Светлячки в ночном лесу

Кондитерская отца досталась Хозяину в наследство на двадцать девятом году его жизни. Он отнёсся к этому событию вполне хладнокровно. Его никогда особо не прельщал семейный бизнес, несмотря на всю его стабильность и богатую историю. Открыл кондитерскую прадед в середине прошлого века. Открыл, каким бы странным это ни показалось, от нужды. Он попал под сокращение на заводе по производству канцелярских товаров и детских игрушек, где проработал около десяти лет. Надо было чем-то кормить двоих детей и беременную жену. А кормить он умел и любил. Кулинария была его настоящей страстью. Особенно ему удавалась выпечка. Вся ребятня на улице замирала носами вверх, когда из окна их небольшого двухэтажного домика с плоской крышей, начинало парить сладкой корицей, ванилью, изюмом, конфитюром и невероятно  ароматным тестом.
Как только прадед приколотил над крыльцом вывеску «Кондитерская. Быстро. Вкусно. Дёшево», жизнь его семьи медленно, но верно начала меняться. Если бы он знал об этом раньше, не работал бы на заводе все эти серые однообразные десять лет. Однако всему своё время, мудро рассудил прадед и не спеша начал радостный труд. Вскоре кондитерская приобрела небольшую добротную славу у местных почитателей сдобного удовольствия, и дела пошли в гору. Через четыре года были погашены все кредиты, надстроен третий этаж и обширный чердак, скорее напоминающий мансарду. Старший сын поступил в университет, средний с переменным успехом учился в школе, младший ходил в детский сад недалеко от дома. Прадед заметил, что младший удивительно ловко орудовал своими маленькими пальчиками, похожими на перчики халапеньо, замешивая что-то из солёного пластилина. Фигурки получались бесформенными, но такими гладкими, воздушными, объёмными, словно персонажи из фантастических историй. Время от времени прадед стал брать с собой малыша, ненавязчиво обучая ремеслу кондитера. Что-то подсказывало ему, что именно этот сын будет продолжателем его дела. Так и случилось. Старший, закончив университет, стал адвокатом, средний обзавёлся джазовым клубом, что, несмотря на успешность предприятия, не очень нравилось родителям, а из младшего получился крепкий и толковый помощник в кондитерской отца.
Дед нынешнего наследника кондитерской трудился в ней не покладая рук. В каждый крендель, в каждую пампушку или пирожное он вкладывал кусочек души, оттого и выпечка продолжала радовать посетителей этого «вкусного» заведения. К открытию у деревянной двери с колокольчиком над притолокой выстраивалась очередь в десять-пятнадцать человек, чтобы приобрести только что вынутые из большой чугунной печи сладкие пышки, ватрушки, пирожки с самыми разными начинками. После смерти деда кондитерскую унаследовал его  единственный сын, мало что понимающий в качественной выпечке. Но ему страшно повезло с женой, которая стала истинной хозяйкой всего этого ванильно-ягодного царства. Она обогатила не только рецептурный ряд кондитерской, но и устроила крохотное, невероятно уютное кафе прямо в зале продаж. Для этого пришлось обзавестись кофе-машинами,  разнообразным ассортиментом зелёного, белого и чёрного чая, а так же старинным музыкальным автоматом с набором виниловых пластинок, выкупленным за баснословную цену у местного коллекционера. Притягательность кондитерской возросла в разы. Посетители теперь делились на тех, кто забирал товар домой, и тех, кто брал плетёный поднос, складывал в фаянсовые тарелочки разнообразную выпечку, заказывал кофе или чай и усаживался у широкого окна за круглый столик всё это поглощать прямо здесь, под лёгкое поскрипывание какой-нибудь прелюдии Скрябина из старинного музыкального аппарата. Муж хозяйки, формальный владелец кондитерской, время от времени помогал ей, однако она предпочитала ловкие руки и светлую голову девочки-подростка,  нанятой за вполне приличную плату. В соседнем доме жила престарелая чета, которая воспитывала внучку, оставшуюся без родителей, трагически погибших во время пожара в крупном торговом центре. Страшная и смутная история. Девочка перебралась в дом к пожилым людям, едва не лишившимся разума от горя, и стала для них единственной отрадой, светом в окне. Правда, прежде весёлая жизнерадостная хохотушка, она стала неразговорчивой, какой-то опавшей, как молодой лист с только что спиленной ветки. Она училась в старшей школе и готовилась к поступлению в университет. Хозяйка  в ней души не чаяла: девочка без лишних разговоров и телодвижений выполняла всё, что было необходимо для чёткой работы такого безупречно налаженного механизма, как «Кондитерская. Быстро. Вкусно. Дёшево».
Мать умерла от воспаления лёгких, перенесённого на ногах, отец совсем отошёл от дел и поселился в маленьком домике на берегу моря вместе с  медсестрой, младше его лет на пятнадцать, которую он в последние годы не прятал даже от жены. Хозяйка была  «замужем» за кондитерской и ей, по большому счёту, не хватало ни времени, ни сил, ни желания разбираться с хитросплетениями брака, едва держащегося за счёт любви к единственному  сыну. И вот теперь всё это богатство досталось ему, нынешнему Хозяину, человеку, которому до сорта муки и разновидности начинок не было никакого дела. И большая чугунная плита, и дюжина маленьких круглых столиков с ажурными салфетками в невысоких стеклянных бокалах, и начищенные до блеска кофе-машины, и раритетный музыкальный автомат с полусотней виниловых пластинок, и расторопная помощница, поступившая к этому времени в университет и работавшая с ещё большей отдачей, так как на обучение требовались деньги, которых у оставшейся совсем без родственников девушки не было, - всё это оказалось в руках человека, никогда и не рассчитывавшего заниматься таким глупым и немного унизительным, по его мнению, семейным бизнесом.
Помощницу он невзлюбил с первого взгляда. С самого начала, когда мать привела её в дом «познакомиться».
- Вот, - сказала она ему, опираясь на худые сутулые плечи новоявленной помощницы. Он рассматривал только что приобретённые журналы комиксов, блестящие и ароматные, как спины копчёных угрей. - Прошу любить и жаловать. Она теперь почти член семьи.
- "Почти" не считается, - фыркнул он в сторону помощницы и опять уткнулся в журнал.
- Не обращай на него внимания, - погладила мать помощницу по бледной щеке. - Он, в сущности, неплохой мальчик, только иногда любит построить из себя асоциального типа. - На последних словах, которые явно направлялись в его сторону, мать добавила в обычно журчащий, мягкий тембр голоса хорошую порцию плавящегося металла. Ему пришлось отложить комикс и подняться с дивана. Что-что, а возражать матери, которую нежно любил, он не мог.
- Вот молодец, - голос матери опять побежал по обычному журчащему руслу. - Пожмите друг другу руки, дети.
Оба подростка вздрогнули, словно каждому за шиворот бросили по маленькому электрическому скату.
- Мама, - свистящим шёпотом произнёс он, а помощница посмотрела на хозяйку умоляющими глазами.
- Ну что ж, - пожала плечами мать. - Это я, наверное, поспешила. Ничего, присмотритесь друг к другу, привыкните. А там и подружитесь. Правда? - Её вопрос повис в воздухе, как стрекоза, ещё не наметившая свой дальнейший маршрут. Тишина вокруг них зазвенела. - Правда? - Обратилась мать к нему, и её голос дал небольшую трещину.
- Правда, - обречённо кивнул головой он и исподлобья взглянул на ту, которая стала причиной всех этих семейных неловкостей. - У-у, выдра, - сказал он одними губами. Однако помощница его поняла и плотно сжала тонкий рот, отчего её лицо стало похожим на копилку с едва заметной щелью для  монет.
С этих самых пор он и невзлюбил помощницу самой лютой ненавистью. В ней его раздражало всё: начиная от внешнего вида (сухие ломкие волосы, затянутые в вечный хвост, насупленные брови, слишком высокие скулы, слишком впалые щёки, слишком худые ноги и острые локти) заканчивая совершенно необоснованным с его точки зрения нежным отношением к ней его матери. Эти вечные прикосновения, поглаживания затылка, пощипывания подбородка… -  иными словами всё, что мать никогда не проделывала с ним даже в его детские годы.
- В доме появилась эта замызганная девчонка и обо мне словно забыли, - возмущался он, пока мать сводила воедино какие-то цифры в книге учёта. - Словно и не было меня никогда, словно не я твой ребёнок, а она!
- Ты что ревнуешь, что ли? - едва заметно улыбалась мать, не поднимая головы от записей.
- Нет, - дёргался он, - просто обидно. Я тоже хочу, чтобы меня щипали за подбородок.
- Да ты же первый отшатнёшься от меня, как только я протяну руку к твоему подбородку, разве нет?
- Не важно, - не унимался он. - Даже если и отшатнусь! Важен ведь сам факт! Факт важен, а не результат!
- Ну вот развёл… диалектику.
Мать почему-то страшно любила это слово. Когда ей хотелось закончить не очень полезную или утомительную, на её взгляд, беседу, она всегда говорила: «Развёл диалектику». Сначала это слово его волновало только как финальная часть разговора с матерью Он точно знал, что после его произнесения из неё уже ничего не вытянешь. Это слово казалось ему огромной чёрной чертой, за которую заходить запрещалось, потому что дальше — не его дело. Но вскоре его одолела жажда разобраться с этим понятием, как с уже давно определённым и главным врагом, чтобы однажды на материнское «Развёл диалектику» спокойно и уверенно ответить: «А вот и нет. И твоя диалектика тут совсем не при чём».  А потом взять и объяснить, почему не при чём. Это на некоторое время стало его мечтой. Однако вскоре его мечта разбилась о глыбы реальности. Чтобы выяснить отношение с этим словом, он решил обратиться к Гегелю. На шестой странице его «Диалектики» он понял: «А ну её!» и отступился. С того момента он согласно кивал головой на такое знакомое и прежде пугающее: «Развёл диалектику». Ну да, развёл… Наверное, имею право…
До смерти матери помощница проработала в кондитерской два года. И за эти два года он не удостоил её ни одним хотя бы нейтральным словом. За глаза он называл её выдрой или курицей, в глаза — временным персоналом. Да, вот так прямо и называл.
- Эй, временный персонал, пройди на кухню, там без тебя куда-то тесто сбегает.
Или:
- О, сегодня у нас временный персонал поменяла причёску! Вчера хвостом трясла, а сегодня на затылке вырос какой-то маленький волосатый шишак. Просто глаз не отвести!
Унизительно, что и говорить. Но помощница пропускала это мимо ушей, словно была глухой, слепой и немой. Она ни разу не подняла на него глаз, в которых он прочитал бы обиду или злость, ни разу не попыталась защититься, хотя бы просто едва заметно фыркнуть в его сторону. Это его терзало почище почечных колик. Каждый вечер он пытался найти новый способ добраться до её нервов, однако всё, как всегда, шло прахом. На очередное оскорбление помощница безмолвно опускала ресницы и продолжала делать своё дело. А делала она его старательно, от того мать в ней души и не чаяла.
Смерть своей хозяйки помощница восприняла как личную трагедию. Как-то почернела, состарилась, свернулась, словно пожухлый осенний листок. Он видел искренность её горя, но даже это не смирило его с её присутствием в опустевшей кондитерской. Он мучился тоской по матери, маялся, метался, плохо спал и ел, а помощница рано утром тихо приходила в дом, готовила куриную лапшу, протирала книжные полки и спускалась в кондитерскую, чтобы в одиночку поддерживать в ней хотя бы подобие жизни.
Миновало шесть месяцев с того момента, как он стал официальным владетелем кондитерской. К этому времени он расчувствовал под ногами землю, приняв смерть матери как неоспоримый факт, и решил взяться за семейное дело в память о ней. Каждое утро он сам вставал к прилавку и приветливо улыбаясь посетителям, предлагал всевозможную выпечку, которая, благодаря ловким и тёплым рукам помощницы, была всё так же нарасхват. Она дико уставала, так, что однажды ткнулась носом в огромное сито, через которое просеивала муку. Работа, учёба в университете, вечное недоедание и недосыпание любого превратили бы в сгусток агрессивной энергии. Но только не её. Она всегда была ровной, спокойной, даже какой-то отстранённой, словно проживала эту реальность не по-настоящему, словно у неё была другая настоящая реальность, а эта ей только снилась. И она будто знала, что это — просто сон, тяжёлый, мутный сон, который к утру закончится, нужно только подождать и проснуться.
Каждый вечер, перед тем, как отпустить её домой, он требовал от неё отчётов. Она послушно приносила тяжёлую книгу в тёмно-синем переплёте, начатую ещё матерью, садилась на стул напротив него и тихим надтреснутым голосом озвучивала количество проданных единиц, указывала на необходимость приобретения того или иного сырья, анализировала покупательские приоритеты.
- Вчера и сегодня особенно удачно продавались булочки с изюмом и плюшки с мёдом и арахисом. Мне кажется, это связано с тем, что в этот раз мы приобрели изюм и мёд на западном рынке. Там они и правда превосходного качества. Плюс ещё цены вполне демократичные…
- Цены демократичные, - глядя на неё в упор, ворчал Хозяин. Ну почему она вызывала в нём столько негативных эмоций! - Слушай, ты можешь сделать другое лицо?
- А какое вам нужно?
- Ну не такое, как сейчас. Словно родину потеряла, честное слово.
- Я вас не совсем понимаю, но попробую.
- Уж попробуй, пожалуйста. Ты же с людьми работаешь. Вот ведь… Ладно, иди. Сходим завтра на этот твой западный рынок. Купим ещё изюма и мёда, раз уж цены там демократичные.
- Хорошо.
Она вставала, коротко ему кланялась и уходила до завтрашнего утра. Он точно знал, что часов до трёх ночи она будет что-то писать в своих многочисленных тетрадях, листать многочисленные учебники и пялиться на экран подержанного компьютера в поисках полезной для каких-то семинаров информации, снова не выспится и придёт в кондитерскую, чтобы падать лицом в сито для просеивания муки.
Однажды вечером, после традиционного отчёта она вдруг подняла на него глаза с явным намерением что-то сказать. Она просто подняла на него глаза — и всё. Любой другой не отметил бы в этом движении ничего особенного, потому что это движение — самое естественное, что должно связывать нормальное общение нормальных людей. Его же это потрясло до глубины души, ведь он почти не видел её прямого взгляда. Поэтому сейчас он показался ему до такой степени дерзким, что у него застучало в висках.
- Ты что — бессмертная? Совсем страх потеряла? - шёпотом спросил он её. - Ну-ка глаза в пол.
- Мне нужно сказать вам, - продолжала он буравить его прямым взглядом.
- Надо, так говори. И нечего меня пожирать. Как нарочно ведь. Это чтобы я ночь не спал, да? За всё расплатиться хочешь? Не знал я, что ты такая мелочная.
- Мне просто нужно вам сказать.
- Ну так говори!
- Завтра я одна пойду на рынок. - И тут же её глаза нырнули под опущенные ресницы. Его словно отпустило.
- Это что ещё за новости?
Она немного помялась. А потом произошло то, во что он почти до полуночи не мог поверить. На её бледных узких губах промелькнула тень улыбки. Да, это была тень, но точно — улыбки. Даже если бы он постарался, то не мог бы вспомнить, как выглядела улыбка помощницы, потому что в его присутствии она не улыбалась. Может быть, его мать видела. Но мать умерла, и теперь доподлинно это неизвестно. Каким-то магическим образом эта тень изменила лицо помощницы. Она собрала забавную гармошку на её почти прозрачной тонкой переносице, слегка приподняла брови и обнаружила маленькие острые ямочки над уголками губ. Это изменение было молниеносным, потому что тень мелькнула и пропала, но оно  сразило его, как средневековая холера.
- Слушай, что с тобой сегодня? С чего бы это ты так осмелела? Подопру-ка я на ночь дверь табуретом…
- Я пойду завтра на рынок одна, потому что вы не умеете… вы не знаете…
- Чего это я не умею и не знаю?
- Там надо по-другому. Не так, как вы…
- А что со мной не так?..
Да, прошлый поход на западный рынок явно не удался. Хозяин долго не мог понять, почему торговцы смотрели на него через полуприкрытые глаза, отвечали ему крайне вежливо, но с недоверием и какой-то глубокой осторожностью, а она постоянно мешкала, словно  что-то подчищала за ним, что-то доделывала или вовсе переделывала. Вернувшись домой, он швырнул джинсовую куртку на диван и закричал ей прямо в лицо:
- Они что там все помешанные? Почему они обнюхивали меня, как собаки похлёбку: съедобная или нет? Бедная мама! Неужели и она всё это испытывала? - Он потёр виски указательными пальцами и немного успокоился. - Как я теперь понимаю отца. Слушай, впервые я рад, что у нас появилась ты. С тебя, как я посмотрю, что с гуся вода. Ну, ничего. Чем чаще я буду появляться на рынке, тем быстрее они ко мне привыкнут. А я уж постараюсь научить их хорошим манерам…
… - Завтра я пойду на рынок сама, - повторила она, больше не поднимая на него глаз. - Мне и ваша мама позволяла.
- Послушай, ты никогда так много не говорила, - хмыкнул он. - Странная ты сегодня. Ну хорошо, иди завтра одна. Мне же лучше. А то совсем от тебя покоя нет.
Он поднялся наверх, сварил себе кофе и плюхнулся в мягкое кресло. Ему почему-то стало обидно. Чёрт знает, почему. Он не мог себе этого объяснить. Может, потому, что привык к её покорности, а тут — бац! - и «я завтра сама, одна, без вас». Что это ещё за новости такие? Когда хоть она могла — сама? И самое главное, кто ей дал право — самой? Он бы, наверное, равнодушно отнёсся ко всему: к её слезам, к её диплому с отличием, даже к её замужеству, но только не к её неповиновению. Этот прямой взгляд из-под острых, как сосновые иглы ресниц, эта гармошка на переносице и ямочки над уголками губ — всё это казалось чужим и неправильным. Помощница его матери была другой. Почему же его помощница вдруг стала — такой? Он расстегнул ворот рубашки и сделал глоток. «Я пойду завтра на рынок одна, потому что вы не умеете… вы не знаете»… А она знает! Она, не сказавшая ни одному посетителю ни слова в нормально воспринимаемой человеческим ухом динамике, только полушёпотом и только в самые необходимые моменты, когда без слов обойтись уже было невозможно, - она знает! Ну что ж, пусть поучит его, если такая умная. Завтра он потихоньку пойдёт за ней и посмотрит, как там у них общаются, на западном рынке. Он хотел было хихикнуть, но не получилось. Потому что, как ни крути, завтрашняя ситуация будет выглядеть очень некрасиво. Стыдно. Следил он в своей жизни только один раз. В старшей школе. Девочка, в которую он был влюблён, отказалась от его приглашения в кино. Отказалась как-то суетно и мутно, словно обрызгала его остатками чего-то жирного из немытой посуды. Такое у него осталось впечатление. И тогда он решился на низость. Он стал следить за ней. А она, оглядываясь и поводя от тревоги плечами, шла навстречу другому, который уже показался из-за поворота. Он чуть не задохнулся от острой боли. Она предпочла ему тупоголового капитана школьной команды по баскетболу. Детина огромного роста, узколобый, с широкими бровями и узловатыми пальцами на широченных ладонях. Больше ничем, кроме трёхочковых бросков, этот увалень похвастаться не мог. Он был раздавлен, унижен, опустошён. Он проклял себя не за любовь к девочке, которую считал особенной, а за эту оскорбительную для него самого слежку. И вот теперь — снова? Да нет, тут и сравнивать нечего. Он же  не следить будет вовсе, а так,  потихоньку учиться общению с поставщиками. Что поделать, если она с ними умеет, а он — не знает, как. Ха-ха.
- Надо спать. Надо спать. Сегодня она чересчур долго сидит в моей голове. Пусть лучше сидит за своими учебниками, если ей так нравится. А моя голова — это моя голова… - Он со хрустом зевнул. - Да ну её, никуда завтра не пойду. Пусть сама ходит по своим рынкам. Хоть по западным, хоть по восточным… Это и правда унизительно… Хуже и не придумаешь. Следить за такой… выдрой…
Хозяин еле доплёлся до постели и заснул. Почти мгновенно. Горячий крепкий кофе действовал на него как снотворное. Всегда. Такое вообще может быть?
Следующий день выдался чистым, ясным, как глаза ребёнка. Он с удовольствием проснулся, с удовольствием принял душ, приготовил лёгкий завтрак: омлет с помидорками-черри и капучино с тостами, с удовольствием не спеша позавтракал под трансляцию Астора Пьяццоллы и, насвистывая его «Осень в Буэнос-Айресе», спустился в кондитерскую. Народу было немного. Основной наплыв покупателей всегда приходился часам к двум по полудню, когда помощница выпекала новую партию свежих булочек. Он поздоровался с присутствующими в зале и пытливо глянул на неё, неторопливо, в своей обычной манере, обслуживающую первых покупателей.
- Ну что, сходила на западный рынок?
Она мотнула головой.
- А почему сегодня глаза не поднимаешь? Я не удивлюсь, если ты на меня скоро ногами топать начнёшь.
Она на мгновение вскинула ресницы и снова уткнулась в книгу учёта, куда записывала количество проданной  выпечки.
- Простите, я тут без вашего позволения внесла некоторые изменения в ассортимент.
- Я так и думал, - всплеснул он руками, улыбнулся пожилой даме в крохотной соломенной шляпке, приколотой большой булавкой к парику, и, понизив голос до свистящего шёпота, спросил:  - Что ещё за изменения?
- Я напекла небольшую партию пирожков с мясом, паприкой и жареным луком.
- Бог ты мой! - Он закатил глаза. - А знаешь ли ты, что больше всего на свете я терпеть не могу пирожки с мясом и «Диалектику» Гегеля?
Она съёжилась и побледнела.
- Про «Диалектику» Гегеля я слышала. Ваша мама рассказывала…  что вы её… не любите. Про пирожки с мясом слышу впервые. И всё-таки…
- Что — всё-таки? Ты меня испытывать собралась? Что случилось с тобой на этой неделе? Тебе кто-то предложение что ли сделал?
- Всё-таки давайте попробуем. Несколько покупателей уже приобрели… Давайте подождём отзывов…
Отзывы на новую выпечку стали приходить незамедлительно. Кто расхваливал сочную многовкусовую начинку, кто удивительное сочетание чуть сладковатого теста с пряным острым ароматом паприки. Помощница завела небольшой блокнот с жёлтой глазастой лягушкой на обложке, куда покупатели заносили свои отзывы. Пока они, раскрасневшиеся от удовольствия и вдохновения, склонялись над блокнотом, она проворно протирала столики, меняла по заказу пластинки в музыкальном аппарате, готовила превосходный латте и заглядывала в раскалённое брюхо чугунной печи, в недрах которой подходила очередная партия свежих пирожков.
В этот вечер вместе с отчётами помощница положила на его рабочий стол и блокнот с жёлтой глазастой лягушкой.
- Никакой другой найти не могла, - поморщился Хозяин на  обложку блокнота. - Такая же жёлтая, как и ты. - (А ведь мог бы сказать — глазастая, промелькнуло у него в голове. Сделал бы приятное девчонке. Ни за что! И не подумаю! С какой стати? Раздражает. Бесит прямо!) - Скоро совсем сдвинешься со своей учёбой. Почему я так не напрягался? Может, я умнее? А может, тебе скучно, когда просто?
- Когда просто — это хорошо, - тихо вздохнула она, разглядывая свои прозрачные пальцы. - Это мечта, чтобы всё — просто.
- Ладно, давай сюда свою жабу. - Он откинулся на спинку стула и начал пролистывать длинные благодарности. В них было о теплоте и уютной атмосфере, царившей в кондитерской, о заботливом отношении хозяина к посетителям, о всегда пополняющемся ассортименте (вот теперь замечательные пирожки с мясом, паприкой и жареным луком, от которых душа радуется и сердце поёт!), что говорит о дальновидности хозяина кондитерской, которому дай Бог здоровья и всяческих успехов… И ни одного слова о помощнице. Ни одного. - Это ч-чёрт знает что, - шёпотом ругнулся он и тут же удивлённо вскинул бровь. Ему вдруг стало обидно за неё. Вот обидно и всё. - А мне-то что с того? - вслух произнёс он и пожал плечами.
- Что-то не так? - робко поинтересовалась она.
- Да нет, нет, всё хорошо, - отмахнулся он. - У тебя всё?
- Да… То есть, нет…
- Нет?
- Нет.
- Ну так говори, снова застыла в позе матери всех скорбящих.
- У меня есть идея…
- Опять двадцать пять! У неё есть идея! Скажи спасибо за предыдущую, которая впечатана в наш постоянный прейскурант. Это, между прочем, как вышедшая в свет книга. Сколько писателей могут похвастаться тем, что издательство выпустило в свет их книгу и при чём совершенно бесплатно?
- Спасибо.
- Не за что,- буркнул он. - Ну, какая идея на этот раз?
- В комнате вашей матери стоит старенький концертный Бехштейн. Однажды моя бабушка сказала, что отлучать инструмент от рук нельзя. Это как отлучать ребёнка от родителей. Она мне так сказала. Однажды. Вот я и подумала…
- Ох, вот сейчас мне по-настоящему страшно… Мне всегда страшно, когда ты думаешь.
- Я подумала… Может быть, перенести Бехштейна в зал. Много места он не займёт. Поставим его в простенок между окнами. Я его отполирую, приглашу настройщика, есть у меня один очень хороший знакомый, выпускник моего университета с факультета искусств, прекрасный слухач.
- Стоп-стоп-стоп, - затряс он головой. - Притормози. Ты к чему сейчас всё это говоришь?
Она немного помялась, повела плечом, заправила за ухо прядь выбившихся из хвоста волос и откашлялась.
- Сейчас в нашей кондитерской всё хорошо, правда?
- Правда. У тебя что, есть какие-то претензии?
- Нет-нет, никаких претензий. Просто ваша мать мне как-то сказала, что для дела самое опасное, когда кажется, что всё  хорошо. Именно с этого момента начинается медленное скольжение вниз. Как только замаячит благополучие, нужно срочно что-то предпринимать.
- Ну так ты уже предприняла! - развёл он руками. - Эти твои пирожки с мясом, паприкой и жареным луком, по которым сходит с ума добрая половина квартала…
- Пирожки — это конечно… Пирожки — это правильно. Но вот почитайте здесь. - Она склонилась над блокнотом с жёлтой глазастой лягушкой в его руках. - Прочитайте. «Тёплая атмосфера, уют и комфорт». А ещё вот. «Ощущение дома». Ощущение дома, понимаете?
Нет, он сейчас мало что понимал. Он искоса посматривал на её едва порозовевшие острые скулы, на линию губ, ставшую вдруг мягче и нежней, он даже разглядел крохотную чёрную родинку под внешним углом левого глаза, такую ровную точку в конце предложения, какую старательно выписывают в прописях первоклассники. Ему вдруг стало не по себе. И потому, что он толком не знал лица человека, с которым находился бок о бок с незапамятных времён, и потому, что этот человек вдруг на его глазах превращался в ещё большего незнакомца. Бред сивой кобылы!
- Отойди подальше, - дрожащим голосом произнёс он.
Она дёрнулась, отошла и погасла. Он вздохнул с облегчением.
- Ну, и что дальше? Допустим, поставили мы Бехштейна в простенок. Тебе что, мало полок, портретных рамок, фарфоровых фигурок, с которых ты ежедневно стираешь пыль?
- Да нет же, дело не в этом…
Это что ещё за новости! Он расслышал в её голосе, неровном и надтреснутом, как звук детской скрипки, чуть слышные нотки раздражения. Раздражения?! В её голосе?! Он схватился за голову. Может, сегодня магнитная буря или какие-нибудь не вычисленные метеорологами вспышки на солнце? Она что, становится живым человеком?  Он знал, как обращаться с ней, когда она была деревянной и на все его колкости и ехидства отвечала либо «простите» либо «спасибо». Но чаще всего вообще не отвечала. Стояла перед ним, упираясь острым подбородком в острые ключицы, и молчала. Он сверлил взглядом крохотное бледное пятнышко на темени, казавшееся среди черноты её волос микроскопическим белым медвежонком, свернувшимся в клубок, и ощущал всё своё превосходство. Он умел с ней только так. А как быть сейчас? С ней — такой? В чьём голосе появились чуть заметные нотки раздражения? Что с ней — такой — делать? Как говорить?
- Л-ладно, - глубоко и медленно кивнул он. - А в чём тогда дело?
Она снова подошла к нему. Он отшатнулся.
- Я тут подсчитала, подумала. Дела идут хорошо. У нас появилась небольшая ежемесячная экономия, которую мы можем потратить на крохотное обновление имиджа. У меня есть один знакомый…
- Ещё один? Я и не знал, что у тебя полно знакомых…
- Нет, их не полно. Совсем не полно. Так вот. Этот знакомый — превосходный пианист. Он учится в моём университете на факультете…
- … искусств…
- Да! Простите… На факультете искусств. Приехал издалека и ищет подработку. Желательно по профилю. Руки тоже нельзя отлучать от инструмента. Он очень простой и покладистый. Совсем не привередливый. Пусть он играет на нашем Бехштейне. Так мало кондитерских с живой музыкой! Поблизости нет вообще ни одной… Вот такая идея…
Она снова отошла, убрала руки за спину, опустила голову и стала ждать.
- Ты чего ждёшь? - всё ещё не опомнившись спросил он.
- Ничего. Вашего позволения уйти. Я ведь понимаю, что на такие предложения ответа сразу не получишь. Поэтому сейчас я жду только вашего разрешения уйти.
- Иди, - выдохнул он. - И дверь за собой закрой. Поплотнее.
Первую половину ночи Хозяин проворочался с боку на бок, вторую — ловил сиамских котят на удочку в крохотном соседском бассейне. Проснулся крайне раздражённым. Сильно затекло плечо. Умывшись и наскоро позавтракав, он спустился в кондитерскую. До открытия оставалось минут тридцать. Помощница возилась у печи в белом платке, длинном белом фартуке, с полотенцем через плечо.
- Сядь, - приказал он ей. Она убавила огонь и присела на край стула. Как канарейка, подумал он. - Вчера ты несла полную околесицу. - Она повела плечом и уткнула взгляд в острые колени, прикрытые белым фартуком. - По поводу Бехштейна, и вообще… Я так думал. Сначала. Потом поразмыслил и пришёл к выводу, что ты, наверное, может быть, в чём-то права. Не случайно мать так прислушивалась к тебе. К твоему шёпоту. И ещё к чему-то в тебе, пока не пойму. Сначала мне стало досадно. С какой это стати ты диктуешь мне свои условия? И самое главное, с какой стати я вообще их слушаю? Однако повторю: в чём-то ты права. Хотя бы в том, что мамин Бехштейн не должен быть отлучён от рук. Я вызову грузчиков и они поставят его туда, куда ты им покажешь. Но хочешь знать, почему я так быстро сдался? Мне стало интересно, на чём остановится твоя вдруг проснувшаяся бурная фантазия. Пока всё, что ты предлагаешь, в общем и целом выполнимо. Финансово в том числе. Я хочу увидеть, где ты запнёшься, чтобы получить возможность сказать: «Вот видишь, я прав. Как всегда прав». Вот ты внесла изменение в ассортимент. Вот ты предложила использовать мамин Бехштейн. А что если твои пирожки не сегодня-завтра приедятся? А что если твой приятель, ну, с факультета искусств, окажется никчёмным дилетантом?
- Тогда я получу возможность услышать от вас: «Вот видишь, я прав. Как всегда прав». - Она неслышно поднялась со стула, как с жёрдочки. Ну точно, канарейка! - Мне пора открывать кондитерскую. Простите.
Помощница сняла с плеча полотенце, перевязала платок, выпустив из-под него короткую чёлку, и пошла открывать дверь.
- Ты человек вообще? - взвился он. - Культурные люди так не поступают!
- Простите, - ещё раз тихо произнесла она, едва заметно качнув головой, и встала у прилавка.
Пианист пришёл вечером, когда до закрытия оставались считанные минуты. Помощница, светло улыбнувшись, попросила его подождать за пустующим столиком, налила ему эспрессо, положила на фарфоровое блюдце булочку со сливочной начинкой, быстро прижала тонкий указательный палец к губам и прошептала:
- За счёт заведения.
Пианист оказался сногсшибательно красивым юношей. Его робкая манера поведения категорически противоречила всему его внешнему облику. Он был строен, высок, прекрасно сложён. Чёрные волосы, как грива породистого жеребца, мягкими волнами огибала исключительной формы уши, спускалась до бровей, тёмных, прямых, как вспаханная полоса чернозёма, высокие скулы, глубокий взгляд выразительных чёрных глаз, длинная шея… Иными словами, всё, чем только может одарить человека матушка-природа, застенчиво, не осознавая, поэтому и не подчиняясь, нёс на себе пианист-счастливец. И уж совсем несправедливым казался тот факт, что весь этот образец внешних совершенств обладал ещё и уникальными — по словам помощницы — музыкальными способностями. Почему одним — всё, а другим — ничего?
Как только кондитерская закрылась, она повела пианиста на второй этаж, прихватив с собой кучу всевозможных отчётов и блокнот с жёлтой глазастой лягушкой.
- Такая же глазастая, как ты,- улыбнувшись идеальной улыбкой произнёс идеальным голосом пианист. Она улыбнулась ему в ответ. Спокойно и светло, как будто рядом с ней был не мужчина-мечта, а младший брат или соседский подросток, которому срочно понадобилась её помощь.
- Привела? - спросил Хозяин, не поднимая головы от письма из какого-то банка.
Она молча кивнула. Хозяин оторвал взгляд от глянцевой бумаги и воткнул его прямо в высокие смуглые скулы фортепианного гения.
- Этот господин будет играть на мамином Бехштейне? - спросил он помощницу, не отнимая глаз от скул  пианиста.
Она снова молча кивнула. Такого не может быть, подумал Хозяин. Ну, вот чтобы человек являл собой нечто подобное. Это же просто неприлично. Он перевёл взгляд на лицо помощницы. Оно было по-прежнему бледным и спокойным. Даже, пожалуй, спокойнее, чем всегда. К чему бы это? Ни одна девушка не могла бы находится в присутствии подобного экземпляра без нервной дрожи под коленями. А она ничего, вон, стоит своими тонкими ногами, прочно, будто навсегда. С чего бы? А может, это ход такой? Может, между ними всё уже произошло? Какая дрожь под коленями рядом со своим мужчиной? Наоборот, чувство превосходства над окружающим миром: гляньте, какого я себе отхватила! Ну не может быть, чтобы она испытывала к этому громадному куску сахара чистые сестринские чувства! Не в человеческой это природе! Не в женской! Подработка, подработка! Всё понятно, как ясный день! Хотела пристроить сюда своего…, чтобы насолить, чтобы в открытую поиздеваться?! Ну как же! В кондитерской её за человека не считают, не то что за женщину, а она поди-ка — лучше всех, раз её такое выбрало! Так, выдра? Глаза Хозяина сузились и стали похожими на щели в неплотно закрытых дверях, из которых пробивался густой клубящийся мрак. Он медленно поднялся и вышел из-за стола.
- Вы давно знакомы? - вплотную подошёл Хозяин к пианисту. Его взгляд упёрся в красивую тонкую переносицу. - С ней вы давно знакомы?
Перепуганный пианист умоляюще посмотрел на помощницу.
- Я же вам уже говорила… - попыталась она вступиться за совсем растерявшегося юношу.
- Я не тебя спросил, - отрезал Хозяин, не отрывая глаз от бледного лица несчастного соискателя. - Вы давно знакомы с моей помощницей?
- Да, - мотнул головой пианист. - Можно сказать, что мы — старые знакомые.
- Поточнее, пожалуйста, - улыбнулся одними губами Хозяин.
- Около двух лет.
- Что это значит? - Хозяин резко повернулся к ней и застыл с открытым ртом.
Действительно, что это значит? Что за сцену сейчас он тут разыграл? Ему-то какая разница, сколько лет они знакомы и почему у неё не дрожат колени в присутствии этого смазливого молокососа! Он знает её тысячу лет и даст руку на отсечение, что она никогда бы не позволила себе ничего из того, что он только что  насочинил. И потом, почему это она не может относиться к пианисту по-родственному? Хозяин повернул голову в сторону приунывшего музыканта и ещё раз прощупал взглядом его статную фигуру: от макушки до начищенных стареньких ботинок. Нет. Ни при каких условиях отнестись к нему по-родственному нельзя. От этого потусторонне прекрасного лица реально дрожат колени. Даже у него. А она… Хозяин повернул голову в сторону помощницы. Вот ведь, стоит и смотрит на него своими немигающими глазищами и надумывает, должно быть, себе Бог знает что! Но, ч-чёрт, возьми, он сам дал ей все основания надумать то, что и в страшном сне не приснится! Что с ним не так?
- Идёмте, - быстро сказал он и почти бегом направился в кондитерскую, волоча за рукав бедного музыканта. Помощница, топая ногами в тяжёлых башмаках, неслась за ними, короткими фразами пытаясь успокоить своего старого знакомого.
- Садитесь, - указал Хозяин рукой на профессиональный стул перед Бехштейном. Пианист рухнул на него, как взорванный дом. - Играйте.
Музыкант вопросительно посмотрел на помощницу.
-Что-нибудь из Шопена, - тихо сказала она ему и улыбнулась Он улыбнулся ей в ответ. У Хозяина свело челюсть.
Пианист осторожно открыл отполированную помощницей крышку Бехштейна, погладил длинным пальцами желтоватые клавиши, откинул немыслимо красивую голову и заиграл. Эта была Восьмая прелюдия. Хозяин отступил и присел на подоконник. В его сердце упало море. Вот так, прямо с неба, упало и забилось о рёбра, как рвущаяся наружу тревога. Оно запенилось и забурлило, поднимая из своих недр страх и одиночество. А ещё беспомощность и бесполезность. Мать любила играть на Бехштейне Шопена. Садясь к роялю, она искоса смотрела на маленького Хозяина и молча спрашивала, что сыграть. Он пожимал плечами, потому что ему было всё равно, что слушать, лишь бы - слушать. Как-то раз мать сыграла Прелюдию ми-минор. Она не заметила, как маленький Хозяин забрался под её туалетный столик и, зажав круглой ладошкой рот, слушал эти надрывы больной души. Она закончила и подняла руки, которые так и остались висеть над желтоватыми клавишами. Ему казалось, что под её подрагивающими на весу пальцами колышется вечность. Мать увидела его, когда тот заскулил, как брошенный на произвол судьбы и осени щенок. Тогда она, крепко прижав его к груди, сказала:
- Не слушай Шопена. Он тебе рёбра сломает…
Так сейчас и происходило. Хозяин сидел на подоконнике с надорванным сердцем и рвущимися наружу рёбрами. Помощница легко коснулась его плеча.
- Я знаю всё, что ты сейчас скажешь, - сквозь зубы произнёс Хозяин. - И я уже ненавижу каждое твоё слово, поэтому просто молчи. И он пусть молчит, этот твой старый знакомый. И пусть приходит завтра к пяти вечера. И пусть играет. Только не Шопена.
Всю ночь ему снился Шопен, который стучал в окно его комнаты ножкой от сломанного пюпитра. Хозяин отмахивался от бедного растрёпанного композитора венчиком для взбивания сливок, как от назойливой мухи, а тот всё не уходил и не уходил. Так и стучал в окно до самого сигнала будильника. Хозяин поднялся разбитый, как старый деревянный мост через ручей на западной окраине города. У него болела голова и рёбра. Выпив большую кружку горячего кофе, он спустился в кондитерскую.
- Доброе утро, - тихо произнесла из-за прилавка помощница. Он не узнал её голоса.
- Ты чего это?
Он подошёл ближе и увидел на её лице марлевую повязку. Глаза, висевшие над повязкой круглыми маслинами, вобрали в себя, казалось, все слёзы этого мира.
- Ты чего это?
- Это ничего… Я немного простудилась, но это ничего…
- Это что значит «ничего», - нахмурился он. Внезапная острая жалость кольнула его сердце. Он ещё больше нахмурился. - Здесь, между прочем, публичное место. Болей, где хочешь и чем хочешь, только не здесь.
Она качнула головой и поправила на голове платок. Он совсем съехал на затылок.
- Дай я, - с досадой проговорил Хозяин, натягивая платок на мокрый горячий лоб помощницы. - Ты совсем горишь, - не на шутку испугался он. - Где тебя так угораздило? Сможешь добраться до дома самостоятельно?
- Смогу, но как же…
- Я всё-таки Хозяин этой кондитерской, - рявкнул он на неё. - Справлюсь как-нибудь и без тебя. Подумаешь, какая незаменимая. Давай сюда твою жёлтую жабу. Буду подсовывать её каждому,  кто покупает твои пирожки с мясом.
- Я ещё кое-что придумала…
- Ох, закрой, пожалуйста,  рот и не выводи меня из терпения!
- Я уже испекла первую партию творожников с  цукатами. Они ещё в печи.
- Хорошо, хорошо, я понял.
- Если они понравятся покупателям, нужно будет занести в прейскурант.
- Понял я, хорошо.
- Надо, чтобы они отзывы оставляли в блокноте. И про творожники с цукатами.
- Ты замолчишь когда-нибудь?
- А ещё сегодня первый рабочий день у пианиста.
- Я присмотрю за ним.
- А ещё…
Помощница сыпала на него все эти «а ещё… », а он, отведя её в подсобку, где она обычно оставляла свои вещи, осторожно снимал с неё белый платок, в узел которого попала прядь её волос, фартук, тяжёлые башмаки, любимые ею по какой-то тайной, неведомой ему причине, натягивал на тонкие горячие руки синюю шерстяную кофту, а на мелко трясущиеся ноги старенькие лодочки.
- Я всё понял. Иди к себе и не высовывайся. Я вызову врача. Ты сможешь открыть ему дверь? - Он посмотрел на неё и понял, что ни открыть врачу дверь, ни дойти до дома, который находился в пяти минутах ходьбы от кондитерской, ни налить себе воды, чтобы смочить горевшее ангиной горло, она не сможет. - Так. Посиди здесь. - Хозяин толкнул помощницу на стул. Она упала на него, как сломанная сухая былинка. Он пошёл на кухню, выключил печь, даже не заглянув в неё, убедиться, что творожники с цукатами «дошли», осмотрелся и подошёл к стулу, на котором тоскливо качалось её тонкое тело. - Давай-ка осторожно. - Он потянул её за локоть.
- Нельзя закрывать кондитерскую, - шёпотом произнесла она и совсем поникла.
- Ты кто вообще такая, чтобы заявлять мне, что можно, что нельзя, -  шикнул на неё Хозяин и хорошенько встряхнул её за плечи. - Ну же, очнись, а то я возьму тебя на руки, потащу вот так по улице и будет мне великое позорище.
- Нет, не надо позорище, - мотнула она тяжёлой головой.
- А я о чём!
В её доме Хозяин не был ни разу. Даже предположить не мог, что это когда-нибудь случится. Поэтому он следовал молчаливым указания помощницы, которую всё-таки пришлось подхватить на руки. Уже подходя к двери своего жилища, она прошептала: «Простите» и опрокинулась на его грудь, как летучая рыба, упавшая на палубу рыболовного трейлера: внезапно и тяжело. Он нащупал в кармане её синей кофты ключи, как заправский акробат открыл дверь одной рукой, другой придерживая безвольно поникшее тело  помощницы, и беспрестанно чертыхаясь и проклиная тупую преданность работе «этой выдры, жёлтой жабы, которой наплевать на своё здоровье и его репутацию», втащил её в прихожую. Там она пришла в себя и бледной рукой показала, куда её нужно отнести.
- Ненавижу всё это, - пыхтел Хозяин. - Как я всё это ненавижу.
Он поднялся на второй этаж крохотного белого домика с микроскопическим палисадником у крыльца, и положил помощницу на высокую постель с чугунными спинками, покрытую тёмно-зелёным пледом. Она попыталась подняться.
- Ты совсем страх потеряла? Замри сию же минуту! - рявкнул он на неё и огляделся. 
Комнатка была до того маленькой, что, страдай он клаустрофобией, её приступ начался бы немедленно и бурно. Но клаустрофобией он, слава Богу, не страдал. Рабочий стол, больше напоминающий тумбочку, стоял у окна, на нём возвышалась идеальная пирамида из учебников и тетрадей. Рядом со столом притулилось низкое старенькое кресло, задрапированное платком ручной вязки. Сама, небось, плетёт, подумал Хозяин. У неё что, сорок восемь часов в сутки? Напротив окна в углу располагался небольшой комод красного дерева очень качественной работы. Дорогущий, поди, хмыкнул Хозяин.
- Одеяло там можно достать? - ткнув пальцем в комод, спросил он. Она кивнула. Он потянул за тонкую железную петлю верхнего ящика. Помощница затрясла головой и застонала.
- Ну что не так-то? - поморщился он.
- Не в этом ящике, не в этом, - заморгала она и опустила глаза.
- Знаешь что, - назидательно произнёс он, - вот просто для справки: если я случайно наткнусь на твои трусы и лифчики, это никак не заденет мою закалённую душу.
- А мою заденет… - едва слышно сказала она и он осёкся.
- Где тогда?
- Внизу.
Хозяин достал одеяло, укутал ей ноги и присел на край постели. Она выглядела такой потерянной, такой несчастной, что у него заныло где-то с левой стороны груди. Сейчас она напоминала ему кошку, которую выбросили на улицу, потому что у кого-то из домашних открылась на неё аллергия. Кошку погладили, попросили прощения и выставили за дверь. Куда идти, что делать, она не знала. Вот такой кошкой сейчас была его помощница.
- У меня на тебя аллергия, - сказал он, - но я тебя не выброшу.
- Я иногда не понимаю, о чём вы говорите, - слабо улыбнулась она, и опять её лицо изменилось. Ямочки над уголками губ зажглись и погасли, как светлячки в ночном лесу. Ему захотелось улыбнуться в ответ, но он сдержался.
- Я вызову врача и вскипячу воду, а ты попробуй подремать. Хотя бы немного.
- Не беспокойтесь обо мне. Мне не удобно.
- Мне тоже не удобно о тебе беспокоиться. Поэтому лежи спокойно и не заставляй меня жалеть обо всём, что я сейчас по непонятным причинам вытворяю.
Она кивнула и закрыла глаза. Он ещё немного посидел рядом с ней. Это напоминало картинку из детства. Больной ребёнок под присмотром обеспокоенного взрослого. Да уж, дожил, подумал Хозяин, но почему-то не хмыкнул по обыкновению.
Дождавшись врача, выслушав все его рекомендации, а потом все распространённые извинения помощницы, на которые с недовольным видом фыркал и  закатывал глаза, он сходил в ближайшую аптеку, купил все необходимые препараты, вернувшись, снова вскипятил воду, налил в маленький термос крепкого чая, добавив туда мелко нарезанные лимонные дольки, и поставил его в изголовье постели.
- Вот, до вечера тебе хватит. Вечером зайду.
- Не надо, - промычала она в ладонь.
- Думаешь, мне доставляет удовольствие наблюдать тебя в таком виде? Поэтому закрой свой рот и открывай его, только чтобы принять лекарство и выпить чаю. Поняла?
Она мотнула головой и прямо посмотрела в его глаза. Её взгляд был тёплым и светло-коричневыми, как жжённый сахар, который он в детстве обожал.
- Выдра, - шепнул он ей и улыбнулся. Она выпустила ему навстречу своих светлячков.
Кондитерскую он открыл около четырёх часов. Выложил в плетёные корзинки остывшие, но мягкие и воздушные творожники с цукатами, включил музыкальный автомат,  встал у прилавка и, улыбаясь посетителям, принялся расхваливать только что появившийся  продукт. Творожники уходили с лёту. Заворачивая ароматную выпечку в хрустящий пакет, он предлагал оставить отзыв в блокноте с жёлтой глазастой лягушкой на обложке. Ни один из посетителей не отказался.
К пяти пришёл пианист. Он низко поклонился Хозяину и стал шарить глазами по залу в поисках помощницы.
- Ну, и кого ты ищешь? - с усмешкой спросил его Хозяин. - Она заболела и я дал ей время прийти в себя. Я что же, изверг по-твоему?
Пианист затряс красивой головой.
- Твоё рабочее место готово. Садись и играй. Только не Шопена. Мы договорились, помнишь?
Пианист подошёл к Бехштейну, погладил его по отполированной крышке, потом быстро её откинул, как это делают с сундуком, переполненным сокровищами, немного покачался на стуле и заиграл. Посетители за столиками оглянулись в сторону красивого юноши, который раскачивался в такт «Утешению» Листа и загадочно улыбался кому-то за большим слегка запылившимся окном. Хозяин смотрел на этого до странности, до неправильности красивого мальчика и понимал, что такие люди несчастны сами по себе, потому что могут вызывать только родственные чувства, те самые, которые испытывала к нему помощница. Любить таких людей невозможно. Это то же самое, что воспылать страстью к статуе Давида Микеланджело. Так и останется этот мальчик навсегда чьим-то старым знакомым. Будет возвращаться со своей, может, и высокооплачиваемой, работы в шикарный, но пустой дом, постепенно превращаясь в засыхающего красивого старца без воспоминаний. Пусть его, подумал Хозяин. Пусть поиграет на мамином Бехштейне. Она бы и его приветила, будь жива. Никогда не обижала обделённых. Хозяин хмыкнул и вспомнил про ямочки-светлячки над уголками губ. Они, наверное, сейчас спят в едва заметных морщинках, погасив на время свои огоньки. Спит и их Хозяйка. Отдохни наконец-то, выдра, жёлтая лягушка,  усердная помощница кондитерской, где всё дёшево, быстро и вкусно.