Продолжаем серьёзный разговор 8

Рассказ сотрудницы одной из московских клиник: «Ей 11 лет, внучке моей. И она почти всю жизнь жаловалась на то, что у неё головка болит. Потом у неё появились голоса, она слышала. Но нам долго про это не говорила и только потом стала жаловаться. Рассказывала, что слышит мои и мамины голоса, будто мы на неё ругаемся. Месяца два лечились. Вот, а сейчас всё - слава Богу».
При лечении этой девочки я пользовался не психиатрическими препаратами, а абсолютно безвредными композициями, как бы кусочками молекулы белка, которые не имеют никакого отношения к психотропным препаратам. Как видите, этого оказалось достаточно, чтобы она вернулась к нормальной жизни. А теперь давайте попробуем пофантазировать, что стало бы с этим ребёнком, если бы её родители пошли обычным путём и отвели дочь к детскому психиатру.
Итак, ранняя детская шизофрения. Таков диагноз, который сразу же возникнет в голове у врачей. Это — госпитализация в психбольницу. Это — нейролептики. Нейролептики у ребёнка десяти лет будут вызывать угнетение основных жизненных функций. Ей будет трудно думать, трудно говорить. Нарушится координация движений. Но при этом голоса, которые она слышала, тоже исчезнут. Придёт бабушка, сама медработник, к врачу и скажет: «Да что ж это такое? Внучка-то у меня стала какая-то другая». Ей скажут: «А что вы хотели? Такое тяжёлое заболевание». Девочку выпишут из психбольницы, оставив на тех же нейролептиках. Где-нибудь через полгода она не сможет учиться в школе, потому что у неё наступит беда с концентрацией сознания. Бабушка забьёт тревогу, снова пойдёт к психиатрам, они скажут: «Ах, какое тяжёлое заболевание!» и поменяют нейролептик. В лучшем случае. В худшем — просто увеличат дозу. Ребёнок немножко адаптируется, но станет странным. Очень возможно, что начнёт заговариваться, ходить под себя. Через несколько месяцев бабушка опять придёт к психиатру, тот снова покачает головой — тяжёлая болезнь, бедная девочка! — и ещё раз поменяет нейролептик. Или не поменяет, а увеличит дозу. Потом девочка подрастёт, у неё начнется пубертатный криз. И не найдётся ни одного врача, который решится отменить ей нейролептики во время пубертатного криза, поскольку считается, что психические заболевания в это время должны мучительно ухудшаться. Из-за постоянного приёма нейролептиков девочка будет находиться в «зомбированном» состоянии. У неё будут притуплены эмоции, она будет туго соображать. Иногда она будет устраивать что-то вроде забастовок, пытаясь прервать лечение. Чтобы справиться с этим, её снова на какое-то время положат в психбольницу и так далее. И так будет продолжаться всю жизнь. В этот замкнутый круг попадают 90 % людей, определённых на лечение в психиатрическую лечебницу. А всё потому, что средний российский психиатр не умеет и не хочет делать ничего, кроме назначения нейролептиков. Они так и говорят обычно: «Я не психотерапевт, я психофармаколог».
Вообще, что такое российская психиатрия? На мой взгляд, её историю следует отсчитывать с 1836 года. Это был год, когда в журнале «Телескоп» Петр Чаадаев опубликовал своё первое «Философическое письмо». Результатом этой публикации стало следующее: царь Николай I объявил русскому народу, что Чаадаев сумасшедший. И этот факт моментально и благополучно признали психиатры. Вот, собственно, самое главное, что можно сказать о российской психиатрии. Дальше всё развивалось по тому же сценарию. Если в 1920-х годах рабочей силы было мало, государству было нужно мало психических больных, и тогда диагнозов ставили мало. В семидесятых, при декларированной всеобщей занятости населения, напротив, было выгодно прятать людей в больницы, чтобы они не портили статистику, и диагнозы ставились в чудовищно огромных количествах.
Казалось бы, как можно манипулировать диагностикой? Ведь болезнь либо есть, либо её нет. Давайте в этом разберёмся. В основе современной психиатрии лежит так называемая «немецкая школа», классиками которой считаются Эмиль Крепелин и Карл Ясперс.
Систематический труд Ясперса по общей психопатологии, в котором он описал все известные психопатологические состояния, считается базовым. Но все забывают о том, что Ясперс имел в виду не только описание, но и некий метод. Он считал, что у человека есть один-единственный способ понять другого человека — надо найти аналогию в себе самом. Вот передо мной, допустим, сидит девушка и теребит бахрому своего платка. Я не знаю, что она при этом чувствует. Но могу накинуть себе на плечи платок и попробовать осознать, что чувствует человек — что Я чувствую! — когда делаю это.
Чтобы работать по этому методу, врачу нужно непрерывно расширять мир своих собственных ощущений и состояний. Это вполне возможно, но это, конечно, большой духовный труд. Чем-то похожим занимаются актёры. Но актёру не надо выносить суждений о степени патологичности того состояния, которое он играет, поэтому ему немного легче. А для психиатра тут начинается сложнейшая вещь, которая называется «психодинамический подход». Это такая модель вчувствования в пациента.
Какого-то похожего отношения ждут пациенты, идя к психиатру, и по сей день. Но ничего подобного не происходит. В российской психиатрии в основном используется более простой нозологический подход. И до сих пор в нашей стране для того, чтобы поставить психиатрический диагноз, не нужны никакие данные обследований, не нужно пытаться влезть в шкуру пациента. Я просто должен из картинок психопатологии подобрать какую-то подходящую. Для этого мне приходится выступить в роли журналиста. Я в истории болезни должен описать психический статус человека, который сидит напротив меня. Его эмоциональное состояние, мимику — в общем, всё то, что я могу сказать про его сиюминутное состояние. Из этого описания, и только из него, вытекает диагноз. Так было в семидесятые, и до сих пор так. Под диагнозом должны стоять три подписи, то есть ещё два врача должны со мной согласиться. При этом, скорее всего, эти врачи сами пациента смотреть не будут, они только прочтут моё описание. После этого диагноз будет окончательным, и оспорить его даже в судебном порядке будет невозможно. Я ещё раз подчеркну: никаких электроэнцефалограмм, никаких психологических тестов, никаких анализов — ничего этого не нужно для выставления диагноза. Нужен только мой взгляд на вас. Очень грубо говоря, я должен увидеть в вас одно из двух психиатрических заболеваний. В одном случае это шизофрения, в другом случае — маниакально-депрессивный психоз. Ну, есть ещё эпилепсия, но в московской психиатрической школе она практически не рассматривается. Увидеть признаки этих заболеваний очень легко.


(Из статьи врача-психиатра Александра Данилина "О том, почему из психбольницы нельзя выйти здоровым")

Если мы посмотрим историю болезни людей, прошедших через психиатрические клиники (и не в Москве и Петербурге, а в целом по России), то убедимся, что 90% людей психиатры до сих пор лечат от одной болезни – шизофрении. Ставят этот диагноз гораздо реже, чем раньше, но дело академика Снежневского живёт (это он фактически объявил, что все психические заболевания сводятся к одной только шизофрении, и при нем её ставили всем подряд) и, увы, побеждает.
Проблема не в том, какой диагноз поставят (сформулировать его можно по-разному), а в том, что лечить человека всё равно будут от шизофрении. На этот диагноз в одной Москве работают три института, притом, что до сих пор так и не найдены однозначные биохимические или цитологические критерии его подтверждения. То есть даже по результатам анализов ДНК ни про одного человека нельзя сказать, что он болен шизофренией. Слава Богу, в душевных болезнях нет таких явных признаков, поэтому любой диагноз в психиатрии – миф, нужный для того, чтобы врач упростил свой взгляд на больного. Видеть в больном уникальную личность, пытаться понять его переживания трудно, а навесить ярлык в виде диагноза и назначить нейролептики очень легко. Возникает универсальный стереотип взгляда врача на больного: болезнь – это «процесс», который течёт где-то внутри больного. Мы ничего не знаем об этом процессе, кроме того, что его нужно «оборвать» с помощью дорогостоящих лекарств.
Алкоголизм вроде бы не имеет никакого отношения к шизофрении, но врач, лечащий алкоголика, вынужден пользоваться тем же мифом – он считает, что не человек по причине его собственных душевных терзаний или внутреннего кризиса бежит искать водку, а водка бежит за человеком и определяет его поведение. Есть два подхода к лечению алкоголизма. Можно видеть в больном личность, и тогда мы пытаемся понять, какие душевные проблемы эта личность решает с помощью водки. Есть даже такое понятие в мировой наркологии – «проблемное пьянство». А можно лечить как Болезнь с большой буквы, и тогда врачи начинают описывать его как процесс, который протекает независимо от личности… то есть всё ту же шизофрению. Наша наркология предпочитает второй вариант. Мне не раз известные наркологи говорили примерно следующее: «Вы неправильно пишете в истории болезни, что человек уже год не пьёт. Этого не может быть – у него третья стадия алкоголизма». Как и в психиатрии, в наркологии есть примерно те же 7% пациентов, которые нуждаются в серьёзном медикаментозном лечении. Но лечат-то наркологи по этому принципу не 7, а 100 процентов. По той же мифологической модели психиатры почти у каждого пациента заранее подразумевают шизофрению. То есть, по мнению большинства российских психиатров, не человек управляет процессом пьянства, например, а процесс человеком.


(Из статьи врача-психиатра Александра Данилина "Любой диагноз в психиатрии – миф")

Наверное, большинству из нас знакомо это желание: «Вы мне схемку напишите, схемку…», «Вы мне приёмчик подскажите», «Вы мне скажите, какую ему таблеточку дать». Разумеется! <...> Показалось, что люди, не уверенные в себе, могут получить психологическое образование, там скрываются какие-то техники, какие-то приёмчики, которые позволят манипулировать людьми. И огромное количество людей в поисках власти пошло в психологию, в психотерапию, в общем, такие наши технологии манипуляции.

(Из статьи врача-психиатра Александра Данилина "Морлоки и Эллои:Машина времени в России есть!")