Мать-казачка

Краткое содержание: Идёт Великая Отечественная война. Матрёна живёт на отдалённом хуторе, у неё пятеро своих детей, но она принимает в семью сирот — цыганёнка и еврея...

* * *

Хутор затерялся в плавнях.
Плавни любого принимали и скрывали: и птицу, и зверя, и человека. Буро-жёлтые, в Яшкин рост, камыши шуршали под ветром, шелестели длинными узкими листьями с острыми краями.
Там могло водиться «казнащо», как объяснял, прищурив насмешливые глаза, Богдан. А Митя тихо, но упрямо его поправлял: «Так не говорят. Надо — непонятно что». Богдан хмуро бурчал, заслышав это: «Дюже вумный», но уже не добавлял «жидёнок». За «жидёнка» он однажды схлопотал зуботычину от матери. Рука у Матрёны была тяжёлой, и разбитая губа сразу закровила. С тех пор Богдан никогда не говорил так.
Богдан был двумя годами старше Мити и Яшки, которым перед войной сравнялось одиннадцать. Матрёниным близнецам, Федьке с Васькой, было восемь. Ну, а Горке с Ваняткой — шесть. Малые совсем.
Яшка не знал, почему Матрёна не прогнала его, когда он, проплутав всю ночь в камышах, на рассвете набрёл на её одинокий хутор. Голодных ртов у неё и без Яшки хватало.
Она вышла во двор широкими шагами: высокая, крепкая, в тёмной юбке до земли и в тёмной же кофте со множеством маленьких пуговок спереди. Голова её была плотно, до бровей, повязана чёрным платком. Из-под этого платка блеснули ясные глаза, когда она посмотрела на замурзанного, оборванного Яшку, робко высунувшегося из-за плетня.
Вот так он впервые увидел Матрёну. А потом — Богдана: тот вышел на баз вслед за матерью, тоже высокий, крепко сбитый, глянул на понурившегося Яшку с угрюмой насмешкой:
— Знову абы кого из плавней вынесло.
Матрёна и бровью не повела, и словом не обмолвилась. Лишь кивком указала обомлевшему Яшке на крыльцо — заходи, мол. Краюху хлеба от каравая отрезала, вывернула половник ячменной каши в миску, поглядела, как он жадно ест, и только тогда спросила:
— Цыган?
Чуть не поперхнувшись, Яшка молча кивнул.
— Сирота? — глаза женщины были суровыми и усталыми, в сеточке мелких морщинок, выделявшихся на загорелой коже.
Яшка снова кивнул и опустил голову. Ему сразу расхотелось есть.
Осиротел он давно, с пяти лет жил у дядьки Иона и тётки Лалы, которые его хоть и поколачивали иногда, но не гнали. Своих детей у них было трое, мелюзга мелюзгой, куда младше Яшки, поэтому тот и коней пас, дядьке помогая, и воду из ручья таскал без понуканий.
Он и тогда пошёл за водой и тем спасся — когда танки с крестами на броне перемололи их табор. Высунувшись из люков, весело хохочущие немцы палили без разбору в разбегавшихся с воплями людей. Яшка, немо осевший в траву рядом с брошенным бурдюком, не хотел видеть, но всё равно видел, как грохочущий гусеницами танк догнал кибитку дяди Иона, пытавшегося увезти прочь жену и детей. Под пронзительный детский визг кибитка превратилась в кровавое месиво из обломков досок, ошмётков тряпья и человеческой плоти. Коней, которые с с тонким паническим ржанием устремились в степь, немцы, не перестававшие гоготать, перестреляли из автоматов.
Яшке было жалко и коней — так, словно они были люди. Они и кричали, как люди, умирая.
Эти крики и хохот немцев стояли у Яшки в ушах, когда он, пошатываясь, спотыкаясь и падая на четвереньки, брёл среди камышей.
Брёл, пока не вышел к Матрёниному хутору.
…Нагрев воды в чугунке. Матрёна велела Яшке залезть в жестяное корыто и беспощадно отдраила его жёсткой вехоткой с вонючим мылом. Потом остригла его чёрные кудлы огромными овечьими ножницами. А под конец этих мучений намазала ему голову керосином — от вшей. Его лохмотья она сожгла в печке, а взамен дала ему рубаху и штаны, чиненые, но чистые — Богдановы, как понял Яшка, подпоясываясь бечевой и подвёртывая рукава.
Немного приглядевшись к обитателям хутора, Яшка сообразил, что Митя тут тоже пришлый, как и он. Митя был городской. Хрупкий, будто хворостинка, подслеповатый, нескладный. У него всё из рук валилось, как ругался Богдан: «Чи руки, чи крюки». Но когда по вечерам Митя доставал свою скрипку, бережно завёрнутую в чистое рядно, и смычок, вставал посреди хаты и начинал играть, Яшка не мог удержаться от слёз или от смеха — так пела его скрипка.
А вообще Яшка и не плакал почти.
Однажды он едва не разревелся при Матрёне. Это было поздно вечером, когда уже стемнело. Он сходил до ветру и стоял у плетня, заглядевшись на острые звёзды, сиявшие в чёрной бездне неба. Матрёна шла мимо с кучей высохшего белья в руках и остановилась. Спросила негромко:
— Затужил, хлопче?
Яшка проглотил горький комок в горле и ничего не ответил, а Матрёна, протянув руку, легко коснулась жёсткими пальцами его стриженой макушки. И проговорила задумчиво, тоже глянув вверх:
— Вси покойники наши там. Дивлятся на нас. Ты не журысь.
Она произнесла это с такой убеждённостью, что Яшка враз ей поверил. Колкие огоньки звёзд расплылись у него перед глазами. Он еле-еле проморгался, длинно шмыгнул носом и вывернулся из-под Матрёниной руки.
— Спать иди, — коротко велела ему Матрёна и сама, легко ступая, пошла в хату.
Хоть Богдан и ворчал, что Яшка с Митей, мол, больше «гав» — ворон — ловят, и проку от них по хозяйству шиш, «робыть» — работать — всем приходилось много, чтобы хоть что-то в рот положить. За домом был заботливо вскопан огород, а в плавнях сооружена маленькая кошара для суягной овцы Марты. Неподалеку, в запруде, обитало несколько гусей и уток. Всё это хозяйство прилежно охраняли два злющих пса, Серко и Чабан, лохматые, похожие на волков и на Богдана своей угрюмой суровостью. Они защищали хату и кошару от одичавших собак.
Когда на хутор, затерявшийся в плавнях, прибыла зондеркоманда, псы встретили незваных гостей без единого брёха, с рычанием кидаясь на солдат в болотно-зелёной форме… пока не затрещали выстрелы и земля не окрасилась кровью.
Солдаты приехали на грузовике, а офицер — на мотоцикле с коляской. Он не спеша слез с сиденья и выпрямился, брезгливо оглядывая чисто побеленную хату, стоявшую посреди двора Матрёну и жавшихся к ней Федьку, Ваську, Ванятку и Горку. Богдан, Яшка и Митя застыли поодаль.
Из коляски немецкого мотоцикла резво выскочил плюгавый мужичонка с красной повязкой на рукаве, в центре которой чернел паук свастики. Содрав с лысеющей головы кепку и поклонившись офицеру, он боком, как петух, подскочил к Матрёне и отрывисто произнёс:
— Показывай, которые из этих щенков — жиденята!
Яшка так и обмер. Он не смел глянуть на будто заледеневшего рядом Митю.
— Тут вси мои диты, Степан, — спокойно проговорила Матрёна, и Яшка вздрогнул всем телом.
Он понимал, что немцы пришли за Митей и за ним, но точно так же понимал, что и он, и Митя похожи на кровных Матрёниных детей — все они были одинаково смуглыми, прокалёнными солнцем, чернявыми и остроносыми.
Офицер что-то властно скомандовал, и Степан, угодливо изогнувшись, перевёл:
— Метрики где?
— Вси бумаги в сельсовете погорели. Бомба попала, — повела плечом Матрёна, в упор посмотрев на Степана. — Чому зазря гавкаешь? При Радянской власти псом був и при фрицах остался.
На немцев она даже не глядела, только на Степана, и такое презрение сверкало в её ясных глазах, что Яшка и сам гордо вскинул голову. Хотя страшно ему было — не приведи Господь.
— Врёшь! — завопил Степан, отвечая Матрёне ненавидящим взглядом. — Говори, кто из них жиденята, не то заберём всех!
У Яшки подкосились ноги, когда немец в болотно-зелёном мундире уставился на него водянисто-блёклыми непроницаемыми глазами.
— Дольжен быть… орднунг. По-ря-док, — на ломаном русском, подчёркивая каждое слово, сказал офицер.
— Жидов и цыган быть не должно! — подхватил Степан. Выбросив вперёд длинную руку, он цепко ухватил ойкнувшего Митю за тонкую шею. — Ты жидёныш?
— Вси диты мои! — гневно крикнула Матрёна, шагнув вперёд. — Побойся Бога, Степан!
— Врёшь, ведьма! — заорал тот, безжалостно тряся Митю, болтавшегося в его руках, как тряпичная кукла. — Герр офицер прикажет пристрелить любого из твоих пащенков, если ты не признаешься сама!
Богдан вдруг метнулся к Мите и вырвал его из рук плюгавого Степана, а Матрёна сбросила вдовий платок — чёрные, с лёгкой проседью, косы упали ей на плечи.
— Ховайтесь, диты! — во весь голос закричала она. — В плавни ховайтесь!
В руках у неё оказались вилы, блестящие острия которых с хрустом вонзились в грудь не успевшего попятиться Степана. Хрипя и захлёбываясь хлынувшей изо рта алой пеной, тот покатился по земле.
Матрёна выдернула окровавленные вилы и повернулась к немцам. Глубокие глаза её пылали нестерпимо ярким огнём.
Офицер, отпрянув в сторону, судорожно рванул из кобуры пистолет. Но выстрелить он не успел. Солдаты, схватившись за автоматы, принялись поливать Матрёну свинцом, а та всё стояла, вскинув вилы и только дёргаясь всем телом от ударов пуль.
Её дети со всех ног бежали в камыши. Плача навзрыд, Яшка обернулся на бегу, чтобы увидеть, как Матрёна тяжело оседает наземь. Её чёрные косы, кофта и подол юбки намокли от крови, но глаза всё ещё были широко открыты.
Споткнувшись, Яшка упал на коленки, но крепкая рука бежавшего следом Богдана вздёрнула его за шиворот вверх.
— Швыдче! — яростно прохрипел тот. По его щекам градом катились слёзы.
…Все Матрёнины дети сбились в кучу среди шуршащих камышей. За ними никто не гнался, но от оставшегося позади хутора поднимался к небу столб чёрного удушливого дыма. Немцы подожгли хату.
Младшие тихо, сорванно скулили, прижимаясь друг к другу. Богдан больше не плакал. Он сидел, опустив черноволосую голову, и судорожно стискивал кулаки на коленях. Митя с Яшкой глядели на него с невольным страхом. «Матрёну из-за нас убили, — обречённо подумал Яшка. — Передушит, как курят».
Но он не тронулся с места.
— Мамка за вас померла. — глухо проговорил Богдан, будто отвечая Яшкиным мыслям, и вскинул глаза. Его худое скуластое лицо казалось совсем взрослым.
Сердце у Яшки болезненно дёрнулось. Но Богдан твёрдо закончил, подымаясь на ноги:
— Теперь вы браты мои. Зараз будем искать партизан. Як стемнеет, уйдём.
Плавни испокон веку любого принимали и скрывали. И птицу, и зверя, и человека. Жёлто-бурые, в Яшкин рост, камыши.
Яшка поднял голову. Звёздное небо смотрело на него Матрёниными ясными глазами.

Яшка поднял голову. Звёздное небо смотрело на него Матрёниными ясными глазами.