Zoom. Глава 24

Тупо осознавать, что весь мой ностальгический пиетет не реализовался, и не развился, и я не получил должного и желаемого, новых тем не вышло и лучшего не случилось. Можно, себе в оправдание, было сослаться на все, что было испоганенным, или убедиться, который раз «обжегшись на молоке», что не стоит туда ездить, просто зарубить себе на носу, что ничего путного и толкового из этого не выйдет: «Давайте, как можно поскорее, валить и убираться из этого радушного и гостеприимного дома!». Но все равно эти люди моя семья, как бы я не дистанцировался от них, все рано эти люди мне близки и дороги, они важны, и я не могу от них отречься, откреститься и отказаться, они важны для меня, и каждый из них дорог и важен для меня в отдельности, каждый голос должен быть понят, услышан и важен, даже не потому, что у меня уже не осталось своих бабушек, а остались только Буду!. Вовсе не поэтому. Действительно, Le roi несказанно повезло, что у нее двое прабабушек и прадедушка, а у Сына была всего одна прабабушка. Мы слишком поздно заводим детей, мы не оставляем радости нашим детям знать своих предков и корни. Все как-то проходит мимо них. Им неведомо это счастье родства, отчасти потому, что они не могут это разделить, они это в полной мере не научились осознавать и осмыслить, а поэтому и ценить, потому что толком не знают, как это бывает. Они этого не пробовали, а значит, и не прочувствовали. «Какой ты богатый!»- сказал в голос Тесть Сыну: «У тебя двое дедушек, двое бабушек» У Сына действительно богатство, которым можно задаваться, хвастаться и гордиться, это когда большая и дружная семья, и это должно людей связывать, делать их ближе друг к другу. Люди живут в обществе, в социуме, и могут подстроиться друг под друга, могут найти в себе силы для взаимодействия. Пусть не ладят с чужими совсем людьми, ну и ладно! Но с родными-то, зная их слабости и сильные стороны, можно как-то построить и конструировать диалог. «Когда знаешь родных, не сделаешь им больно, не захочешь, зная и видя ежечасно, как они реагируют. Ты можешь, знаю, ты можешь причинить вред, и сделать больно, но ты не сделаешь. Потому, что не хочешь, чтобы зло в их адрес исходило именно от тебя. Пусть этот таран ты направишь в себя, пусть дашь злобе найти другой выход, но ты не позволишь себе причинить им ущерб, и попрать, когда ты сердишься. Так и мой дед летчик направил свой самолет тараном на самого себя, он сделал ей больно, но через себя, то, что мучило его и разъедало. Скорее, он понимал, что она поднимет детей сама, а он один уже не справится, и он выбирал между собой и бабушкой. Страшно, что он не видел другого выбора, будучи умным и образованным человеком. Когда ты сердишься, ты не прав априори. Когда ты разъярен или гневаешься, это грех и гнев не делает тебя сильней, круче, агрессивней и суровее. Быть крутым и суровым сложная, трудная и непосильная задача. Нужно уметь преступать через боль других, свою собственную, быть черствым, непроницаемым, сухарем, в стеклянном пуленепробиваемом гондоне. Не переступишь через слабого, старика, женщину, ребенка. Не найдешь в себе силы, будучи сильным, все равно дашь поблажку, все равно не сможешь себя развернуть на полпути, все равно заставишь себя промолчать, и вот все твои, все твои родимые, домашние, подопечные, они и есть «старики, женщины и дети». Когда мы могли быть крутыми, но для этого нужно больше рисковать, ходить по краю, быть резким, грубым и суровым, не проявлять милосердие и слабость, не демонстрировать готовность уступить и гибкость. Крутизна всегда крайность, это когда идешь напролом, когда не видишь других аргументов и ориентиров, кроме силы, готов переступать через других, а иногда самых близких, ненавидишь себя, когда совесть и внутренние регуляторы взывают к голосу совести, благородству, милости и чести. Как Буду! несет на себе этот крест? Чтобы нести его, нужно быть сильным, а он слабый, он не волевой, номинальный вождь, также запутанный и безвольный, ему бы, как льву из сказки про «Волшебника из Изумрудного города», как раз он зодиакальный лев, дать храбрости, но он ее компенсирует другими вещами- понтами и пустозвонством, уходит от проблемы.

Я больше всего переживал за парня, Slave, как ему было несказанно тяжело. В семье, в которой лепно и радушно принимали всех, когда постоянно кто-то был, меня растили, когда я также был у них, но в другом возрасте, постарше, и в другой роли, в роли второго сыночка, а назначенным братом и родственником, но не внука, как Slave. В их приемной семье был также и другой парень, который учился в нашем училище, когда Буду! уехал в Верблюд. Эти прекрасные люди, которые дали тепло крова, свой домашний очаг и уют, свет души и добро, исходящее от чужих, поселили в меня веру в людей. Они дали мне то и тогда, когда мне больше всего требовалась помощь, благодаря им, я понял, что Бог меня никогда не оставит, и он мне помогает через людей, в какой бы земле я не был. Даже один мой товарищ как-то у них был в гостях, и в училище отзывался о безмерной доброте родителей Буду!, и я, слушая то, испытывал мелочное чувство ревности, думая, что они могут выбирать между мной и товарищем, и отдать ему предпочтение, но только я из нас двоих выиграл этот конкурс и тендер. Но в отношении лично Буду!, несмотря на проявленное к нему родителями добро, товарищ остался идейным и убежденным антагонистом до конца. Не спуская с Буду! слов в чате, странно, но именно так, какой-то осадок остался у него до сих пор. И я до сих пор сужу об этом по внешним проявлениям. И здесь, неужели ребенок не уживется? К Slave не такое повышенное внимание и расположенное отношение, как не к своему, что давно бы простили своим, ему не прощают, потому что он дальше родной внучки, для которой устроено всё. «Он же не родной»- как поясняет Feeling: «Как попросит, захочет узнать, кто отец, я дам ему знать. Как-то залезла в «одноклассники» на его страницу, и знала, что он следом залезет на мою, опубликовала на своей аватарке лицо Slave, сына, чтобы в нем что-то сработало, сжалось в нем, заиграло, как-то подействовало, потому что кровь и отцовство должны были возобладать над ним вверх, чтобы как-то отреагировал человек». Но ничего не было, не был достигнут чудодейственный вразумляющий и внушающий эффект, который она предполагала. Чего ожидать тогда ему от Буду!? Науки выживания в семье, покровительства, защиты? Когда Буду! сложнее всех в собственной семье, и он сам, по сути, тот же гадкий утенок, который превратился со временем в гадкого лебедя, хотя, при желании, мог стать и прекрасным. Все для этого было. Заметна была перемена в одном, что мальчик перешел с обращения «дядя» и стал называть Буду! «папой». Стал ли от этого сознательнее сам Буду!, уделять мальцу больше времени и внимания, себя проявлять, как отец «уже готового» мальчика, с которым не прошел кризисы и сложности первых дней и лет жизни, и в чем он видит границу между детьми, что закладывает в воспитание детей? Глядя на Буду!, и на детей, складывалось такое ощущение, что взрослые сами по себе, дети сами по себе, в семье все без разбору занимались детьми, все, «кому ни лень», кто хотел и как мог, занимались детьми. Это когда у родителей нет монополии на воспитание, и дети продукт всеобщего воспитания, в котором виден вклад и роль каждого. Конечно, был сильный прогресс, что при правильном нажиме, если детьми заниматься системно и последовательно, в этом будет прок и толк. А не в том, что над ребенком десяток муштрующих его надсмотрщиков и линейных командиров, отдающих зачастую противоречащее друг другу указания, из-за чего он задерган донельзя этой многовекторностью «угодить всем» и подстроиться, однако это растит в детях дипломатов и позволяет видеть и слабые и сильные стороны, учит пониманию, что все люди разные и с ними нужно эффективно взаимодействовать. Глядя на Slave, я видел, как он уже во всех своих проявлениях, может, даже подсознательно, повторял Буду!, и уже многим походил на него даже в мелочах, действиях, жестах, осанке, походке, даже характере, как будто за пару лет снял с него слепок и мерку, во всем досконально подражая ему. И я видел, как он перенимал его черты за неимением другого обстоятельного вдохновляющего личного примера, и мне казалось, что уже носил на себе какой-то внешний опечаток Буду!. Такой же изнеженный мимоза, нервный тепличный мальчик, издерганный сварами и истощенный морально. Клон Буду! Все сделаю, но не допущу, чтобы он стал таким как Буду!- это будет высшей формой и свидетельством проявления моей братско-родительской любви и заботы над ребенком, хоть и в роли родителя по отношению к нему я не нахожусь. И мне было жалко, что они испортят мальчика, как Бабушка накинулась на него коршуном за то, что когда она ступила на лестницу на втором этаже, он не уступил ей дорогу, как старшей. Нотки почтения не было, уважения к старшинству тоже проявлено не было, но разгорелся скандал со взаимными обвинениями и оскорблениями со стороны Буду! на Бабушку, принявшего сторону Slave и ставшего активно его защищать. Я понял, что стало наглядным и донельзя очевидным- при таких отношениях в семье, плоскость каждого спора находится в таком состоянии мобильности, когда истина, правда и справедливость не означает ничего, а главное место занимают сами противоречия и социальные роли, где группы по интересам будут поддерживать участника именно в зависимости от расстановки сил и альянсов, своих условностей, влияния и силы авторитета и крепости позиций, правда, истина и справедливость превращается в ничто. Примат грубой силы, старость борется с молодостью за ее невдалость и бесталанность. Влияние определяет все- сама истина и правда уже не нужна, и как безапелляционно говорит Медведев: «Это никому не интересно». Нужно доминирование и подавление чужих позиций с помощью каждой частной ситуации- игра «на выбывание», поиск «слабого звена». Унилатерализм.

Глядя на стариков- о чем ты сам взаправду думаешь? Они, как старые зубы, как говорила когда-то моя бабушка на предложение его переднего, единственно оставшегося, вырвать, и сделать нормальные зубы: «Так он у меня для красоты». Как невыкорчеванные пни,  смотришь, как они стоически и терпеливо ждут, ждут привета, когда ты их приветишь, приметишь, не пройдешь мимо, уважишь, умаслишь, удостоишь вниманием. Они глядят, как ты растешь, способствуя и потакая твоему развитию и росту. Все идет от твоей природной несдержанности. Ты жертвуешь своим вниманием, ты платишь за все больше и больше. Это все в твоих силах, и ты себя еще не научился, как следует, жалеть, ты думаешь, что тебя всегда хватит.

Когда мы скатывались с горки, уже не было такой атмосферы безудержной радости, где бы было вокруг все такое бодрящее и звенящее веселье, и все и сразу раскрылись  и раскрепостились от души. Я тащил Slave на себе, на скате, как «битый небитого», как когда-то «пьяного в дюпель» его новообращенного отца Буду!, и он был неповоротлив и ленив, как любой жопастый, с фигурой в форме гитары, неуклюжий изнеженный подросток-переросток. Я сам съехал несколько раз с горки на заледенелое застывшее озеро. Несколько раз я съехал вместе с Сыном, когда Жена считала, что так опасно скатываться с маленьким ребенком. Мне было интересно с ним скатываться вместе, не из-за того, что я подвергал его риску, и это меня как –то стимулировало. Я чувствовал ситуацию, держа ее под контролем. Мне было дико интересно, именно оттого, что со своим сыном я вновь переживал эти ощущения моего далекого детства, когда я сам был в его возрасте, и ты первые себя помнишь на санях, и кто-то старший тебя непременно держит и страхует. И в пике падения ты одновременно в двух ролях- страхующего заботливого старшего и ребенка, которым ты стал в нахлынувших воспоминаниях детства, в неразрывном метафизическом двуединстве отца и сына, где становишься матрешкой, торжестве приращения приплодом, провернувшегося поколенного круга и цепи перерождения заново, обретая себя самого, в том, что дано тебе через детей, гордости за них, первой инициации и inscription, возможности ступить «след в след» путями познания, «что не в сказке сказать, ни пером описать».

Они, как и другие родители на детских горках, боятся за своих сопляков, а этим соплякам всю жизнь потом не хватает смелости и отчаянного мужества- «смеси слабоумия и отваги». Сын бесстрашный и отважный, как лихо летит быстро с горки вниз по лабиринту серпантинки, не в пример этим стреноженным нытикам. Я смотрю на него, и думаю, не я ли веду себя с ним, как с Икаром, запуская его вверх?!? На мне же, как на родителе, лежит, несоизмеримая цена его возможной ошибки. Ответственность за то, что побуждаю в нем нездоровый интерес и ажиотаж к полету и риску. Но нет, я не имею права украсть у  него мечту и ощущение полета, или даже немного «отгрызть» у него, «ощипать его перья», ведь это мой Сын! Пусть у «рожденных ползать» все будет степенно и чинно, пресно. Он, не в пример им, должен ощутить всю радость полета, своей кожей. Весь этот кураж, бодрящее и веселящее жилы чувство риска, которое не даст ему смириться с окружающей действительностью, и тем беспредельным цинизмом, который окружает его со всех сторон. Пусть он будет сильным и ловким, хищником и рвачом, а не травоядным и пассивным. Пусть будет всеядным, я буду только этому рад. Раскрепощение и самореализация- никаких препятствий для выбора и порогов для роста. Я верю в его силы, слишком верю, больше, чем в себя. Иногда мне кажется, что я чего-то не достиг сам. Неужели я смирился? Раз я подумал об этом, то неужели я остановлюсь и приземлился так, что я могу больше и не заботиться о том, как вырваться самому, не возбуждаться и не замахиваться на большее, а рассчитывать только на успехи и достижения своего сына? Неужели дух борьбы и свободы и летящая в замок зажигания искра притупились во мне, и я стал покорным и одомашненным, как животное, которое завязло в быте и рутинном болоте? Я стал пассивным созерцателем, зрителем и слушателем в выжидательной роли, но не творцом всех преобразований и изменений мира и микрокосма вокруг меня. Лениво просто ожидать возможного подвоха, и поэтому надо быть максимально осторожным и предельно аккуратным, чтобы не совершать лишних движений, что заберет весь порыв и все, что было чудного и громкого, звонкого и искрящего, несущегося сквозь время и пространство, соподчиняющего своей волей отступающий пространственно-временной континуум, зудящее своей первобытной энергией и перерожденной силой.

Также Жена съехала несколько раз самостоятельно, без ребенка. Я, как изголодавшийся по острым ощущениям и жадный до экстрима больше всех скатывался сверху вниз. Я был настолько разгоряченный и изголодавшийся по зимним забавам, еще не успев толком съехать, уже забегал наверх, как будто силился наверстать упущенное и компенсировать впустую проведенное время. Я попробовал съезжать и на ледянках, и на скате, на котором тащил угрюмого буку Slave. Мимозы Feeling и Буду! так ни разу и не съехали, они были как-то заморочены и пассивны, как жители города –курорта, не проводящие время на море, которое у них прямо под носом, не из-за пресыщенности, а из лености и вальяжности. Мы стояли в нескольких метрах от муравейника и родника, где впервые я познакомился в Русой, когда был сам в компании Буду!, Ловкача и Циркача.

Я думал, что будет ощущение, как мы с родителями в однажды приехали кататься с горки на ковриках из машины, пластиковых пакетах и неприспособленных простых картонках, с тем пьянящим азартом, или с разговением, как после свадьбы брата Пастушки, на которую своему стыду и досаде, из  природного стеснения и деликатности, я не попал. Но нет, и здесь для меня не было такой атмосферы разделенности и «чувства локтя», приятия, когда даже делают прицепы и паровозы из съезжавшихся вниз охочих людей с горки, как в клипе флешмоба Брата, устроенного на пастивныке. Я понял, что этот отдых и ощущение праздника, радость, споловинены на меня и на Сына, а это уже несказанно много. И здесь вселенской радости достаточно на двоих в метафизическом и диалектическом неразрывном единстве.

Я вспомнил, что здесь неподалеку, в лесополосе, росла елочка, с которой я фоткался на двадцатилетие, считая ее своим «тотемным деревом» Эйва, как на Пандоре в «Аватаре». Я выбрал какую-то куцую, но как принятые в свою каноничность ущербные в конечностях Венера Милосская и Ника Самофракийская, неказистую, общипанную, как курицу, ветрами и людьми потрепанную елочку, стоявшую на перекрестке, которую все шпыняли и задевали, все без исключения, потому что она стояла на самой точке пересечения всех путей. Так и себе я отводил роль человека, стоящего на перепутье, которому открывается по жизни множество дорог, из которой лишь одну я должен непременно выбрать себе, чтобы определиться, а не растратиться, бросая усилия на холостые ходы, ложные пути и тупиковые направления. «Перекресток семи дорог, вот он я!». И я потом часто искал и находил это дерево, которое себе наименовал, как Андрей Болконский, во время своих приездов. И я сетовал, что теперь для него не нашлось времени, как тому тысячелетнему дубу, который срубили, пока я собирался его навестить, и я пообещал обязательно здесь показаться со своим сыном, чтобы показать ему это дерево, чтобы прикоснуться к нему, чтобы представить Сыну это дерево, а дереву взаимно представить собственного сына, воздавая ему дань моего уважения, почтения и признания растению с куцыми ветками, общипанному, как окаменелость, скелет съеденной рыбы или остов динозавра. И в этот раз я не сдержал свое обещание.

Я многозначительно сказал, что Коган приедет «на все готовое». Напевая на манер рекламы «Кока колы»: «Коган к нам приходит, Коган к нам приходит». Не то, что мы все пожарим шашлык для него, устроив ему праздник, или расчистим участок от снега, избавив его от ненужной хозяйственной  работы, а очевидно намекая, что он хитрый, интуитивно понимая, когда себя правильнее подать, чтобы создать у домашних интригу и предвкушение ожидания, как специальный гость, с атмосферой и напускными ореолом занятости и деловитости. Когда приехал Коган, и я сначала было нарочно подзуживал, задирал и дразнил его, как «Дедпул», потом оставил это пустое и бесполезное занятие, потому что уже как-то коряво было дразнить и зазорно стебать Когана, как крестного отца моего сына, даже «за глаза», и подрывать авторитет его, как старшего, при Slave, как малом, который перенимал у меня, без исключения, как эхо, все реплики, и разбирал мою речь на цитаты. Той старинной и испытанной задушевности, которую ты испытываешь к давнему старинному испытанному другу, уже и не было, мы сходились просто, как гости, с радушием и открытостью, но скованные своими социальными ролями, что не могли стать снова детьми, свободными от обязательств. Мы сносились в силу привычки, как те, которые уже заранее выкупили свои билеты обратно, и которым не прочат и не просят остаться. Наши новые роли довлели над нами, еще, более нового, мы уже не загадывали. Обстановка нас напрягала и уже не была такой привольной и непринужденной, как когда мы учились. И мы пытались себя упорно найти в этих новых умовах и обставинах. Теперь все речи были, как обветеренная колбаса или бутерброды осетрины третьего сорта свежести, к ним примешалось что-то несвойственное, какой –то душок и плесневелость, как будто слова,  поистертые из сусального золота, стали инкрустированными заплатками простой дешевой фольги. Я прежде думал, что сама такая обстановка, как от встречи со старинным другом или от приезда долгожданного гостя будет ностальгическая и предсказуемая, где мы знаем, что и как пойдет, однако в этот раз было похожее ощущение как при просмотре  сериала «Санта Барбара», в котором на время заменяют знакомых нам актеров, и с этой серии плейбоя Мейсона, железнояйцевого Круза Кастильо или старика Сиси Кепвела играет кто-то другой.

Коган появившись, как-то говорил загадками и многозначно уклончиво. На что я намеренно сказал, чтобы зацепить и поддеть его, вывести из равновесия, чтобы он проболтался: «Коган еще не успел с себя смыть запах этой женщины, не стирал еще рубах от пота». На что Коган как-то загадочно молчал, не подавая вида, сохраняя занавес тайны, памятуя про свои собственные заповедные зоны, которые от стеснения, скромности и врожденного такта поспешил держать закрытыми на створки, даже от самых близких. Как будто сам проходил испытание на детекторе лжи, отторгал венами сыворотку правды, или просто дал девчонке какую подписку о неразглашении, как бывает, когда человек боится сглазить свое счастье, или проболтаться, какой имел мега-эпичный fail, потому что «битая собака не хвастается». Коган стал заигравшейся в своем амплуа «темной лошадкой», какой-то в букете своего образа ноткой кокетства удерживал в себе атмосферу интриги и недосказанности. Мы знали его без прикрас и напускного лукавства. Все перемены в его поведении, нарочитые попытки напустить на себя ореол загадочности и важности, нарастить двойное дно, были заведомо лишены основания и перспективы. Мы наблюдаем его попытки распорядиться представленным в жизни шансом, чтобы изменить отношение других к себе, когда он чувствует себя неуверенно, скованно и неуютно, переформатировать свое позиционирование как бобыля и безработного. Хотелось бы быть, как все, иметь девушку, ребенка, полноценную семью и нормальную работу, вместо этого, отсутствие всех этих необходимых атрибутов превращает тебя в человека-фестиваль. Miracle man, в человека рок-звезду, когда ты никому ничем не обязан, «easy go», как в песне «Modern talking». Бог наделил его недюжими талантами, теми шансами, которые не выпадали  в свое время мне. И он, и Буду!, в Метрополии, как в своей родной среде и стихии, имели все шансы уже давно состояться, но как люди, они не преуспели, не из-за того, что не годны и чего-то не дали им родители, что у них чего-то не хватало. Даже наличие жилья,  состоя в классе раньте и будучи трудягами поскольку-постольку, не открыло им никаких новых возможностей и перспектив, не обеспечило им дополнительных преимуществ. Видать, не все обусловлено и заложено в наличии недвижимости. Столько много ходов и условий, слишком много факторов и расчетов, на которых покоится и успех, как базовая величина, и поэтому тяжело предугадать, как будут конвертироваться их личные качества в их личную состоятельность, развитие и успешность.

Я сказал: «Буду!, слава Богу, что у нас появились дети!»- даже намеренно громко это сказал, находясь за столом,  чтобы все услышали и оценили сказанное мной, и не на публику и показуху я рисовался. Сначала бы мне хотелось всех собрать, и это сказать, но сейчас, по мере своих наблюдений за ситуацией и оценки происходящего, я понял, что никакого общего стола, как раньше, по всем правилам, в помине и не будет. Я подумал, что я хочу, чтобы только  уши Буду! меня услышали. Первый раз мне не хотелось «работать на аудиторию» и чтобы меня услышал всего-навсего один- единственный человек, сам Буду!, и я понимал, что ему трудно, сложно, он как-то спасается и выкручивается, уходит от проблем, а они наслаиваются, нагромождаются, становятся мучащим его гнойником, но от этого ничего в нем лично не происходит, никакой перемены и позитивного сдвига,  он не растет от этого, упершись в свой потолок. Они по -своему бесталанны, Буду и Коган, благо, что братья, и по жизни у  них все так, как у моего отца и его дяди, которые не смогли себя найти, сидели за одной партой и учились вместе, так и оба вернулись на историческую родину, очень синонимичный пример, когда они не получили желаемого, и практические цели, которые ставили перед собой, не оказались достигнутыми. Может, им не хватило практической жилки, умения воплощать задумки и претворять желания в жизнь, и как-то работать над собой? Может, им не хватило настойчивости, упорства, постоянства и терпения, в результате чего, им не нужно уже было состояться еще раз-после увольнения? Они себя нашли, как-то заработали и вышли на пенсию, но отошед от дел, не смогли устроиться и найти себе место в новой реальности, и в этом видели кризис. Те, кто уходит от дел и теряет свой бизнес, уже не может оправиться, подняться и восстать, обреченный на бесславье и рутину. Он уже деморализован-наполовину побежден- его остановят первые же выпавшие на долю трудности и неудачи. Как Коган посетовал, что его задела тем дочка Циркача, которой едва ли исполнилось одиннадцать лет, деловито и по существу, как воинствующая амазонка, спросила: «Цветы будем покупать? Женат? Нет? А девушка хотя бы есть?». Малявка для него, но посмотрела на него оценивающе, девочка, но серьезная, как женщина, акселераты дети, пальца им в рот не клади. Дети опережающего развития. Конечно, он парится, не может не париться, конечно, его напрягает его статус безбрачного и бессемейного бобыля, тяготится этим неразрешимым бременем, но что он может с собой поделать? Не может реализоваться в этом плане, в котором все до единого уязвимы, и все советчики оставляют неприятный осадок вмешательства «грязными пальцАми» в личное и суперинтимное. Саднит чувство обиды от всегда излишнего напоминания в нереализованности. Конечно, он чувствует себя неуютно среди пар, когда все напрягают или напоминают как-то недвусмысленно и явно о его положении и статусе, как человек с дыркой в носке думает, что непременно все только и думают, вот заняться им всем нечем, как о его дырке в носке. Это его, и только его личное дело, и мы предпочитаем не вмешиваться. Это как все компании, где есть незамужняя девушка, которую все спрашивают: «Когда женишься?», а когда она замужем: «Когда родишь?». Мы не напрягаем его этими вопросами. Всему свое время, мы привыкли, что у него, как на фронте, без перемен, и у  него такой статус, и мы верим, что однажды улыбнется ему счастье, не только потому что из любопытства нам просто интересен его выбор избранницы и спутницы жизни. Мы искренне порадуемся за него, что у  него, такого беспутного, что-то да сложится. «На сколько лет уходил твой отец, Коган?». «На 6». «А Дед?». «На 43 года». Вот так крупно повезло «на старости лет» Бабушке. Пенелопа ждала мужа Одиссея все его 20 лет странствий, а Пенелопа Бабушка все 43 года –только он подзадержался не на острове забвения у нимфы Каллипсо, а у другой женщины, с которой родил тетину сестру. Ушел, когда Тете было 11 лет, и вернулся, когда ей было 54, в 2014 году. Вот такой крутяк- колесо Фортуны крутанулось. Снаряд попал в одну и ту же воронку. В одну и ту же реку можно войти дважды. Люди встречаются дважды, как в песне «Мiсяць на небi».

Когда вечером Бабушка накинулась на соседских детей, которые попали, будучи в игре, по машине снежком, и я увидел, как она их цепляет. Все дети задерганы. И потом Feeling говорит, что из-за того, что она срывается на детей, дети в отместку не играют со Slave, и ему еще от ребят достается. Бумеранг делает свой полный круг. Круг насилия замыкается. Она срывается на чужих, чужие дают сдачи своим же-двойной удар от Бабушки. Чужие «отрываются» и отыгрываются на ее внуке. Нет нигде и никому ни роздыху, не продыху, ни покоя. Вместо того, чтобы конфликт угас, он разрастается с новой страшной силой, как после подзарядки или перезагрузки. Slave был в том положении звена электрической цепи, которое конечное, на которое находят выход все взрослые, выплескивая свой негатив, и, учитывая обращенное на него вовне зло, которое возвращается бумерангом из-за неумения взрослых выстраивать коммуникации со внешним миром, и которое, в свою очередь, не может никак и ни на ком «оторваться». Выместить зло и эмоциональные издержки некуда. Он и есть точка-куда сходится все зло, не находящее выхода. Конечный потребитель.

Когда потом я катал Жену и Сына кварталом, вокруг домов, делая несколько крюков, что даже Коган стал меня набирать по телефону: «Где ты?». Я решил повеселить своих Жену с Сыном, я тащил их на снегокате вдвоем, хоть и было тяжело, и трос мог прорваться, я их аккуратно тащил по снежным кочкам. Ездили редкие машины, но не мешали мне их тащить по раскатанному и утрамбованному снегу, где освещались только отдельные участки соседних улиц. На соединяющей их улице я уже искал глазами то раскидистое дерево, на которое мы залезали, когда игрались, когда приезжали сюда летом во время нашей учебы, и оно было меньше, и там играли и мы, и соседские дети, нравившиеся нам девочки, имен которых мы не запомнили, да и могли ли запомнить, когда впечатления так были остры и свежи, и одни перебивались другими при новых знакомствах и увлечениях, но то ли дерево поднялось и окрепло, то ли его было совсем не узнать за поднявшимися сугробами. Мы как запирающиеся замки, от которых потеряны всякие ключи.