Хроники советских времён

                ПРОЩАНИЕ

          – Ишь, какой специалист по повешению выискался, – неожиданно произнесла Татьяна Андреевна, перестав плакать и оторвав руки от лица.
          Пришедшие проститься, молча разглядывающие землю в ожидании ритуального автобуса, подняли головы.
           – Неделю назад кто-то верёвку бельевую во дворе срезал. Я тогда как-то не придала этому значения. Решила – мальчишки. Игорь в последнее время приходил домой поздно. Садился за стол, ел торопливо – и в комнату к себе уходил. Усталостью объяснял. Обычно в выходные любил пошутить, рассказывал смешные истории, а в прошлые – только короткие сухие ответы и пустота в глазах. Подумала: сидит размышляет над какой-нибудь технической проблемой. Поэтому особо не приставала. Я не так давно просила его подтекающей трубой в ванной заняться. Кивнул в ответ – и больше ни слова. А когда ему напомнила, ответил: «Я не забыл. Думаю как исправить. Починю, не волнуйся». За день до того зашла в ванную. Смотрю, труба не течёт. Сдержал обещание.
          Голос её дрогнул, но она нашла силы продолжить:
          – Купил в магазине масло подсолнечное, взял верёвку и в лес отправился. Милиционер по следам на снегу нашёл. Говорил: все пальцы на руках искусаны. Шея-то – бычья. А рядом валялись окурки «беломора» и пустая пачка. Покурил перед смертью и … – Татьяна Андреевна прервала печальный монолог и снова зарыдала.
          Мне привиделся Игорь, сидящий в лесу на поваленном дереве. Рядом с ним  воткнута в снег бутылка с подсолнечным маслом, а чуть поодаль раскачивается на ветру бельевая верёвка с петлёй, заблаговременно привязанная к толстому суку ели. Игорь достаёт из пачки папиросу и роняет пачку, рассыпав по снегу крошки табака. Закуривает не сразу – долго мнёт «беломорину» пальцами. Наконец, суёт в рот и чиркает спичкой. Курит медленно, задумчиво глядя в одну точку. В очередной раз поднеся папиросу ко рту, затягивается вхолостую. Всё, докурил. Игорь замирает и сидит не шевелясь. Стоп! Опомнись! Зачем? Мы же собрались весной ехать в Крым – к морю и солнцу. Откажись от жуткой затеи и поехали. Согласись, что сидеть с друзьями вечером у костра, пить вино и петь песни под гитару намного приятнее, чем болтаться на верёвке в холодном безлюдном мартовском лесу. Неужели тебя не страшно провалиться в неизвестность? Ладно, все рано или поздно провалимся. Но не добровольно же? Скажи, что передумал. Как вообще к такому доброму и неунывающему оптимисту, обладающему редким чувством юмора, могла прийти мысль свести счёты с жизнью?  Но, нет. Игорь выбрасывает выкуренную папироску, встаёт и, вытянув из снега бутылку с маслом, направляется к ели. Видение исчезло, и я очнулся.
          – А всё из-за той вертихвостки, – услышал я голос Татьяны Андреевны с нотками негодования и обиды. – Вскружила парню голову и хвостом вильнула. А как его Надюша любила и обхаживала,  а он…
          К дому подъехал ритуальный автобус, и ожидавшие во дворе двинулись к калитке. Выходя, я обернулся. На крыльце деревянного барака стояла, опираясь на палку, сморщенная старушка и крестилась.
          Через несколько дней я приехал сюда снова. Татьяна Андреевна меня ждала. Старое место в окружающем мире она потеряла, а новое не обрела. Осознание утраты вызвало гнетущую тоску: ей необходимо было выговориться и облегчить страдания. Я слушал, не перебивая. Татьяна Андреевна налила в маленькие стопки водку, и мы выпили за упокой души. Затем она принесла альбом с фотографиями. С одной из них на меня смотрели счастливые лица нашей студенческой группы. За стеной зазвонил телефон, и Татьяна Андреевна вышла из комнаты. «Кто-то из дальних родственников, узнав с опозданием о трагедии, выражает соболезнования», – подумал я, повторно слушая трагические подробности. Разговор разбередил не зажившую рану – слышны плач и причитания.
          – Дима звонил, – сказала Татьяна Андреевна, вернувшись.
          Я догадался, что позвонивший – отец Игоря. Татьяна Андреевна развелась с ним много лет назад, сошлась с другим мужчиной и много лет жила с ним в гражданском браке, но и этот брак распался незадолго до смерти Игоря.
          – И почему от меня мужики бегут? – горестно вздохнула она.
          Что я мог ответить? Татьяна Андреевна, заслышав звук подходящей к тупичку электрички, наполнила стопки.
          – Спасибо, что приехал, – сказала она, – выпьем на прощание: за то, чтобы там он обрёл покой. Ты был его лучшим другом. Помни о нём.
           Электричка тронулась. В моей памяти замелькали фотографии из альбома: на большинстве из них Игорь весёлый и радостно улыбается. Вихрь воспоминаний налетел внезапно и, подхватив, отбросил в прошлое – на десять лет назад, а оттуда слабый ветерок понёс обратно – в весну 1986 года.

ЗНАКОМСТВО

          Вернувшись в мае 1976 года из армии, я максимально задействовал ресурсы отдохнувших мозгов, и через два месяца поступил в институт. В первый же день первокурсники заполнили анкеты, где, в том числе, требовалось указать желаемую общественную нагрузку. Я выбрал добровольную народную дружину (ДНД), и уже третьего сентября, после занятий, отправился в рейд. Дежурили парами. В опорном пункте меня поджидал напарник – рослый плотный парень из моей группы. Звали его Игорь. Здесь я с ним и познакомился поближе.
          – Говорят, ты в армии служил? – спросил он, надевая красную повязку.
          – Служил.
          – А где?
          – В стройбате.
          – И как там?
          – Тебе покороче или поподробнее?
          – Поподробнее, нам торопиться некуда.
          Череда событий, произошедших за время двухгодичной «командировки» в военно-строительные войска, проплыла перед глазами, захотелось есть и спать, и я, встряхнувшись и подавив позыв к еде, начал рассказывать «как там»:
          –  Есть городок небольшой в Тамбовской области – Жердевка. Там и прошла служба. Батальон находился в Борисоглебске, а в Жердевке располагался один взвод военных строителей, и я, приняв присягу, отправился туда вместе с разношёрстной группой моего призыва, состоящей из узбеков, москвичей, украинцев, молдаван и румын.
          – Извини, – перебил Игорь, – а ты американских шпионов там не встречал?
          – Не понял.
          – Шучу. Ты про Тамбовскую область упомянул, а я анекдот вспомнил про американского шпиона. Рассказать?
          – Расскажи, попросил я из вежливости.
          Игорь поправил на рукаве повязку дружинника и рассказал известный мне анекдот.
«Замыслили американцы забросить в СССР супершпиона, ничем не отличающегося от обычного вышедшего родом из народа советского гражданина. В разведывательном управлении досконально изучили газетные материалы, документальные и художественные фильмы, литературные произведения, подняли архивы, побеседовали с эмигрантами. Накопив, изучив и обобщив собранную информацию, три года по специально разработанной программе готовили агента, который, наподобие губки, впитывал привычки, язык, манеры и пристрастия русского мужика из глубинки, а на четвёртый год забросили на территорию Советов. Спрятав парашют, агент, хлебнув бормоты, рано поутру осторожно вышел из лесополосы и увидел старушку, ворующую с колхозного поля картошку. Та его также заметила, но не испугалась и продолжила сбор. Пописав у неё на виду, он подошёл к ней вразвалочку, застёгивая на ходу ширинку, вынул из кармана промасленной телогрейки надорванную пачку «Беломора», дунул в папиросу, сплющил кончик и закурил. Выпустив колечко дыма и осклабившись, поддатый агент почесал трёхдневную щетину и залихватски гаркнул, обдав бабку самогонным перегаром:
          – Здорово мать! Картошку воруешь, ядрёна кочерыжка?
          – Здорово, американский шпион, – прошамкала старушка, с кряхтением нагибаясь за картошиной.
          Папироска вывалилась изо рта агента, и он, в великом изумлении, заикаясь, произнёс:
          – К-к-как ты догадалась, что я американский шпион?
          – Да не каждый день в Тамбовской области негра увидишь».
          Посмеялись.
          – Я про что говорил, не помнишь? – спросил я.
          – Про прибытие в Жердевку, – подсказал Игорь. – Одно не понял: румыны откуда взялись?
          – Они па паспорту румыны, по графе «национальность», а фактически – те же молдаване. Из Черновицкой области призывались.

ЧТОБ СЛУЖБА МЁДОМ НЕ КАЗАЛАСЬ

          – Итак, прибыли мы в Жердевку. Взвод занимался тем, что в составе СМУ строил для лётчиков из авиаполка жилые пятиэтажки с коммуникациями, котельную, дороги… Много чего. Те же в знак благодарности прикрепили военных строителей к трём жизненно-важным объектам: столовой, бане, медсанчасти и одному жизненно-неважному – к гауптвахте. Обладателей голубых погон, независимо от должностей и званий, стройбатовцы называли «летунами». В «деды» нам досталась сплочённая команда из казахов и жителей столицы. Москвичи взяли в оборот узбеков, умеренно обижая украинцев с молдаванами и не трогая (но и не защищая) «молодых» земляков, а казахи, как истинные интернационалисты, прессовали всех подряд. Первое лето, по вечерам, командир взвода – щупленький неказистый прапорщик – в казарме не задерживался. С его уходом старослужащие устремлялись к зеркалам и наводили марафет, чтобы с наступлением темноты уйти в самоволку. Расфранченные и благоухающие, они растворялись в ночи, а нам оставляли запахи ваксы и незатейливой мужской парфюмерии. Впрочем, самые дерзкие, побрызгавшись на скорую руку одеколоном «Шипр», уходили и раньше, наплевав на прапорщика, сидевшего безвылазно в канцелярии. А чисто технически желающие прогуляться по городу преград не испытывали – жили мы на отшибе в деревянной казарме, окружённой ветхим дырявым забором с воротами без створок. Вышел за них – и иди куда хочешь. Ясен перец, в лапы патруля «летунов» никто идти не хотел, а посему бдительность не теряли, чтобы на него не наткнуться. И то верно: чего ради изнывать от вечерней казарменной скуки безнадзорным молодым парням? А летняя душистая ночь полна соблазнов: зазывно поют цикады, приглашая окунуться в густой зной, городок игриво подмигивает мерцающими озорными огоньками, зовя в гости, а смех девчонок с танцплощадки по другую сторону железнодорожных путей отбивает всякую охоту сесть на табуретку перед телевизором, из которого запрограммированные дикторы навевают дрёму на страдающих бессонницей граждан, читая  новости о достижениях сельских тружеников и металлургов. Перед искушением не устоять. Из старослужащих не расставались с казармой два-три ленивца, напрочь лишённые приводящих в волнение струн. Мой призыв смотрел вслед уходящим, как Золушка в сказке Шарля Перро, провожающая сестрёнок на бал, но фея-волшебница к нам на помощь не приходила. Вместо неё приходил дежурный и устраивал уборку казармы. Напахавшись за день на стройке, приходилось драить и чистить не хуже морячков, наводящих лоск на корабле перед прибытием адмирала. Построения перед отбоем ждали как манны небесной. Звучала команда «отбой», но мы, прыгая на второй ярус, знали, что она прозвучит ещё раз десять, а команда «подъём по полной форме» на один раз меньше. Попрыгав, мы засыпали, но не все. Обычно человек пять, не проявившие должной сноровки и не справившиеся с временными нормативами, карались одним нарядом вне очереди и продолжали уборку. Как правило, драгоценные секунды терялись при наматывании портянок. Я перед армией тренировался. Дед мне выдал пару сапог и портянки, хранившиеся с войны, а сам выступил учителем. Его наука пригодилась. Пойманные с поличным хитрецы, совавшие портянку в сапог без наматывания на ногу, получали два наряда. Бедные штрафники тёрли и без того чистые полы, со страхом ожидая возвращения самовольщиков. Те возвращались группами и поодиночке, и не всегда в хорошем настроении. Отыгрывались опять же на штрафниках. Если на танцплощадке возникала заваруха с гражданскими, в казарму мчался гонец за подмогой. Дежурный поднимал нас по тревоге, и мы, размахивая ремнями, бежали на танцплощадку, издавая воинственные крики сродни воплям индейцев, несущихся с томагавками убивать бледнолицых. До драки ни разу не доходило. Завидев ревущих защитников Родины, гражданские разбегались, и взводу приказывали вернуться на исходные позиции. Не ахти какое, но развлечение. В казарме объявлялась всеобщая амнистия, и без всякого построения мы падали в койки. Как и в миру, военным строителям полагалась зарплата, и она, за вычетом разных удержаний, включая стоимость полученного обмундирования, зачислялась на персональный счёт. В день отбытия из части дембеля шли в бухгалтерию и получали заработанное. Но небольшая часть, на сигареты и прочие мелкие расходы, выдавалась раз в месяц на руки. Получив от прапорщика деньги, старослужащие посылали москвичей и украинцев в магазин. Узбеков не посылали по причине плохого знания (за исключением нецензурных выражений) русского языка и неспособности, в случае чего, дать исчерпывающий ответ. А славяне могли. Когда одна продавщица заявила посланному за вермутом, что солдатам алкоголь продавать запрещено, он ей сказал: «Мы – не солдаты, мы – военные строители» – и ушёл с двумя бутылками за пазухой. Прапорщик выдавал деньги и исчезал, не желая связываться с подогретыми нарушителями воинской дисциплины. Подвыпившие старослужащие из Казахстана – Джонни и Пеле, придя с танцулек, орали на всю казарму «подъём» и выстраивали «молодых» в  коридоре. Во вступительном слове Джонни упрекал нас во всяческих грехах и недостойном поведении, упирая на то, что по сравнению с их каторгой в первый год службы нам живётся, как в раю, а мы от райского жития разбаловались и обнаглели. «Совсем оборзели?»  – с негодованием вопрошал Джонни, выкатив налитые кровью глазища. Далее следовала интерпретация анекдота про крокодила Гену и Чебурашку «А почему без шляпы?». Пошатываясь, он подходил к самому, на его взгляд, оборзевшему, и задавал вопрос: «Ты чем не доволен?»  «Всем доволен», – звучал благоразумный ответ. «А почему рожа недовольная?» – и Джонни отвешивал оплеуху. Задиристый Пеле, внешне вылитый китаец, прохаживался вдоль шеренги и периодически бодал кого-нибудь головой, нанося резкие удары. Товарищ совершенно искренне считал, что башка у человека в первую очередь предназначена для подобных манипуляций.
          – А тебя бодал? – спросил Игорь.
          – Ага. Однажды зазевался и не уберёгся – не успел живот напрячь. В него и боднул, козёл вертлявый. Дыхание у меня перехватило, в глазах потемнело, и я согнулся пополам. Ко мне подскочил сержант-казах, как судья на ринге к отправленному в нокдаун боксёру, и произвёл поверхностный медицинский осмотр, а убедившись, что я могу продолжить службу, помассировал пальцем зашибленный живот и отошёл, что-то сказав Пеле по-казахски. Справедливости ради надо сказать: он внимательно следил за тем, чтобы экзекуции не переходили определённых пределов и усмирял переборщивших земляков, вроде Пеле, пугая их дисциплинарным батальоном. Альтруистом я бы его не назвал –  ответственности боялся замкомвзвода. Как бы там ни было, увечья, суицид, побеги и прочие неприятности обошли взвод стороной. Поквитаться с обидчиками в ответ на издевательства оперативно, расстреляв из автомата, как практикуется в строевых частях, безоружные военные строители не могли, а проткнуть сослуживца ломом или вылить на него ведро с горячей смолой – слишком грубо. К тому же на работе старослужащие вели себя по-другому. Когда мне, подгоняемому криками монтажников, потребовалось пронести тяжёлую струбцину по наружным панелям пятиэтажки на уровне четвёртого этажа, с риском сорваться вниз и сломать шею, тот же Джонни отобрал у меня массивную железку и с улыбочкой зашагал по краю, неся её на вытянутых руках, как канатоходец в цирке. В другой роте подобный «цирк» привёл к трагедии. Парень, полтора года бегавший по панелям легко и непринуждённо, однажды  споткнулся и полетел вниз. Как рассказывали, упав, жил минут пять, находился в полном сознании, разговаривал с товарищами. А Джонни, слава богу, не свалился.

КРОВНАЯ МЕСТЬ

          – С наступлением холодов дедовщина пошла на спад. Избиение, как заключение, произошло в октябре. Пьяный верзила Паша из Москвы, разозлившийся из-за неправильного (по его мнению) к нему обращения, не рассчитал мощь удара и вырубил узбека. Поставить на ноги нокаутированного не удалось, и его увезли в районную больницу. Там его откачали и оставили подлечиться. Отоспавшись, перепуганный Паша купил пряников и помчался в больницу просить прощения. Узбеку пряники понравились, и он простил, обещав не жаловаться и говорить, что пострадал на стройке. Выпросив у медсестры сто грамм спирта, Паша удалился. Отдохнув пару дней в больнице, узбек продолжил службу, а Паша объяснял сержанту: «Тот сам виноват. Обидел «дедушку». Заладил: «товарищ ефрейтор», «товарищ ефрейтор». Я же велел им всем называть меня Паша джан». Иногда в Жердевку приезжал с инспекцией капитан – командир нашей третьей роты. Его боялись, как огня, и пока он находился в военном городке, «старики», наравне с «молодыми», служили по Уставу: на работу и в столовую ходили строем, выходили на вечернюю поверку, посещали занятия по политической подготовке (вольный пересказ прапорщиком статьи из газеты «Красная звезда»), снимали чуждые армии украшения, пришивали подворотнички, распарывали ушитые штаны, затягивали ремень, перемещая его с паховой области на верх живота, и застёгивались на все пуговицы, превращаясь из анархистов в благопристойных советских военнослужащих. Паша, вздыхая, снимал гимнастёрку образца 1943 года и убирал в чемодан. О самоволках и напитках крепче чая никто не смел и помыслить, а с «молодых» чуть ли пылинки не сдували. С отъездом комроты всё возвращалось на круги своя. Один из визитов «дедам» запомнился надолго. Началось с того, что Пеле пристал в городе к девице, добиваясь любви и взаимности, а не добившись, боднул головой и расквасил ей нос. Девица пожаловалась военному коменданту гарнизона, а тот позвонил в штаб стройбатовского батальона. Разразился скандал. Комбат вызвал комроты и учинил разнос. Капитан, злой как собака, выйдя из штаба, не мешкая двинул к нам. Придя с работы, мы по испуганному лицу дневального у тумбочки поняли, что он здесь. За приоткрытой дверью канцелярии гремел бас командира роты и изредка слышался писк прапорщика. Из смысловых крупиц, закравшихся в поток нецензурной брани, следовало, что в других ротах прапорщики как прапорщики, а у него служат безмозглые бараны, что во взводе царят бардак и распущенность, а виноват один из баранов – тот, кто стоит сейчас перед ним. Высказав наболевшее, капитан приказал прапору построить взвод на плацу перед казармой в две шеренги по отделениям с разбивкой по призывам: справа – старослужащие, а слева – молодое пополнение. Прапорщик, красный и вспотевший, выбежал из канцелярии выполнять приказ, но от полученного нагоняя в голове у него образовалась каша, и он безуспешно пытался произвести требуемое построение, заикаясь и отдавая нелепые команды. Комроты, подтвердив бестолковому прапорщику его принадлежность к роду парнокопытных из семейства полорогих, произвёл построение самолично, скомандовал «смирно» и направился к правой половине стоявших на плацу присмиревших «ветеранов», смотревших на него как кролики на удава в ожидании скорой расправы. Скомандовав «вольно», он минут пятнадцать читал им проповедь о грехопадении и послушании, черпая вдохновение из дикого случая с избиением девушки, а в конце, как водится, пригрозил дисциплинарным батальоном. Поругав и попугав, командир роты подал команду «разойдись» для нас, «молодых», а прапорщику приказал позаниматься со старослужащими до отбоя строевой. Два дня «деды» стучали сапогами по плацу, а на третий с гауптвахты вернулся Пеле. Я с сослуживцем прибивал в канцелярии к стене карту центрально-чернозёмного района, когда туда вошёл комроты. Подав нам знак продолжать, он уселся за стол и окликнул дневального, приказав позвать сержанта и секретаря комсомольской организации. Скомплектовав «тройку», командир роты распорядился привести обвиняемого. Доложив о прибытии, обвиняемый Пеле опустил руку и оцепенел, позволив мухе безнаказанно ползать по щеке, а два члена «тройки» следили за её перемещениями, пассивно ожидая приговора и выноса тела. Председательствующий, казалось, сидит и кумекает: каким способом было бы лучше отправить подсудимого на тот свет. В канцелярии повисла зловещая тишина. Мы прекратили стучать, и я положил молоток на край стола, что послужило сигналом к  судопроизводству. «Что, крови русской женщины захотелось? – процедил командир роты, пронзая Пеле острым ястребиным взглядом, – по крови соскучился? Китаец, твою мать». Пеле, надо отдать ему должное, сохранил самообладание и выразил робкий протест: «Вы не имеете права оскорблять. Я не китаец – я уйгур». «Сука поганая, – взорвался капитан, – права вспомнил. А ты имел право на кровь русской женщины?» От ярости у него задрожали ноздри. Не в силах более сдерживаться, с перекошенным от злобы лицом, он схватил со стола заботливо подсунутый мною молоток, и со словами «ах ты китаец» запустил его в Пеле. Того выручила натренированная шея (не зря же часто бодался), успевшая среагировать и отклонить голову. Молоток пролетел в сантиметре от виска и, ударившись о стену, с грохотом упал на пол. Чувствуя себя лишними, мы испросили разрешения идти, и, получив кивок согласия от выпустившего пары капитана, выскользнули из канцелярии. Какой приговор вынесла «тройка» – не знаю, но из канцелярии Пеле вышел бледный и на полусогнутых. Кровная месть по-русски его настигла. Так ему и надо.
          – Да, – покачал головой Игорь, – крутой у вас командир роты. И часто он молот метал?
          – Не часто, а то бы давно кого-нибудь укокошил. Пограничный конфликт на острове Даманский вызвал бурю негодования и к китайцам относились как к врагам, а тут ещё кровь русской женщины пролилась. Вот и не сдержался, превратив мирный рабочий инструмент в холодное оружие.
          – Пеле же не китаец, а уйгур.
          – Кто их там разберёт? В детали командир не вдавался. А мужик он неплохой. Я позднее, перед дембелем, общался с ним не по службе: сначала дверь в подвале дома, где мать его жила, ставили – там огородные заготовки хранили, а затем крышу гаража ремонтировали.  И, что важно, не приказывал, а просил помочь, а я не мог отказать, потому что уважал. Капитан сам молотком махал – он умел им пользоваться и по прямому назначению, а я был на подхвате. Одним «спасибо» не ограничивался: водочкой угощал, кормил. Сидели с ним вдвоём: пили, закусывали, разговаривали о разном. Да, неплохой мужик, но вспыльчивый. А кто ангел?
          Погуляв,  Игорь проголодался и зашёл в магазин, а мне вспомнился пожилой китаец, живший в нашем доме. Китаец всегда здоровался и улыбался, встречаясь на улице с моим дедом. Оба они воевали в гражданскую и иногда вспоминали те годы. Отвоевав, китаец не вернулся в Китай: работал в СССР на заводе, вышел на пенсию и тихо проживал в маленькой квартирке на первом этаже, ухаживая за чудесным садиком под окнами. В нём росли самые крупные в округе ягоды и плоды, изумительные на вкус – нам с дедом доводилось их пробовать. Мальчишки частенько протягивали через заборчик руку, чтобы сорвать крыжовник, а садовод стоял у окна и беззлобно качал головой. Однажды дед заметил китайца в очереди. К тому времени злополучный конфликт уже случился. Китаец стоял и растерянно слушал, как его оскорбляют: ни за что, не зная о человеке ничего – только за то, что китаец. Как собаки: одна загавкала, а за ней подхватила вся деревня. Бывший житель Поднебесной, а тогда обыкновенный пенсионер, обретший на русской земле новую Родину, не пытался возражать и не отвечал тем, кто обливал его грязью. Устав слушать незаслуженные обвинения, он не выдержал – вышел из очереди и побрёл прочь. Дед его догнал, и они пошли рядом. Так и шли молча до самого дома, слов не находилось. Воспоминания детства прервал Игорь, вернувшийся с бубликом:
          – Пеле, женщин потом не трогал?
          – Не трогал – второй раз капитан не промахнулся бы. На нас упражнялся, и то не с прежним рвением, а осенью и вовсе перестал бодаться – остепенился от лёгкого сотрясения. Однажды перебрал и, нанося удар, промахнулся, приложившись об стену.

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

          – В феврале, в целях укрепления дисциплины, к нам прислали лейтенанта – замполита роты. Нет, чтобы раньше. На горизонте замаячил дембель, и «старики» присмирели, а с наступлением весны азербайджанец из Москвы по прозвищу Али-Баба даже впал в сентиментальность. Страшный бабник, должен тебе сказать. Если навстречу шла дама, над ним подтрунивали, напевая: «Али-Баба, ты посмотри какая женщина». Весеннее пробуждение взволновало утончённую натуру Али-Бабы, и казарму накрыл исходящий от него поток невидимых флюидов любви. Желая выразить переполнявшую его нежность на бумаге, надумал он написать письмо к одной из любимых девушек, но не обычное, а с посвящённым ей стихотворением, сочинённым якобы им. Не знаю почему, но обратился Али-Баба за помощью ко мне. Остаток вечера я просидел в Ленинской комнате, сочиняя стихотворение, и перед построением «родил» восемь строк:

Иду в строю и вспоминаю
Твои глаза и голос твой.
Весенним днём, в цветущем мае,
Мы снова встретимся с тобой.
Свиданье наше неизбежно,
И знаю я наверняка,
Что прикоснётся ко мне нежно
Твоя прелестная рука.

Стихотворение Али-Баба похвалил. «Как настоящее, – сказал он, – ты прямо поэт», а через месяц подошёл ко мне и поделился отзывом на прочитанное: «Знаешь, она засомневалась, что стихотворение я сочинил, но ей понравилось. А не напишешь ещё одно – для другой девушки?»  «А ты возьми,  – говорю, – то же самое,  какая разница?»  «И то верно, – обрадовался Али-Баба, хлопнув себя по лбу, – тупеешь в армии, однако».
Десятого мая старослужащие, не отметившиеся серьёзными проступками, в том числе любвеобильный романтик Али-Баба, упаковали чемоданы и уехали в батальон получать документы на демобилизацию. Через месяц в Борисоглебск засобиралась вторая партия дембелей. В ночь перед их отъездом дневальный подал команду «рота подъём». Настал час расплаты – обычаи в армии святы.
          – Ты стихотворение читаешь? – спросил Игорь.
          – Нет, случайно зарифмовалось. Далее проза армейских проводов на гражданку. Сплотившись, закалившись и заматерев, вчерашняя «молодёжь», имея к тому же численный перевес, жаждала сатисфакции за обиды и унижения. Новый замкомвзвода Славик, младший сержант нашего призыва из Львова, по понятным причинам команду не услышал и повернулся на другой бок, изображая крепко спящего человека. «Отличившихся» за год дембелей стащили с кроватей и построили в коридоре. Не попавшие под раздачу испуганно приуныли, опасаясь, что и до них дойдёт черёд. Узбекская часть воинства, как наиболее претерпевшая от «дедовщины», выступила в авангарде расправы, зловеще пожирая взглядом недавних обидчиков, а их товарищи по лопате стояли за ними, выбирая в строю тех, кому они влепят кулаком по моське. И влепили, вернув долги, и заставили скрести щётками полы, испачканные каплями свежей крови. Теперь уже дембеля напоминали морячков, драивших палубу перед прибытием адмирала. И не зря старались. Визит состоялся  – с той лишь разницей, что адмирала подменил лейтенант, предупреждённый, как я думаю, замкомвзвода заблаговременно. Запоздал, но лучше поздно, чем никогда. Церемонию проводов на дембель пришлось прервать, но узбек Ядыгаров, потомок басмача в третьем поколении, успел, завидев вошедшего, стукнуть Пеле головой и подбить ему левый глаз (правый подбили ранее). Получилось вроде как наказал гада его же оружием. Внезапно пробудившийся Славик протёр несонные глаза и произвёл общее построение. Насупившийся замполит вывел побитых перед строем и пафосно протрубил: «Добились, чего хотели? Смотрите им в глаза, в глаза смотрите. Что, стыдно или страшно? А когда издевались, героями себя мнили, да? Ничего не хотите им сказать напоследок?» Дембеля, услышав довольно-таки двусмысленный вопрос замполита, заволновались. Потупив очи, они выдавили корявое признание вины и попросили прощения, а стоявшие напротив глядели на них и думали: «Да, так мы вам и поверили. Ладно, проехали, катитесь до дома до хаты колобки. Отпускаем».

ШАЙКА-ЛЕЙКА

          – Мы отслужили год и «состарились». Прибытие весеннего призыва ожидали не раньше июня – и не откуда-нибудь, а из Казахстана. Так повелось: год – узбеки, год – казахи.
          – Понятно, – заметил Игорь, – разделяй и властвуй. Нет чтобы перемешать в одном призыве, а ещё лучше таджиков между ними всунуть. А то получается как у Есенина в поэме «Анна Снегина»: «То радовцев бьют криушане, то радовцы бьют криушан».
          – Стратегически мыслишь, но генеральному штабу виднее.
          – А разве не министр обороны приказы лично отдаёт? Военные строители, конечно, не ракетчики, но всё-таки.
          – Не снизошёл министр до военных строителей. И на военный парад их не приглашает. А как бы лихо они прошлись с лопатами по Красной площади.
          – Не витай в облаках. Что у вас дальше происходило?
          – Три отделения взвода – монтажники, «кирпичники» и дорожники – получили командиров. Требовалось определиться с секретарём комсомольской организации взамен ушедшего на дембель. Собравшиеся комсомольцы сидели и тщательно скрывали, что на выборы секретаря им по большому счёту глубоко наплевать, как и на весь комсомол. Выбрали, а по сути назначили с подачи замполита – меня, руководствуясь методом исключения. Исключили Славика – идеального кандидата, стремившегося к тому же вступить в ряды КПСС, дабы не отвлекать его от надзора за шаловливым контингентом. Не годились и узбеки, изъяснявшиеся по-русски, если не считать нецензурных оборотов, с трудом, а от секретаря требовалось умение плавно и без запинок прожурчать на комсомольской конференции так, чтобы не потревожить полусонных делегатов нескладной речью. Не подходили и говорящие более-менее сносно лишь на бытовые и производственные темы, а заставь их высказаться о предназначении и задачах комсомола, у них сразу же возникнут паралич голосовых связок и речевое расстройство. Выбрать же говоруна из тех, кто пропивал любые деньги, оказавшиеся в руках, означало бы то же самое, что пустить козла в огород: секретарь ежемесячно собирал  комсомольские взносы и хранил их до того как переправить в батальон, подальше от любителей порыться в комсомольской казне. «Ты теперь моя правая рука», – заявил замполит, положив покуда никуда не исчезнувшую недоумевающую правую руку мне на плечо. Став секретарём, я в дни получек сидел рядом с прапорщиком и производил «отъём» копеек на нужды комсомола. Собранные взносы укладывались в тяжёлый металлический сундук. Ключик я хранил как зеницу ока. С уходом злостных возмутителей спокойствия эстафетную палочку подхватила шайка-лейка, состоящая их трёх москвичей (Вороны, Пачи, Муделяя) и примкнувшего к ним украинца Вити. Их философская концепция службы в армии сводилась к поиску ответа на один вопрос: где бы достать денег и выпить? Придя с работы, они сосредоточенно бились над ответом, а не найдя, глубоко переживали и страдали. Ну а если рождался ответ, то шли эмпирическим путём, энергично приступая к проверке его истинности на практике. На лидерство в группе претендовали Ворона и Муделяй. Последний утверждал, что людей объединяют общие устремления, а значит коллектив должна возглавить продвинутая личность, ведущая к их достижению, а он, дескать, самый продвинутый. Чтобы убедить в своей продвинутости, Муделяй рассказывал, как на гражданке, сходив по большому, вытирал задницу до тех пор, пока не убеждался, что использованная бумажка абсолютно чистая.
          – А у вас туалет…
          – А у нас – во дворе. Где  же ему ещё быть? Деревянный такой сарайчик мультиочковый за казармой. Сядем в рядок – и читаем.
          – Что читали?
          – Газету «Красный воин». Нам её доставляли в неимоверном количестве: уверен, для туалета. Ни разу не видел, чтобы «Красный воин» в казарме читали. Народ и армия едины, а потому вполне логично: народ подтирается газетами – и армия тоже.
          – А где же ваша шайка-лейка деньги находила? – сменил тему Игорь.
          – На стороне калымили и на стройке приворовывали. Да что на стройке – и родную казарму обчистить им не претило. В один прекрасный день, не найдя чем поживиться вне родных стен, Ворона с Муделяем попробовали вынести из бытовки зеркало. Вспомнив строчку из Устава, где говорится, что «солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы», они рассудили так: «Раз «должен все», то обойдётся и без зеркала. Одна лишняя тягота солдата не надломит». Вынос пресёк бдительный дежурный – также москвич, а моя бдительность уберегла комсомол от утраты комсомольских взносов. Войдя в канцелярию, я застал в ней Ворону ковыряющимся в замке металлического сундука. Заметив меня, он виновато улыбнулся и удалился. Я никому рассказывать не стал, а Ворона оставил ящик в покое. А про зеркало дежурный доложил прапорщику. И правильно – чуть не подставили земляка, подлецы.
          – А если бы не земляка, то ничего? – спросил Игорь.
          – И не земляка чего – зеркалом все пользовались. Жалко, наказания никакого на них не наложили. Те покаялись – и их простили. Насчёт пьянства прапорщик придерживался мнения героя басни Крылова: «по мне уж лучше пей, да дело разумей». Строительное же дело Ворона, Пача, Муделяй и Витя разумели.

ПРИЁМ МОЛОДОГО ПОПОЛНЕНИЯ

          – Расскажи как казахов встретили, – попросил Игорь.         
          – Ах, да, казахов. В июне, в воскресенье, прибыли родимые. Выходим на крыльцо и видим: стоят на плацу двое русских и один казах – худенький невысокий мальчуган. Все трое из Павлодара. Если строго по документам, – русский, немец и казах. У немца немецкого – одна фамилия Краузе, а внешне – обыкновенный русский парень, и мать у него чистокровная русская – приезжала к Эдику по осени, пирожками нас угощала. Мы его в шутку называли Эдуард фон Краузе. Ядыгаров, как увидел казаха, подскочил к нему и обнюхал, но не укусил, как ожидалось, а почесался и хмыкнул.
          – Пардон, ещё один анекдот вспомнил, – заулыбался Игорь.
          «Выгуливала дамочка болоночку-собачоночку. Не собачка, а игрушка с витрины магазина. Вся такая ухоженная, причёсанная и надушенная, с бантиком на шее. Не шёрстка, а сахарная пудра. Бегала-бегала болоночка по двору – и потерялась. Весь день плутала по улицам, а к вечеру очутилась на окраине города. Отвратно вокруг: мусор, лужи и смрад. Дрожит бедная, лапки поджимает, носик морщит. Вдруг, из подворотни вылезает здоровущий кобель: грязный, вонючий, шерсть свалялась, глаза загноившиеся слезятся, слюни текут, из носа сопля торчит. Вышел на середину дороги, чешется, видать блохи замучили. Задрал лапу – и застыл, заметив заплутавшую болонку. Воззрился пёс на собачку-ангелочка – и про лапу задранную забыл.
          – Ты кто? – сдавленно прохрипел он, угостив красотульку зловонным дыханием из пасти.
          – Я болоночка-собачоночка, а ты кто? – ответила она, виляя хвостиком.
          – Я-то? А хрен знает кто. Я так просто – посс…ть вышел».
          Услышанный анекдот напомнил мне то, как Ядыгаров переругивался с сослуживцами: «Кто собака? Я собака? Сам собака». Игорь изобразил на лице желание слушать, и я последовал его пожеланию.
           – Забегая вперёд, скажу: казаха и пальцем никто не тронул. Узбеки его опекали и окружили заботой, а русского с немцем взяли в оборот славяне. Нет, не издевались, не обижали, а заставляли бегать в магазин за алкоголем. Тем и ограничились. Поделили «молодых», так сказать. Как объяснил прапорщик, новых объектов для строительства не предвидится, а потому и прислали всего троих. Неудовлетворённый потомок басмача Ядыгаров в ближайший понедельник с утра пораньше ухитрился изловить «летунского» казаха- новобранца покрупнее и побил его. «Летуны» перед обедом заявились на стройку разбираться. Ядыгаров в плен сдаваться не собирался и отбивался: размахивая над головой двуручной пилой, он громко ругался и не подпускал нарушителей границы. Пришлось вмешаться. Неприятеля со строительного объекта прогнали, а Ядыгаров, наэлектризованный сражением с «летунами», в тот же день не понятно зачем и за что, бросил в битумоварку кошку. Совершив неслыханный акт злодеяния, он утихомирился, посчитав тему встречи молодого пополнения закрытой. Напряжённость в отношениях двух родов войск сохранялась до тех пор, пока на гауптвахту не загремел Пача. На нём караульные из роты охраны и отыгрались, всыпав ему по первое число. Искупил чужой грех бедолага. Вендетта есть вендетта.

КАЖДЫЙ РАЗВЛЕКАЛСЯ ПО-СВОЕМУ

          – А Пача за что на гауптвахту загремел? – спросил Игорь.
          – Могу пересказать с его же слов. Денежный перевод ему прислали из дома. Пошёл он в город на почту, получил деньги – и в магазин за портвейном. Купив банку килек и две бутылки, одну выпил сразу, а вторую спрятал под гимнастёрку и понёс в казарму. Уверял, что она предназначалась для товарищей из шайки-лейки. Обратный маршрут в казарму Пача проложил не напрямую, а с заходом на огороды офицеров и прапорщиков из авиаполка. Выяснить достоверно: что побудило его отклониться от курса – не удалось. То ли аппетит разыгрался от вина, то ли посчитал, что закуски купил маловато, то ли возникла обеспокоенность за собственное здоровье из-за малого потребления витаминов. Причина в его извилинах чётко не пропечаталась, но при разбирательстве он утверждал, что всё из-за витаминной недостаточности, которая и привела к нарушению координации движений. Не маскируясь и не прячась, Пача проник на ближайший огород и глубоко задумался, прикидывая, какой овощ максимально насытит его витаминами. От раздумий его отвлекло меканье – невдалеке паслась симпатичная белая козочка. Прекратив умственные потуги, Пача покинул истоптанный им огород и направился к козе. На контакт домашнее животное идти не желало и, несмотря на нежное Пачино бормотание, во взаимности отказало. Отвергнутый Пача, не желая учиться на чужих ошибках, имеется в виду Пеле, опустился до грубого насилия. Нет, бодать её он не стал, а схватил за рога и, сопровождая насильственные действия матерной бранью, норовил повалить на землю. На крики козы о помощи сбежались огородники. Пачу повязали и передали роте охраны. При нём нашли банку килек, а вторую бутылку портвейна, скорее всего, он выпил по дороге, иначе его не потянуло бы на огороды витаминами запасаться. Предъявленное обвинение в попытке изнасилования козы Пача отверг категорически, утверждая, что всего лишь хотел с ней поиграть. «Игрун-шалунишка, – негодовал посланный капитаном для разбора полётов старшина роты, поймав в коридоре вернувшегося с гауптвахты Пачу, – пузырёк, пьяница-алкаш, пузырёк. «Стрыться», «брыться» – и в Борисоглебск». Осерчавший старшина ничем кидаться в Пачу не стал, но чтобы излить желчь, принялся  расхаживать по казарме и выискивать непорядок. Заметив лежащий на табурете чемодан, хозяин которого вышел из казармы, он прокричал: «Чей «чумодан»?» Не дождавшись ответа, старшина с ядовитой ухмылкой произнёс «ах, ничей» и, ухватив его за ручку, отправил в свободный полёт. Всё лучше, чем молоток в висок. Пролетев метра четыре, чемодан пошёл на снижение. Коснувшись пола, он разгерметизировался, и из него высыпались вещи. Жёсткая посадка старшину умиротворила. Криво улыбнувшись, он прошёлся ботинками по выпавшему свитеру и скрылся в канцелярии. Командир же роты приехать не счёл нужным: во-первых, Пача не китаец, во-вторых, коза не русская женщина, точнее русская, но не женщина, вернее, в некотором роде женщина, но не человек, и жалоб от неё поступить не могло, а хозяева также не жаловались: покрытие не состоялось, коза не пострадала и продолжала доиться. Отшитый козой Пача, постриженный и побрившийся, выпил с шайкой-лейкой на посошок стакан вермута и, сев в ночной поезд, укатил на исправление в батальон. Через месяц он вернулся, но неисправленный. Тот ещё пьяница. Ему всегда давали пить последнему, если приходилось глушить из горлышка – не мог человек остановиться, если в бутылке булькало. Паша джан, отнюдь не трезвенник, предрекал Паче мрачный финал: «Умрёшь ты на задворках винного магазина с пустым стаканом в руке». Паша прав: Пача ни за что бы не умер, не убедившись предварительно, что стакан пуст.
          – Колоритная личность, – заметил Игорь. – А вы как развлекались?
          – Летом, по вечерам, как и наши «старики», в самоволки утекали. Кто куда, но не в наглую. Шли группками, с соблюдением мер предосторожности и не каждый день.
          – А ты ходил?
          – Сходил разок. Не далеко от казармы «пятачок» возник – стихийная танцплощадка в лесопосадках. Перед тем на стройку девчонка молодая устроилась. Симпатичная. В прорабской сидела и журналы вела. Она первая ко мне подошла и предложила встретиться вечером на «пятачке». Встретились, потанцевали, погуляли по ночной Жердевке. Вокруг тишина и покой: люди не снуют, коровы не мычат, собаки не лают, а в душе звучит серенада Восточно-Европейской равнины. Но не долго музыка играла. Она оборвалась в тот момент, когда я, вернувшись ночью в казарму, увидел «стоявшего» у тумбочки дневального, что означало одно: кто-то из отцов-командиров припёрся посреди ночи в казарму. Дневальный постучал двумя пальцами по краю погона и указал на дверь канцелярии. «Значит, лейтенант, – подумал я с упавшим сердцем, – и что ему не спалось? С женой поругался, что ли?» Возникавшие в дверном проёме «самовольщики» крадучись добирались до кроватей, раздевались и засыпали. Они лейтенанта не волновали. Мне же он назначил свидание в канцелярии. В душе снова зазвучала музыка, но на сей раз траурная. Замполит меня ждал. Обхватив голову руками, он сидел за столом, отрешённо глядя на боевой листок, призывающий к укреплению воинской дисциплины, и я, грешным делом, подумал: «Не заболел ли кто в его семье тяжким недугом? Как оказалось, семья пребывала в добром здравии, а пострадал сам замполит, лишившись в моём лице «правой руки» и став «инвалидом». «Да, это серьёзная потеря, – прошептал замполит, – очень серьёзная. Будем думать, как поступить, будем думать». Со стороны могло показаться, что на ковёр вызван нерадивый караульный, который покинул пост номер один по охране полкового знамени, отправившись по бабам и, как результат, знамя похитили неизвестные злоумышленники, прихватившие также автомат Калашникова и полковую кассу с зарплатой офицеров за три месяца. На следующий день состоялось комсомольское собрание, и я, признав факт проступка, пообещал, что подобное не повторится. Не вылезавшие из самоволок комсомольцы, озорно переглядываясь и перемигиваясь, простили мне прегрешение и оставили секретарём. Позабавившись, они разошлись, а к замполиту вернулось здоровье: потерянная было «правая рука» приложилась к туловищу и без осложнений с ним срослась. Я же продолжил нести свой крест, проклиная тот день, когда согласился стать секретарём.
          – Бедняга, – пожалел меня Игорь.
          – Не говори. Лишившись самоволок, принялся размышлять: чем бы заняться по вечерам? Размышления навели меня на мысль уйти после армии с первого курса вечернего отделения института и заново поступить на дневное. Прислали из дома учебные пособия, и я их читал в часы досуга.
          – А с узбеками вы как?.. Ладили?
          – Вполне. Дружбы с ними славяне не заводили, но и не отгораживались стеной. Придём с работы,  они сами по себе, по-узбекски между собой переговариваются, а мы – сами, а по службе, на работе – нормально общались. Не помню конфликтов. Вообще, национальный вопрос не стоял, если не считать Витиных причуд.
          – Тот, что примкнул?
          – Он самый. Если напивался, в нём просыпалось национальное самосознание, и тогда Витя обвинял сослуживцев-украинцев в том, что они продались москалям. Земляки поначалу возмущались, а потом привыкли и не обижались. Протрезвев, Витя ничего не помнил и отказывался верить обвинённым украинцам, утверждая, что такого сказать не мог. Москали Ворона, Пача и Муделяй дружелюбно хлопали Витю по спине, и компания отправлялась совещаться на предмет опохмела. Чисто по-человечески Витя мне нравился – парень честный и отзывчивый, но любитель выпить. Хочется верить, что, отслужив,  не перейдёт в профессионалы. А небольшую стычку с  национальным подтекстом я однажды видел, но не в Жердевке, а в Тамбове, куда взвод отправили перед демобилизацией. Там сборная «солянки» из разных подразделений сформировалась.
          – И что?
          – Играл в казарме один азиат на азиатской балалайке – забыл название. Полчаса играет, час играет, а через полтора часа москвич не из нашего взвода выхватывает инструмент и бьёт им об стену.
          – Разбил?
          – Ага, но не инструмент – в полой стенке дыру проделал. Не выдержал парень – заунывная одна и та же мелодия нервы ему измотала. Никуда не денешься – разные культуры в тесном пространстве. Помню, отправились в город на просмотр индийского фильма. Мне плеваться хотелось, а узбеки стонали и вскрикивали. О вкусах не спорят, а навязывать их всем подряд – дохлый номер. Я слышал: у нас нация «советский народ» нарисовалась в стране. Ну-ну. Мечтать не вредно.
          – И как дембель прошёл?
          –  Нормально. Седьмого мая сели с товарищем в поезд и приехали в Москву. Без происшествий. Ворону, Пачу и Муделяя, как я слышал, демобилизовали тридцатого июня. Нет, чтобы притихнуть перед дембелем, они в Тамбове напились и пошли по городу колобродить. Наказали поздней демобилизацией. Те, кто ехал с ними в одном вагоне, от поездок на поездах отказались, я полагаю, а проводников по прибытии успокоительными лекарствами отпаивали. На вокзале Муделяя забрал патруль и доставил в комендатуру, откуда его жена забрала. К дембелям относятся снисходительно, но как не забрать, если на перрон вываливается полупьяный опухший вояка в сапогах, но без ремня. Ремень он в поезде пропил. И сапоги хотел, но стянуть не сумел.

ОПАСАЙТЕСЬ МОНСТРОВ

          – А не зайти ли нам в опорный пункт? – предложил Игорь, – может, отпустят пораньше, а то…
          Не договорив фразы, Игорь остановился и что-то промычал, тыча куда-то пальцем. Я тоже остановился и пригляделся. Впереди, нам наперерез, косматое звероподобное существо с выступающей челюстью, гибрид гориллы и первобытного человека, волокло  мужчину. Шеи у существа не наблюдалось, а на мерзкой страхонаводящей роже с крупными жёлтыми зубами горели зловещим огнём два глубоко посаженных глаза. В поведении существа явно угадывалось желание затащить человека в кусты, а там перегрызть горло и растерзать.
          – Э-э-э, – сказал Игорь, оправившись от изумления, – надо бы …
          – Не надо, – отсоветовал я. – У него повязка дружинника на рукаве, а за ним его напарник шлёпает, – и я указал на семенящего позади мужчину с красной повязкой, причём обычного человеческого облика.
          – Я и не заметил повязку. Не дружинник, а монстр. Куда он его бедного тащит?
          – В опорный пункт. Куда же ещё?
          – Не мешало бы убедиться.
          Мы пошли следом. Монстр волок мужика стремительно и целенаправленно, а тот, парализованный страхом, покорно позволял вцепившемуся чудищу себя волочь и не сопротивлялся. Чтобы не отстать, нам пришлось прибавить шагу. Зайдя за троицей в опорный пункт, мы присели у стеночки.
          – Распивал спиртные напитки в неположенном месте, – доложил монстр, выпустив мужчину, который, как вязанка дров, упал  на стул.
          – Говорящий, – прошептал Игорь.
          – Молодцы, – с напускной радостью похвалил сидящий за столом дежурный милиционер.
          – Должно быть, не первый, – снова прошептал Игорь.
          Услышав похвалу, монстр что-то прорычал и, подав знак напарнику, выскочил за дверь. Милиционер принялся составлять протокол, а составив и отпустив правонарушителя, он обратился к нам:
          – Всё тихо?
          – Тихо, – ответил Игорь.
          Я собрался осторожно закинуть удочку и дипломатично намекнуть на то, что неплохо бы нам уйти пораньше, но Игорь обошёлся без дипломатии и напрямую спросил:
          – Вы нас не отпустите? А то у меня электричка через час…
          – Идите, идите, – замахал руками дежурный.
           «Если на территорию выпустили «гориллу», другим лучше ей не мешать, – подумал я, – то-то на улицах подозрительно тихо».
          Выйдя из комнаты, Игорь в коридоре опорного пункта столкнулся нос к носу с монстром. Тот держал за воротник пожилого дядьку и ждал, когда Игорь уступит дорогу, но мой напарник уступать не хотел и глядел на монстра с неприязнью.
          – Я жду, – нетерпеливо рявкнул монстр.
          – Я тебя не вижу, – произнёс Игорь.
          – Что ты сказал? – монстр выпустил пленника и приблизился.
          Игорь, парень далеко не хилый, отступил на полшага. В мире всё относительно. Я посмотрел на огромную волосатую ручищу, не уступающую по размерам и мохнатости медвежьей лапе, и стал на всякий случай вспоминать, где находится ближайший травмпункт.
          – Темно здесь, – дал пояснения Игорь, отодвинувшись.
          Монстр посопел, но не набросился, и, подхватив добычу, ввалился в комнату, а за ним юркнул второй дружинник. «Распивал спиртные напитки в неположенном месте», – раздалось из-за двери.
          Чтобы снять стресс от столкновения с монстром, мы зашли в «стекляшку» выпить по кружке пива и, делясь свежими впечатлениями о первом дне дежурства, припомнили сказку Аксакова «Аленький цветочек», строя догадки и предположения: найдётся ли на свете девушка, способная полюбить монстра и превратить в принца на радость выпивохам, а если тот женат, то почему не расколдовался?
          – А вот и он, – толкнул меня Игорь, – лёгок на помине.
          Через стекло я увидел монстра: он тащил уж не знаю какую по счёту жертву, а за ним следовал его верный Санчо Панса.
          – Алкодав свирепый, – прокомментировал я, – неймётся ему. И дежурному докука: у него из-за непрерывной писанины сил не останется на жену вечером прыгнуть.
          – Ты сказал «свирепый» – я анекдот вспомнил про «Домострой» по-советски.
«Скромно, но опрятно одетая женщина, чем-то напоминающая монашку, открывает холодильник и ищет в нём что-нибудь съедобное. Ничего не найдя, тяжело вздыхает и отправляется протирать и без того сверкающую посуду. В это время открывается дверь в квартиру и заходит брутальной внешности муж. Услышав звон посуды, он, заводясь, кричит:
          – Это кто там на кухне посудой гремит?
          Из кухни доносится кроткий голос:
          – Это я, Сенечка.
          К нему выходит  жена с полотенцем в руках, и, прижав его к переднику на животе, смиренно стоит перед мужем.
          – Получку получила?
          – Получила.
          – Так беги за водярой.
          – Четвертушечку?
          – Ху…шечку, – ярится муж, стукнув кулаком по стенке шкафчика, – аль рабочей нормы не знаешь?
          Смягчаясь, муж изображает на лице подобие улыбки и говорит:
          – А потом хариться будем.
          – Всё хариться и хариться. А когда же кушать будем?
          Улыбка с лица мужа исчезает, и он, опершись рукой о стенку, сердито спрашивает:
          – На прошлой неделе чай пила?
          – Пила, Сенечка, но без «сахера».
          – Так зато по полной кружке, – напоминает муж.
          Возмущённый чревоугодием супруги, муж подступает к ней поближе и, по-садистски оскалившись, произносит:
          – А потом бить буду.
          – За что, Сенечка? – в страхе шепчет дрожащая жена.
          Полотенце вываливается из её рук и падает на пол. С ненавистью глядя на жену, муж шипит со злобой:
          – Было бы за что – вообще убил бы».
          Допив пиво, мы пошли на остановку. Мрачный анекдот подвёл итог первому дню нашего знакомства. Какой-то дух насилия витал в воздухе от рассказанного и увиденного. Подошёл автобус. Мы сели в него и уехали – туда, где живёт доброта.

ВЕЛИКИЙ ОКТЯБРЬ НЕ ЗАБЫТ

          Как возникают традиции? Возникают они нежданно-негаданно: просто однажды приходит осознание того, что нечто прочно вошло в уклад общественной группы или личности – то, без чего теряется значимый элемент смыслового содержания. В нашем конкретном случае общественная группа состояла из двух человек – меня и Игоря, а традиция заключалась в том, что седьмого ноября, в день Великой Октябрьской социалистической революции, мы бродили по вечерней Москве до тех пор, пока неведомая сила не заставляла направить стопы к ближайшей помойке. Расположившись в непосредственной близости от неё, мы доставали из авоськи две бутылки пива и с каменными лицами, маленькими глоточками, пили золотистый пенистый напиток. Распитие проходило в полном молчании. По завершении ритуала неведомая сила отпускала, и мы отправлялись куда вздумается. Прицепилось наваждение на первом курсе. Шёл мокрый снег, и мы брели куда глаза глядят. Перед тем, как разбежаться, зашли в маленький магазинчик и купили по бутылке пива, с тем чтобы выпить его дома. Проходя мимо мусорных контейнеров, стоящих во дворе угрюмого серого дома, не сговариваясь, остановились, и Игорь открыл зажигалкой бутылки. Наш жест не являлся каким-либо сознательным выражением отношения к революции. Соответствующее воспитание, пропаганда, информационная блокада не позволяли усомниться в том, что революция – великое событие, позволившее перейти к строительству справедливого коммунистического общества. Идеологически выдержанные фильмы, книги, пресса, телевидение и зомбирование в школах исключают инакомыслие. Почти. У людей с раннего детства складывается восторженно-трепетный образ революции: рафинированные рабочие, солдаты и матросы, ведомые гением-добрячком с бородкой, смели алчных угнетателей и душегубов, а затем в гражданскую, развернув красные знамёна и напевая «Интернационал», добили гидру контрреволюции. Я стоял и думал о вечном, наблюдая как полосатый кот в мусорном бачке, урча, грызёт рыбью голову. Игорь также пребывал в блаженной нирване, покрываясь прилипавшими к одежде хлопьями снега. О чём он думал – неизвестно. Ну уж, наверное, не о том, как, следуя указаниям вождей, революционеры учинили красный террор, истребляя и мучая сотни тысяч сограждан, и ни о том, как в подвале Ипатьевского дома садисты-большевики расстреливали и добивали штыками царя с царицей и их детей. Синхронно допив, мы бросили бутылки в мусорный бак. Оттуда пулей выпрыгнул потревоженный кот и спрятался под автомобилем. Свободны. Разъезжаться по домам расхотелось.
          – А не пойти ли нам в кино? – предложил Игорь.
          Мы подошли к афише с репертуаром кинотеатров города Москвы и внимательно её изучили. Выбор пал на кинотеатр «Родина», что у метро «Семёновская». Пеший переход занял не более двадцати минут. Купить билеты на ближайший сеанс не составило труда: народ, посмотрев по телевизору военный парад на Красной площади и отметив праздник, отсиживался или отлёживался на диванах. Театр, как известно, начинается с вешалки, а кинотеатр – с буфета. В нашем случае, правда, начался с туалета. Не важно. Оттуда мы прямиком направились к буфету. Буфетчица – пышная дама средних лет, надевшая по случаю праздника чистый белый кружевной фартук, лениво отчитывала сдачу стоящему перед нами мужчине. Подошла наша очередь. Не успели мы открыть рот, как буфетчица, поймав чей-то взгляд, проворно нагнулась под стойку и выудила оттуда бутылку чешского пива. Поставив экзотический товар на витрину, она подула на чёлку и придала лицу нейтральное выражение.
          – Оно что, продаётся? – спросил Игорь недоверчиво.
          Буфетчица утвердительно кивнула и настороженно обвела глазами фойе. Не дожидаясь, пока видение исчезнет, купили парочку чешского.
          – Я помню чудное мгновенье: передо мной явилось ты, – продекламировал Игорь, нежно поглаживая золотистую фольгу на бутылке.
          Буфетчица, приняв воспоминание классика, немного подкорректированное Игорем, на свой счёт, лучезарно улыбнулась.
          – Понравился ты ей, сказал я Игорю, наливая в стакан пиво, – на дефицит женщину раскрутил. Как тебя увидела, сразу под прилавок полезла. Надо с тобой почаще ходить по разным магазинам.
          Игорь, уверовав в собственную неотразимость, вознамерился развить успех.
          – А не повторить ли нам? Сдаётся мне, у неё под прилавком что-то ещё завалялось – немецкое пиво, например.
          – Ага, немецкое. Раскатал губища. Кстати, как тебе чешское?
          – Сладковатое какое-то. Жигулёвское лучше.
          – И я того же мнения.
          На журнал перед фильмом мы не пошли, предпочтя испить родного жигулёвского, и, гордясь патриотическими намерениями, приуроченными ко дню Великой Октябрьской социалистической революции, подошли к буфету. Вопреки надеждам, баварское на витрину не выставили. «Ну и ладно, – подумал я, – патриоты мы или не патриоты?»
          – Две бутылки пива, – попросил Игорь. – Только нам не чешского, а, пожалуйста, жигулёвского.
          – А где вы чешское увидели? – недоуменно спросила буфетчица, уставившись на двух патриотов. – За чешским к чехам поезжайте. У нас оно не продаётся.
          – Мы же семь минут назад у вас его покупали, – удивился Игорь.
          Буфетчица, хитро улыбнувшись, поставила на стойку две бутылки жигулёвского.
Теперь до нас дошло: подняли ложную тревогу в кинотеатре – потому-то и выставили чешское пиво, и если бы не патриотический порыв, мы бы так и пребывали в приятном заблуждении о том, что обаяние Игоря обезоруживает работниц общепита и подавляет в них меркантильность.

ЧЕСТНОЕ СЛОВО

          Первая сессия сдана, и мы с Игорем отправились в общежитие отмечать знаменательный почин. В общежитии немноголюдно – студенты разъехалась по домам. В комнате, куда мы завалились, жили Чук и Жаконя. Здесь постоянно отирались однокурсники – не комната, а клуб по интересам. Преферанс с пивом – вне конкуренции. Чук сидел за столом и раскладывал пивной пасьянс: он коллекционировал пивные бутылочные этикетки и, поджидая гостей, приводил коллекцию в порядок. Его сожитель Жаконя к нам присоединиться не соизволил: перед возвращением к родным пенатам он поехал за подарками в новоарбатский гастроном. Следом за нами подтянулись и другие студенты группы.
          – Неплохо бы картошечки сварить, – сказал Большой.
Он на самом деле большой и выступал за институтскую команду по регби. Искусно сыграл Большой, ничего не скажешь. Я ему подыграл и предложил послать добровольца в овощной магазин, заранее зная, что желающих томиться в очереди за  картофелем сорта «лучше выбросить» не найдётся. Их и не нашлось. Ребята принялись ходить вокруг Чука и покашливать. Все знали, что ему завезли из Тамбова мешок картошки, и хранит он его под кроватью. Не выдержав давления, Чук махнул рукой и полез под лежбище. Оттуда он выволок менее чем на треть заполненный мешок, и комната наполнилась запахом чудесных натуральных клубней, выращенных на полях Тамбовской области без использования гадких химикатов. Народ, представив их сваренными, сглотнул слюни и облизнулся, а Чук, чем-то потрясённый, пошатнулся и схватился за спинку кровати: губы его обиженно надулись, а глаза округлились и наполнились болью.
          – Мужики, – вымолвил Чук, оправившись от потрясения, – три дня назад оставалось полмешка. Ну, Жаконя... Придёт, я ему устрою разбор полётов.
          Невосполнимая утрата заставила Чука переосмыслить ход эволюции и прийти к заключению о несовершенстве человека как вида, в котором превалируют воровские наклонности. Игорь по-товарищески  его утешил:
          – Не расстраивайся. Подумаешь, картошка. Я уж испугался. Подумал: стипендию у тебя украли.
          – Стипендия тут при чём?
          – Ну, может ты в картошке её прятал. Многие прячут деньги в продуктах. Соседка моя – в банке с мукой.
          – А ты откуда знаешь? – спросил Большой.
          – Слышал, как она матери моей советовала там же хранить.
          Несмотря на потерю, Чук расщедрился и выделил требуемое количество. Картофель почистили, сварили и подали на стол в большой кастрюле. Белый, рассыпчатый и ароматный, он в кастрюле не залежался. Перекочевав в наши голодные желудки, картофель создал ощущение услады и сытости. В разгар застолья Игорь, желая восславить хозяина и отблагодарить за щедрое пожертвование, предложил выпить за него и его овощехранилище под кроватью. Выпили. У восславленного Чука от выпитого и съеденного склонность к ревизионизму эволюции улетучилась, и он опять ничего против человечества не имел. К шапочному разбору вернулся с Арбата Жаконя и поприветствовал собравшихся:
          – Фу, накурили.
          Большой любезно пригласил второго обитателя комнаты присесть на его же собственную кровать и, поёрзав, произвёл уплотнение. Жаконя положил кейс на тумбочку и похвастался тем, что ему на Арбате бог послал ликёр «Арктика». Не извлёк он, учась в школе, урок из басни Крылова «Ворона и Лисица» – «каркнул», не удержался, а сие означало потерю. Жаконя помялся, почесал макушку – и «сломался», а народ одобрительно загудел и захлопал в ладоши. Жаконя выдержал паузу и эффектно откинул крышку кейса. Гул и хлопки прекратились. Перед нами предстало жуткое зрелище: внутри лежала разбитая бутылка, а на дне кейса образовалась липкая лужица, накрытая лисьей шапкой.
          – И как тебя угораздило? – поинтересовался Игорь.
          – Поскользнулся, упал … – забормотал расстроенный Жаконя.
          – Потерял сознание? – встревожился Игорь.
          – Нет, – монотонно пробубнил Жаконя, – сознание я не терял.
          Кейс из руки впавшего в депрессивное состояние товарища вынули, разжав не без труда пальцы, и передали Игорю. Тот осторожно извлёк обляпанную ликёром шапку, повесил её на крючок и отправился отмывать кейс в туалет, а мы с Чуком взяли Жаконю под руки и довели до кровати. Жаконе налили полстакана водки, соскребли со дна кастрюли картошку и положили маринованный огурчик. Я от имени собравшихся выразил Жаконе соболезнования и предложил выпить не чокаясь. Так и сделали.
          – Ты бы ещё минуту молчания объявил, – буркнул оживший Жаконя, закусывая.
          Вернувшийся Игорь окропил помещение, помахав свежевымытым кейсом, и, протерев его Жакониным полотенцем, поставил сушиться на подоконник.
          – Постой, – спохватился Большой, – а ликёр из чемодана ты вылил, что ли?
          – Почему вылил? Выпил.
          – Так, – проговорил Большой, – Игорю больше не наливаем.
          Праздник продолжился. Игорь, принявший близко к сердцу Жаконины неприятности, инициировал дискуссию по восстановлению пострадавшего головного убора. Предложения поступали разнообразные. Игорь предлагал его обкорнать.
          – Правильно, – поддержал я, – наголо, под ноль. Новая шёрстка вырастет.
          – Языки вам надо обкорнать, – обиделся Жаконя.
          Так и не придя к единому мнению, мы отложили вопрос на потом.
          – Уж лучше бы моя поплавала в ликёре, – жертвенно воскликнул Игорь, демонстрируя обществу поношенную шапку из искусственного меха.
Как часто бывает, не хватило. Поскребли по карманам, кинули жребий – кому бежать. Выпало Игорю. Он сгрёб деньги и ушёл, а Большой, желая скрасить ожидание,  рассказал историю из будней регбийной команды:
          – Перед октябрьскими праздниками, после тренировки, пошли мы всей командой в коломенский пивной бар. Приходим, поднимаемся по лестнице, и кто-то из наших тихонечко подталкивает идущего перед ним мужичка с тем, чтобы тот немножко ускорился. Как позже выяснилось, подтолкнули завсегдатая бара, этакого крутого мачо – любителя помахать кулаками. Для него лёгкий толчок – оскорбление из разряда тех, что караются незамедлительной расправой, предусматривающей нанесение телесных повреждений и причинение вреда здоровью не выше средней тяжести. Разъярённый мужик чуть приседает и резко разворачивается, чтобы врезать в челюсть. И что же он видит? Перед ним, ожидая прохода, роют землю пятнадцать обезвоженных «слонов». Ругательство застревает у мужика в горле, по лицу расплывается заискивающая улыбка, кулак разжимается, и он, пощипывая пальчики, как тот студент из кулинарного техникума, миролюбиво воркует: «Ребята, вы бы немножечко поосторожней».
          Мы засмеялись. Смех оборвался с приходом мрачного Игоря. Войдя в комнату, он кинул на кровать пустую авоську и, собравшись с духом, огорошил:
          – Деньги я потратил, но ничего не принёс.
          – Тоже разбил? – спросил я.
          Игорь отрицательно покачал головой.
          – Ты эти шуточки брось, – не выдержал Большой, – говори куда спрятал!
          – Я не шучу, – произнёс Игорь. – Меня милиционер остановил. До подземного перехода далековато идти, и я перебежал дорогу напротив магазина, чтобы побыстрее обернуться. Милиционеру пообещал, что заплачу штраф в сберкассе.
          – Ты ему что, документы оставил? – поинтересовался Чук.
          – Не было у меня с собой никаких документов.
          – И чего, – спросил Чук, – он тебя отпустил?
          – Отпустил под честное слово: что штраф заплачу.
          – А ты? – воскликнул Большой.
          – Пошёл в сберкассу и заплатил. Я же слово дал.
          – А теперь и в самом деле минуту молчания следует объявить, – заметил я, оглядывая ошеломлённых сокурсников, – но перед этим мы Игоря расстреляем. У кого-нибудь есть пистолет?
          Пистолета ни у кого не нашлось, и Игоря оставили в живых. Устав от беготни, он прилёг передохнуть на свободную кровать и заснул, а Чук с Жаконей отправились христарадничать по общежитию, надеясь на студенческую взаимовыручку. Минут через десять они вернулись – и не с пустыми руками.
          – Одолжили у ребят из параллельной группы, – радостно сообщил Жаконя.
          Громкое «ура» грянуло под сводами комнаты общежития. Игорь шевельнулся, но не проснулся. Чук его разбудил и по-дружески сказал:
          – Вставай проклятый заклеймённый.
          Посидели в тот вечер славно.

НА «ВОЙНЕ» КАК НА «ВОЙНЕ»

          Три года учёбы позади. Летняя сессия завершилась сдачей экзамена по военной подготовке, или более коротко – «войне». Два года изучения военной науки привели к появлению на свет лейтенантов запаса, а если называть вещи своими именами – липовых офицеров, которым, по мнению Игоря, нельзя доверить даже охрану склада с портянками. На «войне» мужская составляющая группы превратилась во взвод, а меня, учтя мой армейский двухгодичный стаж, назначили его командиром. Теория военного искусства прививалась в аудитории: облачившись в стройотрядовскую форму, сидели мы, подперев подбородки, и со скучающим видом слушали преподавателей – кадровых офицеров Советской Армии, старавшихся привить нам базовые понятия. Мёртвую теорию пробовали оживить практикой и регулярно посылали нас в овраг, расположенный между институтом и Москвой-рекой, но трупик упорно не желал оживать. Хождения с учебным стрелковым оружием по оврагу не прибавляли боевого опыта и при первой же угрозе пострадал курсант нашего взвода Игорь, подвергшийся химической атаке. Услышав от преподавателя команду «Газы», мы нацепили противогазы и пошли к берегу реки. При плохой видимости, вызванной запотевшими стёклами противогаза, Игорь зацепился за корягу, упал и ушибся. Не унюхав коварный замысел химиков неприятеля, на привале он смочил в водах Москвы-реки травмированную ногу, и она покрылась сыпью. От неё Игорь избавлялся месяц, а избавившись, к берегам рек в черте города не подходил и близко. Два раза нас возили на стрельбище, но двух раз маловато для кандидатов в офицеры. Что касается моей должности командира взвода, то она являлась чисто номинальной и необременительной. Единственное – я назначал гранатомётчика и пулемётчика перед прогулкой в овраг. Таскать лишнюю тяжесть никому не улыбалось – и поэтому я вёл учёт назначенцев. У командира взвода имелась и неформальная обязанность –  организация и исполнение ритуального вручения от чистого сердца подарка преподавателю в день его рождения и по случаю дня Советской Армии и Военно-Морского Флота. Наибольшей популярностью пользовались коньячные наборы. Взвод ритуал чтил свято, а потому и судьба была к нам благосклонна. И при сдаче экзамена перед дембелем она нас обласкала – ни одной тройки. Заключительная оценка ратной квалификации производилась всё в том же овраге. День выдался жаркий, безветренный, и наш майор попросил захватить водички. Взвод, радуясь скорому производству в офицеры и автоматической отправке в запас, бодро двигался колонной, а майор нас экзаменовал, озвучивая военные ситуации и приказывая без пяти минут лейтенантам реагировать по обстановке. Экзаменуемые теребили мочку уха и задумывались, подыскивая достойный ответ на выпад виртуального противника, а найдя, часто под дружный хохот, доводили его до сведения преподавателя. Побродив по буеракам, взвод повернул назад. Майор помалкивал, и мы посчитали, что виртуальный противник разбит и впредь в овраг не сунется. Я также праздновал победу. Расслабляющим фактором для меня послужило то, что «воевал»  без оружия:  автомат я не взял и тащил сумку с напитками, идентифицируя себя с интендантом, но никак не с полевым командиром. Услышав же свою фамилию, не понял, что от меня требуется, так как ослабил концентрацию внимания. Товарищи оперативно пришли на помощь и подсказали, что справа от колонны ползёт недобитый вражеский бронетранспортёр и надлежит с ним разобраться. За то время, пока я соображал, бронетранспортёр, будь он настоящий, а не выдуманный, успел бы перестрелять взвод как нечего делать по вине его горе-командира. «А не кинуть ли в БТР бутылку с минералкой, – пришла на ум спасительная идея, – пусть считается, что это бутылка с зажигательной смесью». Но метать минералку не пришлось – в поле зрения попался изнывающий под тяжестью груза гранатомётчик, и я приказал ему уничтожить вражью машину. «Есть уничтожить», – ответил тот, не снимая гранатомёт с плеча. Подбитый по наводке майора бронетранспортёр подвёл черту под истреблением неприятеля. Всё, теперь на самом деле всё. Прощай, «война». Нам удалось не засорить мозги военными премудростями, а те, что в них проникли, забыть до получения военного билета.

ЯРОСТНЫЙ СТРОЙОТРЯД

          По окончании «войны» из двух групп потока сформировали «яростный» стройотряд. Взвод автоматически трансформировался в бригаду, а я командирскую должность сменил на бригадирскую. Руководить нами назначили трёх пятикурсников. Обретя студенческое начальство в лицах командира, комиссара и мастера, сели мы в электричку и прибыли в посёлок Красково, что в Люберецком районе Подмосковья. В поселковой школе, выделенной стройотряду для проживания, нас ждал сюрприз – в туалете не работала канализация.
          – Чудненько, – сказал Игорь, – придётся писать и какать по углам. Чем не Версаль? Кто первый?
          Командир попросил бойцов потерпеть, а сам, прихватив комиссара с мастером, отправился к поселковым властям разбираться с канализацией, пообещав вернуться не позднее обеда. Не желая идти по стопам некультурных вельмож семнадцатого века, бойцы терпели до обеда, надеясь дождаться отцов-командиров в сопровождении сантехника-ремонтника. Те, как и обещали, перед обедам вернулись, но без сантехника. Помыкавшись по кабинетам, где с ними «поиграли в футбол», они ушли несолоно хлебавши. Назревала гуманитарная катастрофа. Погасив недовольство мочевого пузыря и кишечника, бойцы пошли в кафе. Справив  нужду и отобедав, они, провожаемые напутствием Игоря «каждому купить горшок», разбрелись по посёлку, а актив стройотряда, доложивший о сломанном сортире в институтский штаб и получивший, как и следовало ожидать, мудрое указание уладить вопрос самим, уехал добиваться права на цивилизованное отправление естественных надобностей в вышестоящие инстанции в г. Люберцы. Вернувшись ближе к вечеру в школу, бойцы обнаружили, что туалет заколочен досками, из чего вытекало: отстоять права в вышестоящих организациях не удалось. Расстроенные и удручённые, вышли мы на крыльцо школы, чтобы запеленговать на прилегающей территории укромные затенённые кустики – и остолбенели. Явилось нам диво дивное, чудо чудное: стоит во дворе школы – там где до обеда росли одуванчики, симпатичный аккуратный деревянный сарайчик. Атеистическое воспитание не позволило усомниться в материалистическом происхождении домика, а потому мы к нему осторожно подошли и, затаив дыхание, с опаской открыли дверь.
          – Мистика, – проговорил Игорь, перешагивая через порог, –  сознавайтесь, кто словил в пруду золотую рыбку?
          Выяснилось, что никто золотую рыбку не ловил, щуку волшебную из воды не выхватывал, бутылку с Джином не находил и мистика здесь ни при чём – явившееся чудо имеет рукотворное происхождение. А дело обстояло так. Второй бригадир Валя Парликов, посчитав, что от хождения по инстанциям толку никакого не будет, пошёл на строительный объект и объяснил суть загвоздки. Через полчаса во дворе школы сгружали с машины брус, доски, крепёж, шифер и инструмент. И пока мы шатались по посёлку, он в одиночку за рекордный срок соорудил во дворе школы туалет с выгребной ямой на два посадочных места. Имея золотые руки и строительный дар от бога, Валентин, приехав из Молдавии в Москву, не захотел почему-то поступать в строительный институт, но его божий дар никуда не делся, что и позволило сохранить чистоту в школе и её окрестностях. Бойцы, смущённые неучастием, не знали как и выразить свою признательность спасителю, избавившему их от неудобств и терзаний, а учителей и школьников от шока при возвращении с летних каникул. Чтобы отблагодарить героя за трудовой подвиг, я предложил присвоить туалету имя его создателя. Предложение приняли, и возведённое во дворе строение получило название «туалет имени Вали Парликова». Одного имени Игорю показалось мало, и он выступил с инициативой увековечить историю создания туалета, прибив к нему памятную табличку, но Валя тщеславием не страдал и инициативу не одобрил. Истинных героев всегда отличает скромность. А комсостав привёз из Люберец одни пустые обещания. Ничего не попишешь: в отдельно взятой стране, строящей коммунизм, нет времени заниматься такими мелочами, как канализация в отдельно взятой школе. Не тот размах.
          Наутро стройотряд, оправившись в туалете имени Вали Парликова и позавтракав, отправился на стройку. Моя бригада должна была спланировать площадку и уложить бетонные плиты, а бригада Парликова – произвести разметку фундамента, установку опалубки и заливку бетоном на втором объекте. Обязанности по организации указанных работ и общему руководству исполнял прораб, прозванный нами Шнуркой, так как все его указания сводились в итоге к применению разметочного шнура. Он добросовестно путался под ногами, бегая меж двух объектов, и то и дело вынимал из кармана верёвку, предлагая ею воспользоваться: «Ребята, а шнурка на что? Без шнурки никак нельзя». Складывалось впечатление, что прораб не имел понятия о существовании иных строительных инструментов. Обжёгся он на занятом монтажом опалубки Вале Парликове: когда Шнурка сунул ему верёвку, тот не выдержал и прогнал приставалу. Начальник участка, наслышанный о профессионализме Парликова, попросил прораба в бутылку не лезть, и Шнурка, послушавшись, Вале до нашего отъезда не досаждал. А у нас в бригаде к Шнурке привыкли: его бесполезный и безвредный оптимизм оказывал на нас благотворное влияние. Мне одно было не понятно: зачем пригнали на объект столько народу? Для укладки плит хватило бы и пяти человек. Лишние люди сидели на куче песка и пели песенку «Я на солнышке лежу». Позднее я составил график выходов на работу по пять человек, и песенка «Я на солнышке лежу» из репертуара исчезла, так как безработным певунам приходилось выводить рулады в тени школьного двора или в учебных классах, приспособленных под спальни. И у Парликова переизбыток кадров приводил к ожесточённой конкуренции за право заняться тем, что когда-то позволило обезьяне превратиться в человека. В первых числах августа предоставленный фронт работ закрылся: плиты уложили, фундамент забетонировали, и бойцы томились от безделья в ожидании открытия второго фронта, мучительно соображая: чем бы им заняться? Комиссар ходил по школе и поддерживал дисциплину, командир мотался в Москву с рапортами и отчётами, а мастер исчез в день прибытия в Красково и о нём никто не вспоминал. Открытие второго фронта затягивалось. Вернувшись из очередной поездки, командир созвал бойцов, чтобы поделиться важной новостью.
          – Неужто второй фронт открыли? – возликовал Игорь. – А то засиделись. И куда нас?
          Командир, будто не слышал вопроса, с плохо скрываемым ликованием провозгласил:
          – Вчера  подводились итоги соревнования между стройотрядами. Мы по институту заняли первое место.
          – С конца? – спросил Игорь.
          Командир фыркнул и продолжил:
          – В городском штабе завтра подведут промежуточные итоги – должны попасть в тройку.
          Бойцы, измученные бездельем, с недоверием глядели на командира, прикидывая: шутит он или нет. Но тот и не думал шутить.  «Да, – подумал я, – вот что значит отчётик грамотный составить и в штабе подсуетиться». Вечером, придя с ужина, я обратился к сидевшим и лежавшим на койках членам бригады:
          – А что, стахановцы, не написать ли нам песню протеста?
Вдохновлённый бурной  поддержкой, сочиняю слова, и через полчаса в сопровождении радостного строя гитар в школе гремит песня:

Нам комсомол сказал: ребята надо.
А если надо – кто же супротив?
Все как один – под знамя стройотряда,
В бой поведёт нас доблестный актив.
Есть командир, есть комиссар и штаб над нами,
В отряде каждый – яростный боец,
Готовы горы мы свернуть руками,
И вот команда «к бою», наконец.
Лопаты, каски быстренько раздали
И закружился в вихре стройотряд:
Закрыли фронт, отчёт наверх послали.
«Спасибо парни», – в штабе говорят.
Кричу: «даёшь, без дела не привыкли»,
Но командир сказал: «угомонись».
Бойцы, услышав, сразу как-то сникли
И в тот же вечер с горя напились.
И началось в отряде разложенье:
Застолья, пиво, карты и вино.
К активу нет былого уваженья,
И есть сомненья: было ли оно?
Работы нет, а в лидеры попали.
На курточках – нашивки и значки.
Нет места ярости, романтике и славе –
Там, где бессовестно втираются очки.

          В ближайшую субботу командир попросил меня зайти к нему в комнату. Злой и хмурый, он произнёс, не поднимая глаз:
          – Ты чего воду мутишь? Не нравится – езжай домой. Без всяких последствий – слово даю.
          Добившись права на отставку, я вдохнул полной грудью воздух свободы, но не смылся, а поехал с Игорем за грибами. Привезли полное ведро благородных грибов. Купив в магазине картофель, масло и лук, мы занесли трофеи на кухню и занялись стряпнёй. Унюхав запах жареных грибов и картошки, бойцы, прихватив имеющиеся запасы, потянулись к нам. В кульминационный момент снятия огромной сковороды с плиты дверь распахнулась, и на кухню зашёл командир, держа в руке бутылку водки. Поводив носом, он поставил бутылку на стол, и присел. Общеизвестно, что людей примиряет и сближает либо совместный труд, либо совместная выпивка. С завершением строительных работ совместный труд исключался. Выручила совместная выпивка. Грибы под водочку сгладили острые углы, и обстановка в стройотряде нормализовалась. С командиром я помирился, а на исполнение песни протеста ввели временный мораторий. Потерять лидерство в соревновании стройотряду, как он ни старался, не удалось. Как и положено, прозвенел последний звонок, и мы попрощались с гостеприимно распахнувшей двери школой, о которой у нас остались приятные воспоминания, если не считать неисправной канализации. Перед отбытием многие бойцы пожелали запечатлеть самое значимое достижение стройотряда и фотографировали туалет имени Вали Парликова. Далёкие потомки так и не узнают имени гения архитектуры и строительства, воздвигшего во дворе школы за четыре часа памятник деревянного зодчества двадцатого столетия, и, не в пример иным творцам, не ставшего трезвонить на весь мир о своём достижении, но убеждён, что народная тропа к нему не заросла, во всяком случае до того, как в школе не починили канализацию.

                ОТТЯНУЛИСЬ

          Заняв третье место в общегородском соревновании стройотрядов, мы удостоились чести быть приглашёнными в концертный зал гостиницы «Россия» на торжественное мероприятие, посвящённое завершению стройотрядами трудового сезона, но не в качестве гостей, а в качестве помощников организаторов по обеспечению порядка у главного входа. Нас с Игорем поставили у дверей  – помогать проверять пригласительные билеты. Проверяющие прекрасно справлялись и без посторонней помощи, а мы разглядывали разодетых дам, сопровождаемых, если верить программе мероприятия, отличившимися бойцами стройотрядов, но по облику – комсомольскими аппаратчиками нестуденческого возраста.
          – Ты видишь хоть одного стройотрядовца? – спросил меня Игорь, пристально вглядываясь в приглашённых. – Я не вижу.
          – Да, – согласился я, – не бойцы, а делегаты комсомольского съезда какие-то.
          Фойе наполнялось, а гости всё пребывали и пребывали. Организаторы, посчитав примерное количество прибывших, дали нам команду ровно в официально обозначенное время начала торжества закрыть дверь и никого не впускать. Взяв под козырёк, мы в назначенный час доступ перекрыли. Опоздавшие молодые мужчины барабанили по стеклянной стенке и показывали пригласительные билеты, а дамы прижимались через стекло к стоящему за ним Игорю, прикладывали руки к груди и упрашивали впустить. «Ну чем не офицер с «Титаника», – подумал я, – пропускавший в спасательную шлюпку избранных и, следуя запретительному приказу, перекрывшему проход тем, кого к ним не причислили». Появился распорядитель с табличкой. Повесив её на дверь, он пожал плечами и развёл руки. Те же, кто попал внутрь, зря время не теряли, подзаряжаясь перед концертом шампанским, продаваемым в многочисленных буфетах. Шампанское лилось рекой, и буфетчицы трудились в поте лица, открывая выверенными движениями бутылки. Кроме того, почти каждый прихватил металлическую фляжку, к которым кавалеры и дамы грациозно прикладывались. Походив по фойе, дежурившие сняли повязки и слились с гостями – дразнить красными тряпицами солидную публику не было никакой нужды. Мы с Игорем переходили от буфета к буфету и оценивали виртуозность буфетчиц при открывании бутылок с шампанским по десятибалльной шкале, а выбрав победительницу, подошли к её стойке объявить о результатах негласного конкурса и поздравить с победой. Услышав слово «шампанское», выжатая как лимон буфетчица лёгким движением руки машинально открыла для нас бутылку.
          – Десять баллов, – восхищённо воскликнул Игорь, – робот-автомат отдыхает.
          Гул голосов и звон бокалов прервал звонок – собравшиеся приглашались в зал на выступление звёзд эстрады. Подвыпившие приглашённые вели себя развязно и шумели, а во время выступления Юрия Антонова кричали, свистели и улюлюкали – их возмутило то, что популярный певец якобы пел под «фанеру», и они требовали петь вживую. Не знаю, действительно ли Юрий Антонов пел под фонограмму, или активистам-меломанам захотелось побузить, но нас с Игорем покоробила устроенная обструкция. Всё-таки Юрий Антонов сумел допеть и ушёл за кулисы, а мы с Игорем встали и вышли из зала.
          – Если бы на съезде ВЛКСМ секретарь выступал с трибуны под фонограмму, они бы его тоже освистали? – вслух подумал Игорь.
          – Вряд ли, – сказал я. – К тому же на съездах не продают шампанское. Там в буфетах кофе и чай продают, чтобы делегаты не заснули при чтении доклада. Тяжело приходится комсомольским работникам – не жизнь, а игра. Надоедает притворяться, усталость внутри копится. Им иногда оттянуться хочется. Вот сегодня и оттянулись.

В ПИТЕРЕ ПЕТЬ

          На зимние каникулы мы с Игорем наметили поездку в Ленинград. Её цель – посещение театров и музеев. С нами должен был ехать знакомый Игоря Юра – студент ГИТИСа, учившийся на оперного певца. Юра, имевший связи в ленинградских театральных кругах, взял на себя обязательство обеспечить нас контрамарками. Игорь, имея в Ленинграде дальних родственников, взял на себя обязательство обеспечить нас жильём. Я, не имея в Ленинграде ни связей, ни родственников, никаких обязательств на себя не взял, но Юра считал иначе.
          – Не худо бы выпить перед культпоходом по граммульке, – сказал Юра, усаживаясь в купе у окна. – Ты сколько захватил? – спросил он у меня.
          – Чего захватил? – не понял я.
          – Спирта-ректификата. Я питерским звонил, обещал привезти. Разве Игорь тебе ничего не говорил? – спросил Юра, увидев на моём лице неподдельное изумление.
          – ?
          – Понимаешь, – пустился в объяснения Игорь, – в прошлое воскресенье, после баскетбола, я, Юрик и ещё двое приятелей, ты их не знаешь, отмечали победу нашей команды. Выпили мы, и потянуло нас на похвальбу. Каждый чем-то похвалился, и мне захотелось, а на ум ничего не приходило. Вспоминал я вспоминал, чем бы похвастаться, и вспомнил, что ты когда-то приносил в общежитие бутылочку со спиртом-ректификатом. И я похвалился, что у одного моего друга, то есть у тебя, спирта – море разливанное. Юра попросил зачерпнуть из моря для его питерских знакомых сколько не жалко, но я закрутился и забыл тебе позвонить.
          – Море, говоришь? – рассердился я. – А океан бездонный не желаешь? Надо же, чего удумал.
          – Врать грешно, – сказал Юра, попивая чаёк, и в наказание за бахвальство отвёл Игорю для спанья верхнюю полку.
          Сойдя с поезда, мы подошли к ларьку и продегустировали ленинградское пиво. Нас, привыкших в Москве к холодненькому, несказанно удивило то, что пиво продавалось подогретым.
          – А чай здесь, видимо, зимой продают охлаждённый,  – предположил Игорь, сдувая пену. – Предлагаю купить и проверить.
          Проверять мне и Юре не захотелось, а Игорь заявил, что один не пьёт.
          Родственники, открыв дверь двоюродному племянничку, прихватившему двух приятелей, мужественно обрадовались. Чтобы упрочить их радость, Игорь передал хозяйке подарок от мамы – два комплекта постельного белья, пропавшего в Ленинграде с прилавков магазинов, и она, растроганная заботой, отправилась хлопотать на кухню, а хозяин завёл со свалившимися на голову туристами разговор о всякой всячине. В дальнейшем, чтобы не беспокоить приютивших нас ленинградцев, мы уходили рано утром, а возвращались поздно вечером – и сразу ложились спать. В среднем за день удавалось попасть в два театра и один музей. Бесплатный проход на спектакли организовывал, как и обещал, Юра: пользуясь знакомствами в театральной среде и имея на руках студенческий билет театрального института, он беспрепятственно проникал в администрации театров и возвращался с тремя контрамарками. В первый день пребывания в Ленинграде, находившись и нагуляв аппетит, мы заглянули в кафе на Невском проспекте. Изголодавшийся Игорь, завладев тарелкой с мясом, без лишних слов набросился на еду, а за ним и я. Юра же не спешил приступить к трапезе. Он выждал и, многозначительно кашлянув, тихо произнёс:
          – Господа, переложить вилки в левую руку не желаете? Не позорьтесь,  чай не в московскую забегаловку пришли. Забыли, где находитесь? В культурной столице и ведите культурно.
          – А я никогда левой не ел, – смущённо произнёс Игорь.
          – Я тоже, – признался я. – На одну стипендию живём, по ресторанам не ходим, а в институтской столовой все лопают правой рукой.
          – Ладно, – смилостивился Юра, – показываю. Делайте как я и запоминайте.
          Изучив его непринуждённое поглощение пищи, мы переложили вилки из правой руки в левую и, вооружившись ножами, продолжили ужин. Нам с Игорем приходилось часто прерываться и проводить сравнение расположения столовых приборов в руках учителя и в собственных. Под занавес урока по обучению двух дремучих в вопросах этикета людей культуре еды наметились подвижки – мы с грехом пополам освоили азы. Игорь на достигнутом не остановился и пошёл дальше, отказавшись от того, чтобы собрать подливу, вычистив тарелку куском хлеба. На второй день отправились обедать в то же кафе. Мы с Игорем горели желанием воспользоваться приобретённым навыком и, припомнив первый урок, потянулись к ножам. Справившись кое-как с начальной неловкостью, я, жуя кусок мяса, заприметил за дальним столиком красивую девушку и, перестав жевать, невольно ею залюбовался. Желая выяснить, что привлекло моё внимание, Игорь проследил за моим взглядом и, не переставая жевать, также оглядел девушку, которая, почувствовав устремлённые на неё взоры подняла голову. Мы сразу же уткнулись в тарелки и, как ни в чём не бывало, продолжили кромсать ромштекс, но боковым зрением я уловил, что девушка замедлила жевательный процесс и поглядывает на троих джентльменов, то есть на нас. Джентльмены вели светскую беседу и изысканно вкушали блюда, орудуя столовыми приборами в строгом соответствии с правилами пользования. Я как-то не придал значения тому, что девушка держит вилку в правой руке, а к ножу и не притрагивалась. Игорь, заметив, что мы попали в поле зрения красотки, придал лицу шарма и оттопырил мизинец. Девушка, залившись румянцем, отложила вилку, а затем, оставив деньги, вышла из кафе, не доев котлетку.
          – Не дали девушке поесть, – заметил Юра укоризненно, – повыпендриваться захотелось.
          – Мы же не нарочно, – сказал я. – Ты зачем на неё вылупился? – обратился я к Игорю.
          – А ты зачем?
          – Я просто так. А тебе непременно надо было мизинец оттопырить.
          – Он сам оттопырился, – парировал Игорь.
          Устыдившись, мы в оставшиеся дни в кафе башками не крутили, а изучали узоры на скатерти и тарелках. Ну а девушек? А девушек – ни-ни.
          Насыщенная театрально-музейная программа обычно заканчивалась концертом – и давал его Юра при возвращении на ночлег. Тёмными вечерами мы шли по ленинградским улицам и дворам, и он громогласно распевал арии из опер, распугивая одиноких прохожих. Те, нет чтобы бесплатно послушать и насладиться классической оперой, заслышав непривычное пение и увидев бредущую навстречу троицу, успевшую, по их мнению, сообразить на троих, разворачивались на сто восемьдесят градусов и уносили ноги. Знайте, что наилучший некриминальный способ напугать в потёмках на улице прохожего – исполнить арию из оперы. Услышь граждане милую сердцу песню «Шумел камыш», понятливо улыбнулись бы и прошли мимо, или чуть обогнув, но не шарахались бы, едва до них долетало «Люди гибнут за металл». Дни культуры в Ленинграде пролетели незаметно. Мы с Игорем вернулись довольными – не зря съездили.

НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ

          По возвращении из Ленинграда меня ждал приятный сюрприз – из Сибири приехала погостить моя двоюродная сестра. Деваться некуда – пришлось составить ей компанию при осмотре московских достопримечательностей. Закалившись в ленинградской экспедиции, я без труда выдержал многочасовое хождение по городу. Устал один язык, работавший без передыху на полную мощность – любознательность родственницы не позволяла ему отмалчиваться. Заключительная часть экскурсии предполагала посещение приличного заведения общественного питания в центре Москвы. Выбор пал на кафе «Валдай», что на Новом Арбате. Мы уселись за свободный стол, благо в будний день их было в избытке, и осмотрелись. Рядом разместилась компания из четырёх человек лет этак под тридцать. Они сидели и беседовали на производственные темы. «Коллеги пришли в свободное время что-нибудь отметить или просто отдохнуть», – подумал я. Поодаль расположились парень и девушка – на вид лет по семнадцать. И всё  –  Москва ещё работала. Оркестр не играл, и ничто не нарушало тишины ресторана, но вскоре до нас донеслись громкие девичьи возгласы. Я повнимательнее присмотрелся к юной паре, ожидая соприкоснуться с миром романтических грёз, вдохнуть свежесть волн, несущих потоки неги и сладкой истомы, стать свидетелем зарождения светлого чувства любви, читаемой в их глазах, наполненных предвкушением телесного и душевного единения, желанием отдаться неизведанным покуда страстям, зовущим и манящим в обволакивающем ласкающем тумане – в общем, увидеть в их лице Ромео и Джульетту или, на худой конец, обыкновенных влюблённых тинейджеров-десятиклассников, чирикающих о всяких пустяках и попивающих безалкогольные коктейли. Но в ожиданиях обманулся. «Джульетта» на поверку оказалась вертлявой невоспитанной девицей с плохими манерами, а «Ромео» – лишённым каких-либо эмоций юношей, одетым необычно – в чёрный, застёгнутый на все пуговицы мундир со стоячим воротником. Мне он напомнил студента-народовольца благородных кровей, задумавшего пожертвовать собой ради свободы народа, метнув бомбу в государя-императора, а чтобы перед покушением не дрогнула рука, зашедшего в кафе выпить и закусить под щебетание подружки-гимназистки. «Народоволец» сидел прямо, будто проглотил лом, и бесстрастно смотрел на сидящую напротив него барышню, которая ёрзала  на стуле и что-то  безостановочно говорила, подкрепляя сказанное энергичной жестикуляцией. Иногда барышня срывалась на крик с использованием непечатных выражений, негодуя не понятно по какому поводу. Наши соседи также обратили внимание на странных молодых людей и, посовещавшись, подозвали официанта. Их лидер – женщина с рыжими волосами – выразила протест против неподобающего поведения юной посетительницы. Официант с доводами согласился и направился к нарушителям порядка. Выслушав претензию, молодой человек, ни слова не говоря и не разгибаясь, полез в боковой карман, вытащил купюру и вручил её официанту. Посчитав конфликт исчерпанным, тот удалился. В зале воцарилось кратковременное спокойствие. Предпринятый демарш, увы, не возымел желаемого действия. Юная леди, допив вино в бокале, не выдержала, и выдала такой перл, от которого у четвёрки вытянулись лица. Рыжеволосая, возмущённая наглым игнорированием законных требований, снова подозвала официанта, а далее – смотри пункт первый. В течение следующего получаса официант регулярно взимал налог на сквернословие, а «студент-народоволец» с лёгкостью отстёгивал бумажки, справедливо полагая, что на том свете они ему не понадобятся. Убедившись, что  от хождений официанта туда-сюда толку мало, рыжеволосая предложила применить в ответ то же оружие. За предложение ухватились, но, поразмыслив, от него отказались по этическим соображениям – не привыкли нецензурно выражаться при посторонних, и, что немаловажно, их карманы, в отличие от кармана оппонента, не отягощали лишние денежные знаки.
          – А я разорюсь, но крикну, – заявила рыжеволосая, выуживая из сумочки червонец.
          Её принялись отговаривать, упирая на то, что, имея один червонец, с мажорами не совладать, и было бы разумнее не одаривать халдея, у которого и без того жилетный карман опух, а найти червонцу лучшее применение, заказав триста грамм коньяка.
          – Нам что, утереться и продолжить слушать соплюшкину матерщину? – возразила рыжеволосая. – Шут с ним, с червонцем, зато душу отведу.
          – А вы кричите без мата, – пришёл я на помощь.
          – А что кричать-то? – спросила рыжеволосая.
          – Скандируйте лозунги и призывы, – посоветовал я, подумав, – а официант перетопчется. С какой стати давать ему деньги за проявление любви к Родине и партии?
          Соседи моему совету обрадовались. Придвинувшись друг к другу, они принялись сосредоточенно думать и предлагать различные варианты кричалок на обсуждение, но, к сожалению, выяснилось, что многократно слышанные отовсюду лозунги и призывы прошли навылет, и никто не в состоянии сконструировать из отрывочных фрагментов полноценный добротный лозунг, заставляющий трепетать сердца от гордости за страну, строящую коммунизм, и самозабвенно служить партии и народу. Итогом интенсивных воспоминаний явились два коротких изречения – вполне верных, но абсолютно неподходящих при сложившихся обстоятельствах: «Храните деньги в сберегательной кассе» и «Октябрята – дружные ребята!» Пришлось мне выступить суфлёром. Через минуту стёкла в кафе задрожали – то оглушительный хор из четырёх глоток напоминал о том, кому не помешало бы пожелать здоровья: «Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза – партия всего советского народа!» Услышь их на первомайской демонстрации диктор, лопнул бы от зависти. Эффект превзошёл все ожидания: девица замолкла, перестала ёрзать и заморгала, а её визави, похоже сумевший проглоченный лом переварить, согнул спину. Обслуживающий персонал кафе растерянно переглядывался и топтался, не зная как реагировать. Желая добить противника и не дать ему опомниться, темпераментные беспартийные проскандировали текст, написанный мною на салфетке: «Народ и партия едины!», «Решения КПСС – в жизнь!», «Надёжно защитим завоевания социализма!»
          – Ура-а-а! – пропела рыжеволосая в придачу. – Танюха, а ты что примолкла? – крикнула она девице. – Жарь, не стесняйся.
          Но Танюха поникла как лютик, а в кафе прогремели новые лозунги: «Коммунизм – светлое будущее всего человечества», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Потеха в заведении  приближалась к критической отметке. До администрации дошло, что ситуация выходит из-под контроля. Она опомнилась и вызвала милицию. Скандирование прекратилось, и в воздухе повисло тревожное ожидание. Я расплатился по счёту и, подойдя к посерьёзневшей рыжеволосой, сказал:
          – Мы с сестрой дождёмся милиции. В случае чего подтвердим ваши показания.
          – Нет, – ответила рыжеволосая, – вам лучше не впутываться и уйти. Сами разберёмся. Не беспокойтесь, отмахнёмся.
          Вряд ли администрация вызывала милицию. В конце концов, свистопляску спровоцировало попустительство их работников. Да и ничего страшного не произошло: никто не напился, не подрался, стулья целы, посуда не разбита, а проявление патриотизма лишь подтверждает желание следовать выбранному курсу. Вот если бы они, хлебнув лишнего и осмелев, антисоветчину кричали… Выйдя на улицу, я представил, как вызванный милиционер, составляя протокол, в графе «краткое изложение сути правонарушения» пишет: «скандирование в кафе лозунгов в поддержку КПСС» – чепуха получается.
          –  Как думаешь, ребят не накажут? – спросила сестра.
          – А за что? Без протоколов и милиции всё утрясётся. Теперь на первомайской демонстрации, при желании, смогут проскандировать политически выдержанные лозунги. За четыре месяца забыть не успеют. Там уж точно никто милицию не вызовет, но мне почему-то кажется, что желания покричать у них не возникнет.

РАЙ НА ЗЕМЛЕ

           Перед практикой, в августе, мы с Игорем задумали приобщиться к туризму. Купив путёвки, сели в поезд и прибыли в Краснодар, а оттуда добрались до базы отдыха, где провели неделю, перед тем как пойти через горы к Чёрному морю. Участники похода, желая не посрамить память предков, сумевших под командованием Суворова перейти через Альпы, копили силы, валяясь целыми днями на берегу пруда и вкушая умопомрачительно вкусные помидоры, произрастающие на совхозном поле в десяти метрах от берега. Пообщавшись и притеревшись, туристы устроили общее собрание отряда, на котором определились с его названием и предводителем. Выборы старшого прошли гладко: выбрали Гулиму – спортсменку, комсомолку и красавицу, а по названию развернулась острая дискуссия. Время шло, а название не рождалось. Вдали прогремел гром. Гулема посмотрела на небо:
          – Разбегаемся. Глядите, какая туча надвигается.
          – А давайте «тучей» назовём, – предложил Игорь.
          Как ни странно, но ни одного возражения не последовало. Приняли единогласно.
          – Да, чуть не забыла, – произнесла искушённая в туристических тонкостях Гулима, – требуется сочинить девиз.
          Собравшиеся, приняв позу  роденовского «Мыслителя», задумались и задвигали губами. С неба упали первые капли – предвестники дождя. Выручил опять Игорь, черпавший материал для сочинительства из окружающей среды. Сфотографировав глазами кучу пустых бутылок из-под пива, он поменял позу и, воздев руку к небесам, прочитал девиз:
          – Где пустых бутылок куча, там прошла тургруппа «Туча».
          Как знак одобрения свыше, сверкнула молния, грянул гром, и пошёл проливной дождь.
          – Оригинальный девиз, годится,  – похвалила на бегу Гулима.
          Исполнив учредительные формальности, мы мчались за выбранным вожаком, оставив позади свою «визитную карточку» – кучу не собранных пустых бутылок, чему поспособствовал внезапно обрушившийся ливень.
          Пройдя предварительный курс молодого туриста, потомки суворовских чудо-богатырей, бросив благодарный взгляд на полосу томатных кустов, сели в автобус и прибыли на отправную базу. Там на наглядных примерах нам объяснили: как лучше и проще, чего можно, а чего нельзя. Теоретически подковавшись, «тучисты» напихали в рюкзаки выданную провизию и, ведомые двумя опытными инструкторами и одной примазавшейся к ним не менее опытной гречанкой, вышли на тропу. Старательно наступая на подъёмах как учили – полной стопой, любители активного отдыха потели под тяжестью рюкзаков, изучая спину впередиидущего, но освоившись и втянувшись в ритм, стали уделять внимание дивной природе, и сами не заметили как попали под её чары. Она завораживала, заставляя забыть об усталости. Нас окружал волшебный сказочный мир живописных водопадов, причудливых гротов и бегущих по камням прозрачных прохладных ручьёв. Идя по тропе, мы любовались южными деревьями и кустарниками, а поднявшись на высоту, восхищались видами на зелёно-бархатистые, поросшие лесом горы, наполняющие окрестности чистейшим ароматным воздухом, от вдыхания которого тебя охватывает приятное возбуждение и пропадает всякое желание думать о возвращении в городскую «газовую камеру». Но от прошлого не уйти. Скоро оно снова станет твоим настоящим. С жадностью заполняя лёгкие потоком невидимых благородных молекул, с прискорбием осознаёшь неизбежное, лишний раз восхитившись народной мудростью, заключённой в меткой поговорке «перед смертью не надышишься». В походе же смерть нам не грозила. Самочувствие вверенных им лиц отслеживали инструкторы, и при первых признаках того, что кандидаты на звание туриста СССР планируют в ближайшее время повесить язык на плечо, объявляли привал. Народ снимал рюкзаки и растирал плечи. Шустрые живчики, не желая пассивно сидеть в ожидании команды продолжить путь, кружили вокруг в поисках ежевики, а инструкторы, как пастухи в горах, сидели на камнях в сторонке и приглядывали за «овечками». Каждый переход, от одного приюта до другого, занимал один световой день. В приютах нас ждали подготовленные для ночлега палатки и канистры с сухим вином. Поужинав и переночевав, двигались дальше. Перед самым сложным этапом – восхождением на гору Хохотун – устроили шутовскую свадьбу. На роль фальшивой невесты взяли Игоря. Его завели в палатку и долго над ним колдовали, облачая в свадебный наряд и нанося макияж. Операция по смене пола прошла удачно, и через час накрашенная фальшивая невеста, смахивающая на девицу лёгкого поведения, скрылась за палаткой и закурила, неприлично широко раздвинув ноги.
          – Что, клиента подкарауливаешь? – поинтересовался я подойдя. – А без денег не согласишься?
          – Попрошу без оскорблений – я честная девушка. Поторопи их там. Скажи, что у невесты во рту пересохло. Если через десять минут за мной не придут, уйду к другому. Так и передай.
          Угроза возымела действие: за фальшивой невестой пришли и повели к жениху, чтобы всучить ему негодный «товар», но покупатель, он же жених, коварный замысел раскусил. Здесь по сценарию Игорю следовало ретироваться, но он, войдя в роль, вышел за границы сюжета и устроил сцену ревности, обвиняя настоящую невесту в уводе мужика и грозясь повыдёргивать ей волосы. Разобравшись с невестой, переключился на жениха.
          – Бросаешь, значит? – негодовала несостоявшаяся жена. – Нашёл побогаче и помоложе? Забыл, изменник коварный, как я доверялась тебе? Напомнить? – и, глубоко выдохнув, выставила на всеобщее обозрение надутый живот, притворно хлюпая носом и уверяя, что находится на пятом месяце беременности и без копейки денег.
          Свадебный тамада Гулима, желая охладить пыл заигравшегося актёра и напомнить ему о необходимости строго придерживаться сюжетной линии, ткнула его в бок. Тычок актёра образумил, и он умерил импровизацию. Подобрев, фальшивая невеста смахнула слезу и заявила жениху, что не прочь с ним помириться и погулять на свадьбе в обмен на бокал вина и прощальный поцелуй. Жених от поцелуя в подставленную щёку вежливо отказался, а вина налил, но не в бокал, а в эмалированную кружку. Невеста её осушила, вытерла губы, размазав по лицу помаду, и удалилась. Увидев вернувшегося Игоря, умытого и обычного, Гулима облегчённо перевела дух. Завтра нас ждало суровое испытание, и тамада ближе к полуночи свадьбу плавно свернула. Гулявшие на ней пошли к палаткам, а куда пошли молодые я, честно говоря, не заметил.
          Утром почти состоявшиеся туристы СССР, уже барахтаясь мысленно в море, в приподнятом настроении двинулись на покорение горы Хохотун. Настроения прибавляло и то, что рюкзаки заметно полегчали. Правильно поётся в песне о том, что «последний бой – он трудный самый». Никто бы не узнал в спустившихся с горы людях тех самых полных задора и огня бодрячков, покинувших четыре часа назад приют и прокричавших перед дорогой придуманный Игорем девиз. Покорители горы Хохотун, заслышав команду «привал», рухнули как подкошенные там, где стояли. О сборе ягод никто в этот раз и не помышлял. Взмокшие и усталые, мы, за исключением Гулимы, выглядели не лучше измождённых бурлаков, притащивших тяжеленную баржу, и присевших на песочек отдышаться перед посещением трактира. Нам же, чтобы попасть в питейное заведение, предстояло протопать по долинам и по взгорьям изрядный отрезок пути, где согласно маршрутного листа свой закончим мы поход. Инструкторы, привыкшие к массовому изнеможению и падежу сошедших с горы Хохотун, ничуть не беспокоились, зная, что остатка их внутренней энергии должно хватить, и группа, очухавшись, к урочному часу добредёт до приюта. Так и произошло бы, но случилось невероятное – мы сбились с пути. Природная благодать сыграла с нами злую шутку: зубры кавказских предгорий преждевременно расслабились, и, понадеявшись на автопилот, за разговором с шагавшей за ними гречанкой не свернули на нужную тропу. Спохватились поздно – группа успела пройти значительное расстояние, истратив впустую резервы организма, предназначенные для преодоления остатка пути. Посовещавшись, инструкторы выбрали кратчайшую, но малоизученную дорогу – и снова заплутали, а когда вышли на знакомую тропу, ведущую к приюту, над лесом опустились сумерки. Изнурённые девушки еле передвигали ноги и часто останавливались передохнуть, из-за чего продвижение замедлилось. Пришлось устроить короткий привал. Ребята, измученные не меньше, переложили часть вещей из их рюкзаков в свои. Инструкторы подали команду, и мы пошли. Сумерки сгущались и нарастала тревога. На подъёме упала вчерашняя настоящая невеста, измотанная свадебными перипетиями, что повлияло на её физическое состояние. Шедший следом Игорь, проявив благородство, бережно поднял недавнюю соперницу и окликнул шагавших впереди. Его услышали и остановились. Постояв с девушкой в обнимку, он повесил спереди её рюкзак, и они двинулись дуэтом. За первым падением последовала череда новых. Колонна растянулась. Взмыленный инструктор бегал с фонарём как челнок и поднимал упавших девушек. Опасаясь потерять в темноте туристок, он попросил меня пойти замыкающим и передал мешавшее ему ружьё.
          – А это чтобы не мучились? – догадался я, принимая оружие. – Пожалуй, разумно, но только если начнут настаивать.
          Инструктор хмыкнул и убежал, а я занял позицию в арьергарде. Соскучиться в одиночестве я не успел – впереди на тропе, свернувшись калачиком, лежала и отдыхала особа женского пола, отчаявшаяся добраться до мягкого удобного палаточного лежака. Заслышав мои шаги, она приподняла голову и всмотрелась в темноту: в слабом лунном свете к ней приближался ангел-спаситель с ружьём, то бишь я.
          – Я не могу идти, – произнесла девушка. – У моря меня мама ждёт, – добавила она, и по её щеке скатилась слезинка.
          И всё-таки через минуту мы потихоньку пошли. Опираясь на мою руку, девушка шла рядом и, экономя силы, молчала. Минут через десять ко мне прилепилась вторая – пока не упавшая, но близкая к тому. Она ухватила меня за другую руку и я, обретя устойчивость, со скоростью старой больной черепахи, натёршей лапы, поплёлся за ушедшими вперёд, прикидывая, вцепится в меня третья или нет, а если вцепится, то какова вероятность того, что когда-нибудь неподалёку появится гостиница под названием «У Погибшего Туриста». Вторая повисшая на мне девушка силы не экономила и ежеминутно задавала один и тот же вопрос: «Ты не знаешь, долго нам ещё?» После очередного проявления любопытства, прислушавшись к своему угасающему пульсу, я подумал: «Боюсь, что не долго», но вслух произнёс: «Потерпи немножко, мы почти пришли». И не ошибся. Спешащий навстречу инструктор меня разоружил и отнял двух девушек. Я не сопротивлялся.
          На следующий день  нас доставили к морю – в посёлок Архипо-Осиповка. Переход состоялся, и «тучистам» вручили значки «Турист СССР». Гулима  напомнила, что завершение первой половины тура принято отмечать. Мужчины получили от неё задание – купить вина. Далеко ходить не требовалось – оно продавалось в посёлке на каждом углу. Дорогу от домиков, где разместилась «Туча», до столовой мы сразу же нарекли «винный путь»: через каждые полтора метра бабушки и тётеньки продавали домашнее вино – этакая своеобразная выставка-продажа самодельного алкоголя из винограда. Продавщицы на все лады расхваливали вино, не забывая уверить в том, что они «всей семьёй сами его пьют», или же «для себя изготавливали, но образовался излишек», и, не дожидаясь согласия остановившегося человека хлебнуть, протягивали стаканчик. Стоит заметить, палитра цветов и оттенков приятно радовала: жёлто-зелёное, золотистое, малиновое, рубиновое. Сверкая и искрясь в лучах солнца, вино нашёптывало проходящим: «Посмотри на меня. Нравлюсь? Неужели ты уйдёшь, не отведав?» Переходя от одной продавщицы к другой, мы пробовали наливаемое из трёхлитровой банки вино, стараясь выбрать наилучшее, для чего использовалась технология «шаг вперёд – два шага назад». Вкус опробованных вин забывался, и приходилось возвращаться, чтобы повторить дегустацию. Несмотря на титанические усилия, определить лучший товар не удалось. Натруженные вкусовые рецепторы расстроились, и в каждом дегустируемом вине нам стал чудиться портвейн. Его мы и купили в ближайшем магазинчике. «Замечательный выбор, – похвалили женщины, – а то обрыдло самодельное вино». «Туча» пролилась портвейном и растаяла, а у дегустаторов вкусовые рецепторы пришли в норму: что пили, то и ощущали.
          Достигнув вод морских, мы превратились в обыкновенных отдыхающих. Игорь, азартный игрок в карты, вступил в клуб «пляжный преферанс» и с утра до вечера сидел на песке с картами в руках, от чего его кожа приобрела специфический загар, названный им «загар преферансиста» – на смуглом животе образовалась картинка в виде белого очертания карт и пальцев. Перед отъездом мы с Гулимой, вдохновлённые присвоением звания «Турист СССР», отправились путешествовать вдоль берега. Песчаный пляж постепенно сужался, превращаясь в узкую прибрежную полосу. Пляжный гвалт стих и до нас едва доносились крики счастливых беззаботных детишек, извлечённых из российского «холодильника» заботливыми родителями с тем, чтобы перенестись в оазис на берегу тёплого моря, где можно отогреться под южным ласковым солнцем. Обойдя отбившегося от пляжного «стада» одинокого загорающего, неподвижно лежавшего у воды, мы остановились, обдумывая генеральную линию движения: зажатые между морем и крутым обрывистым берегом, мы не могли выбраться на оперативный простор. Гулима оглядела высокий, почти отвесный обрыв, и, ничего не сказав, переориентировала внимание на морской горизонт, упиравшийся в гору далеко-далеко впереди. И тут язык мой, в угоду девушке, без команды, проявил ненужную инициативу и произнёс:
          – А не забраться ли нам наверх?
          – Больно круто, – слабо возразила Гулима, – но если ты настаиваешь… Что ж, рискнём.
          Проклиная подлого провокатора, я подождал, что он скажет, но язык хранил гробовое молчание и не желал более вмешиваться. Его молчание я не осуждал. Отыграть назад – значило сознаться в собственной трусости и опуститься в глазах дамы ниже паркета. И мы полезли. Желая меня приободрить и поднять настроение, язык слабо шевельнулся и оптимистично шепнул:
          – Смерть лучше бесчестья.
          – А жизнь тем более, – мысленно ответил я ему. – Несёшь какой-то высокопарный вздор. Нет, чтобы совет дельный дать. Слушать не хочу твою болтовню. Помолчи и не мешай, а то прикушу.
          Язык обиделся и завалился за щёку, а я, добравшись почти до середины обрыва, осторожно глянул вниз: у подножия стояли люди и наблюдали за нашим восхождением.
          – Из-под песка они, что ли повылазили? – обратился я к Гулиме, отдыхающей рядом в обнимку с камнем. – Ведь никого же не было.
          – Не дождутся, – сказала она.
          – Чего не дождутся? – не понял я.
          Гулима не уточнила. Язык за щекой дёрнулся, порываясь высказаться, но сдержался. Первой забралась наверх Гулима. Я же, не добравшись малость до цели, застрял, не находя за что ухватиться. Гулима, ознакомившись с рельефом, проложила оптимальный обходной маршрут, и я, следуя чётким штурманским указаниям сверху, через минуту пал к её ногам, перевалившись на ровную площадку. Повалявшись у ног спасительницы, я поднялся и, отряхнувшись, сказал:
          – Пока лез, вспомнил, что нам присвоили звания туристов, а не альпинистов. Поэтому спускаться предлагаю там, где шанс свернуть шею минимальный.
          – А зачем спускаться? Ты туда посмотри.
          Я обернулся. Передо мной, насколько хватало глаз, стояли зелёные ряды винограда. Спелые налитые гроздья, сверкая на солнце, свешивались с кустов под тяжестью золотистых ягод, хранящих внутри себя сладкую сочную мякоть.
          – Послушай, – промолвил я, тряхнув головой, – а мы случайно не в раю? Посмотри, не лежат ли внизу наши косточки?
          – Мои косточки при мне, – ответила Гулима. –Побродим здесь немного?
          Расхаживая между рядами, мы пробовали разные сорта винограда и наслаждались райской жизнью. Райское наслаждение было скоротечным – из-за дерева вышел дядька с палкой и направился к нам. За плечами у него висело ружьё.
          – Сейчас произойдёт изгнание из Эдема, – дал я пессимистический прогноз, – за то, что попробовали запретный плод.
          – Здравствуйте, – поприветствовала дядьку Гулима. – Мы с моря сюда попали.
          – Да я знаю, – ответил он, – мне сообщили. Вас давно заметили.
          – А ничего, что винограда вашего поели? – спросила Гулима.
          – На здоровье.
          – Классно у вас охрана организована, – похвалил я, – нас заметили, а мы никого. А почему никто к нам раньше не подошёл?
          – Вы же без сумок.
          Сторож объяснил дорогу к посёлку, ведущую прямёхонько к домикам туристов, и отпустил с миром. От виноградника к посёлку вела пологая тропа, проходящая через персиковый сад.
          – Сорвём по одному? – робко предложила Гулима, облизывая губы.
          – Думаю можно, – ответил я, – мы же без сумок.
          На выходе из сада Гулима остановилась, выбросила в траву косточку, вытерла платком ладони и с сожалением произнесла:
          – Прощай Эдем. Сказка подошла к концу и пора возвращаться. Жаль, конечно, но ничего – будет что вспомнить.

В КАМОРКЕ

          Москва встретила нас холодом и дождём, но плохая погода не остудила в Игоре горячую кровь молодости, и он, не ограничившись достижениями в области туризма, собрался поступать в вертолётную школу. Встретившись с ним дня через три, я его поприветствовал:
          – Привет, вертолётчик. Приняли?
          – Отложили на месяц – вешу на полтора килограмма выше нормы. Забраковали меня из-за веса, но один мужик из комиссии заступился: «Подумаешь полтора килограмма: пострижётся, в баню сходит, пару раз на бабу ляжет – и в норме».
          Но через месяц Игорь, впрягшись в лямку преддипломной практики, никуда не пошёл. А если бы и пошёл… Вместо того, чтобы похудеть на полтора килограмма, он поправился на те два, что утерял в горах. Практику мы проходили в лаборатории систем автоматического управления на кафедре автоматики нашего института. Формально лабораторию курировал пожилой ветеран преподавательского цеха – всеми уважаемый и почитаемый Даниил Константинович, а практически там хозяйничал учившийся на вечернем отделении лаборант Саша, в распоряжении которого находилась отдельная комнатка, где хранились съёмные лабораторные стенды, электроинструменты, радиодетали и приборы. Представив нас лаборанту, руководители дипломных проектов удалились, а Саша провёл инструктаж по технике безопасности. Прослушав инструктаж, Игорь  достал из дипломата бутылку водки и предложил выпить за знакомство. Саша спрятал её под халат и продемонстрировал на наглядном примере соблюдение техники безопасности, заперев дверь в  лабораторию. Указуя на подсобку, он произнёс:
          – Добро пожаловать в каморку папаши Эбенезера Дорсета эсквайра. Я её так называю.
          Зайдя в каморку, Саша сдвинул на край стола паяльник, придвинул к столу две табуретки, вынул из ящика пакетик с закуской и стаканчики. Выпили.
          – Житья не даёт твой руководитель проекта, – пожаловался Саша, обращаясь ко мне.
          – В смысле? – не понял я.
          – Сболтнул я однажды лишнего – идейку одну подбросил касаемо блока управления двигателем, а он возьми да и поручи мне её реализовать. Думал – забудет. Ан нет. Как двигатель увидит – напоминает: «Спаял блок? Пора бы уж».
          Игорь участливо задумался и почесал затылок. Вычесав полезную мысль, он поднял кверху палец и издал звук «о», а затем полез в кейс и извлёк толстый зелёный альбом необъятных размеров за авторством Даниила Константиновича, сплошь состоящий из схем, графиков и диаграмм.
          – На, возьми, пригодится. Возьмёшь оттуда что-нибудь полезное.
          Увидев альбом, Саша подавился огурцом и закашлялся, отмахиваясь от альбома, как от наваждения:
          – Не надо. Убери его. У меня их два. Один я домой отнёс – сынишка любит его перелистывать.
          – Он что, разбирается? – спросил Игорь, прикидывая в уме возраст.
          – Пока нет. Ему всего три года. Картинки парню нравятся. Знаешь, как на кафедре альбом называют?
          – Как?
          – «Сказки дедушки Данилы».
          Игорь улыбнулся и убрал альбом в дипломат, а Саша озабоченно произнёс:
          – Надо заканчивать с этим блоком, а то от дел отвлекает.
          – Работы много? – спросил я.
          – Невпроворот, – ответил Саша и, потянувшись, отдёрнул ширму.
          За ней мы увидели полки, уставленные банками с жидкостью, в которых плавала зелёная растительность. К каждой банке была приклеена исписанная мелким почерком бумажка. Мне поначалу показалось, что Саша засолил на зиму огурцы.
          – И что в них? – спросил Игорь, придвинувшись поближе. – Водоросли какие-то плавают, – и он наклонил одну из банок.
          – Эй, поосторожней, не разбей. Там у меня настойки лечебные доходят до кондиции.
          – И на чём настаиваешь? – спросил я.
          – На травах, корешках, листьях. Ягоды кой-какие добавляю, цветы – на бумажках написано. Прочитай, если интересно. На них и болезни указаны. На кафедре все моими настойками пользуются: и сами лечатся, и домашним относят. Взамен спиртиком снабжают: того, что на лабораторию выделяют, не хватает. Рецепты ко мне от прабабки перешли, но и я не сижу, сложа руки: вношу в них изменения, разрабатываю новые, экспериментирую.
          – А преподаватели с домочадцами, выходит, подопытные кролики, – заметил я.
          – Никто не жаловался, а помогают настойки конкретно – кого ни спроси, – заверил Саша.
          – Я согласен стать подопытным кроликом, – бесстрашно заявил Игорь. – У тебя, часом, нет настойки от перхоти?
          – Есть. Тебе, правда, нужно? Приходи с пузырьком, отолью. Смачиваешь ватку и втираешь…
          – Нам растираться не к чему, – перебил Игорь цитатой из романа «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, – мне бы такую, чтобы вовнутрь. Я бы её прямо сейчас и испытал.
          – Питьевую пока не придумал, –  ответил Саша.
          – А от нервов питьевая имеется? – включился я в разговор. – Нервы ни к чёрту-с.
          Саша наконец-то наши намёки расшифровал и виновато произнёс:
          – Извините, но настойкой угостить не могу. В лаборатории сухой закон. Даниилу Константиновичу клятву дал.
          – А как же… – заговорил Игорь, показывая на пустую бутылку, но Саша ему не дал договорить.
          – Про водку я ничего не обещал.
          – А про что тогда? – спросил Игорь.
          – Опростоволосился я позапрошлой весной.
          – Расскажи, – попросил я.
          –  Пришёл ко мне за настойкой знакомый лаборант с кафедры электроники – простудился на даче. Выпил полстакана и говорит: «Организм принял как родную. Если бы не корица, и без простуды употреблял бы регулярно». «А что тебе корица?» – спрашиваю. «Терпеть её не могу», – отвечает. А я помню, что корицу туда не клал, и тычу ему в наклейку на банке, а он не соглашается: «Что мне твоя бумажка? Я корицу и в куске дерьма учую. Забыл ты её записать». Нюхаю –  ничего не улавливаю. «По запаху не определишь, – говорит, – ты на вкус попробуй». Попробовал – нет корицы. «Странно, – произнёс товарищ, – неужели ошибся? Набрызгай мне – проверю». Набрызгал ему. Проверил. «Да как же нет? Пробуй лучше. Нос у тебя не заложен? А то хлебни прежде настойки от насморка – ту, что в прошлом году мне давал». Через полчаса содержимое бутыли уменьшилось на треть, а к консенсусу по корице так и не пришли. Не желая сдаваться, я объявил в споре тайм-аут и отправился в туалет.
          – Вам бы настойку следовало на кафедру химии  отнести, – пустился в рассуждения Игорь, – они бы химический анализ провели.
          – Не додумались, – сказал Саша.
          – И чем же завершилась эпопея с корицей? – спросил я. – Разобрались?
          – Не успели. Вышел я из каморки и думаю: «Зачем в коридоре светиться? Отолью-ка лучше в раковину у двери: никого же нет, лабораторные работы за семестр выполнены». Кто же знал, что Даниил Константинович студентов приведёт? У них накладка вышла с аудиторией, и он зачёты в лаборатории принимал. Я их поздно заметил. Пописал, потряс, застегнулся, смыл, повернулся – и чуть по второму разу не описался: сидят за дальними стендами лаборатории студенты, глядят на меня и не мигают. Зачёт, я знаю, они все получили, а я полтора часа в каморке отсиживался, нос не высовывал. Даниил Константинович отругал и простил. Я же поклялся на работе настойку не пить. Позже разобрался: корица и впрямь присутствовала – в мизерном количестве. Я бумажки перепутал, и на банку не ту этикетку наклеил. Пили мы с приятелем настойку не от простуды, а для повышения иммунитета. С тех пор ни он, ни я не болели.

ДЕЛО БЫЛО В «ПНЯХ»

          Так и не повысив иммунитет в каморке папаши Эбенезера Дорсета эсквайра из-за Сашиного педантизма в вопросах исполнения клятвенных обещаний, мы пошли его повышать в кафе напротив института, наречённое студентами «Пни». Сами студенты посещали его редко. Обедали – в замечательной недорогой институтской столовой, а при возникновении  желания собраться по поводу или без повода – шли в общежитие. На пятом курсе нам повысили стипендию на пять рублей. При получении первой повышенной стипендии мы пошли в «Пни», где  Игорь с Большим устроили соревнование по поеданию чебуреков: кто больше съест за полчаса, запивая одной бутылкой лимонада. Чебурек в «Пнях» представлял собой огромную вздувшуюся лепёху с маленьким мясным шариком, плавающим в водянистом бульоне. При первом укусе чебурека воды отходили, и требовалась определённая сноровка, чтобы не облиться. К поединку я отнёсся не как дилетант. Однажды, не выспавшись и не позавтракав,  имел глупость, сдав экзамен, схомячить три штуки, из-за чего весь день сторонился людей, что-либо жующих.
          Игорь стартовал резво, и к пятнадцатой минуте ушёл в отрыв на два чебурека, но Большой сумел сократить отставание до одного. Он правильно рассчитал частоту откусывания и, что ещё важнее, расход лимонада. Игорь же лимонад не экономил. За двадцать пять минут они умяли по десять штук. Игорь, глотавший всухую, не выдержал заданного Большим темпа и подавился. Я поспешил к нему на помощь и принялся колотить по спине. Откашлявшись, он бросился в погоню, но наверстать упущенное не сумел. Большой за десять секунд до падения флажка допил лимонад, запихал в рот четвертинку поедаемого тринадцатого чебурека и, пожевав, произвёл мощное заглатывание. Поединок завершился: победу с минимальным счётом одержал Большой. Облегчённо отдуваясь и принимая поздравления, он изящно обтёр губы салфеткой и смачно рыгнул. Расстроенный Игорь в сердцах швырнул обратно на тарелку надкусанный тринадцатый чебурек и выплюнул непроглоченный кусок.
          – Имею право на реванш, – заявил он, и тоже рыгнул.
          Большой не возражал, а я предложил Игорю его потренировать, гарантируя победу в матче-реванше с рекордом кафе, но Игорь отказался. У обоих дуэлянтов чебуреки долго вызывали рвотный рефлекс, и в будущем никто из них о реванше не заикался, а Игорь, помимо морального ущерба от проигрыша, понёс и материальный: ему, как проигравшему, пришлось оплатить счёт. Вдобавок, в пылу борьбы он испачкал чебуречным бульоном брюки, и их пришлось сдавать в химчистку. Такова предыстория.
          Ознакомившись с меню, я спросил:
          – Что возьмём на закуску?
          – Мне без разницы, – ответил Игорь, – только не чебуреки.
          – Не любишь?.. – удивилсч Саша. – А я обожаю.
          К нам утиной походкой подошла работница кафе – бабушка в сером переднике – и, собрав грязную посуду, вытерла тряпкой стол. При появлении бабушки Саша резко преобразился: лицо его окаменело и он, сдвинув брови, мрачно следил за каждым её движением, намереваясь при одном неверном наброситься на безобидную старушку, зарабатывающую пенсионный стаж или, быть может, подрабатывающую ради внучки-сиротки. Не найдя, к чему придраться, Саша, сдерживая клокочущий внутри вулкан, процедил сквозь зубы:
          – Чтобы через минуту салфетки на столе стояли.
          Перепуганная бабушка – божий одуванчик, переваливаясь с боку на бок на больных ногах, заторопилась уложиться в отведённую минуту. Принеся салфетки, она аккуратно уложила их в стаканчик.
          – Пожалуйста, вот салфеточки, – проговорила бабуля и, опасаясь Сашиной гневливости, испарилась.
          – За что ты её?.. – не понял Игорь.
          – У-у-у, мышь белая, – проговорил Саша, медленно остывая.
          Из дальнейшего разговора выяснилось, что Саша патологически не переносит бабушек, работающих в системе общепита. Повстречай он их сидящими на лавочке у подъезда, вежливо поздоровался бы, в метро уступил бы место, помог бы поднять вверх по лестнице тяжёлую сумку, в столовой или кафе вёл бы себя с подобающим почтением, но при одном условии: если они обычные посетительницы, а иначе –  бес вселялся в человека, заставляя вести неадекватно по отношению к старушкам, имевшим неосторожность пойти трудиться в кафешку и повстречать там Сашу. С точки зрения здравого смысла его странный подход к выбору субъектов для выплёскивания негатива не укладывался в рамки разумного, и я предположил, что в детстве кто-то из пожилых служащих столовой женского пола нанёс ему психологическую травму, отложившуюся в подсознании. Я вспомнил эпизод из своего детства, произошедший в летнем кафе в курортном городке на берегу Чёрного моря. Женщина с ребёнком, пообедав, порылась в сумке, чтобы расплатиться, но денег не нашла. К ней подошла официантка. Тогда она порылась снова – и с тем же успехом. Официантка, понимающе скривившись, ждала. Улучив момент, женщина схватила сына за руку и попыталась убежать, но официантка успела ухватиться за сумку и не отпускала беглянку. Кафе наполнилось криком, визгом, звоном разбитой тарелки и трёхэтажным матом. Мальчик в ужасе закрыл ладошкой глаза и тоненько скулил, как собачонка, лицо его перекосилось. Ещё чуть-чуть – и у него началась бы истерика. Женщина сумела вырваться и заспешила прочь, держа за руку судорожно всхлипывающего сына, а разъярившаяся официантка кричала вдогонку оскорбления и угрозы. К ней подошла подруга и, успокаивая, проговорила: «Пусть подавятся, паразиты. А пуганула ты их знатно, вдругорядь не сунутся. На этих халявщиков не напасёшься. Если денег нет, сиди дома. Зачем приезжать? У, сучья порода». Что-что, а отпугивать в том кафе умели не одни люди. Буквально через день, возвращаясь с пляжа, я посторонился, чтобы пропустить бегущего навстречу лохматого пса. Не добежав до меня, пёс остановился и принюхался, почуяв мясной запах из кухни кафе. В ту же секунду откуда ни возьмись выскочили три шавки и, захлёбываясь злобным лаем, окружили дворнягу. Нет, они не просто тявкали на расстоянии, а кидались, норовя вцепиться зубами. И столько бешеной ярости и напора обрушилось на здоровенную псину, что она в страхе пустилась наутёк от напавшей мелюзги. А те, виляя хвостами, обсуждали, как мне казалось, изгнание чужака: «Проучили наглую морду, отбили охоту нос совать в чужой огород. Любого, кто покусится на святое – на кормушку – покусаем без жалости. Не нами придумано – собачий бог распорядился: кому – при кухне тявкать, а кому – у помойки выть. Не дёргайся братец и не тщись изменить собачий порядок – выйдет себе дороже. Не гляди, что мы маленькие – вмиг горло перегрызём». Мои размышления и воспоминания прервал Игорь:
          – Я тоже кое-кого недолюбливаю, но не бабушек.
          – А кого, – спросил я, – дедушек?
          – Цыганок.
          – Почему цыганок? – удивился Саша.
          – Мешают, не дают заниматься.
          – У вас что – табор под окнами?
          – Не хватало ещё под окнами. В электричке. У меня в ней голова лучше соображает. Тетрадь раскроешь, вчитаешься, а они мельтешат и с мысли сбивают. Те, кто помладше, ходят и клянчат: «Дай деньгу, дай. Дай большую деньгу, дай маленькую», а старшие с гаданьем пристают. Одна привязалась ко мне, как банный лист, и слушать ничего не желает. Её гонишь, а ей по барабану.
          – Нашла в тебе что-то, – сказал я.
          – На Курском вокзале меня обрадовала – бесплатно предсказанье выдала: «Ждёт тебя нищета, с протянутой рукой пойдёшь по свету». Повернулась и ушла, а в обед полез в карман, чтобы расплатиться, а червонец-то тю-тю. Его она во мне и нашла, гадюка. До стипендии далеко. Пришлось занимать.
          – Получается, не наврала с предсказаньем, – заметил Саша и, затушив сигарету, налил принесённой настойки, желая заглушить в Игоре печальные воспоминания.
          Жертва Сашиной антипатии под прикрытием дымовой завесы от сигарет незаметно подкралась и заменила пепельницу, а я, чтобы не выпасть из темы, принялся лихорадочно вспоминать объект своей нелюбви, но кроме конкретных индивидуумов на ум ничего не приходило, и сходу никак не удавалось изыскать мало-мальски несимпатичную мне социальную группу. Фашисты, империалисты, террористы и расисты в расчёт не принимались, так как не любить их следовало по определению, пусть я с ними и не контактировал. Перебирая национальные, половые, возрастные, профессиональные и прочие признаки, я пытался уловить внутри себя прохладный ветерок, но тщетно. Расписавшись в собственном гуманизме, я, тем не менее, заявил, что и у меня кое на кого зуб имеется.
          – На кого? – спросил Саша, разливая остатки настойки.
          – На тех, кто дверь в метро не придерживает.
          – Ну ты обобщил, – заметил Игорь. – А убийцы, воры, грабители тебя устраивают?
          – Не устраивают, – ответил я, – но их не видно. Они бродят рядом с нами, а на лбу у них ничего не написано, а этих я замечаю почти каждый день.
          Услышав про бредущих рядом убийц, Саша поводил глазами, но никаких подозрительных личностей не заметил. От выпитой настойки его агрессия притупилась, и он великодушно одарил пустой бутылкой «белую мышь», катившую тележку с грязной посудой, а я закончил мысль:
          – Не спорю, и среди тех, кто придерживает дверь, встречаются подонки, но подавляющее большинство из них – хорошие люди, а те, кто не придерживает, в принципе не могут быть хорошими людьми. Вот поэтому их и не люблю. Да и как можно любить тех, кому совершенно наплевать на то, что при сквозняке дверь расквасит нос идущему за тобой человеку. Более того, эти люди и есть потенциальные преступники, а часть – и не потенциальные. Я бы на месте милиции их проверял. Половина – как пить дать замешана в уголовщине.
     Выйдя из кафе, мы прогулялись пешком до метро. При входе в вестибюль я обратил внимание на то, что граждане заботливо придерживают двери. «Как замечательно, что вокруг так много хороших людей», – подумал я.

ТАК ПОБЕДИМ

          Перед защитой диплома мы с однокурсницей пошли во МХАТ на спектакль по пьесе Михаила Шатрова «Так победим!», посчитав, что проникнуться духом революции и верой в победу идеалов перед завершающим шагом многолетней борьбы за знания, не помешает. Усевшись в партере, мы с нетерпением ожидали появления на сцене замечательных актёров, известных по фильмам – шедеврам советского кино. Ожидание прервали одиночные хлопки, которые обычно раздаются при открытии занавеса, но в данном случае никаких намёков на его открытие не было. Аплодисменты нарастали. Зрители вытягивали шеи, приподнимались с кресел и озирались, пытаясь выяснить, что послужило причиной для выражения восторга. Справа от нас кто-то произнёс слово «Брежнев». Через секунды партер, повернувшись направо, аплодировал стоя, приветствуя появившихся в ложе генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева и сопровождавших его членов политбюро. Если судить по реакции зала, то для пришедших на спектакль появление в театре высших партийных руководителей явилось полной неожиданностью, в том числе и для нас: никакой суеты, повышенных мер безопасности в районе театра мы не заметили, и внутри всё было как обычно. Понятно, что без сотрудников органов не обошлось, но их работа в глаза не бросалась. «То-то артисты обрадуются, – подумал я, – если, конечно, их заранее не предупредили. Зрелище, надо признать, не для слабонервных. В любом случае, сегодня мы попали в театр одного зрителя, а сидящие в нём люди – массовка». Так оно и вышло: МХАТ уподобился крепостному театру, в котором подневольные артисты играют спектакль для  барина и его друзей, стараясь угодить и умилостивить дряхлеющего хозяина, не забывая о том, что при неблагоприятном исходе их ждёт порка на конюшне. Брежнев по ходу спектакля задавал вопросы. Усиленные аппаратурой, они разлетались по залу, но если для публики бормотание генсека по поводу происходящего на сцене являлось своеобразным забавным дополнением к постановке, то актёров повергало в шок. Александр Калягин, в роли Ленина, удар держал неплохо, но скованность и напряжение в его игре проглядывались, а на Георгия Буркова, игравшего рабочего, я не мог смотреть без сострадания – так он волновался. Замечательный актёр, любимый всей страной, выглядел как стеснительный юноша, выступающий перед большой аудиторией. И то не его вина. Надо иметь железную выдержку, чтобы сохранить хладнокровие и пропускать мимо ушей странные реплики генсека, непосредственно тебе адресованные. «Экстремальный театр у них сегодня», – думал я, глядя на актёров. А зрители не скучали и, пользуясь случаем, выражали аплодисментами гражданскую позицию напрямую партийной элите. Так, в разговоре с Лениным американский предприниматель Арманд Хаммер, дословно не помню, поинтересовался: «Вы что, из меня коммуниста собираетесь делать?», на что Ленин с горечью ответил: «Деланных коммунистов у нас и без Вас хватает». Зрители Ленина поддержали и захлопали, косясь на членов политбюро, но сидящие в ложе «восковые фигуры» не шевелились и непроницаемо молчали. Посмотрев спектакль, окрылённые и вдохновлённые, мы двинулись к метро. Остановившись перед дорожкой, ведущей к театру, я повернулся к спутнице, чтобы что-то спросить. И вовремя – буквально перед нашим носом бесшумно пронеслась колонна чёрных лимузинов.
          – Могли бы и посигналить, – заметила моя спутница.
          – Зачем им? Здесь уже не театр.
          Прощаясь, однокурсница спросила:
          – Так победим?
          – Поживём – увидим, – ответил я.

ОЧЕНЬ КУШАТЬ ХОЧЕТСЯ

          Защита дипломных проектов прошла как по маслу, и мы с Игорем отправились в общежитие отметить по горячим следам в узком кругу победу разума, упорства и умеренного потребления пива, не вредящего, как выяснилось, учёбе, а по пути зашли в супермаркет купить колбаски. Там нам предстала привычная картина: за кассами, у холодильных витрин вдоль прозрачной пластмассовой перегородки, отделяющей зону подготовки товаров от торгового зала, выстроились две очереди: одна –  в ожидании колбасы, другая – в ожидании мяса. Мы встали в первую, и я, глядя на ожидающих людей, вспомнил про спектакль и подумал: «Для начала неплохо было бы победить очереди, иначе очереди победят нас. Ох как тяжко ухватить хлеб насущный – ноги отвалятся, нервы вымотаешь. И не факт, что достанется. И как же измочаленный в очередях народ собрался побеждать? Нет, так не победим. Не добиться нам победы, если полжизни в очередях трёмся, а на борьбу с Западом за лидерство силёнок не остаётся, на борьбу за «ням-ням» все уходят, и эта борьба становится смыслом нашего бытия. За то время, что тратится в очередях, сколько можно понаделать разного! Не ясно, что первично, а что вторично. То ли очереди из-за нехватки товаров, то ли нехватка из-за очередей. Интересно, поживи Ленин подольше, стояли бы мы сейчас с Игорем в очереди или нет? НЭП усатый таракан похоронил, а после того, как его самого похоронили, про НЭП никто и не вспомнил. Не по-ленински вышло – не всерьёз и не надолго. Не получилось бы так, что великое стояние – всерьёз и надолго. Одно радует: если люди стоят, значит пока есть за чем». Мои размышления, навеянные спектаклем, прервали шум и оживление в «мясной» очереди – стоявшие в ней граждане услышали стук топора. Наша же сохраняла олимпийское спокойствие – к колбасе доносившиеся звуки никакого отношения не имели. Прелюдия на топоре, исполняемая перед выносом мясопродукта, пробудила в Игоре поэтическо-игривое настроение, и он распевно произнёс:
          – Вдали раздавался топор мясоруба…
          Люди, напрягшиеся и сосредоточенные, взглянули на него как на придурка, и Игорь, смущённо кашлянув, замолчал. Стук топора прекратился.
          – Упаковывают, – сообщила стоящая впереди женщина, подсмотрев через приоткрывшуюся дверь за происходящим в помещении.
           Очередь вздрогнула и подалась вперёд. В трагикомедии «Очень кушать хочется» наступила кульминация – приближение тележки с упакованной в полиэтиленовую плёнку свининой. Человеческая пружина сжалась до предела. Близилась развязка. «Колбасная» очередь предусмотрительно отодвинулась – и не напрасно. Как только раздатчица извлекла из телеги кусок с тем, чтобы кинуть в окошко, из засады выбежали, сметая случайно подвернувшихся  посетителей, несознательные члены социалистического общества, прятавшиеся до поры до времени за стеллажами. За ними побежали и те, кто курсировал в нужном квадрате, ожидая  наступления. Закалённые в битвах и уверенные в победе, как легионеры Цезаря, бесстрашно перешедшие Рубикон, они окружили окно, не отвлекаясь на летевшие в их адрес проклятия и упрёки. Стоявшие в хвосте не выдержали и переметнулись к неприятелю, пополнив его ряды. Очередь распалась и возникло столпотворение. Покупательнице, сообщившей об упаковке, удалось подхватить на лету первый брошенный кусок, не дав ему упасть на дно. Вцепившись в мясо обеими руками, женщина крепко прижала его к груди и продралась в свободную зону – растрёпанная и взлохмаченная.
          – Вот это я понимаю «любовь к жизни», – сказал Игорь, – куда там Джеку Лондону с его рассказом.
          Первый ухваченный кусок распалил плотоядных, и они, аки стая голодных волчецов, почуявших запах свежей крови, ринулись на приступ. Отдельные их представители, приблизившись к витрине на расстояние вытянутой руки, хватались за бортик и, мастерски используя все три закона Ньютона, протискивались дальше, ища глазами цель, а найдя, совершали хватательное движение. Иные, как правило, рослые здоровяки с длинными руками, пробовали ухватить свинину поверх голов обделённых природой, низеньких сородичей.
          – Если верить теории Чарльза Дарвина, – заметил Игорь, – то в Советском Союзе в результате естественного отбора низкорослые люди с короткими руками должны исчезнуть.
          – И останутся одни тупоголовые длиннорукие великаны, – мрачно добавил я. – Обратный процесс – назад к обезьяне.
          Спору нет, физическое превосходство штурмовика даёт ему значительное преимущество перед конкурентами,  но одного его недостаточно – требуется отменная реакция и умение за считанные мгновения просканировать товар и выбрать наилучший – там где поменьше костей и жира, потому что выйти на вторую попытку не дадут – людская волна накроет и отбросит. Но даже если удалось удержаться на плаву и схватить повторно, то с большой долей вероятности второй кусок окажется хуже первого, и как следствие – испорченное настроение и злость на неопределённый круг лиц. Так что не стоит пренебрегать первым кусочком, а полюбить его с жирком и косточкой, утешаясь тем, что многим и вовсе ничего не перепало. Один из обделённых – типичный интеллигент в очках и при галстуке, уныло стоял у стойки с пустой авоськой. На что он надеялся? На то, что граждане без толкотни, строго по очереди, по одному, подойдут, пороются, выберут и так же чинно отойдут? Наивный. Магазинная утопия достижима лишь при изобилии, но не остром дефиците, и если количество товара не превышает потребностей тех, кто привык пихаться, работать локтями, кричать и лезть напролом, то здесь без вариантов – они им и завладеют, а «очкарики» останутся у разбитого корыта. Выбор за ними: либо плюнуть на этические нормы и вооружиться доктриной морально непробиваемых железобетонных штурмовиков, либо сосать лапу. Опечаленный интеллигент у стойки выбрал второе. Духовное возобладало над телесным – честь ему и хвала, но неизвестно, похвалит ли его супруга за то, что, следуя нравственным принципам, он оставил семью голодной.
           – Картина маслом: «Опять не досталось», – прокомментировал Игорь его удручённое состояние.
          – Универсамы погубят интеллигенцию, – резюмировал я. – Бытие определяет сознание. Уверен, что Карл Маркс пришёл к такому заключению с голодухи.
          Наше философствование прервал вынос колбасы. Её захват по форме мало чем отличался от предыдущего, но с гораздо меньшим ажиотажем и накалом страстей. К тому же Игорь ослабил пиратский наскок, встав у точки вброса с широко раскинутыми руками.
          – Возьми два, – крикнул он мне через плечо, отвлёкшись на секунду от охраны подступов к колбасе, чем не преминула воспользоваться юркая женщина, сумевшая ловко поднырнуть под его руку.
          Работая под прикрытием, я добыл два куска из середины батона, и Игорь снял блокировку. Обходя очкарика, он в задумчивости покрутил колбасу и как бы невзначай поинтересовался:
          – Мы с товарищем по ошибке взяли один кусок лишний. Вам, случайно, не нужно?
          Очкарик растерялся и слово «нужно» застряло в его горле. Стоявшая за ним гражданка навострила уши. Мимикой и жестами он дал понять, что очень нужно. Передав колбасу, мы пошли к кассам.
          – Спасибо, – услышали мы голос очкарика, убиравшего колбасу в авоську.
          На улице я сказал:
          – Какой ты молодец – внёс посильный вклад в спасение советской интеллигенции.
          – Я с жиром не очень… Если бы докторская…
          Но я знал, что у Игоря любительская – любимая.

ЖЮЛЬЕН

          Ура! Диплом в кармане, а дальше всё зависит от тебя. Получение высшего образования группа отпраздновала в ресторане «Прага», и, заняв отдельный кабинет, тихо-мирно прокручивала калейдоскоп студенческого жития за шесть лет учёбы. Уже не студенты, но ещё не действующие инженеры, мы беззаботно пели под гитару и смеялись над прочитанными мною эпиграммами. Отмучились. Позади бессонные ночи перед экзаменами и кошмарные сны о лишении стипендии. А стипендия у нас в институте на старших курсах составляла почти половину от «чистой» (за вычетом подоходного налога) зарплаты рядового инженера, который, если не успел обзавестись ребёнком,  платит, помимо того, с зарплаты шесть процентов за бездетность. Не шибко он богаче студента. В других ВУЗах студенты получали поменьше, но при скромной жизни без излишеств и им хватало. Летом к тому же подрабатывали – в тех же стройотрядах работали не бесплатно. У нас стипендию выплачивали тем, кто сдавал сессию без троек и пересдач – весомый стимул не валять дурака. Доступное бесплатное образование – это интеллектуальный задел, позволивший раннему советскому государству провести индустриализацию, достичь расцвета в науке и технике, создать атомную бомбу и первыми запустить человека в космос. Советский сытый студент, получающий стипендию, грызёт гранит науки не с пустым брюхом, и у него не возникает желания последовать примеру Раскольникова, зарубив топором не представляющую никакой ценности для человечества старуху-пенсионерку, которой он задолжал за снимаемую комнату. Высшее образование финансирует государство, то есть при централизованной системе распределения благ и взимания податей, его бесплатность и доступность обеспечивают все трудящиеся, с которых государство, регулирующее финансовые потоки, удерживает скрытый налог. Так, свою лепту вносят и граждане с неполным средним образованием, чьи дети идут в ПТУ, а не в институт. Такая система позволяет по максимуму использовать в коммунистическом строительстве таланты, рождённые на необъятных просторах Родины, а железный занавес надёжно обеспечивает их сохранность. С подводной лодки никуда не денешься. Или куда-то приплывём, или утонем. В суровые сталинские годы задействованный по полной интеллект нации, вера в социалистические идеалы и идейная сплочённость, крепкая централизованная власть, установившая твёрдый порядок и жестоко карающая любые проявления инакомыслия и неповиновения, позволили добиться многого. Двадцатый съезд КПСС, осудивший культ личности Сталина, сменил режим в лагере строителей коммунизма с особого на строгий. На зоне социализма задышали посвободнее и двинулись дальше, опираясь на достигнутое и построенное. Маховик, запущенный революцией, продолжал лет десять исправно крутиться и с завершением культа личности, но ход его замедлился. Наступил, как метко выразился на 27 съезде КПСС Михаил Горбачёв, застой. Интеллект нации никуда не делся, но рационально использовать его разучились. Потенциальное не перешло в кинетическое. Случилось то, что должно было рано или поздно случиться. Заложенное в человеке природой перевесило утопические теории. Не хотелось ему эффективно работать с максимальной самоотдачей ради того, во что верилось всё меньше. Уравниловка убила энтузиазм и заинтересованность в эффективном труде, в обществе возобладал принцип «всем на всё наплевать». Вялотекущее разложение подкреплялось утратой идеалов, лицемерием партийной элиты и доходящими до народа сведениями об изобилии в западных странах. Но стержень нации – её интеллект – не умер. Высшая школа продолжала выпускать грамотных специалистов, а тяга к творчеству не давала опустить руки. Требовалось одно – создать условия для созидательного процесса, но верхи не хотели, а если бы захотели, то не знали как, а низы апатично плыли по течению в надежде на разумных пришельцев, но из космоса никто не прилетал, а среди разумных, живущих на Земле, наводить у нас порядок желающих не находилось, если бы и попросили. Наш выпуск 1982 года пришёлся на застойный период, что не помешало находящимся в ресторане «Прага» инженерам-физикам есть, пить и шутить. Безоблачность и размеренность ужина нарушил досадный казус – Большому не хватило жюльена с грибами. Принимая во внимание габариты обделённого и микроскопический размер кулинарного изделия, смешно было предположить, что Большой воспринял его как продукт для утоления голода. Жюльен символизировал для него переход из любителей в профессионалы и приобретение нового социального статуса. Расстроившись и не сдержав обиды, он высказался о ресторане искренне, но несдержанно, из-за чего в его отзыв вкралось одно непечатное слово (впоследствии выяснилось, что ресторан не виноват – при заказе не верно указали число персон). Официант, подышав критику в пупок, воздержался от конфронтации и ограничился внушением, воззвав к совести. Укоризненно покивав, он произнёс:
          – Э-эх, подумай, что сказал. И не стыдно?
          Большому, поддавшемуся первому импульсу раздражения, стало стыдно. Он стушевался и покраснел, а официант, поверив раскаянию, примирительно кашлянул и вышел. Жюльен быстро забылся, и к Большому вернулась жизнерадостность. Его гнев пришёлся кстати – народ вспомнил о наличии у нарушителя спокойствия актёрского дарования.
          – Изобрази разгневанного белогвардейского агента, пойманного красными, – раздались голоса.
          – Не могу, гнев прошёл, –  отмахнулся Большой, – пять минут назад я бы изобразил… Требуется по новой разгневаться.
          – Представь, что я съел твой жюльен, – подсказал Игорь, облизываясь.
          – Ладно, уговорили, – сдался раздразнённый Игорем Большой, согласившись изобразить свой коронный номер с пойманным чекистами контрреволюционером, разоблачённым на очной ставке подельником.
          – А я сыграю подельника, – заявил Игорь, усаживаясь напротив самодеятельного актёра.
          Большой вцепился в край стола и замер, настраиваясь: кровь прилила к его лицу, глаза сузились, костяшки на пальцах хрустнули, вены вздулись, а тело мелко задрожало. Привстав, он набычился и грохнул кулаком по столу, задев и опрокинув кокотницу с недоеденным жюльеном, находящуюся вблизи от эпицентра удара. Большой вперился в Игоря испепеляющим взглядом и, набрав в грудь воздуха, проорал, давая выход накопившейся ярости:
          – Дрянь!!! Грязная свинья!!!
          Перестав испепелять Игоря, Большой поднял по-волчьи кверху голову и протяжно провыл:
          – Не-на-ви-жу!
Осторожно приоткрыв дверь, в кабинет заглянул встревоженный официант. Наш хохот его успокоил, и он удалился. Прощальная гастроль удалась – Большой превзошёл все наши ожидания.
          – Плюнь на диплом, – сказал я ему, – иди устройся в театр. Как замечательно разгневался. Даже мы испугались. Глянь – Игорь бледный как полотно.
          – Это он расстроился от того, что я его жюльен опрокинул,  – заметил Большой.
          – Я больше не буду, – плаксиво протянул Игорь.
          – Что не будешь? – спросил я.
          – Есть чужой жюльен.
          Расходились довольные – дипломы обмыли как надо, а то, что пошалили немного, нам простительно – мы провожали незабываемые студенческие годы, а они – нас.

ПТИЧКУ ЖАЛКО

          В середине апреля я неторопливо прохаживался по вестибюлю одного из московских НИИ, мозоля глаза бдительным вахтёрам, несущим ответственную службу по недопущению на режимный объект министерства среднего машиностроения, обнесённый высокой стеной с колючей проволокой, иностранных лазутчиков, желающих убедиться в нашем технологическом отставании. Сюда меня распределил деканат, и здесь мне было суждено через три года из молодого специалиста превратиться в немолодого. Осколочек крепостного права, отменённого на Руси более ста лет назад, сохранялся для выпускников высших учебных заведений, обязанных отработать три года там, куда пошлют, и лишённых права в течение данного срока поменять контору. А затем  – получай вольную и иди на все четыре стороны, если «барин» не устраивает. Чем-чем, а безработицей, в силу специфики социалистической экономики, государство не страдало, но его подкашивала безработица фактическая, возникающая из-за того, что значительная часть граждан, в том числе и трудоустроенных, вольно или невольно, занималось переливанием из пустого в порожнее, что являлось следствием той же специфики социалистической экономики.
          Заложив вираж, я взял курс на бюро пропусков, собираясь вновь напомнить о прибытии новоиспечённого «крепостного» специалиста, но позвонить не успел – кто-то меня окликнул. Я обернулся. Передо мной стоял парень – живая копия бравого солдата Швейка, сошедшая с иллюстраций Йозефа Лады, но слегка помолодевшая.
          – Михаил, – представился встретивший меня двойник Швейка. –  Заждался? Извини, с заказчиком по телефону разговаривал.
          Впоследствии, познакомившись с Мишей поближе, я как-то обмолвился о его внешнем сходстве с героем Ярослава Гашека, на что он не на шутку оскорбился. «Я что, похож на идиота?» – спросил Миша обиженно. Напрасно я доказывал ему обратное, ссылаясь на разъяснения самого писателя – ничто не помогло. Прочитав сатирический роман, Миша не заметил ум, доброту, скромность и оптимизм Швейка, беспрестанно попадающего в разные переделки, не разглядел в поведении и поступках простодушного балагура неприятие глупости, самодурства, лицемерия и ханжества. Разящее оружие Швейка – ирония – доводило некоторых до бешенства. Другие же принимали всё за чистую монету, не улавливая скрытой насмешки. Безграничный запас забавных историй, природный юмор, честность и отвага позволяли Швейку в любой компании завоёвывать уважение, а зачастую и лидерство. Но Миша, однако, причислил Швейка к идиотам, и моё сравнение нанесло ему душевную травму. В будущем я при нём о Швейке не заикался.
          Прежде чем вызвать лифт, Миша отвёл меня во внутренний институтский двор и там как заправский гид-экскурсовод приосанился и занудно-поучительно произнёс:
          – Полюбуйся на достопримечательность нашего института и попробуй разгадать тайну, заложенную в гипсовом шедевре творца. Почище улыбки Джоконды загадка. Никто до сих пор не разгадал.
          – И где шедевр? – спросил я.
          – Вон он, – ответил Миша, указав на стоявший во дворе памятник Ленину.
          Вождь мирового пролетариата, одетый в костюм-тройку с галстуком, заправленным под жилетку, стоял в полный рост, устремив взор на Варшавское шоссе. Кепку Ильич зажал в вытянутой руке, от чего головной убор принял облик гусиной головы. Испытывая кислородное голодание, цепко ухваченный за шею «гусь» приоткрыл «клюв», он же козырёк от кепки, судорожно пытаясь глотнуть воздуха, но Ленин на птичьи конвульсии внимание не обращал. Полузадушенный «гусь», смутно осознавая, что гений революции, бросивший в мясорубку классовой борьбы миллионы людей, не снизойдёт до какого-то лапчатого гуся, смирился с неизбежным, и его «глаз», порождённый складкой на кепке, выражал обречённость.
          – А загадка, – подал голос Миша, – в том, что не понятно: зачем Ленин душит «гуся»? Соображения имеются?
          Я моментально сообразил, что сытый добряк Ленин не стал бы демонстративно убивать гуся ради употребления в пищу или ради удовольствия, и на мокруху его подтолкнула революционная целесообразность, ради которой он, будь на то нужда, истребил бы водоплавающих по всему миру, не ограничившись одним экземпляром. Связав воедино Ленина, коммунизм, искусство и гибель птиц, я  выдвинул смелую гипотезу:
          – Сдаётся мне, что скульптор использовал аллегорию. Удушение птицы-кепки не что иное, как борьба с бюрократизмом и формализмом во имя спасения коммунизма.
          – В смысле?
          – Стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся» помнишь?
          – Ну?
          – Ленин стихотворение одобрил. В нём поэт призывает канарейкам головы свернуть ради спасения коммунизма.
          – А гусь при чём?
          – Гусь более монументален, а канарейку не разглядишь. Ленин всегда масштабно мыслил и действовал. Чего уж там с канарейками возиться и прочей мелюзгой, но аллюзия на призыв Маяковского усматривается.
          Миша вытянул губы и ничего не сказал. Его скепсис меня не огорчил. «Оно и к лучшему, – подумал я, – если тайна не раскрыта, то творение только выигрывает. Пусть над разгадкой думают новые поколения молодых специалистов. На Западе – Джоконда улыбчивая, а у нас неулыбчивый Ленин-душитель – оба загадочные и неповторимые».

ЛИШЬ БЫ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ

          В лаборатории разработчиков меня встретил мой непосредственный шеф – начальник группы Владимир Семёнович, или просто Семёныч – крепкий мужик с массивной челюстью и ямочкой на подбородке. Он представил меня коллективу и провёл ознакомительную беседу. Из неё я узнал, что лаборатория занимается разработкой автоматики для радиационных дефектоскопов, а также для гамма-терапевтических аппаратов, используемых в онкологии. Порыскав по стопкам бумаг, Семёныч отыскал цветную фотографию аппарата, состоящего из укреплённой на станине радиационной головки в виде гигантской телефонной трубки и стола под ней, на котором лежал и млел полуголый стройный красавец, будто он пришёл не в клинику, а в массажный салон. Аппарат сверкал, как новенький автомобиль и, несмотря на внушительные размеры, не казался громоздким благодаря гармоничной обтекаемой форме. Расспросить про изображённое на фотографии чудо медицинской техники я не успел – Семёныча позвали к телефону. Поговорив минут пять, он вернулся. Негромко выругавшись, Семёныч произнёс:
          – Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Звонили из больницы. У них наш аппарат стоит. Какие-то неполадки, просили заглянуть. Поехали посмотрим. Захвати тестер и паяльник.
          Семёныч сунул в пакет пачку электросхем, и мы отправились, выражаясь официальным языком, в местную командировку. По дороге от метро до больницы разговорились, и я узнал, что Семёныч из семьи потомственных военных, сын генерала. Получив диплом технаря, прослужил два года лейтенантом в ракетных войсках, а затем окончательно и бесповоротно посвятил себя мирной профессии инженера-электронщика. Когда же я спросил про начальника лаборатории, он язвительно усмехнулся и сказал:
          – Павел Васильевич партийный бонза – член парткома. У него в райкоме партии «мохнатая лапа» – скоро в председатели прыгнет. По техническим вопросам к нему не обращайся – бесполезно. Он год постигал то, что диод проводит ток только в одну сторону, а второй год – в какую именно. Не уверен, что постиг. Целый день то в парткоме, то в райкоме, а прибежит в лабораторию – начинает по телефону партийные директивы раздавать. Работать не мешает – и на том спасибо.
          – Кто же тогда руководит?
          – А никто. Мы, начальники групп, собираемся втроём когда надо – и толкуем по существу, а Пал Василич нас контролирует, сверяясь с тематическим  графиком, висящим на стене за его спиной. Вызовет, допустим, меня, и задаёт вопросы: «Как у тебя по срокам? Успеваете?», «Что у нас с испытаниями? Движутся?», «С завода не звонили? Акт приёмки не подписали?». А если возникает угроза срыва сроков, то Паша хмурится  и отчитывает: «Владимир Семёнович, давай без возражений. Ничего не знаю. Когда сроки утверждались, ты молчал. Бери людей из других групп, работайте в выходные. Хочешь, чтобы лабораторию премии лишили?» Вовремя тебя взяли, а то людей не хватает: месяц назад Пал Василич моего разработчика программистом заменил – договорился и поменялся с другим отделом, и теперь программист на Пашу пашет – считает что-то в вычислительном центре для его диссертации.
          – Диссертацию пишет?
          – Ему пишут.
          – И какая тема?
          – Мне говорили, но я забыл. Что-то связанное с исследованием золотоносной руды рентгенорадиометрическим методом. Скоро в стране появится великий учёный, а закрома Родины набьют под завязку благородным металлом. Если имеешь золотой запас, продавай, не затягивай, а то Пашины изыскания через годик-другой приведут к мировому обвалу цен, – Семёныч ухватился за золотое обручальное кольцо и покрутил, проверяя, снимается ли оно с пальца.
          В больнице я направился к центральной лестнице, но Семёныч меня остановил и перенаправил к другой, расположенной в торце здания:
          – Спускаемся в подвал, наш «малыш» внизу. Там у них радиотерапия проводится. С непривычки подвал мрачноватым покажется.
          Мне так и показалось. Звук от шагов по безлюдному коридору, многократно отражённый от гулких стен подвала, навевал тревогу и заставлял испытывать непонятное волнение. Завернув за угол, я услыхал отдалённые детские крики. Тусклый свет сменился более ярким освещением, мрак рассеялся, и мы попали в привычный больничный мир с кабинетами, врачами и пациентами. По холлу, в ожидании очереди на сеансы облучения, бегали дети, играя в салочки. Другие дети, с игрушками в руках, сидели в креслах, смотрели на играющих и улыбались. Сидящие рядом родители тоже улыбались, но в их улыбках угадывалась глубоко запрятанная боль. Семёныч, объяснявший мне работу гамма-терапевтического аппарата, завидев детей, замолчал, опустил голову и ускорил шаг. У одной из дверей он остановился и постучал. Дверь открыла молодая женщина-радиолаборант в белом халате с индивидуальным дозиметром на кармане.
          – Что с «малышом»? – спросил Семёныч. – Не бережёте вы его. Опять он у вас захворал.
          – Шторки на головке перестали раскрываться, – пожаловалась радиолаборант. – Ваш конструктор приходил. Говорит: «Механика не поломана, а шторки не раскрываются, потому что двигатель не включается – из-за несрабатывания реле», – повторила она диагноз конструктора.
          – Понимал бы он что, – буркнул Семёныч.
          – А ещё сказал, что проще его автогеном разрезать, чем без конца ремонтировать.
          – Ему самому кое-что нужно автогеном отрезать, – рассердился Семёныч.
          Оператор заливисто засмеялась:
          – Я ему передам, обязательно передам. Хи-хи-хи!
          Семёныч передал мне пакет и, открыв массивную дверь, шагнул внутрь помещения, а я вошёл следом за ним, ожидая увидеть чудо медицинской техники с фотографии, но увидел чудо другого рода – громадную, непропорционально-уродливую железяку. Не понятно: как больные осмеливались лечь под такое страшилище, от одного вида которого у меня похолодели внутренности и одеревенел язык. Семёныч включил аппарат, желая его протестировать, и железная махина с лязгом и скрежетом повернулась, издавая пугающие стонущие звуки. «Больным перед сеансом облучения, небось, дают какие-то успокаивающие препараты, – подумал я, – иначе бы они получили разрыв сердца, или, в лучшем случае, соскочили с кушетки и забарабанили по стеклу, требуя их выпустить». Обретя дар речи, я заметил, кивнув на временно притихшее чудовище:
          – Что-то он не очень похож.
          – На кого? – не понял Семёныч.
          – На тот аппарат с фотографии, с красивым дизайном.
          – А… Так то я показывал немецкий. А «малыш», – Семёныч ласково погладил головку, – наш, институтский, на опытном производстве сотворён. Конструкторов в конторе нормальных нет – потому и родился таким страшненьким.
          – А  конструкторы что говорят?
          – А что они могут сказать? На материалы жалуются и на несовершенство технологий.
          – А технологи?
          – Не знаю. Я, думаю, умения у них нет.
          Семёныч сноровисто снял панель и развернул электросхему. Взору моему предстал длинный каркас с вентиляторами по бокам и печатными платами внутри, окружённый блоками, напичканными реле, транзисторами, конденсаторами и мощными зелёными резисторами. За ним виднелся край второго каркаса. «Таким количеством электроники можно космический корабль оснастить», – подумал я. Семёныч, словно прочитав мои мысли, посетовал:
          – Лучшие комплектующие идут оборонке. Отделу снабжения их никто не отгрузит. Естественно, я не могу использовать лучшее при разработке. Есть вторая категория – оттуда я могу выбрать, но требуются согласования в головном институте и министерстве. Замучаешься обосновывать и согласовывать. Вот и приходится использовать то, что остаётся. А будь свобода выбора, то не каркас бы стоял, а одна плата. Про надёжность я уж молчу. Из дерьма конфетку не сварганишь.
          Поплакавшись в жилетку, Семёныч углубился в поиск неисправности. Найдя сгоревший транзистор, он самодовольно улыбнулся и, вытянув плату из слота, пообещал лаборанту полную работоспособность «малыша» к завтрашнему утру.
          – Оборона – святое, – наставительно сказал Семёныч, сдувая с платы пыль и убирая её в пакет. – Лишь бы не было войны, а мы выкрутимся.

СТАЛИНА НА ВАС НЕТ

          Любой человек, вступивший в некое объединение, обязан следовать установленным внутри правилам и требованиям, а в случае нарушения его ждёт изгнание или наказание. Какое – зависит от специфики объединения и тяжести проступка. Диапазон широкий: от лёгкого внушения до показательной расправы с необратимыми последствиями для организма. В  НИИ тяжелейшим проступком считалось опоздание на работу: и не важно на сколько – на три часа или три секунды. Утром, ровно в семь сорок пять, на первом этаже жужжал зуммер, а перед этим в непосредственной близости от проходной института проходил забег на короткую дистанцию: мужчины и женщины разных возрастов с невероятной скоростью неслись от остановок общественного транспорта, не разбирая дороги, по лужам и газонам. Счёт шёл на секунды. Спринтерский забег не для всех заканчивался удачно. Большинство сотрудников успевало проскочить до сигнала. Взмыленные и запыхавшиеся, они облегчённо отдувались в ожидании лифта, отираясь платочками, и до обеда успевали полностью восстановить дыхание, нормализовать пульс и давление, справиться с помутнением сознания и головокружением, унять дрожь, побороть сонливость и преодолеть прочие негативные последствия вынужденного забега на пределе человеческих возможностей, а подкрепившись в столовой блюдами покалорийнее и напившись крепкого чая, во второй половине дня приступали, собственно, к работе. Те же, кто по разным причинам находились в плохой физической форме, и не уложились в норматив, заслышав монотонное бормотание охранника «отбираем пропуска, отбираем пропуска», в панике пятились назад, разворачивались и отправлялись по домам, подбирая сошедших с дистанции спринтеров, получивших травмы. Тем, у кого сердечко прихватывало, вызывали скорую. В общественном транспорте придумывалась легенда. Придя домой, они звонили в отделы и оповещали о форс-мажоре, как правило, не связанном со здоровьем родных и домашних животных: у кого-то лопнула в ванной труба, кто-то должен встретить свалившегося как снег на голову родственника, у некоторых потекло с потолка, а обделённые фантазией звонили знатокам-придумщикам, и те подсказывали отмазку. Затем звонившие брали полдня или день в счёт отгулов – и никаких проблем. А на тех редких опоздавших, кто сдавал пропуска, проблемы обрушивались комом. Напрашиваются вопросы: «А зачем они сдавали пропуска и отправлялись работать? Знали же, что их ждёт куча неприятностей – так почему же? Что, слишком честные?» Часть из них честные, но не слишком, или как бы это выразиться поточнее – честные поневоле. Солгали бы голубчики, но актёришки никудышные: краснеют, глаза бегают, поджилки трясутся, дышать забывают и моргать перестают. По телефону даже соврать не могут – путаются и запинаются. А другая часть – принципиально честные. Чисто технически навесить лапшу на уши и могли бы, но не желают – из принципа. В редчайших случаях компанию честным составляли те, кого ожидали неотложные дела, не допускающие отсрочки до обеда, как, например, участие в розыгрыше выделенной на отдел бытовой техники. Охрана, переписав данные, возвращала пропуска в отделы, а там, послушав вполуха «жалкий лепет оправданья», капельно-мозговым методом стыдили и срамили так, что пропесоченным впору было бежать за институт к железнодорожным путям и, по примеру Анны Карениной, смыть позор, бросившись под поезд. Стоит заметить, что руководители имели в пропусках штампики о свободном проходе в любое время, а жертвами пропускного режима становились рядовые сотрудники. Получив нагоняй за опоздание, какой-нибудь провинившийся инженер шёл писать объяснительную. Как когда-то в школе на экзамене по литературе и русскому языку, он, подперев подбородок, ждал прихода музы, мусоля шариковую ручку. Видя, что муза задерживается, на помощь приходили коллеги и в лаборатории звучал хор суфлёров: «начни с того», «не забудь указать», «упирай на то», «ни в коем случае не надо». Перед обедом документ, написанный творческим коллективом спичрайтеров-любителей, редактировался и относился в канцелярию. Инженера ждало наложение финансовых санкций при выплате квартальной премии, а то и перенос отпуска на зимний период. Серьёзность опоздания я недооценил – и поплатился, а до этого, охваченный трудовым порывом, выходил из дома пораньше и приходил первым, а уходил последним. Но в один из дней зуммер прожужжал за минуту до моего появления. Беда в том, что от дома к работе вела одна дорога – трамвайная, и в тот злополучный день у вагона сломалась дверь. Женщина-водитель на каждой остановке хватала фомку и вправляла вышедшую из пазов дверь, стараясь не покалечить никого из пассажиров. Сойдя на остановке, я, не представляя тяжких последствий, не побежал что есть мочи к проходной, а ограничился ускоренным шагом. От начальника лаборатории мне влетело почти сразу же. Обсуждавшему по телефону проведение Ленинского коммунистического субботника Павлу Васильевичу секретарь принесла мой пропуск, и он, прикрыв ладонью микрофон, произвёл приёмку документа, а мне любезно предложил присесть на стул сбоку. Обсудив субботник, Павел Васильевич повесил трубку и занялся мною. Положение усугублялось тем, что за день до того я имел неосторожность высказаться по поводу системы материального поощрения, а проще говоря – порядка дележа квартальной премии между лабораториями, группами и сотрудниками. Система предполагала начислять баллы за каждое производственное шевеление. Передаёшь в конструкторский отдел документацию – считай листы. Один лист идёт за один балл. Заказчик принял работу – начисляй сто баллов, а что ты там сдал – сорокатонную гамма-установку размером с паровоз или переносной дефектоскоп весом пятнадцать килограмм – без разницы. За срыв сроков и различные недочёты, нарушение дисциплины и прочие провинности начислялись штрафные баллы. Общественная работа также поощрялась баллами. Систему летом внедрили. Занятой стратег Павел Васильевич, не желая погружаться в нудное занятие, назначил помощника, а остальные начальники лабораторий и групп, проклиная всё на свете, вынужденно плодили цифирь, занося в течение квартала в тетради исходные данные. Перед распределением квартальной премии отдел мало чем отличался от бухгалтерии института, формирующей квартальную отчётность. А тогда нововведение проходило подготовительный этап, и парторг отдела Виктор Николаевич – мягкий по характеру мужчина лет сорока, назначенный ответственным за внедрение, пришёл к Павлу Васильевичу что-то уточнить. Меня их разговор не оставил равнодушным: как-никак вопрос касался распределения материальных благ. Чем дольше я слушал, тем меньше верилось во вменяемость начальников. Коллеги также допускали, что парторг и член парткома слетели с катушек. «В театре абсурда был бы аншлаг», – подумал я, дослушав беседу.
          – С третьего квартала премии платим, исходя из набранных баллов, – оповестил Павел Васильевич подчинённых. – Слышали, о чём мы с Виктором Николаевичем говорили?
          И тут в висках у меня застучало, и чёрт дёрнул ляпнуть:
          – О том, как взрослые дяди и тёти в рабочее время станут заниматься ерундой.
          Павел Васильевич подпрыгнул на стуле и с колючим укором одёрнул:
          – Ты что, считаешь себя умнее всех?
          – Не считаю, но согласитесь, только руководитель способен дать объективную оценку работе подразделений или подчинённых, и никакие баллы ему не требуются.
          Павел Васильевич дискуссию не продолжил, а интеллигентный Виктор Николаевич молчал и улыбался. Его улыбка говорила: «Не стоит, Павел Васильевич, ему ничего втолковывать: молодой, ершистый и глупый. Поработает, поймёт что к чему – дурь из головы вылетит».
          Такой эпизод предшествовал моему опозданию, и рассчитывать на снисхождение не приходилось.
           – Так, Серёжа, – завёл шарманку Павел Васильевич, поигрывая авторучкой, – плохо что-то ты начинаешь. Работаешь всего ничего, а уже опаздываешь. Владимир Семёнович, – крикнул он, откидываясь на спинку кресла, – твой молодой специалист. За дисциплину в группе ты отвечаешь. Воспитывать нужно молодых специалистов, не пускать дело на самотёк, пока до прогулов не дошло.
          Уколов Семёныча, не посчитавшего нужным пускаться в полемику, Павел Васильевич оставил в покое авторучку и спросил:
          – Ты почему опоздал?
          – Трамвай сломался, – ответил я.
          – Серёжа, тебе сколько лет? Четыре годика? Тебя что, из детского сада к нам прислали? Трамвай… На то он и трамвай, чтобы ломаться. Не знал? Вставай на полчаса раньше и выходи из дома с запасом времени.
          – Я с запасом выходил.
          – Значит, с плохим запасом. Почему другие из-за твоего разгильдяйства должны страдать?
          – Павел Васильевич, – не выдержал Семёныч, – ну что ты ополчился на человека, ей богу? Попотчевал горькой пилюлькой – и отпусти, не вытягивай жилы. Можно подумать, преступление ужасное совершил. Опоздал на минуту – а шуму-то... Человек понял, осознал, учтёт на будущее.
          – Владимир Семёнович, – вскинулся начальник лаборатории, – я посмотрю как ты запоёшь, когда премию квартальную урежут. Знаешь же прекрасно, что при её распределении и опоздания учитываются в том числе. А ты, Серёжа, если трамвай сломался, справку бери у водителя.
          Получив ценное указание, я попытался предугадать идеальный сюжет при его реализации: измотанная и раздражённая вагоновожатая, навоевавшись с дверью, поправляет выбившуюся из-под платка прядь волос, выслушивает вежливую просьбу о предоставлении справки, понимающе кивает и, отложив фомку, садится её писать под аккомпанемент негодующих криков опаздывающих на работу и барабанного боя по стеклу кабины придавленных к ней людей, сумевших в неимоверной тесноте высвободить руку. Идеальный сценарий представлялся с трудом. Куда явственнее вырисовывалась иная картина: водитель, размахивая фомкой в опасной близости от лица просителя, интересуется не очумел ли он, и под одобрительный гул пассажиров в просьбе отказывает, объяснив коротко, но исчерпывающе, почему, или без лишних слов послав куда подальше. Дав уничижительную характеристику наглецу, она занимает кресло водителя, и трамвай едет дальше. «А попадись нервная – что и похуже произойдёт, сунься кто в неподходящий момент, – подумал я, вспомнив с какой ожесточённостью водитель вонзала ломик в неподдающуюся дверь на одной из остановок».
          Мои размышления прервал Павел Васильевич:
          – Ладно, иди работай. Эх, Сталина на вас нет.
          –  На «вас» – это на кого? –  не понял я, – на молодых специалистов, что ли?
          Павел Васильевич заулыбался и не уточнил, а я так и не уяснил: кого он имел в виду? Вряд ли молодых специалистов. Заподозрить, что в их рядах окопались враги народа – немыслимо. Даже Иосиф Виссарионович не заподозрил бы – на что уж человек с богатым воображением по части выискивания врагов. В дверь постучали. Я обернулся, и под воздействием сорвавшегося с губ начальника, скучающего по Иосифу Виссарионовичу, признания в почитании почившего вождя, немного пофантазировал. И представилась мне картина совершенно фантасмагорическая.

ГОСТИ ИЗ ПРОШЛОГО

          Дверь в лабораторию распахнулась и вошли трое вооружённых, одетых в форму НКВД: френчи цвета хаки, обтянутые ремнями и портупеями, цветные красно-синие фуражки и синие шаровары, заправленные в сапоги. Я уставился на шаровары и почувствовал, как руки цепенеют, спина покрывается холодным потом, а дыхание останавливается. Другие в лаборатории выглядели не лучше. Вернув трезвое восприятие происходящего, кратковременно утраченное из-за внезапного появления непрошеных гостей, точнее не прошенных мною, я подумал: «Доигрался, за кем же, как не за мной? Жди теперь – пошлют БАМ достраивать. Или её уже построили? Навряд ли. Рано лопату зачехлил. Интересно: какая погода на БАМе в апреле? Телогрейка-то моя на даче, а ехать придётся далече». Между тем, троица разделилась: двое встали у дверей, а один, как я понял командир, прошёл вглубь лаборатории и громко произнёс:
          – И кому из вас Сталин понадобился?
          Все посмотрели на Павла Васильевича, и тому пришлось ответить:
          – Стране понадобился. Разболтался народ дальше некуда: пьёт, тунеядствует, к работе относится наплевательски, сплошь и рядом нарушения дисциплины. Страх у людей пропал – отсюда и беды, а Иосиф Виссарионович порядок наведёт такой, что никто и пикнуть не посмеет. Что строить, у нас найдётся, и лес в тайге не перевёлся. Вон молодой специалист сидит. Не успел устроиться, а туда же. А Вы садитесь, – спохватился Павел Васильевич и угодливо поставил рядом с командиром свободный стул, но тот не сел, а опёрся руками о его спинку.
          – А, тот самый, что на  минуту опоздал, – догадался командир, отследив кивок начальника лаборатории. – Минута не прогул. Да и за прогулы у нас не сажали.
          У меня отлегло от сердца. Мрачная перспектива поездки на БАМ за казённый счёт сменилась надеждой на мягкое наказание.
           – Сталин народ в узде держал, но в меру, – довёл до нашего сведения командир.
          «Ну и мера у него, – подумал я, – сотни тысяч расстрелял, а несколько миллионов в лагеря загнал».
          Развивая теорию баланса узды и умеренности, командир заметил:
          – На одном страхе в коммунизм не въедешь. Разве запуганный в состоянии решать поставленные задачи? Или я не прав? Хотите проверим? Дам тебе задачку по специальности, – сказал командир, протягивая Павлу Васильевичу бумажку. – Найди направление и значение тока в цепи. Решишь за десять минут – значит я не прав. Не решишь – шлёпну тебя прямо здесь. Не по заднице, разумеется.
          Испытуемый побледнел и Семёныч, позабыв трения и разногласия, пришёл на выручку:
           – А он по-любому не решит: напуган, не напуган – не играет роли. Мы с Вами полностью согласны: мысли со страхом плохо сочетаются.
          – Совершенно не сочетаются, – пролепетал Павел Васильевич.
          – Тогда за счёт чего Сталину удалось построить могучее государство? Как ему удалось победить матёрого врага и выиграть войну? – обратился к нам командир и, не услышав ответа, ответил за нас: – А за счёт того, что сумел мобилизовать массы, за счёт умелого руководства. Разумная жёсткость: без неё никак, но от неё мало проку, если нет веры и цели. Народ искренне верил в победу коммунизма, самоотверженно трудился и терпел лишения во имя его победы, героически воевал, защищая Родину и коммунистические идеалы. А что после Сталина? Катились по инерции много лет, используя сталинский задел, и докатились: вожжи ослабли, а вера в коммунизм еле теплится. Да чего уж там: искренние коммунисты вымирают, как мамонты, а без них страна слабеет. Сталин марксист, и звать его бесполезно, если вера в марксизм угасла. Не придёт.
          – А кто виноват? – спросил я.
          – Не коммунизм и не народ – оппортунисты, пришедшие к власти, могильщики дела Ленина-Сталина, ничтожества, губящие великую державу. Коммунистическое строительство в анекдот превратили. Народ никогда не виноват: куда поведут – туда и идёт. Нынешние проводники и сами не знают куда идти – заблудились Сусанины в трёх соснах. Сталин в экономике догонял и перегонял, а вы с каждым годом отстаёте всё больше .
          – А капиталистические страны и без социализма-коммунизма прытко скачут, – подал голос Семёныч, – экономики мощные, и народ живёт лучше нашего, а коммунизм их гражданам – что чёрту ладан. Прав и свобод выше крыши, а никакой анархии, и законы соблюдаются скрупулёзно. Правители там часто меняются. Новые к власти придут, а народ и не заметит. От чего так? Может, и нам, как они, раз уж с коммунизмом не получилось?
          – На готовенькое захотели? Не выйдет. Да, у буржуев люди не бедствуют, удалось им смягчить классовые противоречия. Сто с лишним лет они с пролетариатом грызлись, и тот их заставил пойти на уступки. Поглядим, что дальше будет. А Сталин пошёл другим путём, социалистическим, и доказал его эффективность. Жаль, не нашлось ему достойной замены.
          «Что же за эффективность такая, – подумал я, – если от одного человека зависит благополучие страны, а нет его – пиши пропало?» Командир скорбно помолчал, отдавая дань сталинской гениальности, и продолжил:
          – На что рассчитываете – введёте буржуйство, и сразу заживёте, как они? Дудки. Повторяю: не получится и не надейтесь. Помучиться придётся. А знаете почему? А вот из-за таких, как он, – и командир ткнул пальцем в Павла Васильевича, не ожидавшего повторного наезда, – типичный карьерист, примазавшийся к партии. В чём смысл жизнедеятельности людей в любом государстве: не важно, капиталистическом или социалистическом? Смысл в созидании, в материальном и духовном производстве. А для них смысл – личный достаток: суетятся, кулаком по груди стучат, а пользы от паразитов – ноль, и марксизм-ленинизм им до лампочки – к любой власти приспособятся и сапоги ей оближут за сладкий пряник. Потому и побежали по завершении разгрома белогвардейщины в партию вступать. На руководящие должности пролезли, в кабинетах осели, лозунгами и призывами строчили, как из пулемёта, но Сталин вовремя их раскусил и почистил партийные ряды от налипшей грязи.
          «А заодно ликвидировал старых большевиков – верных ленинцев, занимавших ключевые посты в партии и правительстве», – подумал я, но не вслух.
          – Но заново народились сорняки поганые на российских просторах, – повысил голос командир и прошёлся по лаборатории, – а пропалывать некому. И если ничего не изменится, то нынешние дирижёры вкупе с подхалимами и прихлебателями – язык не поворачивается назвать их коммунистами – сведут социализм на нет.
          – Не радужное будущее Вы обрисовали, – заметил Семёныч, – но если такое случится, то не скоро: в стране штиль, революцией не пахнет, копошимся помаленьку и социализм строим. Или коммунизм. Не помню – выскочило из башки. Пал Василич, напомни, пожалуйста, что строим.
          Скомпрометированный в глазах подчинённых Павел Васильевич состроил прежнюю начальственную мину, тем самым давая понять, что критика от сталинского соратника для него как живительный бальзам, и без прежнего гонора, но, не теряя достоинства, ответил:
          – Ну ты даёшь, не знаешь зачем на свете живёшь. К коммунизму движемся, а социализм построили, причём развитой. При тебе же всё происходило.
          – Надо же, –  сказал Семёныч, – а я и не заметил.
          – «Новости» смотри перед сном, а то и коммунизм проворонишь, – усмехнулся Павел Васильевич,
          – Что их смотреть-то? Я бессонницей не страдаю. А про коммунизм мне магазин подскажет.
          Подойдя к стулу, командир присел и прервал перепалку:
          – Коммунизм под большим вопросом. И уж точно никакой революции. Даже не знаю как правильнее сказать: революция или контрреволюция. Кому её совершать? И против кого? В семнадцатом и в гражданскую мы контру постреляли, в последующем недобитков уничтожили, а не принявшие революцию за границу смылись. Остались верные ленинцы-сталинцы и те, кто за ними пошёл, а вы – их сыновья и внуки. Против самих себя революции не совершают. Необходимы конфликт интересов и размежевание: с одной стороны – власть и те, кто её поддерживает, а с другой – боевой организованный авангард, готовый повести за собой недовольных и чётко представляющий чего он хочет. Мы, большевики, представляли. И повели. И победили. А у вас на всю страну полтора антисоветчика. Какая там революция.
          – А как же в таком случае падёт социализм? – спросил Семёныч.
          – Я не говорил, что он обязательно падёт. Я предположил. И обосновал. Встанут у руля умные люди – возродимся, а если нет – само всё развалится. Но я их не вижу на горизонте. Остаётся уповать на чудо.
          – А если чуда не произойдёт? – спросил я.
          – Тогда на осколках социализма возникнет нечто другое, а до власти дорвутся жулики и болтуны, вроде вашего шефа, а та шваль, что притворяется коммунистами, побросает партийные билеты и кинется искать хлебные места. Будьте уверены, они и их последыши густой паутиной обовьют страну, набивая карманы и высасывая из неё соки. Потешат душеньку. Сейчас-то отщипывают по маленькому кусочку, а будут заглатывать огромными кусищами – и не подавятся, а прокормить ненасытных дракончиков ох как трудно. И многим в родном отечестве не сладко придётся, уж поверьте: ни денег, ни здоровья, ни покушать, ни одеться, потому что у кого-то ни стыда ни совести.
          – А что значит «нечто другое»? – спросил Семёныч.
          – Не социализм, не капитализм, а не пойми чего: ни рыба ни мясо, промежуточная формация. Но в одном убеждён: не как у буржуев, с которыми у вас мирное сосуществование. При их порядках прохвостам разгуляться не позволят – по рукам дадут и хвосты прищемят. Зачем им современный капитализм с его буржуазной демократией, если мешает воровать и обогащаться за счёт народа? Если принять во внимание, что умных среди них вряд ли много найдётся, надеяться на возрождение мощи державы не стоит. Скорее наоборот. Да и у смышлёных без конкурентов то, что в мозгах отвечает за мышление, со временем атрофируется. Чревато, когда зубки стираются, а привычка бросаться и кусаться остаётся. Придётся отвыкать, а то самих искусают. Что произойдёт внутри страны – не берусь гадать. Для продвижения вперёд гражданам потребуются цель и осознание правильности выбранного пути, а если коммунизм и буржуйские демократические ценности – по боку, то я не представляю, что они удумают. Наверняка ухватятся за национальную гордость великороссов, как за палочку-выручалочку. Учитывая то, что ничего путного – того, чем действительно можно гордиться, создать не удастся, им ничего не останется, как гордиться тем, что достигалось до них, а неудачи забалтывать происками врагов. По части пустопорожней болтовни и охмурения они большие мастаки, но бесконечно головы морочить, надувать щёки и пыжиться, примазавшись к славе прошлых поколений, не получится. К тому же далеко не все дураки, и работать на износ, как мы, не захотят, видя как трутни жируют, прикрываясь завесой из лжи и несбыточных обещаний. Неэффективность породит раздумья, раздумья – сомнения, сомнения – апатию или злость. Чтобы надой молока у коров не снижался, их кормить треба по науке, а если пайку урезать, то какое молоко? Исхудают бедные и сдохнут. И пастушкам, что кнутами перед мордами щёлкали для острастки, а непокорных и взбрыкивающих по хребту били, отрабатывая брошенные барами куски, никакой выгоды.
          – Но когда-то должно как-то всё устаканиться, – сказал Семёныч, а я мечтательно подумал: «Разверзнутся небеса, возникнет некто в белоснежных одеждах, извлечёт потрёпанную книжицу, бросит её вниз и протрубит так, что его услышат в каждом уголке необъятной Родины: «Эксперимент, проводимый с Россией, закончился – забудьте. Заживёте свободными людьми в любви и согласии. Не вечно же вам букашками жить, крошками со стола хозяина питаться и его же прославлять за щедрость. В книжке я подробно изложил план действий. И не вздумайте вносить поправки и отсебятину, а то вновь передерётесь – знаю я вас». Погрозит на прощание пальчиком и растает, а в России воцарятся мир и справедливость».
          –  Должно устаканиться, – согласился командир. – Выражаясь научно, неустойчивая фаза перейдёт в устойчивое равновесное состояние. Потерянное народу вряд ли вернуть удастся. Разбегутся тараканы с наворованным, затаятся пауки, кровушки попившие, по углам и щелям, переждут – и снова на свет божий вылезут, но уже цивильными отъевшимися жучками. Передавить мало кого удастся – и хрен с ними. Того, что сожрут, не вернуть.
          – Глядишь, и в отношениях с цивилизованным миром что-то изменится при обретении равновесия, – предположил Семёныч, заглядывая в грядущее, – а то отгородились и варимся в собственном соку. Сплошное соревнование у нас с ними, а любимое занятие – считать да сравнивать: а кто раньше? а у кого лучше? чьё крепче и надёжнее? Чужим неудачам радуемся, а удачам завидуем чёрной завистью. Потеря величия для нас катастрофа – оно же веками копилось и глубоко сидит в каждом. Из-за того и комплексуем. А не лучше ли…
          – Эй, ты! Болтай, да знай меру, – прикрикнул командир.
          Семёныч осёкся, прикрыл рот ладонью и примолк, а командир поправил на ремне кобуру с пистолетом и подозвал товарищей. Втроём они подошли к столу Павла Васильевича. Командир выступил вперёд и произнёс:
          – Итак, верный ленинец, поговорим? Ты же верен заветам Ильича? Взгляды его разделяешь? А знаешь, что он сказал о карьеристах и проходимцах, примазавшихся к партии? А он сказал, что они заслуживают только того, чтобы их расстреливать. Поступим по-ленински. Не возражаешь? Зазря, что ли, мы сюда заявились? Собирайся, поедешь с нами.
Павел Васильевич обмяк и забегал глазами по лаборатории, а я услышал над ухом голос Семёныча:
          – Эй, с тобой всё в порядке?

ШТАНЫ

          Я очнулся и вернулся в реальность. Она за минуты моих грёз никак не изменилась. Павел Васильевич беседовал с зашедшим ходоком. Он-то, по всей видимости, и стучал в дверь.
          – Ты чего, расстроился? – спросил Семёныч и, повернувшись к начальнику, сказал: – Вот к чему привела твоя воспитательная работа – молодой специалист в депрессивное состояние впал.
          – Да ладно, депрессивное, – откликнулся тот примирительно, – подумаешь, пожурил слегка.
          Утренняя нервотрёпка странным образом мобилизовала на творчество: перед обедом ко мне пришла интересная идея по усовершенствованию тиристорного привода, и я поделился ею с Семёнычем. Тому рацпредложение понравилось.
          –  То-то я смотрю: ты о чём-то глубоко задумался, побеседовав с Пашей, – сказал Семёныч, заходя со мной в столовую, украшенную изнутри гигантскими мозаичными колхозницами в вышиванках, краснощёкими и пышногрудыми, протягивающими со стен плодоовощную продукцию и хлебобулочные изделия, – идею, оказывается, обдумывал. На пользу тебе взбучка пошла. А у меня почему-то от его менторских наставлений уши чешутся и в носу свербит.
          Сроки нас поджимали, и я был вынужден задержаться, с тем чтобы заняться макетом для испытаний своего рацпредложения. Вечером в опустевшую лабораторию заглянул Виктор Николаевич. Заметив меня за лабораторным столом, он втянул носом запах канифоли и отчитал:
          – Работаешь? Не успеваешь за день задание выполнить? Плохо, что не успеваешь. Ну, работай, работай.
          «Если бы систему материального поощрения успели внедрить, – подумал я, –  получил бы штрафные баллы за невыполнение суточной нормы».
          Говоря об опоздавших, я забыл упомянуть героев – тех, кто, не желал подводить коллектив и не хотел выискивать разные обходные лазейки. Рискуя порвать штаны о колючую проволоку и угодить в лапы охраны, они перелезали через стену – там, где имелся небольшой выступ и обвисла проволока. И как награда за смелость – неприменение санкций, сохранение отгула и негласное присвоение почётного звания сорвиголовы. Желающих идти на приступ находилось не много: и стена высокая, и далеко не у каждого билось в груди сердце льва, а без наличия оного отважиться на такое немыслимо. «Безумству храбрых поем мы славу!» – это про них, «соколов», не страшащихся во имя процветания социалистического народного хозяйства воспарить над преградой и пожертвовать, пускай не головой, но штанами, а потерять их – значит лишиться нечто большего, чем просто одежды. Штаны – это визитная карточка человека, отличительный признак, по которому судят о его стиле жизни и мировоззрении. Упакованный в модные штаны парень – не чета мещанину в серых брючках. Любая девка подтвердит. Мечта молодых людей – иметь набор, делающий их полноценными членами общества: синие джинсы, белые джинсы, вельветовые брюки и кроссовки. И горе тому, кто не имел знакомых продавцов или друзей, имеющих знакомых продавцов. Он мог вечно ходить от одного магазина к другому – и без толку. Если же ему несказанно везло, и фортуна, желая подразнить, милостиво позволяла набрести на огромную очередь, вьющуюся от прилавка по лестнице на улицу, то затем его ждало горькое разочарование: махнув на прощание ручкой, фортуна поворачивалась спиной, и бедняга, потративший полдня на добычу дефицитных кроссовок, стоя на предпоследней ступеньке узнавал, что осталось пять пар сорок пятого размера. Зато мы делаем ракеты. Интересно, в каких штанах ходят их создатели?

ВСЕ ЖЕНИТЕСЬ НА МЕДИЧКАХ

          Любое коллективное мероприятие институтских работников, будь то субботник, рейд ДНД, помощь подшефному колхозу, работа на овощной базе, футбольный матч между отделами, поход в лес по грибы, турпоход, экскурсия и тому подобное сопровождалось тесным общением. В зависимости от вида мероприятия общение происходило во время его проведения или по окончании, а иногда и во время и по окончании. Его предваряло обсуждение: чего и сколько. Согласовав количество, вкус и цвет, товарищи лезли в карманы и передавали казначею согласованную при проведении прений сумму. Порою желание пообщаться, подогреваемое выплатами авансов, зарплат и премий, возникало и без привязки к каким-либо вылазкам, а уж перед праздниками оно возникало и у женской составляющей, и у язвенников, и у трезвенников, и у руководства как реакция на требование психики. Отказаться – значит проявить неуважение к коллективу. Пробил час, и я не отказался пройти суровое испытание, поучаствовав в пикнике, организованном по случаю «Дня международной солидарности трудящихся – Первое Мая». Боевое крещение я принял в овраге у станции метро «Каширская». Из-за тесноты и толкотни Игорь называл станцию «Кошмарской», но не он, а я испытывал кошмар на собственной шкуре в буквальном смысле, ибо выходил на «Каширской», двигаясь в направлении центра. Всякий раз, встречая скопище на платформе, изготовившееся протиснуться в вагон, и без того переполненный, я с замиранием сердца ожидал десантирования, испытывая волнение, соизмеримое с волнением космонавта перед первым выходом в открытый космос. Но тому было несравнимо проще: его не встречали возбуждённые инопланетяне, вознамерившиеся прокатиться до планеты Земля, а космонавта затолкнуть обратно в космический корабль и прижать к приборной доске, предоставив взамен потери подвижности сомнительное удовольствие изучать строение плоских мерзких физиономий с набором загадочных отверстий и строить догадки: из чьей ноздри исходит зловоние? Меня же поджидали, и то, что они являлись аборигенами родной планеты Земля, оптимизма не прибавляло. Опоздай я на мгновение стремительно броситься в прорыв, и меня неминуемо занесли бы обратно, но я не опаздывал. Как любил говаривать Большой: «Мастерство: его не купишь не продашь», а вот оторванные пуговицы покупать приходилось частенько. В галантерейном магазине, куда я отправлялся восполнять потери, продавщица при моём появлении запускала руку в коробку и спрашивала: «Сколько?» В общем, в канун Первого Мая в районе «Каширской-Кошмарской» трудящиеся отдела накрыли поляну и, солидарно позабыв, по поводу чего собрались, принялись общаться. Обязанности по руководству общением взял на себя Семёныч. Когда же оно переросло в эйфорию, он, солидаризируясь с пирующими, подчинился их желанию гулять до победного, соразмерил спиртное с закуской и вскрыл несоответствие, а потому, с целью устранения диспропорции, послал двух человек в магазин за спиртным. Выбор пал на меня и Сашу Розакова – старшего инженера из нашей лаборатории. Купив, что просили, мы шли по тропе, гремя бутылками.
          – Мальчики, присоединяйтесь, – раздался приятный женский голос.
Не обнаружив в пределах слышимости гуляющих мальчиков, я сообразил, что обращаются к нам. Выяснилось, что празднуют будущие медсёстры – четыре симпатичные девчонки из медицинского училища, расположенного через дорогу от оврага. Отмечали они Первомай кристально чистым медицинским спиртом. Я вспомнил смекалистого Одиссея, залепившего спутникам уши воском, чтобы уберечь их от сладкоголосых сирен, но, не предполагая встретить сирен в овраге, воском заранее не запасся.
          – Пропали, – промолвил Розаков.
          Я попытался шагнуть вперёд, но ноги взбунтовались и отказались повиноваться. Обаяние юных красавиц, усиленное дурманом, исходящим от произрастающей в овраге растительности, подавили чувство долга, и без того ослабленное от принятого на грудь. Не склонные к сопротивлению, мы сочли за лучшее присесть на доску и полечиться, приняв из рук обольстительниц стаканчики с «лекарством». Появление в медицинском коллективе двух парней заметно оживило девичьи посиделки, привнеся в них дух веселья и бодрящего оптимизма. Познакомившись и подлечившись, мы посчитали нужным избавиться от излишних эмоций, нас переполнявших, и выпустить их наружу. И выпустили – овраг огласила известная разудалая песенка, немного не в тему праздника, зато задорная:

Поищи жену в медичках,
Они тоненьки, как спички,
Но зато резвы, как птички,
Все женитесь на медичках.

          Пробегавший с куском колбасы кот в страхе прижался к земле, но колбасы не выпустил. Он повернул назад, но натолкнулся на людей, шагавших ему навстречу. Перепуганное животное панически заметалось, а затем вскарабкалось на ближайшее дерево и там замаскировалось, слушая с галёрки выступление хора, а повстречавшиеся коту двое путников, они же посланцы Семёныча второй волны, остановились и поаплодировали. Вновь прибывшие сообщили, что Семёныч послал их на поиски с чётким приказом: найти и разобраться почему не вернулись, а если нужно, помочь и навалять обидчикам или вызвать подкрепление.
          – Считаю, что задание вы выполнили, – сказал я, – нашли и разобрались, а валять никому не требуется. Хотите, коту наваляйте, если поймаете, – он колбасу стащил у Семёныча.
          – Присаживайтесь лучше к нам, – предложили девушки.
          Вокруг деревянного ящика, накрытого фанеркой, возникло движение, и на столике возникли два заполненных спиртом стаканчика. Пришлось ужаться и потесниться.
          – В тесноте да не в обиде, – сказали девчонки.
          – Нормально мужики, – сказал Розаков, – посидим минут пять и вернёмся.
          Но через пять минут никто не вернулся. И через пятнадцать минут, и через двадцать.
          – Ничего, – смеялись девчонки, – заявится ваш царь Дадон с третьей ратью, – тогда и вернётесь.
          Как в воду глядели. Третью поисковую группу возглавил лично Семёныч. Искать пропавших без вести, скитаясь по оврагу, им не пришлось – те сами известили, что не пропали: пополнившийся двумя певцами хор в музыкальной форме голосисто призывал холостяков скрепить себя узами брака с медицинскими работницами, а орущий на дереве кот, съевший украденную колбасу, его поддерживал:

                Эх-ма, тру-ля-ля,
                Все женитесь на медичках.
                Мяу!!!

          – Вот вы где, – прервал концерт взвинченный Семёныч, – они тут «тру-ля-ля», а народу в стакан плеснуть нечего.
          На уговоры выпить десять капель Семёныч не поддался. Убедившись в целостности закупленного, он сменил гнев на милость, и любезно пригласил девушек к нашему шалашу, но те как-то засмущались и отказались. Одна из них перед расставанием сунула мне бумажку с телефоном.
          С пикника я возвращался с Розаковым. Мне казалось, что провожаю его я, а ему – что провожатый он, а потому каждый из нас старался оказать другому как физическую, так и моральную поддержку. Оправдывая нашу нетвёрдую походку, Розаков поминутно останавливался и напоминал: «Мы же не за рулём». В тот предпраздничный день «не за рулём» людей хватало, что убеждало в наличии нерушимой солидарности между трудящимися. На остановке при приближении троллейбуса я прочитал его номер и озадачился, недоумевая: почему у него четырёхзначный номер и откуда он взялся, если ещё вчера здесь ходили два троллейбуса с двузначными номерами? Не сумев объяснить феномен, я объявил, что это не наш троллейбус. Розаков долго осмысливал сказанное, а осмыслив, захохотал, согнувшись пополам и повторяя:
          – Это не наш троллейбус…
          Придя после праздника на работу, Розаков рассказал, что, приехав домой, выбросил служебное удостоверение в помойное ведро и лёг спать, а поутру забил тревогу, не объясняя её причины супруге, которая сама рыскающего по квартире муженька ни о чём не расспрашивала. Когда же он отодвинул мебельную стенку, чтобы проверить – не завалился ли за неё пропуск, жена не выдержала и захихикала. Розаков смекнул, что она чего-то знает и скрывает, а знала она то, что документ, извлечённый ею из ведра, лежит в кармане её халата. Повторное вручение удостоверения происходило в семейном кругу под бравурную песню из телевизора «Утро красит нежным цветом стены древнего кремля» и сопровождалось вопросом: «Что же ты, чебурашка, вчера так наклюкался?»  Я же в тот вечер, добравшись до дома, служебное удостоверение пощадил, но бумажка с записанным телефоном из кармана исчезла. Потерял. Эх, видно не судьба мне была жениться на медичке – резвой, как птичка.

ДЕРЖИ ВОРА

          Глобальные вылазки в овраги и леса происходили не часто, но регулярно, а локальными заполнялись промежутки. В весенне-летний период излюбленным местом для приятного времяпрепровождения являлись лесопосадки, расположенные у железной дороги за институтом. Так уж люди устроены: тянет их в зелёные массивы, а если благодатное место под боком, то сам бог велел туда пойти. Лесопосадки всех привечали, никому не отказывали, спасая от шума городского. Люди сидели в теньке и слушали ласкающее слух щебетание птичек, перемежаемое стуком вагонных колёс и пронзительными свистками локомотивов. Тёплыми вечерами, а по пятницам любыми, лесопосадки заполнялись работниками предприятий, расположенных вдоль Варшавского шоссе. Там же, за деревьями, прятались бабульки, подбирающие пустые бутылки, из деликатности не желавшие мозолить глаза. Плохо оснащённым гражданам они одалживали гранёные стаканчики, так что нельзя верить клеветникам Советского Союза, критически отзывающимся о качестве обслуживания населения: в лесополосе – и то не оставляли человека без стакана. Я почти уверен, что в Париже, в Булонском лесу, никто бы не предложил стакан пожелавшим распить бутылку бургундского под дубом, и им пришлось бы пить из горлышка, лишившись удовольствия уловить весь спектр тонких винных ароматов, не говоря уже о риске поперхнуться. Одно угнетало народ – внезапные облавы милиции. В лесополосе имелись укромные удобные оазисы, где с комфортом могли разместиться небольшие компании – туда и устремлялись милиционеры, но если в оазисе размещались мы, и с нами был Саша Розаков, то их ждал облом. Саша обладал даром предчувствовать появление милиции. Он говорил: от деда к нему что-то перешло. Предок увлекался чтением в лесочках крамольной революционной литературы и соратники, опасаясь прихода жандармов, ставили его на стрёму, а Саша и без стрёмы обходился. Когда вторгался отряд блюстителей порядка, винно-водочных изделий не находил. «Распиваете?» – с ходу набрасывался на нас лейтенант. «У нас пиво», – отвечал Розаков, обращаясь не к нему, а к рвущейся с поводка овчарке. Разочарованный лейтенант, не увидев на столе ничего, кроме трёх бутылок жигулёвского и одной сушёной воблы, недовольно морщился и уводил отряд, а нам, с угрозой в голосе, обещал вернуться, но никогда не возвращался.
          Зимой природа брала передышку, и активность общения спадала, но иногда коллеги отправлялись в недорогое кафе. В одно из таких посещений, вдоволь почесав языки, мы вышли на свежий воздух выкурить перед расставанием по сигарете, но не успели и прикурить, как услышали истошный крик женщины:
          – Шапку украли!
          Мы выбросили сигареты и пустились в погоню. Через секунд пятнадцать убегающих нагнали. Завязалась драка. Остановила дерущихся та же женщина, что известила о краже:
          – Человека убили! – крикнула она.
          Драчуны, услышав об убийстве, перестали друг друга мутузить, расцепились и сгрудились возле убиенного. Опознание тела много времени не заняло – смертью храбрых пал Семёныч. Он лежал на спине, сложив руки на груди, и блаженно улыбался, устремив закрытые очи к небесам. Я подскочил к шефу и принялся его тормошить, пытаясь оживить. Реанимационные действия дали результат: «покойник» открыл глаза, взглянул удивлённо на окружающий мир и с нашей помощью встал на ноги. Погоню за ворами и драку он не помнил, и я ему в троллейбусе рассказал о приключении.
          – Ох, какие вы страсти рассказываете, – не выдержала сидящая рядом с нами пожилая женщина и испуганно отодвинулась, разглядев синяк на моём лице.
          Обидно то, что праведный гнев вылился не по назначению и не привёл к поимке злоумышленника, а в драке с нами участвовала компания, подумавшая, что головной убор увели мы. Спасибо Семёнычу – вовремя прилёг отдохнуть.

ЧЕРНОСЛИВ

          На овощных базах, куда нас посылали часто, как и прочих тружеников страны, отмечать начинали, не дожидаясь завершения трудового задания. И как не начать, если вокруг полным-полно дармовой закуски? Наизлейшая водка обернётся фруктовым компотом, если закусить венгерскими сладкими яблоками, крупными и красными, или сочной мякотью арбуза, выбранной из середины. Нельзя не упомянуть и о неописуемом восторге от выпивания горькой настойки, налитой в горький перец, с последующим заеданием выпитого тем, из чего пили. Вытаращенные глаза – тому подтверждение. Если возникало желание продолжить банкет, закуска из овощей и фруктов выносилась разными хитроумными способами. У нас стырить что-нибудь с овощной базы любят. Это большим грехом не считается, и никто не использует грубое слово «украл», заменяя его эвфемизмами: «принёс», «прихватил» или «вынес». Жёны, встречая вернувшихся с базы мужей, идут за ними на кухню и гадают, что те извлекут из карманов, и если улов богатый, поощрительно гладят по рукаву телогрейки. Не в обиду Чиполлино будет сказано – и луковицами не брезгуют трудящиеся. Лёшу, молодого специалиста нашего отдела, халява чуть не привела к большим неприятностям. А виной тому – чернослив, вернее, Лёшина всепоглощающая страсть к сушёной сливе. Узнав, что на поддонах уложен импортный чернослив, он до крайности возбудился и вытащил из штабеля коробку. Унюхав вожделенный сухофрукт, Лёша потерял над собой контроль, его внутренности затрепетали и … Насытив взбунтовавшуюся утробу тремя пакетиками, он коробку спрятал и замаскировал недостачу, но намётанный глаз круглолицой карщицы Тани нехватку выявил.
          – Где коробка? – сердито спросила Таня, подбоченясь.
          Мы прервали разгрузку вагона и сконфуженно потупились.
          – Мне что, охрану вызвать? – задала она риторический вопрос. – Хотите неприятностей? Чтобы на работу сообщили?
          От её сверлящего взгляда в животе у Лёши громко заурчало, и он, не выдержав мощного натиска, раскололся. Открыв выданную коробку и, не обнаружив трёх пакетиков, Таня потребовала их вернуть.
          – Часов через восемь верну, – засмеялся Лёша, – я тебе позвоню, приходи, и банку с закручивающейся крышкой захватить не забудь. В неё и положишь, чтобы не воняло.
          – Сожрал? – с ненавистью прошипела Таня, надвигаясь на Лёшу.
          Словесная перебранка между ними сменилась взаимными оскорблениями, а к чему они приводят – известно. Кто первый напал – не ясно, но вышло так, что Лёша, кандидат в мастера спорта по самбо, повредил Тане палец на руке, и она через час вернулась с милиционером, державшим в руке написанное ею же заявление.
          – Вон тот, – промолвила Таня, показывая на перетрусившего Лёшу.
          «Покушал чернослива», – подумал я.
          – Товарищ лейтенант, она первая набросилась и ударила, я защищался, каждый подтвердит, – взволнованно затараторил Лёша, призвав в свидетели подошедших товарищей, но народ безмолвствовал.
          – В заявлении указано, что Вы первый её ударили и повредили палец, – сказал милиционер, – а у нас принято верить женщинам. Попробуйте поговорить с заявительницей. Не знаю, согласится ли она забрать заявление. Иначе, дадим ему ход.
          Лёша без промедления сменил тактику и раскаялся, признав вину и безобразное поведение. Прижав руки к сердцу, он подскочил к карщице и взмолился о прощении, давя на жалость и милость к падшему:
           – Таня, прости пожалуйста. Я не хотел. Не знаю как получилось. Я не прав, признаю. Ну, пожалуйста, Танюш.
          «Падал бы на колени, – подумал я, –  женщин это сражает наповал». В Тане же боролись два противоположных намерения: засадить агрессора в кутузку или послать его к чёртовой матери, забрав заявление. Лёшины причитания склонили чашу весов в пользу второго. Нет, она его не простила, но заявление забрала. Еле сдерживая слёзы, Таня выхватила лист из рук милиционера, разорвала на кусочки и рассыпала по бетонному полу. Вспомнив про съеденные Лёшей три пакетика чернослива, она бросила ему перед уходом:
          – Чтоб ты обоср**ся!
          Не знаю, сбылось ли её заклинание, я как-то забыл у Лёши осведомиться.

ДНД

          Рейды ДНД проходили по вечерам. Мне не привыкать – за шесть лет учёбы я с красной повязкой сроднился, как в детстве с красным пионерским галстуком. Посылали нас дежурить не по двое, как студентов, а по трое, считая данное количество во всех отношениях оптимальным. В первое моё дежурство тройка, совершив круг почёта по микрорайону, отправилась за железнодорожные пути и развела костерок, на котором зажарила сосиски, а в качестве аперитива употребила портвейн «Три семёрки». Мне запомнился только один эпизод, когда довелось наводить общественный порядок, и то не самим, а помогая милиционеру. На опорный пункт, куда мы прибыли, чтобы отчитаться и уплыть, прибежала женщина и закричала дурным голосом:
          – Скорее, скорее! Там такая драка ужасная на станции, такая драка!
          Милиционер выхватил пистолет и помчался со всех ног на станцию «Красный строитель», а мы – за ним. На станционной площади перед магазином собрались зеваки. Основные боевые действия к нашему прибытию завершились, и на десерт зрителям припасли дуэль лидеров повздоривших группировок: коренастого светловолосого мальчишки школьного возраста в красной клетчатой фланелевой рубашке навыпуск и высокого худощавого парня лет двадцати с хвостиком.
          – Детка, не дерись ты с ним, – крикнула сердобольная старушка, – он же на сколько тебя старше, армию отслужил. Мужчины, остановите его.
          Мужчины её опасений не разделили и останавливать детку не бросились. Как поётся в песне: «Но Гарри был суров и молчалив». Не робея, расчётливо и хладнокровно, детка лёгким движением руки разбил взрослому дуэлянту нос и поставил фингала, и тот, не ожидавший такого от малолетки, в испуге пятился, мечтая в прямом и переносном смысле сохранить лицо. От второго фингала его спасли мы.
          – А ну прекратили! – крикнул милиционер.
          Мальчишка безропотно повиновался и покорно последовал за нами в опорный пункт. Там на него составили протокол, отчитали и отпустили – детке же уроки надо успеть приготовить – завтра в школу. Возвращаясь с дежурства, мы увидели мальчишку у подъезда одного из домов. Как ни в чём не бывало, он сидел и болтал с друзьями на скамейке, стуча мячом об асфальт, и как бы говоря: «Какой дядя тот нехороший – хотел конфетку отнять».
          – Боец, – уважительно произнёс Розаков, – я их сразу отличаю. С такими лучше не связываться.
          В студёную зимнюю пору дежурства проходили с частыми заходами в опорный пункт для обогрева. В одно из дежурств мы подстраховались и купили согревающее – бутылку «Столичной». Перед согревом зашли в опорный пункт, чтобы отметиться, но там никого не было. Мы этим воспользовались: открыли бутылку и, передавая друг другу, принялись согреваться. Появления участкового никто не заметил.
          – Эй, мужики, с ума посходили? –  произнёс лейтенант.
          «Влипли, – подумал я, – забыли, что Саши Розакова сегодня с нами нет: он бы предупредил, а без него и дёрнуться не успели. Никому теперь не поздоровится, а Семёныча, как старшего, показательно высекут».
          – Вы что, алкаши, из горла глушить? Стакан же есть, – попенял лейтенант.
          Выразив порицание, он подошёл к висевшему на стене портрету Ленина, пошарил за ним рукой, извлёк гранёный стакан и со словами «пейте как люди» поставил его на стол. Услышав телефонный звонок, участковый зашёл в кабинет и снял трубку. Из доносившихся обрывочных фраз явствовало, что на связи его благоверная, и между ними идёт выяснение отношений. Если судить по тому, что лейтенант бросил трубку, уладить размолвку не удалось. Ссора с женой выбила участкового из колеи, и он закручинился. Семёныч налил в стакан сто грамм и предложил лейтенанту выпить. Тот выпил, но настроения у него не прибавилось, и ему захотелось побыть одному. Выпроваживая нас по домам, лейтенант попросил не в службу, а в дружбу, зайти в одну квартиру и вызвать живущую там девушку в опорный пункт.
          – А если она не согласится? – спросил я.
          – Согласится, – тихо произнёс участковый, пряча стакан за портрет.
          Она действительно не возражала, склонив голову в знак согласия. Мы разъехались по домам, а девушка отправилась утешать лейтенанта. Надеюсь, утешила.

МУЖСКАЯ ДРУЖБА

          Наилучшим образом сближали людей командировки. В тесном общении полностью раскрывались характеры сослуживцев, их вкусы, взгляды и мнения. Частые поездки на завод «Балтиец» в городе Нарва помогали достичь взаимопонимания, а богатый по советским меркам набор продуктов и напитков в магазинах формировал благоприятную среду. Но не всё коту масленица: однажды в декабре меня послали в далёкий край на завод имени Ленинского комсомола, раскинувший просторные цехи и доки свои в городе Комсомольск-на-Амуре. В сводный отряд включили также конструктора аппарата и специалиста по документам – любило руководство института магическое число три. Мне выпала почётная миссия – испытать и предъявить к приёмке большой дефектоскоп, не мною разработанный. Прилетев и устроившись в гостиницу, мы сразу отправились на завод, топча чёрный снег, покрывший прилегающую к предприятию территорию. Первое включение дефектоскопа вышло комом – не работал окаянный: что-то у него отвалилось при транспортировке или, что хуже, накосячили разработчики. Не сумев взять штурмом неподатливое устройство, мы перешли к планомерной осаде: пришлось много чего изменить в автоматике, но в итоге дефектоскоп выдержал испытания и его приняли в эксплуатацию. Спасибо заводчанам – обеспечивали компонентами. А вот общение за пределами завода не сложилось. Разбалованные и изнеженные уютом города Нарва, мы не учли разницу в благоустройстве и снабжении городов, а главное – климатические различия, и суровые реалии застали нас врасплох. Не знаю, чем руководствовался конструктор, но он в морозный Комсомольске-на-Амуре прибыл в осенней куртке. Я столь прохладно к здоровью не отнёсся, и оделся в шубу на искусственном меху. Третий товарищ по степени утепления нас превзошёл: его дублёнка выглядела солидно, но была ему мала и расползлась по шву, когда он натянул второй свитер. Вручая мне в магазине шубу, продавщица предупредила, что она рассчитана на морозы до минус 25 градусов, и я забыл у неё спросить: что с ней произойдёт при минус 26. Идя по городу, я строил догадки, но к первому вопросу добавился и второй: что произойдёт со мной? Ответ пришёл через день – в Комсомольске-на-Амуре грянули морозы под тридцать, и моя шуба затвердела. Чтобы не отморозить конструктора, по городу приходилось перемещаться перебежками – от одного магазина до другого. Замурованный в саркофаг, я классическим стилем бегать не мог и, чтобы не отстать, часто перебирал прямыми ногами, двигаясь мелкими шажками. Зато мой панцирь спасал от пронизывающего ветра с реки, а спутники дрожали от холода. Приходя в гостиницу, я ставил шубу в углу, и мы отогревались. В гостинице топили в общем-то неплохо, но регламент требовал привлечения и других тепловых ресурсов, и мы их привлекли, купив бутылку водки. При её распитии душевный разговор не вышел. Да и распитие, как таковое, не состоялось. Первая же выпитая стопка вызвала оторопь, и среди нас развернулась дискуссия: из чего проклятую сотворили? Конструктор полагал, что из конского навоза, второй коллега – из птичьего помёта, а я – из отходов нефтеперерабатывающего завода. Но в одном были солидарны: водка для питья не пригодная. Опрокинув в рот через не могу вторую за успех в испытаниях дефектоскопа, мы вывернули наизнанку лица, а вернув человеческий облик, совершили тяжкий грех, вылив недопитое в раковину. «Комсомольское» вино по паршивости не уступало водке, к тому же у нас от него разболелись животы. Так что пришлось согреваться чаем.
          Вернувшись в Москву, я попил кофейку и отправился на работу с подписанным актом приёмки, но до института не дошёл – у остановки меня перехватили две женщины из нашего отдела, нёсшие в сумке крохотный приборчик для поликлиники.
          – Пошли с нами, – попросили они, –  а то ваша лаборатория на овощной базе. А ну как не заработает? Мы же в электронике ни бум-бум.
          – У меня ничего с собой нет, даже тестера, – ответил я.
          – А зачем тестер? Он простенький, а на панельке одна кнопка и лампочка.
          В поликлинике приборчик подключили к сети, но индикатор не загорелся.
          – О-о-о, – застонали женщины.
          Пришлось мне снять крышку и применить ноу-хау Василия Тёркина «дунул-плюнул», немного его усовершенствовав: заместо плевка я потёр ножичком контакты. Помогло.
          – Ура! – радостно закричали женщины, – без тебя бы мы пропали. Грамотного специалиста сразу видно – за минуту управился.
          По действующей инструкции материального поощрения за участие в приёмке-передачи приборчика мне накинули десять баллов – столько же, сколько и за сдачу в эксплуатацию дефектоскопа в Комсомольске-на-Амуре. С парадоксами советские люди свыклись. А куда деваться?
          Замечательно то, что народ в отделе подобрался несклочный и дружный, а мужская дружба в отношениях имела наивысший приоритет, и во имя её, как когда-то Стенька Разин, бросивший княжну в реку, Саша Розаков однажды почти повторил жест доброй воли знаменитого казачьего атамана, преподнёсшего Волге-матушке подарочек, но история разворачивалась не на челне, а на суше в десяти метрах от пивного павильончика – там мы тёплым летним вечером пили пиво. К нам лёгкой походкой подошла развязная смазливая девица в полупрозрачном платье цвета морской волны и попросила сигарету. Слово за слово – и она ненавязчиво втёрлась в наши ряды, заигрывая со всеми поочерёдно. Прозондировав финансы каждого, она выяснила, что Розаков, получивший отпускные, богаче всех, и принялась оказывать ему повышенные знаки внимания, что не понравилось прочим претендентам на ласки, взоры. Тогда Розаков, уловив ропот и ухудшение микроклимата, посуровел, отлепил повисшую на нём девку и огляделся в поисках водоёма, куда бы он мог бросить покусившуюся на мужскую дружбу искусительницу. Не найдя же оного, он отвесил ей щёчкой смачного пинка под зад и попрощался:
          – Пшла отсюда на х.. шалава. Чтоб я тебя здесь больше не видел.
          Девица взвизгнула и убежала. Повезло ей, что Москва-река протекала в трёх километрах. Княжне повезло меньше.

ПАЛОМНИЧЕСТВО

          Наряду  с товарным дефицитом Советский Союз испытывал и дефицит культурный. Купить билет на популярный спектакль в театральной кассе удавалось единицам. Поэтому желающие попасть в престижный театр билеты не покупали, а доставали разными способами. Мы с Игорем протоптали дорогу к подмосткам Театра на Таганке через его подвал и пересмотрели практически весь репертуар. Спуститься в подвал нам предложили затем, чтобы вынести оттуда горы мусора. К его скоплению привела многолетняя реконструкция театра, и администрация захотела от мусора избавиться, для чего привлекла добровольцев, горящих желанием в обмен на билеты потрудиться во благо театрального искусства. К борьбе с мусором меня подтолкнуло посещение Большого театра, пробудившее театральный аппетит. Семёнычу бог послал два билета на оперу «Пиковая дама», а жена его заболела. Пришлось её подменить. Семёныч мнил себя искушённым знатоком оперного пения и перед спектаклем вдохновенно рассказывал об особенностях оперного вокала, но мне ещё в школе учитель пения поставил неутешительный диагноз и высказал предположение, что в моей музыкальной ущербности повинен медведь, наступивший по неосторожности лапой на ухо. Семёныч же имел великолепный музыкальный слух, что позволяло ему в полной мере оценить исполненные арии, а я даже не заметил как певец «пустил петуха». Визит в Большой театр не прошёл бесследно. Я ощутил острую потребность продолжить театральную серию, и подвернувшийся бартер пришёлся как нельзя кстати. Один раз с нами в подвал спустился Миша, с которым я за месяц до этого ходил в поход на природу. У Миши перед летом ни с того ни с сего пробудилась тоска по утраченному детству и, чтобы её заглушить, он надумал совершить паломничество в окрестности пионерского лагеря, в котором ежегодно проводил летние каникулы. Я тоской не страдал, но составить ему компанию согласился. В первую субботу июня паломники двинулись к пионерским святыням. Синоптики обещали жаркую ясную погоду без осадков. Поверив им, пошли налегке, без палатки – с одними одеялами. Выйдя из автобуса, мы двинулись к реке, где Миша совершал омовения своего пионерского тельца, и там, на берегу, разбили лагерь. Отдохнув и накупавшись в чистых водах реки, ближе к вечеру развели костёр и сварили на ужин сосиски, а с наступлением темноты легли под кустиком, завернувшись в одеяла, но заснуть не успели. Поднявшийся ветер, молнии и раскаты грома заставили отказаться от сновидений под звёздным небом и задуматься о спасении не души, а тела. Пошёл дождь. Миша запихал одеяло в рюкзак и обратил лик к святилищу – к пионерскому лагерю. Ругая работников Гидрометцентра, мокрые и запыхавшиеся, мы проникли через незакрытые ворота на территорию пионерлагеря и укрылись в маленьком тесном деревянном домике, еле уместившись вдвоём. Появление двух неизвестных заметил куривший на веранде вожатый. Затушив сигарету, он ушёл, а через пять минут вернулся с двумя товарищами. Втроём они принялись что-то обсуждать. Слов мы не слышали, но ясно, что речь шла о нашем вторжении. Появление двух подозрительных личностей и захват ими домика требовали симметричного ответа, но какого – они не знали, и совещание затянулось. Смелости выгнать нас взашей у вожатых однозначно не хватало, а хлеставший ливень, зловещие раскаты грома и пронизывающие тьму молнии смелости не прибавляли. Миша, видя их терзания, опёрся о мою грудь и привстал, придавив меня к стенке, но вылезти из домика для дачи объяснений не успел – к нам направлялся разведчик.
          – Закурить не найдётся? –  осведомился он.
          – Не курим, – ответил Миша.
          Разведчик, посчитав задание выполненным, ушёл к своим и предоставил добытые разведданные для обработки. Вожатые их обработали, угрозы не выявили и покинули веранду, а мы с Мишей, согнувшись в три погибели, задремали. Через полтора часа я не выдержал и растолкал скрюченного приятеля.
          – Надо отсюда выбираться, – сказал я, потирая занемевшую ногу, – заготовки затекли, спина ноет. Домик на одного худенького пионера рассчитан, а о паломниках никто не позаботился. Где ещё можно укрыться? Не знаешь?
          Миша помассировал шею и чихнул. От чиханья активизировался мыслительный процесс, и его осенило.
          – Вспомнил! Как же я забыл про летний детский сад? До него километра полтора. В нём раньше беседки деревянные стояли. Вполне подходящие. В них и ноги можно вытянуть, не то что в этой конуре.
          Охая, мы вылезли из домика и, поразмяв под моросящим дождём затёкшие конечности, отправились навестить детишек помладше. По прибытии выяснилось, что и здесь закрывать ворота считали излишней вознёй. Ни игрушек, ни других следов пребывания детей зафиксировать не удалось.
          – Не успели заехать, либо детсад на карантине, – высказал гипотезу Михаил.
          Выбрав отдалённую беседку, мы разложили в ней пожитки и заснули в полноценном горизонтальном положении. На рассвете нас разбудил холод. Миша, скрестив руки на груди, потёр плечи и пошёл совершать утренний променад. У двери детского сада он притормозил и дёрнул за ручку. Странно, но и дверь не заперли – поразительная беспечность персонала. Секунду поколебавшись, Миша её распахнул и проник внутрь.
          – Нет там никого, – сообщил он вернувшись, – там под лестницей в углу могли бы покемарить часок.
          – А как же открытая дверь?
          – Закрыть забыли, замок сломался. Мало ли что.
          Отбросив сомнения, мы осторожно вошли и расположились под лестницей.
          Просувшись утром от птичьего пения, я потянулся и зевнул. За мной проснулся Миша, и не только он. В трёх метрах от лестницы распахнулась дверь, и в коридор вышла заспанная девушка в белом халате. Пройдя мимо нас, она вышла на улицу.
          – Так, – сказал я, – а говорил никого нет.
          – Значит, ошибся. Хорошо, что не заметила. Интересно, а на обратном пути заметит?
          – Не исключено. Выходила-то она полусонная, а вернётся бодренькой.
          – А как считаешь, она испугается?
          Я запустил процедуру перевоплощения и, войдя в образ хрупкой девушки, постарался распознать свои ощущения при обнаружении на восходе солнца в пустом здании двух затаившихся под лестницей мужиков.
          – Да нет, скорее обрадуется, – ответил я. – Скажет: «Что же вы ребята под лестницей сидите, пыль собираете? Заходите, не стесняйтесь, я вас кофейком побалую». У тебя нашатырный спирт есть? – спросил я без плавного перехода, – это я спрашиваю на тот случай, если она в обморок упадёт от страха.
          – Ты что, смеёшься? Откуда он у меня? – ответил Миша. – И что ей в туалет приспичило в пять утра?
          Услышав звук открываемой двери, мы забились в угол и перестали дышать. Девушка миновала засаду и тихонько прошмыгнула в комнату, снова не удостоив вниманием двух гарных хлопцев.
          – Уф, пронесло, – выдохнул Миша.
          Выждав какое-то время, мы на цыпочках прошагали до двери и покинули приютившее нас дошкольное учреждение. Чтобы походить на настоящего паломника, Миша вооружился посохом, подняв с земли палку. Я тоже обзавёлся посохом, а для пущей схожести выпустил рубашку поверх штанов.
          Паломники вернулись умиротворёнными и одухотворёнными, а то, что ночка была беспокойная, синоптики виноваты. Но бог миловал: и от дождя укрылись, и вожатые не перенервничали, и воспитательница заикой не стала.

ЗАПАДНЯ

          Я немного отвлёкся от театра, рассказывая про паломничество, вылечившее Мишу от ностальгии. Чтобы снизить риск рецидива и закрепить выздоровление, я предложил ему испытать радость от просмотра спектакля, для чего требовалось поработать до того на расчистке подвалов. Миша ничего против не имел и выразил желание составить компанию.
          Наведя чистоту в отведённом сегменте, мы не сразу покинули стены театра –  захотелось побродить по его закоулкам. Заслышав в безлюдном театре гулкие отдалённые голоса, Игорь остановился и спросил:
          – Призраков никто не боится? Не поздно смыться, но я бы не отказался встретиться с покойными артистами. Они бы нам что-нибудь сыграли.
          – Ага, размечтался, – сказал я. – Встретит нас принц Гамлет – он же сам знаешь кто, и порадует сценой разговора с бледной тенью его папы.
          Игорь накаркал наполовину: голоса принадлежали артистам, но не покойным, а живым. Они репетировали спектакль по пьесе Максима Горького «На дне». В ту пору должность главного режиссёра Таганки занимал Анатолий Эфрос. Он и проводил репетицию. Прервав монолог, Эфрос вскочил и принялся растолковывать актёру как нужно его произносить, чтобы до зрителя дошли боль и безысходность обитателей ночлежки. Для лучшей доходчивости он, энергично жестикулируя, декламировал отдельные куски монолога, пытаясь зарядить актёров и заставить глубже погрузиться в образы героев драмы, но настроить на творческую волну не удавалось: актёры устало кивали и продолжали играть без огонька. Какие-то они были замученные. Посидев на репетиции, мы покинули театр и пошли в ближайшую пельменную восстанавливать утраченные калории, а по дороге купили бутылку сухого вина. Странно, но пельменная пустовала: в углу у окна за круглым столом стояло четверо сосредоточенных мужчин – и никого более. Взяв по порции пельменей, мы разлили в стаканы вино, и я предложил выпить за театр, но почтить храм лицедейства, выпив до дна, не удалось. Едва мы пригубили стаканы, как в пельменную ворвался милиционер, и к нему, пряча глаза, подошли из угла мужики, они же дружинники, изображавшие посетителей. Капкан захлопнулся. «Чем не театр? – подумал я, – за что пили, то и получили».
          – Попались? Пройдёмте в отделение, – заверещал разгорячённый милиционер, гордый тем, что удалось блестяще завершить разработанную им операцию по поимке в расставленные сети залетевших любителей выпить и закусить обожаемым в народе блюдом.
          «Возбудился-то как, – подумал я, – словно шпионов поймал, замышляющих взрыв устроить во дворце съездов». Игорь воспринял поимку с поличным невозмутимо и, раз уж поймали, не захотел лишать себя удовольствия испить запретный нектар: он залпом осушил стакан с вином, допил остатки из бутылки и заглотал половину порции пельменей. Окружённые группой захвата, мы вышли из пельменной. Игорь сонно зевнул, усыпив бдительность охраны, а затем, крикнув «ноги!», дал стрекача. За ним припустился я, а за мной и Миша. Не ожидавший такого фортеля милиционер на секунду опешил, а затем бросился в погоню. «Массовка», отыграв сцену нашего пленения, перешла в разряд зрителей и принимать участие в погоне не пожелала. Рискуя угодить под колёса машин, мы с Игорем проскочили Тетеринский переулок и оглянулись: на противоположной стороне переулка милиционер крепко держал Мишу за рукав. Забег завершился не в нашу пользу.
          – Мишу схватили, возвращаемся, – произнёс Игорь, и мы, не желая бросить пленённого, оставив одного отдуваться за осквернение пельменной греховным вином, добровольно вернулись в лапы борца с приверженцами бога Бахуса, посмевшими устроить гнусную вакханалию в храме трезвости и благопристойности, коей является пельменная.
          – А ты за провокацию ответишь, – окрысился на меня милиционер, посчитавший, что это я подал команду к бегству, – и за создание аварийной ситуации на дороге.
          Повторно повязав, нас повели в отделение милиции. Мишин рукав милиционер не отпускал, используя товарища как заложника, а тот, протестуя, трепыхался и фыркал. При приближении к мосту через Яузу милиционер напрягся и впился в Мишу как клещ, но напрягался он зря: прыгать с моста и спасаться вплавь – это уж чересчур, не на расстрел же нас вели. Позднее Игорь хвастался тем, что смог незаметно выбросить из кармана в реку компрометирующую улику – надкусанный плавленый сырок. Старался он напрасно – в отделении карманы не проверяли и, завершив расспросы, принялись оформлять протокол. Перед уходом задержавший нас милиционер напомнил дежурному, что не кто иной, как я, побежал первым, взбаламутив двух других, и создал аварийную ситуацию на дороге. Игорь счёл, что лимит благородных деяний исчерпал, и желания опровергать поклёп у него не возникло. Я же подумал: «Уж коли меня записали в зачинщики неудавшегося побега, выпью горькую чашу и стану частично козлом отпущения». Боясь отвлечь от написания протокола, который, чем чёрт не шутит, будущие поколения историков и исследователей откопают в пыльных архивах МВД СССР и, опираясь на него, выведут умозаключения о нравах и обычаях эпохи застоя, мы сидели тихо как мышки и следили за составлением исторического документа. Игорь, встревоженный долгим написанием обвинительного заключения, не выдержал и спросил:
          – И что нам за это будет?
          – От трёх до пяти, – ответил дежурный, не отрываясь от заполнения.
          – Чего от трёх до пяти, лет? – попытался добиться ясности Игорь.
          – Рублей, – рассмеялся дежурный.
          В отделении развеселились, что и предопределило мягкий вердикт, позволивший нашим карманам пострадать минимально: мне и Мише пришли уведомления о трёхрублёвых штрафах, а Игорю вообще ничего не пришло – помиловали. И на работу никаких сообщений из милиции не поступало, а то бы «накрылась премия в квартал». Легко отделались.

КЛЯТВА

          Закрытие театрального сезона мы с Игорем также отмечали сухим вином.
          – Ну что, идём в пельменную? – проговорил Игорь, убирая бутылку в сумку.
          – Я сегодня бегать не настроен, – ответил я.
          – Снаряд в одну воронку дважды не попадает.
          – Я туда и без вина ни ногой: у меня первый же пельмень в горле застрянет.
          – И куда пойдём?
          – А поехали на Ленинские горы. Я в раннем детстве жил неподалёку. Красотища!..
          – Туда, где Герцен с Огарёвым клялись? Не помнишь, в чём клялись?
          – Бороться с самодержавием клялись, кажется. Хочешь, и мы в чём-нибудь поклянёмся?
          – А нам с кем бороться, не с советской же властью? – проговорил Игорь, убедившись, что поблизости никого нет, – к тому же я уже клялся «бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия». На клятвопреступление не пойду.
          – В горах сообразим с кем бороться.
          – Я предлагаю произвести революционный переворот в сознании и принести клятву на борьбу с зелёным змием. Выпьем лимонадику и поклянёмся, а бутылку с вином разобьём о камень.
          – Ты сумкой маши потише, – усмехнулся я, – а то разобьёшь раньше времени.
          Прибыв на Ленинские горы, мы произвели тщательную разведку и внимательно изучили подходы. Отсутствие живых организмов, если не считать птичек и насекомых, насторожило, и мы полезли выше. Забравшись в гущу растительности – туда, куда Герцен с Огарёвым полезли бы едва ли, Игорь чуть не наступил на недвижимого ужа. Он потыкал в него прутиком, но тот не реагировал. Оставив ужа в покое, Игорь извлёк бутылку. Надобность бить её о камень отпала – от сражения со змием Игорь отказался и нашёл альтернативу – посвятить себя борьбе за чистоту природы. Принеся торжественную клятву на верность экологии, мы выпили по глоточкам вино, а в подтверждение верности взятым обязательствам церемонно поместили пустую бутылку обратно в сумку.
          – А с зелёным змием нехай милиция борется, – проговорил Игорь, – она знает где искать. Пельменная  –  его логово. Лежи, не бойся, не с тобой бороться, ты же не зелёный, – успокоил он приподнявшего голову ужа, но тот сладким речам не внял и уполз.
          Чтобы до конца соответствовать исторической клятве на Воробьёвых горах, мы обнялись, как когда-то Герцен с Огарёвым, и спустились вниз. Первое испытание прошло успешно – в лесопарке не наследили, оставив закуток природы в его первозданной красе. «А если и в истории не наследим, – думал я, – ничего страшного, славы не ищем. Оно и к лучшему, а то ненароком старые затопчем – те, что Герцен с Огарёвым оставили».

СВИНЬЮ ПОДСУНУЛ

          В третью декаду сентября меня послали на неделю убирать картошку. Так повелось, что призывали исключительно молодёжь. Тех, кто постарше, на картошку не привлекали из-за низких показателей по скорости, гибкости, выносливости. И поясничный отдел позвоночника мог засбоить, и суставы разболеться от резкой перемены физической нагрузки, и давление повыситься. Да что там, и молодых забраковывали, если их хлипкость и немощь не позволяли совладать с суточной нормой. Могло показаться, что людей отбирают для работы на космической орбитальной станции, а не на колхозных полях. Такие жёсткие требования к сборщикам объяснялись повышенным стремлением парткома к достижению нужного результата. Однажды институт занял первое место среди предприятий района по такому показателю как «помощь подшефному хозяйству в сборе картофеля». В райкоме председателя парткома хвалили, грамоту вручили, и с тех пор партийная элита из кожи лезла, чтобы не лишиться пальмы первенства. В августе в отделы, стоящие в графике уборочной кампании на текущий год, спускалась разнарядка, проводилась мобилизация и разворачивалась битва за урожай под предводительством куратора от парткома, в задачу которого входило: добиться высочайшей производительности труда и собрать всё подчистую. В тылу телефонограммы куратора анализировали, и, если того требовала обстановка, бросали в бой резервы. Колхозники, признательные за самоотверженный труд, обеспечивали комфортное проживание, сытно кормили, а по окончании страды угощали жареным поросёнком. «Поработаю на природе, прочищу лёгкие, отдохну от рутины лабораторных будней и поросёнком полакомлюсь», – думал я, сидя в обнимку с сумкой у окошка автобуса, отвозившего картофельных вахтовиков, призванных поставить победную точку и подтвердить статус-кво. В институте студентов также посылали убирать картошку. И нас с Игорем раз послали. Жили мы в пионерском лагере почти как пионеры: трёхразовое питание, прогулки по лесам и полям, танцы и концерты в клубе. А почему бы не попеть и не поплясать, если силы не растрачены, а не растрачены потому, что работа у нас была «не бей лежачего». И если в первую половину месяца ещё шевелились, то во вторую обленились и подолгу сидели на мешках, кутаясь в телогрейки. За три дня до отъезда зародился передовой способ очистки борозды от клубней, получивший название «джавахарлала»: картофелину не поднимали, а вдавливали ботинком в землю. Игорь участия в постыдном сокрытии урожая не принимал, так как в первый же день подался в грузчики и расхаживал по полю, бросая в медленно движущийся самосвал заполненные мешки. От свежего воздуха и физической работы его аппетит возрос до аномальной отметки, и в столовой он не наедался. Спасал продуктовый магазинчик. Ближе к отъезду грузчику Игорю грузить было нечего, но аппетит у него от того не ослабел, и девушки были вынуждены подкармливать поиздержавшегося сокурсника блинами. Вечерами, перед отбоем, Игорь вёл активную антиалкогольную пропаганду. Привстав с кровати, он громко вразумлял товарищей: «Водка, водка – вот причина!» – а те хором ему отвечали: «Гадость!» Мои думы о былом прервал приезд в лагерь. Нас поджидала предыдущая смена, в том числе и ребята из нашего отдела. Тогда я как-то не обратил внимания на измождённые лица стоявших, и, встав в дверях автобуса, приветствовал знакомых:
          – Сынки, смены не будет, нет смены из города. Но мы-то здесь? Мы, здесь?!
          – Мы тебе не Павки Корчагины, – засмеялся Миша, находившийся среди собравшихся к отъезду. И они укатили, а вновь прибывшие пошли обустраиваться.
          В первый же день работы я понял, что нынешняя «картошка» несколько иного сорта, чем студенческая. Поутру каждому выделили по три борозды – дневную норму, и мы, надев перчатки, всмотрелись вдаль, но, кроме уходящей за линию горизонта борозды, ничего не высмотрели. Куратор бегал между нами, следя за сбором, и подгонял отстающих, не забывая напоминать о том, что сачковать не позволит, а виновных в невыполнении нормы в институте ждёт лишение премии. Его богатая фантазия по придумыванию кар для «тормозов» работала, как хлыст в руках надсмотрщика за неграми, гнущими с утра до вечера спины на плантации хозяина. Первую борозду я прошёл, взяв на вооружение указания радиослушателям инструктора по утренней зарядке, крепко засевшие в моей голове: «Перед началом занятий нужно проветрить помещение, а если есть возможность – пойти на свежий воздух. Минуту походите на месте, размахивая руками, сжимая и разжимая пальцы. Встаньте так, чтобы ноги были врозь. Выдохните, наклонитесь вперед, вдохните, вернитесь в исходную позицию». В свежем воздухе я нужды не испытывал и, поразмявшись, приступил к многократному выполнению наклонов, бросая на вдохе картофелину в ведро. От частых наклонов спина у меня заболела, и на второй борозде пришлось сменить упражнение, перейдя на ходьбу гусиным шагом. Передвигаясь на корточках, я одолел вторую борозду, заплатив за одоление немалую цену: натруженные ноги не слушались и подкашивались. Физкультурных упражнений, которые могло бы выполнить моё  надломленное тело, я не припомнил, и на третьей борозде пополз к горизонту, опустившись на колени, а слева и справа от меня ползли такие же отчаявшиеся физкультурники. «Ну чем не заключённые на сельхозработах, – подумал я, – пришить номера на телогрейки – и не отличишь». Как возвращались – не помню. Знаю одно: норму выполнили все. Подстать куратору была и врач, прикомандированная к отряду. В любом обратившемся к ней за помощью она подозревала симулянта и назначала курс трудотерапии. Их совместными стараниями вирус уклонизма никого не поразил, и мы в полном составе выползли к рубежу картофельного поля. В лагере к нам подошёл помощник куратора и попросил собраться у крыльца столовой. «Чапай» говорить будет, – подумал я, – в полях не наговорился». На крыльцо вышел хмурый куратор и произнёс прощальную речь:
          – Уборка завершена. Завтра приедут автобусы. Как вы знаете, сегодня вечером колхоз угощает жареным поросёнком. Считаю, что вы его не достойны. Те, кто работал раньше, до вас, достойны, а вы – нет. Я против того, чтобы вас угощали. Не достойно есть заработанное не вами.
          «Поблагодарив» нас за поистине ударную работу на износ, он исчез, а мы, не достойные порося, стояли в недоумении, гадая, с чего бы это куратору ударила моча в голову. Жареного поросёнка, невзирая на маразматический пассаж, мы отведали: не придурок же из парткома потчевал. Вооружившись большим ножом, колхозник ловко отрезал куски и накладывал в тарелки. Никогда раньше не ел такой вкуснятины – во рту таяла свининка.

НЕМНОГО О ПАРТИИ

          Вернувшись из колхоза, я рассказал Семёнычу о посланном парткомом кураторе и высказался в том плане, что любой начальник должен видеть в подчинённом прежде всего человека, не хамить и не унижать, пользуясь служебным положением.
          – Расскажу тебе эпизод из своей армейской службы ракетчиком, – сказал Семёныч, – послушай. Выписывает мой сослуживец рядовому Петрову увольнительную в город и напутствует: «Веди себя на улицах прилично, не дерись, не матерись, пить не вздумай: не хватало, чтобы ты патрулю попался и форму облевал». «Слушай, – говорю я ему, – ты же унижаешь его человеческое достоинство. Парень ничего не нарушил, хочет отдохнуть от казармы, погулять по парку, с девушкой в кино сходить. Нельзя же так».
          Семёныча позвали покурить, а когда он вернулся, я спросил:
          – И что Петров?
          – В увольнении он напился, подрался, облевался и его патруль забрал.
          – И о чём твой рассказ говорит?
          – О том, что не всё так однозначно. Отсюда вывод – смотри по ситуации. А картофельный куратор ваш – говнюк. Там, куда партия суёт нос, утверждается доктринёрство и выхолащивается творческий подход. Карьеристы сплошные. Рабочих я не трогаю. В партии каждый рабочий на вес золота.
          Подтверждая правильность тезиса Семёныча, партия нашего отдела в лице парторга Виктора Николаевича сунула нос в область компьютеризации, встав на пути технического прогресса, проникшего в отдел с приобретением микро-ЭВМ. Приобщать к компьютеру и учить его не бояться поручили программисту, обслуживающему Павла Васильевича. Он никак не мог придумать: какое найти применение приобретению в условиях тотальной компьютерной безграмотности сотрудников, привыкших обходиться калькулятором и логарифмической линейкой? Идею подкинул Семёныч, связав её с одним из проявлений пресловутого товарного дефицита. По четвергам в  распределительном пункте института выдавались заказы с продуктами, отсутствующими в свободной продаже: финская салями (мы её называем «с солями»), растворимый кофе, сгущёнка, шампанское, шпроты, икра и много чего ещё. Поступившие в отдел заказы выбивали из рабочей колеи и вызывали вкусовые галлюцинации. Многие не выдерживали и бежали полюбоваться на продовольственное изобилие, а запах пронесённой салями витал в коридору, проникал в комнаты и дразнил, от чего возникало повышенное слюноотделение. В одной из комнат священнодействовали жрецы богини удачи, подготавливая таинство ниспослания везунчикам вожделенных харчей, именуемое жребием. Жребий сам по себе развлекал, ну а если сопутствовала удача, то осчастливленный обладатель дефицита возносил хвалу Ангелу-хранителю за содействие и бережно убирал ниспосланное в пакет. Всё бы ничего, но вытягивание бумажек отнимало много времени, а розыгрыш капитальных вещей, таких как бытовая техника или мебель, вызывал нервную дрожь и обострение хронических заболеваний. Одна женщина, не выдержавшая накала страстей, упала в обморок. И тогда Семёныч поставил программисту задачу по специальности:
          – Попробуй написать программу на компьютере, а то застоялся бедненький, только пыль собирает. Помечаем галочкой участников, выбираем лоты, жмём клавишу – и видим что кому. Быстро и без нервотрёпки. Случайность обеспечить смогёшь?
          – Проще простого, – ответил программист, – имеется оператор – генератор случайных чисел.
          – Вот и сгенери, – сказал Семёныч, – всё разнообразие: надоело, поди, Пашину диссертацию обсчитывать.
          Богиню удачи уволили, а на её место заступил генератор случайных чисел. Программа честно и непредвзято раздавала заложенные в неё товарные позиции тем, на кого укажет генератор, но по прошествии месяца у мнительного парторга возникли смутные подозрения в правильности её работы.
          – За целый месяц никому в нашей лаборатории шпроты не выпали, – плакался он в курилке, – что за программа такая?
          Шпроты парторг любил до безумия, и если кто в его лаборатории их выигрывал, то частенько производил с Виктором Николаевичем обмен с учётом разной стоимости. Тот за шпроты и финский сервелат отрывал от желудка. Недоверие росло, и стоило программисту выиграть красную икру, подозрения переросли в уверенность. Виктор Николаевич пошёл к профоргу и обвинил генератор случайных чисел в неслучайности. Профорг перечить не стал и вернул старый способ дележа, а в следующий четверг парторг выиграл шпроты.
          Миша, комсорг нашего отдела, в партию не стремился и проводил независимую молодёжную политику. Побывав в театре на Таганке, он, в знак уважения к Владимиру Высоцкому, много лет проработавшему в этом театре, предложил ко дню рождения барда и актёра оформить стенд со стихами, фотографиями и отзывами известных почитателей его таланта. Предложение приняли. Накануне дня рождения стенд вынесли в коридор и повесили на стене. Отойдя на три шага от стенда, мы придирчиво его рассматривали и не услышали приближения согбенного ветерана партии с палкой, на пиджаке которого красовался знак «50 лет пребывания в КПСС». Встав между нами и стендом, старикан пренебрежительно глянул на фотографию Высоцкого и укоризненно заскрипел:
          – И не стыдно вам? Разве об этом надо помнить? Забыли, кто на ваших комсомольских билетах изображён? Эх вы, – и он зашаркал дальше по коридору.
          – О чём помнить? – не сразу сообразил я.
          – Ленин умер три дня назад, – напомнил Миша.
          – А я считал, что намного раньше.
          – В понедельник был день его смерти, – поправился Миша. – Что-то  наши руководители мрут, как мухи, – помолчав, добавил он.
          И действительно, за три неполных года моей работы в институте умерло два генеральных секретаря КПСС: Брежнев и Андропов. Прощание с Брежневым проходило в Колонном зале Дома Союзов. От отдела прощаться отправили меня, Мишу и Розакова. Медленно приближаясь к телу, мы поочерёдно прикладывались к фляжке с коньяком, чтобы согреться. Нам, как и всем отправленным прощаться, стоять в длинной очереди – не впервой. Отстояли и эту. 15 ноября 1982 года гроб с телом Брежнева опустили в могилу. Сотрудники лаборатории в это время стояли у окна и глядели на Варшавское шоссе, где сигналили  остановившиеся машины. А 24 января 1985 года по коридору института, согнувшись и опираясь на палку, шёл ветеран – символ той эпохи, конец которой был уже близок. Через полтора месяца умер Черненко, и его пост занял Михаил Горбачёв – последний  генеральный секретарь ЦК КПСС.

ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО

          Как приятно сесть в самолёт и улететь с друзьями из зимы в лето. В Советском Союзе свободу манёвра сдерживают границы, пересечь которые удаётся редким счастливчикам. Гражданам проще добиться того, чтобы их запустили в космос. Приходится выбирать из того, что имеется на Родине. В прошлом году двое приятелей предложили Игорю, не покидая территории страны, и не на самолёте, а на поезде, посетить ранней весной один уголок в Крыму – в районе посёлка Новый Свет. От такого  предложения он отказаться не мог. По его возвращении мы с ним встретились.
          – По мне, – рассказывал Игорь, – десять дней отдыха в Крыму в марте-апреле не уступают месяцу знойного томления в июне. Представляешь, в Москве снег, нулевая температура, шум на улицах, а приезжаем туда – солнце светит вовсю, пятнадцать градусов и тишина…
          – А мёртвых с косами вдоль дороги не заметил?
          – Никого не заметил – ни живых, ни мёртвых. Через год планирую повторить. Поехали с нами.
          И я поехал. На исходе марта мы сели в поезд Москва-Симферополь и, заняв отдельное купе, покатили в гости к лету, но, приехав, его не застали – оно куда-то отлучилось: плывущие по небу тучи не позволяли ясно солнышку выйти и поприветствовать гостей и поприветствовали сами – каплями дождя. Установив палатку и погревшись у костра, мы, наскоро перекусив, улеглись спать. Проснувшись поутру, Игорь обвинил меня в термовампиризме. По его словам, ночью я прильнул к нему во сне, отобрал тепло и отодвинулся, повернувшись на другой бок, а ему, выжатому как лимон, пришлось остаток ночи дрожать и щёлкать зубами. Ко всеобщему восторгу, к полудню лето вернулось и выглянуло солнце, осветив реликтовую можжевеловую рощу и заиграв яркими лучами в прозрачных прибрежных водах, окрасившихся в лазурный цвет. Солнце нагрело землю и щедро поделилось с нами теплом, так что Игорь смог с лихвою восполнить отобранные мною тепловые ресурсы.
          Наш распорядок дня не отличался разнообразием. Завтрак, обед, ужин – в обязательном порядке. Еду готовили на примусе из привезённых продуктов: самодельная тушёнка, сгущёнка и крупа припасались в течение года. Днём мы, как коты, лежали и грелись на солнце, а ближе к вечеру двое из нас отправлялись с канистрой в посёлок Новый Свет за вином или пивом. Поужинав, разжигали у сосны костёр и пели под гитару песни, запивая их содержимым канистры. В предпоследний день мы с Игорем отправились на Царский пляж. Раздевшись и почесавшись, он зашёл по колено в воду и передёрнулся, издав нечленораздельный звук, от которого у меня по коже пробежали мурашки.
          – Погодь минутку, не ныряй, – попросил я. – Может ты сказать чего хочешь или попросить об чём?
          – Прошу считать меня коммунистом! – закричал Игорь и, плюхнувшись в набежавшую волну, поплыл.
Его крик привлёк внимание двух крымчан, и они спустились на пляж.
          – Ух ты, «морж» объявился в наших краях, – сказал парень.
          – Да откуда ему взяться? – скептически заметила его спутница. – Выпил бутылку – и полез. Пьяному любая вода не ниже сорока градусов.
          – А если не пьяный? Поспорим? Если «морж», с тебя бутылка пива.
          – А если нет, купишь мне мороженое.
          – Водичка бесподобная, – доложил вылезший на берег Игорь.
          Крымчане, убедившись, что купальщик не пьяный, а всамделишный «морж», полюбовались на диковинное «животное», растиравшееся полотенцем, и отправились в магазин, а мы вернулись в лагерь. Там, обратившись к солнцу, на огромном камне неподвижно сидели наши товарищи.
          – С солнышком прощаются, – растрогался Игорь.
          – Медитируют, – выдвинул я другую версию.
          – Не понял, вы что, побрились? – спросил Игорь,  подобравшись к их лицам на близкое расстояние.
          – Ну да, – ответили ребята, – а вы не желаете?
          Игорь, поколебавшись, сдался, а я нет.
          – Побрейся, – уговаривал он, – зарос, как кактус. И охота тебе выглядеть белой вороной.
          Его уговоры меня утомили, и я согласился. И то была роковая ошибка: обладая невероятно жёсткой щетиной, я изрезался так, что не мог смотреть на себя в зеркало без содрогания.
          – Да, на белую ворону не похож, – произнёс я, налюбовавшись окровавленной физиономией в зеркале, – а на красную – вполне. А всё ты: «побрейся», «побрейся». Завтра от меня все шарахаться станут.
          – Не переживай, – успокоил  Игорь, – я тебя завтра в автобусе и на вокзале загораживать буду.
          – А в поезде? Забыл, что обратно едем в плацкарте?
          – А что в поезде? На верхнюю полку прыгнешь и к стенке повернёшься. И вообще, что такого? Может, ты со скалы упал и поцарапался.
          Поужинав, мы развели костёр и устроили прощальную вечеринку. Опустошив канистру, воздали хвалу весеннему лету за тёплый приём, и я поднялся, чтобы затушить костёр.
          – Постой, – остановил меня Игорь, вспомнив о данной на Ленинских горах клятве бороться за чистоту природы.
          Он схватил валявшийся на песке ящик и бросил в огонь. Пламя подпрыгнуло и поглотило ветку сосны, фейерверком посыпались искры. Ещё немного – и сухое дерево вспыхнуло бы, как факел. Пришлось мне вмешаться и ящик развалить, метнув в него камень. Огонь опустился и перестал терзать опалённую сосну. Я подошёл к Игорю.
          – Чуть можжевеловую рощу не спалил, Герострат доморощенный. Так ты за чистоту природы борешься? Забыл, как мы клялись на Ленинских горах? Нечего сказать, достойный последователь у Герцена с Огарёвым.
          – Я же не намусорил, а наоборот – ящик пустил в расход.
          – Лучше бы намусорил. Или ты как рассудил: «Нет природы – и  чистить не надо?»
          – Да ладно тебе. Герценом клянусь – сам не ожидал.

ШУРШАНИЕ

          С приходом к власти Михаила Горбачёва страна пробудилась от глубокого сна и разлепила веки, желая выяснить: зачем её потревожили и что всё это означает? Относительная молодость нового лидера и его первые попытки благоустроить застоявшееся болото породили в людях ожидание чего-то необычного и подтолкнули к совершению неординарных поступков, нарушивших советскую патриархальность. Так, в одной из газет опубликовали фотографию надписи на асфальте перед подъездом дома о признании в любви. Увидев её, читатели прослезились и умилились: «Как это романтично и возвышенно! Ну прямо крик сердца, пронзённого стрелой Амура. Сколько здесь чистоты и юношеской непосредственности, преданности и верности, неудержимого желания бросить к ногам любимой лучшее из того, что имеется!» Художества претендента на руку и сердце вдохновили прочих воздыхателей, и они, закупив в магазине цветные мелки, отправились писать на асфальте любовные признания, украшая их пририсованными сердечками и цветочками. Пресытившись любовью на асфальте, граждане перестали умиляться, а некоторые из них заявляли, что подобная пачкотня не есть признак большого ума. Наступив однажды грязным ботинком на пронзённое стрелой сердце, я переставил ногу и мысленно обратился к влюблённым художникам с речью: «Искренне верю в ваши чувства и серьёзность намерений добиться взаимности от того (той), кому адресовано признание, но позвольте спросить: при чём здесь я, другие прохожие и жители дома? Любите друг друга на здоровье, но к чему уведомлять о том целый квартал? Посторонним ваша любовь так же интересна, как мурлыканье мартовских котов, а чтение душещипательных посланий многим, мягко говоря, не доставляет никакого удовольствия. Не лучше ли, уединившись, взяться за руки и объясниться под звёздами, или за чашечкой кофе в пустой квартире? Если стесняетесь, пишите письма. «Евгения Онегина» в школе проходили? Вспомните строки из письма Татьяны: «Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу ещё сказать?» Пушкину и в голову не могло прийти послать свою героиню к Онегину в деревню намалевать на стене дома признание в любви. А в письме – и проще, и выразительнее получится. Излишняя экстравагантность уместна в кино и песнях, а не в реальной жизни. Копирование до добра не доведёт. Представьте: продал человек кооперативную квартиру, купил в цветочном хозяйстве миллион алых роз, пригнал машину и раскидал цветы во дворе возлюбленной, а в награду получил от дворника по голове метёлкой. И чего он добился?.. Ни квартиры, ни денег, ни любви – и голова болит. Короче, используйте дорогие влюблённые наработки прошлых поколений и перестаньте дурью маяться».
          Ещё одним свидетельством пробуждения общества явилось зарождение неформальных молодёжных движений: молодые люди уже не таились по закоулкам, а открыто дефилировали по улицам. Миша называл их всех «панками-пацифистами». Летом по выходным дням парк Горького заполнялся разношёрстными неформалами и обычными гуляющими обывателями, привыкшими к стандартам во внешнем облике и поведении, а потому им было в диковинку встретить молодых людей, не вписывающихся в сложившиеся стереотипы.
          – Не хочешь завтра сходить пошуршать? – поинтересовался у меня Миша, зайдя в пятницу в нашу лабораторию. «Шуршанием» Миша называл прогулку по городу.
          – Можно, – ответил я.
          Утром я с ним встретился в парке Горького. В субботу там было многолюдно. Подойдя к фонтану, мы обратили внимание на группу парней и девчонок в футболках. Каждый их них стоял какое-то время без движения, а потом начинал пританцовывать. Стоявшая ближе к нам девушка как раз совершала незатейливые па: засунув руки в карманы шаровар, она переставляла кроссовку с мыска на пятку. Поупражнявшись с правой ногой, переходила на левую.
          – Интересно панки-пацифисты танцуют, – сказал Миша.
          – Да, интересно девки пляшут, – согласился я.
          Пошуршав по парку, мы спустились к набережной и продолжили прогулку, а часа через три вернулись. У фонтана топталась всё та же раскрепощённая компания и продолжала наглядно демонстрировать окружающим в чём заключается смысловая изюминка новой субкультуры: мысок-пятка, мысок-пятка…

НА ГРАНИ

          В Москву пришло бабье лето. Я ехал в трамвае с работы и смотрел в окно на сверкающие золотом листья, упавшие с деревьев. Мне вспомнились школьные сочинения про осень, которые мы писали в младших классах. Их удручающая одинаковость учителей не смущала. В стране, где единообразие во всём – от мыслей до одежды – поощряется, сочинения про осень также не изобилуют изысками пера и состоят из стандартного набора отличительных признаков: «С деревьев облетает листва», «Птицы улетают на юг», «С полей убирают урожай», «Дни становятся короче, а ночи длиннее», «Становится холоднее и часто идут дожди». Но в этот солнечный день холод отступил, а на небе – ни облачка. Я собрался выйти пораньше и прогуляться до дома пешком, но не вышел, услышав приятное женское пение:

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

          Средних лет женщина, сидевшая впереди с букетом цветов, пела негромко, но её услышали все ехавшие. И если поющий в трамвае мужчина встречается не часто, то женщина, которая поёт –  редкость. Одного не могли уразуметь пассажиры: почему она трезвая? Стоявший напротив неё ухоженный культурный работяга вежливо спросил:
          – Скажите, а чьё стихотворение Вы пели?
          – Сергея Есенина, – ответила женщина, – сегодня девяносто лет со дня его рождения. Я, между прочим, его дальняя родственница.
          – Что-то не припоминаю у Есенина таких стихов, –  хмыкнул знаток поэзии, – Вы бы лучше спели про то, как он с берёзкой обнимался.
          Я вышел на остановке, так и не узнав, была ли по просьбе зрителя исполнена песня на стихи Сергея Есенина «Клён ты мой опавший».
          На другой день мы с Семёнычем зашли в пивбар. За кружкой пива я рассказал о поющей родственнице Есенина, и у нас зашёл разговор о поэзии.
          – А ты сам-то стихи не пишешь? – спросил Семёныч.
          – Писал, но бросил, – ответил я.
          – А что так? Привычка-то не вредная.
          – Не тянет как-то. Я первое стихотворение написал в третьем классе – про весну. У нас в школе в начальных классах конкурс объявили поэтический, обещали лучшие стихи повесить на доске в вестибюле. Мне казалось, что я написал замечательное стихотворение, но его к лучшим не причислили и на доску не повесили.
          – Тогда и бросил? Не много же ты насочинял.
          – Нет. Тогда я расстроился и до десятого класса ничего не писал, а в десятом меня Маяковский вдохновил. Хочешь, прочитаю что-нибудь?
          – Не здесь же.
          – Почему не здесь? Взять того же Есенина. Помнишь его строки?

Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.

          – Я же не проститутка.
          – Да его в кабаке все слушали.
          – Ладно, валяй.

Щёткой зубною
Душу начисто
Вычистил некто
На вид проворный.
Теперь он ходит
  С душою белою
И щёткою чёрной-чёрной.

          – Под Маяковского рифму плёл? – спросил Семёныч.
          В нашем классе его стихи многим нравились за их специфичность: звонкие и чеканные, едкие и колкие, разящие как кинжал. А одно его детское лирическое я, помню, в шутку переиначил. Прочту начало.

Крошка сын к отцу пришёл,
И сказала кроха:
Дай мне папа три рубля,
А то будет плохо.

          Семёныч засмеялся, и мы чокнулись кружками.
          – А эпиграммы ты не писал? – спросил он.
          – Писал. Я в институте на ребят из нашей группы их написал, а на прощальном ужине в ресторане прочитал.
          – Не обиделись?
          – Да нет. На что обижаться? Всем понравилось. Они шутливые.
          – А я считаю, что эпиграмма должна быть злой, но не переходить определённую грань, а если она беззубая, то это не эпиграмма.
          – А на тебя кто-нибудь писал эпиграммы?
          – Кому я нужен? Я личность непубличная.
          – А хотел бы?
          – Если до грани, то от чего же?
          Через три дня, в понедельник, я подошёл к Семёнычу и сказал:
          – Радуйся, сбылась твоя мечта: написал на тебя эпиграмму.
          – Ты же говорил, что бросил сочинять.
          – Четыре строчки не в счёт. Помнишь наш разговор в пивном баре? Написана с учётом твоих замечаний. Слушай.

Родился ты в семье военной,
Не шутка – папа генерал,
А сам стал сошкой инженерной,
Хотя, большой оригинал.

          – Ну, что скажешь? Я грань не перешёл?
          – Не перешёл, но на грани, на грани… Ты, это... Больше никому её не читай. Лучше на Павла Васильевича напиши.
          – Боюсь, не оценит, а если и оценит, то в рублях при распределении премии – со знаком минус.
          Семёныч заулыбался и забрал у меня листок с эпиграммой – на память.

НОВАТОР

          Народ пиво обожает, а пьёт его там, где дёшево и сердито, и антураж подходящий: нет снующих официантов, мускулистых вышибал и лексических ограничений. Государство народную любовь понимает и, идя навстречу пожеланиям трудящихся, равномерно покрыло страну пивными ларьками и забегаловками. К упрощённому сервису пивососы приспособились. Было бы пиво, а захватить сушёную рыбу или дешёвую копчёную ставриду – не в тягость. Советские нравы и обычаи не позволяют приносить аккуратные рыбные кусочки с тем, чтобы их сразу положить в рот. Весь смак заключается в том, чтобы очистить, распотрошить и разодрать непосредственно в пивной, которая также несёт нагрузку разделочного цеха. Отходы производства хаотично разбрасываются по поверхности стола и перемешиваются с кусками газет, которые служат для рыбы упаковочным материалом, а в пивной используются как салфетки. Нельзя забывать, что газета по доступности, значимости и универсальности – продукция номер один. Плати две копейки – и владей. Если же оформить годовую подписку, то стоимость экземпляра устремляется к нулю, но всё равно находятся скупердяи, предпочитающие отираться у городских стендов с вывешенными газетами, толкаясь с такими же скупердяями, как они сами. Изучали бы её дома, развалившись в удобном кресле, прихлёбывая кофе или пиво и покуривая сигареты, но нет: стоят и мучаются, согнувшись в три погибели при чтении нижнего края, особенно ежели высокорослые, или вытянув лица ввысь при чтении верхнего края, особенно ежели карлики. К тому же без приобретения газеты им недоступны иные её применения, которых великое множество: заклеивание оконных рам перед холодами, розжиг костров и духовок, изготовление головных уборов, пакетиков, самокруток, прокладка между телом и горчичником для изнеженных, прикладывание к порезам, засовывание в ботинки для придания формы перед консервацией,  оклеивание стен перед поклейкой обоев, средство защиты вещей от моли, битьё мух. Всего не перечислишь, но во главе угла стоят три потребительских свойства: информационно-развлекательное, обёрточное и подтирочное. Достоинством газеты является принципиальная возможность её последовательного применения в разных качествах с поправкой на то, что некоторые виды использования обрывают цепочку по соображениям физики или эстетики. В одном поучительном анекдоте, где, помимо прочего, подчёркивается, что Советский Союз – самая читающая страна в мире, газета проходит в комбинации «обернул – прочитал».
«В очереди за пивом Ванька расправил газету, в которую завернул рыбу, и принялся читать статью с фотографией президента академии наук СССР Келдыша. Завидев соседку Машку, он её окликнул и подозвал:
          – Мань, хочешь Келдыша покажу?
          Машка прыснула, и, смутившись для приличия, зашептала, придвинувшись:
          – Что ты Вань? Люди кругом. Зайдём в избу – там покажешь».
          Когда в пивнушке газету разворачивают и извлекают рыбу, то просвещение замолкает: мельтешение, антисанитария, гомон и мат со чтением несовместимы, да и не за тем люди сюда пришли. Кружек на всех часто не хватает, и приходится использовать стеклянную тару, а то и пакеты из-под молока. Отстояв со стеклянной банкой длинную очередь, посетитель бережно несёт её к столику, а летом – при большом наплыве желающих утолить жажду – выходит на улицу. Жёлтая жидкость в его банке, с пенкой на поверхности, напоминает мочу, собранную для сдачи в поликлинику на анализ, но здесь, как говорится, не до чистоплюйства. Если в пивнушку приходит компания, то жди возрастания градуса. Дилемма для них заключается лишь в том, с чего начать: с пива или водки. Одинокие также балуются водочкой, но реже. А где водочка, там и ссоры, а то и драки. У граждан, перемешавших водку с пивом, пробуждается обострённое самолюбие, и от таких дерзостей как случайный толчок локтем или неуважение во взгляде, они заводятся с пол-оборота. А пивных ресторанов, где тебя культурно обслужат, и ты почти гарантированно не получишь кружкой по кумполу, в Москве раз, два и обчёлся. Один из них – «Саяны». Мы с Игорем туда наведывались два раза в год. В первых числах февраля, зайдя в его зал, удобно расположились и заказали, как всегда, пиво с креветками. В стране набирала обороты антиалкогольная кампания, в винные магазины выстроились длинные очереди, и купить алкоголь становилось с каждым днём всё труднее.
          – Иду я позавчера по улице, – рассказывал Игорь, – и вижу толпу у закрытого магазина. Подошёл, чтобы спросить у стоявших: что дают и во сколько откроется лавочка, но тут за моей спиной загремел засов. Толпа рванулась, подхватила, и я на несколько секунд отключился, а очнулся у винного прилавка стоящим вторым в очереди.
          – Как на работе? – спросил я, – зарплату не прибавили?
          – Обещают. Недавно к нам в подвал Сергей Капица приезжал. Он с моим начальником дружит. На мне электроника. Сейчас бьюсь над одной задачей…
          Подошедший официант поставил на стол бокалы, а чуть позже принёс горячие креветки с лимонными дольками. Мы с Игорем, воздав хвалу создателю благоухающего креветочного блюда, засучили рукава и заработали ртами и руками. Поодаль от нас одинокий мужчина пил пиво и созерцал блюдо с тремя крупными раковыми шейками, окружёнными листьями салата.
          – Человек раков ест, – сказал Игорь, – а не заказать ли и нам? Гулять так гулять.
          – Что-то он их как-то странно ест, – заметил я.
          Понаблюдав за ним, мы выяснили, что пиво пьётся как обычно, а с раками всё гораздо сложнее: приложение к пиву было задействовано с использованием обоняния и зрения, но никак не вкуса. Налюбовавшись аппетитными рачьими хвостиками, человек их обнюхивал, и, блаженно зажмурившись, отпивал из кружки, оставляя предмет обоняния в целости и сохранности.
          – Всё гениальное просто,  – восхитился Игорь, – надо позаимствовать.
          – Очень экономичный способ, – согласился я, – ты не знаешь, как долго варёные шейки хранятся в холодильнике?
          – Не знаю. Но ему-то придётся их съесть сегодня.
          – Если только он с официантом не договорился поглазеть на них за полцены.
          Заказав ещё пива и по порции креветок, Игорь сказал:
          – Зачем откладывать в долгий ящик? – попробуем как тот мужик: поставим креветки перед собой и станем разглядывать, но не обонять, а то боюсь с непривычки слабину дадим – не удержимся и съедим.
          – Как же без обоняния? Они пахнут за версту.
          – Холодных попросим. Ах, опоздали – уже несут. Ну, ничего – у меня насморк третий день.
          Минут пять мы пили пиво без креветок, укоризненно взиравших чёрными выпученными глазками на двух повредившихся рассудком дядечек.
          – Насморк некстати прошёл, – пожаловался  Игорь на выздоровление. – Интересно, что происходит, если желудочный сок переливается через край? – проявил он анатомическую любознательность.
          – В желудке всё герметично, а если нет, то излишки выльются через какое-нибудь отверстие.
          – Через какое?
          – Скоро узнаем.
          – Считаю, что на первый раз достаточно, – сказал Игорь, хватая креветку, – «собака Павлова» проголодалась.
          Я поддержал друга и ухватил креветку покрупнее, позавидовав стойкости гурмана-новатора, упорно не желающего поедать членистоногих.
          Перестав ломать комедию, мы с Игорем обсудили предстоящую поездку в Крым и договорились, что он мне позвонит, как только узнает точную дату отъезда. Покидая «Саяны», я не удержался и взглянул на новатора, который по-прежнему лицезрел нетронутые шейки и что-то вполголоса бубнил.
          – С кем он разговаривает? – удивился я. – Он же один.
          – Он не один, он в компании.
          – Какой компании?
          – В компании с тремя раковыми шейками, – пояснил Игорь.

ГАДАЛКА

          У метро мы попрощались. Я спустился вниз, а Игорь отправился на автобусную остановку. Это была последняя наша встреча. В начале марта, вечером, раздался звонок. Звонил один из тех товарищей Игоря, с кем я побывал в Крыму в прошлом году.
          – Приезжай, – сказал он, – Игорь погиб. Завтра похороны.
          – Погиб, погиб, погиб… – подхватил внутренний голос, – ты не ослышался, и это не слуховая галлюцинация. Не хватайся за соломинку и не обманывайся.
          – Заткнись, такими вещами не шутят.
          – Я не шучу. Осознай и прими. Бессмысленно отмахиваться от того, что неотвратимо вернётся. Мне очень жаль, но его здесь больше нет.
          – Здесь?.. Продолжай, коль начал.
          – Мне нечего добавить.
          – Нет, продолжи, будь любезен: ты допускаешь, что мы встретимся где-то там?..
          – Не приставай. Я знаю то же, что и ты. Нельзя знать точно, и никто никогда не узнает, иначе сломается механизм человеческой жизни на Земле. Верить или не верить, но не быть уверенным – это человек обязан принять как должное. Считай, что он сбросил оболочку, и растаял во времени и пространстве.
          – Спасибо, утешил.
          – Не за что. Но ты ответь. На том конце ждут. Что молчишь? Ответь, ответь, ответь…
          Меня кто-то тронул за рукав, и потревоженные воспоминания упорхнули. Электричка, набирая скорость, отходила от станции Карачарово. По проходу вагона ходили цыганки и докучали навязчивым сервисом, предлагая уведомить пассажиров о том, что их ждёт в ближайшей перспективе, но тех неведение не отягощало, и они отбивались как могли.
          – Мужчина, давайте я Вам погадаю, – предложила мне молодая цыганка.
          – Нет, не нужно, – ответил я и отвернулся к окну, не желая лишиться великого блага – незнания того, что ждёт тебя впереди.
          Цыганка не отходила. Минут пять она стояла над душой, пока я не выдержал и не ушёл курить в тамбур. «Теперь понятно, почему Игорь не любил цыган», – подумал я, вспомнив наш разговор в кафе «Пни».
          – Не угостите сигареткой? – услышал я знакомый голос, но без прежних надоедливых вкрадчивых интонаций.
          В тамбуре стояла всё та же цыганка. Уходя на перекур, она сбросила маску гадалки и превратилась в обычную привлекательную девушку. Я протянул ей сигарету, и мы молча курили до Курского вокзала. Гадать она больше не предлагала.

ЭПИЛОГ

          В воскресенье, 4 июня 1989 года, я стоял в толпе людей, пришедших на митинг в Лужники: ожидали приезда и выступления перед собравшимися народного депутата СССР Бориса Ельцина. Широкую известность ему принесли критические высказывания в адрес руководителей партии за медлительность в проведении реформ, а симпатии народных масс он снискал призывами к отмене номенклатурных привилегий: знал товарищ прекрасно болевые точки советских граждан, умел подобрать ключик к сердцу народному. В лидеры перестройки по линии партии бывшему инженеру-строителю попасть не удалось – желающих перестраивать хватало и без него, а бунтарю соратники по партии на пленуме как следует всыпали, и тот, поджав хвост, повинился. Избрание народным депутатом прибавило ему популярности. Ельцин теперь строил амбициозные планы вне партийной элиты, делая ставку на передовую интеллигенцию, активных предприимчивых людей, талантливую молодёжь, выступающих за демократическое обновление общества и рассчитывающих при новых экономических отношениях не упустить свой шанс. Они-то и ожидали нового кумира, чтобы услышать от него то, от чего закипит в жилах кровь, укрепится решимость выбросить на свалку истории опостылевшую коммунистическую идеологию и начать борьбу за перемены. И он пришёл, но пламенную речь не произнёс, разыграв маленький дешёвый спектакль. Минувшей ночью под Уфой случилась страшная трагедия, унёсшая сотни человеческих жизней: авария на трубопроводе привела к взрыву, от чего сгорели два встретившихся поезда. Среди погибших было много детей. Страна испытала небывалый шок от чудовищных масштабов катастрофы. Ельцин, зайдя на трибуну, упомянул о трагедии и предложил  проголосовать: проводить митинг или нет.
          – Кто за то, чтобы не проводить сегодня митинг? – обратился он к собравшимся.
          Примерно половина из окруживших трибуну подняла вверх руки.
          – Кто за проведение?
          Желающих митинговать оказалось не так уж мало – требовался подсчёт.
          – Меньшинство, – констатировал Ельцин.
          Понятно, что проведение митинга могло отрицательно повлиять на политический имидж Ельцина, и что решение о его отмене принято заранее. Считать голоса он не собирался. Да и чисто технически сосчитать их было затруднительно. Вопрос: зачем устраивать показушное шоу? Объясни ты людям ситуацию и объяви о принятом решении. Так нет, захотелось продемонстрировать близость к народу, поиграть в демократию. Судя по лицам, многих покоробил его фальшивый демократизм. У меня от встречи остался неприятный осадок. Вроде бы незначительный штрих, но возникло какое-то недоверие, переросшее вскорости в антипатию и уверенность, что народ охмуряет хитрый и коварный притворщик, добивающийся одного: порулить страной, покомандовать, развернуться на всю катушку, упиваясь властью. И последовавшие события, к сожалению, подтвердили мои опасения. В октябре 1993 года этот липовый демократ растоптал конституцию и совершил государственный переворот. В 1918 году большевики, наплевав на волеизъявление граждан, разогнали учредительное собрание. И вот через семьдесят пять лет разгон представительного органа повторился с той лишь разницей, что разгонять отправились не уставшие караульные во главе с матросом Железняком, а танки и войска, закоптившие чернотой стены Белого дома снаружи, и залив кровью защитников изнутри. Запад, временно забыв о демократических принципах и гуманизме, к расстрелу отнёсся с пониманием, посчитав Ельцина своим сукиным сыном. Парадокс в том, что тех, кто отстаивал конституцию, Ельцин обвинил в стремлении вернуть стране коммунистическую идеологию, а сам устроил переворот не хуже большевистского. Перевернул всё с ног на голову – и победил, заставив многих поверить лживым заявлениям. Стремясь узаконить злодеяние, Ельцин в страшной спешке, без должного обсуждения, пропихнул новую конституцию, то есть основной закон, по которому любая страна предполагает жить долгие-долгие годы и который призван сплотить и объединить, а в итоге 41,57 % граждан  проголосовали против. А называть либералами тех, кого он рассовал на командные должности, позволительно лишь при добавлении наречия шиворот-навыворот. Лишив граждан денежных сбережений, новоявленные реформаторы азартно чмокали губами, разрабатывая в кабинетах бредовую теорию «взять всё и поделить», рубанув по живому и не задумываясь о людях. И поделили – в узком кругу. Правильнее их было бы назвать неуёмными авантюристами-экспериментаторами с атрофированной совестью и чрезмерными амбициями, не подкреплёнными опытом, знаниями и способностями, необходимыми для того, чтобы плавно повернуть огромный корабль и пойти правильным курсом. Они же устроили бунт на корабле, выкинув за борт оппонентов, и крутанули  штурвал так, что половина плывущих попадала за борт, а корабль едва не развалился. Не повезло России с капитаном: охмурить легковерных смог, а дальше…   «Надул, сильно надул…» – сказали позднее люди словами учителя из «Мёртвых душ» Гоголя, видя, что на их долю благоденствие не выпало, а на страну обрушились многочисленные беды, вызванные грабительской приватизацией и бездарным правлением пьяницы, который пил, но дело не разумел: катастрофический спад промышленного производства и сельского хозяйства, накопление внешнего долга, утечка мозгов за границу, рост смертности и сокращение рождаемости, обнищание населения, болезни, наркомания, алкоголизм, преступность. Масштаб бед зашкаливал. При Ельцине государство не гнушалось и надувательством, играя с гражданами и организациями в финансовые пирамиды, позволившие правительству залатать дыры в бюджете, а новой номенклатуре обогатиться. С перспективой на будущее навредил: афера с ГКО подорвала доверие к государству, отбив охоту у кого-либо приобретать подобные ценные бумаги. А что с демократией? При формальном провозглашении свободы слова – установление  контроля над телевидением и прочими средствами массовой информации, особенно ощутимого в избирательную кампанию: послушные журналисты не стеснялись искажать и замалчивать информацию, а зачастую откровенно врать. Именно Ельцин, стремясь во что бы то ни стало сохранить власть, первым в России прибег к нечестным выборам, заставив работать на себя весь административный ресурс. В уме же держал и подстраховочный вариант, сводящийся к следующему: мы выборы не отменяем, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, и, если что пойдёт не так, пальнём и разгоним. Ему не привыкать, поднаторел в 1993 году. После смерти Ельцина нашлись желающие увековечить его имя: открыли музей, памятник. Какая осталась память о его правлении – известно. Ельцина стоило бы изобразить стоящим в малиновом пиджаке с золотой цепью на шее на фоне дымящегося Белого дома. Придумывать что-то, символизирующее достижения – пустой номер: нет их у него. Разве что из пальца высосать. Не сподобился Ельцин создать что-нибудь полезное, а если изображать то, что он порушил – места не хватит.
          Новая конституция дала большие полномочия президенту – Ельцин себя не обделил. Он первым продемонстрировал, что при такой конституции в условиях неизбалованной демократией России, народ которой веками ползал у ног самодержцев и десятилетиями прославлял советских вождей, превратиться в повелителя-самодура, косящего под демократа, не составляет большого труда. Его наследников декоративная демократия также вполне устроила. Страна качнулась к авторитаризму. Гайдар со товарищи, непосредственно спроектировавшие опутанный криминальной паутиной хищнический капитализм, постарались на славу, чтобы втоптать в грязь либеральную идею, отвратив от неё ограбленный народ, заработавший нервный тик от шоковой терапии, и создать почву для авторитаризма. Те ещё либералы. Если у правителя слишком много власти, это плюс для страны тогда, когда правят Пётр I или Екатерина II, а если какое-нибудь «недоразумение» село не в свои сани и погнало, не разбирая дороги, то беда. Второго Петра I бог России не послал, а призывать второго Рюрика с дружиной управленцев для наведения порядка – это уж если совсем кранты и гордыня усмирена, что маловероятно. Буржуазные революции в Европе разрушили порочный абсолютизм, позволив гражданам самим избирать руководителей – и те служат, как рабочие лошадки. Высшие чиновники на зарплате – и не более того. А если взбрыкнут, то получат по загривку – закон един для всех и неукоснительно соблюдается. У нас же, несмотря на революцию в 1917 году, начинка осталась прежней, менялся только соус. Самодержцы правили под монархическим соусом, а власть передавалась по наследству, генеральные секретари правили под социалистическим соусом, и их выбирала партийная верхушка, а с падением социализма под патриотическим соусом распространилось преемничество, а какой соус будет следующим – на вкус нового повара. Время идёт, а страна с каждым годом отстаёт всё больше. Россия с падением монархии до сих пор не обрела истинной демократии, без чего прогресс невозможен. Принятие новой конституции неизбежно, потому что спущенная сверху ельцинская блиц-конституция замешана на крови расстрелянных в Белом доме и навязана народу. Тогда встанет вопрос: президентская или парламентская республика? В каждой демократической стране исторически сложилась та или иная форма. Короткая же история постсоветской России такова, что стоит кому-то стать президентом (марионетки не в счёт), как он превращается в царька. Прошлое не отпускает. Вождизм так въелся, что не вытравишь. Если переход к парламентской республике когда-нибудь состоится, это будет благо для страны. Естественно, что речь идёт не о таком парламенте, как  безоппозиционный штамповочный цех единороссов, в котором большинству мозги заменяет указательный палец, нажимающий на кнопку. Подождём.
          Выстрелы по парламенту создали предпосылки для распространения страшной болезни «деградация», охватившей все сферы деятельности. С уходом Ельцина из политики болезнь не угасла, а такие её проявления, как коррупция и воровство, приобрели масштабы национального бедствия. Жулики всех мастей вцепились в страну так, что не оторвёшь. На смену олигархическому капитализму пришёл государственный капитализм с притихшими запуганно-лояльными олигархами и затурканными частными бизнесменами, а первичное накопление капитала сменилось накоплением бюрократией  нелегальных доходов. Недосуг ей уменьшать сырьевую зависимость экономики, сокращать технологическое отставание, заменять изношенные основные фонды, останавливать отток учёных и специалистов, формировать привлекательный инвестиционный климат и отвлекаться на мелкие скучные вопросы типа «Чем занять расплодившихся экономистов, юристов и бухгалтеров?» или «Как добиться того, чтобы жители моногородов не оттягивали деньги из бюджета и не ныли, отвлекая от коллекционирования денежных знаков, а крутились сами, беря пример с шустрых китайцев?» Государственный капитализм не принёс в общество социальную справедливость – разрыв между богатыми и бедными увеличился, что неудивительно, если принять во внимание принцип, которого придерживаются номенклатура с прикормленной обслугой: «нам по потребностям, а вам что останется». А если нет социальной справедливости и свободы, то невозможно достичь консолидации и единства в понимании того «куда идти и как идти». Советский социализм знал куда, но не добрался: то ли пошёл не той дорогой, то ли заблудился. Первая половина пути сопровождалась великими свершениями и победами, энтузиазмом и героизмом народа, но далеко не все её преодолели: миллионы погибли в войне с немецким фашизмом, и миллионы же пали от пуль и сгинули в лагерях по воле шедшего впереди вурдалака. Светлое и мрачное шли бок о бок и, казалось, не замечали друг друга. Люди безмятежно смеялись и радовались тому, как хорошо в стране советской жить, глядя на уморительные сцены из кинофильма «Волга, Волга», а где-то рядом сталинские изверги в застенках НКВД, выполняя пожелания вождя народов, устраивали соцсоревнование по выпытыванию признаний у невиновных. Сидящие в кинозале не редко пускали слезу, растаяв от трогательной сцены с негритёнком из кинофильма «Цирк»» – дети всего мира одинаково дороги  советскому человеку, а неподалёку в детдоме находились дети репрессированных, оторванные от родных, разлучённые с братьями и сёстрами, затравленные и униженные – те, которым товарищ Сталин обещал обеспечить «счастливое детство», а обеспечил несчастное. Народ тогда не знал всей правды, не представлял масштабов репрессий. А если бы и знал, то ничего бы не изменилось  – карательная машина работала безотказно. Большинство верило Сталину и поддерживало приговоры разоблачённым шпионам и вредителям, или старалось убедить себя, что верит, а несогласные молчали из страха, но те, кто много лет спустя принялся восхвалять кровожадного паука, неужели не знают о его злодеяниях? Не пробирает? Им бы посредством воображения поприсутствовать в залитом кровью подвале, где садисты с благословления Сталина ломают рёбра ревущим от дикой боли «врагам народа». А сунуть иголку себе под ноготок апологеты не пробовали, если уж лишены воображения? Кто-то, глядя на фотографию твёрдого, как сталь, величественного маршала, думает: «Однако он сумел победить Германию, приструнить высокомерных недругов и заставить их считаться с русскими. Не то, что ныне». Не стоит самообманываться. Не герой смотрит на вас с фотографии, а упырь мирового масштаба. По прошествии десятилетий горе и страдания развеяло время, и останки казнённых, покоящихся в многочисленных захоронениях, разбросанных по всей стране, ничего не расскажут о страшных истязаниях. До потомков дошли лишь свидетельства и воспоминания очевидцев, но и их достаточно для того, чтобы не допустить возвеличивания палача, учинившего расправу над собственным народом. Страна пережила его тиранию и пошла дальше, не ведая, что половина пути позади. Замечательные фильмы, снятые Гайдаем, Данелией, Рязановым, как нельзя лучше отражали атмосферу в обществе. Картины дышали оптимизмом, теплотой, доброй иронией, и ими восхищался народ, потому что люди так и жили, не испытывая неприязни и ненависти друг к другу, не выискивая среди сограждан агентов, шпионов и «пятую колонну» и искренне любили свою Родину такой, какая она есть. Казалось, ничто не предвещало скорого краха, и тогда, в июне 1989 года, возвращаясь с несостоявшегося митинга Ельцина в Лужниках, никто не мог представить, что через два с половиной года огромный каменный исполин СССР рухнет, и от него отвалятся огромные куски, а оставшаяся часть некогда несокрушимого монолита покроется трещинами, и они не заделаны до сих пор по вине правящих бал жуликов и лицемеров. Поэтому ещё предстоит поработать и восстановить прочность конструкции, но не за тем, чтобы подвергнуть её новым испытаниям, а для того, чтобы написать от края до края «Да здравствует Счастливая Россия!» и сохранить надпись на все времена.

Весна-осень 2017 г.