1 Пролог
Тем туманным осенним днём шёл дождь. Капли громко и невыносимо стучали по крыше. Она проснулась и закричала: «Это снова ты?! Зачем ты меня разбудил?! Я тебя убъю, где же ты?! Мелкое ничтожество, жалкое подобие человека!!! Как в моей утробе могло вынашиваться такое?!...»
Да, это была его мать, у которой были постоянные мигрени, которые также немаловажно играли в её отношении к своему вырождению...
«Ма-ма, эт-то д-д-дож-ж-ждь-дь. Вода! Вода! Стра-ашно. Страшно!» – это был мальчик, она назвала его Ноки, это имя она долго выбирала до его рождения, когда она ещё и сама была ребёнком, беззаботно качаясь на качелях на ветке старого, но могучего дуба, который с годами становился всё величавее. Ему было девять. Он был болен. Её звали Вероника. Несчастная женщина! Постоянно страдала приступами гнева, часто срываясь на соседских детях из-за Ноки и на Ноки, из-за своей сущности, той неоспоримо прискорбной, антидуховной сущности.
«Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, и я хочу обнять тебя так сильно, насколько это возможно...» – и она обняла, и хруст костей окружил тишину вокруг, не давая ей оставаться собой. Его большие глупенькие глаза наполнились слезами, наполнились оттого, что теперь ему не страшно, что он не один в этом таинственном полумраке, где едва можно распознать черты или силуэт того, кто находился за десять метров, за окном...
Ноки зажмурил глаза. Резкое помутнение. Нехватка кислорода. Очередное проявление любви матушки, которое закончилось очередным срывом – она понесла его в ванную, которая уже была полной от воды, которая всё безостановочно бежала и бежала через края старой, пожелтевшей ванны, ржавая, холодная вода... Всплеск! Всплеск! Ноки уже ничего не понимал, но Вероника продолжала водные процедуры для своего сына. Всплеск! Всплеск! Очередной приступ болезни мальчика, который в конвульсиях уже был готов к очередному концу. Но заботливая Вероника будто осознала эту скоротечную ситуацию, схватив тело, когда-то выродившееся из неё, она понесла его на второй этаж, швырнула на кровать, стиснула его голову между своих костлявых коленей, повернув её полубоком: «Снова! Снова всё повторяется! Снова мне стирать все твои пелёнки от твоих мерзких, зловонных слюней, они, как кислота, которая сжигает руки при малейшем касании! Как я тебя ненавижу!!!»
После того как Ноки пришёл в себя, он увидел, как Вероника тщательно намывает руки с мылом, совсем немного выше локтей – намыливает и смывает, намыливает и смывает. И вот, снова привязанный к кровати, но снова живой...
…
Он смотрел таким кровожадным взглядом пытателя, из его вздувшихся на шее и лице вен, исходил синий, пронзающий холодом туман. Этот мерзкий туман обволакивал тело Ноки и обездвиживал его намертво. Его очки, о-о-о, сквозь его очки его душегубный взгляд пронзал Ноки в каждый уголочек его хиленького тельца.
Он получал удовольствие от замершего, иногда сглатывающего слюну от страха Ноки. Он навещал малыша каждый день. И Вероника каждый раз этого не замечала. Она хотела замечать лишь то, как её малыш плачет, находя очередной повод выпустить накопившийся поток ярости из своего жалкого нутра.
…
Томной туманной ночью, когда весь город был покрыт сероватой пеленой, вдруг загорелись огни, разразились крики, и эти крики не были криками страха, эти крики были криками отчаяния и неравнодушия. Был избит соседский мальчик Мика до полусмерти, его нашли недалеко в лесопарке, сквозь укутывающий всё пространство туман.
Он стоял и дышал в окно, и по следам своего гнусного дыхания, на стекле, он писал буквы в обратном направлении: «ты следующий, никто тебе не поможет», Ноки оставалось только сидеть и дрожать, спрятавшись в одеяло. Ноки не понимал, что рисует автор, ведь малышу так и не удалось научиться читать, но тут автор резко, с лёгкой тревожностью побежал прочь, толпа других озверевших людей подбегала к дому мальчика и его мамочки.
«Вероника! Открывай! Ты поплатишься! Мы знаем, что это ты!» – всё не стихали голоса толпы, окружившей дом матери и сына. И вот, уже, будто серые волки, сдувавшие карточный домик, они вломились в него, но так и не нашли того, кого они хотели разлинчивать, уже хотели было вернуться, но тут кто-то услышал всхлип, они обнаружили Ноки, который и слова произнести не мог.
…
"Вероника Хадлер так и не найдена"; "Тайны семейства Хадлеров"; "Безумная мамаша Хадлер" – этими и многими другими заголовками пестрили все местные газеты.
Вероника действительно исчезла, на неё было заведено уголовное дело по случаю второго избиения ребёнка, на теле Ноки также обнаружены различной степени тяжести гематомы, из-за чего он был доставлен в местную больницу, но так как Ноки был недоразвитым, ему выделили место в психиатрической клинике, где были мало-мальски, да обученные люди, которые хоть как-то могли помочь малышу.
Но всё обернулось не так, как ожидалось. Никто и не рвался помочь Ноки, как сгнившее яблоко в мусорке, несчастное тельце находилось в злосчастной обители греховного нутра.
Каждый день – утренние процедуры, плевки врачей, кем-то недоеденный завтрак, пинки врачей, ванны с обжигающей водой для "искупления" и каждый раз, снова и снова, тихо, едва дыша, чуть всхлипывая носом, никому ненужный, всем миром забытый, миром от слова «мир».
2 «Добро пожаловать»
Что может быть хуже, когда жизнь беспросветно во тьме? Может. Когда любимый и родной человек в этом королевстве. Укравшая сердца дама и её шестёрка – трефовый валет идут за новыми, и первой попавшейся слепой бабочкой оказывается тот, кем ты дорожишь больше своей жизни.
Ноки не знал, что он – жертва, жертва не только своей безумной мамаши, а жертва почти полностью укутанная в паутину лжи и теней, скрывающих полку книг тайн и секретов, являясь трофеем не одного паука. Находясь в заточении, безропотно глядя в потолок, до посинения жуткий, малыш думал лишь о ней – о маме, о Веронике, ведь ближе за всю, казалось бы недолгую, но уже такую бесконечную жизнь, человека он и не знал. Та, кто была для него и кнутом и пряником, хоть и зачерствевшим. Куда она пропала, никто не мог понять, да и искать уже никто не был намерен эту, по их словам, падаль.
Шли дни… Листва уже совсем пожелтела, традиционно осенний ветер уже не позволял ходить налегке. Угрюмые врачи стали куда безрассуднее в своих действиях. Стервятники… Именно такие, ведь каждый день они то и делали, что ждали, когда уж кто-нибудь помрёт, чтобы поглумиться и расправиться с телом, уже зная для чего… Но, на удивление, малыша Ноки тюкать перестали, игрушка надоела. Именно надоела, ведь всего, что с ним делают, ребёнок и не понимал, чувствовал лишь боль, физическую. Боль моральная же оставалась с ним огромным пятном на потолке, на который он также и смотрел, и всматривался каждый день, возможно, пытаясь что-то понять. Умственное развитие мальчика оставалось не неизменным. Пусть и говорить он продолжал всегда заикаясь, вихляя мыслями, казавшимися совершенно несвязными, он стал понимать, хоть и не всегда, что происходит вокруг, но лишь вокруг, так как то, что происходило с ним самим, оставалось под ржавым замком, с потерянным ключиком.
…
– Добрый день, малыш. Меня зовут доктор Уатсон, а как же зовут тебя?
– Ноки, ме-е-е-ня Нок-ки… Зовут.
– Хор… – но тут Ноки начал громко кричать.
– Зовут, з-з-зовут!!!
– Я понял, ты – Но…
– Зовут!!! Зо-вут!
– Хм, прелестно, возможно, ты станешь для меня особенным пациентом…
Доктор хлопал в свои красные ладоши, потные по причине изумления от происходящего, он никак не хотел замечать, что Ноки не может оторвать взгляд от зеркала, висящего по правую сторону от входной двери в кабинет. Ноки же был в некой прострации, в забвении, будто его уже и не было там.
…
Сам кабинет Уатсона был обставлен весьма странно: большой дубовый стол посередине, какой-то сморщенный, местами пожелтевший африканский кактус на полу в горшке с трещинами, с вывалившейся из него землёй вокруг. Окно было большое, даже огромное, почти панорамное, но оно было за занавесками неприятно коричневого цвета. Шкаф в кабинете был ярко-красного цвета, неглубокий, занимавший не так много места, что можно было сразу понять, что все важные документы хранятся не здесь. При этом всём, стул, на котором сидел доктор, был самым обычным деревянным стулом, в отличии от стула для пациентов, который был на колёсиках, с изогнутой спинкой и подлокотниками, зелёный. Пол же был деревянный, но светлый, что говорило о некотором «уюте» внутреннего мира, небезразличного к душевному состоянию пациентов доктора Уатсона.
Уатсон только вернулся из отпуска, долгого, по личным обстоятельствам. Но несмотря на это, персонал его не забыл, и все так же с наигранными улыбками смотрели ему в лицо и плевали в след, в прямом смысле сказанного. Какими причинами стало столь долгое отсутствие главенствующего, никто не знал, да и всем, откровенно говоря, было безразлично. Это даже играло на руку персоналу, ведь с момента ухода доктора, вседозволенность «трудящихся» стала долгоиграющим гимном, который лелеял эго каждого из этих уб***ков. Не то, чтобы при нём всё было лучше, просто всё происходящее было не таким нарочитым, отношение персонала к пациентам было их общей тайной, будто все были причислены к ордеру, лишённому благоразумия и чести. Уатсона боялись все, хотя за что, никто не мог понять, но что-то зловещее жило в нём, иногда вырывающееся в виде его кривой полуулыбки и углами складывающимися, тёмными, тяжёлыми взгляду бровями.
Уатсону после несложившейся беседы с Ноки пришлось срочно ехать по своим делам, возможно, они и действительно были. Но никого не оповестив о своём срочном уходе, доктор в спешке собрал важные документы и поехал прочь из своей же обители. Такая важная деталь как время убытия и прибытия Уатсона «положительно» влияла на работу персонала, ведь теперь они могли спокойно заниматься всем, что им заблагорассудится: принимать наркоту, тра*ать друг друга, тра*ать пациентов с более менее приятным внешним видом, избивать пациентов и следовать своему культу мёртвых, ведь стервятники всегда наготове наброситься на уже безжизненные тела…
…
Что только не происходит в этом небольшом, но таком злачном городишке. Похоже, пропажа людей здесь уже действительно никого не волнует, не шокирует, для всех это стало нормой. Лишь иногда, чтобы спустить свой горячий пыл, жители города объединяются и ищут, как бы себя развлечь, принимая жестокость за чистую плату за содеянное других. Примерно, как в случае с Вероникой. Части на части, никто и не пытается воссоздать полную картину происходящего, все лишь пытаются отхватить кусок пирога, который явно давно уж покрылся чёрной отвратительной плесенью.
…
Доктор Уатсон уже прибыл к себе домой. Дом двухэтажный, с бассейном на заднем дворе, внутри такой же странно обставленный, как и его кабинет. По соседству рядом женщина Сара и её двое сорванцов: внучка Сарочка, названная в честь прелестной бабули, и внучок Петя, который всегда был будто на верёвочках у кукловода, коим для него являлась Сарочка. Рядом с окнами у Уатсона росли деревья, да так, что и шторы в комнатах не требовались, чтобы прохожие не могли лицезреть всё происходящее в окнах. Он пришёл и начал намыливать руки, долго, под сильным напором воды их смывать и, обтерев чистым белым полотенцем, удалился в одну из комнат, открыл свой портфельчик, достав дело одного из пациентов его лечебницы, дело Ноки.
Портрет доктора не стоит какого-то внимания, вполне заурядная внешность. Лет сорока, с тёмными густыми волосами и такими же бровями, бледно-голубые глаза (скорее, они - единственная его внешняя особенность), обычный нос с большими ноздрями и тонкие губы, зубы желтоватые, а телосложение также самое обыкновенное, пока ещё не обрюзг, но и спортсменом он не был, лишь иногда бегал по утрам, но и не то, что бы много.
Закончив процедуру ознакомления, доктор также спешно покинул свой дом, возвращаясь на работу. Он проходил по улицам Энилэнда, ставшими ему совсем родными, со своим особым духом, духом мрака и безнаказанности. Серые безликие дома с угрюмыми лицами, выглядывающими из их окон. Едва светящие фонари по ночам были настолько бесполезны, что любой движущийся в твою сторону силуэт, можно было принять за колыхающееся дерево. Но зачастую оказывалось так, что это «колыхающееся дерево» было последним в памяти идущего напротив… Так и тянулись часы, дни, месяцы, годы в этом миром забытом городишке. Возможно, потому что жители городка, несмотря на все свои «забавы», так и не смогли обрести человеческого счастья, так иронично, ибо всё человеческое им чуждо было…
Пока доктор был у себя дома, мальчика увезли на каталке в его палату, он также продолжал пребывать в состоянии транса, поэтому не церемонясь служащие больницы швырнули тело на его кровать и, выключив свет, в смехе покинули эту унылую «пристань». Да и бодрствующее состояние ребёнка не помешало бы им сделать всё иначе, по уму.
3 «Сны»
Было видно, как малыш бьётся в конвульсиях, находясь при этом в полной отключке. Рывок, рывок, всё было не настолько критично, чтобы хоть кто-то подошёл и предпринял хоть какие-то обязательные меры. Ведь это настолько субъективно, по мнению «специалистов» психиатрической лечебницы. Конечно, ведь они и так были полностью погружены в рабочий процесс, не зная иного, бедняжки…
…
Коридор. Периодическая темнота, приходившая от каждого затухания мигающих фонарей. Пустота, так ничего не чувствуя, Ноки продолжал свой путь вдоль коридора, придерживаясь стен, чтобы случайно не угодить во внезапно появляющиеся пропасти посередине. Разрыв. Ноки летел в недоумении, будто Алиса из сказки Льюиса Кэролла, летящая в свой собственный, созданный её воображением, мир, который, как оказалось, не был таким уж придуманным. Стол, на котором лежал мальчик был из дерева, сгнившего дерево, которое под небольшой тяжестью малыша, треснуло в миг.
– Как жаль, что нам придётся отужинать на полу! – вырвался голос с хрипотцой извне.
– Не жаль, ведь на полу это так оригинально и по-душевному… – ответил второй голос извне, с намёком на слащавость.
– Да, давно не ели, совсем уж вчера, – снова прохрипел первый.
– А ведь мы могли бы растянуть наше удовольствие, – прошипел третий, с вероятной готовностью наброситься на тело. Но тут послышался мерзкий, отвратительный, но такой особенный скрип. Голоса исчезли. И что-то грузное и дурно пахнущее начало подбираться к телу, лежащее на гнилых щепках, на полу. Ближе, ближе, тишина, дыхания нет, зачем же тело, которое совсем бездыханно валяется, как же оно будет чувствовать боль, как ОНО будет наслаждаться болью? Вопрос с одним ответом – ловить кого-то нет смысла, когда кто-то уже пойман, когда кому-то уже всё равно. Исчезая за горизонтом, не привлекая общее внимание, ОНО удалилось. Ноки начал дышать, смотря на чудесные, так ярко-сверкающие звёзды.
«Звездопад…» – подумал он про себя, но эхо начало разноситься по всему пространству с тенями и отблесками чьих-то глаз, накладывая друг на друга бесконечные отголоски, жирными слоями, что тотчас же могло свести с ума абсолютно каждого, абсолютно каждого, кто ещё не сошёл… Что-то начало приближаться на поляне, где лежал мальчишка, что-то томное, созерцающее и нёсшее информацию не для всех, лишь для избранных или избранного, что-то приблизилось и уже было не таким крошечным, каким показалось пару мгновений назад, большие ржавые очки с запотевшими стёклами начали пожирать мальчика взглядом, почва начала вдавливаться всё глубже, до тех пор, пока Ноки не полетел вниз, ниже и ниже, пытаясь ухватиться за край чего-то, что напрочь отсутствовало в безграничном мраке. Он упал на руки кого-то, кто был так светел, а также нежен по отношению к нему, кто был таким тёплым, что глаза ребёнка в льющихся слезах стали укутанными в пелену мягкого света, согревшего такое невинно дрожащее, хрупкое тельце.
«Ангел…» – подумал малыш про себя и вновь эхо многочисленными отголосками разнеслось вокруг. Женщина в просторном белом одеянии лишь слегка улыбнулась мальчику: «Я буду рядом, когда тебе будет казаться, что ты совсем один,» – и трепетно нежный поцелуй подарил улыбку малышу Ноки, такую, какой ещё никогда не было на его лице, от мимолётного счастья он зажмурил глаза и, не успев открыть их, понял, что только тепло в виде поцелуя осталось с ним, наедине. Он был счастлив, искренне и так благодарно, что лишь одно в этот момент желание было самым важным на этом свете, чтобы этот момент длился вечность. Не угасающий от чувства тепла, малыш невольно привлёк к себе лишнее внимание с другой стороны окна. Туман начал окутывать и преломлять лучики света вокруг, скотч на губах и привязанные руки к кровати были лишь небольшой преградой к долгому и мучительному освобождению. Лишь неприятное слуху скольжение по стеклу теперь встряло в сознании ребёнка, но туман был настолько густым, что всё, что мог видеть Ноки, это испепеляющий сознание полумрак. Конвульсии, потеря сознания, но можно ли его потерять, когда грань между реальностью и пространственно другим неизведанным стёрта?
…
Краски гуще – мир мрачнее, но не нужно искать в чём-то светлом, такое же светлое внутри, никогда ничего не бывает таким ясным, за ясностью либо пустота, либо откровенно лицемерная тьма, являясь загадкой для каждого ищущего в этом смысл. И смысл действительно присутствует, ведь созданная даже малейшая деталь, с виду, зачастую, оказывается более глубоким и важным аспектом в решении головоломки, который нужно учитывать, и наоборот…
…
Став небольшим шаром света, Ноки казался таким беззащитным, таким, каким он являлся в глазах других, но яркий свет ослепляет, доводя каждого до безумия. Долька лимона – и чёрный чай посветлел, на грани с невесомостью ещё он оставался собой, ещё продолжал управлять своим телом, не допуская порывов жестокости, которых он не хотел. В прострации безумства во сне, и в его поглощении наяву, возможно – всё, что нужно, чтобы потерять себя и уже никогда не найти. Становилось темнее и менее безопасно для всех. С каждым мгновеньем. Толчок вперёд и малыш уже не видел то, что мгновение назад окружало его. Он проснулся.
– Доброе утро, маленький Мистер, как спалось? – давясь улыбкой, но при этом с небольшим смущением к Ноки обратилась маленькая девочка лет восьми, не больше, она была укутана в плед, который местами был то ли поеден молью, то ли просто порван со временем, длительным, с момента создания, появления в материальном мире. На него были нашиты вязаные бабочки, будто бы прилетевшие на пикник с дегустацией нектаров различных цветов. Её украшала неподдельно искренняя улыбка, такая, какая могла быть лишь у ребёнка, во время, когда он и его любящая мать имели особую взаимосвязь, природную телепатию. Когда без дольки лжи, ведь именно ложь разрушает драгоценную духовность каждой семьи. Эта улыбка отображала невинность души, её неприкосновенность дьяволом, крайняя непорочность. Она же и стала той необъяснимой, крепкой связью между ними – их дружбой.
– Кто ты? – спросил уже её друг, с неподдельным любопытством.
– Пат, зови меня Пат, только Уатсон меня называет моим полным именем – Патрисия. А ведь я совсем ещё юна, чтобы быть совсем уж старой, – совсем отстранённо закончила девочка, далее не сказав ни слова. И Ноки молчал. Просидев минут пятнадцать, а может и все пятнадцать, то есть каждую минуту из пятнадцати, Пат молча ушла, малышу было невдомёк куда, без сопутствующих расспросов, оставшись в своей палате, с жутким потолком…
– Проце-дуры! – именно с таким акцентом начал кричать один из сотрудников клиники, проходя по коридору с белым, на колёсиках, столиком, на котором лежали и стояли различные медикаменты и средства для ухода за больными, логически и предназначавшиеся для ухода. Но это оставалось бессмысленным в стенах этого гадюшника, где слово на букву «Л» каждый раз мерзко, мучительно, так томно и бесповоротно убивали. Сотрудник для убедительности важности момента стучал хирургическим ножом по металлическому столику. Всё это наводило очередной ужас на пациентов, доводя почти каждого из них до безумных, панических атак. Работников тешило зрелище бьющееся в конвульсиях множество тел на полу. Будто что-то из самого ада пыталось вырваться на эту, такую же грешную, землю. Сделка с дьяволом была весьма успешной, благодаря таким альтруистам-приспешникам. Лишь те, кто не пребывал в таком чудном состоянии, могли хоть как-то спасаться, хотя бы мысленно. Пусть и морально они уже были готовы к такой же участи, участвовать в этом сейчас являлось бы самозахоронением, а также полным самозабвением, ведь добровольно лишая себя быть личностью, приводит к единственному верному выводу – такой человек никогда не был ей, личностью. Да и инстинкт самосохранения никто ещё не отменял. Ну, а, если и то и другое с человеком не происходит, значит раскопки, действительно, нужно вести в голове.
В этот раз его схватили, в этот раз он был этому рад, в этот раз его вновь кинули в ванну, полную обжигающей водой, в этот раз это были слёзы боли физической, не моральной, в этот раз он снова отключился.
Свет, он шёл на свет, он шёл к нему, возможно, слившись с ним, он нашёл бы выход. Он был удивлён, малыш увидел её.
«Ангел…» – прошептал он. Но женщина в белом была также немногословна, даже ещё меньше, чем в прошлый раз. Она лишь сказала: «Помни, я с тобой…», и исчезла. И тут песочный домик, в котором находился Ноки начал таять под натиском потока злой воды. Он услышал крик, этот знакомый, такой родной голос привлёк его внимание и заманил в пыльную паутину, где мальчик едва мог двигаться, сотни, тысячи сверкающих мерзких глаз, разных размеров начали приближаться к нему, Ноки, затаив дыхание, уже был готов к неминуемому, глупому концу, их лапы, покрытые гадкими иголками с ядом на концах, перебирались быстро-быстро, при этом чуть пошатывая паутину, с которой чуть слетала пыль. Будто цоканье со всех сторон звучало в голове Ноки, застревало и с каждым приближающимся звуком становилось только страшнее. Что-то застряло в горле, что не давало выдавить и звука изнутри, как не старался, дыхание сбилось, и вот уже самые большие и ловкие восьминогие твари почти было приблизились к мальчику, как песочный домик развалился и всё окружавшее ребёнка осталось лишь скверной пылью в его больших глазах.
– Ну что же ты, малыш, ты чего, водичка хорошая, хорошая водичка? Держи у-у-уточку, – этот голос был таким гнилостно приторным, что любой услышавший, находившийся по другую сторону этого «замка» истошно начал бы плеваться и закрывать уши. Один из сотрудников это произнёс, Ноки был в ванне рядом, в воде с действительно приятной телу температурой. Приближался он, Уатсон, доктор, который был здесь сродни самым влиятельным, крестом для «трудящихся», не во спасение, а преградой для них, для их мучительных обрядов. Он становился крестом во спасение для пациентов, когда те были не в его руках, а в руках иных, всячески пытавшихся показать свою святость при главенствующем. Здесь никого не увольняли, ведь все здесь лишь для искренне чистых, непорочных побуждений. Для души.
– Где же мой любимый пациент? – с показным недоумением произнёс доктор.
– Вот он! Наш ма-а-альчик, мы его купали и рассказывали сказки-и-и… – раздражающе для окружающих ответил на риторический вопрос Уатсона один из сотрудников этого заведения.
– Спасибо, более в вашей помощи мы не нуждаемся, – Уатсон с особой выразительностью в голосе произнёс «мы», делая на данном слове основной акцент.
– Наконец-то, рад тебя видеть, Ноки. Как тебе спалось, знаешь, это очень важно в наших психиатрических исследованиях, сны пациентов помогают нам разобраться в ваших переживаниях, помогают нам поставить вам верный диагноз. Все вы здесь для одного, чтобы мы могли помочь вам. Если бы мы – специалисты своего дела, пускали всё на самотёк, вы бы и знать не знали ваших диагнозов. А мы не смогли бы вам помочь.
Все его слова, как и он сам, были пропитаны откровенно гнилой ложью, она не была тем яблоком, которое было аппетитное снаружи и червивое внутри. Эта та ложь, которую ничем нельзя было прикрыть, она состояла из этих червей и гнили, и вони, невыносимой, распространяющейся по всем комнатам самого большого дома. Но и откровения не заставляют себя ждать. Ноки сидел и не понимал, зачем этот дядя продолжает рассказывать ему сказки, Уатсон заметил данное отношение ребёнка к происходящему сразу и данный факт его не на шутку разозлил, из его пасти кровожадной ненароком вырвалось: «Может быть мы недостаточно хороши для тебя? Недостаточно профессиональны для тебя? Что же ты так отстранённо реагируешь?! Ты понимаешь, что я тебе говорю?!» - тут он понял всю скоротечность ситуации, что он сказал то, что говорить не следовало, но его понимание, что мальчику никто не поможет, да и его неутихающая ярость, не дали ему вовремя заткнуть свой поганый рот.
«Здесь не ставят диагнозы, мы их создаём…» – в кривой полуулыбке, полушепотом, произнёс доктор. И после этого он попросил кого-то из персонала выдворить Ноки на террасу для прогулки, ссылаясь на то, что у малыша помутнение, что ему нужен свежий воздух для восстановления сил, как умственных, так и физических. Всё это выглядело, как оправдание, но доктор всегда старался идти, как минимум на два шага впереди всех, всегда тщательно продумывал каждое своё действие, каждое движение, чтобы ни в коем случае не попасться, и этой своей неуловимостью он гордился, она не являлась мнимой. Доказательством чего был один неоспоримый факт, он ни разу не был пойман, да и подозревать его никто не смел, святых в этом городишке действительно не было. Но и нельзя сказать, что все здесь жившие были конченными. Здесь были люди.
Не нужно искать человеческое в людях, они просто должны ими оставаться. Иначе можно только представлять, что же находится под костюмом из человеческой кожи, стоящего перед тобой, потому что, узнавший истину, поведать её никому уже не сможет. Глаз за глаз.
Пытаясь отрицать происходящее наяву, Ноки стал часто отключаться, пребывая немалое количество времени в снах, но и они не давали ему покоя. То, что преследовало его в жизни, в снах не отпускало его из своих, вонзающих спицами, подобий кривых рук.
Чёрное дерево, корнями уходящее глубоко в безжизненную землю, с отпиленными ветвями и пожелтевшей, почти полностью опавшей листвой, которая по одному листку отдавала ветру при каждом его порыве. Под этой землёй находился древний город, провалившийся в неё, задолго до появления первого корня этого дерева. Все, кто там находился, погибли разом. Были они погребёнными заживо за свои же пороки.
Жил там мужчина, лет сорока. Умерший на цепи, созданной им же. Пытавшийся отгрызть себе ногу, без шансов на успех. Зубы были выбиты и не зря. Позже хранившиеся, как трофей, у его же пытателя. Пытавший за пытки несчастных пташек. Пойманных в клетку того, примерно сорокалетнего.
Жила семья, позабывшая голод. Питавшаяся себе подобными. К семейному удивлению, являвшимися аппетитно съедобными. Даже, когда те и не были мёртвыми. Попавшиеся в ловушки расставленные оказывались обречёнными.
Был и мужчина тридцатилетний. В одеяниях священника, любивший наблюдать. И ласкать. Себя. С ним же была и монахиня, любовница проповедника. Жена мужчины в одеяниях священника. Была любовью неразделённой омрачена. Повеситься пыталась.
Существовала девочка, тайну сохранившая. Не хранимую. В лес убежавшая. Там и осталась потерянной.
И много было таких, их жизни дерево в себя впитало, оттого и почернело. Оттого его ветви и сникли вниз, что отпилить пришлось, ибо жалкое зрелище. И были на этом дереве качели. С которых не слазила уже взрослая женщина, рыдающая и зовущая…
«Ноки, очнись! Не время спать, я совсем тут без тебя заигралась, но, когда вспомнила про тебя, решила начать искать тебя. Ты хорошо прячешься, и так, как я тебя нашла, твоё время искать, искать меня. Найди меня!» – уже отдалённо от Ноки кричала Пат. Малыш не мог разобраться из-за всей сумбурности, пропитавшей каждое движение и действие вокруг. Но тут мальчик вновь услышал своё имя: «Пациента Ноки немедленно сюда, немедленно!» – послышался голос из окна второго этажа здания. И один из сотрудников помчался за ним. Но так деликатно с Ноки, с момента его прибытия в это злачное место, никогда не обращались. С шиком, по-королевски. Его переодели в абсолютно новую одежду, перед этим тщательно вычистив ему зубы. Сплёвывая сгустки слюны с кровью, Ноки не мог собраться с мыслями, он понимал, что упустил что-то важное, что не давало ему покоя. Откуда взяться новой одежде подходящего размера в психиатрической клинике, в которой находились люди совершенно разной комплекции? Доктор Уатсон привёз её для особого случая, с которым, пока, пришлось повременить. Ноки посадили в каталку, тоже новую, будто созданную для него, лишь для него, подходящего размера, красного цвета. И тут заботливый доктор был таков.
– Он здесь, сэр, – произнёс один из сотрудников, уже впопыхах удаляясь.
– Рад приветствовать тебя, малыш, меня зовут Джеффри Робертсон, впрочем, как и моего покойного отца, ранее глубоко уважаемого человека в нашем городе, мои коллеги, часто, в шутку, конечно, наверное, зовут меня просто Второй, но я уже не обижаюсь на них, хоть и нахожу это крайне непрофессиональным, особенно в нашем деле, где чётко должна соблюдаться осторожность, как в словах, так и в действиях. Ох, извини, я слишком много ненужного соизволил вымолвить, ты, скорее, и не понимаешь моей затянутой речи. Он ведь и слова не понимает, верно? – обратился уже к доктору человек в форме. И Ноки, погружённый в свои мысли, отстранённо наблюдая за происходящим, так и не понял, что всё столь затянутое обращение было адресовано ему.
– Мы пока полностью не разобрались с его психическими особенностями, вы ведь понимаете, что это требует длительного времени, кропотливого труда, и даже в этом случае мы не сможем предугадать дальнейшее развитие действий. Психика – странная вещь, состоящая из тысячи миллионов деталей, даже миллиардов, нет трил…
– Я вас понял, тем не менее к вам и вашему пациенту у меня есть несколько вопросов. Вам будет нужно побыть моим сурдопереводчиком или как его, как правильно. Чёрт! В общем, вы поняли меня, мне нужна ваша помощь и я надеюсь её получить, – человек в форме явно волновался, говорил, едва подбирая нужные слова, его большие ладони изрядно вспотели, он чувствовал себя лягушкой на болоте и, отчасти, его внутреннее сравнение было уместным, относительно места, где ему, по воле случая, пришлось оказаться. Напряжение было во всём, начиная от дёргающихся кончиков его длинных пальцев, заканчивая жестами рук невпопад и скачущей интонации его голоса. Будто он был рождён оказаться именно здесь. Словно тайная тропинка завела его в эту непроходимую чащу, но не по любопытству, а по какой-то странной, притянувшей его связи. Свой среди чужих.
– Разумеется, но позвольте мне договорить. Это крайне важно. Нашему маленькому пациенту необходима реабилитация. Никаких стрессов, волнений… И тем более панических атак, – уже полушёпотом произнёс Уатсон, – Однако, разумеется, мы будем с вами сотрудничать, только, всего лишь учитывая особенности допрашиваемого, коих не мало, прошу вас заметить, мы ведь ещё не успели составить полную картину, собрать все части паззла воедино, найти все его кусочки… Психика – странная вещь, состоящая из тысячи миллионов деталей, даже миллиардов, а нет… – не успел закончить ранее начатую мысль, на которую реакция человека в форме была в виде закатывающихся глаз и резкого, глубокого вздоха, как Ноки звонко и даже несколько диковато произнёс, – Где-е мо-оя мама? – и тут взгляд Джеффри Робертсона потускнел, что-то печальное резко поселилось в нём, что-то, что так волновало и его самого, что не давало оставаться ему равнодушным во всём происходящем. Но тут произошло то, что интересующийся никак не мог и вообразить. У Ноки в следствие необъяснимости для него происходящего, началась вновь непредсказуемая конвульсия, приступ эпилепсии. Удар! Удар! Мальчик, неконтролируемо изгибаясь, бьётся головой о пол. Удар! Удар! И, если бы ещё один, несчастного было бы не спасти. Но вовремя спохватившийся доктор уже держал между своих коленей пульсирующую голову пациента, зная наперёд, как справиться с этим внезапным возобновлением недуга.
– Тише, тише… Мама, она рядом, только пока она не может тебя навестить, нужно, чтобы ты был здоров, полностью. Я помогу тебе, мы справимся, тш-ш-ш… – в этот момент служащие уже прибыли с носилками, чтобы отнести пациента в палату, для дальнейшего оказания помощи. Робертсона чрезвычайно потрясла эта, угнетающая разум, картина, внезапно появившаяся перед ним: эти страшные судороги, доводящие любого очевидца, не видевшего подобного ранее, в неописуемый шок, эта вытекающая пена изо рта, так и стремящаяся вырваться наружу, словно вулкан, который охватил мгновенным взрывом всё сознание живого вокруг, эта тёмно-красная кровь, мерзко размазанная по полу головой страдальца в порыве ужасных конвульсий, и страх, страх неопределённости, что сейчас, возможно сейчас, на твоих глазах перестанет дышать маленькое, невинное создание, что его крохотное, размером с таким же крохотным кулачком, сердечко, перестанет биться… Совсем.
Но всё обошлось, в этот раз. И несмотря на всю дурную головокружительность ситуации, Робертсон решил продолжить:
– Вы знаете, где его мать?
– С чего вы решили?
– Вы сказали, что она рядом, что для их воссоединения нужно дождаться полного выздоровления пациента. Где она?
– Хм, – усмехнулся доктор, – вы решили, что мои слова для стабилизации состояния пациента – правда? Я понятия не имею, куда пропала его мать. Вы и не знаете, как она к нему относилась…
– Правильно ли я понимаю, что знаете вы об этом? – подчеркнул Робертсон.
– Я… – с секундной паузой Уатсон продолжил, – я лишь знаю то, что должно знать и следствие, кстати вы не предъявили документ. Будьте так любезны, в противном с… – но уже перед носом Уатсона светилось удостоверение сотрудника следственных служб.
– Знаете, об этом, изначально, я и планировал спросить, и, исходя из нашего с вами диалога, я подчеркнул, что и мальчик не знает, где же сейчас находится его мать Вероника Хадлер. Но у меня остался последний вопрос, – с нахлынувшей уверенностью в своих действиях продолжал Джеффри Робертсон. – Знали ли вы мать пациента Ноки Хадлер – Веронику Хадлер?
– Лично? Никогда. Но о том, что она – ужасный человек, наслышан был и до её исчезновения, о ней и тогда писали в газетах, а также после, ведь после, привезли её случайно обнаруженного сына. О чём не писали ранее в газетах. О том, что у неё есть ребёнок. Странно… Как же работает следствие, если не узнали, что у неё есть ребёнок?! Что, неужели, этот весьма заметный факт, нигде не был зафиксирован? Работали ли вы над её первым делом об избиении ребёнка из другой семьи? Как видите, у меня тоже появились к вам вопросы, – с лёгкой агрессией и чувством господства над ситуацией выговорил Уатсон.
– Что ж, времени у меня уже совсем нет, но начну с последнего. Нет, я не принимал участие в расследовании по первому делу Вероники Хадлер, тогда я находился не в этом городе. Далее о том, что у неё есть ребёнок, сын, все узнали только после того, как его нашли родители других детей. Он не числится ни у неё, в каком-либо из документов, ни у нас. Что также неудивительно, так как Вероника переехала в Энилэнд лишь семь лет назад. Где она жила до этого, мы также узнать, пока, не смогли. И, – Джеффри тяжело вздохнул, но пытался это скрыть, – на данный момент, вопросов у меня к вам больше нет.
– Спасибо вам за вашу бдительность, мистер Робертсон. Держите нас в курсе событий. Если потребуется моя помощь, то я к вашим услугам. Чем смогу, тем помогу, как говорится. А по поводу Ноки, не думаю, что он вам даст вразумительный ответ, он себя то едва понимает. Ему необходима особая терапия, мы ему поможем.
Робертсон собрался уходить, но тут, фраза, сказанная Уатсоном, встряла в его голове – «особая терапия». Моментально расставив по полочкам свои дальнейшие действия, Робертсон всё же удалился, при этом чётко поставив перед собой цель – не отступать, несмотря ни на что. Он действительно хотел помочь мальчику, ведь, если бы он отступил и в этот раз, он бы наложил на себя руки. Такая роскошь непозволительна истинному служителю закона.
С закрытыми глазами Ноки пролежал несколько часов, но коротким рывком Ноки уже больше не мог оставаться в параллельности. Птичка напела, что он должен бежать по одному важному, горящему делу, что его нельзя, не получится положить ненадолго в старый чемодан, пропитанный запахом лаванды и времени, текучести лет. Время скороспешно ускользало, каждый раз громким ударом по гонгу, напоминая о неотложности совершения действий. И в голове его проскользнул образ, уже ставший ему родным. «Пат!» – яркой вспышкой пронёсшийся, секундой после, образ. Ведь он так и не нашёл её, но так обязан был найти. «Сейчас сидит и где-то тихо плачет. Думает, что я предал её. Не плачь, Пат, навсегда друзья...» – думал про себя малыш, связно, решительно, уже находясь в пути. Длинные, обшарпанные стены, до боли ему знакомые. До боли. Но все гремучие, режущие его, чувства оставили его, на время. Никак не наоборот. Совсем не каждая из дверей обители была ранее перед ним отворена. У каждой двери был свой замок, за каждым из них находилась своя полумёртвая тайна. Скрывающееся зло не перебегало из палаты в палату или кабинет. Оно было везде, тихо прячась там, где его точно не ожидал бы увидеть случайно заглянувший прохожий. Впрочем, таких здесь не знали и не желали бы.
Всё было настолько специфичным, но таким привлекающим внимание, таким уносящим сознание целиком в этот мир, что, вопрос – как скорей отсюда смыться, уходил на второй план или вовсе покидал сознание. Конечно, причиной этого могли служить и медикаменты, принимаемые пациентами, всеми. Люди просто сумасшедшие. Они, будто обожали это место, каждый раз являясь жертвами хищников, которые были не столько голодны, сколько развлекая свою не по-человечески животную сущность. Ноки продолжал следовать по замку чудес в поисках уже случившегося с ним одного из них. Стены дворца были в потресканной, осыпающейся краске, а, также в побелке, сделанной и на потолке. Вот только белой она не была уже лет «-дцать» от постоянно курящих во всех углах, около каждой стены, сотрудников. Разумеется, лишь в отсутствии доктора Уатсона, которого не было практически всё время. Приходил он каждый день рано, но никогда при этом не задерживаясь. Всю работу доктор любил выполнять у себя дома. Здесь не было постоянно мигающих лампочек, неисправной работы электричества, лишь иногда, совсем не часто. Цвет стен был болезненно жёлтый, на каждом из этажей старого здания. Всего их было три. Третий этаж был наиболее пустым, второй был сердцем, ну, а первый служил и комнатой отдыха, и приёмной гостей пациентов. Приёмная была настолько не нужна, что её коричневые стулья были покрыты серой пылью и ещё всяческой дрянью. Если кого-то из больных и навещали, то зачастую это происходило в кабинете главенствующего или на террасе. Терраса была небольшой, лишь несколько кустарников находились на ней и те не стриженные уже несчитанное количество раз. Скамейки были обшарпаны, а когда-то удивительной необычности фонтан напоминал лишь исплёванную, огромную пепельницу, содержащую в себе, до кружения головы в синь, до краёв сигаретные окурки и прочие использованные «взрослые штучки», не предназначенные даже для пепельницы. Снаружи больница была не неприятной на вид, притягивающая готика здания говорила, что оно уже имеет свою историю. В архивах города было написано о ней чуть-чуть. Здание, построенное во второй половине девятнадцатого столетия, если точнее, то в 1862 году, ранее принадлежавшее одному влиятельному и состоятельном человеку, открывшему больницу с момента основания здания, вскоре разорившийся, после чего, в счёт накопившихся долгов, больница была передана администрации города, которая и утвердила её местом для душевнобольных, в 1866-ом. Поначалу здесь работали только высококвалифицированные, для тех лет, специалисты. Некоторые из них приезжали туда из других городов и даже стран. Поначалу здесь помогали людям. Но мракобесие зародилось здесь уже тогда. Ввиду экспериментальных подходов к лечению пациентов, доктора позволяли себе намного больше того, что включал в себя каждый из новейших экспериментальных подходов. С тех времён сумасшествие вырвалось за стены этой лечебницы, наградив безумием каждого из жителей городка, в той или иной степени. Городок в тот момент имел большие перспективы дальнейшего развития инфраструктуры и лечебница должна была стать главным магнитом привлечения новых жителей, а вслед за ними и инвесторов, вкладывающих свои большие деньги в развитие бизнеса в Энилэнде. Но весь этот амбициозный проект, словно картонный настил, размокший под натиском тяжёлого скопления воды, развалился, превратившись в тухлое болото, постоянно окружаемое, забирающим свет, туманом.
И вновь этот туман окутал Энилэнд в этот день, когда Ноки отчаянно пытался найти его маленькую Патрисию, которая продолжала играть в прятки. Проходя по одному из коридоров, мальчик упал. Всё его окружавшее казалось ему тернистым лабиринтом без выхода, совсем, как в его снах. Но позже он проснулся. Свет озарил палату, в этот раз его окружали люди, такие же дикие обществу, но такие же обыкновенные для него. Он не был привязан, никого из смотрителей не было поблизости. Мальчик подошёл к окну. Снег. Он увидел, как всё, что было таким серым и мрачным, надело на себя маску, такую пушистую, пытающуюся казаться искренней. И эта попытка в который раз вселяла надежду в каждого на лучшее. Чистота снаружи дарила веру внутри. Все стояли возле окон, словно малые дети, они пытались дотронуться до падающих снежинок сквозь стёкла и даже этот глуховатый, но такой докучающий звук, не раздражал ни одного из смотрителей. Малыш тоже хотел было приложить свою крохотную ладонь к уже изляпаному другими окну, в ожидании чуда, как тут большая волосатая рука схватила его тонкую кисть, поведя за собой прочь от чудесного зрелища за окном.
Это был Уатсон, он повёл Ноки в свой кабинет. Чемодан. Он был такой старый и потасканный, что едва уже закрывался, даже, если он был полностью пустым. В этот раз в нём лежали новые вещи Ноки. Малыш недоумевал зачем его привёл сюда доктор.
– Я говорил с Робертсоном, – запыхавшись, собирая последние вещи, говорил уже доктор Уатсон Ноки, – ещё тогда, когда он приходил. Ну, ты помнишь, когда он приходил. Хотя… – проанализировав вчерашнюю ситуацию, доктор продолжил, – Вряд ли. Решение окончательное, он знает о необходимости данной терапии, посмеет ли кто-либо возразить?! Не-е-е-е-е-ет, – злобно и несколько истерически восклицал доктор, - Не посмеют! Никто не посмеет! И ты не посмеешь… Слышишь, и ты. Так как судьба твоей матери не ясна и вряд ли прояснится в ближайшем будущем, твоим временным опекуном теперь являюсь я.
Ноки не мог осознать происходящее с ним сейчас, он не понимал. Уатсон, как можно быстрее, начал переодевать малыша, стараясь не касаться его тельца. И вот уже с чемоданом в одной руке, и, ведя другой мальчика, Уатсон скорым шагом приближался к входной двери. Отпустив ладонь ребёнка, он пошёл дальше, к своей машине, чтобы закинуть чемодан в багажник, оставив Ноки на крыльце. Большие хлопья снега продолжали медленно ложиться на уже белую землю. Все также продолжали смотреть в окна и дивиться белоснежной красоте. Уастон посадил ребёнка в уже прогретую машину, на заднее сиденье, пристегнув ремнём безопасности. Сел сам, повернул ключ. Поехали. Большие глаза малыша наполнились безнадёжными слезами, стекающими по ставшим румяными щекам. Машина всё дальше отдалялась от лечебницы, проезжая ограждающий территорию забор. Снег продолжал падать. Но теперь всё более грузно и белее. Ноки дотронулся до окна ладонью. Не того окна. Началась зима…
4 «Долгая зима»
Остановка. Дверь. Окно. Ему хотелось убежать, как можно дальше. Но он был скован. Всё противостояло ему. Он здесь надолго. Всё, что ему оставалось: терпеть и ждать. Ждать справедливости. Его душа была слишком чиста и невинна, чтобы навредить кому-либо, в том числе во благо себе. Возможно, стоило бы ему выйти за дверь этого злосчастного дома и тогда тропинка из света вела бы его вперёд – навстречу иного. Да, жизни.
Уатсон выделил ему большую комнату, не такую мрачную, как остальные. Детскую. Мечта любого среднестатистического ребёнка. Нерушимая крепость с входом для избранных. Мастерски декорированные стены, мягкие, предназначенные защищать, никаких острых предметов, розеток, открытых окон. Всё для безопасности дитя. Маленькая сказка – преследующий кошмар. Кровать была несоизмеримо огромной для любого ребёнка, слишком мягкое освещение также не внушало внутреннего спокойствия. А также отсутствие любого способа коммуникации с внешним миром, вплоть до закрытого окна, выходящего на внутренний двор, но с полным видом на, раскинувшее многочисленными ветвями, плотное дерево.
Вся злость и какой-то нескрываемый страх Уатсона исчезли, как только он запер входную дверь своего дома на замок. Он снова чувствовал власть. Ни с кем неделимую. Ноки он также запер на замок в той большой детской комнате, мягко добавив, что теперь это их дом. Эти слова не внушали доверия, напротив, такая данность лишь довела малыша до очередных конвульсий. Но в этот раз они не покидали тело ребёнка ещё очень долго. После, как Уатсон зашёл в комнату, в которой теперь был вынужден обитать Ноки, ему, в первую очередь, ударил в нос въедливый, спёртый воздух. Отрицание происходящего вызвало этот очередной, неконтролируемый всплеск эмоций и потерю контроля Ноки над собой. Его светлые, чуток вьющиеся волосы закрывали его маленькое личико с большими голубыми глазами, алыми, формой бантика, губами и малюсеньким, курносым носиком. Слегка впалые щёчки, частично украшенные лёгким розовым румянцем, оставшимся после морозной улицы. Дохленькое тельце, укутанное в различное, яркое, детское тряпьё. Только вот дизайнерское… Этот контраст, между малышом и взрослым по годам, будоражил его мысли, не дававшие ему ни частицы душевного спокойствия. Он аккуратно поднял мальчика и отнёс на кровать, далее, под скрипучий звук половиц выйдя из комнаты, закрыл дверь на навесной, стальной чёрный замок.
Он стоял за дверью и дышал. Сотни ассоциаций не могли дать ему верного, прямого ответа: почему именно этот человек заставлял его кровь леденеть, полностью забирая сознание, лишь при одной-единственной мысли о нём? Детальки паззла мгновенно собрались в голове мальчика, когда следующим днём, под стучащий по окну дождь, он стоял и громко дышал, после, отворив дверь, начал смотреть на Ноки, изучать его, как диковинную вещицу, найденную и сохранившуюся в обломках старого, прожившего свои лета, дома. Эта деталь, которая оказалась главной в кровавом лике стоящего. Очки.
Ноки стал неплохо соображать. Довольно быстро. Запоминал абсолютно всё, что его окружало, ведь мир, что его окружал так резко и безвозвратно изменился и не единожды.
«Тебе что-нибудь принести? Ты совсем позеленел, что-то случилось, дружочек? Сейчас я схожу за водой, а потом проведу внеплановый осмотр. Не убегай, – в кривой полуулыбке произнёс доктор, и, моментом заперев дверь в комнату, спешно удалился на первый этаж, за стаканом воды. У Ноки действительно был нездоровый оттенок лица, мертвенная бледность окрасила всё его лицо, глаза начали мгновенно наполняться слезами, после недолгого ухода Уатсона. Это был он, тот, который приходил каждую ночь, тот, кого не останавливали погода и риск быть замеченным, тот, кто рисовал послания, предназначавшиеся Ноки, тот, кто теперь совсем рядом… Что теперь не поможет уже никто. Мальчик услышал быстрые, ритмичные, приближающиеся шаги…
…
«Посмотри на столе, пока эта Хадлер так и не найдена, для тебя есть более важное задание. Тут нам пришёл приказ о розыске иногородних от вышестоящего руководства, те являются официально семьёй, проезжали через наш город, в следующий, по соседству. Так вот, до следующего города они не доехали. Объявлены без вести пропавшими. Поэтому, Второй, тебе, как самому ответственному и деятельному, мы поручаем данное дело, – сказал начальник Джеффри Робертсона, весь отдел отказался заниматься расследованием, опираясь на твёрдую, каменную стену, в лице Робертсона, – Ты всё сможешь, я в тебя верю, сынок. И да, если не справишься, полетим все, но ты, в первую очередь. Удачи! Можешь надеяться, что задержать кого нужно мы поможем».
Вслед Джеффри увидел лишь лёгкое подмигивание и завершительное удаление, по другим делам, своего начальника. Он не стал задавать вопросов. Так как в этом деле, ещё со слов руководства, он был уверен, что оно является частью более серьёзного, дающего ему цель, объединяющего во едино события за последние годы, дела, где Вероника является его пропавшей частью.
Джеффри был темнокожим, сорока двухлетним мужчиной с уже местами поседевшими, короткими волосами. Всегда носивший тёмные брюки и неброские, но оригинальные рубашки, на заказ, а также пальто и чёрные туфли. Такой же по цвету зонт-трость был неотъемлемой частью его запоминающегося, для этого городка, образа. Его пристальный взгляд на происходящее всегда помогал ему в сохранности хронологии действий, как его, так и других. При этом, его большие глаза всегда были несколько безжизненными, несколько отстранёнными относительно происходящего, что приводило к противоречию в мыслях его окружающих. Этот отвлекающий манёвр нередко помогал оставаться ему незамеченным, мнимо создававший образ беспристрастного к делу человека, который будто и не собирался выполнять свою работу. Постоянно скачущие изречения из уст Робертсона и холодный, голубой цвет глаз только дополняли этот образ. Он не был глуп, напротив, жизнь научила его важному аспекту: чтобы оставаться деятельным – нужно быть постоянно в действии и непрерывно развиваться. Продолжая очищать свою душу.
…
На кнопку звонка, у входной двери дома, продолжали назойливо, будто без остановки, нажимать. Уатсона это окончательно вывело из колеи. Была нарушена его собственная зона комфорта. Лишь одним звонком. Ноки услышал эту разносящуюся волну звука, почувствовав некоторую безопасность, в этот момент. Хотя сам звонок был действительно крайне раздражительным для слуха. Создавалось впечатление, что били в колокола. Именно. Беспрерывно продолжающимися резкими ударами, без доли гармонии. Здесь не было слышно того, что приносило бы ощущение утопии. Что придавало бы душевное успокоение и некую отрешённость от этого мерзопакостного, в бытии, мира. Приближающиеся шаги мгновенно отдалились от нерушимо запертой двери. Отчаянный выдох. Уатсон в это время приотворил входную дверь.
– Добрый день, доктор Уатсон. Мне нужно провести беседу с вами, – с серьёзным настроем и озлобленностью во взгляде сказал Робертсон.
– Рад приветствовать вас, извините, забыл, эм, извините… Ах, да! Джеффри Робертсон! Рад вас приветствовать! – Уатсон, в своей типичной для него кривой полуулыбке, уже начиная протягивать свою ладонь для рукопожатия, одумался и открыл дверь так, чтобы пожать руку было удобно и, чтобы собеседник не смог уловить подвоха в том, что от него всяческим образом пытаются скрыть кое-что, кое-кого. – Извините.
– Я могу пройти? – с неотступающем нарастанием злобы произнёс следователь. И тут Уатсона охватило оцепенение, тихого рода ужас, и капли пота начали стекать по его уже покрасневшему лицу. Их было не так много, чтобы тут же выдать что-то неладное, происходящее за входной дверью частного дома. Словно ледяной водой окатило Уатсона, так как он моментально взял себя в руки, мгновенно увеличив дистанцию на два шага вперёд, в свою пользу. Один миг и целая история, точно алиби, была выстроена у него в безумной башке.
– Конечно. Конечно, проходите. Чай? Кофе? Буквально вчера, по приезде домой, купил ароматный, турецкий молотый кофе. Давайте сварю? – пытался переключить внимание Робертсона Уатсон.
– Нет. Признателен. У меня к вам появились вопросы. Сейчас я приехал к вам из вашей клиники, мне сказали, что вас уже нет. Что вы приезжали сегодня рано утром, на работу, но так же рано утром уехали. Будьте любезны ответить на нескромный вопрос: как часто вы уезжаете с работы так рано?
– Зачастую. Я, пожалуй, сварю себе кофе, так как спать мне ещё не довелось лечь. Обычно я беру работу на дом, мне не хватает места в моём кабинете, чтобы всё находилось в должном порядке, да и знаете, пациентов мы на привязи не держим. Они у нас, знаете, ходят. Ходят там, где им вздумается. Мы не запрещаем, контролируем, но не запрещаем. Несмотря на качественную работу нашего персонала, меня и моих коллег, мы не можем следить за каждым ежесекундно. Мы стараемся, но сами понимаете, что абсолютно везде присутствует человеческий фактор.
Без доли торможения Робертсон продолжил.
– Следовательно, вам необходимо оборудовать такое место, которое станет пригодным для хранения личных дел и для соблюдения ряда условий, для вашей работы. Из этого и выходит ещё один вопрос: на каком основании вы выносите личные дела больных, прошу прощения, пациентов, за пределы психиатрической клиники. У вас есть на это разрешение?
– Как вы можете понять, уважаемый следователь Робертсон, наша лечебница финансируется за счёт бюджетных средств, которых катастрофически не хватает не то, что на благоустройство отдельного кабинета или подсобки, или ещё какой-нибудь другой, так скажем, комнаты, кабинета. Я полностью беру всю, абсолютно всю ответственность за личные дела больных, другие архивы, а также за дальнейшие судьбы всех пациентов, на себя, только на себя! Вы не смеете упрекать меня в этом, так как я – сердце этого места, которое так сильно бьётся сейчас…
– Я не хотел вас оскорбить, уважаемый доктор Уатсон, мне нужно сопоставить все факты, аргументировать каждую деталь, даже самую мельчайшую заметку. Ведя расследование нельзя не осмотреть и пылинку. Вы меня понимаете? С вашего разрешения, я продолжу задавать вам вопросы.
Последовала тишина. Кофе почти был сварен. Продолжил Уатсон.
– Вы ожидаете услышать от меня разрешение? Я прав? Если это то, что может прервать эту неловкую и порядком затянувшуюся тишину, то я, разумеется, не против ваших последующих вопросов, только, пожалуйста, без упрёков о моей деятельности. Однако, если у вас и есть замечания относительно моей работы, помимо ранее сказанного, я вас прошу сначала предъявить хотя бы самые малые доказательства моей причастности к тому или иному вашему изречению. Если таковых не имеется, опустите эти вопросы до той поры, пока не найдёте эти доказательства… Доказательства неточностей в моей тонкой, хирургической работе.
Уатсон продолжил разговор первым, так как сейчас он находился в невыгодном для себя положении. Любой звук Ноки мог раздуть ещё целый ряд вопросов со стороны Робертсона. И несмотря на то, что Уатсон был готов ответить и на них и показать, что малыш в целости и невредимости, внутренняя, пылающая пожаром, раздражительность Уатсона стала главным пунктом, почему он не хотел этого допустить. Робертсон тут же приступил к дальнейшему расспросу.
– Я понял вашу позицию. Остаётся открытым вопрос: куда девался ваш пациент Ноки Хадлер? Я спрашивал об этом всех сотрудников, находящихся сегодня в клинике. Они не знают или же просто не желают говорить об этом. Такое скрывать нельзя. Если в течение сегодняшнего дня пациента, ребёнка, не обнаружат, мы будем вынуждены завести ещё одно дело о пропаже несовершеннолетнего лица, вашего пациента, за которого вы, как по вашим словам, так и по факту, несёте полную ответственность. Я не хочу вас пугать…
Уатсон не дал договорить.
– С пациентом Ноки Хадлером всё в полном порядке. Желаете в этом убедиться?
– Конечно.
– Пройдёмте за мной…
Изысканный аромат свежего, сваренного кофе разносился по кухне и ударял в нос любого присутствующего. Если бы Уатсон так искусно не умел бы держать себя в руках, скрежет зубов выдал бы его, начав вытягивать конец чёрной нити из огромного, грязного клубка. Но он, внешне сохраняя спокойствие удава, уже начал отворять замок двери, за которой находился пациент. Ноки был напуган, ведь он слышал вновь поднимающиеся шаги, уже не такие скорые, но всё ещё такие же необъяснимо таящие опасность. Лишь другие шаги, отличавшиеся по своему скромному звучанию, дали Ноки немножечко храбрости. Все шесть глаз встретились, но будто одно громкое, пульсирующее дыхание делилось на всех троих. Состояние напуганного, в углу забившегося мышонка в глазах Робертсона, не сказало ничего нового, в сравнении с их предыдущей встречей.
– Особая терапия. Это эксперимент, согласованный с административными органами власти. Они сопротивлялись, поначалу. Но я смог убедить их в этой необходимости. Поверьте, это лучшее, что с ним случалось. Это имеет место быть. Особое место. Особая терапия.
Глаза Робертсона олицетворяли всю ошарашенность происходящим в его голове. Он не мог связать подходящих слов, чтобы хоть что-то из себя выдавить. Ему казалось, что это конец, что всё, что вело его по прямой дороге, оказалось иным, да и сама дорога сквозь призму отобразилась извилистой и кривой. Где та справедливость, ради которой он так отчаянно пытается докопаться до истины, где она, та, которая должна была ему помочь. Его слепая вера покинула его тело и дух в эти секунды. Уже навсегда. Необратимо.
Обуздав эмоции: шок, ступор, гнев, обиду, бесконечно охватывающую печаль, а также многие другие, Джеффри всё же собрался с мыслями и буквально выдавил из себя:
– Особая терапия?
– Я считаю, что нам нужно об этом побеседовать внизу, на первом этаже. Да и кофе уже готов. Очень хочется, знаете, выпить ароматную, бодрящую чашечку. Пока он не остыл. Кто любит пить холодный, молотый турецкий кофе?
Уже спускаясь по лестнице вниз, уже ранее заперев дверь на замок, Ноки за этой дверью, Уатсон начал говорить, в то время, как неадекватность вокруг всё больше поглощала неготовое к ней сознание Джеффри Робертсона. Весь мир вдруг стал будто пеленой покрыт, за которой разглядеть что-то ясно – никак не получается.
– Пациент Ноки показывает успехи, но он находился в атмосфере хаоса. Сами понимаете, душевнобольные люди, зачастую, остаются такими навсегда. Мы лишь можем смягчить этот, жизнью начерченный, приговор. Но есть и группа поцелованных, так сказать, судьбой людей. Такие, если и идут на выздоровление, то достаточно медленно, а всё почему? – прихлёбывая маленькими глоточками, уже налитый в миниатюрную чашечку, кофе, Уатсон с значимым видом продолжал изловчаться. – Да, потому что замедляют данный процесс менее здоровые пациенты, они, как омут, затягивают на дно такое, что узнать, насколько оно глубокое, можно, лишь потонув в нём. Вы думаете, что я проливаю слишком много воды в своих речах. Но только вдумайтесь…
На самом деле, Уатсон не мог ни о чём думать. Ведь он и сам оказался в этом, тянущем ко дну, омуте. Он ещё мог спастись, но этим, обречь невинных на зыбучую погибель, без попытки спасти их. И да во искупление своих грехов из прошлого, он в этот момент выбрал свой путь и нырнул, как можно глубже. Напрочь забыв его одну тонкую особенность – как глубоко не ныряй, ты будешь уходить ко дну его утопающе… Постепенно. В попытке найти истину – можно так её никогда и не познать.
После того, как следователь Робертсон пришёл в себя, когда пелена перед глазами плавно рассеялась, он увидел Уатсона, молча смотрящего на него. Всё, что говорил Уатсон, Джеффри слышал таким образом, будто находился под водой.
– Я надеюсь, что я развёрнуто ответил на ваш вопрос. Пациента Ноки навещать кому-либо сейчас не желательно, поэтому попрошу вас покинуть мой дом, да бы не разрушить весь эффект терапии. Вы ведь меня внимательно слушали? – в своей фирменной улыбке произнёс Уатсон. И растерянному Робертсону оставалось лишь невдомёк кивать головой. Уатсон вновь полуулыбнулся.
– Тогда я пошёл. Пошёл… – в ступоре от произошедшего сказал Джеффри. – Хотя нет, последний вопрос, на днях, в нашем городе, пропала целая семья, состоящая из четырёх человек. Вы слышали что-нибудь об этом происшествии?
– Нет, – хладно ответил Уатсон, уже вышедшему за порог, Джеффри Робертсону, – ничего не слышал. Всего хорошего, следователь Робертсон.
После этих слов, следователь услышал громко закрывающуюся дверь. Он начал отдаляться. Всё дальше и дальше. Всё ближе и ближе Уатсон был у закрытой, на чёрный навесной замок, двери. Ноки накрыла слабо щиплющая дрожь.
…
Когда Робертсон посетил этим утром лечебницу, во время отсутствия Уатсона, он увидел следующую картину, такую, о какой бы и не желал знать, не то, чтобы видеть собственными глазами. Все наигранные, натянутые для чужих глаз, улыбки были изогнуты в противоположную сторону, некоторые пациенты сидели, качаясь из стороны в сторону, бившись головой о стены, зажимая обеими ладонями своё лицо, лица других полоумных, грязные, испачканные собственной или соседской рвотой и другими испражнениями, они сидели и рыдали. Безжизненные лица сотрудников смотрели на них, как на убогих, вдобавок громко оскорбляя. Один из сотрудников, проходивший мимо, смачно, с желтовато-зелёной мокротой, плюнул на кудрявые, местами ещё рыжеватые, но уже поседевшие от такой жизни, волосы одной женщины, также сидевшей и рыдающей, бившейся головой о стену, закрывшей обеими ладонями, сильно ими вдавливая, лицо. Она ведь ещё не была старушкой. До благородной старости здесь, порядком, не доживали. А если и скажи это хоть одному, более-менее вменяемому пациенту, что он здесь до глубоких лет, тот тут же сойдёт с ума на месте, полностью лишившись рассудка, также поседев, как та качающаяся женщина.
«Что вы творите?!» – закричал Робертсон вслед этому паршивому уб***ку. Ответа не последовало, лишь секундным рывком он видел, как то ничтожество, убегая, заворачивало за угол лечебницы. Таким же рывком, Джеффри Робертсон побежал за ним, но завернув за угол, он не нашёл то, что искал. Куда это пропало, он не понимал. В полном недоумении, ужасе и гневе от увиденного, он скорым, широким, не свойственным ему, шагом направился к главному входу с вопросами и объяснениями причины наплевательского и плевательского поведения сотрудников. В ответ он не услышал ни оправданий, ни правды. Лишь никчёмное закатывание глаз и ответ, что ничего не знают, помимо раннего ухода доктора Уатсона, направляясь от сотрудника к сотруднику – сопровождали следователя. Но как позже, этим же днём, выяснилось, что пришёл он туда не зря. Иначе, вряд ли, он бы поехал к Уатсону домой.
…
В то же время, когда Уатсон радушно принимал в свою частную обитель Робертсона, в доме напротив, из окна, за ними бессчетно пытались наблюдать соседи Уатсона: пожилая женщина Сара и её внук и внучка. Они смотрели, не отрываясь, молча, сохраняя серьёзность происходящего. Любопытство не доводит до добра. Всех троих, за секунды до выхода следователя из дома У., отвлёк внезапный шум, исходящий из подвала их дома. Все трое последовали вниз.
– Нужно от них избавляться, немедленно! – полушёпотом закричала старуха.
– Это неправильно, бабулечка, - сладким, уж больно приторным голосом отвечала внучка Сарочка, – иначе мы не получим удовольствие…
– И то верно. – прошипела бабка.
– О чём вы?! – паника и злость охватили внука старухи Петю. – Если он сейчас придёт к нам, - уже шёпотом дрожащим продолжил мальчишка, – то нам всем…
Бабулька перебила внучонка, злостно улыбаясь.
– То и его в подвал, конечно же.
– Как? И его в подвал?! Его начнут искать другие полицейские!
И тут, уже совсем не шёпотом, Сара и Сарочка начали истерически смеяться.
– Ох, насмешил, – вытирая слёзы, выдавила Сара сквозь смех. – Да наша полиция никогда не схватится за любое дело, хоть полсостава своих пропадёт. Каждый будет лишь трястись за свою шкуру. Опомнись!
– Слушай свою сестру, Петя, она – твоя голова, твой ум, твоё всё… – задумчиво, с своеобразным акцентом, промолвила бабка.
– Моё всё… – со стеклянными глазами произнёс её внук.
В подвале продолжали греметь и мычать до тех пор, пока Сары громко не засмеялись, шум после этого исчез. Поэтому троица не стала спускаться туда, сделав вид, что ничего не слышали. Только бросив внимательный взор на дверь подвала, бабка подошла к ней, удостоверившись в её плотной закрытости. И в этот момент Сарочка нежно поцеловала в губы своего брата, дабы успокоить его.
…
Замок отворился, дверь отворилась, глазам Ноки, закрытыми от страха, тоже пришлось отвориться.
– Ты чего дрожишь, тебе страшно? – сев на большую кровать, Уатсон начал слегка проводить своей большой, волосатой кистью руки по спине Ноки. – Не бойся меня, хочешь леденец? – спросил, собравши в складки уже без того морщинистый лоб, припустив голову для взгляда под углом, Уатсон, тут же достал из своего потрёпанного кармана яркую, бело-красную конфету на палочке. – Понюхай, как приятно она пахнет… Какая сладкая… Лизни.
Ноки, с слезами в глазах, дрожащей ручкой некрепко взял леденец из руки Уатсона.
– Лизни, ¬– Ноки лизнул, но не потому что он хотел это сделать, просто он понимал, что расстраивать сумасшедшего, находясь в его доме, равносильно вырыть себе могилу собственными руками, в алую кровь. – Ну как? Нравится? Скажи ведь, что вкусная?
– Вк-кус-с-с-н-на.
– Вот и чудненько. Пока ты будешь облизывать этот леденец, я буду прибираться в твоей комнате. Я бы и сам разделил с тобой это отрадное удовольствие, но, увы, не могу себе позволить данную роскошь. Зубы. Я стараюсь их не портить сахаром, хватает того, что я пью крепкий кофе. Проведи параллель: я – крепкий, ты… Ну ты понял. А может и нет…
Будто сытый лев, Уатсон играл с ягнёнком по имени Ноки. Прибирая комнату, он жадно смотрел на, изредка облизывающего и сглатывающего слюну, Ноки. Но вскоре это зрелище ужасно его разозлило, он схватил лежащий чёрный замок и поспешно запер на него дверь, с другой стороны.
На следующее утро Уатсон традиционно поехал в клинику, на работу. Его настроение осталось игривым со вчерашнего вечера, проведённого с мальчиком. Начавшийся курс особой терапии этому поспособствовал. Зайдя в свой кабинет, он переоделся в белоснежную форму, ведь он не терпел грязи, находящейся на нём, также он заставлял всех сотрудников соблюдать форменную чистоту и, чтобы те следили и пресекали небрежность и неряшливость, находящихся под присмотром, пациентов. При этом, доктора абсолютно не смущала грязь, которая, словно готические обои, обвешивала стены здания внутри, намертво приклеенная. Его не волновало, что и где лежит, насколько нечистый пол, насколько зловонным могло быть дыхание его персонала и душевнобольных, но их зубы должны были всегда оставаться чистыми. Если же они были иными, тогда воспрещалось абсолютно каждому не то, что улыбаться, но и открывать не волнуемо неприятно пахнущий рот с волнуемо показными, нечистыми зубами. Он считал, что любой человек должен быть опрятным. На этом и заканчивалось его умозаключение. И пока Уатсона не было дома, Ноки спал. Но тут резким падением замка закончился его очередной кошмар во сне. Дверь приоткрылась.
– Привет! – звонкий, такой родной голос раздался по ту сторону двери.
– Пат! Это ты! Я так скучал! – Ноки едва встал с кровати, бледный, без лёгкого румянца на щёчках, со слипшимися после сна глазами, он пытался добежать до двери, но на четверти, от кровати, пути, Пат уже крепко обнимала малыша.
– Ты меня так и не нашёл… Не говори, я знаю, что ты не мог. Я проследила в тот день за Уатсоном, видела, как он начал собираться. После, увидев, как он начал собирать тебя. Тогда я поняла, что он едет к себе домой. И вот я здесь! Ты не волнуйся, я буду приходить к тебе по утрам и ты мне будешь рассказывать всё-всё. Скажи честно, он обижал тебя? Трогал тебя? Что они с тобой делал?
– Почти не трогал, он помогает мне есть, постоянно переодевает меня, меняя много одежды, чтобы подходила. Лишь иногда меня гладит. По спине, по голове. Вчера он меня купал, перед тем, как вновь запереть. Мне не было горячо, вода была тёплая. Он учил меня мыться.
– Он залезал к тебе в ванну?
– Нет. Он мылся отдельно, закрыв ванную комнату. Он всегда всё закрывает. Но в этот раз я сидел на стуле, рядом с ванной, когда он мылся.
– Он закрыл шторкой ванну, когда мылся?
– Нет, её там нет, шторки.
–Ах, точно…
– Но я не смотрел. Он не просил смотреть.
– Значит ты научился мыться сам?
– Да.
– Верно, иначе бы он заставил смотреть…
Последовала тишина, из-за которой детей начало клонить в сон. И они уснули на большой кровати, в комнате Ноки. Вскоре, последовательно, друг за другом, скорые шаги начали приближаться к двери. Дверь была заперта. Открыв дверь, он увидел спящего Ноки на большой кровати, одного.
– Подъём! Хватит спать, сонька! У меня для тебя сюрприз. Сейчас, подожди, оп-па! – Уатсон схватил Ноки, заперев дверь на навесной чёрный замок, и быстро отнёс его на кухню. Большой, испечённый торт украшал дубовый стол. Около него стояли два стула: один совсем обычный, деревянный, другой - совсем необычный. Он был металлический, выше деревянного стула, пурпурный, с ремешками того же цвета для пристёгивания рук и ног, с жёлтым специальным столиком, который отодвигался, чтобы усадить кого-либо для трапезы, и закрывался. На навесной фиолетовый замочек, в тон стула. – Кушай, надеюсь ты останешься доволен, я буду пить кофе, держи.
Торт был уже нарезан, Уатсон положил кусок в блюдце и протянул его Ноки. Ноки отломил десертной ложкой кусочек и начал есть. Уатсон сел напротив, наблюдательно уставившись на поедание торта мальчиком, прихлёбывая чёрный ароматный кофе из миниатюрной чашечки.
– Так как я не знаю, когда твой День Рождения, поэтому отныне он будет сегодня, мы будем отмечать его из года в год, ни один не пропуская, если ты будешь соблюдать мои правила. Ноки подавился. Уатсон тут же подошёл сзади и начал сжимать хрупкое тельце малыша. Кусочек вылетел изо рта мальчика. – Ешь аккуратно!
Ноки в ответ отчаянно кивнул головой.
…
К концу подходил декабрь. Канун рождества. Пат больше не появлялась в доме Уатсона. Расследование Джеффри Робертсона зашло в тупик. Менее, чем за месяц, Ноки практически адаптировался к бытию в доме Уатсона. Всё свободное от работы время, Уатсон посвящал развитию мальчика, чтобы тот понимал детально, что происходит вокруг. Феноменальным Уатсон находил такой прогресс в адаптации ребёнка. Качели настроения, вверх и вниз, охватывали внутреннее состояние Уатсона. То он был открыт помочь Ноки, то запирал его на замок одного. И такое проявлялось во многом. Он сходил с ума сам, также с рождения, как и его пациент. И, чтобы сдерживать свой регресс, он постоянно занимал себя другими вещами, отвлекающими его от него самого. За психиатрию и всё, что связано с психикой, здоровые люди не возьмутся. За немногим, лишь те, кто искренне готов помочь ближнему, становятся частью этого кавардака, пучины, которая втягивает их, поглощая их своим безумием. Да и бывают ли чисто здоровые, психически, люди? Все мы чем-то больны. Но, если в этом не копаться, то можно оградить себя от сего безумия хотя бы частично. Утопая, но не утонув в нём. Один свет, укутывающий глаза больных, всегда предвещает что-то доброе, тёплое, душевное. Сара, Петя и Сарочка давно разделались с той надоедливой семьёй. Канун Рождества.
Накануне Рождества Уатсон украшал свой дом, довольно посредственно, но всё же. В этом ему помогал Ноки и его это занятие очень увлекло. Он своими большими, вечно слёзными глазами вглядывался в каждую деталь, в каждую блёстку, декорирующую то или иное украшение. Пёстрая, пушистая мишура; яркие, мерцающие гирлянды; стеклянные и пластиковые, различно разрисованные ёлочные шары, фигурки в виде животных и прочие искрящиеся мелочи приводили малыша в непосредственный восторг. Оленёнок-качалка Рудольф приносил Ноки особенную радость. Стоило ему только увидеть милые, круглые глазки оленёнка, как Ноки перемещался мыслями в самый прекрасный рай. Чудно. Верно? И это было чудом, ведь ничего в жизни, наяву, Ноки не приносило таких неподдельно искренних, умиротворённых, успокаивающих, душевных эмоций и чувств. Это и умиляло и манило доктора Уатсона больше всего. Самый мощный магнит.
– Ноки, мой крошечный, миниатюрный Ноки, помнишь я тебе говорил, что иногда по самым большим праздникам я позволяю себе есть сладости?
– П-помню.
– Так вот один из таких больших, величественных праздников, уже этой ночью. И сегодня, так как я люблю тебя, ты будешь в замечательно сшитом мной костюме-конфеты. Ну та, с белыми и красными полосочками, круглая. Помнишь?
– Пом-м-м-м-нь-у…
– Ну вот и чудненько, мой сладенький трюфелёк.
Эта картина вызывала невозможное отвращение. Мальчишка, с удовольствием качающийся на игрушечном оленёнке, и взрослый мужчина, который не сводил с него неадекватного взгляда, с кривой полуулыбкой на лице. Который рассказывал то, что знать мальчишке было совсем запрещено. Так как вспомни он этот момент уже во взрослой, сознательной жизни, он бы понял, что череда всяческих неурядиц и проблем исходили отсюда, что это стало отправной точкой, очагом. Ведь всё из детства. Но и детства у Ноки никогда не было. Ему было не суждено родиться, чтобы жить.
…
У Джеффри Робертсона не было семьи, его жена и дочь, когда-то, уже давным-давно, погибли. Этот канун Рождества, впрочем, как и многие предыдущие, были для него невыносимо тяжкими, напрягающими его уже совсем шаткие нервы. Удивительный он был человек, ведь своё эмоциональное состояние он никогда не показывал другим. В глазах коллег и остальных, его знавших, он был ответственным, самым дисциплинированным из всех, кого они знали, чутким, он не мог пройти мимо того, кто нуждался в его помощи. При этом он не был навязчивым. Всегда делал всё, что от него требуется, лишь иногда более. И это в крайней нужде. Он сидел сложа руки, думал, думал. Ничего и общего с тем, что могло бы подарить чуточку тепла в его совсем окаменелое сердце. Окаменелое не только для вида, но и, в первую очередь, для самого себя. Он боялся допустить, чтобы боль поглотила его сверху вниз, проникая в каждую клетку, всецело. Те душевные раны, нанесённые когда-то, давным-давно, сейчас остались глубокими шрамами. На них не нужно смотреть, прикасаться к ним. Они уже безжизненные. У него была традиция – прощаться с прошлым каждый год. Но каждый год, он только вновь затрагивал свои раны, смотрел на них, и глубоко сожалел. И ничего, кроме раскаяния, он не приобретал, в эту ночь. Рождество.
…
– Ноки, ты тот пациент, которого я ждал все эти годы…
Уже наклюканый Уатсон, перебивая себя алкогольными отрыжками, пытался поговорить с Ноки, переодетого в костюм бело-красной конфеты, сшитый очень умело, не за один год, идеально сидевший на ребёнке.
И ведь у малыша была реальная возможность сбежать, да и уже во второй раз. Но куда побежишь, когда ты – заклёванный всем миром, никому не нужный даже у чьего-нибудь порога в качестве пса. Без одежды, без денег, когда ты – ребёнок. Потерянный и потерявший. А возможно, так и не нашедший.
И вот, когда Уатсон совсем уж лежал, причудливо, и казалось бы совсем без дыхания, Ноки мог насладиться этой лжеволшебной ночью, качаясь на миленьком-премилом Рудольфе, вспоминая о маме. Ему не приходили мысли, что она была гадкой, дрянной мамашей. Никогда. Лишь тёплые мысли встряли в его сознании, мысли о мамочке, которая по-своему любила своё ласковое чадо. О том, что она была для него всем, что он был всем и для неё. Что скоро они увидятся. Что, как рада она будет увидеть своего кроху. Возможно, это всегда являлось глубоким заблуждением, без перемены мест. Но эта ночь, ставшая столь тёплой, продолжала хранить неисчезаемую надежду.
Наутро Уатсон увидел Ноки, уснувшего на полу. Вновь взаперти. Уже один, без Рудольфа. Ноки залез под кровать и лежал. Что-то подкрадывалось к нему всё ближе. Он закричал. Уатсон в панике забежал в комнату, увидев кричащего Ноки. На полу. Под кроватью. С закрытыми глазами. Он схватил его за голень одной рукой, поднял вверх и начал трясти, из стороны в сторону, после, резким движением, швырнув в ярости его на кровать.
– Ты чего орёшь, пас*уда?! Тебе здесь ничего не дозволено! Ты мелкая, мелкая. Х-х-х-х! Чушь! – он не мог связать слова. Лишь безудержная ярость управляла им в тот момент. За последние недели такое произошло впервые. И впервые за долгое время Уатсон почувствовал верх его наслаждения. Он накинулся на Ноки сверху и приступил уже осознанно бить малыша руками, а именно ладонями, пламенно обжигая ими тело не заслужившего такого отношения к себе дитя. Никто не заслуживает. И никому не позволено. Уатсон был счастлив и тому, что он был в очках, что он детально мог рассматривать и малейшее страдание от каждого удара его руки. – Ты дома! Дома! Аха-ха-ха! – уже истерический смех силой выходил из мерзких уст У. Ноки потерял сознание. Ноки потерял сознание наяву, погрузившись в очередной кошмар с уже не открытыми глазами.
Он шёл по тропинке в лесу. Ничего не слышав. Ни звуков, издающихся птицами, ни жужжания насекомых, ни воя. Ни потрескивания веток под ногами, ни шуршания, ни собственного дыхания. Но тут он почувствовал холодное дыхание. Другое. ОНО было за спиной. И словно щупальца, что-то начало обволакивать тело Ноки. Слизкое, ледяное, оттого и такое колючее. Снегопад одним мгновением окутал этот безжизненный лес. ОНО и Ноки тут же стали с ним единым целым. Таким же пустым. Ноки очнулся в ванной комнате, где свой пристальный взгляд Уатсон не желал сводить с опекаемого.
– Ты очнулся? Мой маленький, глупенький мальчик. Тебе приснился кошмар? Я услышал, как ты кричал у себя в комнате, и, прибежав к тебе на выручку, мой сердечный друг, тебя штормило из стороны в сторону. Посмотри на эти синяки? Если бы ты был не под кроватью, а на ней, этого бы всего не случилось. Нужно быть аккуратнее.
Тут заботливый дядюшка Уатсон приобнял своего воспитанника, приправив щепоткой тепла и заботы столь трогательный сердцу момент.
С того момента Уатсон вновь слетел с катушек, как когда-то. Но в этот раз поездом лишь с одной остановкой. Конечной. Что могло сыграть ключевую роль? Где находился тот переключатель, который сломался? Пытаться разобраться в этом, уже было лишено малейшего смысла. Психика – вещь нестандартная, отождествляющая безумие и благоразумие. Зависимо с какой стороны посмотреть. И, можно ли собрать разорвавшуюся цепочку вновь, когда её части разные? Где те потерявшиеся, служившие связью между другими, так и не найденные? Все они давно в разных клубках пыли, в местах, разбросанных по свету, глубоко во тьме. Не найти. Никому.
Возможно, в этом они были схожи с Джеффри Робертсоном. Они оба так и не смогли воссоздать себя по крупицам из прошлого, приведшие их за этот горизонт, всё омрачалось с каждым новым событием, уходя всё дальше и дальше от них. Во мрак. Пустой, отрешённый от мира, бесцельно. За чертой.
Дилемма… С повторениями и беспорядочностью в мыслях. Психоз.
…
Тридцать первое декабря. Робертсон отдыхал, если таковое можно назвать отдыхом. Смотря в потолок, он пытался красной нитью свести все звенья в грузной голове, грузной от постоянного потока этих размышлений. Разом вскочив с кровати, Джеффри быстро оделся, также строго, в своём стиле, следуя в свой отдел. Никого не было, тридцать первое декабря. Он сам выписал себе разрешение на обыск дома Хадлеров, с уже проставленными печатями отдела. Так, наверняка. И вот уже мчась к пункту назначения, он увидел, проститутку, так он подумал, вызывающе одетую и также накрашенную, идущую вдоль шоссе. «Матерь Божья!» – мысленно вскрикнул Робертсон. Лишь души добродетель не дала ему проехать мимо.
– Девушка, вам помочь? – подобно хриплому крику, с досадой и осторожностью, произнёс Робертсон. Она прошла мимо, не откликаясь. Не разорванные в сетку колготки внушили Джеффри некое спокойствие за неё. Он повидал таких за всю свою жизнь немало, но эта показалась ему неказистой, пугающей, непропорциональной. Да и по годам, внешне, она уже и девушкой осталась не в недалёком прошлом.
«Кто на таких клюёт?» – с усмешкой поймал себя на мысли следователь. Так её опрятность отпустила думу о том, что ей необходима его помощь. Если бы Джеффри в этот момент так не спешил по чрезвычайно неотложному делу, то он обязательно навязал бы этой мимоидущей женщине свою помощь. Без осуждения.
Подъезжая к дому, Робертсон начал вглядываться абсолютно во всё окружавшее данный дом. И что-то неброское простому взгляду он заметил, не выходя из машины… Что-то приоткрытое выделялось перед глазами, если подловчиться. Он вышел из своей «старушки», отряхнулся и направился к этой выделявшейся части дома. Дом был старый, снаружи не ремонтированный давно. Отходящая краска посыпалась в момент, когда Робертсон силой начал отдёргивать на себя выступ, который явно хотел, чтобы его открыли. Прежде, чем зайти, Джеффри осторожно начал освещать фонариком площадь внутри. В доме для отопительных труб было предназначено специальное место, как, впрочем, в каждом, и это было им. Пахло неприятно – затхлой водой, сыростью. На удивление, крыс там не было, лишь различные насекомые, для которых существование здесь было комфортным. Паутина лезла в глаза вместе с пауками, засохшими и живыми, он достал второй фонарь, не уступавший по мощности первому. Стало значительно ярче. Он начал обыскивать территорию вокруг и, увидев стену без одного кирпича, засунул в отверстие руку. Что-то там находилось, но так как его рука не дотягивалась, чтобы ухватиться за этот предмет, Джеффри начал крушить стену, на тот момент его не пугало, что она могла оказаться несущей. Он достал тёмный ящик, упакованный в полиэтиленовый пакет, запечатанный намертво скотчем. «Бинго!» – вспыхнуло у следователя в голове. Он вылез из злачного места и направился уже внутрь основной части дома. Ящик был тяжёлым, и раз он был ещё и спрятанным, значит он определённо хранил в себе непростую тайну.
Открыв входную дверь, которая была не на ключе, Робертсон инициативно начал раскрывать многолетнюю тайну, хранимую по сию минуту. Ножиком он провел по скотчу и пакету, тисками укутанному первым. «Дабл бинго…» – но ящик оказался закрыт на код. И это был не сейф, а именно ящик, чёрный, на кодовом замке. Следователь не решился его портить хоть немного, ведь и в его стенки могло быть включённым содержательно важное. Тогда Джеффри отложил открытие ящика, всячески сдерживая накрывающее любопытство, это стало его мотивацией, чтобы обыскать весь дом «от и до», не оправдывая себя тем, что именно в ящике могла храниться вся правда, которую должны узнать. Света в доме не было, дом напоминал сыщику ледяной гроб, наспех закопанный в неглубокую могилу, поэтому и не до конца. Исследуя дом, следователь обнаружил много новых деталей, которые не были внесены в рапорт по делу Вероники Хадлер. Видимо его отдел хорошо не работал. Чему Джеффри не был удивлён. Досада всё же навестила его. «Как так?» – негодовал мистер Робертсон, ведь дело выходило за рамки поиска лишь одной Вероники, в деле фигурировал недоразвитый ребёнок, о существовании которого никто не знал в этом запущенном городишке. Но его сознание этот факт не потрясал, ведь мальчика почти сразу спихнули в дурку, без проведения дальнейшей проверки, забыв про него. Он пообещал себе, что дело примет всенародную огласку, что полетят все, после того, как всё встанет на свои места, поэтому на данный момент он не стремился кого-то обвинять в некомпетентности и халатности.
Он начал искать то, что было самым бросающимся в глаза. Ведь так и происходит, что самая видимая вещь оказывается самой невзрачной, которую ищут, но в то же время обходя её стороной. Ироничное положение. В попытках найти в первую очередь, по закономерности, зримую деталь, являющуюся символическим ключом, следователь потерял нить, ведущую его к цели. Он задумчиво сел на диван, прокручивая в своей голове мысль о том, где же находится этот ключ. Случайно отвёл голову в бок, вниз. На диване находился чёрный ящик…
…
Ёлка продолжала стоять в доме Уатсона. Оленёнок Рудольф и некоторые игрушки ещё также не были убраны, был накрыт стол.
«Нельзя, так нельзя…» – повторно вдалбливал в свою голову Уатсон, – «Нельзя забывать, мне нельзя забывать. Привыкаю… Мой… Мой!»
Он не хотел оставаться собой, но он не мог стать другим. Тлимое желание осталось в нём с последнего раза, оно всё никак не могло потухнуть, несмотря на то, через что он преступил. Тело – дело… Два тела – два дела. И так много раз, увеличивая число. Пути назад не было, да и хотел ли он этого? Он – механизм, повернувшийся раз, и, перестающий работать очень нескоро. «Собрание тел» – так он мог бы назвать свою предсмертную рукопись, в независимости от того, как долго по состоянию здоровья ему бы оставалось жить. После этих чернильных мемуаров, он стал бы закопанным в могилу в мгновение. Этого он боялся больше всего.
…
Вернувшись к тому, что он хотел сделать в самом начале, Робертсон схватил ящик, загрузил его в машину, на заднее сиденье, сел за руль и поехал, каждый раз переводя взгляд на чёрный ящик, обозреваемый в зеркало заднего вида в салоне автомобиля. Этот путь ему казался вечным, поэтому, доехав до отдела, он пулей пронёсся в кабинет. Там было множество столов, а это значит, что у Джеффри не было личного кабинета. Но на данный момент вся территория была только в его распоряжении. Тридцать первое декабря. Он достал стетоскоп и начал вводить заветный код.
В это время весь город был в ожидании последнего удара часов на центральной башне городка. Ожидаемый, последний, двенадцатый удар… Заветный, третий щелчок. Наступил Новый год. Чёрный ящик открылся…
Уатсон сидел с почти выпитой бутылкой шампанского в одной руке, второй он удерживал ручку Ноки. Весь дом был не убран. Ноки не помыт. Уатсон не мылся сам. Когда Уатсон держал за ручку Ноки, его ладонь вспотела. Ноки пытался вызволить свою руку из лапы психа, но Уатсон впился нестриженными ногтями, чтобы удержать ребёнка, он почувствовал грязь.
– Пора мыться. В душ! Немедленно! – прорычал Уатсон. – Особая терапия, ты помнишь, мой маленький дружок? Покажи своему лечащему доктору, чему ты научился…
Ноки бросило в дрожь.
…
Те детали, неучтённые следствием, Робертсон подметил сразу. В доме Вероники отсутствовали фотографии, драгоценности, любые упоминания о прошлой жизни. В доме было грязно, скверный запах въедался в каждый пузырёк каждого лёгкого. Еда отсутствовала в доме, впрочем, она могла быть унесена кем-то из сотрудников отдела во время первого обыска. Не было игрушек, не было ничего, что хоть как-то бы намекало на присутствие в доме ребёнка.
Эти заметки ещё раз прокручивал у себя в голове Джеффри Робертсон, пока открывал ящик. Туман начинал рассеиваться…
В ящике находились фотографии, их было немного, но они были. Некоторые помятые, местами порванные, на одной из них был маленький ребёнок, про которого следователь подумал, что он страшненький. Джеффри понял сразу, что именно этот малыш – Ноки. Ожерелье из недорогих камней, также хранившееся в этом «саркофаге», говорило о том, что состояния у Хадлеров не было и до переезда. Так как в любом случае после и около роскошной жизни ты оставляешь себе хоть какую-то память об её утрате.
На фотографиях была молодая Вероника, совсем юна, в сравнении с фотографией, пришитой к её первому, тогда закрытому делу. Внешне невзрачна, одна. Никого рядом с ней на фотографии не было. Но были отдельные, другие снимки. Снимок молодого мужчины с накладными усами, а также фото мужчины-байкера с большим крестом, висящим на его жилистой шее. Несколько снимков были неоднозначны в том плане, что Робертсон не понимал, зачем их было хранить, да ещё и взаперти. На одном из них отображалось дерево. Дуб. С висящими качелями на одной из его ветвей. На другом была видна забегаловка. Пустая. Без посетителей. На третьей фотографии сложно было разглядеть, что там находится, что-то похожее на ряд трейлеров, домов на колёсах, но вся структура была множество раз смята. Не разберёшь. Ещё на одной фотографии виднелась вдалеке церковь. Небольшая. Без кого-либо около неё. Последнюю разобрать было практически невозможно, она была измята, порвана, склеена. Бессмыслица. Следователь Джеффри Робертсон был в недоумении. Он не представлял, как всё, что он только что увидел можно связать. Определённо значимое, важное он всё-таки упустил. Ему было необходимо вернуться в дом, чтобы найти объяснение.
Робертсон понимал, что с Вероникой могло произойти всё что угодно. От её побега из города вплоть до её убийства. Здесь пропадали люди. Продолжительно их не искали. Городок небольшой, мало ли пропали в другом, так полагали органы защиты, когда данный аспект оставался неясен для следствия. Жители никогда долго не горевали. Какое-то пустое, нелюдимое безразличие двигало ими после выброса адреналина. Словно, приняв очередную дозу, они уходили за черту всей, окружавшей их, суматохи. В изоляции своих стен. Непробиваемых, инфантильных. Словно всё хорошо. Это было их нормой, но не являлось таковой. Специфичная догма. Все их действия после каждой трагедии – взгляд из под торчащей вуали, скрывающей их въевшийся эгоизм. Они побежали в дом Вероники из-за гнева, скопившегося внутри. Пламя, сжигающее их, должно было распространиться на ближнего, или не ближнего. Лишь для того, чтобы сгореть не одним. В смеси с выбросом накопленного адреналина. То, что они ждали пришествие Нового года, не придавало закрепления их инфантильности. Это было лишь для галочки в списке праздничных дел. Некоторые держали этот список не только в одной голове, но и в кармане, на листке бумаге внутри него.
Так как Робертсон не смог связать найденные вещи с происходящим, да и в стенках ящика ничего не было обнаружено, он решил, что всё-таки помощь его коллег ему пригодится. Поэтому конец праздничных дней он предвкушал с особым нетерпением. Повторный обыск дома под его руководством, предположительно, должен был привнести существенное изменение положения дел. Он должен был помочь Ноки. Он должен был помочь себе. «Особая терапия» под наставничеством Уатсона не внушала ему и крупицы веры в то, что это единственное спасение для данного ребёнка. Напротив, это порождало в следователе, бьющую импульсом тревогу, усиливало его чувство бессилия, которое он всяческим образом пытался сдержать, стараясь найти след в деле без известных фактов и каких-либо конкретных, найденных улик.
…
Улицы замело снегом, ветер задувал всё живое, поддерживая образ бледно-мёртвой равнины. Голые деревья олицетворяли образ смерти. Прошли праздники. Все атрибуты предшествующих дней, яркие, светящиеся, отображающие тепло и гармонию, были вновь втиснуты в пыльные, тёмные закоулки старых домов.
Ноки пролежал привязанным к кровати все эти дни. Ему снились ужасные сны. ОНО было близко, как никогда. В цепкие, кривые ручища был загипсован малыш. От бесконтрольных ударов ремнём, в непонимающих слезах, мальчик просыпался все эти дни. Он будил его, но ребёнок этого не слышал, находившись в паутине, в плену; запертый в чёрном ящике… Тогда только боль физическая разрывала лески, пригвоздённые к полу, попутно раня тело невинного. Уатсон и сам утратил смысл назначения «особой терапии», её суть. Неподъёмный груз – так можно описать то, что пытался поднять Уатсон. Поднять из пепла своих прошлых заслуг, которые имели место в его ранней карьере. Уже бессмысленный, но жестокий виток происходящего всё никак не мог быть определён рамками конца.
…
– Дело Вероники Хадлер закрыто. Если вы ещё раз продолжите заниматься самоуправством, вы навсегда об этом пожалеете. Будешь мести улицы. И то не в нашем городе. Забудь.
– Но ребёнок…
– Никаких но. Пора понять, что эта беспонтовая шв*ль, как и её нагулянный выродок не достойны большей общественной огласки. И внимания! Зарубил?
– Кого? – в недоумении вымолвил Робертсон.
– Не кого, а что! Ха-ха-ха! Второй, ты у меня персональным клоуном что ли сделался? Ступай, умеешь разрядить обстановку, товарищ Робертсон. Ха-ха…
Так завершился диалог следователя и его начальства, состоявшийся по просьбе Робертсона с целью получения ещё одного ордера на обыск дома Хадлеров и временного формирования отряда для этого. Начальство осталось не в восторге в продвижении уже похороненного ими «Дела Вероники Хадлер». Они понимали, что у Робертсона есть все шансы докопаться до истины, так как он всегда был очень плодовитым в раскрытии происшествий, оставляющих большой знак вопроса. Они не могли допустить своей профессиональной непригодности. Ведь одна падающая карта роняет другую, поочерёдно, показывая нам все, которые были в этом задействованы.
В итоге за Робертсоном начали следить его же коллеги, по приказу вышестоящих с их единственной истинной целью – не допустить раскрытие дела. Он был скован, как и Ноки, как во сне, так и наяву. Острое совпадение.
…
Февраль. Психиатрическая клиника. Стервятников было уже не отличить от пациентов. Лишь малая часть последних ещё могла продолжать мыслить. Молиться о спасении…
«Культ мёртвых» – так они называли своё недопустимое отклонение, которое они равняли с феерическим удовольствием. В этих деяниях они старались преуспеть. У них была иерархия, на верхушке которой располагались лидеры гнилой общины. Всегда сытые. Пожирали с дичайшим аппетитом свежую, трупную плоть пациентов, скончавшихся из-за условий, созданных этим отбитым клубом. Основатели, первый и третий, были съедены сразу после смерти, наступившей по одинаковой болезни у обоих, возможно, как-то и связанной с тем, что именно они ели гниющую плоть сырой. Но вот только этих основателей, как раз-таки, наверняка, до похрустывания прожарили. Их плоть оказалась изумительной на вкус столь своеобразной группы. Деликатес вкуса богов.
…мольба была услышана.
5 «Воспоминания»
«Женщина»
Часть первая.
Её губы были выкрашены в тёмно-бледно-синий. Она шла по дороге уже довольно долго. Была зима. Она замёрзла. Её колготки в сетку были грамотно замаскированы в местах, где они были разорваны. Высокие, лакированные сапоги отражались на солнце в этот день ярко, с блеском, почти как снег, сопровождавший её в любом направлении. Её густо намазанные тушью ресницы, слипались в этот морозный, для данной местности, день. Она тяжело дышала, едва открывая свои мертвенные губы. Каждый шаг давался ей с трудом, всё тяжелее, более грузно, несмотря на невысокий, достаточно толстый каблук каждого сапога. Казавшееся с виду тёплое пальто, на деле являлось тонким и отдающим телу лишь холод, забирая последнее тепло. Пронизывающий порывами ветер обдувал уже немолодое лицо. Но все эти факторы не сломили её в этом пути. То, что она пережила в прошедшую перед этим днём ночь, раскрыло в ней крепкую уверенность в себе, в своей правоте. Блондинистые волосы развивались на ветру, отчётливо видимые скулы разрезами темнели издали, даже на солнце. Она прищуривала свои карие слезившиеся глаза, то ли от ударяющего в них света, то ли от накатывающей боли внутри; то ли физической, то ли сердечной, чувственной.
Она шла по шоссе, так было проще. Меньше снега, была возможность идти. Она попыталась идти босиком, но её ноги быстро замёрзли, отчего она упала. Их сводило – судороги. «Я всё смогу,» - решительно взяла себя в руки сильная женщина, надевая сапоги, позже встав, и, с обстоятельно возможной грациозностью, продолжила уверенно шествовать, чувствуя себя прекрасным лебедем, уже не заточённым в гадком теле. Мимо неё проезжала машина, с темнокожим мужчиной за рулём. Он остановил машину, вышел из неё и крикнул ей вслед, предложив ей помочь. Но она не стала обращать внимания, молча отдаляясь, не оборачиваясь. В эту ночь она стала непререкаемо независимой. Обрела себя со всеми достоинствами и недостатками. Мужчина не стал ждать, пока эта женщина среагирует на его слова о помощи. Больше она в ней не нуждалась. Она думала так.
Вновь и вновь спотыкаясь, совсем не чувствуя тепла в теле. Она открыла дверь в своём бывшем доме…
«Вероника»
Совсем ребёнок, беззаботно качающийся на качелях, на ветке старого, но могучего дуба, который с годами становился всё величавее. Она была больна. Её звали Вероника.
Она была беспокойным ребёнком внутри. Что-то всегда её терзало, но она никогда не показывала свои симптомы посторонним. Посторонними для неё являлись все, включая её мать, которая с безразличием относилась к своей дочери. Её мать могла лишь сидеть, читать газету или что-то ещё, слоняться из угла в угол, делать всё, но не замечать. Вероника не была для неё желанным ребёнком. Она хотела сына, неизвестно по каким причинам. К дочери же материнских инстинктов она не ощущала. Равнодушие по отношению к Веронике, скорее всего и прогрессировало её, сходящее на «нет», состояние. Отец Вероники не любил вида страданий или других душевных, по его мнению, отклонений. Поэтому он отправил её лечиться. В прославившуюся, давным-давно, психиатрическую клинику в городе Энилэнд. Разумеется, отправил он её туда, посоветовавшись с женой, матерью Вероники, та же и прочла в какой-то старинной газете о чудесной клинике для душевнобольных. Стоит ли уточнять, что по приезде Вероника оказалась не в больнице, творящей чудеса, а в зашарпанной шарашке. Звериное отношение персонала к пациентам тогда только начинало набирать обороты, поэтому коснулось оно Вероники не так страстно, как это было после. После того, как она сбежала.
Она уехала далеко от Энилэнда, далеко от места, где её не ждали родители. Она работала официанткой в кафе, часто задерживаясь до утра, в качестве подработки уборщицей или посудомойщицей. К ней, немного конопатой, с рыжеватыми, светлыми волосами, немного сутулившейся и со взглядом исподлобья, часто приставали выпившие мужики, любившие потискать хоть что-то, в призрачной надежде чего-то. С тех лет она начала терять контроль над своими действиями. Как-то раз она избила стальным подносом одного, хватанувшего её за промежность, так, что он потом начал харкать густой кровью, заливая пол, и, после потеряв сознание. Выжил. Но тогда её сразу выперли с работы. И этот момент был занесён в личное дело Вероники. Ей пришлось нелегально оформить документы с другой фамилией, иными датой и местом рождения, сохранив лишь собственное имя. Да, тогда она стала Хадлер. Вероникой Хадлер. И с тех пор её дело оборвалось во всех ведомостях внутренних служб. Она стала привидением, являющимся внезапно и также исчезающим.
Такой она являлась и в своей христианской школе, построенной за счёт средств церкви её родного города. Туда она ходила с четырёх до девяти лет, с понедельника по субботу. По воскресениям она посещала обязательные проповеди и молитвы в самой церкви вместе с семьёй. Она всегда молилась, в первую очередь за других, думая, что помолившись за них, они, возможно, помолятся за неё. Она искренне хотела быть правильной, подавляя в себе внутренних бесов, отчаянно вырывавшихся из тесной клетки в виде тела девчушки. Окружающие замечали в ней эту пугающую их её особенность. И они молились. Вставали на колени, крестились, складывали руки вместе, опуская веки и головы, произносили молитвы и вновь крестились. Она это видела, она не хотела быть такой. Она спрашивала у матери с отцом – почему, почему она такая?! Они лишь отворачивались от неё, находя хоть какое-нибудь занятие, пока дочь не отвлечётся и не замолкнет. Она могла долго говорить, спрашивать. Каждый раз осознавая, что она одна в этом пути, она залазила на чердак или на дерево, сидела и горько, но почти беззвучно плакала. Никто не слышал. Никто бы и не хотел. Мальчишки и девчонки дразнили её, оскорбляли, дёргали за волосы до тех пор, пока в один день она их не отстригла. Никто не был удивлён, все лишь глупо смотрели на неё и отворачивались. Закиданный камнями воробушек перелетал с места на место, но везде едва выживал после очередных ударов. Моральное истощение от непонимания и безразличия, вот, что затащило кроху во мглу. Она никогда не была любима, всегда одна. Но продолжала молиться. Она хотела быть человеком в безлюдном мире, но сошла с пути – сошла с ума. У неё действительно не было ни друзей, ни любящих её людей, всегда одинока. Поэтому она хотела ребёнка, который бы любил её, которого любила бы она. В те моменты, когда она качалась на качелях, она уходила в иной, безупречный мир. Без забот, без ненависти, без тоски. Это был мир любви, в который любой мог бы войти без ключа. Она назвала это мир «Но Ки», тогда же, почти такое же, она дала имя своему будущему малышу – Ноки.
Очень много времени Вероника проводила за молитвами. Однажды, ей показалась, а может и нет, женщина в белом, которая излучала тепло и свет. Вероника тогда подумала, что может быть эта женщина – её настоящая мама? После чего начала горько раскаиваться, она считала себя виновной, согрешившей. Она вдалбливала в себя установку, что она должна быть благодарна, в первую очередь за своих родителей. Что она должна любить их и уважать. Чрезмерная набожность многие годы губила её и в то же время спасала. Она не могла без веры. Никто не может. Очевидность. С тех пор она начала молиться ещё больше, ещё отчаяннее, стирая кожу коленей в кровь. Лопавшиеся глазные капилляры сохраняли свой кровавый вид постоянно, став персональной чертой её облика. Как и стёртые в кровь колени впрочем. Как и застиранное её же руками платье в горошек, коричневого цвета. Всё держала в себе, молчала, ни с кем не общалась, так как наперёд знала, что она будет неинтересна, безразлична. Игрушек у Вероники было не много, она в них не играла. Даже куклы любимой не было, о которой она могла бы заботиться. Вероника рано повзрослела и так же рано потеряла себя.
В двадцать пять она познакомилась с мужчиной, ему было тридцать четыре на тот момент. Они познакомились на улице, когда Вероника стояла с подаянием, действительно нуждаясь в помощи. Он разглядел в ней нечто особенное, выделявшее её из серой толпы. Он помог найти ей работу официанткой в одном из местных придорожных кафе. Ухаживал за ней, романтично, окружив теплом. В её жизни не было такого ранее. Она думала, что это любовь. Но их отношения оказались недолгими. Быстро сошли на «нет». От него она забеременела. Но узнала об этом уже после их молниеносного расставания. Он пропал, весточек не присылал, она перестала его искать за пределами места, где она тогда жила. Да и она привыкла, что всегда одна. Продолжая веровать в Бога, Вероника не стала избавляться от дитя, начав заботливо вынашивать его в своём чреве. Гладила живот, напевая песни о безграничной, вечной любви нежным, глубоким голосом. Старалась правильно питаться, по возможности, которая почти и не появлялась. Потихоньку покупала всё для новорождённого, что-то брала в центрах помощи матерям-одиночкам. В ней поселилось счастье. Теперь она была не одна.
Они расстались, так как он не смог выносить её «выходки». Именно так он называл её скачущее настроение, её ударами переменчивое внутреннее состояние. Она становилась неуправляемой дикаркой, срывавшейся на любую мелочь. Крюкообразные руки бесов вцепились в неё и уже не отпускали. Она задыхалась от тела и мыслей, которые были уже не её. Молитвы, вера... не помогали ей сохранить чистоту её души.
Рожала она в муках, ничего больнее она никогда не испытывала на тот момент. Истекая потом, она даже не взглянула на новорождённого. Её озарило, что она оступилась, когда забеременела. Бог отвернулся от неё, думала она. С тех пор она перестала молиться, перейдя на теневую сторону бытия.
«Женщина»
Часть 2.
Он любил вышивать: крестиком, петелькой; по-разному. Он любил картинные галереи, которые он посещал при каждой поездке в другие города. Он любил классическую музыку: Баха, Шопена, Моцарта, успокаивая себя после очередного, непростого дня, морально настраиваясь на новый. Он любил жить, поэтому список его варьируемых интересов можно продолжать весьма долго. Но несмотря на всё, что он любил, ему не давал внутренний покой один значительный факт…
Его звали Роджер, ему было около сорока лет. Вполне состоятельный для этого города человек, женатый, но не имевший детей. У них с женой был частный дом, в метрах десяти-пятнадцати от него был построен уютный сарай. Уютным больше он был, конечно же, внутри, а так с виду сарай, как сарай. Всегда коротко-стриженный, с тёмными, но уже частично поседевшими волосами на голове. Гладко выбритый, всегда опрятный, но одетый, без исключения, всегда по-простому. Клетчатые рубашки по размеру, неброских цветов, штаны просторные тёмно-коричневого цвета или же классически чёрные, пошарпанные туфли. Никаких кроссовок. Всё это его заурядный стиль, схожий со всем своей обыкновенностью. Его робкий голос всегда пропадал, будто Роджеру приходилось выдавливать его из себя, как остатки зубной пасты из тюбика. С трудом. Его губы всегда казались тонкими, из-за своей закрытости, застенчивости он всегда их сжимал, будто плоскогубцами, только изнутри. Из-за чего ноздри казались больше, что и придавало его носу вид картофельного.
Он любил свою жену, но как друга, не более. Он мог положиться на неё, а она, разумеется, на него. Люси была настоящей красавицей: фарфоровая кожа; густые, тёмные брови и волосы; пушистые ресницы. Алые пухлые губы и прямой, но не длинный нос прелестно гармонировали с её утончёнными чертами лица. Которое дополняло сексуальную хрупкость её нежного тела. Своими длинными, ровными пальчиками она гладила по родному лицу, лицу Роджера, когда он уходил на работу. Он любил делать массаж её тончайших, стройных ножек. Она уходила в нирвану от точных, но плавных и нежных движений его рук, каждый раз испытывая оргазм. И это было взаимно.
Вместе они делали практически всё: готовили, прибирались, стирали вещи друг друга и многое подобное в быту. Но вот в одной постели, вместе, они не спали. Роджер всегда уходил в благоустроенный сарай. Люси было всё равно. Их одиночество сносило им крышу, делая их взаимосвязь крепче и крепче. Босиком по мокрому полу они как дети бегали по дому и хлестали друг друга намоченными тряпками, потом оба падали на их здоровенный жёлтый диван, через его спинку, и смеялись во всё горло. И потом, когда смех начинал становиться тише, они начинали щекотать друг друга, продолжая заливаться смехом. И ведь оба боялись щекотки. Так они прожили в команде счастливые, долгие семнадцать лет.
Роджер работал учителем рисования в средней школе. Его художественные работы восхищали не только учеников, но и взрослых. Они отображали светлую сторону его собственного мира, плавность и нежность этих работ были вдохновением его музой. Той, которую он боготворил. Конечно – Люси. Он рисовал крылья, свет, радугу пастельных тонов, росу, которая серебром лежала на тончайшей паутине, сотканной изумрудным пауком. Он много рисовал. Правда, большинство своих работ, он хранил в сарае. Они были бы просто-напросто не поняты обществом. Если бы он снял с них завесу, показав людям, они, скорее всего, разом возненавидели бы его. Мрачность во всех её оттенках отождествляла его иные произведения. Но им было будто суждено находиться в склепе. В склепе его мыслей, суждений, домыслов. Там же, как он думал, и были похоронены его рвение, стремление и уверенность, а также его неповторимая дорога навстречу чудесам. Он чувствовал себя полотном с портретом, нарисованным поверх другого, абсолютно противоположного.
Тогда был тёплый день, он сидел на скамейке в зелёном парке, слушая благоухание маленьких пташек, круживших над ним. Он с добрым лицом улыбался и складывающиеся морщины на его лице были такими же добрыми, он с удовольствием и с симпатичным любопытством наблюдал, как птички поедают разваренные зёрнышки, принесённые им. Немного спустя к нему подсел мужчина, с виду – обычный, в костюме и очках. Он беспристрастно наблюдал, как Роджер воодушевлённо кормит птиц. Они взаимно не поздоровались. И вот после того момента, когда птицы, наевшись, улетели, пришедший человек, глядя на изменившееся выражение лица Роджера в обратную сторону, задал вопрос.
– Отчего вы так несчастны, любезный?
Роджер призадумался и, будто волчонок, с опаской к людям, обернувшись к пришедшему человеку, ответил:
Все секреты в сундуке,
Тот, который на замке.
Там и рот, и нос, и око,
Что одно, что знает много.
– Ха-ха-ха! – засмеялся загадочный мистер. – Да вы – поэт! Ха-ха-ха!
– Чего вы смеётесь, вам не понять меня, как и мне не понять вас. Ну вот даже сейчас, объясните, что такого смешного прозвучало из моих уст? Могу предположить, что вы работаете клоуном на детских праздниках, развлекаете гостей за умеренную плату. Импровизируете и ставите в неловкое положение всех возле вас присутствующих. Отчего вам смешно? Мне любопытно…
– Я заметил, что вы очень любопытный человек, вам интересно знать, что было бы, окажись вы на месте другого. Я прав?
– То есть вы – психолог?
– Вы не ответили на мой вопрос. Я прав?
– Я не…
– Я прав? Да ответьте вы наконец.
– Да, вы правы. Возможно…
И тут Роджер начал рассказывать о своей прекрасной жене, как он счастлив проводить с ней каждую минуту, что он – учитель, что, в целом, он любит жить. Мужчина рядом сидел и внимательно слушал, уже небеспристрастно, но искра в его глазах не являлась любопытством, она сопровождала внутреннее предвкушение его правоты. И его «бутылка шампанского» наконец открылась.
«Уатсон»
Он был плодовитым в начале своей карьере, уже тогда в нём было отлично развитое мастерство продумывать всё наперёд других. Это особенность помогла произвести поворот в его жизни. На сто восемьдесят градусов.
До этого момента он был обыкновенным «ботаником» по мнению других. Ничем непримечательный, тихий на вид, но уже тогда он проявлял жестокость по отношению к дорогим ему людям. Он вожделел их страданиями, их беззащитностью перед ним.
Она сидела и молчала, старенькая, в очках, смотрела на него в слезах и не понимала – отчего же он такой? Она ведь любила его, не перечила ему, во всём потакала. Он же, в свою очередь, этим рьяно пользовался, с отчуждением наблюдая за тем, как она дышит им. С искренним восторгом – как она изводится из-за него. Он испытывал неизмеримое чувство сытости, после которого, для выплеска энергии, он надевал шорты и майку и бежал, бежал далеко, осматривая окрестности, вглядываясь на скорости, подмечая для себя новую деталь, при каждом таком забеге. Тогда она сидела в кресле, он пришёл с работы, холодным, но резким движением, он схватил её за шиворот, и, будто пытаясь вдалбливать её в пол, кричал; она плакала, невольно собирая лоб и подбородок в морщинки, вытирая слёзы и нос, просила его, чтобы он остановился, не продолжал. Но он продолжал и низко кричал – рыком, при этом едва сдерживая нитями натягивающуюся, гнусную улыбку. Он больно толкнул её, она неуклюже упала, также неуклюже развалилась на полу. Он уткнул её нос в паркет. Её слюни размазывались по полу, она мычала, всхлипывая, пытаясь заглотнуть хоть частицы кислорода. Но тщетно. Стала бездвижной. Так он задушил свою мать.
Это было его первое убийство человека. Чувство полной удовлетворённости возносило его антидух. Возносило, но не на небеса. Тёмное пространство. Пространство теней раскрывало вид его внутренностей наружу. Чёрные, усохшие… мёртвые. И там не было места вознесению. Лишь хаотичность. Но почему-то Уатсон ощущал всё иначе. Псих.
Произошедшее вдохновило его на новые красные деяния. Ей было три. Всего три… Три года. Что за эти три года она успела повидать, узнать, осмыслить? За что он её располосовал тогда новокупленным, охотничьим ножом. Её пухлые детские щёчки он отрезал, от болевого шока она потеряла сознание. Возможно, ей повезло, ведь ей не пришлось чувствовать остальную боль, что причинял ей этот выродок, скорее всего. Его, горящие страстью, глаза были полны отрадным безумием. Не успела…
«Мистер Робертсон»
Мальчик, который с детства был чересчур любознательным. Озорник, но не доставлявший больших хлопот. Его любили дамы, ведь напористость и не ярко-выраженная нахальность придавали его образу особый шарм. Без нарочитой серьёзности, но всегда чем-то увлечённый. Его ровная речь производила успокаивающий эффект на всех окружающих. Они могли слушать его, просить рассказать что-нибудь ещё, лишь бы он не останавливался. Окружающая эйфория окутывала пространство полностью, делая её приятной, мягкой. Умиротворяющей. Вся высокомерность присутствующих распадалась на куски в этой атмосфере. Фальшь уходила в тень, ведь уже тогда этот одарённый ребёнок не давал ей быть такой значимой. Он её ненавидел.
Хорошо учился, был прилежным. Но вот по стечению обстоятельств он оказался в приюте. Родители развелись, погрязли в долгах. Они понимали, что не могли дать крепкого, надёжного будущего, не подумав о том, каково придётся на долю их чада. Они его не любили. Хорошо относились к нему, но полюбить не смогли. Он был усыновлён после того, как его родная мать отказалась от него. Шесть дней отроду. И он мог бы сломиться, но дал себе клятву, что создание светлого будущего останется за ним. Оно не поменяется местами с грязью – в тени. Он упорно шёл к своей цели, никогда не соскакивал, лишь оступался, но продолжал действовать наперекор всему, что его пыталось утянуть. До страшного момента.
Тогда он жил с женщиной, именно с женщиной, она была его старше на десять лет. Её звали Нина. У неё уже была дочь, до знакомства с Джеффри. Её звали Роза. Она в первые минуты знакомства покорила сердце Джеффри Робертсона. Была похожа на него. Любознательна, очаровательна, прямолинейна. Тогда, в первые минуты их знакомства, она спросила: «Мистер! Вы – шахтёр? Поэтому вы такой чёрный?!». В тот момент Джеффри очень громко и искренне начал хохотать. Эта детская непосредственность и чистота, без доли злобы, заново открыли сердце Робертсона для абсолютной любви. Он не смог полюбить Нину, но молниеносно был покорён малышкой Розой.
Джеффри и Нина обвенчались. Без громких тостов, откровенных речей и клятв. Кроме единственной - теперь Джеффри навсегда с ними и будет оберегать их до конца своих дней. Они часто проводили время вместе: на пикнике, сидя под раскидистым деревом, спасающим их от палящих лучей солнца; на озере, дружно плеская друг друга водой, кормя утят, тогда Джеффри и Нина учили Розу плавать; бегали по кукурузным полям, играя в прятки. Последнее Джеффри не очень любил, он всегда боялся, что может потерять своих близких безвозвратно в этих бесконечных, без них одиноких, кукурузных полях. Но при этом, он не хотел быть занудой, ко всему он не мог упустить моменты счастья, когда все они становились детьми. Он любил читать им сказки или придумывать их на ходу, когда начинал повторяться. Они с удовольствием слушали его, не зевая, но открыв рты от заинтересованности в придуманных историях с обязательным, счастливым концом в каждой.
Так длилось три года с чутком. Но Нина чувствовала, что Джеффри, которого она любила всем сердцем, также любил её дочь Розу, но не её. Она понимала, что он – замечательный отец, таким же замечательным он пытался быть и для неё, но без любви. В тот день они были на озере, Роза почти научилась плавать, зажмуривая глаза перед каждым всплеском воды. Нина стояла и на лице её не отображались какие-либо чувства. Но резкое помутнение её глаз за доли секунды включило животный страх у Розы. Она начала судорожно барахтаться, пытаясь глазами найти Джеффри. В этот момент Нина схватила девочку, прижав её к своей груди, закрыла рот своей ладонью, прошептав: «Я не отдам его тебе…». И после этих слов Нина, удерживая Розу, нырнула, как можно дальше и глубже, крича под водой: «Не отдам! Не отдам!». Её любовь свела её с ума. Джеффри, улыбаясь, спускался с небольшого обрыва рядом с озером, его улыбка сменилась неподконтрольным ужасом, ведь он увидел этот безумный взгляд, взгляд своей и уже не своей жены. Он не стал расспрашивать, он кинулся в озеро. Нырял и выныривал, кратко вдыхая частицы кислорода, нырял и выныривал. И вот через минуту, он вытащил тело малышки, откачать не удалось, погибла.
Весь мир, столь охраняемый Робертсоном, пал. Он видел Нину и её зловещую улыбку. Он впился в её горло, затащил в воду и начал топить. Она лишь продолжала зловеще улыбаться в ответ на безрассудные действия Робертсона, не меняя выражение лица до последней секунды существования. Не сопротивлялась. Ярость и потеря связи с реальностью управляли им в тот злосчастный момент. Тогда он потерял их, потерял себя…
Спустя годы он нашёл в себе силы прийти к тому, к чему пришёл уже когда-то. Эта дорога была терниста, с непредсказуемыми поворотами туда, где ожидал искателя очередной тупик, поэтому он часто возвращался чуть ли не к исходной позиции. Он смог.
Он не сдался властям, место было безлюдное, только их. Этот важный аспект уничтожил его и в то же время спас. Он держал в себе всё произошедшее, даже, когда он был в невменяемом состоянии. А это случалось часто: наркотики, алкоголь случайные связи, азартные игры, участие в уличных драках. Один против толпы. Он не хотел входить ни в одну банду, считал, что и этого он не достоин. Чувство ненависти к самому себе двигало его вперёд, несмотря на то, что он и сам этого поначалу не замечал. Его отстранили от работы, дав время восстановиться, любого другого давно бы уволили, но он являлся ценнейшим кадром. Весь отдел держался только на нём. Да и ко всему, его отца, который со своей женой отказался от него в детстве, как случайно сложилось, работавшего в этом же отделе, вплоть до ухода на пенсию, уважали, несмотря на произошедшее. По возвращении, Джеффри разгребал дела аж пятилетней давности. Сначала ему было невыносимо трудно, он продолжал пить, хотя с наркотиками уже завязал. Постоянная загруженность стала его движущей силой. Он помогал другим, но не мог помочь себе, мог лишь отвлекаться, поэтому постоянно он должен был быть загружен чрезвычайно сложными, запутанными делами.
Тогда, когда он не участвовал в первом обыске дома Вероники его коллегами, он находился в другом городе. Там был большой, старый, заброшенный мост. Он крепко-накрепко привязал булыжник к своей ноге, уже с моральной готовностью броситься в водоём. Так он хотел слиться воедино вновь со своей семьёй. Но увидел отблеск на воде, отблеск солнечного света, чарующе озарявшего весь город. Он вспомнил, почувствовал всё тепло, которое вдруг пришло к нему с этим отблеском, он вспомнил лучезарную улыбку Розы, их абсолютную любовь. И это его остановило.
Да он не смог сохранить их до конца своих дней, но у него был шанс сохранить себя до ожидаемого финала. Лишь благодаря случаю, он решил донести свою участь до конца. Не потому что он пожалел себя, потому что смерть показалась ему слишком сладким завершением, с возможной ноткой упокоения его, осквернённой им самим, души.
«Женщина»
Часть третья.
Похороны. Траур. Никто не верил тому, что произошло. Внезапная остановка сердца, задокументированная опытным хирургом при вскрытии. Всеобщее непонимание и нежелание осознать действительное. Всему приходит свой конец. Вопрос времени, как «небанально». Слёзы каждого из присутствующих сопровождали тело Роджера, находящегося в закрытом гробу. Они видели его в последний раз. Прощаться – подходя, запретила Люси, одетая в чёрное, короткое платье и тёмно-синие туфли-лодочки, удлинённые, кружевные перчатки иногда касались длинной, мерцающей вуали, украшаемой тёмно-синей, искусственной розой сверху объёмной причёски. Тушь потекла, но глаза подозрительно странно сияли, словно от счастья, «наконец пришедшего». Земля посыпалась, молитва произнесена, уже вскоре все начали расходиться. И уже вскоре все об этом забыли.
…
Он потерял сознание, но перед этим, пока он лежал, уже бесповоротно приняв важнейшее решение, Роджер думал о том, что Люси – наипрекраснейший человек на всём свете. Человек всей его жизни. Она поддерживала его во всём. И даже сейчас. В роли ассистента в столь значимый, судьбоносный момент.
…
– Просыпайся! – улыбчиво произнёс доктор. - Я знаю, что сейчас, кроме скудного мычания, я ничего от тебя не услышу, но ты не бойся, всё пройдёт. Со временем. Не забывай принимать лекарства, принимать их нужно постоянно – для дальнейшей жизни.
Роджер стал Реджиной. Эта операция по смене пола была первой, которую проводил этот хирург. Он был тем человеком в парке, телепатически уловивший всю суть несчастного бытия Роджера. Мастерское перевоплощение. Ведь спустя время, когда оттёки начали спадать, а бинты уже были сняты, Реджина с удовольствием смотрела на себя в зеркало, хоть ей и было неизмеримо страшно. Роджера больше не было.
…
Тот день, когда его тело, находящееся в гробу, закапывали в землю, он особо не помнил, ведь хирург-добродетель ввёл в нужном количестве препарат, замедляющий сердцебиение. Отчего пульс не прощупывался, дыхание проходило едва. Сумасшедший рассказ в безумной истории. После похорон, вечером, Люси лично проконтролировала выкапывание Роджера из его могилы хирургом. Полная инсценировка смерти для полноценной жизни после. Роджер уже очнулся, пролежав в огромном гробу минут тридцать, с фонариком, любезно положенным его женой Люси в задний карман пиджака. Они, Роджер и Люси, улыбались друг другу, находившись в некой эйфории от дикого обмана.
…
Бар. Тридцатое декабря. Почти все находившиеся в нём уже достаточно выпили, чтобы не оставаться вменяемыми. Открывается дверь и заходит она с тёмно-бледно-синей помадой на губах, довольно вызывающе одетая, но наглядно скованная, как в движениях, так и в речи. Она попросила бокал красного полусладкого, на что ей агрессивно возразил бармен, что она не в Париже. После чего налил кружку самого дешёвого пива, промычав, что, мол, за счёт заведения. Зло засмеялись. Унизили. Она сидела и сдерживала накатывающиеся слёзы, собрав руку в кулак. К ней подсел «импозантный» мужчина, с «пивным» брюхом, предложив выпить кое-что схожее по вкусу. Весь бар окатила волна истерического смеха. Шакальё. Было смешно всем, но не ей. Тут она взяла свою сумочку и уже собралась уходить, но мужчина, сделавший столь скверное предложение, схватил её за руку, заломил её, прижав к барной стойке, и начал расстёгивать ширинку потёртых джинсов. Она мощно вывернулась и ударила кулаком по его кривой роже. Все присутствующие замолкли. На несколько секунд. После они все ополчились на пришедшую за столь «дерзкое поведение», по воле случая ставшей заклёванной жертвой. Кровь была повсюду – от каждого удара, нанесённого ею. Они пытались схватить её за волосы, но они оказались париком, возгласы и крики стали ещё громче. Один схватил её за горло, начав душить, но храбрая женщина не растерялась, смачно ударив кулаком по сонной артерии душителя. Тот упал на пол обездвиженным. Теперь ей пришлось обороняться против толпы – разом. Тридцать первое декабря. Недвижимая сила управляла ей в эту ночь, она – женщина-супергерой, уходящая в ночи. Многие отступили почти сразу, так как осознавали всю мощь, исходящую из неё. Адреналин с течением крови распространился по всему её телу, делая её неприкасаемой и беспощадной. Он, накопленный за долгие годы, наконец смог уйти в продолжительный, бурный отрыв. Было ли это её второе «я»? Или же это было её истинное лицо? Уверенным шагом она прошла словно по подиуму, не глядя на трясущихся и шокированных, открыла дверь и вышла свободной телом и душой.
…
Она открыла дверь. Всё обросло пылью. Уставшая, она решила принять релаксирующий душ. Уже на чистое тело в ещё незатянувшихся шрамах, вдобавок с гематомами и частично разбитыми участками кожи в кровь, она надела платье своей бывшей жены, которое едва смогла натянуть на своё довольно широкое тело. Она решила выпить чашечку кофе, поставила чайник на конфорку газовой плиты. Пока чайник закипал, она решила сходить в сарай за мрачными картинами, лежащие или висящие мёртвым грузом в нём, чтобы их уничтожить. Ведь теперь они не имели места в её нынешней, начинающейся, счастливой жизни. Распахнув дверь, она впустила ослепительный свет в это тёмное хранилище тайн, больше не имевших смысла. Свободное отречение от прошлого должно было произойти уже навсегда. Но скрип движения кресла-качалки на втором этаже до жути вернул её в былой ужас прошлых дней. Она тихонечко, стараясь оставаться незамеченной, начала подниматься на второй этаж благоустроенного сарая. В нос ударил едкий дым сигары, по-видимому, только что закуренной.
– Здравствуй, Реджина, – она услышала этот знакомый голос, который почему-то вогнал в неё ещё больше паники и дурных мыслей.
– Здравствуйте, доктор… – робко произнесла Реджина.
– Я знал, что придёшь сюда…
– Я пришла попрощаться.
– Со мной? – не удивлённо, холодным тоном, произнёс доктор.
– С вами в том числе, раз Вы находитесь здесь. Я Вам неимоверно благодарна. Но всё, что я могла вам дать, я уже отдала…
У неё закружилась голова, последние силы начали покидать её тело. Она ещё могла концентрировать внимание на речи сидевшего в кресле, но с трудом, не произнося ни слова.
– Я знаю, что ты мне благодарна. Хм, ещё бы. Ты полностью моя. Я следил за тобой многие годы, каждый раз подбирая наиболее удобный момент для моего неординарного предложения. Для тебя. Всё для тебя. Ты свела меня с ума. Но не подумай, ты не являешься страстью моих грёз, сексуальных влечений. Ты – марионетка. Я всегда ненавидел таких как ты, – в этот момент её зрачки расширились, но она чувствовала, что и это в последний раз, – ты – ничтожна, недостойна жизни, но ты прекрасна, ведь создал тебя именно я. Искусный творец… Бог… Я дал тебе жизнь и я её забираю. Вспомни, откуда у тебя появилось столько сил этой ночью, когда тебя могли порвать в клочья, я вколол в тебя препарат, содержащий всё необходимое, чтобы ты не опозорила моё эго. Но после, посчитав, что ты уже сделала это, я решил воткнуть в тебя ещё одну иглу, перед твоим внезапно впечатляющим уходом. Иглу, содержащую яд. Сейчас во всём твоём организме идёт процесс смертельной интоксикации, – Реджина в этот момент уже падала, но доктор успел её подхватить. Он взял её на руки, донёс до кресла, сел сам и посадил уже почти бездыханное тело на свои колени. – Моё творение. Первое, долгожданное творение… – с гордостью и слезами упования заявил счастливый доктор.
Вода в чайнике в доме выкипела. Первое января.
6 «Шторм»
Они ехали так же медленно, как и уезжали в прошлом году. Дневной свет слепил глаза Ноки, поэтому слёзы лились до конца их поездки. Сквозь них он видел знакомую местность: старые металлические ворота; не асфальтированная дорога; удручающий взгляд, терраса. Всё являлось таким знакомым, но таким до боли чужим. Его старая, пациентская одежда стала ещё грязнее, чем до момента отъезда, ко всему она скверно пахла, по-видимому её надевал кто-то другой из пациентов. Все без малейшей доли удивления смотрели на выжившего Ноки, мрачно проходящего по коридору в свою палату. Отпустило, несмотря на то, что здесь было чуть менее страшно. Надежда на помощь, которая ни разу и не появлялась в этом месте за длительные годы.
Что-то предвещало беду, являющуюся путём к спасению. Но многие ли хотели этого уже? Даже тех единиц, что пытались оставаться людьми, а не поникнувшими существами, бросило чувство постоянного ожидания. Откровением можно назвать их особенность, сформированную под влиянием бесконтрольного, тянущего к петле, гнёта. Это особенность привычки. Да, они привыкли находиться здесь, вот-вот, ещё немного, совсем чуть-чуть и они пропадут без вести для остального мира, для мира, в котором не существовало этого, пожирающего людей, очага укутывающей, медленной, болезненной смерти. Словно большая паутина с сотнями жирных, быстро бегающих, увёртливых, мохнатых пауков, во главе с большой, самой кровожадной и беспощадной паучихой, с жертвами замурованными, почти готовыми для столов пирования. С привкусом гнили. Но можно ли назвать остальной мир миром? Немыслимое пространство с такими же пауками, которые также плетут паутину над головами остальных, практически лишая их кислорода, сбрасывая неугодных паучат в подпаутинную бездну мрака и отчуждения, где эти самые паучата успевают размножаться по пришествии пригодного для этого процесса возраста. Иерархия управления. Управление разумом. Где психиатрическая больница во главе с Уатсоном является лишь точкой одного из филиалов колоссально гигантской корпорации.
Сумеречная зона…
…
Он уснул. Листва начала разлетаться со скоростью ветра. Несколько мгновений и душа находилась рядом с телом, кружась в осеннем вальсе с этой пожелтевшей, летучей листвой. По кругу: один, два, три, четыре и всё быстрее-быстрее, насколько это было возможным – они кружились, они стали единым, унося за собой всё. И думы опускали глаза: печальные, осенние, холодные снаружи, но пылающие внутри. Но не изнутри. Так бы и остались в телах, что были храмом и тюрьмой. Но теперь они теряли свои черты, принося их в жертву чего-то большого. Вихрь оставался на одном месте, но не останавливался, никого не отпуская. Без желания уступить. Но душа его смогла вылететь, она смогла быть свободной.
Ноки проснулся. На его кровати сидел один из пациентов, с любопытством рассматривавший хаотичные движения Ноки во сне.
– Друг, что же тебе такое снилось, что тебя так носило?
– М-мне? – переспросил Ноки, не понимая, что за человек сидит в данную минуту перед ним.
– Ну, а кому же, – успел ухмыльнуться мужчина, пока не вспомнил свой сон, картина которого резко перебила начинающийся и, возможно, успешно состоявшийся бы диалог, – сейчас я тебе расскажу, что приснилось мне, хочешь услышать? – и ему уже было словно не важно, будет ли слушать его маленький собеседник.
«Она бежала прочь, как можно дальше от своей любви, с кинжалом в сердце и без него в руках, сквозь тёмный лес, не замечая, сколько попыток покушения, будто стрелами, летело на неё, пока она бежала.
Пока она бежала, она абсолютно забыла себя, но абсолютно помнила его. Его губы, тепло его рук, глаза, казавшиеся ей бездонной чашей света и чего-то недосягаемого. Целый космос, находившийся лишь в одном взгляде, которого она была лишена. Им. По его желанию.
Много раз падая в жизни, много раз – в лесу, она, истерзанная, продолжала бежать. Обрыв. Не успела остановиться. Она нырнула в океан и уже приближаясь к его дну, была подхвачена и унесена. Прочь. Кем-то.
…
Их история началась с банального знакомства. Это не было любовью с первого взгляда, они просто, постепенно, начали друг другу доверять. И привыкать… Она. Каждое мгновенье проведённое с ним сводило её с ума, она забывала дышать, когда его не было рядом, ведь потом она дышала только им. Он это видел, он этим пользовался, она была в игре, которая не имела смысла… Для неё. Для себя он находил его – тешить своё самолюбие пытками других – верх его наслаждения. Райское чувство… Для него.
…
– Расскажи нам свою правду… – будто слышала она в толще воды, уже слившаяся с цветом синего океана. Кислород резко вскружил ей голову, отчего она, то теряя сознание, то возвращаясь, пыталась понять, что же её окружает. Кто её окружает. Она смотрела на них и её сердце громко и рьяно билось, стучало, разносясь волнами звука, которые приводили окружавших её существ в неконтролируемый гнев, лишающий рассудка.
– Останови! – закричала одна.
– Хватит! – закричали другие.
Она смотрела и не понимала, что так настойчиво и угнетающе требуют от неё эти создания. Они были прекрасны, поголовно, со слегка вьющимися, длинными, светящимися волосами, прикрывавшими аккуратный бюст. С утончёнными, нежными чертами лиц, покоряющие каждого, кто их увидит. С бездонными глазами, посмотрев в которые, лишаешься малейшего контроля, всякого рассудка, уже вожделея, чтобы они управляли тобой… Навсегда. Длинные, прямые ключицы, державшие ещё не стёкшую с них воду всегда зовущего океана. Пальцы, постоянно прибирающие сияющие локоны, такие длинные и тонкие, будто каждая из них являлась с детства увлечённой пианисткой. И чешуя, плавно покрывавшая их мощные хвосты с полупрозрачными плавниками на концах. И их цвет всегда зависел от их настроения: алый – готовность напасть, жёлтый – испепеляющая хандра, чёрный – неконтролируемый гнев, ментоловый – гармония с океаном и собой, пурпурный – неподдельно детское любопытство, и бледно-синий – забирающая жизнь, смерть…
Пока эти прекрасные создания находились в толще воды, плывя до ближайшей, укромной суши, пока она была почти мёртвой, хвост каждой был пурпурным. Когда же, уже на суше, стук её сердца охватил холодную атмосферу вокруг, их хвосты стали чернее чернил, вся полупрозрачность была поглощена этой тьмой, спасения, казалось бы, уже не было. Для неё. Но тут на неё полилась вода, ледяная, благодаря чему она стала покрытой тонким слоем льда. И если бы её сердце изначально не стучало так сильно и страстно, то оно мгновенно бы перестало биться совсем. Хвосты русалок вновь стали полупрозрачно фиолетовыми.
– Расскажи нам свою правду… – уже без доли сомнения она это слышала.
– Я слышала, что у вас нет сердец, вы – бессердечны, если вы пообещаете наградить меня таким же даром, я расскажу вам, – сказала она с решимостью в своих действиях, не ожидая противоречия в дальнейшем развитии происходящего, прекрасные создания на этот момент были единогласного мнения, их хвосты стали полупрозрачно зелёными.
– Мы выбросим его в океан, где оно станет с ним единым. Таким же мрачным и пустым, – промолвила одна из прекрасных созданий. После минуты молчания и томительного ожидания дев, она начала свою историю и яркий пурпурный свет озарил долго нисходящей вспышкой пространство. Она рассказала, что любит, что любовь пришла к ней неожиданным теплом внутри, которое должно было быть и снаружи, которому было мало места лишь внутри. Она поделилась этим теплом с ним, но оно ему было не нужно, и на нём это тепло становилось холодным инеем с безобразными узорами. И тогда она побежала, бежала прочь, но неся с собой этот въевшийся в её тело и сознание крест, который сочился кровью, её кровью, из её тела, такого полного режущей боли и чистой любви…
– Ах, как ты несчастно, дитя! – дружно завопили прекрасные создания и одним движением её сердце было выброшено в мрачный, пустой океан. И вот синяя вода, пытавшаяся окутать её сердце и ворваться в него, оказалась не в силах захватить свою цель. И сердце продолжало стучать, только ещё громче и сильнее, так, что каждый удар распространялся бушующими волнами в толще этой воды. Океан стал чёрным и как не пытались все существующие силы остановить движение этого бьющегося для них нечто, у них не получалось и, как только она упала в толщу, сердце вновь оказалось в ней.
– Ты не останешься здесь, мы вынуждены нарушить наше слово, преступить через наши традиции, нам жаль… – но это было не так, им не было жаль, ведь они были бессердечны, пустые слова созданий пустого океана.
– Прошу! Выколите мне глаза, чтобы я ничего не видела и не могла больше представить никакой существующий образ, никогда… – не успев и вздохнуть, тьма оказалась единственным, что могла теперь «видеть» девушка… Сердце перестало биться так сильно, со временем, и пока это время шло, она жила на суше, в укромном месте, подальше от прекрасных созданий и их создателя – синего океана.
…
– Теперь я с вами, – спустившись в синюю воду, прошептала она, с полупрозрачным, жёлтым хвостом…»
Ноки внимательно слушал, но ему было бы непосильно осознать всю историю целиком, лишь небольшие фрагменты он смог бы поместить у себя в голове, да и те не были бы глубокого содержания. Но глубокий, монотонный голос рассказчика манил мальчика, чтобы он дослушал до конца, от изумления приоткрыв рот. И на конец занимательной истории Ноки кивнул. И по прочтению его глаз можно было понять, что он знал, что, возможно, и он видел эту историю в одном из своих снов. Маленький пациент чувствовал себя человеком, впрочем, как и его собеседник, который был-таки вынужден удалиться для прохождения процедур, с приятным, пульсирующим удивлением внутри. Глубокий вдох, сопроводил вход Пат в палату Ноки. Уходящий мужчина слегка улыбнулся ей вслед. Она была в раскаянии, что так долго не посещала друга.
– Как ты, кроха? – полушёпотом спросила она.
– Я скоро умру, - отстранённо произнёс мальчик.
– Что он с тобой сделал?
– Не он, что-то пытается захватить меня. Мне страшно, но, если не что-то, то тогда это будет он.
Пат посмотрела на свежие ссадины от верёвок и гематомы на тельце мальчика. Ей стало ужасно отвратительно, не по себе. Слёзы выступили из её глаз, шариками покатившись по щекам до подбородка с маленькой ямочкой на середине. И чуть всхлипывая носом, она продолжила.
– Мы видимся в последний раз, меня забирают, я буду просить, чтобы и тебя они забрали, только ты не бойся, они хорошие… правда хорошие! Лишь бы забрали, тогда будем вместе… – но Ноки не дал договорить Пат.
– Не надо меня забирать! У меня есть мама! Любимая мама! Она ищет меня, но вот только пока, никак не найдёт, это всё он… Он знает, что она ищет меня. Поэтому держит меня здесь. Я хочу увидеть её в последний разочек… Перед своей смертью.
Они услышали быстрые шаги и Пат побежала прочь, успев произнести: «Увидимся!». И едва успела она убежать, как Уатсон уже был в палате Ноки. На его лице не было каких-то отличий от его обычного состояния, но он схватил руку Ноки, проведя ею по своим вздувшимся венам, напомнив Ноки о том, что это именно доктор Уатсон был тем пугающим человеком за окном, каждодневно следивший за ним, подмечая себе абсолютно всё, что происходило в его жизни и жизни его матери. Тут произошло прояснение в так полностью и неокрепшем сознании мальчика.
– Где моя мама? – настойчиво, прикрывая робость, спросил Ноки.
– Чудеса-коврижки! Это ли не свет Божий?! Он заговорил без… – но Ноки его прервал, с ещё большим напором переспросив.
– Где моя мама?!
– Почём мне знать, где твоя блудная мамаша, щенок! – прошипел Уатсон, схватив одной рукой за горло Ноки, а второй попутно снимая ремень.
Не закрывая палатную дверь, он раздел мальчика и начал хлестать его по всему телу с адской силой. Ноки потерял сознание от нестерпимых прижиганий, но там его уже ждали вновь.
…
За Джеффри Робертсоном прекратили так тщательно наблюдать, им стало ужасно скучно от постоянного лицезрения картины с редким участием Робертсона, чрезмерные чипсы и пиво сделали своё дело. Робертсон продолжал находиться в отпуске и, только почувствовав ослабление вожжей, он тут же принялся практически заново идти по туннелю, заваленному грудой тяжеловесных камней, пробивая эту дорогу киркой в своих мозолистых руках.
По заинтересованности в ходе дела, Уатсон приезжал в отдел, чтобы выяснить продвинулось ли оно вперёд. Эти вольномыслие и пробивная натура Робертсона не давали доктору оставаться непричастным, оставаться незамеченным. И в итоге ему без каких-либо сопутствующих предисловий и вопросов дали нужную информацию, что Джеффри Робертсон отстранён. Что «дело Вероники Хадлер» закрыто. И, что, если всё же Робертсон возьмётся за него снова, немедленно сообщить им. В кривой полуулыбке, насвистывая откровенную ересь, Уатсон удалился. Теперь, по его жалкому мнению, ему было дозволено абсолютно всё, без доли малейшей огласки.
…
Ноки очнулся, долго открывая опухшие, слипшиеся веки. Уатсон зашёл в палату, потирая веки малыша смоченным в растворе кусочком ваты. Он достал маленькое зеркальце, с четверть лица мальчика, и показал ему его отражение. Ноки закричал, дрожь начала перерастать в конвульсии, из-за чего Уатсон кричал, как потерпевший, наравне с Ноки, на него, в непонимании своего деяния. ОНО – скрюченное, угловатое, с чёрным отверстием, вместо рта, распространяющим тёмное подобие пара, холодное, колючее – уже чуть было схватило за горлышко дитя, но «услужливый» Уатсон мощнейшим ударом кулака жилистой руки двинул по хрупкому лицу. Брызги свежей крови посыпались алым дождём на одеяло и стену, очертания лица пропали, красное полотно… Доктор Уатсон опомнился, задев лицо Ноки, но вывернутая, сломанная нижняя челюсть дитя уже колокольчиком свисала и бесперебойный поток крови продолжал заливать злосчастную палату. Уатсон прощупывал пульс, которого уже не было…
«Я помню, мне было девять, я сидел в песочнице, раздавливая проползающих, мохнатых, цветастых, жирных гусениц своими грузовичками, а потом погружал останки в эти самые грузовички, после, скидывая их в муравейник. О, как я любил их раскапывать, кидать в них пух, в знойный день лета, и преломлённым лучом палящего солнца сквозь большущую, толстенную лупу поджигать их. И наблюдать до самого их выгорания. Я помню, ко мне подошла девчушка лет семи, не больше, хорошенькая такая, в платьице в горошек, с каштановыми, аккуратно заплетёнными, жидкими косичками, с веснушками такая. Подошла и дала мне оплеуху, когда увидела ранее мной содеянное. Я не растерялся и поджёг её платье, перенесся из огня сухую ветку на него. Как она кричала! Помню, что кинулась кататься в песке, чтобы заживо не сгореть, как те муравьишки.
После этого случая меня начали ненавидеть по всей округе, моей семье пришлось переехать. Но потом отец умер от пневмонии и мы с матерью начали жить одни. Как я её ненавидел, даже сам не понимал за что. Даже случайно брошенный взгляд в её сторону вызывал во мне гнусное раздражение. Желание динамически убить. Демонически… Что я собственно и сделал позже. Не дожила она тогда до внучки, которую зачал я, и, чью мамашу нашинковал на год рождения моей маленькой любимицы. Как подарочек для себя за качественно проделанную работу. Безумно любил свою малышку, но в шесть лет она убежала из дома, увидев в окне, как я сжигаю уже готовое тело моего коллеги, конкурировавшего со мной в презентации одного проекта на работе. И работа его была сильнее, он являлся потенциальным победителем, с получением лакомой должности, но этого я, конечно, допустить не мог. Поэтому я любезно пригласил его на ужин, якобы поздравить его с торжественным событием, новым витком в его стабильно чудесной жизни. С уточнением, что этот ужин, как знак признания его ума, его величия, и, что я ни в коем случае не завидую ему, а лишь хочу равняться на него, вкушая его влияние на моё становление как профессионала. Но не тут-то было… он – ослеплённый своей безупречностью, не смог разглядеть мой действительный умысел. Вдоволь наевшись, он протянул руки кверху назад, дабы потянуться. Я в это ⬬ремя стоял сбоку и наливал винишко, с уже подготовленной, отрезанной, клейкой лентой. У меня было несколько секунд, чтобы начать воплощать свой план, я поставил бокал, бутылку, оторвал от стола приготовленный кусок ленты и моментально обвязал руки так, что мой бывший коллега не успел понять, что же происходит. Тогда я силой вывернул его руки к низу задней стороны спинки стула так, что слышимый хруст и визг вызвали у меня возбуждение. Нет, нет, не физическое, моральное, хотя нет, физическое проявлялось в том, что от всей этой приятности для меня ситуации мои руки стали несколько ватными, нерасторопными, мне стало сложновато ими управлять, так, чтоб с давлением, со всей моей вулканической мощью. Но мой коллега ослаб, ему было, наверное, безумно больно, он кричал, с вопросами – что я делаю, зачем, - но я с присущей мне аристократической хладностью, хоть и немного кисельный, продолжал воплощать своё воображение в реальность. Я воткнул ножницы в одну ногу моего недонаставника, а кухонный нож во вторую, управлять своим телом он уже не мог, лишь чувствовать пламенно пульсирующую боль в своих мощах. Он зажмуривал глаза от боли и на мои просьбы, чтобы он этого не делал, не реагировал. Тогда мне пришлось ему помочь, я как раз собирался постричь свои ногти маникюрными ножничками. Схватил за веко и потянул, шинк, и веко с ресничками в руке, положил на стол, а он продолжал истерически орать мне в ухо, шинк! Второе! Ну и, чтобы он не орал, что мне порядком подзадолбало, я воткнул открытую бутылку с красным вином в его визглявую, су*ью пасть!!! Мр*зь!!! Ненавижу эту паск*ду!!! Ненавижу!!! Фух, тогда я выпил вино под его задыхающиеся всхлипы, вперемешку с алой кровью и красным вином… Позже закинул тело в огромный морозильник до завтра, предварительно укутав его в целлофановый пакет¬¬. Никто не слышал, я ведь знал, какое место выбрать для размеренной, счастливой жизни.
Но в тот день моё счастье покинуло меня… навсегда. Я, как обычно, начал сжигать тело в камине, в очередной раз наслаждаясь, впечатляющим взор, процессом. Открыл окна, чтобы хорошенько проветрить душную комнату, она стояла там, моя малышка, любимая девочка, побежала прочь, пока я открывал замки входной двери, так как будучи бессильным после вчерашнего вечера и сегодняшнего перетаскивания тела, не смог успешно перелезть через окно. И вот, когда я выбежал, она пропала. Обежав несколько домов, я постучал в дверь тётушки Сары, приехавшей со своими внучком и внученькой. Она спросила, растекаясь в улыбке: «Отчего ж так вкусно пахнет-то?». На что я ответил – обедом. Она попросила меня не стоять на пороге, запустив к себе в дом. Я спросил, не видела ли она мою кроху, та лишь смутно пожала плечами и я удалился прочь. К слову, я знал, что их часто не бывает дома, поэтому всегда планировал свои делишки только на время их очередного отъезда, заранее мило беседуя с тётушкой Сарой, которая вызывала у меня только положительные эмоции, сдержанная, милая, не сующая нос в мою жизнь. Моя малышка всегда была званной гостьей в их доме, впрочем, как я, когда забирал её, если же она засиделась у них. Я её не нашёл, повторно заходил к моим любезным соседям, мало ли, всё-таки, она там спряталась, но всё же там её не было. Всё обыскал, проездив на машине до ночи. Приехав уставший, я собрал в пиалу прах моего бывшего коллеги, налил винца, смакуя пальцы, смоченные в винных слюнях и прахе ныне покойного знакомого. Этот процесс меня всегда успокаивал, вроде бы ничего особенного – пыль, как пыль, но в смеси с вином и слюнями изо рта, вобравшего в себя оттенки ранее съеденной еды, это всё казалось деликатесом избранных.
Я впал в депрессию, глубочайшую, испепеляющую. Я был раздавлен, мне была необходима чья-то поддержка, которая пришлась кстати от тётушки Сары и её замечательных преемников, которых она воспитывала, ведь родители несчастных погибли в автокатастрофе. Не буду лицемерить, не сказав, что я не думал, что Сара обо всём знает, что ей рассказала абсолютно всё, в тончайших подробностях, моя дочь. Что та её покрывает и, что при удобном случае они заявят в полицию. И это томительное, грызущее душу, ожидание сроднило нас. Будто мы стали родственниками. Но не допекающими друг друга, а лишь любезно, иногда, интересующимися событиями и душевным состояниям наших жизней. На фоне депрессии я убивал реже, что особенно удивительно. Возможно, на это повлияло одно происшествие…
Я не считаю себя ужасным человеком, может быть, местами жесток, агрессивен, но кто из нас не такой, да и постоянно подавленное внутренне состояние также немаловажно играют в восприятии происходящего. Да и убил я не так много, в отличии от известных, прославленных маньяков, семнадцать человек и это за столько-то лет! Почти после смерти каждого я раскаивался, ходил в церковь, молился за упокой душ каждого, кого я пожелал уничтожить. Просто я был особенным, всегда, я давал им желаемое – уйти в нирвану, не дожидаясь последнего момента – в этом заключался смысл «особой терапии» и твоей, Ноки. Ты был несчастлив, неважно прикладывал ли я руку, или ногу, или же нет. Вероника, да чёрт с ней! Пота**уха! Никогда её не любил, мне нужен был только ты, но и ты не смог заменить мне, к сожалению, мою принцессу. Мою маленькую феечку. Она навсегда останется в моём сердце, впрочем, как и ты.
И, возвращаясь к моменту, отчего же я не убивал так часто после пропажи моей дочурки, я отмечу, что да, я думал, что она сможет заменить её, но быстро понял, что это не так. Она – не она! Ей было три, в тот день я купил новый охотничий нож, она была с папашей, но перепутала машину, выйдя из магазина раньше, маленькими шажочками протопав к моей. Ну да не будем об этом.
Прощай, Ноки, я люблю тебя, мой ангелочек…»
Уатсон закрыл палату на ключ, вернулся он уже с чёрным пакетом, предназначенным для остывающего тела, аккуратно упаковав его, протерев кровь заранее смоченной тряпочкой, он направился к выходу, там его ожидал, уже заведённый им, автомобиль. Он закинул пакет с телом в багажник и помчался прочь. Весь персонал и пациенты были на процедурах, поэтому «лишних» глаз не было.
Наутро Уатсон наслаждался, так и не приевшимся для него, вкусом.
Нет тела – нет дела.
…
Дом Вероники. Джеффри Робертсон снова обыскивал этот мрачный склеп, хранящим свои скелеты в стенах. Он вновь протянул руку в ту дыру, в которой нашёл и чёрный ящик. В этот раз там ничего не было, в чём и был изначально убеждён следователь, тщательно искавший даже малейший предмет, пусть даже в виде клочка бумаги, но, который бы мог ему помочь. Надежда не покидала его. Комната Вероники, комнатка Ноки, весь дом был как на ладони, думал Робертсон, но вновь вспомнив золотое правило, он направился к ржавой ванне, ранее являвшуюся алтарём для искупления грехов для Ноки. Он провёл рукой, по обратной стороне дна ванны на ножках, но там ничего не было, кроме пулевидно разбегающихся многоножек, паутины и чёрного паука с огромным яйцом. Тут Джеффри зазнобило и он поднялся вновь в комнату Вероники, прилёг на постель и всё бы ничего, но он почувствовал себя принцессой на горошине, что-то ему мешало насладиться минутой противоречия от трясучего состояния. Он взял подушку в руки и начал её встряхивать – ничего. Снова лёг и вновь что-то мешает. Тогда он спустился на кухню за кухонным ножом и по возвращении в комнату он разрезал швы неудобной подушки. В его мыслях промелькнуло, что там, скорее всего, она спрятала свои небольшие нажитки, но, к его безусловному счастью, там находилось кое-что более важное, на вес больше золота. И он бы не посмел продать или потратить найденное им в подушке, если бы это имело эквивалентную ценность, напротив, он бы сберёг это для Ноки. Возвращаясь к долгожданной находке, стоит отметить, что эмоции следователя были неописуемыми и руки его стали дрожать уже не от озноба, покинувшего его тело, а от предвкушения того, что он сейчас узнает. Узнает правду. Из дневника, ведённого от руки Вероники. Он остался на кровати, вчитываясь в каждое слово маленького дневничка.
«Меня зовут Вероника, мне 9 лет. Сегодня я снова одна, родители меня снова не слушали. Они меня не понимают. Я чувствую, что они хотят меня забрать. Они не отпускают моё тело, мои мысли. Я теперь слишком взрослая, чтобы оставаться девятилетней. Но я слишком мала, чтобы вырваться из их цепей. Я должна бежать…»
«Здесь так мрачно, не понимаю, чем я заслужила оказаться здесь. Я молюсь, я очень много молюсь. Но эти ветки пытаются схватить меня вновь. Мне так страшно…»
«Долина. Сегодня я была в ней. Пока фиолетовые тучи не заволокли ясное небо. Сегодня мне стукнуло одиннадцать. Молнией. Мне было больно, но я не заплакала, я проснулась…»
«Я танцевала вальс, будто со мной был кто-то рядом, но перестала, я не привыкла к компании. Хоть он был и симпатичный, тот рыжеволосый парень, который не проявлял ко мне взаимности. Может это отпугнуло меня от него. Может он мог бы сделать повторный шаг, как рассказывали девочки в туалете. Мне немного обидно, ведь они младше меня. Ну и пусть, я буду за них молиться.»
«Это оплёванное змеями место снится мне в кошмарах и по сей день. И каждый раз всё настолько реально, что хочется убиться порой самым глупым способом. Но боюсь, на той стороне меня уже заждались.»
«Он подарил мне валентинку на 14-ое Февраля, мне так приятно. Ещё никогда прежде мне так не хотелось дышать кем-то, дышать чьим-то дыханием, тереться, чтобы согреть друг друга. Я чувствую что-то твёрдое, там, снизу, когда он меня целует, оно двигается немного. Я хотела спросить, что там такое, но не решилась. Я часто слышала, как девочки говорили о мальчиках, что у них там то слоники, то удавы, то голуби – зверинец какой-то! И сама я будто зверушка, мне так нравится его запах после его тренировок, он такой терпкий и… чарующий. Какой стыд! Я обязательно буду сегодня молиться. Каждый день мне приходится молиться всё чаще, пытаясь быть смиренной, но бесы пытаются завладеть моим телом, правильно все говорили. Всё пылает, я будто в аду. И самое ужасное, что мне это нравится! Ненавижу себя, порой мне так больно, порой Бог наказывает меня и у меня течёт кровь, становится намного больнее. Я становлюсь наказанной, как и те распутные девки из туалета, что хвастаются цветом своих труселей. Было бы чем! Дуры! Прости меня…»
«Он бросил меня, я осталась одна, я хочу есть, теперь я понимаю, почему те девочки говорили, что все мужики – козлы, мне так грустно порой, ещё я очень поправилась, неудивительно, ведь в последнее время на меня нападает зверский аппетит, ем вдвое, а то и втрое больше обычного, сама себя не узнаю, за чревоугодие я попаду в ад, он, скорее всего, не захотел бы быть с толстой грешницей, я во всём виновата. Одна, только сама… Сохрани мою душу, Боже…»
«Я беременна! Я очень счастлива, я назову своего малыша… или малышку – Ноки, помню, как ещё в детстве придумала имя ей… ему. Главное, чтобы здоровым родился, хоть и хочу девочку. Мою маленькую, сказочную принцессу. Надеюсь, пойдёт не в меня, а то будет такая же уродина, надеюсь пойдёт в него, такая же светловолосая и лучезарная… Хочу любовь, как в книгах о любви! Чтобы любил и любить самой, чтобы мы любили нашу малышку, а она нас, чтобы мы были идеальной семьёй. Я хочу жить.»
«Маленький гадёныш, поскорей бы подохнуть. Этот Роджер – тоже доставала ещё тот: «давай помогу, да давай помогу». Себе помоги, идиот! Впрочем с женой они схожи - два идиота. А тот недоразвитым рождённый. Как в моём чреве могло вынашиваться такое? Наверное. Бог наказал, если он существует, а то всю жизнь, как проклятая. Из кожи вон лезешь, а ничего собственно и не происходит путного, только ненастья, что ж я такого натворила-то! А?»
«Избила и избила, моё дело, нечего к моему сыну докапываться, сама закопаю, если будет нужно и его, и их, и себя до кучи. Смешно, что рассказывают своим наседкам, а те и не понимают ничего, мол какой ребёнок, что вы выдумываете, она бесплодна. Мозги ваши бесплодны, курицы! Дело они заведут, ага, а я прям прямиком за решётку колобком. Надеюсь адвокат поможет, а то и монетки не дам. Опять разорался, но он мой и я люблю его.»
На этом записи в дневнике закончились, местами были видны следы высохших слёз, где проскальзываются особенно тяжёлые для неё моменты. Робертсон выяснил, что Вероника никогда не отличалась особыми знаниями, что реальность окружающего мира в её видении несколько искажена и, что она была знакома с небезызвестным в городе учителем и художником Роджером, который пропал ещё раньше, чем сама Вероника. Тут Джеффри осенило сравнить фотографии мужчин из чёрного ящика с портретом, пропавшего без вести, Роджера.
…
Похороны. Маленький гроб, искусно украшенный искусственными чёрными и красными розами, ещё не закопанный, но уже находившийся в вырытой могиле. Надгробная надпись: «Здесь место не душе, а телу, так как душа навсегда останется с Отче нашим – Господом Богом. Аминь» - не несла в себе истинной информации о теле, но, возможно, душа его…
На них присутствовали доктор Уатсон, следователь Джеффри Робертсон (он был приглашён Уатсоном, чтобы тот больше не совал свой нос во внутренности психиатрической больнички), начальник отдела, в котором работал Робертсон и священнослужитель - пожилой мужчина, жизнь посвятивший этому делу, возможно, ни в чём и не замешанный. Пока последний читал молитву о последнем пути Ноки, начальник Робертсона выкуривал вторую подряд сигарету, наблюдая за шевелением малоподвижных губ священнослужителя, в то время как сам Робертсон испепелял взглядом Уатсона, лицо которого сопровождал умиротворённый штиль. Он знал, что вновь он обошёл всех, но хоронить пустой гроб для него было впервые. Он уяснил момент, почему гроб будет закрытым - тело не бальзамировали и от него дурно пахнет. Следовательскому отделу о смерти пациента Уатсон наплёл следующее: «Мальчик умирал долго и болезненно, со скорбью в сердце сейчас сообщаю вам об этом. На его теле начали появляться такие, такие, что-то в роде затянувшихся ожогов, мы, к сожалению, на тот момент так и не выяснили, чем это являлось. Мальчик начал чахнуть. Его мигрени и судороги мы сначала списали на приближение весны и её пришествие, как своеобразную реакцию, возможно, своеобразную аллергию. Но потом выяснилось, что просто-напросто мозг мальчика перестал функционировать и из-за этого пошли сбои в организме в целом. Досадно». Более подробно никто из отдела утонять ничего не стал. И Уатсон изначально предугадал, что Робертсон захочет увидеть тело, несмотря ни на что, именно поэтому, после предварительной беседы с его начальником, Уатсон сделал акцент на трупном запахе при разложении тела, отчего начальника отдела выворачивало и он терял сознание. Так, следовательно, Джеффри Робертсону было множество, вежливо и невежливо, раз отказано в его просьбе увидеть покойного. Разумного Джеффри этот факт, как впрочем и вся работа его коллег, потрясал до «клочьев волос». Что и видел Уатсон, ранее попросивший опустить гроб до приезда сотрудников правоохранительных органов, с их же письменного разрешения на данное захоронение.
После окончания похорон, все разошлись восвояси, кроме Робертсона, поехавшего в дом Роджера.
…
Он уже был готов попрощаться с собой навсегда, когда ОНО схватило его, входя в симбиоз с его телом и душой. Но этот лёгкий, белоснежный силуэт озарил пространство небывалым светом, что сплетение тела и его подобия моментально перешло в стадию отторжения. ОНО начало расплываться и чёрными точками вразброс – исчезать. Беззвучно. Забирая леденящий холод с собой. Мерцаниями ОНО ушло. «Ангел!» – прокричал, что есть мочи малыш, протягивая руки к её величественному для него свету. «Не недостоин,» – сказала она, женщина в белом, и протянула, озаряющую светом, руку мальчику с невинными, большими глазами, полными обретения счастья. Они вошли в симбиоз и, подобно большому шару тепла и света, улетели. И этот след после них остался навсегда здесь, где проходило вневременное, вечное, собрание пороков теней, плетущих свои коварные, бездушные мысли и действия.
…
До этого городка и его жителей никогда и ничего не доходит. Они живут, будто сами по себе, но в то в же время они так похожи на остальных. Под куполом. Весь мир. Ничего не изменить. Мы пешки, играющие по определённым правилам, мы думаем, что у нас есть выбор, которого на самом деле – нет. Мы полагаем, что мы превосходим остальных существ во всём, что нами движет наш разум. Но наш ли разум движет нами, возможно, мы лишь чьи-то скверные мысли в чей-то безумной голове, бьющую нас потоком разочарований и мнимых шансов на реализацию СВОИХ идей и открытий. Можно в кровь забить свою грудь, доказывая, пытаясь, что мы – высшая ступень эволюции. Термином, выведенным такими же людьми для объяснения окружающих нас вещей, событий, обстоятельств. Мы бежим по кругу, мы бежим от себя. Загнанные в колесо нашим призрачным превосходством. Но, скорее всего, мы стали просто биологическим мусором, когда-то служившим чем-то, может быть вещами, к примеру для заполнения гадкого пространства.
Тем значимым утром прошёлся шторм, охватив всю территорию города, без исключения. Сносило всё, что было неугодно закреплено, что стало неугодным по прошествии времени, поднимая всю эту рухлядь высоко вверх, разбрасывая бесцельно, куда попадёт. Несколько пациентов, пока ещё не потерявших рассудок, но потерявших надежду, сумели сбежать из клиники, забрав все свои немногочисленные документы из кабинета, отсутствующего в тот день, Уатсона, который накануне привёз их все из своего дома, из-за возможной угрозы его обыска. Они не боялись умереть, они бежали бесстрашными ценителями жизни. Их никто и искать не стал, «деликатесов» для персонала тот день принёс немало. Дом Роджера, в который так и не удалось попасть в прошлый раз Робертсону после похорон маленького гроба, уцелел, но вот двери его теперь стали открытыми, что позволяло формально безнаказуемо проникнуть в него, в самое сердце. Крепость Уатсона оставалась непреступной, также, как и дом им почитаемой тётушки Сары и её воспитанников. Только вот земля, уже не была прежней…
7 «Ключ»
Дом Вероники. Пахло тошнотворной гнилью. Мыши начали разбегаться во все стороны, едва Робертсон ступил шаг.
«Сколько же крыс здесь успело передохнуть!» – мысленно прорычал следователь, прижав ноздри чёрным платком. Но в этом он ошибся, как и сам чуть позже вразумил. Он шёл по трупной вони, найдя очаг, уютно располагавшийся в стене. Он начал ногой проламывать «потайную дверь» и обнаружил… разрубленное тело, аккуратно сложенное в целлофановый, обмотанный липкой лентой, пакет. Безусловно это была Вероника, вернее, изрубленное в куски тело её. Шаг назад, Робертсону стало не по себе, натиском он выбежал из дома, сел в машину и поехал.
– Вероника, я нашёл её! Немедленно поезжайте всем отделом вместе со мной! Немедленно!
– Всем срочно по машинам! Мы проследуем за тобой, Джеффри…
Судмедэксперты, бригада полицейских, старшие по званию и сам мэр городка прибыли к дому Вероники. Голова была разрублена, начиная от затылочной части, проходя через середину лба и носа, заканчивая верхней губой. Помимо этого она была и отрублена. Орудие убийства- топор. Мотив неизвестен. Убийца тоже. Улик нет. Зацепок нет. Так подумали все в отделе, кроме следователя Робертсона, хранившего у себя дома ларец созерцания пустоты, который оказался не настолько прозрачным внутри, как он полагал ранее. И дневник – проводник к хрупкому познанию истины, несмотря на его цельную невнятность. Фрагментом познания истины являлась загадочная фигура всеми узнаваемого и признаваемого Роджера.
…
Похороны. Дешёвый, закрытый гроб, наспех вырытая могила. Жители города были потрясены, что она была-таки найдена. Мёртвая. Они были в приятном шоке, ведь идентичное они хотели произвести синхронно. Столпотворение вызвало ажиотаж в прессе.
Почему всё происходит так: люди, умирающие, пропадающие без вести, сходящие с ума не вызывают и малейшего интереса со стороны властей, жителей? Почему всё внимание приковано лишь к одной персоне, которая не совершала противоправных действий, как это выяснилось после, когда мальчик по имени Мика сказал, что некто, тот, кто его избил до полусмерти, был гораздо крупнее среднестатистической женщины, коей являлась Вероника. Почему люди не захотели поверить жертве, которую они так сплочённо ринулись защищать? Им нужен был «козёл отпущения», чтобы собственноручно закрывать глаза стаду таких же клонов. Им нужен был антагонист, выделяемый на фоне тысяч и тысяч других, прикрывая тем самым свою волчью сущность в овечьих шкурах. Отвлекающий манёвр, успешно отыгранный уже миллиарды раз. Повсеместно.
Джеффри Робертсон пришёл ближе к вечеру, когда остальные уже давно разошлись. Ему противостояла мысль о том, что он уже неспособен помочь ни ей, ни её ребёнку. Но кто же её убил – эта мысль сопровождала его беспрерывно. И, умер ли её сын или погиб? Сидя у могилы, он прошептал, перекрестившись: «Надеюсь теперь, ты будешь любить его лишь чисто, светлой стороной своей души». После этого Джеффри удалился с крепчайшей решимостью дойти до конца – в прогнившее сердце чёрного леса.
Следователь заметил, что во многих домах были разбиты окна, сломаны двери, что во по всему городу царил хаос, городок наконец-то приобрёл свой истинный вид. Это и натолкнуло его, что, скорее всего, и дом Роджера не совсем в порядке.
Дверь была расшатана так, что можно было без труда пройти, не оставив никаких следов присутствия. Ещё не дойдя до неё, Джеффри уже почувствовал знакомый, мёртвый запах. Он навязал на пол-лица свой длинный, чёрный, рифлёный шарф и зашёл внутрь. Там он увидел двоих: женщину, лежащую на полу и мужчину с откинутой простреленной головой в докторском халате. Они уже являлись практически скелетами, лишь одежда и оставшиеся, полностью не разложившиеся, участки их тел дали Робертсону эту первичную информацию. Рядом с ним, на журнальном столике, лежала записка. Он начал читать её и, поняв, что она является содержательно важной. Направился к машине, поодаль дома. Его сразу отпустила мысль, что в доме мог кто-то быть.
«С момента нашего знакомства с Роджером, я дышала им, а он мной. Это была не просто химическая связь, это была абсолютная любовь. Я его поддерживала во всём, как и он меня. Но я видела, как он страдает. Ему было непримиримо тяжело находиться в другом теле. Да, я не спорю, мы не имели права никого обманывать, но, что уж греха таить, что всем здесь быстро стало неважно, что кто-то был похоронен. Все мы пропитаны фальшью настолько, насколько пропитки в грамотно испечённой «ромовой бабе». Реджина была прекрасной, она стала действительно счастлива после помощи этого хирурга, предложившего ей обрести себя. Осуществив долгожданную операцию, он продолжал поддерживать связь с нами обеими. И в один день, а именно тридцатого декабря прошлого года, я пришла к нему с визитом, по его приглашению, дабы обсудить возможность конфликта в восприятии организмом Реджины такую кардинальную перемену. Но не за этим меня позвал этот умалишённый хирург, он ударил меня по щеке, отчего я упала и, не успев подняться, была прижата к стене, в то время, как это психопат связывал меня. Он сказал, что сначала убьёт Реджину, а когда-нибудь после и меня. Потому что, по его словам, мы обе его куклы, но первая была только изначально его, не моя, что за это я буду долго платить по счетам. И это он сказал, чтобы Реджина не сдалась полиции. Да! Это она убила Веронику Хадлер, ведь Вероника увидела её в сарае, узнав, что она – это ранее Роджер. Она сказала, что расскажет всем правду, что Реджина не смогла допустить. Она находилась в состоянии аффекта. Ею контролировал страх, а что ещё, я не знаю. Этот хирург, имя которого мы действительно не знали, который просил называть его «Доктор», этот хирург помогал Реджине спрятать тело Вероники, я не хотела знать, что они с ним сделают, я даже не стала смотреть, поэтому, куда они его спрятали я не могу написать, я не знаю. И, возвращаясь, к планам на Реджину и меня, хирург тогда уехал за ней, он знал, куда она пойдёт и я знала. Мне удалось, выбраться из подвала, размотав верёвки. Меня спасло то, что у меня крепкий организм и я быстро вышла из состояния отключки после введения этим недомерком в меня какого-то странного препарата. Что он собственно не ожидал, когда я вошла внутрь дома в момент его вожделения своим надуманным превосходством. Я застрелила этого выродка сразу, увидев труп своей любимой, его же собственным пистолетом, который он хранил у себя в прикроватной тумбе.
Не ищите меня, у вас не получится.
Люси»
По-видимому, писала она довольно быстро, так как почерк несколько скакал и был не очень разборчив, но теперь следователю не нужно было искать убийцу Вероники, так как его внутреннее чутьё говорило ему, что всё, что было в письме являлось одним большим, цельным откровением. Но убийцы, а может и убийца, Ноки и Реджины, оставались под покрывалом лжи. Джеффри Робертсон наскоро отправился к дому Уатсона.
…
Всё переворошило бурей. Уатсон вышел во двор, одурманенный очередным, прекрасным днём в его чудесной жизни. Он начал вглядываться в привычные для него вещи, в этот раз они были все как на ладони. Он хотел было улыбнуться тётушке Саре, смотрящей на что-то во дворе из окна, но тут он и сам принялся лицезреть на изменения во дворе замечательной старушки. Кости. Они были повсюду, разных размеров, Уатсон уж точно мог в них разглядеть человеческие. Он смотрел в недоумении. Он вспомнил, как он сжигал трупы, как плавится их кожа и мышцы, как горят останки, как его дочь увидела этот процесс, как она убежала и пропала навсегда. Как его приводила в чувства любезная тётушка Сара и ею опекаемые детишки. Зрачки расширились. И у него, и у неё. Они смотрели друг на друга не отрываясь с минуту, пока он неожиданно не побежал к её дому.
…
Она быстро научилась считать и писать. Одарённая, она умела петь ангельски чисто и высоко, словно вольная пташка, встречающая закат. Невольно она его встретила, как только увидела своего отца, сжигающего труп мужчины. Она хотела спастись, но не смогла. Её звали Патрисия, ей было шесть лет, когда её убили. «Заходи же, я помогу тебе, малышка,» – сказала улыбчивая, хорошо знакомая женщина, когда Пат обежала несколько домов, вернувшись к дому напротив, на задний двор. Её уже давно здесь ждали, коридор – последнее, что успела увидеть малышка, пока на неё не накинули мешок, бросив в котёл с кипящей водой, стоящим в камине. Она барахталась от жуткой боли, тщетно пытаясь спастись, в то время, как людоеды стояли и, облизываясь, наблюдали, как готовится их сегодняшний обед. Когда в дверь постучал Уатсон, в котле находилось лишь варящееся тело шестилетней девочки. Тогда камин не привлёк никакого внимания Уатсона, ведь этот камин был подобен тому, что был и в его доме.
…
Уатсон добежал до двери дома Сары и начал биться о неё, после он упал на землю мёртвых от бессилия, потеряв над собой всяческий контроль. Тётушка Сара любезно открыла дверь и радушно, помогая зайти, приняла всегда желанного гостя.
В это время Робертсон уже подъезжал к дому Уатсона и после закрытия двери в доме напротив, он остановил машину, увидев раскопанное штормом кладбище в соседнем дворе. Он достал огнестрельное оружие, но из пневматического в него в тот момент выстрели из соседнего окна, Робертсон скорчился от боли во время, когда подбегали Сарочка и Петя, под руководством старухи. Он не успел оказать сопротивление, так как мощный удар по голове уже был произведён.
Он очнулся, скованный, наблюдая за тем, как Сара, Уатсон, Сарочка и Петя дружно пьют чай с песочным печеньем. Ему мгновенно бросилось в глаза, что Уатсон сам не свой: потупленный взгляд вниз, неохотные движения рук, некоторая остолбенелость – всё сводилось к тому, что Уатсон – дефектный окончательно.
– Он проснулся, погляди-ка на него! – ехидно проговорила младшая Сара.
– Приглашаем вас на вечер наших историй, уважаемый следователь Джеффри Робертсон, – продолжила Сара старшая, отделяя десертным ножиком кусочек кремового торта, – я вот для вас тортик открыла, будете? А нет, конечно, не будете, у тебя ведь рот заклеен, идиот! – семейка дружно начала смеяться над «шуткой» комедийной бабушки, – Впрочем, извините, это так, разрядить атмосферу. Предлагаю продолжить наш вечер, станьте же нашим уважаемым слушателем. Я начну.
Отпив немного из чайной чашечки, Сара удобно повернулась к своему молчаливому слушателю, начав историю с небольшим отступлением в начале.
– Мне интересно, Джеффри. Как столько лет вы могли не подозревать нас в пропаже людей? Неужели вы полагали, что раз я, не молодая женщина, и они, ещё дети, не могли организовывать массовую охоту? Стереотипы! Вздор! Мы – прирождённые охотники, вы – наивный глупец, разумеется. Я была так счастлива, когда наконец заполучила своих крох, когда они стали моими детьми. Мне пришлось постараться. Помните ту ужасную аварию с их родителями? Которая была на дороге при въезде в город? Ах да, помнится мне, вы тогда изрядно выпивали. Даже не здоровались, хотя я вот всегда с вами. Ну да, впрочем, о чём это я. Ах да! В тот день они собирались забрать к себе моих драгоценных детей, что я, конечно, позволить не могла. Дети мне всегда говорили, что им со мной лучше, что я одна их и люблю, что их родителям было всё равно. Я знала, что мой сын не умел любить, как и его неказистая жена, прям чёрт свёл. Боже, храни. Ну так вот, я попросила своих ребят подкараулить неугодных и выйти в нужный момент. Мои малыши инструктивно послушались меня. Что делают и до сих. Тогда я кинула в лобовое стекло их машины рога оленя, они резко развернулись, из-за чего по склону, слетев с трассы, несколько раз перевернулись. Это удивительно, что машина не возгорелась. Дети были в предвкушении яркого, долгожданного финала. Следствие было в ступоре от этих злосчастных, для этой молодой пары, рогов. Но недолго. Там предположили, что это было преднамеренным, но улик никаких не было для раскрытия личности виновного. Тем более для открытия уголовного дела. Хотя они могли это сделать, но, как и все дела в нашем любимом городке начальники следствия закрывали для хорошей статистики своей работы. Увальни. Обожаю их всем сердцем и душой. Что бы я без них делала. Как, впрочем, и без вас, мой дорогой Джеффри. Сколько мы съели, я не знаю, я не считала. У вас возможность такая была, но, как я сказала ранее, вы – глупец. Как и все они, мы лучше вас. Мы эволюционируем, кто-то мне сказал, что мир делится на два типа: либо ты, либо тебя. Мы – высшее звено цепи. Мы – медальон. С ма-а-аленьким секретиком, о котором вы, мой дорогой, узнали сегодня. Я могла бы вам рассказывать всю свою жизнь часами, но тогда, скорее всего, у вас назрел бы план побега. Но вот быстрее и ловчее всё-таки я.
Джеффри Робертсон не мог выбраться из его же наручников, как бы он не пытался.
– К слову, не хотите ничего сказать напоследок? Кроме нас, вас никто не услышит, не пытайтесь, глупенький, – как только она отклеила липкую ленту с губ Робертсона, они зашевелились в уточнении вопроса.
– Что с Уатсоном?
– О-оу… можно?! Можно?! – на радостях, вереща, запрыгала, словно маленькая девчонка, уже не маленькая Сарочка, но всё такая же с по-детски заплетёнными косичками. Сара мудро кивнула согласием головой ей в ответ, после чего Сарочка продолжила. - Он, мистер Уатсон, или доктор Уатсон, не знаю, как вы там привыкли его называть. Он узнал правду о своей пропавшей дочурке и... – Сарочка сделала паузу для глубокой ноты драматизма, - сви-хнул-ся! Свихнулся. Вот, собственно и всё. А ты чего в рот воды набрал, Петро? – обратилась она к своей марионетке – брату Пете, после чего страстно поцеловала его в губы и повернулась к бабушке Саре, – вечно нам его приходится тормошить, он, наверное, рыбой был в прошлой жизни. Вот, смотрите! – обернулась Сарочка уже к Робертсону, показывая кольцо на безымянном пальце, – Мы – муж и жена, – «одна сатана» – прокрутилось в голове уже ко всему готового следователя. – Нравится? – договорила неугомонная Сарочка. Глаза Робертсона выпучились и закатились в сторону.
…
Счастливый огонёк искрился в глазах Сарочки и Пети, их бабушка Сара душевно смотрела то на пылающее пламя, то на своих прекрасных детей. Крик из пламени проникал в уши присутствующих, словно звон колоколов во время празднования Рождества. Вновь прикоснулись… Уатсон сидел на стуле с чашечкой недопитого чая в руке и стеклянно смотрел на ранее знакомое мерцание искр пылающего огня горевшего тела.
…
Тётушка Сара, как обычно, проездом была в больнице для душевнобольных. Её взор ничто не приковало. Она передала одному из сотрудников записку, которая содержала следующее: «Скоро и у вас будет лакомый, заветный, большой кусок. Целуем». Отпечатки губ троих сопровождали последнее слово, создавая особую атмосферу.
8 Эпилог
И они улетели, расправив свои широкие, белоснежные крылья. Прекрасные ангелы чистой любви. Теперь навсегда. Вместе.
Доктор Уатсон частично посетил клинику в последний раз. Фотография, стоящая на его столе, продолжила находиться в этой безумной обители смерти. На ней всё также напоказ лучезарно улыбалась маленькая девочка с взглядом невинного ягнёнка.
Что же касается её, той девушки, что не лишилась сердца, на конец моего повествования её хвост стал синеть, постепенно сливаясь с толщей мрачного океана…
…
Убийца из прошлого. Дневники
© Copyright: Станислав Сингс, 2017
Свидетельство о публикации №217102100210
Свидетельство о публикации №217102100210
Рецензии