкать, погладить её, чувствуя, что жена тянется к его теплу, будто цветок на окне к стеклу, через которое льётся солнце, тянется,  изгибая стебель и поворачивая листья, с грустью сознавая, что жена теряет весь свой мир: свой дом, свою работу, свои взаимоотношения, своё тело и свой ум, — она теряет всё. Все потери, какие только можно испытать в жизни, сливаются в одну ошеломляющую потерю, когда мы покидаем мир. Он корил себя за эгоизм и чёрствость: «Так как же ей не чувствовать печаль, страх перед неизбежным, а иногда — гнев и ревность к остающимся здесь?» Он бережно касался её рук, заглядывал в бездонную пропасть глаз, пытаясь увидеть там отблеск горной воды, а не острые камни. Обнимал её и тихо дышал в одном с ней ритме, прижимая её висок к своей щеке и вдыхая слабый запах ландышей и жасмина, с грустью думая о том, как бы ему хотелось продлить эту минутную идиллию и задержать это мгновение. Дрожь её плеч впитывалась в его пальцы, бежала по телу, проникала в сердце, сбивая и путая его размеренный и упорядоченный ритм.


100
Рыба была ещё живая. Она смотрела влажной пуговицей покрасневшего глаза и медленно, словно в полусне, шевелила жабрами. Жабры распахивались, словно глубокие раны, обнажая кровавое мясо, и снова чуть прикрывались, не до конца, точно раны чуть-чуть начинали стягиваться и зарастать. Когда она попыталась отрезать рыбе голову, та дёрнулась так сильно, что выскользнула из рук. Нож был старый, ржавый и тупой. Она сделала надрез на том месте, где должна бы быть шея у другого животного, ; и снова почувствовала движение под своей рукой, рыбина опять вывернулась. Пошла точить нож, не пилить же бедную… Когда голова была уже отрезана, она с каким-то внезапно охватившим её ужасом почувствовала, что рыба продолжает вырываться  из её рук. Увидела, как обезглавленная ею рыбина, агонизируя, дёрнула серым скользким хвостом. Вытащила из неё огромный воздушный пузырь, белый, как паруса, нисколечко не запачканный кровью. Стала тщательно под струёй воды промывать сначала рыбью тушку, затем осторожно ополоснула икру, стараясь не повредить нежный тоненький мешочек, служащий хранилищем икринок. И вдруг поняла, что есть уху из этой рыбины не сможет.
 Села на диван и долго так сидела обессиленной, словно после тяжёлой работы. «Пусть Глеб готовит и ест свой улов сам!» За окном потягивался хмурый воскресный день, небритый, опухший, щетинистый, не желающий просыпаться.
Зазвенел телефон. Она нехотя поднялась и прошла в прихожую к надрывающемуся зуммеру.
; Привет! Узнала?
Вика обмерла, как в том сказочном царстве, где стояла заворожённая рассыпанными среди травы огнями, чувствуя, как птенец в её сердце радостно пробил нежную скорлупку и зачирикал, прося корма и разевая огромный рот. Потом сердце поднялось высоко, как на воздушном змее, куда-то под самое горло, ; и упало, разбившись на тысячу коротких, быстрых толчков, от которых пересохло во рту. А затем застучало, как печатная машинка, когда пальцы не поспевают за полётом мыслей. Вика облизала губы. От его голоса засветилась примятая трава того давнего городского парка с запутавшимися в ней светлячками, свет от которых она осторожно носила под сердцем, точно дитя.
; Ты откуда?
; Да вот у меня закончился контракт с японцами — и мы теперь с семьёй уезжаем в Норвегию… Контракт не продлили, но я неплохо заработал там. Я ненадолго. Теперь буду работать в университете в Бергене. Захотелось тебя увидеть. Я тебе привёз маленький подарок из Страны восходящего солнца. У тебя, надеюсь, всё хорошо?
 Она хотела ответить, что «нет», рассказать ему про сына, маму, про свою болезнь и парализующий её волю страх, но потом решила, что ему это не нужно совсем. Разговор с попутчиком по вагону, который скоро выйдет и затеряется в толпе. Всё у них разное… И города, и страны, и семьи, и судьбы, и звери, грызущие душу изнутри. Поделиться всем этим ей необходимо, это переполняет её, как накопившаяся в баке дождевая вода, стекающая по ржавым стенкам на сырую, размокшую землю. На поверхности воды накопился слой почерневших, давно опавших с деревьев листьев. Каждый год листья слетают в бак вновь. Их уже так много, что кажется, что в баке земля, усыпанная листвой, из-под которой сочится родник. Всё зарастает то ли мягким мхом, то ли обволакивающей тиной… Нет, она не будет ему ничего сейчас рассказывать. Она поделится всем при встрече. Поднять гниющие листья на лопату, обнажив замутнённую воду, — и бросить под розовый куст. Страсть погасла, как пена от проезжающей моторки, разбившись о речной песок и осев на нём серой плёнкой, похожей на плесень.
— Не совсем. Давай я всё при встрече расскажу.
— Тогда завтра встретимся. Сможешь? У ресторана «Ночное небо».
 Почему любовь, шальная, незваная, мелькнувшая, как звезда, падающая в ночи призрачным видением и не оставляющая в небе даже дымка, отбрасывает на сердце след, заставляющий его сжиматься в тоске по несбывшемуся, а любовь — та, что под боком и греет, точно старый вытянувшийся  свитер домашней вязки, рукава которого давно протёрлись на локтях, — становится обыденной и тускнеет, как старые серебряные ложечки, когда-то подаренные на свадьбу?  Она не забыла тот свет, когда светлячки освещали ей путь, точно маленькие светодиодики, путаясь в траве под ногами. Почему она помнит тот волшебный свет светлячков, вспыхнувших в душной июльской ночи, осветивший её серую жизнь, как холодные искорки автогена, глядеть на которые можно только сквозь защитные очки?
Снова почувствовала себя кустом шиповника, выпустившим по глубокой осени бутоны… Вот один уже, кажется, раскрывается, обнажая розовые нежное нёбо. Лепестки дрожат от ветра и капель дождя, будто губы от прорвавшегося наружу плача.


101
К ресторану она подходила с замирающим сердцем, будто девочка на первое свидание. Сердце стучало в горле, в висках, в кончиках пальцев. Она-то думала, что всё заросло травой, через которую надо пробираться, обдирая ноги о запутавшиеся в ней верблюжьи колючки и репейники. Сергея увидела издалека. В руках он держал букет из белых полураскрывшихся роз на длинных черенках. Нерешительно подошла, думая о том, что время точит и разрушает не только камень. Рвутся верёвочки между людьми, которыми они обвязывали себя, как альпинисты, идя в одной связке… Барханы морщин оставляет на лице поднявшийся пустынный ветер самум. 
Сергей осторожно, будто хрупкое стекло, взял её руку в свою широкую ладонь, подержал, точно взвешивая, и церемонно поцеловал.  Вика улыбнулось ему почти одними глазами, лишь чуть дрогнули и изогнулись в полуулыбке губы, словно стеснялась образовавшихся морщин. Потом обнял бережно за плечи, заглядывая сверху вниз в почерневшие глаза, пугаясь их бездонности, которую прикрывала бензиновой плёнкой неприкрытая печаль. Провёл рукою по ссутулившейся спине, сквозь шёлковую материю ощущая бугорки лопаток и клавиши позвонков, на которых он когда-то любил играть, как на кларнете. Вика уловила запах дорогого мужского парфюма и подумала, что радость ожидания встречи испарилась, как вода от грибного дождя  на знойном ветру. Она стояла рядом с совсем чужим человеком и не знала, как себя вести с ним. Ей совершенно не хотелось  рассказывать ему о сыне, о маме, о своих болезнях и о том, что её жизнь подходит к концу. Прибило ветром два сухих листка, слетевших на землю с облаков, друг к другу… Они ещё помнят, как дрожали на ветру в порыве страсти, когда в их жилах бежал тёплый сок. Касались друг друга бархатистой изнанкой, разлетались и приникали друг к дружке вновь. А теперь, коснувшись ещё раз, разбегутся навсегда, как высохшие пожелтевшие листья.
Сергей, полуобняв Вику за плечи, повёл её в «Ночное небо», недавно выросший ресторан, сверкающий снаружи витражами из синего и фиолетового стекла, усыпанными жёлтыми и белыми бабочками, издалека напоминающими звёздочки, смотрящие из глубины тьмы. Она шагнула в ресторан, натянутая, как леска под тяжёлой бьющейся на ней рыбиной, чувствуя, что пальцы мужчины прожигают тонкий крепдешин платья, грозя поджечь сухие листья её прошлого, что она давно сгребла в саду души, очищая от мусора ровно подстриженные газоны. Ворох сухих листьев шевелился на ветру, как живой, бросая тени к её ногам.
Сели за столик в полутёмном углу. Вика утонула в бескаркасном кресле-пышке. Сидеть оказалось очень непривычно: было какое-то странное ощущение, будто сидишь в постели на пуховой подушке. Мелькнула мысль, что вот так, полулёжа, кормят больных, которые не могут встать. Вообще, весь ресторан был с каким-то необычным дизайном. Крыша у него была из стекла, сквозь которое луна бесстрастно лила свой серебристый свет, опять, как в юности, тревожащий душу. Звёзды глядели на них сквозь стеклянный купол и мерцали холодным светом мироздания, напоминающим о том, что ты со своей жизнью всего лишь пылинка, которую с их высоты даже не разглядеть. По чёрному бархату стены скользили небесные светила, ослепляющие огненными хвостами падающих с небес и растворяющихся в пустоте комет. Люстра была выполнена в форме диска, с которого свисали на тонких серебристых нитях  разной длины сотни маленьких серых ночных бабочек, трепещущих своими шёлковыми крылышками под струйками кондиционируемого воздуха. Маленький декоративный прудик, увитый плющом, блестел, как золотая рыбка, от отражающихся в нём огней. В ресторанчике царил полумрак, но он не мог скрыть, что Владимир постарел и обрюзг. В чёрные волосы обильно вплетались серебряные нити, но седина ему шла. По линзам его массивных роговых очков гуляли зайчики от декоративных фонарей, сделанных в форме планет и звёзд.
В ресторане звучала очень лиричная музыка, которая, казалось, принадлежит самой вечности. Вообще вся обстановка позволяла отгородиться от суеты, погружаясь в иную реальность, и ощутить причастность к некой тайне бытия, послушать собственные мысли и своё сердце. Шары музыки сталкивались и разлетались,  перекатываясь друг через друга.
Сердце молчало в оцепенении, будто стояло на краешке горного обрыва — и захватило дух от высоты и открывшейся с неё красоты.
 Узкая женская ладонь, кожа на которой теперь напоминала отжатую в стиральной машине простынку, пряталась, точно зверёк под придорожным камнем, в большой обветренной ладони Сергея. Руки у Вики уже не такие крепкие, как были когда-то: тают, как комья снега, в его ладонях. Время от времени мужчина подносил женскую ладошку к лицу — и она раскрывалась навстречу его губам, будто большой цветок. Мягкие губы скользили по голубому ручейку, бегущему под белым снегом кожи, соскальзывали с запястья, словно лыжник с трамплина. Ёкало внизу живота, горячий гейзер рвался наружу. Сердце жмурилось от тёплых паров и ничего не видело, продолжая растерянно биться, как у очнувшегося ото сна.
Вика слушала про жизнь самураев и гейш, про  Страну восходящего солнца и думала о том, что Сергею удалось встать лицом на восток, чтобы встретить новый рассвет. Всё у него ладилось. Он теперь много работал, но зарплаты хватало на то, чтобы жить в полную силу. Жена сидела дома: растила трёх белоголовых и сероглазых девочек, которые уже болтали на трёх языках. Он бы с радостью остался в этой стране, но, увы, они очень тяжело дают вид на жительство. В Норвегии очень высокий уровень жизни —  и он рад, что смог подписать контракт. Заметила, что голос Сережи потускнел и лился равнодушно, как у консультирующего врача, который делает выводы, глядя в историю болезни, а не в глаза больного. Не смеет смотреть в глаза, будто  боится встретить жёсткое  радиоактивное излучение? Лодыжка  её прижималась под столом к ноге Сергея — и Вика чувствовала, что нога пылает, будто от варикоза, хотя сегодня она ходила мало. Этот жар быстро распространялся по её телу, как верховой пожар, не трогая её сердца. Приложила бокал с коктейлем, в котором плавал исчезающий кубик льда, к пылающей щеке. Потом, отняв от щеки, посмотрела сквозь него на Сергея… Лицо бывшего любимого вытянулось — и ей показалось, что газированные пузырьки слетаются к нему, как светлячки, высвечивая тени и морщины, всё больше похожие на след шин на подсыхающей после дождей дороге. Почувствовала себя как выздоровевшая после продолжительной болезни: за одну  руку  её держала радость, что она возвращается к жизни, а в другую  вцепилось осознание, что смерть только отступила и прячется в темноте, с усмешкой наблюдая за последними яркими всполохами света, будоражащими душу, словно далёкие огни проплывающего мимо теплохода, пускающего сигнальные огни с танцплощадки на корме.
Вика думала до встречи с Сергеем, что она расскажет ему о себе… Хотелось сочувствия и участия. А тут она вдруг почувствовала себя двоечницей, которая не понимает материал и уже не поймёт: так она безнадёжно всё запустила. Уже не догнать, она так и будет в отстающих, на которую смотрят свысока, а потом и вовсе перестают замечать и брать в расчёт. И ничем этим не поделилась,  спряталась в себя, как в спальный мешок, застегнувшись на молнию. Зачем этому благополучному человеку её боль и её смятение? Вынырнул, как люминесцентный брелок у идущего по обочине трассы, как светящаяся фигура на тёмном балахоне. Человека не видно, но люминесцентное пятно светит, как полная луна… Объезжайте осторожно: сломаете жизнь не только пешеходу, но и себе. Что он может? Пожалеть? Посочувствовать, думая про себя: «Слава богу, что пролетело мимо, точно лист металла, сорвавшийся ветром с крыши чужого дома, и я услышал лишь грохот искорёженного железа…» Сверкнула в полутьме глазами, которые всё отражали, но уже не впускали внутрь.
Стань глухонемым. Говорят, что глухонемые прекрасно договариваются без слов. Чувствовала себя, как заведённые часы, которые отзвонили сколько положено, — и спокойно тикают в тиши над нырнувшим назад в утренний сон. Память — вечная предательница. Веришь, что никогда не забудешь, а забываешь. Горе растворило в себе всю любовь.
 — Я опять тебе привёз живой фонарик. На сей раз из Японии.  Я проводил эксперименты — и подобрал условия, в которых светлячки могут светиться долго  in vitro.  — И протянул ей склянку, ярко горевшую уже знакомым зеленовато-жёлтым светом.
В банке светились сотни светлячков. Маленькие жучки излучали столько света, что можно было читать. Она посмотрела на усталое лицо некогда любимого, которое будто разгладилось от этого волшебного света. Самодельный фонарик был похож на лампу Алладина.
— В Японии считается, что яркое свечение этих насекомых проникает до самого сердца и пробуждает любовь ото сна. Одним из любимых развлечений у японцев когда-то была ловля светлячков. Их лёт происходит в июне-июле, в это время японцы собирались у рек и ловили их сачками. В это же время в разных городах Страны восходящего солнца проходит Хотару Мацури — Праздник светлячков. Японцы мнили светлячков душами умерших предков. Китайское выражение «читать при светлячках и сиянии снега» укоренилось и в Японии. Считалось, что яркая люминесценция этих насекомых проникает до самого сердца и высвечивает любовное томление. Роение светлячков, их несколько хаотическое перемещение напоминали средневековым японцам о битвах. Согласно учению фэн-шуй, светлячок способствует трудолюбию и упорству, а также является символом возрождения души. Древние воины привязывали их к ногам, чтобы освещать себе путь в ночи. Когда опускаются сумерки, светлячки выбираются из дебрей высоких и густых  трав, где прятались весь день. Самка садится на какой-нибудь листочек, а самец летает вокруг низко над землёй. Он всё время мигает своим фонариком. Когда он окажется недалеко от самки, метрах в трёх-четырёх, и мигнет на лету огоньком, она, подождав секунды две, отвечает ему вспышкой.  И тогда самец сейчас же разворачивается — и летит к ней, мигая в ответ. Самое странное, что, если к одной самке спешат несколько светлячков, они вдруг начинают перемигиваться с ней в одном для всех ритме — синхронно. Зрелище потрясающее! В Японии существует поверье, что, если ты убьёшь светлячка, ты убьёшь свою любовь и можешь даже вызвать смерть своей возлюбленной.
— Ты даришь мне этот фонарик в надежде, что я тоже должна в ответ тебе замигать? Но я давно не свечусь. Ты хочешь повторить ту летнюю ночь, что была несколько лет назад — и до сих пор те бледно-зелёные огоньки  вспыхивают в душе и  в ритме с сердцем? Зажмурюсь — и вижу летящие дуги света, как от сварки… И тёмные очки не наденешь защититься. Я не буду сейчас выпускать светлячков. Я буду смотреть на них в темноте дома, когда мне будет грустно и одиноко. Они будут жить у меня как память о тебе. Чем их кормить? Травой?
— Вообще-то, они хищники. Питаются не только травой, но и насекомыми, улитками и слизняками. Их личинки имеют огромные челюсти. Но взрослые особи любят и пыльцу, и нектар. Кстати, траву они любят гниющую… Я кормил их улитками.
Вышли на вечернюю улицу, купающуюся в огнях реклам. Где-то неподалёку зазвенел хрустальным колокольчиком женский смех, обдав ветерком чужого счастья. Ночной ветер замахал длинными призрачными руками, откидывая волосы со лба.
Сергей осторожно притянул её к себе и стал гладить по лицу, словно запоминая, по плечам и рукам, как будто незрячий, машинально, но точно продумывая её судьбу, остатки судьбы. Вика уткнулась в его шею лбом, который прожигал, как горчичник. Зарылась, крепко обхватив его руками, и замерла, как птенец, выпавший из гнезда и посаженный на ладонь. Погладил её по спине, почувствовав под ладонью вздымающиеся крылышки лопаток и маленькие жёсткие крючки, которые нестерпимо захотелось расстегнуть. Задохнулся от запаха лесных ландышей, запутавшегося в её рассыпавшихся по плечам волосам, сбегающим  с плеч, точно дождевая вода с крыш в июльский ливень. Под широким рукавом-фонариком наткнулся на незнакомую чужую руку, толстую, как бревно. Отдёрнул ладонь, как от накалённого металла, почувствовав ожог. Вика подняла на него мокрые глаза, наполнившиеся сиянием талой воды. Точно вдруг зажгла керосиновую лампу внутри, пламя которой пытается облизать нагревшееся стекло, но не дотягивается до него, а только дрожит от нетерпения и бессилия.
Тело ломило от желания, руки узнавали забытые черты, Сергей ощупывал лицо женщины, как слепой, знающий только азбуку пальцев. Вот знакомые косые скулы; впалые щёки, похожие на проколотый детский мячик; брови, напоминающие беличьи хвостики, оторванные от бабушкиной муфты, из которых он когда-то делал ребёнком кисточки; ресницы, мокрые, точно на них падает  — и тает снег, кружащийся, как светлячки в той всё ещё незабытой ночи, маячащей перед глазами, словно наваждение, настигающее тебя сквозь сумерки суеты и земной круговерти. Прижимался сухими шершавыми губами к горячей пульсирующей коже, словно к артезианскому источнику. Скользил по лицу, будто ленивая голая гусеница, которая ещё не знает, что ей предстоит стать бабочкой; медленно полз, словно проверял, всё ли на месте,  не изменилось ли что, находил незнакомые морщинки у глаз и в складках влажного рта, сложившегося в печальную подкову. Ничего нельзя удержать в ладонях, как воду, но тогда почему боль разлуки тревожит тебя по ночам, когда в жалобно скрипящую форточку проскальзывает холодной золотой рыбкой луна, не умеющая исполнять желания?
Сергей видел прямо перед собой её мокрые тёмные зрачки — и ему показалось, что они стоят с Викой не на отдыхающей от жары улице, вдыхая ночной воздух, пахнущий озоном, а где-то плывут под водой, разглядывая причудливые водоросли и думая о том, что пора выныривать на поверхность. С наслаждением провёл руками по её голой спине, покорно ссутулившейся от невидимого груза. Ему хотелось задержаться внутри этого мгновения, подобно пчеле, всасывая сладкий нектар, которым можно будет наполнить соты памяти и, отламывая от них по кусочку долгой зимой, высасывать из них мёд до тех пор, пока не ощутишь на языке жёсткие чешуйки воска, похожего на рыбью чешую.
 

102
Вика поставила банку с огненными фотинусами на комод… Лежала в ночи и смотрела на бледно-зелёное пульсирующее свечение в углу комнаты, погружающее её в рождественское ожидание чуда. Банка мерцала, будто маленькие светодиодные лампочки гирлянды, которую поместили в стеклянный сосуд. На душе было спокойно и светло. Она знала, что, скорее всего, никогда не увидит Сергея. Подумала с горечью о том, что, если вспомнить её жизнь, то ожидание чуда всегда было сильнее, чем восторг от встреченного. С возрастом эмоции угасали, она как бы привыкала к чуду, свечение становилось слабее, точно перегорающая люминесцентная лампочка. И только те фонарики, что обожгли своим холодным завораживающим дыханием в темноте сказочных представлений её детства да ночей любви, с годами разгорались всё сильнее, отбрасывая блики в нынешнюю серую жизнь, покрытую толстым слоем пыли. Последний яркий лоскуток, которым она силилась занавесить чёрный провал, из которого тянуло зябким сквозняком.
Не спалось. Вика несколько раз за ночь подходила к мерцающей склянке, брала банку в руки и разглядывала светящихся жуков, копошащихся в ней. Осторожно ставила назад и снова лежала без сна, всматриваясь в пульсирующее жёлто-зелёное свечение в углу, пытаясь разобраться в том хаосе, что роился в ней. Свет от живого ночника доходил до середины комнаты и, постепенно теряя свою силу, таял. Она подумала, что вот также по каплям день за днём уходит из человека жизнь. И многие живут не потому, что хотят жить, а потому что боятся умереть, уйти в неизвестность, кануть в небытие. И тащат на себе собственную память, словно истекающего кровью раненого с поля боя, пригибаясь, как травинка к земле от выпавшего за ночь снега, несущего начало её гибели. Подумала о том, что самую тёмную полосу можно осветить, впустив в неё свет из нашего прошлого, вспыхивающий светлячками в тёмном лесу нашей жизни, над которой сгустились и нависли тяжёлым, накрывшим с головой одеялом, тучи.
 А живые очень хотят верить, что души близких блуждают среди звёзд, их видят и им помогают, как только могут помочь на таком расстоянии. Излучают свой холодный свет, пытаясь дотянуться до человеческого тепла. Прилетают светлячками в тёмном саду и вспыхивают в траве, словно упавшие звёзды. И небо кажется опрокинувшимся на землю — и до звёзд становится рукой подать. Можно попытаться задержать этот свет у себя на ладони, с горечью сознавая, что мгновение — и он улетит, растворится в небытие, оставив неясное и будоражащее наше сердце мерцание. Яркий след, что прочертила  любовь, с годами расплывается, стирается в памяти, будто след от пролетевшего лайнера в ярко-голубом небе цвета незабудок. Но мы бережно храним в сердце мелькнувший след звезды, падающей в руки в ту далёкую августовскую ночь, когда мы были молоды и наивны. Жизнь казалась если не бесконечной, то очень долгой, где впереди ещё будут звёзды, летящие прямо в подставленные ладони, — и чудо можно будет задержать в руках надолго. Но нет…  Ладони пусты  — и линия жизни стала прерывистой, пунктирной, как следок от осыпавшегося мела на школьной доске.
Через два дня ей показалось, что огоньки в банке горят уже не так ярко… Лежала на подушке неподвижно, вглядываясь в слабое свечение, исчезающее, будто огоньки теплохода, проплывшего мимо в чернильной ночи, унося с собой свет всё дальше и дальше, оставляя наедине с чёрной водой, в которой не видно твоего отражения. Мерцание светлячков было ещё заметно, но стало каким-то зловещим, точно огоньки на болоте или на кладбище. Она встала, взяла фонарик, подержала его в руках, думая о том, что любовь удержать в руках невозможно. Она как птица, как бабочка, как светлячок, и горит только на ветру, разгораясь, как пламя от его порывов. Фонарик был холодный. Она приложила его к пылающим щекам и горячему лбу, остужая жар. Подумала с тревогой о том, что опять заболевает. Или продолжает угасать, как пойманный светлячок, запертый в банку, где ему нет места для полёта. Исчезает, как любовь; как круги на воде от брошенного камушка; тает, как сосулька, принесённая домой с мороза, играющая, точно драгоценный камень, в лучах люстры.
Она распахнула дверь на балкон — и вышла на свежий воздух. Двор встретил её пустыми  чёрными глазницами соседнего дома и шелестом палисадника, на клавишах-листьях которого играл легкомысленный ветер. Только дверь подъезда тяжело вздыхала от его толчков. Поёжилась, последний раз вгляделась в тельца жучков, хвостики которых горели на дне таким тусклым мерцанием, что казались просто снежинками, осевшими на стекло. Потрясла банку — и высыпала светлячков, перегнувшись через перила.
 И вдруг светлячки полыхнули искрами фейерверка. Огненные букашки пронизывали ночную тьму, кружились над городом, словно заблудшие души, вспыхивали, как свет в душе от наших близких, что канули в вечную темноту. Тускло мерцали в ночной мгле — и она до рези напрягала глаза, вглядываясь в разлитую тьму. И снова вспыхивали огненными искрами, будто от боли, скрутившей железной хваткой изношенное сердце. Перед ней проплыло видение сына, затем мамы, потом папы, дальше летели бабушка и дедушка, и ещё много-много близких людей и просто хороших знакомых, которые постепенно исчезали из её жизни. С каждым годом таких людей становилось всё больше и больше, и от этого она всё чаще ощущала своё сиротство. Она хотела бы быть с ними, но в то же время она желала остаться здесь, на Земле, не в райском саду, а в саду запущенном, заброшенном, заросшем чертополохом и крапивой. Хотела бы пробираться наугад среди трав, вымахавших ей по грудь и щекочущих морщинистую шею своими метёлками, как некогда целовали любимые, отрастившие усы, к тропе, освещённой солнцем сквозь листву. Хотела бы по-прежнему сидеть на старом рассохшемся крылечке у себя на даче в лунную августовскую ночь, ещё по-июльски тёплую, и смотреть в небо, расшитое бисером звёзд, думая о том, как быстро и незаметно проходит жизнь. Как неожиданно, негаданно и непоправимо уходит человек… Ещё вчера он был здесь с нами — и вот лишь светящаяся дуга внутри  нашего сердца от него, да его голос, иногда окликающий нас не из поднебесья, а где-то совсем рядом, будто человек и не уходил вовсе.

* * *
И я когда-нибудь уйду
Туда, откуда нет возврата.
Из жизни вашей пропаду
И стану лёгкая, как вата.
Я буду там среди теней,
Бесплотных,
Словно ветер в поле,
Смотреть на город их огней
Спокойно, без тоски и боли.
Огни, как свечки, там горят.
Мерцает равнодушно пламя
Какую ночь и год подряд.
И не поймать тепло руками.

 Изумрудные звёздочки барражировали в тёплом ночном воздухе на расстоянии протянутой руки. Ей показалась, что это сказочные феи дирижировали огненными палочками в ночной тьме, пробуждая спящих своей светомузыкой. Она вспомнила, что когда-то тоже вся светилась, как светлячок. Блаженно улыбалась, вдыхая запах своих волос, пропитавшихся сигаретным дымом, который она с детства терпеть не могла, и кружилась по комнате под  развешенными гирляндами зелёных, жёлтых и голубых лампочек, мигающих чарующим светом. Ухватилась за хвост воздушного змея, уносящегося к облакам, не зная о том, что всегда за ниточку  его можно вернуть на землю. Как это было уже давно… От того ожидания чуда не осталось ни следа…

* * *
В небо сосны верхушками рвутся,
Хвоей  пышной качая слегка.
Мне до них не суметь дотянуться…
Сонным стадом плывут облака.      
Дни проходят.
Настойчивый ветер
Гонит стадо на огненный шар.
Я б хотела уйти на рассвете,
Не в  безумный закат, как пожар.
Не сейчас.
И не завтра.
Хоть годы
Облаками летят в никуда,
Пусть  нелётная будет погода
Для души,
Чтоб уплыть навсегда.

Она попыталась поймать и посадить на ладонь разгоревшийся вновь диковинным светом фонарик, но не смогла. Огоньки уже мельтешили слишком далеко от края балкона — не дотянуться.


 ОГЛАВЛЕНИЕ


Часть первая. Майский  цвет  осыпается снегом ………………………
Часть вторая. По  колее…………………………………………………………………
Часть третья. Закрытые  тетради…………………………………………
Часть четвёртая. Жизнь прошла так быстро и нелепо……………..