Пётр Фёдорович

Крохотное европейское герцогство Голштиния. Примерно 1740 год

Был он простым крестьянином и звали его Ганс. И отца его звали Ганс, и деда, и его деда, и его. Правда, раньше Ганса родился было здоровенький первенец и, конечно, именно его нарекли гордым семейным именем, но ребенок умер, не добравшись и до трёх лет. Вскоре за ним последовал и второй Ганс. Ещё пара сыновей крестили другими именами, они обладали крепким здоровьем, и третьего нового сына мать решилась снова наречь Гансом. Рос он хилым, и родные со дня на день ждали его смерти. Однако, уже родились и отправились на тот свет ещё двое братьев, а худющий Ганс все не умирал. Живучесть его никого особенно не радовала, ибо семья его была беднее последних бедняков. Тяжко стараясь свести концы с концами они и не подозревали, что бедствуют вместе с нищим герцогством Голштинским. Вокруг было так плохо, что и позавидовать некому.
Маленькому мальчишке дела до этого не было. Он скреб своей деревянной ложкой дно вечно полупустого горшка, поджимал замерзшие босые ноги. Башмаки-то ещё старший брат сносил, а заплаты на доставшихся по наследству штанах, уже пришивать было некуда, но за окном было столько интересного, что Гансу и задуматься было некогда, почему отец вечно злой, а мать такая худая и всегда плачет.
Мальчишка рос как трава, всё время проводил в ближнем лесочке. Ход времени замечал только когда становилось холодно и особенно голодно.
Не очень Ганс заметил, когда мрачного нелюдимого старшего брата отправили подмастерьем на мельницу. Разве что с брюквой отцу помогать теперь пришлось. Зато в горшке младшему стало оставаться чуть больше.
 Особенно любил Ганс бродить по, окружавшим его родную деревеньку, лесам. Бродил без цели, без родительских заданий и наставлений, наслаждался своей беззаботностью и незанятостью, радовался, что слишком мал и бестолков, чтобы хорошо помогать матери по хозяйству. Ведро воды от колодца не донес – пролил, муку просыпал, а взялся двор мести, только пыль поднял да метелку умудрился сломать. Осталось бесполезному пятилетке только лазить по кустам да стараться не заплутать.
Лазил так однажды лазил, хоть и было дело ближе к осени, только ничего полезного не было по всей округе. Словно нарочно ни ягодки, ни съедобного корешка. Деревья кругом шумели молодые, гибкие, без дупла, без мёда. Старые толстые деревья уже давно вырубили и продали. Плохо, не рачительно хозяйствовал герцог – хозяин этих мест. Но какое дело до того было крестьянскому мальчишке. Только есть уж очень хотелось. Ганс громко шмыгнул носом, подтянул свои драные штаны и согнувшись до земли юркнул под раскидистый куст, отвел ветку и нос к носу столкнулся с лопоухим поросёнком. Тот весело и озабочено похрюкивая принялся вынюхивать, рыть пяточком что-то возле дубка. Животное пачкалось в земле, жадно чавкало. Мальчишка затопал, замахал руками, зашумел, прогоняя поросёнка. Ганса очень заинтересовало, что такое зверь мог найти под дубом. Он наклонился и стал разгребать руками перерытую землю.
-Если свинья так старалась и даже чавкала потом, значит она точно унюхала что-то съедобное, – рассуждал мальчуган, - свиньи же охотно едят, то же что и мы. Вдруг этот ушастый нашёл что-то действительно вкусное.
Словно подтверждая его слова поросенок визгливо захрюкал и вновь полез ему под руку совать пяточек в разрытую землю. Теперь уж малыш напустил на себя воинственность, оттолкнул хрюшу и стал решительно копаться в земле.
Поросёнок обиделся, задрал кривой хвостик, потрусил дальше в лес, а Ганс с удивлением обнаружил в земле грязные почти чёрные грибы. Это точно были они, похожие на шампиньоны, и пахнущие сыростью и грибами. Мальчик покопался ещё, отыскал четыре гриба и решил отнести свои грязные находки матери.
-Она-то знает, что это такое и как это есть, – бормотал малыш, собирая грибы в подол своей рубашонки.
Он торопился, бежал домой и не зря. Мать очень обрадовалась, разглядев его находку.
-Трюфели! – всплеснула руками она, – подземные грибы. Свинья отрыла под дубом?
Ганс радостно кивал.
-Их же можно продать на базаре в городе и выручить монету. Есть же любители этакой странности.
-Значит, – расстроился голодный малыш, – мы сами их есть не будем?
-Нет-нет. Мы лучше снесем их герцогу. Сосед говорил, что наш герцог Голштинский очень их уважает и заплатит хорошие деньги.
-А на эти деньги ты купишь еды? – все расспрашивал ребёнок.
-Конечно, конечно, – потирала худые руки мать, – мы много чего купим, даже масла.
Ганс облизнулся, мечтательно прикрыл глаза. Вот так он впервые заслужил похвалу отца и лишний кусок. Правда, второй раз отец похвалил его только через много лет. А пока он долгие годы не уставал хвалить его среднего братца, которого удалось пристроить в герцогский замок, выносить ночные горшки и кухонные помои. Работёнка была мерзкая, да другой в замке не нашлось. Да и замок только гордо звался, а сам дряхлел в бедности и запустении. И хоть разговоры там вели гордые, но воспоминаниями да надеждами сыт не будешь.
Зато приходил брат Ганса в родной дом и принимался пересказывать то, что слышал. Слушали его нищие крестьяне и чувствовали себя причастными, приближенными к королевским особам. Сели за пустой стол, отец с матерью умильно подперли руками худые щёки и сыночек начал разливаться соловьем:
-Наш молодой отпрыск герцогский Карл Ульрих может вполне законно стать дважды королём.
- Это как же?
-Да, он наследник шведского короля. Так мало того, он приходится внуком императору России.
Крестьяне только ахали, рты разевали, словно и им должно перепасть с королевского стола.
-Была у тамошнего императора дочь Анна, выдали её замуж за нашего герцога и её сын, Карл, теперь выбирает, кем ему быть милее -  королем Шведским или императором. А чтоб думалось легче, тётка его Елизавета, императрица России, вызвала парня к себе, да учителей к нему приставила, чтоб из него вышел настоящий император.
-А что же Швеция? – солидно уточнил отец, словно чего понимал, – что же Шведы теперь без короля останутся?
-Они найдут себе другого наследника, а императором говорят лучше. Я слышал Россия большая до жути. Так что и представить нельзя. Правда, там вера другая.
-Ох, Господи! – запричитала женщина, - нельзя ж так.
-Кролям можно, – с видом знатока заявил сын, – они и веру меняют, и имена. У них так принято.
-Прославит Карл Ульрих наше герцогство, – выпятил грудь крестьянин, – на весь свет прославит.
Следующий раз осведомленный в герцогских делах брат Ганса появился нескоро. Зато принес родным настоящую сдобную булочку из белой муки, объяснил, что она случайно упала с герцогского стола и госпожа отказалась есть её. Драгоценную сдобу разрезали пополам, потом ещё пополам, чтобы досталось и двоим родителям, и сыновьям. Ганс взял свой кусочек обеими руками и очень медленно откусил, наслаждаясь каждым глотком. На лицах крестьян отражалось блаженное благоговение. Покончив с булочкой, гость вновь принялся болтать:
-Ой, что я узнал. Наш-то Карл Ульрих в этой дикой Росси крестился по-ихнему и теперь он никакой больше не Карл Ульрих, а Пётр. Пётр Фёдорович. Чего только не сделаешь ради короны, – авторитетно заявил он. Ещё я слышал, что проклятые москавиты его женили и заразили оспой.
-Прям сразу? - ахнула мать Ганса.
-Как дело было не знаю, – откашлялся собиратель слухов, – только говорят, болели они оба, но у жены все обошлось благополучно. Может у неё и не оспа была вовсе. Только у неё всё обошлось, а наш Карл Ульрих, вернее теперь Пётр Фёдорович, еле выжил и у него вся голова изуродована. Прячет уродства под парик, а лицо-то не спрячешь. Останется в буграх и язвах на всю жизнь.
-Бедненький, – пожалела нищая женщина наследника громадной империи, – как же теперь жена с ним.
-О, – рассмеялся сын, – говорят она не скучает, завела любовника.
-А она кто ж?
-Да тоже немка - Софья Фредерика Ангальт-Цербстская, – старательно выговорил парень.
-А детки у них есть?
-Бог не дал пока.
-Без деток плохо, – горестно вздохнула схоронившая четверых сынков, и не знавшая, чем кормить выживших.
Герцогский слуга напустил на себя важность, повторил подслушанные как-то чужие слова.
-Какой русский царь родится у двух немцев?
Слушал Ганс невнимательно, зато смотрел с обидой на завороженно внимавших родителей. Завидовал он брату за такое обожание. Твёрдо решил в тот момент уйти из дома, служить хоть куда-нибудь, лишь бы быть поближе к герцогам да королям.
Время шло, Ганс взрослел и к шестнадцати годам совсем вытянулся, став долговязым юношей. Русые волосы его потемнели, зато серые глаза остались светлыми. Их очень украшали длинные ресницы. Форма крупного носа сразу выдавала в нём уроженца немецких земель. 
Едва услышав, что можно поступить в гвардию герцога Гольштейн Готторпского, крестьянский сын ринулся записываться. Он, конечно, даже имени своего написать не умел, и вместо подписи на плотной казённой бумаге вывел крест, но парень так старался, сжимал в непослушных пальцах перо, что едва не сломал его.
Для герцогского полка он вполне подходил. Благо к шестнадцати годам вымахал долговязым, а надев странный высоченный заострённый к верху кивер, солдат сделался совсем высоким. Гансу сразу выдали новенькую форму. Он просто залюбовался добротным сукном зелёного мундира, а белые штаны просто сразили нищего крестьянина. И обувь. Обувь собственная, новенькая обувь. Ганс был счастлив.
Первым делом новобранцев побрил и очень коротко подстриг полковой цирюльник. Ганс был просто в восторге, от его ловких рук и отлично наточенных инструментов. Потом низкорослый офицер попрыгал возле долговязых солдат, строго велел сесть и нахлобучил Гансу парик со смешной косичкой сзади. Кроме всего прочего, белый парик был ещё обсыпан пудрой. Наряд позабавил крестьянина, но поверх парика лучше держался кивер, да и теплее было в нём стриженой голове. Напоследок солдатам сунули в руки мушкеты со штыком на конце. Стрелять их так толком и не учили. Гольштинцы крутили тяжелый мушкет в руках, словно длинную палку, да отрабатывали шаг вперед и удар воображаемого врага штыком. Офицер волновался, кричал, добивался синхронности.
-Ещё раз! Ещё!
Ганс свято уверовал в верность своего выбора, особенно когда его привели в тёплую чистую казарму.
-Жить будешь здесь, – икнул пузатый благоухающий пивом капрал, – не бог весть что, но у многих солдат гораздо хуже, особенно на марше, а уж на войне и говорить не о чем.  Правда, наш полк все больше для парадов да смотров держат.
Длиннющий подвал казармы показался парню дворцом. Стены ровные, белёные, в ряд солдатские койки похожие больше на узкие деревянные лавки. Но на них лежали набитые соломой матрасы, и они показались крестьянину королевским ложем.
Крики офицера, построение, злые команды.
-Стоять! Идти! Бежать! Быстрей, быстрей!
Привыкший к своей неприкаянной свободе, парень втянул голову в плечи, сгорбился.
-Выпрямиться, грудь вперед! – орал офицер, – Направо! Налево!
Понятия Ганс не имел где эти право, лево… поворачивался следом за другими.
-Быстрее. Резче. Раз, два!
Тут крестьянин вовсе запутался. Офицер подскочил к нему, заорал, стал брызгать слюной:
-Ты! Мужик! Деревня! Ты хоть право, лево различаешь?!
-Нет… – честно признался парень.
У командира светлые водянистые глазки на лоб полезли, он захрипел, закашлялся.
-Щас поймёшь! – злобно прохрипел он и кулаком ударил солдата в бок.
-Больно! – заскулил бедняга.
-Отлично! – заявил офицер, – там где болит - это право, а второй бок - лево. Забудешь ещё врежу. На всю жизнь запомнишь.
И Ганс запомнил. Муштра заполнила дни. Ночи пролетали чёрные, тяжёлые, липкие без снов. Даже помечтать было некогда.
-Подъём! Быстро! Быстро!
Дни слились. Ганс не успевал даже заметить, какое время года, солнечно или пасмурно.
Только однажды офицер построил солдат и объявил:
-Карл Ульрих не желает терять связь с родиной и пожелал тренировать своих голштинцев сам. Мы идём к нему в Россию. А пока, - попробовал было улыбнуться, но не смог и только злобно нахмурился офицер, - вы свободны пару дней и можете сбегать домой к мамкам, да сообщить, что отправляетесь служить в дальнюю даль и попрощаться. И цените мою заботу о вас и доброту. Другой бы на моём месте не стал бы сюсюкать. Вы солдаты. Приказ есть приказ. А ну! – разогнал он новобранцев, как цыплят.
Дорогу Ганс сократил. Ещё помнил заветные тропки. В убогий домишко ввалился склонившись чуть ли не вдвое, высокий свой кивер держал обеими руками, но парик съехал на бок и солдат долго приводил себя в порядок. Головной убор так и пришлось держать в руках, хорошо ещё, что мушкет велели оставить в казарме. Родители смотрели на сына восхищенно и затравлено, как на незнакомца. Повисло странное молчание. Ганс одёрнул мундир, сказал глухо:
-Вот… это я такой стал. Отпустили попрощаться… боюсь, не увидимся больше… отправляют в Россию, в Московию служить.
Мать горестно всплеснула руками, запричитала:
-Зачем? Куда? Это ж край света…
-Карл Ульрих к себе зовёт. Будем при нём служить.
Отец только крякнул одобрительно.
-Брат только болтает про Карла Ульриха, а я сам к нему отправляюсь, – хвастливо заявил Ганс, – переплюнул я старших братьев.
Парень хвастал и разглядывал родителей. Очень худые ,изможденные, какие-то серые, унылые, с пустыми скучными глазами. Солдат неожиданно понял, что эти люди уже стали совсем чужими для него. Он осознал, что больше не дорожит их мнением и вообще, зря он спешил сюда к ним. Прошлая жизнь как-то разом кончилась, перестала быть важной.
-Ну, я пойду… – протянул он, не зная, что теперь говорить.
-Что ж, мы больше и не увидимся, – горестно спохватилась мать.
Сын принужденно кивнул. Отец спросил солидно:
-Зачем же вы Карлу Улриху понадобились в такой дали?
-Мы воплощаем родину, – гордо выпрямился Ганс, – воплощаем Голштинию.
-Почему же солдаты?
- Голштинцы лучшие солдаты, – вытянулся во фрунт парень.
Только парик предательски съехал на ухо, испортил впечатление.
-Что ж, – как-то сухо, казённо произнес отец, – не посрами родной дом.
-Осторожнее, там говорят оспа свирепствует, – запричитала мать.
-Ничего мне у варваров не грозит, – уверено заявил сын, хотя сам не знал ничегошеньки про Россию. Только и понял, что это страшно далеко.
Простились торопливо, без сердечности. Сын убежал, не слышал, как заголосила мать, то ли о разлуке, то ли о своей горькой жизни.
Ганс специально, не спеша, отправился по самой длинной дорожке через лес. Вот с чем ему в самом деле было жаль расставаться и хотелось растянуть, продлить прощание.
В лес пришла ранняя звонкая весна. На деревьях проклюнулась сочная молодая зелень. Радостно пели птицы. Одуряюще пахло свежестью.
 Захотелось повалиться на сочную травку и забыть обо всём.
Солдат выпрямился, подтянул широкий ремень, повздыхал, махнул досадливо рукой и не спеша зашагал к казарме. Он даже парик поправил и водрузил на голову свой остроконечный кивер.  Ганс на всю катушку ощутил себя служивым человеком, наполнился странным ещё незнакомым желанием посвятить жизнь армии, заслужить  награды, может даже повышение. Впервые позавидовал офицерам, сразу купившим чин и теперь отдававшими приказы.
-Россию называют страной больших возможностей, – вслух рассуждал парень, – солдаты говорили, что некоторые специально едут туда, чтобы сделать карьеру и разбогатеть. А мне повезло, не надо самому что-то придумывать, рисковать.
Солдат невольно разулыбался и дорога в далекую неизвестную страну перестала пугать.
Построили их рано-рано. Очень серьёзный и даже встревоженный офицер бегал вдоль строя сам поправлял амуницию, одергивал узкие мундиры. Рядом со своими долговязыми солдатами в высоченных киверах он казался особенно маленьким и нескладным. Ноги короткие, мундир еле-еле сходится на круглом животике, размахивал короткими ручонками, то и дело поправлял на большей голове свою чёрную форменную шляпу, глубже натягивал её и казался ещё ниже ростом. Солдаты поглядывали на него снисходительно.
На марше чеканили шаг. Офицер сперва покрикивал было:
-Веселей! Держать строй! Левой-правой!
Потом сам отстал, молча семенил рядом. Гансу шагалось легко. Погода стояла вполне подходящая, сухая, солнечная. Разве что ранец за плечами вскоре стал заметно тяжёлым.
-Ерунда, – повторял себе Ганс, – зато будет чем перекусить на привале.
Привалы казались слишком короткими, еда слишком сухой, да ещё погода испортилась - небо заволокло тучками, дунул неприятный ветерок и хлынул серый холодный дождь. Был он совсем коротким, небо быстро очистилось, но намокший мундирчик сразу стал противно холодным и ветерок окреп, полез за ворот.
На ночевку офицер остановил свой полк возле солидной зажиточной фермы. Пока беспокойные солдаты топтались возле красивого домика, офицер заскочил внутрь, потолковал там с хозяином, вышел очень довольный и велел располагаться на ночлег в пустом по весне овине. Недавно ставшие служивыми людьми, крестьяне охотно ринулись под крышу. Овин был огромный, зерна там уже не было, но доски ровненькие и чистенькие хранили тёплый уютный запах хлеба. Все расселись на пол, раскрыли ранцы, достали свои походные сухари. Чтобы не жевать всухомятку, добрая хозяйка принесла три пузатых кувшина с прокисшим молоком, и сытые довольные солдаты повалились спать.
Ночью ударил гром, хлынул ливень. Ганс лежал, слушал как он стучит по крыше и радовался отличному привалу. Переночевав в красивом домике, офицер простился с гостеприимными хозяевами и сразу после очень поспешного завтрака погнал своих солдат вперед по сырой изрезанной лужами дороге. Через них перебирались каждый по-своему. Кто перепрыгивал, кто обходил, кто наступал на торчавшие из воды камешки. Строй сразу ломался, походил на озорную толпу детей. Офицер покрикивал, старался собрать подровнять свое воинство.
-Держать строй. Правое плечо вперед. Построиться!
Ему вообще было трудней других. Там, где длинноногие солдаты легко перескакивали через широкие лужи, ему приходилось семенить в обход.
Шли долго. Новая ночёвка ожидала усталых путников только в неказистом грязном сарайчике. Вместо молока была вода из старенького колодца. Пехотинцы привычно завернулись в свои плащи, прижались друг к другу. Так было тепло, но тесно. Парики и кивера заменявшие подушки постепенно теряли форму и марались. Вообще сараи становились день ото дня все грязнее и пахли гнилью. Солдаты отметали руками комья земли и клочья гнилой соломы, устраивались спать.
Вскоре и офицеру пришлось присоединиться к ним. В доме ему места не нашлось.
Голштинцы всё шли, шли. Усталость склеивала дни в одну бесконечную дорогу.

Форсировать вброд неглубокую, но полноводную речку, попавшуюся на пути, к счастью, офицер не стал, благоразумно рассудив, что его главная задача довести свой маленький полк до России в целости и сохранности. Пришлось заложить лишний крюк и топать до моста. Был он не по дороге, потратили массу лишнего времени. Зато все солдаты остались сухими и невредимыми. Тем более, что этот путешествующий отряд только гордо именовался полком, а на самом деле был намного меньше и каждый солдат был ценен.
Пока топали к мосту, многие были готовы бранить лишнюю дорогу, но лезть в холодную воду вовсе не хотелось. Но когда их совсем не бравый строй обогнала шестёрка отличных новеньких телег, запряженных сытыми холеными крестьянскими лошадками, солдаты зароптали.
-Зачем нам топать пешком в такую даль? – бурчал один, – посадили бы нас на такие вот телеги и отвезли.
-Я уже ногу натер, – скулил второй.
-Куда мы идём? Зачем?
-Молчать! – прикрикнул офицер, – приказы не обсуждают. Пехота должна ходить, а не ездить. Или вы разбогатели, купили лошадей и служите в кавалерии?! А на телегах пусть крестьяне ездят.
Голштинцы приумолкли, опустили головы. Каждый припомнил, какая страшная нужда погнала его в армию.
Так смиренные и приунывшие, Бог знает сколько дней спустя подошли они к российской границе. Уж не раз пересекали они границы герцогств и королевств, но здесь словно потерянный, на пустой дороге шлагбаум был особенно тосклив. Крохотный домик, солдат у шлагбаума, а вокруг куда хватает глаз поля, поля.
Сжала сердце странная тоска и безнадежность. Офицер подскочил к пограничнику, предъявил бумаги. Пограничник пересчитал голштинцев грязным пальцем и поднял шлагбаум.
Солдаты вступили в российскую империю. Они все шли, шли… перелески сменялись полями зелёными, заливными лугами, поля, поля… Вольные просторы поражали  уроженца тесной Европы, но вдоль дороги не попадалось ни одной деревеньки, даже самой плохонькой. Весёлые цветочки там и тут выглядывали из травы. Над ними кружилось множество гудевших золотых пчёл. Сладко пахло мёдом. Звенели птичьи голоса.
Так и не встретив человеческого жилья, офицер остановил солдат, велел располагаться на ночлег. Сумерки не спешили наползать и солдаты сперва поужинали сухарями и только потом принялись разводить костры. Уютно завернувшись в свой плащ, Ганс как и другие устроился прямо на земле. Офицер не преминул подчеркнуть, что солдатам очень повезло с погодой, ему рассказывали, что русским солдатам приходилось ночевать и в снегу, и даже на льду, где костра не разведешь, а в России снег лежит по полгода. Ганс лежал слушал как птичий гомон из близлежащего леска заглушает недовольный голос офицера и не хотел вслушиваться в его слова. Блаженно прикрыл глаза, поняв только, что на этих суровых землях любят устраивать большие пасеки, строить ульи и собирать мёд, да свечной воск…офицер говорил, говорил…
Ганс отлично выспался и с новыми силами браво шагал вперед.
А изрезанная колеями дорога вскоре принялась ветвится и поворачивать. Офицер покопался в своем ранце, достал карту, стал тыкать пальцем, бормотать:
-После четвёртого столба…  поворот направо, дальше ещё пол дня пути и снова по правой  дороге от развилки…
Он ещё долго смотрел на исчерченный непонятными линиями лист, молчал, морщился, сомневался, потом встряхнулся, глянул на свою измученную, усталую кучку голштинцев, процедил сквозь зубы что-то злое про бравых солдат для наследника, сплюнул и скомандовал:
-Построиться. Подтянись, немного осталось. Скоро придём. Помните, вы должны понравиться Карлу Ульриху вернее Петру Фёдоровичу.
-А чего это он с тал Петром? – тупо переспросил кто-то из солдат.
-Так он и был, – охотно объяснил офицер, окрыленный тем, что окончил трудное поручение, – полное имя нашего принца Карл Питр Ульрих, а русские просто прибавили отчество. Новая страна, новая религия, новое имя.
-Нам что, тоже имена сменят?
-Зачем? Из тебя всё равно императора не получится, а Пётр Фёдорович внук императора Петра первого. Чуешь разницу?
-Ага, - кивнул  солдат.
Потопали дальше. Офицер покрикивал, поторапливал, даже объяснил снисходительно:
-Вот дойдём, передам вас генералу Брокдорфу. Он специально тайно прибыл из Прусии. Пусть теперь он сам вас муштрует. А я спокойно отправлюсь домой.
-А мы куда же?
-В Ораниенбаум - в резиденцию наследника.
-Чего ж мы там делать будем?
-Мне говорили, там для наследника целую крепость выстроили Питер штат…
-А…
-Молчать! – спохватился офицер, – Вперёд! Левой! Правой!
Голштинцы опустили головы. Шагали, смотрели себе под ноги. Топали, топали, а кругом всё поля и рощи, рощи. Ганс головой крутить устал. Птицы перекликались, бабочки, пчёлы, цветы, солнышко. Настроение совсем перестало быть подходящим для воинской муштры и строевого шага. Походка у солдат стала расслабленная и ленивая. Начали на мушкеты опираться, как на трости, на лицах появились безответственные улыбочки. Офицер стал было строжиться, да махнул рукой. Пусть поглумятся напоследок. Брокдорф потом пусть сам кричит и порядок наводит, а он уже своё дело выполнил - голштинцев довел. Дальше уже не его забота и пусть потом наследник балуется, играет людьми, как оловянными солдатиками.
А солдатики все шли… . Гансу определённо нравилось в этой новой стране. Сердце наполнило странное предчувствие чего-то хорошего.
Правда, первые же дни службы в резиденции наследника стали истреблять сложившееся ощущение. Казарма была отличная, большущая, светлая, но рассматривать её долго солдатам не дали, погнали маленькое воинство представлять генералу Брокдорфу. Голштинцы уставились на него и сразу прежний доставивший их в Россию коротконогий офицерик показался им очень милым.
Крупный немолодой генерал начал с того, что отправил пороть двоих солдат за расхлябанный вид и помятый кивер. Брокдорф не кричал, только брезгливо морщился и повторял:
-Пороть. Пороть. Шпицрутены.
Говорил он резко, неприятно, командовал только по-немецки, ничего не объяснял, за непонимание наказывал.
Знакомство с самим наследником тоже радости не принесло. Карл Питер Ульрих оказался похож на большего кузнечика. Ноги худые, с большими коленками. Весь затянут в узкий прусский мундир. Голос визгливый, лицо удивительно неприятное. Парень даже подумал;
-Бедная его жена.
А потом началась такая муштра, что прежняя стала казаться игрой.
-Пороть. Шпицрутены. Быстро, быстро…
Наследник не выказывал других качеств, кроме тупой жестокости и упрямства. Он так кричал, словно считал это главным признаком командира. Злые резкие немецкие команды выкрикивал вдохновенно, словно страшное заклинание. К вечеру голштинцыы так уставали от бесконечных построений и перестроений, что крепость Питерштадт стала им казаться частью ада, а родной немецкий язык слишком командным и не годным для нормальных разговоров.
Вскоре молодым бравым парням хотелось только упасть и заснуть, провалиться в глубокий сон. В конце дня муштры и крика солдаты готовы были умереть от усталости. Слишком скудная еда кончилась быстро. Отдохнуть новобранцем не дали. Сообщили только, что сытый солдат – плохой солдат и следующая еда будет только завтра утром. Так и повалились голштинцы спать голодными. Утро настало слишком быстро и сонные солдаты ещё хуже исполняли команды. Наследник орал и даже ногами топал. Брокдорф оставался невозмутимым и неумолимым.
-Пороть, – равнодушно велел он особенно часто.
Дни слились в бесконечное перестроения и порки. Битье шпицрутенами превратились в регулярные.
И вдруг однажды настало счастье. Императрица Елизавета призвала наследника к себе в Петербург, уехал Пётр Фёдорович и Брокдорф сразу потерял всякий интерес к солдатам. Он то ли запил, то ли уехал к любовнице. Унтер офицерам, занимавшимися обыденными нуждами голштинского войска и вовсе дела не было до их выучке и муштры. Наконец-то настала свобода. Ну, почти свобода. Солдат кормили и они весь день были предоставлены самим себе. Большинство предпочли просто отоспаться и целыми днями валялись на своих лежаках. Сперва Ганс тоже уступил накопившееся усталости и спал весь день, всю ночь, ещё день и молодости наскучило валяться. Ганса одолело любопытство. Ему стало нестерпимо интересно, что там за стенами игрушечной крепости Питерштадт. Вокруг звенело птичьими голосами и шумело густой зелёной листвой щедрое лето. Парень вскочил с лежака и буквально ринулся в парк. Тенистые аллеи и заросшие уютные уголки живо напомнили ему беззаботное детство. Без надоевшего парика и высоченного кивера, с непокрытой головой, он бродил, пробирался в зарослях, наслаждался ласковым ветерком, распахнув на груди мундир. Ганс позабыл о времени, обо всем. И очень удивился, вынырнув из кустов и наткнувшись на бородатого мужика. Оба долго ошарашено рассматривали друг друга. Бородатый, пожалуй, не был похож на лохматого местного, каких солдат однажды видел издалека.  Была в нем какая-то немецкая аккуратность и на ногах красовались старые, но вполне европейские кожаные башмаки, а не лыковые лапти.
-Ты кто?! – напустился на него солдат, на своём родном немецком языке, твёрдо уверенный, что здесь все должны его понимать.
И мужик понял, и даже ответил тоже по-немецки, но с совершенно чудовищным акцентом, так что, Ганс едва мог разобрать слова.
-Я живу здесь. Я приписан к этому парку.
-Служишь здесь? - смягчился голштинец. – А что делаешь? - уточнил бывший нищий крестьянин.
-Садовнику помогаю. Вернее, все за него делаю, – пожаловался бородатый – а он только орёт. Морда басурманская. Я сперва и не разумел чего он кричит. Так он велел его язык учить, сердился, колотил меня. Скоро я выучил и слова его, и науку, садовую не хитрую. Теперь сам и кусты стригу, и розы сажаю, и пруды чищу…
Ганс вникал в его странные слова, хмурился, морщился, когда бородатый выговаривал что-нибудь особенно противно, а мужик разошелся рад был поговорить:
-Садовник-то пьяный валяется… так сам Пётр Фёдорович вместо него ругался, тоже по-немецки за то, что дорожки плохо подметены. Злой внук Петров... не то что его жена, Великая княгиня Екатерина Алексеевна. Даром, что сама немка. Заговорила со мной по-русски. Слова пока плохо выговаривает, но старается. Хорошая...
-Я тоже хочу говорить по-русски, – выпалил Ганс, словно тоже захотел, чтоб его похвалили, – научи!
Бородатый почесал лохматую голову.  Произнес солидно:
-Научить это можно.
Ганс ликовал. Ему показалось, что вот ещё немного, буквально получив пару уроков, узнав несколько русских слов, он сразу приблизится к небожителям, к принцу Петру Фёдоровичу и его доброй супруге.
-А как по-русски королева? – сразу спросил он.
-Погоди ты с королевами, – ворчливо погасил его пыл бородатый, – ты сперва ма-ма  выучи, как маленький.
-Ма-ма, – старательно повторил парень.
-Отец, – солидно произнес крестьянин, – дед…
-Отец.
-Отче, – важничал помощник садовника, – куда лучше вашего «Фатера». Да и родина это тебе не какой-то «Фатерленд». Мать родная земля.
Парень повторял как мог.
Бородатый смотрел на него с хитрым прищуром, потом не выдержал, хихикнул:
-Вот, точно «вид лихой и придурковатый», как царь Пётр велел. Быть тебе парень царедворцем.
Ганс ничегошеньки не понял, повторял настойчиво:
-Мать, бабушка, дом…
В пустой ничем не забитой его голове новым словам было просторно. Они словно хорошие солдаты строились в ровные ряды и не мешали друг другу. Только бородатый неожиданно нахмурился помрачнел.
-Всё! Хватит! Всё равно половину забудешь, перепутаешь.
Гансу понравилось, хотелось продолжать, но помощник садовника махнул рукой.
-Болтаю тут с тобой, про свою работу забыл. Мне работать надо. Завтра приходи сюда. Ещё тебя поучу, если сегодняшние слова не забудешь.
Солдат не забыл, терпеливо повторял странные русские слова. И сон про них видел. Прибежал учиться раньше, чем на дороге появился его бородатый наставник, а когда тот пришел, сразу спросил его:
-Тебя как звать?
Имя Назар вроде и не трудное, но не хотело становиться в ряд с другими. Ганс повторил его пару раз и решил:
-Пётр Федорович лучше звучит.
-Так я же не императорский племянник.
-А звучит хорошо. Мне нравится, – заявил голштинец. - Даже жаль, что мне не нужно менять имя.
-Не зарекался, -  странно вздохнул бородатый.
Ганс ещё не знал смысла этого русского выражения, но почувствовал в нём то ли угрозу, то ли предвиденье будущего. Определенно россияне всё больше ему нравились, хотя он ещё так мало их встречал.
Наследник все не возвращался из Петербурга от тётки императрицы Елизаветы. В полк стали просачиваться новости про неё. Говорили, что она не молода, но очень хороша собой, а раньше была и вовсе красавица. Долго не встает по утрам, а ночью веселится, устраивает балы и фейерверки, любит объявить маскарад и переодеть мужчин в пышные женские платья, а женщин – в штаны и ботфорты. Говорили, что ей самой это очень шло, а толстозадые фрейлины были очень смешны.  Ганс много раз представлял своих однополчан в юбках и хохотал. Хотел представить и дам в обтягивающих штанишках, но барышень в Ораниенбауме не было вовсе.
Тем сильнее он взволновался, когда узнал ,что весь малый двор - двор наследника перебирается пока в Ораниенбаум. К тому времени Ганс ежедневно занимавшийся языком уже совсем не дурно мог связать по-русски пару слов и понимал почти всё, что ему говорили. Чтобы не терять времени он стал помогать в его работе бородатому и вскоре совсем освоился в большом парке.
Однажды, он бежал торопился по тенистой аллейке парка к своему бородатому наставнику, заметил в дальнем конце её незнакомого всадника. Ганс остановился поглазеть, как тот красиво гарцует. Солдат стоял и ждал, кто подскачет к нему. Он даже порадовался, не увидев на нём мундира и поняв, что всадник - это не военный, но он сумел таки его удивить, оказавшись женщиной. Даже скорее девушкой. Молодой, стройной, темноволосой девушкой, в дорогой, но без излишних оборок и украшений темно-синей юбке. Мадмуазель легко придержала своего коня, взглянула сверху вниз на солдата гордо, но доброжелательно.
-Кто ты? – улыбнулась она, – что ты здесь делаешь? – говорила она по-немецки, но Ганс сразу узнал хорошую великую княгиню Екатерину.
Парень вспомнил, что она тоже учится говорить по-русски и решил блеснуть своими успехами. Он низко поклонился и старательно выговорил.
-Тружусь я здесь, Екатерина Алексеевна, за парком ухаживаю.
Девушка удивилась, просияла:
-Откуда ж ты русский язык разумеешь?
Говорила она тоже неуверенно и сильный акцент был ещё заметнее, чем у самого Ганса, однако оба были буквально счастливы, что встретили собеседника, который может оценить их титанические усилия.
-Я думать ты зольдад моего мужа. Неужели ты здесь родился?
-Нет. Я не ме-ст-ный, – не преминул похвастать новым словом парень, – я из Голштинии. Я солдат Карла Ульриха.
-Петра Фёдоровича, – поправила Екатерина.
-Я учу русский, как вы.
-А мой муж совсем не хочет учить, – вздохнула супруга будущего царя, – натащил сюда немцев и играет ими, как оловянными золдатиками. Он совсем не готовится править Россией, будто она маленькая, как Голштинское герцогство.
-Этот парк больше, чем все герцогство, – повторил Ганс слова своего бородатого наставника.
Они очень понравились Екатерине Алексеевне, и она весело рассмеялась, согласилась с солдатом:
-Крошечное Голштинское герцогство.
Развернула коня, пришпорила и поскакала обратно. Парень остался стоять и смотреть ей вслед. Он любовался элегантной всадницей. Ганс был очарован. Влюбленным взглядом он смотрел, как молодая женщина свернула за аккуратно подстриженные кусты и пропала из виду. Солдат все не отводил глаз.
Он и не заметил очень тихо подошедшего сзади своего бородатого наставника. А потом встретил его неожиданной фразой:
-Она красавица!
-Кто? – не понял крестьянин.
-Екатерина Алексеевна.
-У-у! – протянул русский крестьянин.
-Принцесса Екатерина говорила со мной по-русски. У нее приятный голос. Я влюблен.
-У-у… – снова затянул бородатый Назар и произнес глубокомысленно странную фразу, - всяк сверчок знай свой шесток.
-Сверчок … шесток…  - голштинец ничего не понял, только в голосе собеседника почувствовал осуждение.
-На клумбе распустились розы, – продолжал он беззаботно, – завтра я принесу ей розу.
Но на завтра всё пошло совсем не так, как полагал солдат. Рано, очень рано утром, в пять часов, его разбудил дикий крик унтер-офицера.
-Подъём! Хватит спать! Уже все солдаты не спят! Уже сам генерал Брокдорф не спит, уже Пётр Фёдорович не спит. Подъём!
Сонные взъерошенные голштинцы впопыхах одевались, обувались, натягивали парики, строились.
 Свежий, подтянутый, словно и не ложился спать Пётр Фёдорович лично принимал смотр своей маленькой армии. Плац перед Питерштадтом тщательно выметенный и убранный, сиял чистотой, но наследник даже внимания на него не обратил, как всегда важный вышагивал вдоль строя голштинцев бранился, строжился.
-Почему у солдат вид не лихой?
 Ганс невольно вспомнил слова его деда про «вид лихой и придурковатый». Парень едва сдержал улыбку, и наследник императрицы напустился сразу на него:
-Что с твоим лицом? Мундир не чищен, кивер кривой, а рожа довольная. Чему радуешься? Нечему здесь радоваться! Стоять! Смир-но!
Ганс старательно тянулся вверх, как предписывает устав. А Пётр Фёдорович уже забыл о нём, кричал Брокдорфу, словно тот плохо слышал:
-Хватит! Строиться! Солдаты Фридриха великого прославились тем, как хорошо они стреляют. Мои солдаты должны быть не хуже. Хватит таскать свои мушкеты, как дубины. Хватит надеяться, только на штыки. Марш на полигон учиться стрелять!
Солдат пригнали на уже знакомое, вытоптанное поле возле Питерштадта, построили их в длинную шеренгу, раздали сумки с патронами и порохом, велели строго:
-Целить туда.
Указали на торчавшие довольно далеко чучела и стали учить стрелять, как солдат Фридриха Великого.
Ганс и не подозревал, сколько странных действий надо совершить, чтобы выстрелить хотя бы один раз. Бумажный пакет с чёрным, остро пахнущим порохом надо разорвать зубами, потом часть насыпать на полку мушкета, а часть ссыпать в длинное дуло поверх ничтожной свинцовой пульки, да ещё уплотнить его шомполом. Потом главное б было не потерять шомпол, ведь он ещё пригодится для нового выстрела. Курок выбивает искорку и поджигает порох. Выстрел, грохот, дым и крохотный свинцовый шарик летит штук на тридцать больших шагов. Не дальше. Тяжёлый мушкет содрогается в руках. Про то, чтобы целиться никто даже не помышлял. Солдаты двигались испуганно и медленно. Пётр Фёдорович отчаянно кричал:
-Куси патрон! Целься! Пли!
Порох просыпался, шомполы падали, пули летели куда попало. Поставленные в поле специально для стрельбы мишени - кривые мешки с соломой на вкопанных в землю палках, оставались невредимыми.
-Ещё! Ещё! – сердился Пётр Фёдорович, – повторить упражнение.
Только голштинцам показалось, что раза с четвертого начало получаться. Порох стал взрываться прямо в дулах, разрывал, раскурочивал их. Половина полка осталась без оружия.
Наследник долго грязно ругался, потом заявил решительно:
-Штыки лучше. Вернуться к прежнему упражнению!
Испорченные мушкеты заменили, прикрепили на штыки, подошли к мишеням ближе и началось привычное.
-Шаг вперед… Выпад. Коли! Шаг назад. Приставить мушкет. Шаг вперед. Выпад…
Экзерциции кончились только поздно вечером, когда солдаты уже еле держались на ногах от усталости. Ганс повалился на свой лежак и уже засыпая, словно проваливаясь в чёрную глубокую яму, успел вяло подумать, что ненавидит всю эту службу и муштру. А буквально на следующий день наследник престола российского позабыл о своих солдатиках, весь отдался музицированию на своей скрипочке и ухаживанием за фрейлиной Елизаветой Воронцовой, с сестрой которой, Екатериной Романовной Дашковой дружила его жена.
Солдаты наконец получили полную свободу и многие предпочли вообще не покидать свои лежаки и отсыпаться, а Ганс сразу поспешил к своему бородатому садовнику. Первым делом парень принялся рассказывать, объяснять, жестикулировать, показывать, какой ужас этот огнестрельный мушкет.
-Пищаль, – порадовался русский крестьянин, – с такими пищалями ещё Пётр Великий наш у Карла двенадцатого выигрывал.
-Ты что же и стрелять умеешь? – ужаснулся голштинец.
-Не-е, я не могу, брат может, а ты запомни, у нас эту штуку зовут пи-щаль.
Парень повторил. И спросил взволнованно:
-А принцесса приезжала?
-У неё дела другие, – отмахнулся бородатый, – а «ты руби сук по себе».
Ганс снова ничего не понял. Он уже знал русское слово рубить, но при чём здесь принцесса, а помощник садовника буркнул что-то неразборчивое вроде:
-Погоди здесь, я свою дочку приведу, - и пропал за большим стриженым кустом, ничего не объяснив. Ганс ждал, ждал… уже хотел уйти, когда наставник появился вновь со словами:
-Вот тебе ровня, с ней и встречайся.
За руку он вел хрупкую девушку в длинном русском сарафане. Она подняла на парня синие, как цветы в полях, глаза и откинула через плечо толстенную светло-русую косу.
Яркий солнечный луч скользнул по кудрявившимся у висков волосам и всю головку одел в золотое сияние. Девушка застеснялась престольного взгляда, закрыла лицо светлым рукавом рубахи. Но солдат успел заметить её прелестный курносый носик, весь усыпанный веснушками.
-Как твоё имя? – восторженно выдохнул парень.
-Моё имя, – хихикнула девушка и опустила руку.
Ганс залюбовался её розовыми щёчками и милой стыдливой улыбкой.
-Меня зовут Ефросинья. Фрося, – потупилась дочь бородача, - а тебя?
-Ганс, – произнес голштинец и впервые поморщился от звука этого имени, словно гусь загоготал.
Девушка засмеялась, рассыпала звонкие колокольчики.
-Странное имя, оно тебе не подходит, – неожиданно заявила она.
-Да-да, – горячо согласился парень, – мне тоже не нравится. Я бы лучше поменял. Мне нравится Пётр, как у вас стали называть Карла Ульриха.
-Пётр, - задумалась девушка, – Петя…
Ах, сколько нежности было в её устах.
-Да, да, – солдат принялся кивать так активно, что голова едва не отвалилась.
Он хотел повторить её имя также нежно, но получилось только:
-Роса.
Она снова рассмеялась, но согласилась, нежно улыбнувшись:
-Пусть будет Роса. Мне нравится. Знаешь, есть такое русское слово роса - это значит чистые капельки воды на траве рано утром. Роса - это красиво. Пусть будет Роса.
-Роса. Роса – повторил Ганс, ставший Петей.
В девушке и в самом деле было что-то от раннего свежего утра. Вдруг она  спохватилась, всплеснула руками:
-Что ж я здесь с вами стою, болтаю…  меня уже на кухне заждались. Я же отпросилась совсем на чуть-чуть с отцом увидеться.
Девушка быстро простилась и убежала. Бывший Ганс сразу заскучал, только спросил  с  неожиданным волнением:
-Когда… она… опять придёт?
Отец сощурился хитро, откашлялся, ответил:
-Не знаю, не знаю. Часто её не отпускают. Порой целую неделю не появляется. Но что-то мне подсказывает, что теперь она будет прибегать чаще.
-Почему? – тупо спросил солдат.
-Понравился ты ей, Петя.
-Да ну, – отмахнулся парень, но его щёки предательски покраснели, – точно понравился? – переспросил он скромно.
-Приходи завтра, сам увидишь, – подмигнул бородатый.
Русским языком он принялся заниматься ещё старательней, только слова выспрашивал странные - глаза, щёки, губы, шея, ночь, тишина… и всякое такое. Отец улыбался насмешливо, бурчал что-то про молодость и про камыш. Голштинец его совсем не понимал.
На следующий день наследник снова был занят во дворце и своими солдатами не занимался. Брокдорфу в его отсутствие было не до скучной муштры. Предоставленный сам себе, молодой солдат примчался к помощнику садовника раньше обычного.
-Где твоя дочь? - напустился он сразу на бородатого, согнувшегося над тяпкой.
-Зачем она тебе? – лукаво спросил отец.
-Русский учить.
-Со мной учи.
-Она придворные правила знает.
-Ну-ну, – хитро щурился бородатый, – да вон она, бежит торопится.
Петя смотрел на девушку и улыбался. Солнце вновь золотило её своими лучами. Белая рубаха казалась ещё белей, косыночка на светлых косах ещё тоньше и прозрачней, парень смотрел и любовался. Фрося  подошла, сразу заворковала:
-Я хотела раньше сбежать, да наш повар-француз затеял печь новые сладости. Возились с самого утра, взбивали, взбивали белки с сахарной пудрой. А он все был недоволен - то недостаточно белое, то дюже густое. С меня уже семь потов сошло, а он все недоволен. Наконец, разложили таки ложкой. Поставили в печь. Он переживал, как курица наседка, все заглядывал проверял. Когда этот мастер заявил, что готово, я уж и ждать устала. Но все-таки, – глаза девушки стали лукавыми как у её отца, – получился целый лист маленьких мусульманских  беленьких тюрбанчиков. И я сумела даже спереть один, чтоб попробовать.
Только теперь солдат заметил у неё в руках крохотный беленький свёрточек. Фрося развернула его на ладони, протянула парню. Он положила на язык очень сладкую капельку и она растаяла, оставив только мираж удовольствия.
Девушка объяснила:
-Они зовут сладость поцелуи, -  застеснялась она и убежала.
Так и остался солдат и с поцелуем и не целованный.
Фрося стала прибегать каждый день и наполнять унылую солдатскую жизнь  солнечным светом. Время шло. Наследник российской  империи  кидался из крайности в крайность  - то целыми днями пропадал на плацу, муштровал и муштровал своих голштинцыев. То забывал обо всем, играл на скрипке, бранился с  женой и обнимался с  любовницей,  грозил разводом.
Осень засыпала дорожки парка желтой листвой. Раздула, унесла её с промозглыми ветрами. Лили тоскливые дожди, их сменили белые снегопады. Влюбленным все было далеко и безразлично. Петя жил от встречи до встречи, только холодный заснеженый парк они сменили на крохотную, но уютную комнатушку садовника. Там он хранил свои инвентарь, но главное в тесной каморке была печь и тахта. Так и пролетали солдатские дни в маленьком флигельке, среди лопат и грабель. Снаружи флигелек был красивый, выдержанный в классическом стиле даже с имитацией колоннады, зато совсем без окон. Так только узкое отверстие возле самой крыши для освещения. Сараюшка, но для голштинца именно там располагался рай.
Парень не забыл и старательно изучал русский язык. Он делал большие успехи.  Чудовищный акцент перестал неузнаваемо уродовать слова.  И парень выучил так много, что девушка уже не знала о чём ещё рассказать.
-Вот кончится зима. Опять пойдут ягоды, – придумала она. Повторяй малина…
-Ма-ли-на.
-Ежевика
-Эже-ви-ка
-Морошка.
-Мо-ро—чика, – разхохотался парень. – А что это за желтые цветочки нарисованы?
-Тапинамбур.
-Та-пи… -  голштинец смеялся  до слез.
Фрося обиделась, надула губки, а парень только подлил мала в огонь, никак  не мог  благоразумно замолчать и добавил:
-Смешно. Весь ваш русский язык смешной и сами вы смешные.
-Между прочим, - уперла руки в боки девушка,  – между прочим топинамбур  - название латинское, у нас его зовут земляной грушей.
-Грушей! Грушей – хохотал голштинец, - марашка… марашка…
-Не марашка, а морошка, – выкрикнула девушка и убежала, хлопнув дверью.
Конечно, они помирились на следующий день и, конечно, вместе  переживали  из-за новостей которые долетали из столицы. Грозная императрица Елизавета внезапно умерла. Её нерадивый наследник стал императором, получил полную власть. Он сразу перебрался из Ораниенбаума в Петербург и вместо своего маленького голштинского игрушечного войска получил в полную свою власть всю огромную и российскую армию победившую в  долгой семилетней воине.
Влюбленному было не до политики. Для него было важно только, что Петр Третий оставил его в покое. Потом слухи донесли, гвардия не простила императору того, что он отдал все завоевания русской армии прусскому Фридриху.
Правление Петра продлилось всего семь месяцев. Растаяли снега,  снова наступило лето и славная гвардия устроила переворот и передала власть Екатерине Алексеевне. Голштинцев она решила отправить домой, но Петя не хотел уезжать.
-Что мне делать? – бросился он к бородатому.
Тот задумался, помолчал, почесал бороду и решил:
-Смотри, чтобы тебе остаться, тебе надо венчаться. Хочешь венчаться с моей дочкой?
-Очень хочу!
-Чтобы венчаться, надо стать православным, сменить имя. Хочешь?
-Хочу!
-Будете жить здесь, работать по хозяйству. Пошли к батюшке.
Так стал Ганс православным и нарекли его при крещении по святцам. И стал он зваться Петром Фёдоровичем.