Мгновения еще одной ушедшей жизни, ч. 1

Александр Шухрамов (АШ)
Alexander Shu-Khramov (ASh)




МГНОВЕНИЯ ЕЩЁ ОДНОЙ УШЕДШЕЙ ЖИЗНИ...
ONE MORE PAST LIFETIME’S MOMENTS


 



Светлой памяти моей бабушки
Анастасии Афанасьевны...






Кострома – Петербург
1963 – 20..


               



Чужой печали верьте, верьте,
Непрочно пламя в хрупком теле,
Ведь только после нашей смерти
Нас любят так, как мы хотели.

Д. Аминадо

 


Вместо предисловия

Эта книжка – записная, длиной в «сознательный» период одной жизни (от 19 лет до...) Зачем автор её писал, всегда ушивками и урывками, на бегу, он и сам толком не знает. Уверен только, что не из графоманства.

О краткости человеческого века наговорены тома, и всё же, наверное, каждый мнит себя особенным и каким-то чудесным, сверхъестественным образом сему непреодолимому закону природы не подвластным, и об этом тоже сказано немало, и яснее всего, похоже, опять-таки не кем иным, как Пушкиным, причём гению удалось предельно ясно высказаться на этот печальный счёт не в раздумчивой прозе, а в кратком стихе.

И вот промелькнула и моя... судьба, «притормозить» оказалось невозможно. Что осталось? – Дети (взраставшие и живущие вдали), фотографии, редкие не стёршиеся воспоминания… Да ещё эти записи, в которых и делались попытки как-то… растопыриться, «зафиксировать» уходившее и... его мгновения и… «озарения».

И раз уж записки сохранились, как-то не по-хозяйски было бы их выбросить. Вдруг да кому-нибудь для чего-нибудь пригодятся или даже... будут интересны, что для «сие писавого» – предел мечтаний.

*Примечание к... последующим примечаниям:
Под звёздочками (*,**,***) приводятся как пояснения, одновременные с написанием, так и добавления, напрашивавшиеся в ходе позднейших и последних «редакционных» просмотров написанного.


               
(Университет, начиная с 1963 года)

Мысли не вслух на одном из занятий (латынь, Овидий): Скифия. Ручей замёрз. Человек замерзает. Человек – большая река. Сначала это – малый ручеёк, через который легко перешагнуть. Потом долго принимает в себя притоки, неся себя навстречу концу (?) – Океану смерти, где он существует (?) уже БЕЗ БЕРЕГОВ, телом – в «органике», душой – в Космосе (?)...


Говоря, он подносил руку ко рту и уносил её потом куда-то в сторону, как будто оттаскивая слова целыми фразами или вытаскивая их из себя (В. М-ко).


В коммунальной квартире очередь у ванной комнаты. Выходит мальчик, руки за спину, в руках... кораблик.


Cандухт Арамовна (Акулянц, «аналитическое чтение» немецких текстов):
– Из языка вынимать всё! Если текст лёгкий, и ты его понимаешь без натуги, язык проходит мимо.


Самые ленивые из нас, студентов, забавляются силлогизмом: чем больше учишься, тем больше знаешь, чем больше знаешь, тем больше забываешь, чем больше забываешь, тем меньше знаешь, а чем меньше забываешь, тем больше знаешь. (Мол, зачем же учиться?)


Briefmarke mit Darstellung vom Generalsekretaer der KPdSU.
– Weiss nicht, auf welche Seite zu spuken!*
*Так тогда записал этот анекдот, переведя его на немецкий язык, особенно-то не боясь, а в качестве... подстраховки, что ли. (Кстати, у самих немцев анекдоты слабенькие, наши всегда намного смешней.) Позднее (напр., в 1993), когда все, кому только не лень, во всеуслышание поносили Президента России, на заборах писали с издёвкой три его инициальных буквы «ЕБН», моя тогдашняя бесхитростная попытка подстраховаться многим была бы уже непонятна. Но в чём же, собственно, дело? А вот в чём. Анекдот этот «при социализме» был небезопасен: «На почтовой марке – портрет Генерального секретаря КПСС. Наклеивающий эту марку на конверт человек – Прямо не знаешь, на которую сторону и плевать!»


Советскому человеку страшен вопрос, начинающийся с «А что Вы делали до...» (советской власти, освобождения Красной Армией и т.д.) Поскольку коммунисты – дарвинисты, в их устах не был бы дик и вопрос «А что Вы делали, когда были обезьяной?»


Многоточие автоматной очереди...


Сидят немецкие пули и другое железо в деревьях и… людях. И там, и там – зарослИ. У моего отца осколочек – в щеке; когда он бреется, электробритва… звякает.

 
Насторожённый ум (как самострел на звериной тропе).


В комнате общежития студенты перед экзаменом. Зубрёжка. Приходит весёлый гость. Стучит согнутым пальцем сначала по толстому тому, потом по голове приятеля, прислушивается, сравнивая:
– Много же тебе ещё осталось.


Живая мозаика светящихся окон. Гаснет одно, зажигается другое...


В автобусе: малиновым светом через замёрзшее стекло – какая-то большая вывеска...


Девушка, поправляя причёску, блеснула перламутром ногтей...


Видел драку наших парней с африканцами. Накладывал пращевидную (?) повязку на квадратный подбородок Ю.П. Про пострадавшего (сотрясение мозга) В. Абрамова (с нашего отделения) упомянул «Голос Америки»... Хотели, было, митинговать с плакатами в городе, да ограничились двором филфака. Но общежитие было оцеплено милицией. Приезжал «сам» Первый секретарь обкома Толстиков, урезонивал, а ему кто-то с подоконника, с явно грузинским акцентом: «Вот ви человэк, может, гдэ-нибудь и уважаемый...» Некоторых потом по одному вызывали в Большой дом. Нашего Колю будто бы хотели отчислить, да вроде заступилась уважающая его Рождественская (однофамилица тех Рождественских). Нас потом, как желающих стать интеллигентами хотя бы в первом поколении, а поддавшихся приступу расизма, стыдил Черкасов. Зато обычно строгие по части дисциплины полковники на военной кафедре «понимающе» закрыли глаза на отсутствие у них на занятиях некоторых, «отличившихся» из нас.


Старый дружище-словарь. Мы с ним понимаем друг друга. Иногда – беглый смотр, иногда углубляюсь. Пробегаешь мимо какого-нибудь археоптерикса (Archaeopteryx) и запоминаешь его «в лицо», хотя и бежишь сломя голову по другому адресу. И ещё многое отмечаешь по пути. Как живешь, Boeller? Там, в районе на букву М, завелся у тебя родственник, называется Moerser, велит кланяться!

Это не мёртвый, это живой городище, целая страна языка, в которой родные слова разнесло веками лет. Здесь всё перемешано, здесь есть всё, что было, что есть и чего, может быть, никогда не будет...


Час пик – это когда пассажиры между собой (и водители) ломают и копья, и… пики.


Седой старик с чёрными бровями. «Выпуклый» контраст.


Здесь, за углом, всегда на дороге – снег большими белыми пятнами, как распластанные шкуры белых медведей.


Руки были настолько усталыми, что… не важна была чернота под ногтями.


Взгляд из аудитории филфака через Неву: чёрный Исаакий словно вырезан из бумаги на фоне розовеющего зимнего утра.


Влажные чистые глаза вобрали в себя всю ночь – так черны, а излучают свет, как два ярко горящих окна.


Форсун и умелец Вася Костерёв в моем послевоенном деревенском детстве запомнился вот чем: когда он делал какую-то мелкую работу, например, чинил наручные часы или ещё что, то по кроличьи шевелил губами – это ему было в помощь... вместо лупы.


Один из лучиков от фары приближавшейся электрички упёрся, протянувшись через весь тёмный перрон, прямо в стекло моих очков, напротив зрачка. Я ощутил его укол.


От него за версту пахло комплиментами.


Серов в школе – всегда Серый. Так дразнят и так зовут. Интересно, что заставляет людей, и взрослых и маленьких, давать другим людям прозвища?


Ut bibat populus.(Muenzenschrift aus der Renaissance: Damit das Volk trinke.)
То есть, на средневековой монете латынью писано: «Чтобы на это – народ пил».


Её длинные, загнувшиеся кверху ресницы бросали тень на бледную кожу под очками.


В университетском потоке студенты торопливыми струйками обтекали респектабельные валуны профессорских спин.


Пышное поля тело
Колосом спелым желтело.
Стайка шмелей полетела,
Тёплому лету кантату пропела.


Такое бывает, когда долго сидишь за полночь, занятый разговором. Глаза увлажняются, и чувствуешь на ресницах холод – как от росы.


Новый год у нас – единственный праздник без красных флагов, но он и без флагов красен самым праздничным настроением, этот белоснежный и зелено-ёлочный чародей.


На его подбородке проступали капельки рыжеватых волос.


В беседе он не хотел скрывать тут же рождавшихся образов, метафор, вероятно считая, что иначе – прятать находку от спутника.


Диск пластинки медленно вращался, музыка звучала... Я смотрел на образовавшуюся на диске лунную дорожку и шёл, шёл по ней, навстречу шуму волн и шелесту пальм – там, далеко-далеко...


Ветер запутался в развешенном во дворе белье. Ветер неумело пытался снять его с верёвки.


Отец листает зачётку мою – бессонные ночи мои листает.


...но иногда человеческое тело мне кажется проигрывающим в сравнении с фигурой какого-нибудь... треугольника.


Распустив косматую чёрную гриву дыма, по воде бежал пароход.


Каждый раз, когда проезжаю мимо, смотрю на столбы высоковольтной линии. Мне кажется, что они здесь не такие, как везде. Они взялись за руки, чтобы шагать по заснеженным полям и нести ноющие провода. Им не холодно, они железные...


Качающийся на блузке медальон подчёркивал... неподвижность стройной груди.


Мел в её руках от волнения перестал писать и зацарапал по доске.


Неслышно, крокодилом, за ним полз приземистый легковой автомобиль.


Жест: маскирует взгляд на часы сдуванием с них невидимой пылинки.


Просеивал страницы книг через решето памяти.


Иногда у меня в голове непроизвольно всплывают слова и «словечки» из деревенского (Костромской район) детства. Они почему-то всплывают, а мне почему-то «жалко» от них отмахиваться. Впредь я вот что с ними буду делать, я стану их записывать, скажем, с пометой (для простоты и краткости) «костромск.» Может быть – и скорее всего, это именно так – они живут или жили и в других языках-диалектах-местностях, я ни на что в этом смысле не претендую (иначе бы проверял по словарям говоров и это уже было бы что-то вроде лексикологического исследования), для меня они – с моей костромской родины, и я боюсь забыть их: они так быстро «переносят» к близким людям, окружавшим меня «на заре жизни»! Причём имеют странную особенность звучать в моих ушах живо, с теми же интонациями, с которыми их часто произносили, так что и сами те люди остаются для меня живыми (эффект, непосильный никаким фотографиям и портретам). Хочется мне к этим словам лучше присмотреться ещё и с таким интересом: чем же они от «литературных» хотят отличаться?

Итак, «костромск.»:
– ирхочка – лёгкая одежда не по погоде (холодной);
– садыхнуть, садырнуть (в морду);
– туски – глаза (подслеповатые).


В детстве часто слышал в семье неодобрительные слова в адрес и детей, и взрослых: «Глаза завидущие!» Потому, наверное, теперь никому и не завидую. Понимаю даже, что всё зло в человечестве из зависти, должно быть, и проистекает (в том числе и любые революции...).


Мы живём не в той стороне, где цветы и деревья цветут не один раз в году. Под моим окном яблоня цветёт два раза в год так: один раз – бело-розовым живым цветом весны, а другой – белой ватой мохнатого снега. Деревья тогда – как вырезаны из цельного куска хрусталя. Стоят, не шелохнутся. Правда, бывает ещё и такое: на белую дымку майского яблоневого цвета ложатся вдруг пушистые хлопья припоздавшего снега.


Броуновское движение снежных блёсток в тихий солнечный день. Одни – пятно, другие – блестящие чёрточки, мелькающие, плывущие какую-то долю секунды.


Вторым этажом омнибуса надстраивается своими светящимися окнами к проезжающему мимо автобусу – кафе на углу (г. Пушкин).


Не только картинка: звук самолёта, пролетающего в чёрном морозном небе, напоминает звук рвущегося полотна, а белый дым, тягуче и медленно вытекающий из трубы котельной – сгущённое молоко.


Ночной холодный неуютный вагон. Тула. Тени позёмкой текут по перрону. Быстро и пушисто продымил белёсым дымком снегопогрузчик.


Застывшая на морозе дверь, когда её открыли, взлаяла собакой.


Сегодня я видел человека с настоящим тройным подбородком (голова – с пивной котёл!), и первым… подбородком у него была... отвисшая нижняя губа.


Экзамен был трудный. Пятёрка радует, настроение великолепное, всё замечаю вокруг, и это всё – так ладно, деловито. Оттого, что я сейчас в ладу с самим собой?

Вон, маленький ледокол натужно ревёт, распустив по ветру целое облако белого, похожего на изморозь дыма, который закрыл всю тающую реку и противоположный берег. Потом ледокольчик затихает, отступает и мелко-мелко дымит – уже чёрным кудреватым дымком...


Московские музеи (Изобразительных искусств, Третьяковка, Маяковского), в первые же зимние каникулы, запомнились вместе с холодом, бесприютностью чужого города – болезнью сердца и... больницей по возвращении.


Оценивать, сколько ты прошёл, надо по тому, сколько ещё осталось.


Большие шары-плафоны на станции метро закачались от ветра, поднятого прибывшим поездом.


Музейные богатства подобны тем россыпям самоцветов из сказки, которые никто сразу все унести не может. Приходят ещё раз, и ещё, и россыпи эти не становятся меньше.


– А что, Иван Козьмич, вот этого дома на всё Залесье, пожалуй, хватит?
– Да ещё и останется. Для всего отделения. И бригадиру было бы хорошо. Ходил бы только с лисенки на лисенку.


Снова на семинаре кто-то молотит пустую солому, из которой редко-редко да выпадет какое-нибудь ущербное зёрнышко смысла.


Цветы в вазе выгнули шеи.


Между пальцами у него рубиново светилась догорающая сигарета.


9 часов утра. Кучка людей, нетерпеливо ждущих, пока все приехавшие не выйдут из вагона электрички (Витебский вокзал). Пожилая женщина с корзинкой в руке:
– Сколько работяг в Ленинград на работу ездит!
Другая женщина, «помоложе», ей в ответ:
– Какие же это работяги? Те давно уж приехали, а это так, придурки всякие.
Помнится, в детстве, отчим мой, Николай Степанович, всех, которые не рабочие, тоже так называл...


Из кабины водителя пахнуло знакомым, давно забытым запахом… нагретых противней.


Мы все земляки – Земляне.


Если из двух, встретившихся на очень узком перешейке, один станет причиной падения другого, то и сам «заколеблется» и может упасть в ту или другую сторону.


Стопроцентные счастливчики... Поцелуй, а потом, разойдясь, долго ещё оглядываются. И ведь расстались, небось, всего на несколько часов... Их не двое – четверо: любящий, любимый, любящая, любимая...


Смена караула на Красной площади. Как это просто. Каждые два часа. И как торжественно. Отомкнутые штыки, белые издали – как свечи. Свечи на автоматах!


Идущий впереди, почаще оборачивайся, чтобы посмотреть... в глаза сзади идущему!


Что делал бы Гамлет на месте Ореста, когда – мать, а не дядя?..


Был апрель. Снег быстро стаял. А потом, на Пасху, вдруг выпал снова, и стало так холодно, неуютно и неудобно, как при возвращении гостя, порядком надоевшего, распрощавшегося, наконец, да зачем-то вернувшегося.


Пучок тополиных веток у меня на столе. Наливаются почки, блестят, и каждая из них – совершенство. В них – жизнь, тот первый, еще даже не зелёный, а... табачно-жёлтый листочек, который сейчас просунул наружу свои усики. Каплями янтаря светится выступившая влага, она сложно и волнующе пахнет.


Пренебрежение одним человеком ради другого – жестокий закон любви?


Verlieben sich (в-люб-ляться) – это не просто lieben, а ganz hin (ver)(по уши в-...) Можно любить (?) и не быть «влюблённым», и быть влюблённым, но не любить. Влюблённость – страсть, часто слепая.


Снежная похлёбка. Нога погружается в месиво из снега и грязи.


И заштопанными дырками – две капли воды у полковника на фуражке.


Промелькну и скроюсь из виду, как… полустанок, дождями исхлёстанный, за окном сверкающего в ночи поезда.


Лицо мое почужело сразу, на ощупь даже совсем другое, холодное.


По вагонному окну стегал дождь. Из темноты выныривали косые струи; крупные капли чертили извилистые линии, всё в одном направлении, как пауки, догоняющие друг друга.


В ненастной погоде
голодной коровой на майском лугу…
мычал гудок.


Яблони под окнами уже расцвели, ещё не цветом, нет, а... свечением ветвей, облитых ласковым и столь долгожданным в этом году майским солнцем. Это уже не безрадостные голые ветки, а как бы – раскрывающиеся навстречу теплу, таящие в себе пробуждающуюся жизнь, красоту, какими они бывают только после суровой мёртвой зимы.


Тёмный пузырёк с чернилами хорошо замаскировался под громоздящуюся за ним темноту.


Здесь широко и просторно. Невысокие и высокие длинные дома, как пасущиеся лошади с жеребятами, разбежались на огромном лугу по обе стороны дороги. Их очень много, как лошадей в большом табуне. Видишь один порядок, за ним другой, третий и так далее, через промежутки, заполненные голубоватым вдали воздухом.


Небо столь глубоко, что остаётся таким даже в полупрозрачной луже. «Увидел небо в луже!» – Так обо мне могут сказать, и я не возражу.


Чудо-зеркальце из сказки – это телевизор*. Всем известно, что сказки становятся былью. А ну как наоборот, и всё уже когда-то было, всё повторяется, в том числе и плохое, даже самое страшное, к сожалению. И тогда снова всё останется в сказках, и снова надо будет всё создавать заново. Только бы не отпала надобность в сказках. Ведь это как раз и есть мостик над временами. Только бы сказки продолжали сказываться...

*Я тогда не знал, что в ХХI веке увижу «мобильники», «айпады», «айфоны» и прочие… «гаджеты» и чудеса.


Встал бы Тарас Бульба, увидел: навстречу ему – женщина... с люлькой (ну, не с люлькой ещё, а только с сигаретой), так сказал бы: «От, бiсова баба!»


Началась гроза. В небе космы туч растекаются как чернила в воде. Гром – как щелчок пастушьего кнута. Дождь падает с неба слоями. Всё сильнее стучат капли по земле. Становится страшно: как долго ещё будет нарастать этот шум?


Сучки в сырой доске – как позеленевшие сверху копейки.


Рекой блестели оцинкованные крыши.


Колючий ветер неприятно щекотал затылок, пробирался за воротник, зябил тело, вызывая дрожь.


Дурак с честными и ошалело влажными от сознания своей всегдашней справедливости во всём глазами, забегая вперёд, настойчиво нудит: «Ну, это уже не товарищи. Я не понимаю, это обмельчавшие пьяницы какие-то...»


Вечером я по своему маленькому транзисторному радиоприемнику под подушкой услыхал, что Хрущёв снят. Юрий З., будучи большим приверженцем Никиты Сергеевича, обругал меня и сказал, что я по-немецки ещё плохо понимаю. А утром по пути из общежития в университет в газете на стенде напротив Стеклянного рынка он сам об этом прочитал по-русски (Юра учится на отделении русского языка и хочет, чтобы ему всё говорили «русским языком», но в таком значении русским сейчас говорят лишь в низах, наверху же – и с опозданием, и не «русским»).


Был один из тех дней, каких в Питере зимой много. Тепло, но не так, чтобы таять. Снег из-за всегдашней влажности воздуха – липкий, и люди бросали его ошмётки подошвами, позади себя, как… кони – копытами.


На столе беспорядок. Рядом с пепельницей – новые носки. В задумчивости листая книгу, воткнул папиросу в носок и долго держал так, пока не запахло. – «Фу ты, чёрт!» – схватил носок и со злостью швырнул в угол.


Федор Данилович Борисов (ФДБ) о медлительном В.Б.: «В карман за словом не полезет».


ФДБ: «У него (глухого политработника-АШ) в-о-о-т такая (жест) – политрука».


Опрятная маленькая девочка в серой шубке и кажущаяся такой же чинной, только не в серой и гладкой, а в чёрной и курчавой шубке, собака. Скайтерьер? Низенькая, с длинным телом, во всю морду усы – чуть снег не чертят. Вот девочка прилаживается съехать вместе с собакой с горки. Собачка потопталась-потопталась и, вдруг соскользнув, задом наперёд едет. Тут же маленькая хозяйка водворяет её на место – впереди себя. Катятся, собачка на четырех лапах, девочка – на корточках. Скатились, и тут собака не выдержала: гав! А девочка улыбнулась – айда ещё разок!


...Звук проломил тонкую скорлупу сна. Я проснулся.


«Проклятик», по ошибке вместо Proklitik (проклитика).


Мартовские городские крыши. Звенящей тишине выдрали зуб, и он загремел в ночи в водосточную трубу, как в цинковую плевательницу…


Дождь и устойчиво хорошее настроение. Вестибюль факультета и уютный полумрак. Её резиновые сапожки и на голове платок – всё умилительно.


Деревья в парке – всегда подстрижены и теперь, зимой, скудно присыпанные снегом, напоминают мётлы… черенками вниз.


– А где я Вас знаю?


Благодарные ресницы.


Служит в авиации, наверное. Рассказывает, что-то объясняет отцу. На побывку, похоже, приехал. Ага, об Узбекистане.
– Овцы там – во! – его руки очерчивают круг, – курдючной системы.


Зашло солнце за тучу. В комнате – будто свет выключили. И видно, как на улице от этого – сразу холодно, неуютно...


Длинный, хищный, стремительный нос – продолжение его быстрой походки.


Заезд ревматиков в университетский профилакторий. Звучит как… «съезд».


Грязный, словно междугородный автобус в марте.


Ты больше не друг мне, телефон-автомат. Ты стал зелёным, как лягушка, как отвратительная лягушка весной.


О, как я хотел бы уметь извлекать чудесные звуки из этой чёрной несуразины на ножках, именуемой роялем... Но должен кто-то и стоять, подперев рукой голову, слушать.


Вчера была весна. Солнечный свет бродил по улицам. Я ехал электричкой. В уютном вагоне сидя, смотрел на теплеющие поля. Часа четыре дня... Солнце в глаза. Ослепительный сноп, от солнца к окну вагона, двигался вместе со мной. В этом быстро перемещавшемся снопе вспыхивали лужи, похожие на крутящиеся льдины. Оплавившийся снег, тонкий на сугробах, осыпался. На поле – наст. В придорожной роще вокруг каждого ствола – различной формы выпуклые, серого цвета, овалы наста. Тропа, казавшаяся ранее гладкой, заблестела вдруг отпечатавшимися на ней следами ног, стала… гранёной.

А сегодня утром – минус 10. Весёлые ледышки – из-под ног торопящихся пешеходов. Снег пахнет свежо и волнующе – дыней и арбузной коркой. Так в деревне пахнет бельё с наста.


Сонный Сенной переулок в Костроме. Инвалид войны, старый, заросший бородой человек. Идёт к колонке, «пО воду». Вдруг бросает вёдра, поднимает свою деревянную ногу и обеими руками водит ею, как стволом пулемёта. При этом кричит: та-та-та-та... Интересно, есть такие инвалиды в Германии?


В книжном магазине многочисленные разговорники доверительно приглашают, наперебой предлагают поговорить по-немецки-английски-испански-японски (и «т.д.-онски»).


Здоровенный парень, солдат. И она, ему под стать... Поев, довольный, лезет целоваться – вытрет поцелуем её жирные после еды губы.


На стене – дрожащая тень журчащей струи.


Метёт, пуржит и вьюжит. И чего люди прячутся, поднимают воротники, нагибаются навстречу ветру? Я-то такую суматошную погоду люблю. Снег – бертолетова соль. Кругом его полно. И сыплется он сверху, и по низу его метёт. С крыш сеется, как на чёртовой свадьбе! И швыряет, швыряет, кто-то невидимый, белый снег щедрыми пригоршнями. Лицо сечёт, оно горит. На улице в этакую кутерьму мне не одиноко. Там ветер, везде ветер. Стеклянно бьются в ухо хрупкие снежинки. А ну, ветер, вей, дуй и бей! Попробуй свалить меня с ног!
– Ну и погодка, чёрт подери!
– А что погодка? Что надо, погодка!
В автобусе все притихли, успокоенные теплом. Входит новый пассажир, и кидает его на ухабах от стенки к стенке, и метит он уже угревшихся людей белыми пятнами.


Запах бензина в холодном воздухе будит столько воспоминаний...


Стекло в троллейбусе лопнуло, и свет стекал по трещинам, ослепительно вспыхивая.


В полусумраке на тёмно-красной варежке новенький пятак блеснул как золотой.


Пальцы жёлтых перчаток напоминали соски вымени.


Истинное чувство любви должно иметь в себе «за что, не знаю сам».


Вздрогнул: ведь часов здесь быть не должно! А-а-а, это кран водопроводный, протекает... Размеренно отсчитывает время каплями. Клепсидра этакая.


Ветер забрался под очки и защекотал ресницы.


Земля теперешней Германии удобрена ещё и… пеплом крематориев KZ (концентрационных лагерей).


Зал рассмеялся огнями вспыхнувших люстр.


Отец: недобросовестный горошек (вместо «недоброкачественный»).


На факультете меняли лампы, «ставили дневное освещение». Старые круглые плафоны лежали в углу кучей, словно большие белые пустые головы. Прямо верещагинский «Апофеоз войны».


Ср.: «ненаглядная моя» и «не наглядная схема».


Дедушка мой, бывало, говаривал: «моменталём»...


Жизнь ощущать надо, вероятно, так, как знатоки пьют шампанское: большими глотками.


Жёлтая мелодия послеобеденного кафе...


Снежная роскошь за не замёрзшим окном...


От снега в сумерках пахло приятно: сеном и санным путем.


Сколько снегу, сколько снегу
За ночь намело...


На оконном стекле снег сереет. Особенно… когда смотришь из заметённой по крышу избы.


Ихтиозавр и роза. Для кого тогда пахла роза?


Солнечным светом полон вагон,
На окнах – узоры морозные,
Входят люди в него и выходят вон,
Люди весёлые и серьёзные.


Появившаяся впереди легковушка красным светом стоп-сигнала осияла усеянное капельками дождя ветровое стекло нашей машины, и оно… словно окровенело.


Жёлто-рыжие кустики по обочине дороги хорошо «корреспондировали» с бородёнкой моего спутника.


Босоногий мальчишка на «куфне» (костромск.) деревенской избы накануне великого, престольного праздника. Пламя из устья русской печи, жар в спину и огромные тени на стенах. Домашняя лапша на черенке ухвата («шесте», костромск.) – белым флагом, капитулянтски, перед неумолимым огнём. А после обжога так вкусна! Бабушка режет её, свернув опалённый по краям круг рулончиком мануфактуры, и изредка отбрасывает кружевные обрезки... к умильно просительной мордашке над столом.


Плащ – из этого нового «материала», словно протканного малиново-тлеющим отсветом заходящего солнца, окрашивающим всё вокруг в тёплый, тихо-радостный тон.


Голубые нежно-заснеженные ели...


Мне иногда хочется стать на минутку иностранцем, чтобы послушать со стороны русскую речь, русскую музыку.


Пусть в счастии Твоём
Я буду виноват...
(Или: Пусть только в счастии твоём я буду виноват?)


Тонкие чёрные усы двумя ручейками стекали по углам рта.


Пусть в человека всегда целятся только объективом фотоаппарата!


Канонадой дождя обрушился март на остатки февральского снега...


Теперь на лекциях, в томительно тянущиеся минуты, мне не хватает Славкиного сопенья рядом, его локтя, смешных рисунков и гримас. Он перешёл со скучного филфака на романтичную геологоразведку в Горный; так вот почему последнее время в общежитии по вечерам терзал гитару – учился, «готовился в геологи», и ни словечка мне!..


Город Орёл и всё, что с ним в памяти связалось. Мягкий кругом снег, дети на санках – с крутого берега речки. Ока, Орлик, Рабочий городок. А также: гусь, мочёные яблоки,...


На горячую руку сыпалась жгучая пыль снега. Такое ощущаешь, когда занемеет рука.


В раскрытую форточку залетают: зимой крупные мохнатые снежинки, летом – не менее крупные и ещё более мохнатые хлопья другого снега – городского тополиного пуха. Когда отрываюсь от книги, гляжу и удивляюсь нескончаемому танцу за окном. Так проходят зимы и лета...


Скоро-говорливый, невразумительный и живописный Ваня Черемошкин. Борода у него в подпалинах, порыжела и пахнет печёной картошкой и дымом, но не табачным, он не курит. Вот его промысел: грибы, ягоды, мутовки, корзинки...


Романс: «Не целуй меня в губы... на морозе».


Одноклассник, школьный приятель В. Соловьев и его интеллигентское ругательство: «дьявольщина!» Другого мы от него никогда не слыхивали. Повезло ему родиться в такой хорошей семье (есть ещё сестрица, тоже... благополучная).


Публикация в газете «Правда» под заголовком «Смерть пацифиста» – весьма скромное сообщение внизу полосы. Да об этом надо кричать во весь лист! Человек своим пламенем хотел помочь уничтожить пламя войн.


Венька Щекинов: «Карась морду из воды высунул, да и спрашиват, скоро ли Шурка Храмов придёт меня червяками-то кормить?» (А у самого прозвище – Карась. Рискует...)


Гляжу, а у него на голове... солнце (восход на рыбалке).


Градовая туча над Волгой. Волга – холодная, искристая, колючая.


По радио кто-то пел воскресным голосом (с одной стороны, вроде, О. Анофриев, с другой – Э. Хиль).


...и крестики верхушек молодых елей чётко вырисовываются на фоне сумеречного неба.


Вагон приплясывает, и под пол как будто забрался целый ансамбль ложечников.


Нужно не бояться, а понимать: везде, в любом уголке страны – такие же люди, свои, с одинаковыми болями и радостями; и тогда тебе везде не будет одиноко.


Тёплый августовский вечер во дворе у тети Маруси. Из окон противоположных домов – один и тот же телеспектакль про заседание суда. Телевизоры перекликаются. Впечатление всамделишного суда (стереоэффект).


Телевизирь – так старушка называет телевизионный приёмник. Думаю: вот словцо у неё получилось – и для телезрителя подходит, и для «заседающей» на экране «шишки»!


Берёзы осенью – языки пламени свечи.


Сердце ныло как телеграфные провода.


Костромск.:
– недоробок (понятно, ругательство: из рук всё валится, недоделанный);
– гремтится (неодобр.: очень хочется);
– видится-даётся (неодобр.: никак не унимается кто-то);
– робка-пташка (l'oiseau timide, так сказать; понятно, но это именно меня так дразнили с лёгкой руки (языка) покойного моего родственника и крёстного, насмешника Петра... Алексеевича (?), царствие ему небесное);
– милиционер Рябешкин (тоже одно из моих многочисленных детских прозвищ. Рябешкин, потому что веснушчатый, «рябой», по-деревенски, ну, а почему милиционер – бог ведает);
– Москвино-на-палочке (кого-то дразнили – за похожесть? – переиначив так «эскимо», потому что «эскимо» – неизвестно что, не многие деревенские его едали или даже видели, а Москвино – вон оно, на горизонте, соседнее сельцо).


Змея струилась меж камней.


У лошади по бархатно-нежным, с редкими длинными волосками, горячим ноздрям – прозрачные капли воды...


Вороны перед хорошей погодой взгромоздились на самый верх дерева.


Человек волен распоряжаться своей жизнью только в одном направлении – он может её укоротить. Грустно от этой мысли.


Ропот-топор: какой жуткий (случайный?) перевёртыш в русском языке и российской истории всех времён. И не важно, какое из слов пары стоит первым – суть одна: кровь.


Вот взяли и поехали... Староселье. Какое оно, это Староселье?

Озеро, валуны стадами пасутся по округе, и есть у них свои пастухи – огромные валунищи, размером с большую копну сена. Стоят на откосе, и, кажется, можно подойти и, легко двинув плечом, скатить его под гору. Но ещё неизвестно, насколько он врос в землю, этот огромный камень, поросший зелёным мхом и лишайником, с царапинами на боках, с тех пор, как могучая спина ледника растаяла и оставила его лежать здесь и смотреть в заозёрную даль.

Больше ничего... Ещё, правда, дождь и такси до «Комсомольца».


Наше слово «рант» – это немецкое Rand, потому что английское rand с тем же значением звучит иначе: [рЭнд]. А вот «фофан» наш российский (и лодка, и карточный, и просто фофан), пожалуй, – изменившее ударение английское выражение for fun («для забавы»).


Костромск. «избезякать» – изуродовать что-л.


Запах – как из бочки с солёными огурцами. Запах прелых листьев. Апрель. Прель...


– Добре бы (т.е. хорошо бы, коли так).


Как бы (внешне) человек ни был уродлив, у него есть два глаза (или один), которые могут быть… «шире распахнуты» в мир, чем у красивого.


Сколько всего можно увидеть, услышать, почувствовать! Все пять чувств «растопырены» нервно... Но есть ещё… шестое! А седьмое? а восьмое? а... Они еще будут открыты, почти не сомневаюсь.


Костромск.: невлашной («не владеющий» своим разумом или телом, тж.: неуклюжий).

Как видно, провинциальные словечки – очень ёмкие по смыслу – сильные. Но вот были побеждены литературными, гладкими, как вообще деревня в России была задавлена городом. Теперь этими словцами и владеть-то некому. Старики доумирают, а молодёжь учится выхолощенному, канцелярскому русскому и «осваивает», как может, иностранные языки.


Заплатки лысин.


Ведь никто не идет на кладбище, чтобы посмотреть, каков человеку надгробный памятник. Он может быть богатым, как богат был сам умерший. И только. Истинная память о человеке живёт среди людей и в живых людях, а не на кладбищах.


Золотой шпиль собора Петропавловской крепости, отразившись в воде, протянулся к мосту жёлтой лентой – неровной, мерцающей.


Волосы у него к тому времени совершенно свалились с головы и удержались лишь на бороде. Даже усов не было.


– А соседей за стенкой слышно?
– Слышно!
– Хорошая квартира. (Без доли юмора.)


Воскресный сентябрьский вечер, тёплый и пасмурный. Картофельное рытьё – так называют в деревне эту малую страду. Пахнет сырой землёй, сгребаемой на края «участка», подсохшей ботвой и зелёными «бомбошками», теми маленькими круглыми яблочками, в которые превратились белые и розовые цветы картошки и которыми так охотно играют детки: насаживают на палки с заостренным концом и, сильно размахнувшись, пускают – хорошо, если не в лоб кому-нибудь, а прямо в воздух – кто выше...


Люди иногда очень доверчивы и открыты, особенно в среде общих интересов. В книжном магазине мужчина: «Шкловский безусловно талантлив. Но талант его я нахожу бесполезным». Однако чаще всего люди недобры друг к другу. Бывает «виновато» настроение, или что другое, но малейшее «не в духе» сказывается на окружающих. Сценка на вокзале: «Он пьян, наверное, – мальчишка!» «Мальчишке» же лет тридцать, и он не пьян, а наоборот, хотел как лучше.


Бывает так. С утра плохое настроение, плохая погода, всё плохо – депрессия. Вдруг в какой-то момент ощущаешь тишину, которая что-то тебе напоминает. Знакомый запах... Состояние смутное, что-то предвещающее, обещающее, состояние минутного блаженства. И ты успокаиваешься, и кажется тебе: всё будет хорошо, всё будет славно...


Ласковый и немножко жалеющий взгляд старушки-врача: «Положите Ремарка вот сюда». Она успела и книгу у меня в руках разглядеть.


Его брила лучиком света врач-отоларинголог...


А.П. – сосед по палате, пожилой, грубоватый шофёр, астматик. «Чёртов ты чёрт!» – любимая его поговорка, беззлобная.


У него были крупные выпуклые ногти-продолжения пальцев, которые в том месте, где начинались, блестели как сливы.


– Для меня любой чужой язык – всё немецкий.

– Ёлки-моталки. (Не палки!)

– Бегат, как медсестра в нервном отделении.


Спина плакала новокаином, смешавшимся с кровью (блокада, астма).


Голос у ребёнка, певшего песню, был, естественно, не сильным и запирал сильные мужские голоса, вторившие ему, не давал им «прорваться».


Иногда запах, связанный с каким-то неясным воспоминанием, заставляет принюхиваться, чтобы точнее вспомнить, а иногда наоборот – помнишь всё, что с чем-то связано, и стараешься припомнить ещё и запах.


Правый глаз у М. – особенно косенький, даже невозможно понять, на кого...  смотрит: на меня или на Н.Н. Очень неловкое положение.


– Веселье идет напропалую. (А.П.)


Обречённость в глазах у мужчины с лицом подростка из 7-й палаты. Рак лёгких. Сам знает. На глазах умер его сосед по койке. Какая надежда? За что мученья? Не смерть, жизнь убивает человека.


Петр Михайлович по-мальчишески правильно выговаривал [ч]; может быть, у него польские корни (Морич)? «За чы-то, не за чы-то...»


– Даю честное слово, – стукнул себя в... желудок.

– И он еще хрендучит! (сиречь «еще выступает, еще недоволен чем-то»).


Костромск.:
– ухайдакать (ухлопать к-л);
– бизая (сильно близорукая);
– шаврять (шаркать подошвами, не поднимать при ходьбе ноги).


Радио что-то оживлённо рассказывало.


– Ну, что психиатр-то тебе вгипнозил?

– Что я ему, два по третьему? (т.е. «дитя малое, что ли?»)


В коридоре полыхали зарницы ламп-сигналов – «заплохело» в палатах.


Когда я вижу, как кто-то что-то хорошо делает, как спорится дело, мне очень хочется и самому попробовать. Как моют автомобили, мотоциклы! Мне бы тоже хотелось держать в руках эту прыгающую струю и бить, хлестать ею по всем выпуклостям... Как радостно сверкает чистая поверхность, как темнеет и чисто блестит скатывающимися каплями воды резина...


Сейчас у наших женщин в моде и ожерелья из зубов животных, волка, например, – шик! А женщины позднего палеолита (около 30 тыс. лет назад) уже такие ожерелья носили... То есть, и женщины остались, по сути, те же, и мужчины, что для тех же нужд зверей убивают.


Зюзя – это, в детстве, про много «зюзившего», плакавшего ребёнка (и про меня).


– Кошма-а-а! – Так Саша Палевич, рисуясь, превращает французский кошмар в тюркскую кошму.


Меня ударил своей тенью автобус. Милицейский свист хлестнул по ушам и застрял в ногах...


Мешочки луз разбухли от шаров, как... козье вымя от молока.


Блики от автомашин на улице пробегали по потолку комнаты, наполненной тишиной, и, переламываясь в углах, как солома под колесом комбайна, скользили вниз, словно жёлтые сны...


Седое утро в Ленинграде. Старый трамвай с потемневшими дверями. Туман на рельсах кажется инеем... Скоро пробьётся солнце.


Иранский город Исфахан,
Отчего минареты твои качаются?


Солнечный свет, отразившись от стёкол проехавшего мимо троллейбуса, зигзагом пробежал по каменному парапету – впечатление пыли, поднятой ветром.


Да, я изучаю немецкий язык, но полагаю, совсем по другой причине, чем бундесверовские офицеры учат русский...


Палевичу: у тебя светлая голова (в обоих смыслах – рано полысел).


У меня от быстрой ходьбы стало болеть сердце. Но как мне быть, если я не умею ходить как ползать.


В первом классе я написал в диктанте: «СНГ»* и долго-долго не мог найти ошибку, каждый раз прочитывая-то слог вслух целиком: сне-е-е-г.

*Через 40 лет эта бессмыслица приобрела если не смысл, то временное значение – Союз Независимых Государств, вместо СССР.


Сентябрь, вечер. Опять расходилась в Питере… туманель (туманная «метель»). Фонарь у моста Строителей раскачивают серые волны, поднимающиеся с Невы. Иду в проём к реке, как в серо-белое ничто. Во рту – привкус холодного железа.


На одном своем конце Город улыбается, на другом – страшно сердитый, прошловековый: туман, улицы – словно ущелья. Солнечные лучи прокалывают туман и просветляют; он жмётся к воде, отползает.


Стул скрипел как тяжёлая бельевая корзина.


В нас есть стремленье всюду ставить точку.


Два парня в автобусе, проезжая мимо университета, спорили, на первом или втором слоге ударение в слове «мизер». «Давай выйдем и зайдем на филфак, там каждый скажет», – предложил один из них. Приятно, конечно, слышать (я тоже с филфака), но боюсь, что всё-таки не «каждый». Я-то сказал бы им так: правильней, конечно, на втором (он же – последний), потому что именно на последний слог падает ударение во всех, исконных, французских словах, каковым и является заимствование.


Стоял в очереди в факультетском буфете и от нечего делать смотрел на меняющиеся цвета в просветах... не работавшего вентилятора – ведь люди за стеной, в которой он установлен, проходили… в разноцветных одеждах.


Странное дело. Человек приходит на свет, кажется, человеком. Но иногда и умирает, так и не став им. Обидно. И не должно быть никаких… оправдательных пояснений: плохой человек, хороший человек... Само «человек» ко многому обязывает.


На вокзале в Пушкине. Смотрю на скамью сбоку. Она – как полосатый матрас, одной своей половиной завернутый кверху.


...Только товарный состав, оглушительно щёлкая, метёт пыль по перрону.


Запах чёрной смородины щекотал в носу, вызывал ощущение насморка.


Тёплые запахи метро...


Зачем эта жёлтая автобусина надела красный берет и с красными оборками юбку? (такой раскрас).


Угрюмым и холодным вечером.
Вот мимо меня и сейчас прошаркала чья-то чужая и, скорее всего, одинокая жизнь...


Она потёрлась щекой о сукно моего пальто на плече, и я почувствовал… гладкость её кожи. Как это возможно?


На кухне по полу бойко покатилось яблоко, будто ёжик быстро протопал: туп-туп-туп.


Вода в животе перекатывалась как… в грелке.


Спецкурс Тронской. Необычно сидеть рядом. Обычно я где подальше обретаюсь...


Радостен бывал для меня в детстве каждый редкий приезд матери из города. От неё пахло баранками и… морозом. А те немногие привозимые ею книжки из серии «Книга за книгой»! Чем они пахли? Всем, что в них было! С тех пор, наверное, я книги ещё и… нюхаю.


Утром в троллейбусе

Один я хотел назвать водителя молодцом. Люди слишком нетерпимы во всём, даже для явной собственной пользы не хотят мириться с какими-то, на их взгляд, нововведениями (шофёр никого не впускал в переднюю дверь: дверей, в троллейбусе, как известно, три – пусть, мол, выходят только в переднюю). «Не пугай, я два раза на смерть ходил», – сказал он, когда его попытались стращать. Вызвало неодобрение и то, как он ловко купил газету, перед светофором с красным светом выбежав к киоску.


Не могу спокойно видеть «мирные» костыли. Ну, смерть неизбежна. Завершение всего живого, а вот этот грабёж?


Жирмунская – женщина энергичная. Не стоится ей спокойно – падает вдруг всем телом к преподавательскому столику, упруго отталкивается от него обеими руками. Расхаживая по маленькой аудитории, она иногда застывает, вытянув ногу – загадала что-то? Как она сегодня торопит медленное время! У неё насморк.


Влажная грунтовая дорога под солнцем сверкала алмазными искорками, которые то вспыхивали, то гасли.


Чёрный колодец в тени деревьев хранил темноту и сырость ночи.


В жарком безлюдном полдне щёлкала электричка, и отзвук хлестал в дома вдоль Железнодорожной улицы, как молоток в гвоздь, часто-часто.


Чумекает (соображает) – костромск.


Урок географии бабушке, за всю жизнь один, что ли, раз побывавшей лишь в ближайшем Ярославле.

Она слушала, беззвучно шевеля губами и склонив голову набок. Её глаза ласково лучились. «Это – Кострома, это – Москва, а вот это, – я взял в руки большое блюдце, – Ленинград». Бабушка то ли понимала, то ли нет... Потом взяла в руки «Кострому» и… откусила от неё кусочек.


Дорога через деревню изгибиста, и ночью первым от приближающейся автомашины в деревню забегает не звук, а свет фар, белым молоком заливающий берёзы; и на этом снопе света, будто перебирая его, как рыбаки бечеву сети, автомобиль протаскивает себя сквозь два «порядка» сонных изб.


– Вот ноне робята всё говорят, судьбы, мол, нет. Через 20 годов полюбился он ей. (Старушка у колодца.)


Разноцветный дождь… Голубые, зелёные, сиреневые... отсветы на мокром асфальте – от женских плащей, накидок, зонтов. (Мужчины-то у нас почти все одеты в темное, и зонты у них, если вообще есть, – «не маркие».)


Над задумчивым после тёплого дождя мутным прудом – ивы. Чисто русская картина. И вдруг... – массаи! Воинственный танец на берегу! Вот что это такое, чёрно-белое ТВ!


Петух – индюку: «Меня для престольного праздника берегут». На что индюк: «А меня на свадьбу откармливают. Чай, свадьба-то – не каждый год?!»

О вагонах
Ку-да-по-е-ха-ли-ку-да-по-е-ха-ли? – В Москву-у-у! Вагоны спрашивают, тепловоз отвечает, вагоны переговариваются, тепловоз кричит, гордо распаляясь... А ночью перрон пуст. Все разбежались. Вагоны стоят в сумерках под стеклянной крышей, нахохлились.


Мне приснился древний мир: земля и туманная дыра у мыса Тенар, дыра-вход (не выход) в царство Аида.


– Вы спрашиваете, бывал ли я в Москве? Был однажды, зимой. Всю Москву исколесил, на поезде... на электрическом. Холодно было на улице. Выйдешь, помёрзнешь минут пять, задерёшь голову на серые домины – и опять в тепло, туда, в эту самую метру. Такая благодать... Вот бы нам, мужики, такую. Всей бы деревней грелись под землей!


Деревенского человека метро в первый раз ошеломляет. Конечно, не молодых, те сразу осваиваются. Люди постарше стараются разобраться и... окончательно запутываются. Моя тётя Агнюша, например, успевала глядеть только по сторонам и держаться за поручень, а уж времени на то, чтобы подготовиться к сходу с лестницы, которая невесть куда вдруг исчезает, у неё не оставалось. Спотыкалась, но держалась молодцом. Качала смущённо головой и пыталась… оправдываться. Когда выходили на свет божий, она облегчённо вздыхала.


Мёртвыми телами – выброшенные ёлки, уже не нужные никому... Ветер уныло шевелит их полу-осыпавшиеся замёрзшие ветки с обрывками украшений.


Иногда хорошо на душе становится от одного только слова. Такое слово у меня сейчас почему-то – Stadtkern.


«ПервОй я на «Металлисте» работал». – Так мой дедушка начинал рассказ про свою «жисть».


У этого темнокожего зубы были белые-белые, даже… синие.


На занятиях по французскому языку: «Camarade Печёнкина!»

Тут всё как-то… корявовато, ведь русское «ё» всегда ударно, а французский язык требует ударения на последнем слоге. Да и вообще…

А впрочем, будем говорить… «Печёнкина» (с двумя ударениями). Но… Смешно, правда? – печёнки на, поешь, мол...


Вот ГДР'овский шлягер:
Aber mich zu kuessen
Hast du dich gewagt...

Кто кого тут отважился поцеловать: он её, или она его?
Но «упущения» имеются и в русском языке: я родился (сам что ли?) У германцев же – точнее: Ich wurde geboren, I was born (т.е. «меня родили»).


На перроне, в сумерках, голова стоящего впереди меня парня освещена мощным лучом приближающейся электрички. Световой ореол вкруг головы. Волосы на ней кажутся теперь пухом и... будто лишние.


Весь человек проглядывает сквозь щели своих глаз. Иногда эти щели так узки, что… и глаз-то самих не видно.


В темноте, на фоне чёрной решетки, голову африканца видно не было, а только –фигуру, увенчанную… уголками белой рубашки с галстуком. Прям, пешеход без головы (не «всадник»).


Осеннее утро. Темно. Дождь. Ветер нехолодный, но очень сильный. Он с тоскливым звуком раскачивает лампу на столбе, и вся огромная тень на стене дома – раскачивается. И сама тень столба не стоит на месте. Ветер... виден!


Перед тем, как землю покроет белым снегом, её занесёт жёлтым, разных оттенков, «снегом» листопада. Ещё вчера я шёл по улице, вороша ногами мягкую лиственную рухлядь, приятно шуршавшую. А сегодня – дождь, уныло стоят чёрные деревья, и роскошные вчера листья – съёжились, потемнели, лежат вялые, словно… капустные. Грустно, тихо.


– Вы не сюда пришли. То есть, сюда, а Вам надо туда...


Он хотел закрыть глаза и больше ничего не видеть, но это «ничего» легко проникало сквозь слишком тонкую преграду век.


Нежная мелодия навевала неясные воспоминания, неуловимые и… чистые, как первый снег. Вот они близко-близко, но опять отступают, ускользают...


Он кидал на бумагу какие-то знаки, похожие на… восклицательные.


Я люблю зиму, даже в гололедицу. Хрустящая, с пупырышками, и в то же время вязкая, корочка наста гнётся как влажная вафля и не ломается, прелесть! А пахнет! Ну и пусть изморось, тоже неплохо.


Заниматься «литературоведением» – это… перемывать уже мытую (много раз!) посуду? Как сладко мне спится на лекциях Д.Е. Максимова (русская литература), под ручьи гладких и, в общем-то, скучных слов.*
*Лет через 30, уже после смерти Д.Е., я узнал, что он... писал стихи! («Ходит в городе беда, Ходят люди вбок, В ожидании суда Бредит городок...» – о 1937-м!) А ещё через 10 – что именно он был тем мальчиком, который при перезахоронении праха А. Блока выносил со Смоленского кладбища и нёс на руках через весь город череп Поэта, выковыривая землю из глазниц, за что получил нахлобучку.


Я, как подсолнечник к солнцу,
Взглядом к Тебе тянусь...


Огромный радиоэфир врывался в крохотную комнатку, убирал её стены. Сразу пропадала одинокость. Маленький мой друг транзистор...


Ненависть к ненависти – что это? Библиография библиографии – это я понимаю. Правда, есть ещё библиография библиографии библиографии...


– Она тогда приехала от тебя вся расстроен-н-ная!..


Тьма не выпускала свет из комнаты; она стояла у раскрытой двери и загоняла его обратно, но тот упрямо просачивался – лучик-шпион прорвался сквозь заслон и прочертил длинную узкую дорожку.


Я стегал ему солнечным зайчиком по глазам. Он недовольно морщился.
– Но ведь Вы любите солнце?
– Я не люблю ничего отражённого.


Корчилась в проёме, корячилась лестница...


Трудно объяснить, почему именно этот человек делает именно эту работу, которая, может быть, даже связана с трудностями, опасностью, риском… Иногда – просто потому, что она… первая, первая и единственная на всю жизнь. Люди ведь, в большинстве своём, не любят перемены.


Старушка смеялась. Выпуклый её живот мелко трясся.


У неё были: лицо перекупавшейся девочки и... толстые ноги.


Неоновым светом – крест. Ризы. Рясы. Запах горящих свечек. Воск падает на пальцы. Пожилой человек истово молится. Священник бросает вместе с кадилом жидким торжествующим тенорком: «Христос Воскресе!» Народ вокруг: «Воистину Воскресе!»


– Приехали мокрёхоньки! Катанули по стакану спирта...


Весна – это время года, когда человек примиряется с судьбой?..


Пассажиры упрямо не желали «уплотняться».
– Эй, шляпа, продвинься! А ты, плащ, чего растопырился?


Помнишь*, как в детстве забавлялись ржавой косой? От неё, брошенной на булыжную мостовую – искры в летний вечер, когда уже ноги зябнут от холодной росы на траве. И вот теперь, сидя в маленькой комнате ленинградской квартиры, тоже тихим летним вечером, слышу за окном звон, от которого дрогнуло сердце – это мальчишки бросают на асфальт какой-то металлический предмет и, вероятно, с той же целью: чтобы увидеть, как брызжут искры.

*Вот уже много лет, как человека, к которому обращался, нет на этом свете... Ему не было пятидесяти, и помер он от чересчур быстрого подъёма по лестнице; иначе как бегом – по лестницам не поднимался... никогда.


Костромск.: кобенить морду (неодобр. про «строить рожу»).


Усталый ночной троллейбус с прижатыми ушами-бугелями.


Я сегодняшние будни
Уплотняю в строчки завтра.


Жизнь – как песня. Кажется, будет звучать и звучать, ан нет, вот уже и конец, и неизвестно, будут ли довольны исполнением...


– Напиши сначала на черновичке-грузовичке, а потом пересади в легковую, пусть лихо катит...


– Не прикидывайся… пятачком-то!


Я бережно нёс своё сердце. Мне казалось, что оно уже не может быть «отремонтировано», а разбилось – из-за того, что я слишком близко к нему всё принимал.


В больничной палате об одном нахальном парне, едко: «А это – местный здоровяк!»


Человек, весь в обновках, даже… очки скрипят.


Какая ты сегодня... весенняя!


Мой взгляд медленно обшаривал потолок, уже изученный до мельчайшей трещинки в побелке. И вдруг я увидел прямо над собой... медленно покачивающиеся ветви! Это было так неожиданно и удивительно, что я застыл. Природа сама пришла ко мне в больничную палату! Я различал на тонких веточках даже готовые разбрызнуться  почки.

На подоконнике лежал осколок зеркала. За окном росли высокие деревья. Вершины их подымались выше нашего окна на четвертом этаже. И они, ветки, отражаясь в зеркале, ложились на потолок вместе с пятном солнечного света. Иначе бы чуда не было...

Я повернулся и медленно сел на опостылевшей койке. За окном – весна. А... выйду «на улицу»!

Был тот солнечный апрельский день, какие напоминают о Празднике, о Пасхе, и наполняют сердце радостью. Голубоватые ветки и солнечные пятна на них – словно капли крупного дождя. В саду уже сухо. Воздух тёплый, щекочет затылок. И… запахи! Приятно вот так, как я, хоть и по невесёлой причине, после холодной зимы сразу оказаться в конце апреля.*
*Тогда ещё оранжереи на улице Воинова (Шпалерной) не было.


Конфеты растаяли в кармане – образовалось месиво, и он сейчас вылизывал обёртки.


Такое вдруг чувство гадливости при виде брюхатой кошки, что отшатнулся.


Доводить дело до конца умеют не многие, и… слава Богу!


В студенческом общежитии

Заходит парень. Запросто обращается:
– Где Михайлов?
– Его нет, – не переставая жевать, говорит Юрка (Попов).
– А где?
– Он здесь никогда не жил.
– А ты знаешь его?
– Нет, – невозмутимо продолжая есть, цедит Попов.
Парень повернулся и вышел, растерянно задирая голову на номер комнаты наверху двери.


Жевал медленно, вдумчиво, как верблюд.


– Передайте свечечку, к празднику...
– Господи, куда молодёжь-то прётся, только место занимают!


Пётр Мих.: «Это секрет сердца (о женщинах). Должно отболеть и отмереть само, без болтовни».


Лёше 50 лет. Ест – дай бог, если один раз в день. А.П. про него с неодобрением: «Ему ничего не надо. Была бы – и он показал рукой, оттопыривая мизинец и большой палец – политурка, 45 копеек пузырёк. Курит без конца. А калоши новые – брат купил. Вон, руки-то трясутся...»

Неужели алкоголику состояние опьянения дороже всех других… ощущений?


Он – человек, который недоволен своим «положением», не делает ничего для изменения этого положения, но считает себя достойным всего «более высшего».


Вязкий и чистый голос, немного скучный в однообразии, но заставляющий себя слушать, завораживающий – чисто женский, мягкий и нежный, голос Р. Калантарян.


Ударник упорно выколачивал из барабана дробь, словно желая выбить её из него раз и навсегда, но барабан был хитёр, он глубоко прятал её в своей толстой коже...


У меня достаточно более существенных недостатков, нежели... веснушки на лице.


– Служить, не довелось. Когда молодой – был на броне, в Ленэнерго, – с поспешностью заговорил П.М. (а у самого – глаза косенькие-прекосенькие).


На старинных фотографиях – не лица, а… лики. – Торжественные, по случаю столь редкого и потому ответственного события.


– Что у него?
– Плеврит, говорит.


Добрая память о человеке – это, пожалуй, главное, и в этой памяти он ещё долго может жить после смерти.


Было непривычно видеть, как старик-инвалид, играя в домино, задумавшись, покачивал обрубком ноги (у него не было обеих ниже колен). – Да ведь это он… постукивает носком правой ступни!


Маленький седой мужчина. Отчего у него на лице всегда недовольная мина? Как будто он постоянно ощущает какую-то одному ему ведомую боль. Морщит переносицу, и живые глаза быстро бегают под приопущенными ресницами.


Молодой человек пользовался… физиологическим спросом.


Какой-то дядя от дождя
поспешно спрятался под... шляпу.


Две девицы – под впечатлением от только что просмотренного фильма. Блестящие, зовущие глаза...


Ты сам у себя путаешься под ногами.


После долгого праздника, накануне новой рабочей недели:

Люди все сегодня – мухи сонные,
Хоть не осень это, а весна,
Настроенье – явно похоронное,
Словно завтра вечером – война.


Дворничиха в белом переднике-фартуке «выстроилась» у серых ворот.


Доброжелательный наклон головы (профиль).


В пробивающейся зелёной мураве – иней прошлогодней травы.


Приятный, свежий, кисловатый запах сохнущей на ласковом солнышке отавы в раскрытые двери – через прохладные, недавно вымытые, выскобленные голиком сени. Да еще предбанное, субботнее ожидание...


Костромск.: мазырнуть* (экспрессивное для: «со злостью швырнуть»).
*Потом, через многие годы, привелось работать вместе с ловким молодым человеком по фамилии Мазырин.


Теперь я почти ощущаю… физическую природу времени. Оно – как водный поток: когда нужно что-то сделать срочное или интересное, когда с головой уходишь в работу и торопишься, то течёт быстро, неудержимо; сечение русла твоего времени, его «берега», сужаются, а когда работа впереди безбрежна, скоро сделана быть просто не может и не интересна, то превращается в широченную вялую реку на ровнейшей равнине, или даже в… болото.

Либо оно вообще... мыслящее... против человека. Следит и начинает для тебя быстро убывать, как только заметит, что ты им дорожишь или тебе его явно не хватает. (Супротивно человеку, как в вечной трагедии любви-страсти Кармен–Хосе.)


Я завтра встану раньше вас обоих... вместе взятых!


Правда ли, нет ли, кто-то из родни рассказывал, что бабушка, узнав о конце войны, плача от радости, разорвала почти новый тётин сарафан – единственную красную вещь в доме, и вывесила этот «флаг» на дереве под окошком. На недовольное бурчание владелицы сарафана будто бы ответила: «Молчи, дурёха, теперь получше купим». («Получше» – не получалось, до самой смерти обеих…)


Старушка седенькая и худенькая. «Соломинка»...


За дверью прошумел дождь аплодисментов.


Маленькой лужицей на столе блестело бритвенное лезвие.


Стекло двери в читальный зал: под солнечным лучом на нем проступает много пятен, это отпечатки быстрых пальцев бесчисленного числа посетителей.


Обычно делают дело и ждут его окончания, радуются. Смерть – это конец, которому не радуются, какой бы трудной ни была жизнь с кучей всяких дел.


В комнате молодая нянька играла с мальчиком в войну. Красный пластмассовый солдатик лежал у неё на колене. Солдатик – игрушечный, колено... – нет.


Разве только таким мужчине быть,
Чтобы любая женщина ему – соломинка...


На географической карте – синусы заливов.


Смотрел на грязное оконное стекло. За нижним его углом неожиданно появлялись штанги троллейбусов. Они прочерчивали по стеклу невидимые параллельные линии и исчезали. Троллейбусы торопились, а я – нет...


Он ходил, а рука его, вытянутая вперед, заметно дрожала, в ожидании одного из двух стульев на пути.


А мимо проносились клочья синего тумана выхлопных газов. День солнечный...


И Маркс, и Энгельс, в бронзе по углам аудитории, слушали, как мы на скорую руку перевирали то, до чего они «додумались» не спеша.


Незаметно подкравшийся поезд испугал нас своим грохотом.


Когда ему открыто, чуть ли не с издёвкой льстят, он принимает всё fuers Bare. Кто он: дурак, доверчивый простак, или хитрец?


Просто у него было такое… вечно-пьяное лицо.


Девочка с мячом в руках (игра под названием... вроде... «штандер»?):
– Тур... тобр..., ну, как его там, Туберкулез, лови!


Он стал быстро листать книгу, и та задышала… шелестом страниц.


Пьяные молодые голоса в тишине ночи: «Пусть солдаты немного поспят...» Навстречу старичок:
– Да, вот именно, не тревожьте, так сказать, – и добродушно улыбнулся.


Мы с попугайчиком Сёмкой двое остались дома. Я читал, а он прыгал, сначала по батарее парового отопления, с одного её теплого ребрышка на другое, потом перебрался ко мне на кровать. Забрался на очки, сидел и изредка чивикал, перетряхивая перышки. Голова с желтым клювиком, живые глазки. Крылышки на спине у малыша – домиком. На голове хохолок, а сзади хохолка – волоски как у маленького негритёнка. Розовое тельце проглядывает сквозь перья.


Когда заворачиваешь за угол, будь осторожен – там может оказаться собака или, что гораздо хуже, лихой человек.


Никогда не приветствуй встречного издалека и чересчур горячо: за ним случайно может идти ещё один твой знакомый, который либо отнесёт твои эволюции на свой счёт, либо обидится, что не он их причина.


В сумерках тихо крутились стаи такси, с притушенными, но иногда ярко вспыхивавшими глазами-фарами.


Бестолковая Славкина гитара забегала вперёд, потом, спохватываясь, отставала, тащилась сзади, но в том-то и дело, что, забегая, она показывала, куда мелодию вести не надо.


Как противна моль и своим цветом, и тусклым отливом, и жирностью, и тем, что пачкает руки и всё, на что наталкивается. (А сколько от неё вреда!)


Мы продирались в автобусе к выходу, как гребень через давно не чёсаные волосы.


Оркестр в хорошей записи для меня лучше, чем вживе. Последний слишком живописен сам по себе – отвлекает от музыки и утомляет глаза.


Как причудливо преломляется свет через затемнённые окна автобуса в жаркий солнечный день: у людей на улице, у каждого – столбик света на голове (чем не иллюстрация к уроку про атмосферное давление?)


К прочитанному всегда как-то определяешь своё отношение, и порой бывает трудно определиться. Но ведь где-то ты стоишь? И это «где-то» – сумма всего в тебе.


Каково человеку, которого разлюбили или оставили... Или он, может быть, утешает себя мыслью, что это не была та самая-самая любовь. И не ради ли такой любви покинут он сам? Свобода? Значит, никто не застрахован?..


Ты (это я сам себе) тоже – животное. Ну, конечно, «более высоко» (?) организованное, но всё же, оно – это ты, а ты – это оно. Не зря и у Байрона: «Конечно, человек – престранный зверь».


Образы во сне – не зрительные, они… сложнее. Вот, например, мой дикий сон: какая-то драка, чертовщина, свинья жрёт теплого цыпленка. Именно: тёплого. Как это?


Шумно втягивая в себя горячий кипяток, Володя каждый раз приговаривал:
– А, ....ь, горячая! (Вода, то есть? Или стеклянная банка?)


Лёня (Алексей?)(«коми-пермяк») рассказывает о чём-то:
– Забыли о хлебе, гад!


Пример «красивого» (чересчур) перевода из Теккерея:
«Далекий тропический остров
Молитвы мои осеняют,
Там синее небо смеётся,
А чёрные люди рыдают...»


Наверху дверь была с пружиной, и каждый раз, когда кто-то проходил, лестничная клетка наполнялась мелким, постепенно затухающим шумом.


Я знаю радости незнакомых мне людей: секции почтового ящика в общежитии, на разные буквы, – открыты, и видно, например, что Уткину... опять пришло письмо.


В силу бессилия...


Пристально-рассеянный взгляд (близорукого человека).


Сделав вид, что поправляет очки, она скрыла быструю усмешку.


Запах талого снега весной и эти чистые, замёрзшие вечером дорожки...


– Местами ничего, но сплошной лежебока.


Моя загадка: И сзади нарастает, и спереди не убывает (советская очередь).


Тени на худой шее грязнили кожу.


На лекции.

Если его (преподавателя) очки блестят, значит, он не смотрит на меня, и можно переброситься с кем-нибудь словцом.


Шарил глубокомысленно по подбородку в поисках долгожданной бороды.


СвОлочь: вассал должен явиться со своими людьми, которых ему удастся наскрести, «сволочь» с полей («ухудшение значения на почве социальной оценки», солдаты – это крестьяне).


Портрет у писателя (да и у художника тоже) навязывает нам несколько характерных черт, остальное теряется – «издержки производства». Это несправедливо по отношению к человеку, который в жизни, как правило – «объёмнее».

Как часто складывающееся о человеке на основании чего-то одного, например, внешности, представление опрокидывается даже при поверхностном знакомстве. Лицо, скажем, – незначительное, а заговорит человек – златоуст! да ещё и умница; ну и, естественно, наоборот… Иногда, только слыша человека, например, по радио, представляешь его себе таким-то и таким-то, а глянь, показали тебе его – он совсем другой, и приходится в себе его образ как-то… переналаживать.


В голосе у неё дребезжала… тонкая, навязчивая струна.


Я всё понимаю, и у меня даже остаётся время кое-что понять неправильно.


КурявА (костромск.) – не от «кудряво», а от глагола «куриться». Закурилось вдали – жди, сейчас и здесь дождь будет.


Когда жуёшь, зажав уши, ощущаемый тобой звук усиливается до того, что начинаешь бояться, как бы не помешать окружающим.


Отсвет на высоком лбу женщины – как приклеенная белая бумажка.


Я всё смотрел и восхищался, а потом увидел, что это просто женщина с… огромным задом.


Араб вынул носовой платок, ...смуглый, как он сам.


Я глядел на него снизу: казалось, на лице у него четыре глаза – столь большими были круглые ноздри, и столь маленькими – глаза.


– Позавтрекал, и к обеду, через два часа – в Прибалтике («староста» палаты Н.Н., шофёр).


От его храпа сотрясались стены. Иногда он сам испуганно переставал храпеть и… просыпался.


Выкашливал легкие сосед за стенкой.


У него нос свалился набок (впечатление из-за искривленной перегородки).


Худенький седой старичок приподнял иссушённое болезнью туловище над одеялом, как заяц на задних лапах, навостряющий уши.


Усталые мысли упорно брели к источнику воспоминаний.


– Они их, это... дискриминтируют.


– Отец мой железнодорожником был. Поезда грузил. (П.М.)


В одно прекрасное время... Так часто начинают рассказ про времена, далеко не прекрасные.


Почему-то я даже в голову брать не хочу, что нас, самопально аж в 4-х экземплярах (в основном, моими усилиями) «издающих» О. Мандельштама, могут прищучить… А ведь есть ещё «Поэма без героя» Ахматовой, и ещё кое-что...

Настолько кажется диким, что нам, филологам («люблю слово», греч.), могут запретить любить такую прекрасную литературу, читай, предписать перестать этими филологами быть, что мы и не боимся.


Морозный день. Нева парит взломанной серединой. Пар смешивается с дымом многочисленных труб. Небо серое, и дымы, растущие вертикально, напоминают гейзеры.


А сегодня утром (11.30) в идеальной симметрии по обеим сторонам Исаакия – две радуги, и это зимой-то (30 января, 1967)! Прямо над куполом собора – холодное ослепительное солнце, позволяющее только угадывать темную глыбу здания. Радуги – почти вертикальные, не очень большие и не очень яркие, но весьма заметные.


У неё было не только недовольное лицо, но и такая же недовольная походка. Её никто не брал замуж.


Студенческая поездка в ГДР через Польшу (лето 1967)*
* Поясняю теперь, почему так много уделено внимания той поездке: тогда выбраться за границу, даже в страну «социалистического лагеря», было редкой удачей; что говорить, если джинсы настоящие приобрести – было событие.
 
Поляки стали заметны уже в Гродно. Их язык, после того как мы проехали Белоруссию, – закономерное видоизменение русского и как иностранный не воспринимается. Спокойная, понятная речь, во всяком случае, мне, жившему в детстве одно время в Западной Украине.

Таможня, штампы в паспортном вкладыше. Обветренные лица пограничников. Фуражки, форма. Так вот как чувствует себя интурист. Я бы сказал, приятно. Странно только ощущать на тебя так устремлённые глаза.

Поляки. Старушка – как в Белоруссии. «Очень приятно, если Вы находите, что я хорошо говорю по-русски», – в ответ Лиле.

Корова за окном вагона – уже польская.

Искрами промелькивают железнодорожные фонари на невысоких столбах.

Остановка в Бялостоке. Пивнуха. Железнодорожники с фонариками. Кричат: «Поезд!» («Проезд свободен»? Ведь «поезд», в нашем понимании, у них – «пОцёнг», т.е. для них в этой машине важно, что она «тянет», а для нас – что «ездит»).

Луна – как накануне с твоего, Машенька, балкона, огромная, из-за туч, оранжево-лохматая.

Всплыли в памяти все piosenki пана Гжесюка с грампластинки, покупке которой так радовался Фёдор. Как жаль, что Фёдора сейчас нет рядом. Он был бы рад всему этому и, «пшэдэ вшыстким», тому, что можно запросто поговорить с настоящим поляком. – «У нас воеводства, а у вас?» – И тому, что большей частью поляки весёлые. Как те польские девушки, что жили в нашем общежитии. – «Нех жона завшэ бэндзе здоволёна!» – это худой мужчина с кружкой пива, после того как затянул потуже пояс и мне подмигнул.

У разбитого окна, мимо которого белёсым туманом проносятся: дым – оставляя во рту долгий нехороший, газовый привкус, и золотые искры – роем, с большими промежутками, на фоне больших, загадочно тёмных деревьев вдоль дороги. Три головы почти лежат на хрипящем маленьком транзисторном радиоприемнике. Сопот! Приятно сознавать, что он – где-то рядом, а ты, наверное, сейчас то же слушаешь или смотришь по ТВ.

Часы перевели. Сейчас 21.30. Давно темно. У вас – 23.30. Луна высвободилась из туч и мчится теперь по чуть начинающему светлеть небу с нами наперегонки. Деревья хлещут её верхушками. Река. Грохот моста. За мостом – деревья в тумане. Где-то в стороне от дороги, вздрогнув, погас огонёк. Встречные товарные проносятся перед самым лицом. Вот-вот отрежут нос.

Прибыли! С Варшавского вокзала в Ленинграде – на настоящий варшавский! Вар-ша-ва...

Ночь. Первая улица налево. Иду с «транзистором». Магазины, частные лавочки. Несмотря на все неудачи – опоздание, предстоящая ночёвка на вокзале и т.д. – на душе спокойно. Полутёмные улицы. «Варшавяки» и варшавянки.

Утро. Православная церковь. Посольская «Волга».

Старэ Място! Дождь, тихий и не успевший надоесть, казалось, придал особую прелесть этой нежданной прогулке-подарку. Подвальчик «Под крокодилом». Готика. Костёлы (орган, звоночки, пение, вся служба) – трогают. Чинные скамьи для прихожан. Красивая, строгая форма монашенок. Молодая монашенка с удивительно независимой и лёгкой, летящей походкой. Под чёрным, с белой косой вставкой, одеянием угадывается стройная фигура.

Сыплется и сыплется мелкий «дэшч». Улицы узкие и безлюдные. Статуя Святого, покровителя города, на площади. Всё утро в этом месте – запах картофеля со сливочным маслом. Воскресенье!

Таким в моей памяти Старэ Място и останется. И ещё: стремительно из-за угла, прямо мне в живот – девочка в голубом платье. Смущённо: «Пшепрашам пана!» Как непривычно и уважительно... А ведь в детстве часто слыхивал. Во дворе у нас в Надворной (под Станиславом) жили и поляки, семья с фамилией Портыка.

Международный вагон на Лондон. Соседу по купе – в Лондон, нам – до Берлина, Восточного. Прощай, нечаянно подаренная мне Варшава!

Франкфурт-на-Одере. Таможенники. Первым пришел «Good evening». Потом ещё четверо. На вокзале – всё не так, как у нас, или даже в Польше.

В кармане – непривычно толстые монеты. Звук у них – не тот, уронишь – как пуговицу.

Грюнау. Ужин.

Берлин, гастштэтте. Унтер-ден-Линден. Алекс. Бэролина. Нойе Вахэ. Шухаус.

«Белые мыши» на перекрестках. Это, вероятно, от сочетания серой, мышастой униформы, – с белыми отворотами на рукавах (регулировщицы движения).

Здесь, кажется, даже мухи привыкли к порядку, «орднунгу». Смахнёшь её с пивной кружки – она послушно перелетит на пепельницу.

В Сансуси кричат петухи. Дымком убежал за деревья ручей. Слезинки спелых груш в тёмной листве.

Красно-крышая Германия.

Опять Грюнау. Остановка на тихой улице. Мимо – двухэтажные омнибусы. Сонная тишь. («Гаммельн славный городок...»)

«Жизнь стоит того, чтобы жить» (Das Leben ist lebenswert – кратко). И это где?! На карнизе церкви!

Дрезденская галерея. «Мадонна», «открывшаяся» моему взору лишь перед самым уходом, когда, уже отчаявшись успеть, как другие, «быть ею потрясённым» («выпрямленным» – Короленко), я бросил на неё через плечо последний взгляд и... унёс всю картину в своей памяти навсегда; нет, не по частям (цвет, композиция, etc.), а во всём её... воспарении...

Грюнэс Гэвёльбе. Ценные вещи в музеях как бы обесцениваются – так их много. Это уже какая-то... свалка роскоши.

Потсдам, а в нём – знакомые.
– Откуда?
– Завтра домой. Рады очень.
– А нам ещё долго. Ещё ни в чём не разобрались.

Д-р Майснер. Неизменная трубка во рту.
Экскурсовод в Цецилиенхофе, молодой парень. Очень грамотно и «кругло» рассказывает.

Росчерк Сталина под текстом Соглашения. Огромная линия, перечеркнувшая букву И, и… с неослабным нажимом к концу.

Национальная библиотека.
Нас, как германистов, встретили очень приветливо. Показали рукописные листы Т. Шторма и др. Письма Тургенева на немецком. Айхендорф. Огромное здание, огромные читальные залы, огромные и подробнейшие каталоги. На полу – приглушающий шум шагов пластик. По огромному тоже коридору парень, насвистывая, катит тележку с книгами.

Прогулка по Берлину. Красно-белый полосатый шпиль ТВ-башни языкастые берлинцы прозвали «указательным пальцем Вальтера Ульбрихта», огромное «модерновое» здание одного из Министерств – «погребком» (кабачком) Винцера» (фамилия министра Винцер – говорящая: Winzer=винодел).

Нойе Вахэ. Застывшие перед ней солдаты. Памяти павших... Серый камень.

Здание театра. Ложный вход. Дворик со скульптурными масками умирающих воинов.

Католическая церковь и её приветливый пастор: «Алтарь недоступен для непосвященных (Laien)». Молитвенники на лавках. Катехизис и псалмы с нотами. Горят свечи... электрические. «Осторожно, скамьи» (несколько раз) – он, наверное, по происхождению поляк. – «Прах, понимаете?» А скамьи, Kniebaenke, кратко не описать, и название одним же словом не перевести, как и фахверковые домики-игрушки. «Скамьи для сидения, но с продольной доской внизу сзади для коленопреклонений» – вот как приблизительно.

Рейхстаг без купола не признаётся за то, чёрное, обгорелое, с советским флагом над ним. Неуютно от разрушений у Бранденбургских ворот (как ранее от развалин церкви в самом центре Дрездена, у Грюнэс Гэвёльбе).

За невысоким дощатым заборчиком, каким обычно перегораживают дорогу при ремонте – Западный Берлин. «Там» (drueben) – большая площадь, одинокий пешеход. Там тихо и буднично.

Музей истории. Комната бюргера: бидермайер.

Пергамон-музеум поражает. Тщетно пытаюсь представить все эти древности в руках их создателей, людей далеких столетий до нашей эры... Статуи с прорезями глаз. Так давно, что и вообразить трудно. А вот дела их рук вижу, и разница, вроде бы, не такая большая. Человек, каким он тогда был? Стал ли теперь лучше?

Первая… харчевня (трактир, забегаловка – гастштэтте), первое, наконец, немецкое пиво. Поддатенький (angesaeuselter) немец за соседним столиком.

Надписи на газетных киосках – и по-русски. Советские журналы – в начале ряда. Лозунгов много, как у нас...

Берлин показался мрачным.

Ресторан «Москва» на Карл-Маркс-аллее с мозаикой на темы советской жизни.

В городе много собак, и каких! В основном, это ухоженные пудели. Разговоры хозяек: «А я..., а у меня пёс…» «Собачники» везде одинаковы.

Почтамт.

Ещё не могу отличить полицист'а от солдата. Форма у солдат – старого покроя. Именно в такой умирали за Гитлера.

Эс-бан. Погромыхали в Грюнау, где пока и живем в молодёжном общежитии для туристов (Jugendherberge). За окном промелькнули знакомые ранее только понаслышке Дом учителя с залом для конгрессов. Говорят, купол – очень низкий, как нахлобученная шапочка – неудачен. Рядом – современное здание с мозаичным поясом вкруг него на высоте второго этажа. Поясок окрестили «кольцом сигарной наклейки» (Zigarrenbauchbinde). Очень похоже! Меткий язык у берлинцев.

Станционные дежурные, отправляющие электрички, кричат зычно: «Zurueckbleiben!» Коротко и ясно, правда, по-русски одним словом не передать, буквально: кто не успел, останьтесь (мол, не пытайтесь что-либо предпринять). Да, собственно, здесь все приучены к порядку, и крики эти – опять-таки только фигура этого порядка, не больше. Интересно, что кричать нашим, чтоб поняли? (А и то, как только наши машинисты не костерят опоздавших, но «не сдающихся» пассажиров, пытающихся пройти сквозь уже закрытые двери!) В вагонах – предостережения, не забывать про Fahrentgelt (оплату). Места для инвалидов и калек (fuer Schwerbeschaedigte).

Первое время было умилительно и удивительно слышать, как дети правильно говорят по-немецки, не то что некоторые из нас. Две крошки прощаются:
– Mach's gut!
– Tschuess!

Толстощёкие дяди в штанишках по колена. Sie wirken wie erwachsene Kinder. Komisch... (т.е. смешно – совсем как… взрослые дети). Ну да, эти засаленные кожаные, часто замшевые, шорты с помочами через оба плеча, соединёнными на груди, которые в семьях передаются от деда к внуку, так и называют: Кniehosen (букв. «по-коленные», и, по-русски, таковыми получаются… в двух смыслах: и по длине и по… сроку службы).

Утром едем в Потсдам. Мелькнуло за окном наше «молодёжное пристанище», Jugendherberge (соответствия слову, да и самой реалии, у нас, к сожалению, тоже нет). Вспомнилось, как венгры накануне приняли нас с Витькой за своих, пока мы молчали, а немцы выяснили, что мы не немцы, потому что нам неведомо было жаргонное значение глагола filzen («ночевать» в смысле нашего «харю давить» или помягче). Справедливости ради один из них заметил, что кое-где, например, в воинской части, где ему довелось служить в ННА, словечко означало «тырить» (воровать). С краской стыда вспомнил про вчерашние поцелуи с немецкой девушкой Эльке. У них к этому отношение проще. Ну, выпили, ну, поцеловались, ну, пообнимались, подумаешь... Я же сейчас краснею, потому что дома – невеста, которую люблю. Надо будет поосторожней с выпивкой, которая, видите, как на меня безобразно действует. Ай-яй-яй!

В Потсдаме увидел впервые советских солдат.* Подумалось, вот было бы здорово, случайно наткнуться на моего двоюродного брата, который служит где-то здесь.
*Я тогда ещё не знал, какой большой этот «параллельный мир», Группа советских войск в Германии, а, главное, что я скоро сам буду одним из этих военных «оккупантов».

Конина (Rouladen) с традиционным пивом. Двухэтажные вагоны поезда. Проверка документов, неподалёку – Западный Берлин, граница.

После обеда – Сансуси (sans soucis), т.е. «без забот» (для Фридриха Второго). Толстенные красные рыбы толкутся под утками у южной стенки фонтанного бассейна. Изумителен парк*. Беседки, обвитые плющом. Боскеты. Цветы, цветущие кустарники и деревья. Розы! И всё это… чередуется, продуманно… скомпоновано, фигурно подстрижено… Скамейки в живых, зелёных нишах...
*Я дома, в Пушкине, часто бываю в Екатерининском парке, даже иногда готовлюсь в нём к экзаменам, так что могу сравнивать: нашему, пусть он и причисляется тоже к регулярным, в отличие от Александровского, до настоящего регулярного, выходит, далеко. Но не те ли же немцы тому виной?! И ещё я не знаю, каким был парк при царях, а каким при… советской власти до войны.

Обширный плац: похоже на Гатчину и Павловск, очень. Здесь маршировала прусская армия. На лугу – овцы. Настоящий пастух (Schaefer) в шляпе с пером, настоящая овчарка. И это – тоже в парке!

Едем в Лейпциг. Опять стоим в проходе. Но с Майснером это легче. Пью с ним пиво. Он оживляется. Учу его играть в «наши» карты. Отчаянно визжат колёса, вагон кидает из стороны в сторону (колея, начиная с Польши – на..., в общем, намного Уже, чаю не попьёшь...)

Вечер, приезжаем. Никто не встречает, но мы совершенно спокойны и сразу все в восторге от тёмного уже города. Решительно всё нравится: и большущий вокзал, и множество трамваев...

Пришли. Дженни (Женни)-Маркс-хайм, т.е. студенческое общежитие (имени… д-жены Маркса), но какое?! Да такое, что во время ярмарок (Лейпцигских!) его не стыдно предложить гостям как… отель. Ванна, в которой я мылся, позволяла, оттолкнувшись, проплывать какое-то небольшое расстояние. Правда, потом не было воды в мужских душевых, и мне, изрядно потевшему в отчаянных схватках за теннисным столом с местными мастерами маленькой ракетки, приходилось мыться, за занавеской, на женской половине, куда меня милостиво брали с собой наши девушки. Представляю удивление (по поводу нравов «этих русских») у тех немецких парней, которые однажды стали свидетелями моего выхода «из бани», распаренного, в окружении 7-8 не менее распаренных девиц. Немцы всё шли и оглядывались.

Но я отвлёкся. Вся процедура оформления – 5 минут. Приятно, что здесь нас ждали. Только мы успели пережить отрадное удивление (комнаты – прелесть!), как ввалились дождавшиеся нас, наконец, очень весёлые, с букетами тёмно-рдеющих гвоздик, и как-то, дома, подобревшие и похорошевшие (не то, что у нас в Ленинграде) – Г. Ульманн, его супруга и Г. Кобер, тоже с супругой. (У жены Г. Кобера – гладкие каштановые волосы, ниспадающие и блестящие.)

Ночью за раскрытым окном, где-то совсем близко – звон. Утром посмотрим, откуда.

Утром жарко. Так вот он, оперный театр, и обелиск, и фонтан, которые так часто были на открытках, присылавшихся мне в разное время Эрикой. Рабочие, до пояса обнажённые, укладывают на площади плиты. А напротив – источник ещё вчера непонятного звона. На крыше здания – две бронзовые фигуры, вероятно, кузнецов, потому что в руках у них молоты. Один из этих молотобойцев, поворачиваясь, ударяет по одному, меньшему колоколу, предваряя главные удары и отсчитывая четверти и половины часа, а второй – по другому, большему, отбивает часы.

Прогулка по городу с Г. Кобером и архитектором. Архитектор говорит очень быстро, и старичок, с маленьким капризничающим внуком на руках, оказавшийся рядом, простодушно удивляется, что мы, русские, так всё хорошо понимаем по-немецки.

Ужин у Ульманов (у-у-у…) Они, вероятно, хотели поразить воображение ленинградцев, потому что на столе – персики... фаршированные мясом (как их есть?), крюшон и т.д. Но хэрр Ульманн очень внимателен и добр. Каждый раз после встречи с ним я обнаруживаю у себя в кармане пачку понравившихся мне сигарет (тонкие, но скручены из табачного листа).

Знаменитый Ауэрбахский погребок. Комичные скульптурные пары дерущихся забулдыг при входе, слева и справа. Я не удержался и попросту украл на память роскошное меню этого знаменитого заведения, меню с изображением летящего на бочке Фауста. Сделал это почти на виду у немцев. Не был уверен, что меню можно упросить продать.

Томас-Кирхе. Могила Баха. Орган.

В тот день бродил по городу один.
Schwarzer Gluecksbringer (трубочист) в чёрном котелке и навеселе.
Молодожёны, разгуливающие по центру. Он – типичный крестьянский сын. Откровенные, оценивающие взгляды и шуточки молодых повес.
Проповедь в церкви.

Как долго тянутся здесь суббота и воскресенье. Улицы – как вымерли, а запросто пойти – не к кому. Дремал на скамеечке, как старик. Вечером выбрались из-под тяжёлых перин, на частной уже квартире, и, от скуки, с Витей напились. Я окунал его лицом в фонтанный бассейн, чтобы он очухался. Крепкий этот «Jaegermeister» оказался. Но какие же мы, русские, всё-таки пьяницы!

Кино с Гертом. Он ржал вместе со всеми немцами там, где мне, например, смешно вовсе не было.

Вартбург, подъём на осликах в гору, немецкая библия в переводе Лютера, музей музыкальных инструментов в Айслебене, средневековый, живописный, холмистый город Хальберштадт* (где на балконе одного из трактиров, не на первом этаже, а выше – настоящие живые деревья), Вернигероде (тут рядом и бывают Вальпургиевы ночи...)
*Два года спустя оттуда ездил в горы на подлёдный лов, будучи уже офицером, и мне тогда, ранним-ранним утром понравился... весь в белом чистом снегу городок... Бланкенбург, о котором я и не знал, что он – родина автора одиозного «Заката Европы», Освальда Шпенглера.

Замок Морицбург. Музыка в залах – 17-18 вв. Настроение, охватившее меня, было так приятно. Звук рога, вид из окна на озеро. На глади воды – спокойные утки.
Островок камыша. Скошенное сено в рядках и рядом – жующая лошадь. Одна из посетительниц, отдавая дань «средневековому» настроению, переходя из одного зала в другой, изогнувшись, сделала жест дамы, придерживающей шлейф или трен.

IGA: Internationale Garten-Ausstellung (Международная «садовая» выставка). Это такая под Эрфуртом сказка цветов и плодов: повсюду большие и малые фонтаны, в каналах и прудах – чёрные, с красными клювами, лебеди, розовые фламинго! Георгины – пальцами врастяжку не охватить! (Эмблема IGA – рука с зажатым в ней подсолнухом.) Струи фонтана, взлетающие навстречу друг другу, вызывают ощущение непогоды, смутного беспокойства. Сиреневая гвоздика, кажется, имеет… синий запах.

Вагон трамвая. Задиристые парни «саксонят»: Аусштайххен... Айнштайххен...

Пошёл и с наслаждением умывался... десять километров (в поезде домой).


Можно, оказывается, смотреть в зеркало, не видя в нём самого себя.


Приятно чувствовать себя снова дома. Здесь ты свой, а не чужак. В это утро на всём пути я невольно делил всех встречных на две категории: посмотревших на мою дорожную сумку, купленную на память о Германии и нравящуюся мне самому, и не посмотревших. Последних я великодушно прощал – они слишком торопились на работу. Первых было куда больше (о, тщеславие!)


В общежитии арабо-израильский конфликт имел следствием расселение одной из комнат, в которой до того очень дружно жили наши знакомые: два араба и один еврей.


– Заносы были.
– Нет, Волга уж мялась!
– Да, да, правда. ТалИба была, талиба...


– Только первый-то спень напал, вдруг стук в дверь. Вскочила, да головой-то – об стенку! Такого раза дала. Ведь прилегла только. Думаю, навело*. Теперь вот голова – как не моя.
*Костромск.: почудилось (бывает тж. «привиделось»).


Наступление осени я почувствовал сразу. Она началась за пять-шесть дней до 1 сентября. Мне всё стало ясно, когда я вышел из дома утром. Воздух, да, воздух, стал гуще, плотнее, ощутимее, и вместе с ним стали ощутимыми все запахи. Ещё тепло, люди одеты по-летнему, но в воздухе разлито какое-то осеннее спокойствие. Трава пахнет иначе. Пахнет арбузной коркой, сенной трухой... Многолюдней на улицах – вернулись с дач, с отдыха.


Девочка лет четырёх-пяти. Спрашивает свою маму:
– А где горка?
– Увезли на машине.
– И сбросили в воду...
– Ну, зачем же. Она утонет, и всё, а на чём же дети следующей зимой кататься будут?
– А куда же её увезли?
– На склад. Там вещи складывают, хранят.
Вдруг возмущенно:
– Ты что, с ума сошла? Как же можно горку хоронить?


Застревали у женщин каблуки-шпильки в ступеньках эскалатора метро.


Распределение по окончании вуза: началось с колхоза (первые же дни на первом курсе – уборка картошки) и кончилось колхозом (сельская школа).


Как будто вздули огромную спичку – промчался автомобиль.


– Врач-гимиопат.


– Месяц полный... проработал. (Это уже… луна получается. Ср.: смех даже полный.)


Девальвация-дьяволяция.


Больной крысой пробежала кошка. 


Сидел в полуподвальной факультетской аудитории, в «катакомбах». В окне у меня над головой ноги шагавших друг другу навстречу мужчин схлестнулись в крылья одной огромной птицы. Во всяком случае, в моём боковом зрении это было так.


Д. на военной кафедре после трёх часов нудных занятий военным переводом до того залукоморился, что вместо «заградительный огонь» упорно твердил «зарубительный»,  уже не понимая, чего от него хотят.


Жоржи Амаду у нас на факультете. Невысок, плотен; брюшко. Седые, вьющиеся волосы. Голос – как у человека, много курящего – вот-вот закашляет. Под конец пошли жесты, он ведь латиноамериканец.


В Германии наша преподавательница нас, студентов, призывала не ронять марку и не падать в глазах немцев, но сама первая всё это и проделала: у неё на пол из рук выпала монета (марка ГДР), а выходя из здания вокзала, она чуть не упала. (Что поделаешь – ортопедический ботинок на одной ноге.)


Профессор А.В. Фёдоров. Это продолжатель дела той самой золотой старинной интеллигенции, которая, вероятно, не позволяла себе участвовать в подготовках каких бы-то ни было революций, сами трудились и были добры к падшим, не опускаясь до верноподданичества, стукачества и т.д. Уважение ко всем. Несмотря на высокое положение на кафедре и в университете – отсутствие даже намёка на снобизм, на «эстетство» и пр., вместо этого – отзывчивость и щедрость на похвалы. Причём, искренне, это у него внутри.

Абсолютно не подвержен какому-либо тщеславию. Часто: «Вот у меня мысль... Может быть, кто-нибудь позднее займётся?»

Глаза голубые и... разные. Мягкие руки, и уши такой же формы, как у актера К.

Слушать его – одно удовольствие. С самоиронией рассказывает про то, как на фронте был переводчиком:
– Фёдоров, идите снедать!
– Спасибо, товарищ капитан, я уже порубал, консервы...
 

Когда человек зевает, он… предстаёт по-человечески (по-«животному») простым и понятным, и уже не кажется таким надменным, как только что…


Такое впечатление, что у неё замерзли, онемели губы, и ей трудно сглатывать слюну. Когда она говорит, хочется это делать за неё самому.


Говорим о Гегеле: дурная бесконечность, изоморфность, голая единичность... При последних словах смешливая девушка за первым столом стала пунцовой.


Крылыхало.


Ещё вчера голубь, садившийся на тротуар, крылами разгонял пыль, как бы расчищая себе посадочную площадку. А сегодня дворник утром в теплой тишине взял в руки деревянную лопату, чтобы сгребать пушистый снег, и вот мы с тобой уже в зиме.


Одиночество гнало меня, как осенний ветер гонит жухлый лист.


Акулова: «Там, где различали три класса, хорошо, что их было». Она, наверное, родом из Одессы.


Он прочитал телеграмму... от корки до корки.


У него было сильно развито чувство долга, он всегда всем был должен.


Улыбка сквозь слёзы – как слепой (грибной) дождь. И слёзы эти – не горькие, а нечаянные. Заблудившийся дождь – слепой (непрошеные слёзы).


Допинг-слопинг.


Письмо лежало на столе... «вещью в себе».


Она вговаривала в нас слова, выразительно их произнося, как всегда стуча одной рукой в худую, иссушённую почти непрерывным курением грудь (в другой – неизменная дымящаяся «беломорина»).


На стене какими-то иероглифами* – вентиляционные, «вытяжные» решетки.
*Не ведал тогда, что позже займусь в своей жизни и иероглифами.


Прошло два листа времени. Это значит, до конца лекции – 20 минут, ещё один лист. (Конспектирование.)


Курлыкали флюгера на островерхих газетных тумбах.


Луна – как ломоть розового арбуза.


Море накатывало на берег бесконечные волны. Те выпрастывали тысячи нежных пальцев и, перебирая ими, ощупывали горячую от солнца землю.


Персиковой шкуркой лежал осенний лист.


Она рассыпала по лестнице звонкий стук своих каблучков.


– Лезут, как вши на гасник*. (Поговорка. Про наглое… нашествие.)
*Костромск. И кто теперь знает, что такое «гасник», когда я сам уже… смутно помню: вроде на верху русской печи рядом с вьюшкой какой-то глиняный выступ, для чего? чтобы об него что-то… гасить? – лучины?


Маслице – это лампадное («бОгово») масло (веретённое? турбинное?)


Из детства: цедить молоко, творить тесто – бабушкины дела. А перед тем – мукосеянье. При неровном свете коптилки. Шлепки ладоней по решету и огромные тени на стенах...


И видел я голые ноги всадника,
Сдерживавшего коня. (Аничков мост)


Завтракали в маленькой домовой кухне. Чебурек ожёг, как будто укусил, верхнюю губу. Из него, как из гейзера – горячий пар. В конце концов, кто кого должен кусать? На столе – застывшие воском – брызги жира.


Пол из керамических плиток. Ножки стульев, когда их по этому полу двигают, визжат.


Шуршали спички, как будто кто-то всхлипывал.


В автобусе везли скрипку. Футляр торчал как баранья нога, завернутая в чёрную бумагу.


Лопочет ветер листьями в лесу.


Играют мальчишки:
– Последние вопли рычания!


Отец и сын:
– Юра, вон зайчик-от, сичас тибя съес.


В электричке, где при посадке много народу:
– Ух, запихался...


«Тополя» в исполнении ансамбля «Орэра»: кажется, песня зашла в тупик, в ущелье, и уже просто не сможет подняться, и вдруг, в самое распоследнее мгновенье, взмывает и снова плавно кружит, как… тополиный пух.


У меня ноги от усталости… смеются.


Видел голубые рельсы. Был солнечный день. Рельсы блестели, и в них отражалось небо. Они бежали рядом с нашим вагоном, и казалось, что всё-таки отстают.


Когда такой огромный закат, как сейчас, всё вокруг меняет цвет. Будто был дальтоником и вдруг прозрел. Вот дорога асфальтовая – стала... тёмно-синей.


Как будто с хлопотами перед 8-м Марта захлопотала и весна. Сразу – слякоть.
Ещё несколько дней – и улицы в городе чисты от снега, светит солнце, но... Холод навис в воздухе. Небо чистое, а неприветливое, беременное снегом.

На Пушкинской, моей любимой площади – родные до боли, до перехвата дыхания, до захлёба, запахи! Откуда? Здесь? В огромном городе? Пахнет: картошкой в мундире, сваренной в чугунке в русской печи, и ещё чем-то, тоже очень деревенским, кажется, опекушками [пышные, ноздреватые лепешки из пресного, без дрожжей, теста (опресноки?)]. Жюль Ренар верен: именно в городе нам более всего мерещится деревня.

Следующим утром – снег, опять слякоть. Свежо, в носу щекочет от слабого, но назойливого, нафталинового запаха пороши. Ведь ещё вчера в главном здании университета – солнце, открытые окна и зайчики от блестящих замков на портфелях снующих взад и вперед людей; зайчики – по стенам, по зеркалу, по доскам объявлений, по ликам – бородатым и бритым, хмурым и улыбчивым – корифеев отечественной науки, многочисленные бюсты которых застыли в простенках окон длиннющего коридора.

Но вот ещё через два дня: погода – страх! Тысячи мокрых снежинок летят навстречу, и каждая норовит, мокрой тряпкой – в лицо... В гардеробе волнующе пахнет сырой одеждой – запах, вызывающий смутные воспоминания, как всегда в таких случаях, неуловимые, но почему-то стесняющие грудь. Быть может: лесной шалаш в дождь, минутный его уют. Или: русская печка и её голбец с горнУшками, на котором и в которых – намокшие за целый день лазания по сугробам пальтишко и «везянки» (от надеваемых, когда что-нибудь надо… везти? – рукавицы), распространяющие вокруг себя такой вот пресный запах сохнущей ткани.


Еду в автобусе. Смутное беспокойство. Оборачиваюсь. На заднем сиденье две девушки едят апельсин. Влажный запах ознобно льётся в грудь. Легче дышится.


В огромной лужине под заходящим солнцем – перевернутые дом и труба. Получаются анти-дом и анти-труба, которые, вместе с дымом из анти-трубы, растут в глубину и кажутся более чёткими и чистыми, нежели оригинал.


Целая папироса напоминает… наполовину выкуренную сигарету с не стряхнутым серым столбиком пепла.


Мой хороший знакомый Ю.З. подпадает под одно из определений Ж. Ренара: «Человек простой. Человек, у которого хватает мужества иметь чёткий почерк».*
*Позднее я буду знаком ещё с одним таким человеком, имеющим очень чёткий почерк (И.Г. Пушкина).


Лёжа с книжкой в кровати, держал перед собой карандаш, как свечку.


Вон, у горбатого от рождения Володи М. и рисунки такие... изломанные, странные. (Борисов-Мусатов в этом отношении намного… благополучнее Володи, а на его картинах мне тоже видны нарушенные пропорции.)


Она была из тех «современных» молодых женщин, которые своих мужей имеют обыкновение называть по фамилии: «Иванов опять завёлся».


Откуда у неё такие интонации? Ага, из Одессы! Есть звуки, которые преодолеваются с усилием, их искажающим, как у заики.


Удивительное место! Вдоль стены общежития часто дует такой сильный, порывистый ветер, что хоть ложись и ползи до входной двери. Ещё бы, от ветров Гавань (Васильевский остров) не укрыта.


Через оконное стекло вагона тени стегали лица сидевших в нём людей.


Он относился к той породе людей, которые, случись у кого-нибудь неудача, не кинутся помогать, а скажут «Э-э-х!» с непередаваемой интонацией...


Моё любимое место во дворе филфака – на скамеечке у клуба, на солнечном припёке. Пригревает... Из гаража пахнет бензином, из клуба доносится музыка, спокойная, отбирающая заботы.


Во мне сидит человек, который всё делает «как надо». Откуда этот старатель и как долго он продержится?


Юмор – свойство свободного человека. Таким несомненным… качеством обладает Фёдор Данилович Борисов, другом которого мне бы очень хотелось быть, но которому я (пока?) не интересен.


– Как же, как же, помню, вместе на «Седовом» дрейфили. (Явно, и ледокола-то в глаза не видывал. Что же касается «дрейфить», то это, скорей всего, с ним бывало.)


Восклицательные знаки иногда не восклицают, а… кричат.


Аплодисменты – как ливень, набирающий силу.


Седая преподавательница пышущему здоровьем юноше в День донора: «Вы всю кровь готовы отдать, лишь бы на занятия по латыни не ходить».


В детстве, после смерти дяди Павла, так и не оклемавшегося от фашистского плена, меня долгое время во сне и наяву преследовала нелепая фантазия: внизу, под землей, живут захороненные. У них там свои ходы, как в темном «подполье» деревенского дома, где хранится картошка и прочие припасы.

Дядя Павел ходит всегда подо мной. Сначала я боялся этого, потом вовсю стал использовать, в фантазиях опять же: будто в момент опасности для меня он со своими друзьями с того света неожиданно из-под земли появляется и меня спасает, например, от бандитов...


За углом, по пустынному переулку, быстро-быстро, как клоп от лучины, убегал поздний трамвай.


Приземистые пузатые урны в этот ранний час казались… злобными бульдогами, которые готовы сорваться с места и наброситься, да не могут и только провожают… «недобрым взглядом».


Льготы «Аэрофлоты».


Голос скрипучий, как бесконечная «песнь» курицы, снёсшейся и квохчущей в тоскливый ветреный день.


У хозяина собаки было почти такое же умное выражение... морды.


Тень громоздилась на дороге огромной угольной кучей.


Старушка шла через дорогу. Ей навстречу – автомашина. С испугу подкосились ноги, и, как старая, обессилевшая лошадь, она стала рваться кверху, кверху...


Мне приснился вертолет на… лыжах. Будет такое? или уже есть?


Сегодня чудный день! Солнце и безветрие выгладили реку, она такая спокойная, зеркальная, как озеро в летний тихий вечер – тянет купаться...


Она, как это свойственно некоторым «простым» (т.е. необразованным) людям, часто путалась, называя собеседника то на «ты», то на «Вы».


Я учился в шестом классе, и мне, стеснительному книгочею и робкому мальчику, соседская девочка, уже игравшая в любовь, сказала книжно: «Вы когда-нибудь станете очень замкнутым человеком». Мне было приятно это услышать, но я таким потом не стал, а даже наоборот: иногда оказываюсь весьма и весьма общительным, болтливым даже, особенно… в не совсем трезвом состоянии. Жаль, что та девочка оказалась неправа.


Весело и шумно, как… в магазине грампластинок.


Двумя корягами плыли в воде отражения ростральных колонн.


Стеклянное позванивание льдин.


Полотенце на плече – пушистым котенком.


Коротка жизнь человеческая! Уже на четвёртом курсе поглядишь сверху на аудиторию – и заметишь кое-где проглядывающие лысинки.


12, 13 и 14 апреля – чудесные дни! Солнце такое ласковое, каким оно никогда не будет летом. От Невы – пар. Из окна аудитории вид: плывут голубые оплывающие льдины.


Вчера был день рождения В.К. Возвращался домой навеселе. Звёзды парами слетали на провода...


Диво-дева! не идет, а… струится.


Жить – значит ощущать мир каждой клеткой, голой кожей...


На мосту крутили ветры хоровод,
Держался за шляпы прохожий народ...


Река против ветра текла,
Река на горбу лёд волокла.


Сон ел глаза.


Румын Мирчо, трогая подбородок: «Я сегодня наизусть брился».


Как несовершенен человек! У него... всего две точки опоры.


Вот уже вторую ночь подряд приходит ко мне во сне неизвестный кредитор и требует долг, хотя наяву я брать взаймы избегаю и сам давать в долг опасаюсь, из… бедности.


Почему порой внешне красивые люди бездушны, а добрые и умные – некрасивы или даже… уродливы? Правда, ум и благородство души накладывают свой отпечаток на лицо человека, но не могут соперничать с явной, обезоруживающей красотой. Человеку, как бабочке, присуще лететь на огонь красоты, вот почему у многих «обгорают крылья». И за всем этим несомненно кроется Божий промысел. Иначе бы многие красивые оставались без пары, и человеческая «красота»… постепенно вырождалась.


За соседним столиком ел рыбу какой-то маленький мужчина. Он ел так же… вдумчиво, как едят обезьяны. Такие же осторожные, как бы брезгливые движения ртом, такие же быстрые взгляды усталых глаз.


Тень вспорхнувшего воробья вызвала почти физическое ощущение трепыханья пойманной рыбины. Сразу вспомнилось всё, связанное с рыбалкой: запах земли, кустов, воды, осоки, нетерпенье, азарт, дрожащие от волнения руки, спокойная гладь реки и тихость воздуха, весенний лес.


Последний трамвай резал своей дугой, как сваркой, ночь пополам. Сыпались искры.


Есть что-то упоительное, завораживающее, отбирающее волю и усыпляющее – в слежении за струйками дождя на окне, дождя осеннего, тягучего, долгого, когда на улице холодно, и идти никуда не хочется.


Засидевшийся в читальном зале очкарик, не узрев стеклянной двери, шальной мухой треснулся об неё.


В это время у Московского вокзала начинали свой хоровод зелёноглазые* такси.
*При позднейших просмотрах текста я бы эту-то… красивость вычеркнул уж точно (как многое похерил недрогнувшей рукой). Однако… оставил, чтобы «приметить» следующее: потом (?) появилась и чья-то песня с этим, в общем-то, неудачным, слащавым «образом», и я сам был тогда не только прекрасно наивным и иногда смешно восторженным, но и определённо сентиментальным, чт«сильно» заметно. Да почему – «был», ведь меня и сегодня (2017) называют... «наивным дедом», в частности – полицейские.


Выцветшие голубые полотнища флагов на Аничковом мосту – чисто... папиросный дым.


О любимом человеке и забота сладка.


Костромск.:
– хуртик – худой, невзрачный человек, мужчина.
 
Но ведь это «костромское» слово, как и некоторые другие, – не иначе как просто либо переосмысленные, либо переиначенные немецкие и французские! Вот «хуртик» – это же немецкое hurtig («живой, проворный»). «Жувекать» в костромском… наречии означало «быстро и непонятно говорить». А именно таким, быстрым и непонятным, вероятно, казалось русским людям бормотанье французов, многие фразы которых начинаются с Je vous… («жё ву...») Изменить «же ву» на «жу ве» уже не составляло труда – для русского языка эдак… легче.


Костромск. (неодобрит.):
– Дрягин (про того, кто что-то изображает телом, «дрягается»);
– дёрганый по башке (так ругают чем-то постоянно досаждающего человека);
– омерзительный порошок (см. дёрганый по башке).


А ветер так шумел листвой, так усиливался от грохота набегавшей электрички, что, казалось, еще мгновенье – и кроны деревьев сорвутся и полетят.


Журчал жаворонок. Он не пел, он… просто издавал те звуки, которые для полноты всей этой благодатной теплыни и были совершенно необходимы.


В тихий безветренный предзакатный час половина площади лежала в тени, и только перпендикуляр башенки вокзала нежно алел в последних лучах солнца.


Ткань юбки: тяжелый переливчатый шелк тускло блестел как… нефть.


Небеса опрокинули на землю чёрную душную ночь, и та навалилась на неё огромным тёплым одеялом.


В доме варили клубничное варенье, и на столе, да и вообще в кухне, всё стало липким.


Июль, а эта липа совсем пожелтела. Зелёные листья редки. Как… молодой человек с ранней сединой в волосах.


Он экономил пятаки на автобус тем, что... не тратил их в нём.


Автомобиль взвыл, разбрызгивая по асфальту синий выхлоп.


Ветер на улице был такой сильный, что я на кухне не мог с одного раза зажечь газовую плиту (верхний этаж, вентиляционная решётка).


У Мопассана где-то говорится, что достаточно с некоторыми людьми проехать в одной карете и поговорить, как вы всё о них узнаете. В наше время иногда не требуется долго ехать в одной «карете» (автобусе, трамвае, поезде и т.д.) Достаточно увидеть обозримую часть довольно уродливой татуировки*, и она скажет вам многое о владельце: и что зовут его Гусейн Мавут Аббас, год рождения 1937, что есть у него мать, которую он клянется не забывать, по крайней мере, клялся, в момент нанесения надписи. Просит кого-то любить так, как любит он, Гусейн, и т.д., а если бы мы пошли с ним купаться или в баню, то узнали бы ещё массу сведений: что его ноги устали и им требуется «отдохнуть» и т.п.

*Можно ли было предположить, что интеллигенты, или лучше, осторожнее – люди интеллигентных, творческих профессий тоже станут уродовать татуировками тело так, как они это делают с конца прошлого, ХХ века. Существует… целая индустрия тату!


Стремительно падал мокрый снег. Он падал так же быстро, как падает дождь, и в первую минуту как снег – даже не воспринимался.


Вдали, в прогалине, полоской тумана забелел овес.


Сегодня холодный дождливый день. Выходя из дому, я услышал довольно сильный шум, как будто лист железа скрипел на ветру. Посмотрел на крышу – всё пригнано плотно... Так бы и ушел не найдя разгадки, если бы вдруг на моих глазах из водосточной трубы не выпал… голубь.

В одном месте труба была изогнута, и шум этот возник, когда голубь пытался выбраться из сгиба. Как он туда попал? Наверное, сидел на краю воронки на крыше, а ветер сильным порывом сдул его внутрь гладкой жестяной трубы, по которой он и скатился бы вниз как с горки, если бы не изгиб.

Когда я стал подходить к нему, предположив, что он что-нибудь повредил и нуждается в помощи, он взлетел и ошалело полетел чуть ли не в самое окно дома напротив.


В. Солоухин многое про деревенское детство рассказал как будто… за и… из меня.


Весь мокрый насквозь, как снег...


На крышу автобуса падал и падал мокрый снег. Его шорох напоминал шёпот. Шептал и шептал снег. Становилось темно, но шофёр свет не включал. От наступившей темноты вдруг стало уютней.


Метро. Станция – с раздвижными дверями, отделяющими вестибюль от тоннеля. Когда за дверями идёт поезд, в щели мелькает свет, и стоящая в углу урна освещается сполохами, как будто в ней что-то горит.


Продавщица, уходя на обед, накрыла ящик с грецкими орехами конторскими счётами, но от этого ящик не казался ни закрытым, ни прикрытым.


Что напоминает изборожденная вдоль и поперек морщинами шея старика? Мне она кажется похожей на… протектор автомобильной шины.


Молодая беременная женщина на Невском проспекте своему мужу: «Сколько людей! И ведь их кто-то выродил...»


               
(Армия: ГСВГ* и Западная Украина)
* «Группа советских войск в Германии», точнее в ГДР, Германской Демократической Республике.


Сморщенные (от ожога) пальцы он таким образом прикладывал ко рту, закрывая его, что становился похожим на участливую старушку; нос нависал над ладонью, и почему-то в голову приходило немецкое определение вида обезьян: Lang-Nase-Affen («долгоносые»).


Вежливая форма от «...твою мать!» – «...Вашу мать».


Словесные перлы – которые для удобства начал было помечать сокращением СП – моих новых сотоварищей* – сослуживцев [офицеров, **сверхсрочно-служащих («кусков»), солдат, вольнонаемных] – мне, ухнувшему в гарнизонную жизнь прямо из университета, да ещё с филфака, очень режут слух, хотя я в университет пришел тоже не из профессорской семьи и не со школьной скамьи, а из заводского цеха, да ещё: жил в деревне, работал в колхозе... И в колхозе, и на заводе можно было услышать живое меткое слово, здесь же, по большей части, люди родным языком, и письменным и устным, владеют не вполне, ужасающе беспомощны, но... с претензиями! Чтобы не начать разговаривать с ними их языком, я противлюсь доступными мне средствами: иногда тактично, насколько могу, поправляю. Но, вероятно (начальники, например, уверены в своей непогрешимости во всём, начальников надо мной много, и попробовал бы я, желая им добра, чему-нибудь их поучить даже в наиделикатнейшей манере!), мне придётся поступать иначе: вылавливать эти многочисленные «блохи» и безжалостно казнить… «пришпиливанием» в отдельной записной книжке***.

*Причём, как потом выяснилось, эти речения отдельных лиц оказались неразрывно связанными с их физическим обликом, потому что даже теперь, в конце жизни, мне не стоит труда вспомнить, кто именно какой из этих перлов «родил»; эти люди стоят перед моими глазами как живые, во всей своей «красе и молодости».
** Позднее перекрещены в… «прапорщики».
*** Которую оформил отдельно, пополнив её всеми СП, последовавшими на других «этапах» жизни, см. мой текст «Как я всю жизнь был скупым рыцарем...»


Мария: «Приятно посмотреть на часы». (Часы – на слишком уж… смелом декольте.)


Вечером шёл сильный снег. Я два раза попал снежком в ствол дерева – получились два белых пятна. Игорёк (соседский, пятилетний): «Сделай третью пуговицу!»


Удержись от соблазна блудословия и… попробуй обойтись лишь двумя-тремя словами.


Мой крохотный сын забавляется, лёжа на спине, своими ногами: загибает их, ловит руками и норовит отправить в рот. Маленький йог!


Юмор у человека настоящий, если не исчезает и в ситуациях, когда, как говорится, не до смеха.


Игорёк про салат из красных помидоров и зелёных огурцов:
– Арбуз всмятку.


– Простудили помещение уже, хватит.


Игорь: «Подайте мне фуражку без инструмента». Это он просит выделенную ему для игр (в войну, конечно же) старую фуражку от парадной формы отца, у которой, естественно, давно уже нет… позумента.


Во сне выздоравливают. (Это точно, проверено и мной.)


Сын уже проявляет характер: разорвал книжку, стучит зеркалом по столу, взял в руку кастрюльку и бросил на пол, щиплется.


Игорёк, вывернув ноги носками наружу:
– Я на курьих ножках пойду.


Майор нам 1-го марта:
– Март кончается.
– ?!
– Раз он начался, значит, кончился, считай.
Подумалось: вот так всю жизнь нас и подгоняют, пока жизнь в самом деле не кончится, и тогда окажется, что в ней ничего, кроме этих… погоняний и не было.


Певица поёт. С неодобрением:
– Вон у неё зубов-то сколько, полный рот.


Федор Гаврилович З-кий (белорус):
– Рога оленьи, так, знаешь, не такие, а во какие (показывает рукой расстояние от стены) – пушистые!


Представление о русском революционере в одном из американских фильмов (видел по западногерманскому ТВ): всклокоченные волосы, грязный свитер под пиджаком, рубашки нет, свитер короткий. Когда его выдворяют, он шипит, как разъярённый кот, и чётко произносит: «Фуй, фуй и фуй!» (не… через [ф], конечно же).


Если бы я был частным предпринимателем, и мне не мешали*, я бы завёл трактир для людей, которых куда-то вечером потянуло, неизвестно куда, «куда глаза глядят», именно под таким названием (если в Германии, то по-немецки: Das Geratewohl или Das Blaue, от аналогичных выражений aufs Geratewohl и ins Blaue) и соответственно поставил бы дело (чтоб было много приятных неожиданностей).

*Удивительно «пророческим» оказалось это моё тогда словечко-опасение: «мешали». Частное предпринимательство потом стало возможно и у нас в России, да мешать-то не перестали!


Есть и у немцев «неприличные» фамилии. Если у нас – Дураков, то у них, например, – Saumagen («свиной желудок») или… Scheissemann (соответствовало бы нашему, прошу прощенья, Засранцеву или Говнюкову), и т.д. Сменить фамилию стоит от 5 до 20 тысяч марок (западногерманских).


Дочь майора К-ва Марина закрылась изнутри и спала, когда родители вернулись поздно вечером. Тщетно весь дом пытался разбудить девочку, пока кому-то не пришло в голову… поднести к двери звенящий будильник. Тут она встала и впустила родителей. Вспоминаю, как сам крепко умел спать в детстве: однажды проснулся лишь когда длинной палкой через форточку до меня дотянулись и сдёрнули одеяло.


– ...значит, поствоить социализм.
Я подумал, что подполковник, проводивший «политзанятие», не выговаривает чисто слова с детства, а оказывается, у него просто плохо шевелились губы от... изрядной дозы спирта, принятой им… перед занятием.


«Частный» парикмахер, Вальтер Поппенхаген. Стрижёт меня, а за окном воробьи расчирикались. Он, с явным поддразниванием: «Ишь, нахальные, – оттуда!» (Что означало – «из Западной Германии», по-немецки коротко: von drueben.)


Дети, да и некоторые взрослые, то ли в шутку, то ли всерьёз, соседа в деревне величали не Дада Никанорович, а Дада... Иконорыч. (Вроде и не ахти какой богомольный старик был и иконами совсем не интересовался…)


– Под кого это она зубки-то подводит?

– Похлебай варева*-то...
*Костромск.: первое (суп, щи, и т.п.)


«Самый старый старший лейтенант» (как он сам себя, с обидой, рекомендует) Федор Гаврилович Заб-ий рассказывает про посещение им зоопарка:
– Сова головой вращает, большая. Зебр кушает. Я обезьяне семку на ладони протягиваю, пальцы расставил, она между моими свой палец двигает, двигает, я её – хвать! она как заверещит; тут старик какой-то выскочил, я и убежал туда, к волку...


Есть люди, которых цитируют, люди, которые цитируют, и те, которые (счастливцы!) не знают, что такое «цитировать».


Миша Захаров: «Во Львове церквей – бешеное количество!» Он же про замполитовских помощников: поспешники (ошибочно, вместо «приспешники», но… удачно). Я не мог удержаться от хохота, представив, как комсомольские работники поспешают выполнить какое-то очередное «важное» ЦУ («ценное указание») их «партийного бога» (я бы сказал, божка). Причём оба этих работника – коротышки; когда они быстро ходят, спешат, впечатление такое, что… катятся.


Некто Полуэктов. (А еще встречал женщину по фамилии… Проект.)


Март. Скворцы прилетели уж давно, но сейчас снова метель, гололёд, холод, ветер, и они слетелись на помойку, греются там на кучах тёплой золы (у нас в городке, как, впрочем, и в домах немцев за забором – отопление печное, топим удушливо пахнущими брикетами угля; в городе кроме трубочистов имеются угленоши).


Немец у В. Поппенхагена в цирюльне:
– Когда мы (гитлеровцы-АШ) были во Франции, то всё удивлялись, что лягушачьи лапки – деликатес, ведь лягушки такие зелё-ё-ё-ные.


Когда ко мне приходят из разных подразделений и просят, как знающего по-немецки, перевести для представления начфину к оплате разные счета (из немецких, не военторговских магазинов), я иногда шучу:
– Сколько принесли, три счёта? Сейчас, сейчас, сделаем в два (счёта).
В ответ на полном серьёзе, испуганно:
– Не надо ничего переделывать, Пфеннюшка (прозвище начфина – округляет выдаваемые  нам зарплаты до… минус одной марки: пфенниги, пусть даже 99, кладёт себе в карман) придерётся!


Сегодня утром обнаружил у сынишки первый зуб, внизу. Ждали долго, и вот... Сейчас сидит и сосёт ручку зонтика. Скоро будет… её грызть.


Я – на боевом дежурстве. Утром смотрю на Стендаль с аэродрома: тут и там торчат верхушки готических соборов, как нацеленные в небо гигантские остро отточенные карандаши, места заточки у которых выкрашены в зелёный цвет.

Думал ли я когда-нибудь, что целых пять лет (!) буду жить в городишке, про который, наверное, вполне можно сказать «вороний уголок» (по-немецки нашему «медвежий угол» соответствует «вороний уголок», Kraehwinkel) и название которого (не потому ли, что оно – не на слуху, не затёртое, как нечто миру неведомое по своей малости и незначительности) своим псевдонимом взял Анри Бейль, побывавший здесь тоже (как и я, малый сей) с чужеземной армией (порученец Наполеона) и тоже в лейтенантском возрасте. На этом, правда, наше с ним сходство и заканчивается.

Разница же пропорциональна разнице времени, здесь нами проведённого: он задержался, проездом, всего часа на два, мне предстоят полных пять лет... Понимая эту разницу, я с городком Стендалем примирился, у меня уже хорошие знакомые среди горожан появились. Что до его великого крестника, то, если честно, я никогда трепета перед ним и не испытывал. Хотелось бы, конечно, верить, что имя городка он сделал своим не из снобизма, а потому, что тот чем-то похож на его собственную, тоже «малую» родину – Гренобль (видел фотографии).


– Что это вы, всё одно и то же слово здесь пишете?
На что я майору, моему начальнику (так учащему меня стилистике):
– А Вы, товарищ майор, попробуйте сказать другими словами: «Сейчас молоко убежит». Уверен, что пока Вы будете эти слова подыскивать, молоко действительно убежит, и Вам от Вашей жены влетит за то, что Вы видели, а не сказали.*
*Вот за такие и другие вольности я и получал первое время от моего майора выговоры «с занесением в личное дело» и без. Любил он… это дело и потому обставлял каждое «вынесение» такого небезобидного реприманда серьёзно: выстраивал всех тех несчастных молодых офицеров командного пункта, которые на короткое время попадали в его подчинение, или, его словами, «перепедчинялись» ему, и учил их уму-разуму на моём примере, сделав из меня своеобразного Швейка. Потом, когда пришла пора объявлять мне благодарности – за настоящее дело, если в этой игре в солдатики в мирное время таковое вообще есть, – его прежние щедро надаренные мне выговоры и последние благодарности «взаимоуничтожались»: в качестве благодарности снимался один из выговоров, во система! И всё-таки благодарности у меня тогда были, и от командира части, и от командующего армией, и даже... от маршала Гречко – назло майору, моему первому в жизни непосредственному воинскому начальнику, таки научившему меня кое-чему, необходимому не только в армии, но и в гражданской жизни, например, сдерживаться, когда изменить что-либо ты действительно не можешь.


– Да что ваш белорусский язык, он до революции вообще запрещен был, его только советская власть разрешила*.
*Что-то похожее недавно (2017!) прозвучало, уже на весь мир, из уст какого-то депутата Гос. Думы.


– Позовёшь его на крестины?
– Да надо он мне!


От берёз побелели дожди.


Её лицо выглядело как-то неопрятно: в левом углу подбородка, на самом краю, прилепилась маленькая бородавка – словно… капелька жира.


Жёлто-зеленый июль. Всю ночь за окном – цикады.


Разговорчики... не «в строю»

Первый (с эмфазой):
– Товарищи, довожу до вашего сведения, что в магазин поступил редко бывающий здесь продукт – чеснок! (В руках у него кулёк.)

Второй:
– Чеснок у меня есть, а вот, говорят, вчера огурцы были...

Третий (бубня):
– Да, да, вчера были огурцы, были.

Первый:
– Утешьтесь, утешьтесь, огурцы жухлые, бледные, берёшь его (делает жест: складывает пальцы в щепоть и нюхает) – никакого аромата!

Четвёртый (мрачно всех оглядев):
– До чего мы дошли!

Первый:
– Но мы же не всё время... про чеснок.

Пятый (входит, слышит обрывок фразы):
– Чеснок – это хорошо!

Хохот.
– Да, а чего вы? На, попробуй (четвёртому)! Ты что, чеснок не уважаешь?
Четвертый:
– Да «уважаю» я чеснок, люблю его больше всего на свете...
Тишина.


Моему сыну 1 год и 2 месяца:

Грозит пальцем ветру за то, что тот стучит ставнем. С удовольствием смотрит (уже!) детские передачи по телевизору.

По немецкому ТВ (мы смотрим передачи и ГДР и ФРГ) для детей каждый вечер что-нибудь показывает рисованный «человечек с песком в заплечном мешке» (Зантмэньхен, Sandmaennchen), который, появляясь, обращается к маленьким зрителям так:
Nun, liebe Kinder, gebt fein acht,
Ich hab euch etwas mitgebracht! –
что примерно означает: «А ну, милые детки, раскройте шире глазки, я вам что-то принёс!», а в конце передачи, прощаясь, достаёт из своей торбы песок и бросает его, запорашивает, «засыпает» детские глазки, чтобы дети скорей засыпали. Так вот сынок каждый вечер плачет, так ему не хочется с Зантмэньхеном расставаться.


Когда я мою пол, маленький сын берёт в ручонки швабру, помогать. Таскает её, возит взад-вперёд.

Ест с удовольствием, но хлеб выплёвывает. Понимает слово «кушай».

Не любит одеваться. Однако руки продевает сам. Не ногу суёт в обувку, а обувку подносит к ноге.

Часто не хочет ложиться спать. Хитря, просится на горшок, а сидя на этом своем троне, вертит головёнкой, проявляя усиленный интерес к экрану ТВ, и что на нём.

Кстати, всплывшее тут у меня словцо «обувка», не в смысле «обувание», а в значении… «предмет обуви» – «костромск.» Позволяет не определять пару обуви конкретней (пинетки-сандалики-туфельки…) (Как о многом это слово говорит и, в первую очередь… о крестьянской бедности: была бы хоть какая-то обувь, и не важно уже, какая именно.)


Так приятно, живя в другой стране, по чужому телевидению увидеть питерский документальный фильм, а в нём – не только главное здание родного университета и рядом свой факультет, но и… знакомые фигуры и лица!


Я не шучу, действительно встретил... ефрейтора Нахимсона. Ну и, конечно, сразу же в голове: еврейтор Нахимсон. От соблазна не удержаться. Пусть он меня простит, хороший парень.

Сынок:
– цыплёнок выцыплился;
– дайте воды печёной;
– весело – это когда смеются, скучно – когда больно.

– Отдохни, сынка!
Встал, подышал с высунутым языком, как собака: хы-хы-хы.
– Всё, отдохнул! (отдышался).

– Это дрова топОрить надо! (когда я, рассказывая сказку, упомянул, что разбойники хотели зарубить Ивана топором);
– о, собачата!
– Дед Мавос (так произносит, или так понимает Деда Мороза, не соотнося его с холодом?)

– головастики спешат превратиться в гуляшат;
– эх, два-четыре были!
– тачанка-раскачанка;
– где мои одежды? (проснувшись);
– не хочу я эту подарку!
– папа, я пылесосаю (возит шваброй по полу);
– Игорь завёл меня на помойку и я пла-а-акал (Игорь увёл его в автопарк лётчиков на мойку автомашин).

Плакал, когда я сам вытер пролитую им воду и не дал этого сделать ему самому.


О вредности слов-паразитов, да ещё матерных

Прапорщик Б-ха рассказывает о своём товарище на рыбалке:
– Сидит б..., смотрит на... (Запятыми и паузами тут уж делу не помочь.)


Боевое дежурство. Вечер. Включено радио. Не расслышав, что сказано, спрашиваю рядового О-ва, планшетиста. Тот: «Да музыка Третьяковского какого-то». (Третьяков исполнял произведения П.И. Чайковского.)


Сухуми. Акуа (?) Плавучий ресторан «Амра» (наверное, тот, который иногда фигурирует у любимого Ф. Искандера). По-абхазски – «Солнце» (?) Ни много, ни мало, да? На Солнце наши, российские рестораторы, кажется, ещё не замахивались. Может быть, всё-таки «Солнышко»?

Ну так вот, Сухуми, а все дни, что я здесь, и даже ночи – очень мокро, и ночами ноги у меня мокрые, так как моя раскладушка другими раскладушками несколько вытеснена из комнаты на балкон... Прямо, Мокруми, а не Сухуми. Хорошо ещё, что дождь тёплый.

Мокрые причалы. С них ловят кефаль.

В хачапурне за один рубль фирменное блюдо готовят на твоих глазах: за персональный рубль – персональное (-ый?) хачапури!

Кофе по-турецки под открытым небом на приморском бульваре. Греки.
Ботанический сад. Магнолии с лакированными листьями. Noli me tangere (недотрога).


На пляже мальчик своему товарищу: «Эх, голова твоя башкОвая!»


Он говорит – как будто идёт по канату: вот-вот сорвётся (ляпнет что-нибудь), тем более что всё время… «качается».


Жена мужа достойна не всегда, а муж – непременно. Это как «всякий народ заслуживает своё правительство».


На украинском стадионе во время футбольного матча (трансляция): «Ворота защiщатиме (т.е. «теперь ворота будет защищать») Кавазашвiлi». Комментатор центрального радио, русский «знаток» украинского языка, оживляется: «Вот-вот. Теперь ворота запечатаны».


Хор лондонской синагоги. Поют «Чую правду». Но… получается конфуз. Вероятно, текст транскрибирован латинскими буквами и, наверное, так, что наше [ч] у них превращается в… [х]. Ну, что ж, хе-хе. Это ещё одно подтверждение необходимости быть внимательным к языку всегда, будь то свой, или чужой. Иначе язык отомстит как остроумный человек: мгновенно, скупо и очень метко!


Когда мы в «чехословацкие события»*, «в самоволке», оказались с семьёй на квартире у профессора Курта Магеритца в Берлине (Восточном, естественно), грудной мой сынок его описал, а я, будучи подшофе, замучил «умными» разговорами, вероятно, как-то пытаясь сгладить неприятное во всём мире, а не только у гэ-дэ-эровской интеллигенции, ощущение от советской «агрессии» и, желая «заступиться» за «русских», талдычил всё про «юродивость» да про князя Серебряного. Стыдно**.
 
*1968 год, август.
**И стыдно до сих пор (2017).


Непридуманные люди: майор Зурочка, майор Лысый.


На учениях, ночной марш автомобильной колонной...

Комбат боится московских «проверяющих» и потому гонит без остановок...

Но все шлагбаумы дорогам нашим
Категорически ложились поперёк.

И наперебой предлагали себя берёзы,
Стоявшие вдоль дорог.

В свете фар автомашин с тяжелыми прицепами – люди... Вот – оскаленная морда, как будто и не машина это, а её замученная предшественница, лошадь, под кнутом рвётся из последних сил, пытаясь взлезть на косогор.

Водитель нашего ЗИЛа Володя:
– Я ему горчицы насыпал.
– ?!
– Ему (показывает на радиатор).

Городок Ратенов (название напоминает о давно живших в этих местах славянах) проезжаем ночью, в 03.00, но жизнь в нём продолжается, работают увеселительные заведения. Насколько эта жизнь не похожа на нашу, особенно с её теперешними м-учениями, бессонницей, грязью, руганью и прочей надсадой! Вон, пьяный в шутовском колпаке под деревом... готовит место для новых кружек пива.


«Проворонил» – название для этого… сюжета.

Был недавно на подлёдном лове. Наловил рыбы, сложил в кучку около лунки и пошёл к другому берегу, попытать счастья и там, а когда вернулся, рыбы и след (а он, след, крестиками на снегу, оставался) – простыл (здесь ещё и буквально).

Тут только и заметил невдалеке высокое дерево с вороньим гнездом на нём.


Время нам дано на… время. Оно не наше...


У него вдруг как-то сразу отсырел голос.


Сыну 3 года и 2 месяца:
– Папа, почему они (гимнастки ГДР, ТВ) не прыгают в воду?
(Логика: для него трико – это купальные костюмы, ergo...)


Ребёнок смеялся тем дробным полуиспуганным смехом, за которым обычно следуют слезы.


Счастливое лицо, и до сих пор голос дрожит радостно – это Люба рассказывает, как познакомилась с Толиком, своим мужем.*
*А лет всего лишь через пять я случайно встретил её на Кузнецком мосту в Москве уже с... «совершенно новым» мужем, и про Толика речи не было совсем. 


Солдат отдал мне, старшему лейтенанту, честь, когда я вёл сына в детский сад. «Папа, тебе дядя честь показал, да?»

На следующее утро, перед выходом из дома, «тренируется»: прикладывает руку к... козырьку шапочки.


Горькая осень. Тёплый ветер, шуршащие листья. Усталость.


– Дом едет.
Это соседская Ира. Она смотрит на небо, по которому от сильного ветра бегут облака.


Капитан катера, на котором идём вверх по р. Костроме «по ягоды»:
– Черника в доме – врача не надо!


Шаткий заборчик доверия. Глухая стена недоверия.


О церемонии награждения: «Уж больно долго они там церемонятся!»


Достаточно умён, чтобы замечать глупости других, но достаточно и дурак, чтобы делать их самому. (С’est moi aussi!)

Сын:
– Милицей его заберёт.

Сам, только поглядывая на меня, чистил зубы:
– Папа, я герой, да?

С 3-х лет играет в контейнеры. (Хорошо тем детям, родители которых не переезжают с места на место так часто, как военные.)

– Папа, ты в наряде, правда?
Но я не в наряде (не на дежурстве), а... в парадной форме.

– Только не включай чёрный свет, ладно? (Не любит засыпать в темноте.)

Для него старость – это «с палочкой», а молодость – «это хорошо, без палочки».

– Это кто (про девочку на фотографии)?
– Это моя дружба!

– Ты будешь (обычная наша игра) волк, а я буду танкисты и собака!

– Мама, поедем в какао! (Накануне он был в кафе «Пингвин».)

На рисунке – плачущий зайчик. Я читаю:
– Попадаю я впросак...
– Папа, покажи просак!

– Помнишь, мама, мы ездили к Волге-бабушке реке?
(К Волге-матушке реке мы тогда ездили втроём: сынок, его прабабушка, которую он звал бабушкой, и я, а навещали там – моих бабушку и маму, приходившуюся ему тоже бабушкой... Трудно было малышу не запутаться.)


Курицы ходят как старухи (или старухи ходят как курицы?) – медленно, осторожно выставляя ноги и с каждым шагом наклоняясь вперёд всем туловищем.

Сын:
– Саня, ты с одной ноги встала?

– Мама, спой мне спальную песню.


– Сынок, что у тебя болит? – С важным видом:
– Сердце.
 
Закрутил с висков волосы:
– Видишь, папа, какие рогатки, как у козочки!

– Зайка заплакал горячими слезами*.
*Кстати, нынешней молодёжи уже надо подсказывать, что в русском фольклоре правильно так: слёзы – горючие, трава – шелкОвая, уста – сахАрные, и – дЕвица (красная), мОлодец (добрый), и т.д.

– У него (всадника) был ремень и сабля на плечах.

– Крошечка-Хорошечка (про Хаврошечку).

– Ой, у меня живот болит!
– Ну, тогда ты не пойдешь к Сане.
– Нет, он не болит, он пойдет.


Вид из самолета зимой: бегут цепочкой, вязнут в снегу, бегут, валясь из стороны в сторону, деревья. Почему так непрямо? А! это они – по берегу реки, которую сейчас, под снегом, не видно.


Если бы я был поэтом, то написал бы о вдовах, о молодых вдовах, о жуткой красоте чёрных одеяний и красоте женщин после слёз*...
*Позже я увижу сразу несколько таких новых вдов мирного времени в одной процессии, когда в Бродах хоронили экипаж упавшего вертолета.


Малыш, набрав полный рот чая, пошел спать. Когда мама стала его раздевать, он его пролил и заплакал:
– Я бы его ночью выпил...


Дедушкино ласковое слово: дурашка.


В детстве слыхал, как хорошо одетого ребенка или женщину сравнивали с... куклёнком.


Пьяная молодая «разведёнка» куражится в сосисочной на Невском у площади Восстания. Её терпят… по инерции. Развелась-то она с сыном директора этого заведения (оттого, видно, и запила). Между прочим, персонал в кафе душевный. Сам когда-то видел, как ласково, по-семейному, обслуживали В.В. Меркурьева, по всему, чувствовавшего себя тут своим человеком, как, вероятно, и везде...


Молодые женщины в этих современных поролоновых стёганых пальто по моде – как в домашних халатах на одной огромной коммунальной кухне.


Иной раз Мартинка (фокстерьер) сидит нахохлившись, как старушонка, и кажется, что она о чём-то своём думает. Может быть, и вправду… думает и, например, вспоминает, как, молодая, трепала за штаны меня, юношу, осмелившегося обнимать и даже… целовать её хозяйку, девушку Машеньку.

Машенька, Мартинка, недавняя молодость…


Киргизия, нет, скажем так: Средняя Азия, увиденная впервые и мельком.

Федор Данилович, к которому в отпуск из ГДР через Питер я полетел с женой, нас не встретил, т.к. угодил, как потом выяснилось, в больницу со сломанным ребром, в результате чего и мы оказались привязанными и к городу Ош, и к больнице.

А сначала!.. Ну, во-первых, самолёт на столь большое расстояние – впервые.

Промежуточная посадка в Свердловске.

Облака, красивое предутреннее небо над ними. Цвет – даже не определить: что-то нежно-лазоревое и очень... тёплое.

И вот, наконец, горы, слева, как прямоугольный кекс, присыпанный сахарной пудрой. Подлёт к Фрунзе. Теперь горы и слева, и справа. Сначала тёплые увалы в морщинах, уже покрывшиеся травой, а далее – горы в снегу.

В аэропорту: воздух спокойный, пахнет молодой зеленью, и уже цветут тюльпаны. Каково, а? Из питерской зимы да в лето!

Перелёт Фрунзе-Ош над Ферганской долиной.

Первые впечатления на земле не ахти какие, но сразу же, по-моему, я ухватил то, что потом очень понравилось: спокойствие и тепло полей, их богатство.

Арыки оказались совсем не такими, как представлялось. Как же: «воды арыка бегут как живые...» Бегут-то они бегут, да сам арык – чуть шире тех канавок, которыми мой дед воду отводил от избы весной в водополье; просто, можно сказать, ручейки вдоль дорог.

Ош – Андижан. Серебристые тополя, чинары. Птицы в клетке в универмаге Андижана. Новый город и старый город – так здесь повсюду.

Жёлтые ветви тутовника в любое время суток – словно облиты светом заходящего солнца. Овцы вдали валятся с увалов, как камни. Крестьянки в красном особенно живописны на ровном поле, простирающемся за тутовником.

Хош-Абад. Местные привыкли сидеть на корточках (не так жарко?) Причём, делают это и молодые, и пожилые, и мужчины, и женщины, и дети – все. Долго сидят так, перебирают камешки... И как только ноги у них от такого сиденья не затекают?

Гроза здесь – роскошно буйная!

Блеет нищий.

Старый город Андижана, масхаравос (канатоходцы). За их выступлением мы следили из будки сапожника, куда тот нас царственным жестом пригласил и угощал зелёным чаем, признав в нас сначала европейцев, а потом ленинградцев (к ленинградцам отношение везде… душевное).

Широко раздувают щёки карначи. Резок и азиатски страшен звук этой длинной, расширяющейся к концу медной, блестящей на солнце трубы. Доводилось мне слышать в детстве, в Прикарпатье, похожую по внешнему виду трубу – гуцульскую трембиту. Но эта звучит зловеще.

В автобусах киргизки с расстегнутыми для грудных младенцев кофтами. Форсистые узбечки с белыми тюлевыми или кружевными накидками на голове по местной моде.

Запах горящего кизяка.

Дувалы и кучи хвороста под ними и... на крышах.

Чайханы с высокими и широкими деревянными скамьями, напоминающими скорее кровати, – для многочисленных любителей подержаться за пиалу.

И – снова самолёт (обратно). Чтобы Фёдор не сбежал из-за нас из больницы не долечившись, нам пришлось его обмануть и улететь тихой сапой.

Арыки с высоты кажутся узенькими полосками фольги. Над горами Як-40 трясёт и он, как собака, повиливает своим куцым хвостиком.

Слепая река. Как она называется? Довольно большая, течет с Алатау и теряется в пустыне, как в прорве.

До Караганды (?) – страна озёр. Они разных цветов и форм. Цвет студня, в основном, но есть и жёлтые, и чёрные.

От Свердловска началась облачность. Урала не видел.

Самолёт в облаках, просветлённых солнцем, довольно сильно затрясло. Слёзы в глазах – от мелькания косм тучи. От физически ощущаемой скорости захватывает дух.


Через вентиляционную решётку в ванной комнате надо мной загудел самолёт.


Бананы пахнут ацетоном. Или наоборот?


Сыну 4 года:
– Борон (барон) – это солдат, который борется.


Театр, по-моему, – это прежде всего попытка человека взглянуть на себя со стороны, а уж потом всё остальное.


Старый немец-парикмахер, работающий на дому, где за перегородкой слышна сварливая жена, – воплощение того неприглядного бюргера, который омерзительнее всего выглянул со страниц «Верноподданного» (Der Untertan) Г. Манна. Льстив донельзя, слащав. Скупость анекдотическая: посадил клиента мыть голову, зажигает газовую колонку, первая спичка погасла, и он, вздувая следующую, с нажимом произносит: «Вторая».

Сын:
– Ого себе!

– Для чего эта навозка? – По-возка, сынок.


– Сынок, это какой цветок?
– Анютины глазки!
– Нет, я же тебе объяснял, это лютик.
– Ага, анютик!

– Папа, что это такое?
– Собака сдохла...
– А как она задохла, на узеньком поводке, да?


Одна из поговорок тётушки Агнии («АгнЕи»): Беспоясому-то за пазуху – не накладёшься.


Сплавщик Николай Арсентьич:
– А в магазине-то – бери, что тебе любо.
Он же:
– Девушке надо, чтобы парень томился.


Плотник Анатолий:
– Я до сих пор неженатый, не знаю, котора плохая, котора хорошая. Только, небось, хороших-то уже разобрали...


Коленцево (между Лугой и Оредежем):
– Не самого лося видел, а только его добро.

– А оны..., а им смЕшно.

Магазин в Поддубье:
– Зубная паста есть?
– Нет, у нас только продукты.
– А почему мыло лежит?
– Ну, это необходимо.


Старушка читает внучкам: «Уходила коза в лес есть траву шёлковую». Слишком… современная какая-то старушка. Неужели думает, что коза… может и шёлк… разжевать?!


Моя любимая двоюродная сестра (кузина-Зина) рассказывает, будто бы наш с ней дед, увидев впервые дирижабль, сказал «братцу» Ивану:
– Бежим, Ванюшка, телёнок летит!


На «режимном» предприятии.
– А у нас режим, напьёмся и лежим.


Хулигански раскованный тост:
– За говорящих «дам».
На слух (кавычки-то голосом не передать, кроме торжественности, ничего не получится) нахальное… охальство сразу не воспринимается, смеяться начинают не вдруг, и… не все.


Старик, сидящий рядом на скамейке в парке, глубокомысленно про воробья, суетящегося вокруг голубей:
– А воробей прыгает, у него ноги нераздвижные.


Когда пьют спиртное, стремятся: немцы – насладиться процессом, букетом и т.д., русские же – как можно скорей к результату, каким часто оказывается та самая «стелька». Опять же разница: у нас дают «на чай», а у них (немцев) – fuers Kaffеetrinken, т.е. на кофе.

Сын:
– А где Христос, на небе? он космонавт?

– Завтра поедем на машине, с шиком!
– А кто он такой?
Когда объяснил, что такое «шик»:
– А, шикарно!


Просвет на опушке леса – в виде разлетающегося кверху дыма костра.


Ах, Броды, Броды…
Так вот она какая, та синагога, старостой которой кто-то кого-то хотел сделать у Бабеля... Да, и «Путь на Броды» – это тоже Бабель.

Страшно ровные ряды могил – и от времён Конармии, и от времени Бродовского котла, больше Броды в истории ничем не знамениты.

Смеются над военным, докладывающим, что прибыл «с Брод» (звучит-то – ... «сброд»!) Как правильно? Из населенного пункта Броды? А если без «населенного пункта» или «города» (хотя какой это город, если тут по улицам на поводке вместо собаки, бывает, ведут корову), то… из «Бродов»?

Вот если только ещё вспомнить, что здесь у немцев в комендатуре бывал знаменитый советский разведчик Кузнецов. Тут и могила его неподалёку. Моя хозяйка (снимаю комнату), нестарая ещё женщина и, как говорится, со следами ослепительной красоты на лице, хлебнувшая в жизни «горячего до слёз» (в том числе и тюрьмы), полька Ванда, девочкой успела в той «командатуре» поработать и, надо думать, Кузнецова видывала.

Мне Броды запомнились ещё особенно обильными, просто нескончаемыми дождями, так что я со злости сразу же окрестил их «мочевым пузырём Советского Союза».

Нелюбимые Броды, а ведь в древности, если не ошибаюсь, назывались Любечем (?) Какие же славяне и за что любили это уныло ровное место без холмов, рек и озёр (откуда же «брод», от «бродить»?), которые хоть как-то оживили бы местность?


Солдатик, радиотелеграфист, довольный и взволнованный, что «взял», что нужно было, выходя из комнаты оперативного дежурного, постучал в дверь снова, как и при входе.


Немазаные колеса телеги возопили как… стадо гусей.


Унылое кудахтанье курицы вызывает в памяти мою детскую тоску оттого, что долго не наступает пасхальное воскресенье.


Чужие фотографии любопытны, if at all, но не более, они не волнуют, свои же кажутся значительными, впрочем, это касается и остального.


Немец благодарит, когда получает деньги, русский – когда платит. При царе и в России было как в Германии.*
*Потом я доживу до тех дней, что и у нас на чеках станут крупными буквами пробивать «СПАСИБО ЗА ПОКУПКУ». Но качество сервиса к лучшему от этого не изменится.


Через 5 месяцев мне исполнится 30. И у меня такое чувство, что всё, что бы человек ни делал – это та же игра, что и в детстве, только на другой, более прозаичной ступени, ступени обеспечения своего живота; и я не могу с той же «серьёзностью» относиться к людям, с какой они относятся к самим себе и своим занятьям. Что же главное? Действительно спасение души? И Художники душу свою спасут наверное, к тому же и к вере у настоящих из них отношение – не наигранно заинтересованное.

Федосей Карпыч:
– А мне чунаки (чанахи-АШ) нравятся. Там – картошечка, перчик, квасолька (фасолька-АШ)...

Живет ночной жизнью. Когда не сторожит, играет в карты и тем кормится. Находит же, с кем сыграть! Оставаться всегда в выигрыше научил его какой-то поп, с которым в молодости он хотел уйти от красных в Афганистан, да не успел.


В госпитале.
Пьянчуга родом из-под Кременчуга (это действительно так), тип гадкий по фамилии Гладкий, 47 лет жизни (?) в постоянных заботах о пропи…вании всего и вся.


17 апреля. Жаворонок.
По-моему, так не хуже соловья. В его песне тоже много чего есть, но всё не отрывисто, а… журчаще, без пауз, на одном дыханье. Вот это дыханье!


Пожилые здесь, в Бродах, говорят не «двадцять», а… «двайсять».


Когда я один, и мне хочется поразмышлять, сигарета как нельзя кстати. Она не помогает думать, нет, она – «молчаливый собеседник», говорят же те двое, из которых я состою: один хороший, «весь из себя правильный», а другой – нет, и порой даже очень. Но «дружба» с сигаретой, как и со всяким другом, требует... здоровья.


Пока я не ясен самому себе, другие люди мне тоже не будут понятны вполне.


12 июня. Уже 9 часов вечера. Прошла гроза. Зажурчали жаворонки. Дождь лил весь день. Когда ж им петь?!..


Сынок высокопоставленного партийного начальника областного масштаба «во солдатах». У меня на боевом дежурстве ночью. Неужели он учился в МГИМО? Нет, что туда «поступил», сомнений нет. С его-то папашей. Но как ни следочка* культуры на нём не осталось ни от института, ни от Москвы? Не только его язык, даже интонации дают представление и о папе, и о маме, и обо всём их «мире»:
– пара аплодисментов;
– гильОтина;
– господи, что за люди, вьетнамцы – люди?
– учебник на югославском языке;
– сперьма;
– вся задница в экстремах (вероятно, имелись в виду экскременты).

*Написал вот эмоциональное «ни следОчка», а компьютерная программа, следящая за правописанием, подсказывает: правильно – «селёдочка». Анекдот!


Преподаватель (!) экономики на лекции:
– Представьте, иду я по полю в красной рубахе, а навстречу мне бык. Ведь он меня забодёт!


От жары и духоты старая, грузная ворона на лету издавала почти собачьи звуки – хриплые «аввавва» и «аввава»…


– Эка невидаль, и я такую музыку составил бы.


Печальнее зрелища не видел: ковыляющая под дождем старушка в чёрном платье, под чёрным же, не раскрывающимся полностью зонтом...


Бабушкина пословица «Не замутясь и море не успокоится», о чём она? Только ли вариант её же любимой пословицы «Не испимши горького, не испробуешь и сладкого»? Впрочем, море она вспоминает часто. Вот, например: «Не всё имается (ловится-АШ), что по морю плывёт». Притом, что сама и моря никогда не видывала и уже не увидит – жаль!


Чаша жизни в неловких руках
Хрустнула очень скоро...


Большое лохматое облако, просвеченное солнцем, и в него упирается тонкий (инверсионный) след самолёта. Как будто облако кто-то невидимый поймал и ведёт на верёвке.


Витиевато сказано, но и про меня, к сожалению, тоже: «...семейная жизнь не выходила в общественный сад благополучным фасадом».


Почему «утро вечера мудренее»? Т.е. мудрёней?

А что если здесь, как в случае с пресловутом «куром в ощипе» лишняя буква «п», так тоже совершенно чуждая лишняя буква «н» приблудилась? Ведь правильно-то: «кур вО щи», и, может быть, правильно: «мудрЕе»? Тогда понятно, это – народная формула для заложенного природой (Богом), вероятно, во всё живое, ощущения: с рассветом, с новой встречей солнца после мрака ночи всё снова становится ясно и понятно, а ещё: сон – помощник, целитель и физических, и душевных ран и болячек!

Если же «мудренее» (т.е. мудрёней), то, в отличие от «кура», которому так и так конец один, незавидный, здесь смысл изменяется до «наоборотного»: «То ли ещё будет...» (или «час от часу не легче»). Цепочка преемственного понимания языка и тут, похоже, порвалась.


Когда-то, студентом, я сказал немного, пожалуй, выспренно: музыка Баха – это, мол, лицо человека, обращённое к небу. Теперь я выразился бы так: человеку не надо забывать о небе над головой и просто необходимо, хотя бы время от времени, оставаться с этим небом наедине (как днем, так и ночью, хотя ночью оно, конечно, скорее подавляет, нежели способствует миросозерцательной успокоенности).


Я раздетый лежу в нагретой солнцем траве. В ней много кузнечиков, маленьких и больших. Маленькие тёмненькие – пугливы, большие светло-зелёные – нахальные. Такой большой ползал по колену, долго лизал его, потом попробовал куснуть. А тёмненький сидел в это время на большом пальце правой ноги, так деликатненько сидел, что я даже не шевелился, боясь его спугнуть.


Иван Владимирович... Гёте. Ну и что, что Иоганн-Вольфганг. Нам, русским, издревле не привыкать вольно обращаться с иностранными языками.

Гёте у нас еще повезло. Его соотечественнику Гейне – уже нет. Потому как даже у болгар (братьев-славян, но более западных, менее азиатов и менее дремучих) он – Хайне, как и положено. Так же не повезло у нас Гюго: у французов и во всем мире он – Юго. Ну да нам весь мир не указ, мы особенные (во всём). Вот фамилию Гёте только почему-то не изуродовали, наверное, слишком на слуху была, хотя...

Goethe. Рассказывал кто-то, как на экзамене по немецкому языку один студент (или абитуриент) долго и безуспешно искал в словаре существительное (в немецком языке все существительные пишутся с прописной буквы) слово Goethe, которое он и произносил так, как оно написано, т.е. Го-е-тхе.

Думаю, барьеры, которыми Россия, как средневековая Япония, от большого мира отгораживалась, все эти железные занавесы исчезнут, а вот исчезнет ли дурная российская тенденция, идущая от не очень грамотных дьячков (воинствующее невежество? – «другие нам не указ», «у нас особенная стать», мы идем другим путём), тенденция Варвары (вместо Барбары), «Иванов Владимировичей Гёте», тёток «Чарлея» (вместо «Чарли»), «Рамзеев» (вместо «Рэмси») и т.д., и т.п.?


12 сентября. Вечера и утра стали прохладными, а днём всё ещё бывает жарко. Утром светило несмело принимает озябшую за ночь землю в свои тёплые объятия. Росы – обильные, предосенние. Редко и медленно, блестя как мёд, в лучах не набравшего силы солнца, скатываются в мокрую траву с деревьев крупные, сонные капли.


Как резок стук клюва белого аиста в раннем туманном утре...


Индюк. Когда его ус висит – ничего смешного нет. Забавной картина становится, когда этот ус, надуваясь, поднимается, образуя носик.


Про «фамилию», из которой происходит моя жена: «Крыжановские есть малороссийцы, есть и евреи, и также из польской шляхты, а также купцы и дворяне, и низкого звания». (Н. Лесков)


У сына (6 лет) затекла нога, отсидел он её:
– Ой, как колет, как газировка!

– Папа, я тебя люблю больше... мультиков (в приливе чувств).


Не знаю, как это происходит, но: тому не научишь, к чему у самого истинного интереса нет.


Смотрю с балкона на похоронную процессию. Хоронят не старого ещё мужчину. Мёртвое жёлтое лицо и... по-живому весёлая седая щетина бороды. Человек умер, а его борода – нет, и… продолжает расти.

Сын:
– водоластики (вместо «головастики»).


После хорошего, доброго фильма я сам себе нравлюсь… в зеркале.


Сын в Бродах:
– Вот броды, на трамвай сесть неудобно, кругом грязь.
(На самом-то деле в Бродах даже автобусов не было.)


Всё больше и больше удовольствия и удовлетворения нахожу в том, что выполняю обещания и посулы. Раньше (из эгоизма, лени?) такого не было.


На выставке живописи: Евгений Рукин, Юрий Жарких (портреты), Винковецкий («Зимний сад моего детства»), Рехлин («Зеркало»), Сбитнев, Петроченко!!!


Броды, зима. Двое близняшек в субботу утром – перед продуктовым магазином. Не одеты, плачут. Мальчик чистенький, чистенькие редкие слёзки. Девочка чумазая, плачет горько и тихо-тихо, как бы и тут продолжая бояться матери, которая оставила их одних и ушла надолго-надолго. Ладошки у девочки грязные. Оба трясутся и от холода, и от плача...


– Нет-нет, а в общем, да!


Взгляд художника

Художник глянул и – уносит целым образ... Конечно, должен быть он цепким, умным, человечным, этот взгляд. Художник должен стать сначала человеком, чтоб человечным стало главное его оружье – мимолётный взгляд. А мимолётный – чтобы не смущать модель живую. Он вдаль летит и в этой перспективе успевает замечать, пожалуй, главное в «модели» (деревья леса глаз не застят, и видят очи сразу – лес во всем объёме). И главное в быстротекущей жизни, как фокусник из шляпы, «выхватывает» он, причём такое иногда, о чём не знал никто допреж (и сам тот человек, с которого, к примеру, пишется портрет). Сочиться жизнью должен образ рукотворный.


Не только в соборе или церкви звук lispelt («лиспельт») и тревожно шелестит сам по себе. Шёпот, шёпот, шёпот. Говор тоже может выскакивать из-за угла шёпотом. Своды, своды, своды, закоулки-сводники. Звуки мечутся...


Костромск.: избедился (поранился).


Когда поёт большой хор, вдох хористов сливается в один, общий, мощный, как бы существующий отдельно от людей, этот хор составляющих.


Дедушкино словечко «теплинка» – про костерок.


Не знаю, как теперь, а раньше в нашей деревне сильно близоруких обидно называли «бизыми». Я на «бизого» ещё «не тянул», но был единственным мальчишкой, носившим очки, ставшие объектом всевозможных шуток и насмешек.

Бизые от рождения в деревнях (тогда, почему-то) были редкостью, и про меня говорили, что это я глаза «испортил» неуёмным чтением – читал с шести лет, вначале при свете керосиновой лампы, когда ещё не было «проведено» электричество. Керосин экономили, так что иногда читал на улице, дотемна.

Хорошо, говорили, ещё не «зачитался», как Геласий – местный сумасшедший, повредившийся рассудком на почве чтения Священного Писания, непрерывно бормотавший «церковное» и ходивший в заплатах и босиком круглый год.

Сколько неудобств я испытал от очков, сколько их было поломано, утеряно... Про одни, утопленные уже не в колодце, как предыдущие, сбитые ручкой колодезного ворота, а на рыбалке, сосед шутил: «Вчера шёл мимо пруда, смотрю, карась в очках плывёт».

На месте отбрить насмешника, остроумно и едко отпарировать, мне не удавалось. Достойный ответ приходил в голову, как правило, чуть-чуть позднее. (Верно шутят, что хорошая «мысля» приходит «опосля».) «Задним умом» я крепок до сих пор и только позавидовать могу той реакции, с какой мой знакомый в ответ на «У тебя в башке-то ничего нет» в его адрес, услышанное вослед тому трамваю, на который он успел, а нечаянно оттолкнутый им ругатель – нет, умудрился бросить обиженному, в те секунды (!), пока не закрылись двери: «Мойте голову шампунем, и у Вас тоже ничего не будет!»


Холод в нос и рот от мороженого – как от заиндевелого окна.


Запахи Ленинграда: хорошим табаком – у «Лавки писателя», особенно зимой; хорошим кофе – при въезде на Невский с пл. Восстания и т.д.


– Вот кого я буду обхватывать (женщина, кокетничая).
Она же (самонадеянно):
– Уж я его прообаяю.


Не тревожьте себя и покойных портретами:
Память – в сердце, а образ – чужой.


Так его звали: Телесфор Телесфорович. Представляю, как часто его имя уродовали и с каким удовольствием дразнили в детстве.


– Вся компания без меня заштопорилась (румяная деваха, идучи «выпивать»; её собутыльники за штопором послали).


– Я её спросила, с кем она сейчас живёт. А с кем, говорит, придётся.


Человеку нужна привязанность животного, например, собаки.
(– Бряк, и пузо кверху! Пришлось гладить её по пузу... грязному.)


В Ленинграде «звучат»… здания. Надо лишь быть «настроенным» соответственно, чтобы услышать.


Ремонт Дворцовой площади:

На Дворцовой площади – ледоход:
О вскорёженный асфальт бьёт ноги народ.


О дожде накануне:
– Вчера, наверное, вылилось всё, что могло вылиться.


Женщина, улыбаясь:
– Он симпатичный, и от него, знаете, искр идёт...
Она же:
– Надо идти и мягко держать (начальство-АШ) за глотку.


Бабушка моя, когда кого-то жалеет (а жалеет она всех):
– Всё горЯ, горя...


Беспорядок вокруг меня отныне да не замечаю. Пусть порядок царит у меня в голове.


– Знаешь, какой Костя получился на фотографии: сидит как бюст!


– Ну ты, не шлёпай своими... кедами!
– Ха-ха-ха! Валенками!
– Ну, валенками.
Это два школьника, один из которых валенки никогда не носил и не видывал.


Бежевые кожаные перчатки, зажатые в руке, торчали осенним кленовым листом.


– Чего ты идёшь во втором ряду по мосту и угол режешь, сучья морда?
(Женщина, водитель троллейбуса, поравнявшись с водителем грузовика, нарушившим правила.)


Когда-то, когда охрана действительно была нужна (при царях, которых всё равно ухитрялись убивать), её маскировали, теперь, когда советским начальникам, пришедшим на смену царям и «задавившим» всех и вся, и бояться-то некого, эта охрана выпячивается.

Куражатся:
– Тебе что, тротуара мало? Чего ты вообще здесь идёшь?

Плохо мне, я живу рядом с Большим Концертным Залом (БКЗ «Октябрьский»), поэтому часто мешаю «шишкам» в этом БКЗ заседать. Охране со мной хлопотно. [«А чего ты вообще (здесь) живёшь?»]*
*Потом, во времена «перестройки» будет об этом задним числом песня («Туда нельзя, сюда нельзя...»)


Канун 9 Мая

Погибший под Ленинградом дядя Иван по рассказам бабушки представал в воображении босоногого деревенского мальчишки, каким я был в 50-е годы, былинным богатырём, кудрявым и весёлым. Он любил детей, и дети любили его. Он сажал их гроздьями на двухколёсную тачку и катал бегом и с горы, и в гору.

Он был сильный и мог один везти на той тачке тяжёлый воз травы, такой тяжелый, что узкие ободья колёс врезались в землю. Около избы лежала большая чугунная болванка с изогнутым стержнем-ручкой. Земля ещё хранила отметины от падений этого нехитрого тяжелоатлетического снаряда, которым баловалась собиравшаяся по вечерам у дедовой избы довоенная молодежь.

Прошли годы. Я вырос помня об Иване. Когда мне случалось бывать у бабушки (дед уже помер), я сажал на тачку детей и возил их бегом и с горы и в гору, поднимал болванку, пусть не очень высоко, и даже один возил траву, пусть не очень далеко, но всё же... Силы во мне особой не было и выглядел я совсем не богатырём. Вот тогда-то и стал мне ещё более дорог мой погибший в Синявинских болотах дядя Ваня. Не богатырям-то было трудно выстоять, а они стояли...


– Мы малосочные (вероятно, гибрид из «худосочный» плюс «маломощный»).


Когда она навстречу спускалась с лестницы, каждый раз казалось, что это бежит собачка – так много от неё было мелкого шума, как от четырёх собачьих лапок.


– Мама, ты не уныливайся (сын).


– Мечта – несбыточная, но в одияле возможна (вероятно: «по идее», «в идеале», а получилось… «в одеяле»).


На лице так много всего: и лоб, и брови, и глаза, и т.д., почему же именно нос так привлекает внимание, когда... в него засунут палец.


Уволен по собственному... нежеланию работать.


Один из вариантов определения времени: время – это память.


Погода была такая мерзкая, и так промокли ботинки, что под горячий воздух рукосушителя хотелось подставить не руки, а ноги, встав… ими кверху.


– У неё живот выше грудей торчит, какая она «девушка»? (Неодобрительно про беременную «одиночку».)


У Гофмана шекспировское Der Narben lacht, wer Wunden nie gefuehlt… точнее всего перевести так: При виде шрамов лишь не знавший ран смеется. (Только вот… [вши]... всё дело портят.)


Емельяныч:
– Ну, дай онну (сигаретку).


Он вкусно зевнул. Брызнула слюна, как сок из апельсина, и на листе бумаги перед ним… проступило созвездие капелек.


О жизни ведь ещё можно думать, как о постепенном привыкании к смерти.


Сын «Клуб кинопутешествий» воспринимал на слух как путешествие… некоего Клубкина, т.е.: «Клубкино путешествие».

– Сынок, что такое семит?
– Еврей?
– А антисемит?
– Не еврей.


– Мне надоело уже, ей богу! Я сзаду не работаю. (Кассирша – подходящим к кассе сзади, без очереди.)


Проходящие мимо молодые девахи разговаривают между собой: «Она, говорит, – слегка беременная».


Людей жалеть уж должно
За муку их конца…


Сожитель соседки, со свежеполученной царапиной на своём большом утином носу, в который раз собираясь «уходить», приторачивал к портфелю валенки.


У Шопенгауэра представление о человеческом обществе – как об одном гигантском организме. Клетки возникают и отмирают, а организм продолжает жить. Вероятно, «пустые года» – доказательство тому. Война прошла, а недостаток «клеток» – налицо; сначала – из-за не родившихся детей, потом из-за не родившихся детей не родившихся детей, т.е. не родившихся внуков убитых на войне людей...


Глядя из тёплой квартиры через оконные стёкла на паденье снега, воспринимаешь его как театральный эффект. Бесшумно и красиво. Сжимается сердце от сиюминутного ощущения уютности (Geborgenheit). Но стОит выйти на улицу – и снег заговорит. Снежинки ударяются об одежду, шелестят, шепчут в ухо.


В соседнем дворике дети разгребали каток. Там ещё выгружали горячий асфальт, и его гаревый запах мешал дыханью. Крепко обвитые верёвками ёлки в отчаянии пленниц всё падали, висли вниз вершинками, как зелёные сосульки, чуть ли не из каждого окна, безуспешно стремясь избежать неизбежного: ослепительного праздника в течение нескольких коротких дней, после которого – сначала осыпание сухих иголок, а затем и забвение на помойке.


– Папа, что такое магАрыч, окорок, да?
 

Новенький «москвич» в экспортном исполнении с буквами на номере: ЖИЮ... Да, чувствуется, что владелец действительно неплохо… «жиёт».


– Да нет, он пьяница, но у него жигулёнок.


Это почти всё едино, что 10 часов 10 минут, что 11 минут 11-го.


Из окна троллейбуса увидел, как на пороге, при входе в ресторан «Кавказский» стоял швейцар, а заходившее солнце приукрасило его униформу так: луч узким кольцом, словно аксельбантом, охватил плечо.


Мария:
– Начал лысеть с бровей.


Пенсионно-комиссионный магазин.


Рифма взрослого Незнайки: торговля – воровля.


Костромск.: ненормальный (эвфемизм для всякого человека с психическим отклонением).


1 июня – День защиты детей... от учителей.


Футбольный матч. Нападающий после очередной неудачи в чужой штрафной площадке погладил вратаря, намертво взявшего мяч, как… женщину мужчина, у которого с ней ничего не вышло.

Сын:
– Поля покрыты жрАтвой.


– Мужчине-то надо боле варева есть, вишь какой ты жиделяга!


Словоохотливая старушка, источавшая запах нафталина и на шее которой болтались янтарные бусы («против щитовидки»), при мне ядовито сказала моему сыну: «Мать у тебя, наверное, красивая. На отца-то ты совсем не похож».


– Анонимка?
– Да, да, нiмка вона. (Разговаривают украинец с русским.)


От жизни надо уметь брать то, что она нам даёт просто так.


Максибальная оценка.
(Удачно получилось, экономно: максимальное количество баллов!)


Со мной за одной партой в 9-м классе сидел Г. Г-в, у которого не было одного глаза. Скаламбурить «одноглазник-одноклассник» – и в голову не приходило, и вовсе не из боязни схлопотать за это. А теперь вот написалось. Выходит, я стал намного хуже.

Костромск.:
– натутЫнкивать (напевать песенку, с закрытым ртом);
– нахрАвустить (намусорить и т.д.);
– схмЫздиться (измочалиться и сойти на нет).


По утрам уже холодит мочки ушей. Вздрагивает сердце – приближается моя любимая пора, пора светлой осенней грусти.


Когда бросаешь курить, постоянно хочется есть, а поешь – как не закурить?


Костромск.: наопакУшу (например, говорить) – это говорить так, как говорят «авторы» словесных перлов (СП).


Осенние цветы – шуршат.


Немецкое прилагательное bunt [бунт] («пёстрый, разноцветный») – «бунт» красок!


Он может, но не может = er kann, aber er vermag nicht. У немцев разграничение более чёткое.


Тов. Человечков (редчайшая фамилия!)


Сын погладил меня по волосам, когда они после стрижки наголо немного отросли, и сказал: «Как шкурка у крота». Я удивился: «Откуда ты знаешь?» – «А дядя Вася (в деревне на даче) для государства распяливал».


Прапорщик Х. своей въедливостью в наведении чистоты и порядка напомнил мне мою погибшую тётю. (Потом, правда, выяснилось, что он вообще... тронулся умом.)


На ученьях в Белоруссии, последних моих... мучениях в армии, неудачно сброшенный с самолёта танк упал на крестьянский хлев и превратил корову-кормилицу в… цыплёнка-табака. Сапёрный батальон построил этой семье новую избу за ночь, а утром счастливцам пригнали и молодую корову.

Ох, уж эти... сапёры. Вспомнилось, как наш львовский сапёрный батальон за одну ночь площадку с теннисными кортами превратил снова в большую поляну с кустами и деревьями. Кто-то в Москву стукнул на Варенникова* (Командующий войсками Прикарпатского военного округа), вот и готовились к приезду комиссии. И «командирский зазор» тогда был тоже большой – целая ночь. А получить такой зазор мог только человек, женатый на племяннице Суслова. (С Варенниковым я, капитан, удостоился чести однажды даже поздороваться за руку, обычнее были «Почётные грамоты»... «за подписью его руки».)

*Много позднее, в начале 90-х, – один из Гэ-Ка-Чэ-Пистов.


Лес. После обеда пригрело мартовское солнышко, и выпавший накануне снег срывался с корявых сосен крупными редкими полуснежинками-полукаплями, которые к земле плыли медленно, по наклонной.


25 апреля. Открыто окно. Что-то мешает работать, раздражает. Сначала похоже на отдаленный немолчный лай собак. Прислушался. На фоне всего шума выделяется отдельное... хрюканье. – ВорОны и вОроны, которых здесь несметное количество.


Вчера вечером, проходя мимо болотины, слышал тихие, но вполне отчётливые низкие, утробные какие-то, «подземные» звуки, несколько напоминающие «песню» горлинки, но мрачнее. Уки? Тритоны? Лягушки?


Июнь 1975. Сын болен. Я читаю ему книгу:
– ...котёнка мама-кошка родила.
– Не родила, а... покотячилась... (тихо про себя: собака пособачатилась, нет, пособачилась).


Дети 70-х:
– Ты знаешь, кто такие челюскинцы?
– Чилюскинцы? Те, кто в Чили живут.

– А наешь ли, что такое «армяк»-то?
– Армянец.

Костромск.:
– недоровИщем (...орать, напр., от боли; петь... – без особого слуха, но очень громко);
– намикУливать (наворачивать, есть с аппетитом… Микулы Селяниновича?);
– заневЕдался (т.е. хочет невесть чего, зажрался);
– чередОм; черёдный = хорошо, как следует; порядочный;
– чЕмер (поясничный радикулит; его… «выщипывали», щипали).


Мотоциклист в белой рубашке промелькнул за деревьями как… бабочка-капустница.


Сын – первоклассник. Мама спрашивает его, показывая картинки в букваре:
– Это что?
– Насекомое!
– А это (переведя палец на птицу)?
– Вредитель насекомого.


Сентябрь 1975. Кострома.
Дорога на Кадый с берёзами… «Екатерины Великой» (чуть ли не сама сажала).

123-й километр. Грибы. Лес – великолепный. Маленькая птичка по пятам за мной с тихим шорохом – ловит потревоженных сапогами насекомых, как… грач на пашне после трактора. Рыжики по-солоухински, сырые. Вальдшнеп у подножия дерева.

Дождь и шампиньоны в городе, на Чайковской*.
*Улица в Костроме, с бульваром для гуляний.


Обманны осенние вечера. Кажется, что темно уже давно, что уже ночь. Грань же, отделяющая вечер от ночи, незаметна. Единственно верный, пожалуй, признак в этом случае – детский гомон. Шумят дети во дворе – ещё не вечер.


Мышь в мышеловке. Реагирует только на чмоканье.


У «блатного» (чей-то протеже) зам. командира по оперативной работе было странное прозвище – «Копеечка». Да не мы ли с В. Дв-ко его ему и дали? (Из-за его постоянно «расслабленного», отсутствующего вида, какой был, наверное, у пушкинского юродивого?) Так вот Копеечка:
– Выведете меня из себя! (но тихим и… сомневающимся голосом).


Андре... Муруроа. А… Фангатауфа?*
*Атоллы, ядерные взрывы на которых производились соотечественниками Эмиля ЭрзОга (Herzog), более известного под псевдонимом Андре... Моруа.


(Зима. Ветер. Мёртвые деревья. Холодно, несмотря на солнце. Глаза у галки – ягоды омелы.) Сыну в письмо:
На дороге галке,
В сером полушалке,
Повезло отчаянно –
Обронил нечаянно
Кто-то горсть пшена.


Большинство людей по отношению к окружающим ведёт себя… сообразно своему собственному настроению – это не требует никаких усилий.


– Чмиленко, ты это писал?
– А там есть ошибки?
– Нет.
– Значит, не я.


«Когдатошняя» заготовка для новогоднего стишка сынишке:

Зелёны на ёлках иголки,
Бесшумно паданье снега,
И грустны усталые волки,
В сосульках их морды –
  от долгого бега.


Многие могут видеть только то, что происходит сейчас, в данный момент, например, в отношениях между окружающими их людьми. Некоторые же, ухватывая суть вещей, характеров, взаимоотношений, имеют редкое свойство «прослеживать дальше», экстраполировать... Вот почему были и есть прорицатели и предсказатели. Типичный предсказатель – это хороший писатель (Жюль Верн – техника, Достоевский – люди).


Любить человека отстранённо, на расстоянии – просто, но это уже не любовь, а умиление, умилительность, по существу, – любовь к самому себе, и только.


Белая-белая ночь, но не по-петербургски, а… от луны, от росы, от тумана.

Стою в самом центре футбольного поля, на мокрой траве. Кормлю белую лошадь тем, что, прежде чем растаять в кармане, было шоколадными конфетами. Лошадь хрумкает.

Мокрые штаны. Мокрые скамейки...

Костромск.:
– вытри бахилы-то, а то наследишь (т.е. любая грязная обувь – бахилы);
– вон жопу-то как опияло (неодобрительно об очень тесном платье на женщине).


Бабушка приятеля, путивлянка:
– Правда, раки, лезьте в торбу.

Она же:
Ветер по полю гуляить (г – украинское, фрикативное),
Кошелёк пустой гремить,
Оборванец не робеить,
За бутылочкой бегить.

Она же:
– недорЕка, тЮник, припиндА.


Люба Доморощенко.


– А де твiй був, прийшов сьогоднi так рано?
– Ты не знаешь, где, гм...

Таков разговор двух соседок утром рано. Их дома – напротив друг друга. Та, которую спрашивали, вышла вылить из помойного ведра. Довольно крупная, солидная. Пучок прямых волос.

Спиной выразила презрение, как и междометием, после «где». Правда, в том междометии было много чего ещё... Спрашивавшая выскочила специально и торопилась, облизываясь, как кошка на сало.


Косцы на лугу пили литки после того, как уже били по рукам. Иностранец поймёт? Боюсь, что и русский уже не всякий, даже не всякий пожилой русский, к сожалению.

Сыну:
Интересуйся, по возможности, всем. Учись, при возможности, всему. Потому что в жизни всё пригождается.
Научись слушать и слышать других.
Не отказывайся, бездумно, выполнить чью-то просьбу. Если ты не отзывчивый, не добрый – ты несчастен.
О смерти не думай. Выход из противоречия между жизнью и смертью – труд души.
Говори меньше. Обязательно говори, когда другому от твоих слов – радость или утешение. Помощь словом – это тоже помощь.
Искренность не должна быть глупой. (Это «искра» сердца. Если оно постоянно искрит – что-то неладно.) Щади людей, когда в искренности большой надобности нет.


Парнишка хочет поздравить одноклассницу с 8-м Марта, но чтоб не догадались, пишет на почте каждой девочке из класса. Его приятель, скучая в ожидании:
– Ох, i багато їх!

А я смотрю и думаю, что одна открытка в этой куче всё-таки будет особенной. Вот приятель – ухажёр явный, надписал только 2-3 открытки.


Макар Тычян (так бы я посоветовал раскладывать армянскую фамилию МКРТЧЯН тем русским, которым трудно её произнести).


Отчаянность труса.


Спринтерское ногоборье (коньки).


Человек, подбирающий рассыпанную соль.


– Такая знахарка, такая знахарка, что её даже врачом в больницу работать звали. Только потом в тюрьму посадили за самогон, так люди забастовку объявили!


– Мопассан, развратник такой, написал этого… «Декамерона». Кто увлекается «Декамероном», того я перестаю уважать. (И.А.Ч.)


Старший лейтенант ест, а у него под ногами крутится кошка. Он:
– Раньше так короли ели.


Бывало, в детстве, увидишь, как в соседней деревне, в Зарубине, закурилось*, и стоишь, и смотришь, заворожённый, на ещё далёкий, но неумолимо приближающийся дымный забор дождя и ждёшь его с замиранием сердца.
*Костромск., то и означает – «задымился», заклубился дождь, вдали.


Грустная украинская песня:

З далекого краю
Лелеки летiли,
А в одного лелеченька
Крилонькi зомлiли.

Iзсушiла силу
Чужiна проклята,
Вiзьмiть мене, лелеченьки,
На свої крилята.


Про выписавшегося больного, даже без очереди не захотевшего в последний раз «забить козла» (поиграть в домино):
– Он теперь отрезанный дупель.


Качаться с немцами сидя за столом (обычай) – тоже трудно. Русский никак не попадёт в их ритм. Они делают это так, как в народном танце – энергично и чуть-чуть подпрыгивая (ср. их более «напряжённую» речь с нашей, вялой и… «широкой»).


«Ненавязчивый» разговор Спиридоновны в соседней кабинке процедурного кабинета:
– Не печёт, Сёмин? Не горячо, Семёнов (помолчав и спохватившись), это, Сёмин, ведь правильно? Ты женат уже, Сёмин? Дети есть? До армии, говоришь, женился. Сколько раз в отпуске был? Два? Ну, это ещё хорошо. Сколько зарабатываешь? Что? Сухая ставка?

Не переставая работать, в другой кабинке:
– Не раздевайтесь, пока я не переготовлю здесь, бо у нас холодно. А ну, Марфута, улепётывай отсюда (кошке Машке, залезшей, было, котиться в книжный шкаф).


И.А. Ч-ий – современный Хамелеон:
– Вот эту музыку уставь, греки это. Очень люблю греческую музыку.
– Нет, это не греки.
– Да, не похоже что-то на греков.
– А, вот слышу «с’агапО» – греки это.
– И похоже на греков, и не похоже.


Апрель, 8-е. Идёт крупный, …кривоногий (X-beinig) снег. Степан Хмiляр: «Вон какие лапти падают».


Когда сам пьяный, все кругом тоже не очень трезвыми кажутся.


Он всякое питьё мерил «ста граммами», даже лекарство. Жёлтую микстуру называл перцовкой.


«Анекдоты» Степана (все из жизни, не про себя ли?):

Пригласила дебелая повариха лядащенького мужичонку... «полежать», да так ворочалась, что кровать не выдержала, и очутились оба на полу; но мужичку пальцы прищемило, и он, охая, хочет встать. Повариха:
– Полежим ще трохи, котику.

Пожарник Хочкуда, заика. Колол дрова, да ударил себя.
– Ч-ч-ч...
Случившаяся рядом жена сказала за него:
– Черт подери!
Он, благодарно:
– Т-т-так!

Степанова же поговорка:
Як бы кiшка не стрибала,
То б i нiжки не зламала.


Антон Кремковский – …«правдобур».


В грозу, в детстве, боясь молнии, мы много чего опасались делать, почти не шевелились. Говорили: «Притянет!»


– С какого года книга? (прапорщик Колесник).


Прапорщику майор в столовой, на полном серьёзе:
– Сколько мух убили?
– 734!
– Вот видите, какое большое дело сделали. А представьте себе, что каждая убитая Вами муха, в свою очередь, не дала приплоду, помножьте на сто...


Армейский врач «Извини-я-тебя-перебью». Так я его про себя окрестил. Сначала такая вежливость нравится, но скоро понимаешь, что тебе самому говорить вовсе не обязательно, а даже наоборот, помалкивать надо... Что ему интересен не ты, а совсем другой человек – …он сам, и только.

Прапорщик К.
Он ещё не сидел, но давно уже – уголовный тип. Выходя из-за стола, говорит своим «со-лежальникам», соседям по палате: «Приятного аппетита». Но чаще от него слышишь «Дать по мусалам!»

Охотно повторяет шуточки своих умственно более развитых «товарищей», приходящих его навестить.

У него на толстом пальце с бесформенным грубым ногтем вытатуирован перстень с сияньем в виде точек.

– Ставь бутылку и класс-закуску. (Это значит, он к тебе расположен, снисходит до тебя.)


На руке у ИАЧ, чуть ниже локтя вытатуировано собственное имя: Юзек. Среди прочего на той татуировке – парашют с самолётом на его фоне и сердце, пронзённое стрелой, как водится.


«...безнадёжно спившийся гарнизон в грязной галицийской дыре» (Швейк). Да ведь это про наши Броды, мы же в Галиции, вон, и ресторан – «Галичанка»!


– На нашiх людей нiмця треба, чесне слово...*
*Некоторые в таких случаях вместо «немца» упоминают… Сталина, не к ночи будь помянут.

Костромск.:
– дал ему поносить своё пальто как вытному, а он вон как его захравустил!;
– промочишь балетки-то! (любая легкая обувь – нечто несерьёзное);
– он ходит за ней как за говённой бочкой;
– валтузить (бить к.-л., лупить);
– хватит блекотать-то (явно звукоподражательное – ср. со стрекотом сороки – попусту и много болтать, молоть языком).


«Неосторожное убийство». Понятно. Ну, а… «осторожное»? Это когда изо дня в день, по капельке яда? Или на раз, но из-за угла?


– Тада она мне писала. А вот как теперь чижало. Дело к старости идёт... (А сама уж ста-а-а-рая.)


Будильник, который был мёртв... со звоном. Не шёл, но звонил.



(От дембеля до «дембеля»*)
*Дембель – так и не иначе называют солдаты срочной службы вожделенную демобилизацию. «Дембель» (в кавычках) – «демобилизация» навеки, на тот свет. Во всяком случае, в первой моей воинской части, располагавшейся рядом с кладбищем, как только раздавалась траурная музыка очередных похорон, говорили: «Опять кто-то дембельнулся». Теперь, когда мне с трудом, но удалось выдраться из армии, у меня впереди – только тот дембель, который… в кавычках.


Мичман УленкОв. Так он облагородил свою фамилию... Валенков.


По-моему, хорошие скороговорки:

Из-под Костромы, из-под Костромщины шли четыре мужчины, говорили про торги да про покупки, про крупу да про подкрупки.

Бык тупогуб, тупогубенький бычок. У быка бела губа была тупа.

Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла.

Вёз Санька Сеньку с Сонькой на санках. Санки – стоп, Саньку – с ног, Сеньку – в бок, Соньку – в сугроб.

Поезд мчится скрежеща: же-че-ша-ща, же-че-ша-ща...


Вот какие были фамилии у лекторов в учебном плане на следующий год (я не вру!):

Облеухов, Зальянц, Пузыня, Брылёв, Мамиофа, Алявдин, Бляхман, Шкаликов, Елимелех, Широбоков, Ахумов, Петруня, Нехендзи, Балаболин-Лебедовский.

Да не псевдонимы ли это, призванные… сокрыть левые доходы?


Дождь весело зашлёпал по асфальту.


Я подошёл к окну и поднял руку,
Но онемел от красоты осенней за окном
И… шторы не задёрнул.


Подобно тому, как осенние листья, опадая, открывают всё скрывавшееся за ними летом, так зрелые годы и старость открывают человеку те чёрные, искривлённые «сучья», на которых держались «листья», и то, что было за ветками, «полными листьев».


Поздняя осень. Скульптуры Летнего сада, пока не нахлобучили на них… деревянные бушлаты, среди поредевших чёрных деревьев белеют сиротливо, как кладбищенские памятники.


Серое, мышастое, крупно вязаное пальто с капюшоном. Из-под капюшона – большие очки на лице с грубыми чертами, на лице… под стать пальто. Спереди пальто распахнуто: красная кофта и желтый шарф! И такая гофманиада – с самого утра, сырого и душного.

Странностей сегодня много. Вон спокойнейший Павел Иванович (советский Пиквик) в своём углу уже два раза... свистнул. Я отчетливо это слышал, и когда взглянул на него, неясная улыбка исчезла с его лица. Другие не слышат. Считают, что звуки – от беснующихся за окном автомобилей.


– Как это в криминалистике-то? Женщину ищут везде?
– Cherchez la femme!
– Это он первый сказал?

Костромск.:
– дОхать (сильно, натужно кашлять).


Армен... Джигарханян-фильм.


Ах, тот кипятково-подушечковый запах деревенских чаепитий в жаркие послеполуденные часы!..


Было сыро. Снег падал и таял. Там, где его нападало много, он вздрагивал под ногами неожиданными и короткими щелчками. Он не скрипел, а хрустел так, как хрустят пальцами.


Добровольный хуторянин. Настолько отвык от жизни со множеством разных людей вокруг, что теперь, бывая среди них, подолгу, настойчиво, с каким-то болезненным интересом вглядывается в них и прислушивается, рискуя навлечь на себя гнев мужчин и кокетство женщин, не понимающих, отчего это он.


Японский трубач не знает украинского языка, но как чисто его труба вы-го-ва-ри-ва-ет: «Всюду буйно квiтне черемшина...»


Мне отрадно каждый раз видеть людей, стоящих перед голубой мемориальной доской на доме в начале Невского: «Граждане, эта сторона особенно опасна при артобстреле...» Потому что, я думаю, они останавливаются не из ротозейства.


Старая бабка, получив новый паспорт, шутит:
– Ну вот, теперь и в крематорий можно*.
*Удивительное дело, теперь (2017) и я так же… зубоскалю, старый – с виду, а внутри – …почти молодой.


Женщина – всегда и везде женщина. За кустами на кладбище тщательно причёсывается, глядясь в зеркальце.


Пасмурный день. После обеда. В электричке люди дремлют, как куры на насесте.


Парочка в «Русских самоварах» на Садовой. Он – восточный красавец, и эту красоту подчеркивает тонкий черный анорак с ярко желтой изнанкой. Черное и желтое... Она рядом с ним – воробышек, но… живой такой.


Лицо у неё интересно столкновением в нём... молодости и старости.
– Я в прошлом году была в Доме отдыха в Комарове – чу-десно! (Интонация.)


Женщина несёт цветы. Она несёт их так высоко поднимая, что во мне поднимается раздражение. Почему? Да потому, что я... не могу эти цветы рассмотреть.


Как интересны пояснения слов, бывших для Н.С. Лескова рядовыми. Вернутся ли эти слова к нам, или уж устарели безвозвратно:

– ухоботье (плева, пелёва, полова, мякина – то, что на току отлетает обочь вороха); как оно, это ухобОтье, кололось за шиворотом в детстве!
– нарохтятся, норохтятся (собираются что-то сделать); не отсюда ли пошло название райцентра Нерехта в Костромской области?
– жамкнуть, жамкать («давнуть», давить); костромск. «жамкнуть – быстро простирнуть белье, а «жамкать» – отжимать бельё двумя руками, иногда (при стирке на реке), помогая коленом;
– исполатие (искаженное «испола ети деспота», церковное возглашение по-гречески: eis polla ete despota – «на многие годы, владыка»);
– лядвие (верхняя половина ноги, от таза до колена, бедро);
– фуляр (тонкий шелковый платок);
– масака (тёмно-лиловый);
– обонпол (по ту сторону);
– повапленный (раскрашенный, вапа – краска);
– прюнель (тонкая, плотная шелковая или шерстяная ткань сложного атласного переплетения);
– худог (дрвн.рус. – искусен);
– отада (художество);
– альмандин (особый вид рубинов);
– пиония (трава, марьин корень);
– майран, майоран (дикий, так называемый конский чеснок);
– бёрдо (ткацкий гребень для прибивания утка к ткани) – бёдро;
– игреняя масть (особая рыжая, с более светлыми гривой и хвостом).


Продавщица в магазине переругивается с бестолковым пенсионером в очках:
– Мои-то очки хорошо видят! (Но дело в том, что она – без очков!)


– Герань очень красиво цветёт и всё сыплется, сыплется. Она мне нравится... Когда она у меня стала хиреть, я очень обрадовалась. Прямо с радостью её выкинула.


Улыбка, исчезающая с лица резко, настораживает.


– Сейчас так сразу, навскидку, не помню, но, по-моему, его должность называлась... (Интересно, а кто он тогда сам по профессии, охотник?)


Случайно увиденное через окно зимним утром: солнечный столб в комнате – от окна. Молодая женщина на напольных весах. Мужчина в этот момент её целует в обнажённое бедро. Сколько оно весит, это нежное прикосновение губ?


Такого крупного белого снега не было даже зимой. А сейчас март! Грачи мелькают за белой пушистой завесой.


В пепельнице лежали три замученных окурка, как три утопленных котёнка.


Люблю запах, источаемый книгами.


Пинальти.


– Вот для этого и нужно ручное (поднятием руки-АШ) голосование.


– А в галантёр-то (галантерейный магазин-АШ), зайдём?


Чтобы летом попробовать зелёных маринованных помидоров, надо съесть красный помидор и солёный огурец, откусывая от них попеременно.


Скрипя сердцем.


Лифт неслышно подкрался сверху и грюкнул так громко, как будто упала на цементный пол лестницы и взорвалась большая электрическая лампочка.


– Не голова, а… неприлично что сказать! (про причёску).


Коли у женщины есть деньги – она найдет, что покупать.


– То был предварительный за...тяг (тянули жребий, кому «достанется» подписка на «Литературную газету»)*.
*В те времена, перманентного социалистического дефицита на всё и вся, внизу была такая демократия: жребий. «Верхние» же и «верховные» отоваривались в спец. распределителях, без всякой демократии и… очередей.


– Консерватор я.
– Консерватор? Консерву што ли продаешь?


Он смотрел на начальника долго и внимательно, как... лесоруб на дерево.


Что такое «и многие другие»? Например: хорошо работали тот-то и тот-то и... многие другие. – Это чтоб многие другие не обижались, что они… плохо работали.


По-предновогоднему жадно смотрел на ёлки.


У Василия Ивановича Сурикова мать звали, как мою – Прасковья Фёдоровна.


В автобусе, съезжая с Троицкого моста на площадь Суворова*. Взгляд поверх трамвая, вклинившегося между автобусом и памятником:

И вот уже плавно, над крышей трамвая,
Проплыл Русский Марс, и, его обегая,
Автобус всю площадь крут-нул с разворота,
На миг подарив ощущенье полёта.

*Тогда тот автобус на своём маршруте не объезжал Марсово поле, а сразу сворачивал налево, к Лебяжьей канавке.


Проводница про шариковую ручку, не желавшую писать на морозе:
– Озябла.


Пятак на его большой ладони казался трёхкопеечной монетой.


Когда-то, на вокзале в Варшаве, я поразился обилию в польской речи шипящих и «цокающих» звуков.

Недавно, будучи в кассах предварительной продажи железнодорожных билетов на канале Грибоедова, я послушал там, как бы сравнивая задним числом, объявление, и на гладком, в общем-то, фоне русской речи, выделил лишь заставившие почему-то вздрагивать сердце щелчки звука [ч].


– Я думала, кошка-то принесла человек десять, а тут только двое!


В отличие от моих друзей на факультете, учившихся на отделении русского языка, я, «западник», углублялся в историю чужих языков, а от старославянского и древнерусского, как «предметов» (сопромат да и только!), не пострадал (правда, хватил немного латыни). Поэтому, наверное, я и могу русским языком, которым переведён Новый Завет, просто любоваться, не думая ни о супине, ни об аористе, и жалеть о том, что нынешний русский в сравнении со старинным здорово обмелел (мне понятны усилия А. Платонова … заглубить слова, заставить их снова буйволами пахать целину):
...недоброречив есмь;
...худогласен и косноязычен аз есмь;
...древо криво и сучия полно;
...един же другаго или наветом убивает, или блудя оскорбляет;
...веселие и радость и долгоденствие;
...не возносися, да не падеши;
...слово – искра в движении сердца нашего (надо же, я, см. выше, сыну тоже про… «искрящее сердце» писал!);
...и правды свет не облиста нам;
...человек маловременен;
...тело бо тленное отягощает душу и земное жилище обременяет ум многопопечителен;
...аще и разумом оскудевает – прощение имей;
...блюди время;
...и о души твоей не постыдися: есть бо стыд наводяй грех, и есть стыд слава и благодать;
...не буди скор языком твоим, ленив же и слаб в делех твоих;
...не буди рука твоя простерта на взятие, а на отдание согбена;
...и есть друг – общник трапезам...;
...друг верен – врачевание житию;
...с буим совета не твори: не возможет бо слова удержати;
...пред чужими не твори тайного: не веси бо, что родит ти;
...не даждь жене души твоея, еще превзыти ей над крепость твою;
...блуд женский – в возвышении очес и бровми ея познан будет;
...люби душу твою и утешай сердце твое, и печаль от себе отрини далече: многи бо печаль уби, и несть пользы в ней – рвение и ярость умаляют дни, и печаль прежде времене старость наводит;
...полезно вино животу человечу, аще пиеши е в меру его;
...радование сердца и веселие души вино пиемо во время прилично;
...в пире вина не обличай искренняго и не уничижи его в веселии его: словесе поносна не рцы ему;
...сократи слово, малым многая изглаголи: буди яко ведый и вкупе молча...


– Что ты руки-то знобишь?


– На послед пути написал так: … (т.е. «а в конце написал…»).


– Парень-то любован-ной!.. (интонация последнего слова непередаваема; можно только сказать, что с большим повышением тона на последнем слоге).


г. Проживальск


Он больше не срывался по звонку будильника, как по выстрелу стартового пистолета, на длинную-длинную дистанцию, именуемую «день».


отпирация


Он сунул мне руку. Та была как… вяленая густера: широковатая и в некоторых местах… липкая.


И какую-то нежность вдруг
В сердце своём испытываю,
Становлюсь всему миру друг,
В лица смотрю, выпытываю...


Мне с тобой полезно расставаться,
Я такой уж человек-беда...


– Ведь они, сироты, ни до чего не докупятся (старая женщина в автобусе про наших детей и т.д.*)
*Как в воду глядела старушка – позже (1994) покупки могли себе позволить только богатые «сироты».

Сре-да!
Чет-нет…


В мощной струе поливальной машины скакала радуга.


Уж больно у неё коленки некрасивые – как лошадиные копыта.


Под его грузным телом раскладушка хрустела капустой.


Пробор в её волосах был как… тропа в высоких хлебах.


Его назойливый взгляд мухой ползал по моему лицу.


Сдавленно, вороном, вскрикнул Котэ Махарадзэ: «Гол!»


Что она всё вякает и вякает, как... ложка звякает в стакане с давно уже сладким чаем.


Здесь как в общественном транспорте: к кому-то просто приходится стоять задом.


Занавеска на осветившемся окне в доме напротив не была непроницаема: огонек позади неё прочертил плавную дугу. И мне, одинокому, понапридумывалось сразу много всего, например: который-то из любовников после бурных объятий даёт другому прикурить, перекур…


– А работа такая – хорошая, которая интересная.
– Ну, нефть, например, ищешь-ищешь в тайге и найдешь, да?
– Нет, это неинтересно им тоже...
– Не скажи, поиск – это всегда интересно. Даже грибы искать, и то...


В сумке предательски квохтали пустые бутылки.


– Как-так*, и заревит! (Если что не по ней – сразу в рёв.)
*Костромск.


Тётушкино (и дедушкино): «не работой, а берегОтой» (!) А еще: «Я не велю». (С интонацией: одобрить никак не могу.)


Как жадно ты вбираешь мир
Своими синими глазами...


танцунья


Он сделал это осторожно, но решительно – как выдёргивают волосок… из ноздри.


«Аппетиты» и «поспаты»


Маленькую дочку Киру зову и Нэцке Кытя, и Кытя, не знаю, почему.


Нога интересует Кытьку как нечто живое само по себе, отдельное от неё: пытается запихнуть её в рот (как когда-то делал и сынок).


Милая детская присказка: «Игрушки – не-ревушки!»


Сентябрь. На улицах снова много детей, и они с явным одобрением вертят головами вслед взрослым, несущим арбуз или дыню.


Бесшумный, но «мельтешащий», «мелькающий» разговор глухонемых (на углу Невского и набережной канала Грибоедова).


На углу дома висела гроздь громкоговорителей. БОльшую часть времени, что я их помню, они громко-то не «говорили», а только… пришёптывали. В этом была даже какая-то прелесть: при входе во двор создавалась атмосфера таинственности и уюта.


Из жизни: лейтенант по фамилии... Лейтен.


Дочке почти 1 год и 9 месяцев. Первое проявление ума: «Кира, дай ручку. Нет, не эту, левую! Так, хорошо. А теперь левую (сознательно хочу её запутать)». – Заметалась, заметалась и потом решительно и быстро сунула мне обе ручонки, сложив вместе ладошки.


У меня сохранился фотоснимок, сделанный 8 Марта, на нём такое: цветы-тюльпаны по-гусиному вытягивают из вазы шеи, а к ним тянет ручонку Кира.


«Непростое дело обозвать кого-то лгуном или трусом, но если всю жизнь щадить людские чувства и потворствовать людскому тщеславию, то в конце концов можно потерять всякое понятие о том, что в человеке действительно заслуживает уважения». (Ф.С. Фицджеральд)

Очень ясная и, по-моему, злободневная во все времена мысль.


Теперь уж произносит своё имя: «Кирка!» (с ударением на последнем слоге). Волк у неё с самого начала, почему-то – по-французски: «Лу!» И, правда, по-французски, с той же напряженностью звука «л». Почему?


Мать мальчику сердито:
– Не «валосипед», а «велосипед»!
– Валосипед.
Прохожий:
– Скажи «велик».
– Велик!
Обрадовавшаяся женщина:
– А теперь: «велосипед»!
– Велисипед!


«Кия» – так она себя сейчас называет вслед за соседской Аллочкой. Ей нет ещё двух лет, а она уже – женщина: уверена во всесильности своих поцелуев. СтОит ей за что-нибудь начать выговаривать, она тут же, беспроигрышно, тянется целоваться.


1 год и 10 месяцев. Сейчас Кира примеряет на себя имя другой девочки (Юли); в ответ на вопрос, как её зовут, упорно отвечает: «Люля!»


Мне кажется, нет, я даже уверен, что чтец (декламатор) – тот же переводчик. И если бы у переводчика были артистические данные (дикция, еtc.), то лучше никто бы и не прочёл. После многих лет работы с текстами на чужих языках я и в русских ищу единственно верный, тот истинный смысл, какой был заложен автором. (Не зря же по-английски «переводчик» – ...«интерпретатор».)


Он был не достаточно умный, чтобы терпеть глупость других.


Прочитал у Бунина про бабу, неумело державшую вожжи, и сразу вспомнилось, и как это делается (в детстве иногда разрешали, а потом и взрослому приходилось и лошадь запрягать, и возить на телеге что-то), и как это у нас называлось: «править».

И совпадение тут с… функцией правительства – не случайное, ведь править надо: и не суетясь (оттого, что доверили), и зря не дёргать, так как лошадь и сама уже многое знает и умеет, и незаметно, вроде бы, и твёрдо вместе с тем, но только в тот самый момент, когда вмешаться действительно необходимо, т.е. как правит лошадью мужик: точно, скупыми движениями.


Даже его молчание было легковесным.


Костромск.: лямать (некрасиво есть, с неприятными, пусть и негромкими, звуками).


Ее сиреневые губы напоминали мне... озноб.


Справедливое негодование должно выражаться в справедливой форме.


Цыганский хор – это уже целый театр (казалось бы – всего-навсего песня хором, но: гитары + живописность фигур + наряды + жесты + пляс); да, это театр… оголённых чувств. Пусть будет, нечто, во что бы-то ни стало сию минуту, а иначе – на фиг вообще! Потому так завлекает нас, русских.


Ещё один довод в… «доказательство» потусторонней жизни человека – способность и… страсть к узнаванию. Узнал! – то, что никогда в этой жизни не видел и не слышал… (Что это такое?)


Теперь я уже могу сказать точно, почему мой труд в области научно-технического перевода (особенно с японского языка) – неблагодарный.

Тот, кто заказывает перевод, как правило, чересчур многого от него ожидает, например, подтверждения своим мыслям, находкам, или какого-то, обязательно щедрого, подарка себе и, как правило же, обманывается, «обижаясь» заодно и на переводчика, да так, что забывает поблагодарить или объективно оценить его труд. Если же находит нечто полезное, то так быстро это усваивает-присваивает, что порой и об авторе-то забывает, не то что о переводчике.


В сути древнего обычая жертвоприношений – глубокий смысл! Взял у природы – дай ей тоже. Поскольку во времена жертвоприношений люди были с природой совсем один на один, они лучше её чувствовали, а теперь это ощущение природы как живого «существа» исчезло, да настолько, что «цивилизованный» человек, возомнивший о себе слишком много и потому став глупее того, который приносил жертвоприношения, может снова (?) напрочь, катастрофически, исчезнуть. Вопрос только в том, «прихватит» ли он «природу» с собой, или всё-таки не сможет?!


«Автоматический» голос женщины в автобусе (кинофильм Э. Рязанова): «У меня единый!» (проездной билет).


Бездельничать тогда нам слаще,
Когда работа есть!


Он положил себе на тарелку такую большую порцию, что стало ясно: доедать её он будет уже холодную.


Мужской (А. Платонов) вариант ахматовских строк:

О ветре Ты не говорила,
И... убивала наповал.
Смешные речи заводила
О том, как Он тебя назвал.


Все обычные, «нормальные» люди – разные. А все «нелюди» – одинаковы… в том, главном, что ими движет.


У В.Ф. Одоевского, князя, кузена ТОГО Одоевского, я нашел мысли, очень созвучные моим, в том числе и такие:

«Иногда в домашнем кругу нужно больше героизма, нежели на самом блистательном поприще жизни. Домашний круг – для женщины поле чести и святых подвигов. Зачем немногие это понимают?..»

«Вино – великое дело; это единственная поэтическая сторона нашего века. Если оно вредно в физическом отношении, как утверждают гомеопаты, то необходимо в нравственном. Оно сдёргивает с человека хоть на несколько минут его промышленную, расчётливую оболочку, естественное состояние выводит наружу и часто помогает вам открывать под холодным, насмешливым человеком – другого, у которого есть и душа и сердце или нечто похожее на то и другое. Отнимите у нас вино – мы будем хуже китайцев и американцев»*.

«Я не могу постигнуть существования человека, который никогда никому не противоречит, точно так же, как человека, который спорит только для спора».

*«Хуже американцев» мы не хотим быть и сегодня (2017), с китайцами – похоже, «смирились».


зелёные злые глаза...


сопение лыж по сыпучему снегу...


В трамвае, как в пассажирском самолёте, резиново пахло подмышками.


Под компостером в троллейбусе – черёмуховая пороша.


Сейчас (конец 70-х – начало 80-х) женщины настолько забивают мужчин там, куда они… допущены, например, на эстраде, насколько А. Пугачева «перепевает» В. Леонтьева или… С. Ротару – К. Гота!


Посвистывали стрижи, как... ветер в вантах.


Легче всего говорить про тех, кого по-настоящему любишь. Так у нас говорят о Пушкине.


Футбол. «Торпедо»: из ничего и вдруг – гол; «Спартак»: из щедрых и очень острых атак – ничего!


Футбол интересен тем, что наглядно показывает, как человек... думает и думает ли вообще. В нём изобретательность требуется от каждого.


У Бунина есть что-то о том, что в детстве сильный, не прекращавшийся дождь будил страшные мысли о потопе. Это было и у меня в детстве каждый раз, когда шёл сильный дождь. Я, помню, всё дивился, как много земля получает дождя. По моему детскому разумению, она должна была бы уже захлебнуться, переполниться.


Метеосводка: уверенно тёплая погода. Иногда меняется всего одна буква (здесь [м]), а насколько приятнее то, что получается!


Горе, если правители не умны, а хитро… умны для своей только корысти.


Певцу доставляло видимое удовольствие «прыгать» на упругой ступени от одной срединной буквы алфавита к другой: «...бог Ги Мэ-Нэ-й...»


Лужайка вдруг... вспорхнула стайкой пыльных воробьев.


Дождь шёл недолго, и лужи ещё не скопились, но капли под ветром с такой силой бились об асфальт и серебрили его, что было страшно решиться куда-то поставить ногу.


Зонты. Поток зонтов на перекрёстке как-то… таинственно объединяет людей...


Пенсионер – человек, не различающий дней недели.*
*Теперь, будучи таковым уж давно, удивляюсь: откуда я это мог знать, наверно догадывался?


Костромск.: олякиш (сырое, непропечённое тесто; несобранный, не «подтянутый», вялый человек).


Коммунальная квартира: соседка пронесла по коридору шипящую сковородку – за дверью словно дождь прошумел.


Осенняя (конец сентября, погожее бабье лето) поездка.

Псков. Обилие яблок (и в вёдрах вдоль дороги – тоже). Рябины. Кремль, вид с моста: брешь, пролом (от Стефана Батория). Церкви. Поганкины палаты. Ресторан «Гера» с подаренным, из ГДР, интерьером.

Остров – Новгородка-Пушгоры. Пушкинские горы (район) – бывшие Святые горы, бывший Тоболенец при Святогорском монастыре на Лисичьих (Святых горах).

Пастух Тимофей из Воронича (крепостцы линии Псков-Остров-Воронич-Савкина гора) и явление ему иконы на р. Луговка.

«Воронич» по-местному, со смягчением – «Воронежь» (ясно теперь, и сам Воронеж откуда – от ворон и воронья). «Я вас вчера ещё в Воронеже приметила», ср. также: «Понюшай, какие хорошие яблоки» (моей жене).

Три горы, от южнейшей, где кемпинг «Воронич», – две дороги: на Савкино (Савкина гора) и на Михайловское. За рекой – деревни: перед Савкиной горой – Дедовцы, перед Михайловским – Зимари. Петровское озеро – далее на восток. Аллея Ганнибала.

Пушкин в Святогорском монастыре работал в келье и на «ярмонках». В красной рубахе с голубой подпояской. Длинные волосы, бакенбарды и широкополая пуховая шляпа (из Одессы), в руке тяжелая палка (чтоб рука крепче была).

«Иеромонах Василий в пьянском (!, теперь сказали бы в «пьянецком») виде вымогал деньги у купцов...» (рэкет!)

Кошка по полю перед Савкином, вечером, – entre chien et loup: она сначала с лису, потом, удалившись – с собаку. Чем дальше, тем больше! Лягушки в тот вечер так и прыгали по асфальту дорог!

Кирка
Ника спрашивает её (3 годика), показывая сначала зонтик, а потом чехольчик для него:
– Это что?
– Зонт.
– А это?
– Шкурка.

– Что ты, Кира, так смеёшься?
– Дурашливо! (вставляю я «свои 5 копеек»)...
– Я не смеюсь, я дурачусь.

3 года 4 месяца
– На! конфету раздетую! (Протягивает конфету без обёртки.)

Я:
– Почему ты мне не помогаешь (мыть посуду)?
– Так мама же стоит (рядом), мешает. Я ничего не вижу... без очков.

Показывает на «ь» и говорит: «Буква «мягкий смех».

Про новые сапожки:
– Совсем молоденькие.

– Вон, под крышей сколько градусников висит (про сосульки).

Взрослость рассуждений (3 года и 7 месяцев):
– Ты, Кира, бестолковкина и ни на что не будешь годиться (шутливо поддразниваю её).
– А я вырасту, тапки шить буду. (И почему именно тапки?)
– Так и тапки с умом надо шить!
– А я не смогу, потому что дураковкина?

– Ты, Кирочка, дедушке не помогала, он и помер...
– Дак (любимое словцо в начале почти каждой фразы), он старенький был, я и не успела.

Часто, скорчив умильную рожицу, говорит мне:
– Котёночек ты мой ланнОй. (Родной.)

Учу её кататься на коньках. Говорю:
– Будешь падать, падай на руки. – Она в ответ, живо:
– Кому?

– Кира, ты чего такая скучная? – Хитро взглянув на меня:
– Как есть, такая и надо.

– Ворочается, как ворота (неодобрительно).


Советская драматургия перед Вампиловым – это… «розовые арбузы»?


Большая часть сил у нормальных, порядочных, незамужних женщин уходит на боренья, проистекающие из желания сдаться на милость победителя и «необходимости» изображать неприступную крепость.


Наивность мальчишек*
В булочной на вопрос, сколько стоят «вон те зелёные конфеты» (карамельки), уставшая продавщица в шутку сказала: «10 копеек штука».
– Ну, что, робя, покупаем?
– Да вы что, детки, вправду не знаете, ведь сколько раз их покупали! Одна копейка** – штука. (Это продавщица.)

*Взрослый Т. Шевченко выложил офицеру 40 (тогдашних!) рублей за солдатскую (!) форму. (К сожалению, позже настали такие времена, когда дети стали знать, что почём, даже лучше, чем некоторые «отсталые» взрослые...)
** Такие были тогда копейки, что на 1 (одну!) можно было купить не только одну карамельку, но и целый коробок (качественных!) спичек.


Кира, потрогав мой лоб:
– Здесь нет температуры.
– А где она?
– Вот тут (и лезет ручонкой ко мне за пазуху).

– Кирочка, а как лошадка ржёт?
– Но, но, но!


Кудлатый пёс под пушистым снегопадом...


Таракан – канцелярская кнопка,
Рыжий спринтер, легконогий прыгун...


Я живу на Новгородской,
Старорусской – в тупике:
После воли обормотской
Жизнь не вышла... из пике.


Кира пытается сама обуться:
– Не помещается (про ногу). Потому что крупная.

– У тебя усы под мышкой.


Слова говорят о возможностях ума, а поступки – об уже состоявшейся «серединной» (сердце!) сути человека.


Колеблется над полем огромный ящер, из струй дождевальной установки.


На низком столбике, как изолятор,
Сидела серая ворона.


Грачи в обожжённом лугу выклёвывали мёртвых букашек, сгоревших вместе с травой...


Родился эпитет: мордобородый.


Термен-вокс – это возможность петь для человека со слухом, но «без голоса».


Мужикальная школа.


«При царе», а может быть, и потом ещё некоторое время, по инерции, хороший почерк был у людей пишущих: писарей, счетоводов и т.д. Теперь он плохой у всех, и тем хуже, чем человек больше пишет, по обыкновению, без всякой любви и даже с раздражением (торопится). Совсем неразборчивый почерк у... врачей.

Можно думать, что тогда качество (в том числе и письма) было важно и контролировалось и ценилось больше… времени.


Кире 4 года. К бабушке Кате (бывшей соседке) она относится хорошо. Спрашиваю:
– Бабушке Кате от тебя привет передавать?
– Нет.
– Как так?
– Мне самой надо.


Юбилей, по-моему, – это «убылей» годов и... денег (затрачиваемых на торжество).


Б. Алмазов, по-моему, неправ, когда говорит, что скачка на коне – это не полёт. Вероятно, он забыл, как делал это впервые в жизни. Или он, казак, намётом не баловался, а всё рысил? Для меня же первый галоп – незабываемый миг, который хочу ощутимо вспомнить последним в своей жизни.

Было какое-то удивительное ощущение единения и согласности не только с лошадью (без седла), но и со всем миром вокруг: быстро бегущими навстречу кустами, лёгким ветром в лицо, высоким голубым небом вверху и желтой стернёй внизу.

Никогда более остро я не ощущал столь естественной слитности с тем, что рядом, что – не я сам. Правда, позднее, было нечто похожее... в первой близости с женщиной. Но это уже не было так светло и безмятежно, как тогда, когда широкая спина лошади мчала меня, казалось, в самое небо. То было босоногое детство...


Вот ведь какое дело. Слушаю радиопередачу «Встреча с песней». Какая-то девушка просит передать для неё одну русскую народную, просит так убедительно, что и мне уже хочется скорей услышать. И вдруг начинает петь... Ж. Бичевская.

Сразу досада и разочарование охватывают меня. Почему? Да потому, что веры ей – нет*. Не донесёт народное народу в неприкосновенности, бережно, как должно быть, а ведь песня не её собственность, чтоб над ней «экспериментировать»! Будет показывать не песню, а себя, «американские» возможности своего голоса, гитары. (С. Образцов, сам хорошо певший, о таких «певцах» неодобрительно высказывался.) Обязательно всё изу...красит!

*Вот в веру-то она и ударилась, когда позднее «одумалась» и «признала свои ошибки», но её песнопения, уже религиозные, я тоже не слушал… по инерции.


Чувство течения времени – у нас в крови, которая... тоже течёт.


В духе Осипа Эмильевича:

Вернуть миру слово
И слову – мир.


Балет! Это мандельштамовское «жизняночка и умиранка»…


По аналогии с «заматерелый»: отцевелый. Или... запапелый?


Доброта – это вера, целая религия!


В одной книге я вычитал, что самые короткие мужские и женские старинные русские имена – Ив, Ор, Ия, а самые длинные – Ексакустодиан, Никтополион, Асклипиодата, Фессалоникия.

Но особенно меня изумили извлечённые из церковных перечней конца XIX-начала XX веков такие имена, которые не все и у А.Н. Островского встречаются: Варипсав, Мардарий, Псой, Панхарий, Фрументий, Хуздазат и Голиндуха (!), Проскудия (!), Христодула... Было также старое мужское имя… Камаз!


Да, да, все мы помним скуку школьных учебников, да и самих уроков литературы в школе. И уроки, как это ни парадоксально, не прививали нам вкус к высокой литературе, а отвращали от неё.

Как же должна литература преподаваться в школе, и нужны ли по ней учебники? В том-то и дело, что всякий учебник здесь губителен, так как пишется он сугубо «литературоведчески», а литературоведение – это для уже взрослых и узких специалистов, т.е. это совсем не литература, тем более для детей и юношества.

Вероятно, на уроках нужно было просто больше читать и не мудрствовать, только читать, хорошо и вслух. Потом это окупилось бы настоящими любовью и вкусом.

Почему же уроки литературы убивали к ней интерес? Да потому, что всякий урок в смысле разложения по полочкам и обязательного извлечения «урока» из «пройденного» – это, по существу, убийство самой сути литературы, которая и создавалась-то именно как иносказательная, игровая, непрямая, неторопливая и терпеливая, образная форма «преподачи» высших уроков жизни, не требующая, а даже и сознательно избегающая каких-либо формулировок, воздействующая скорее на душу и чувства (как музыка, живопись).

Все «преподавание» должно было сводиться к помощи в выборе, к подсказке. Тогдашние же учебники – это... прозекторская с расчленением трупов.


Начало ноября, тёплое субботнее утро в Ташкенте.

Всё вокруг залито ровным солнечным светом.

Проулок к Музею прикладного искусства. Воробьи... терзают стену дома. Не клюют, а с остервенением, не разжимая клюва, пытаются что-то из этой стены добыть.

Флейты горлинок. Индийские скворцы (майны?) деловито порхают в не потерявших листвы деревьях.

Старый город. Частные кузницы. Базар!


Ещё одно различие между молодым и не. У первого, с нетерпением чего-то ждущего, время растягивается, но при достижении – радость, а у второго… терпеливое ожидание стягивает время, оно проходит быстро, однако Радости в конце – нет.


В духе японских танка (правда, не «заморачиваюсь» с подсчётом слогов):

Скупые строки Твоего письма
Больно ранят в конце ожиданья.
Сердце в тревоге.
Вот как приходит пора
Забывать счастливые дни.
 
В духе хокку (хайку):

Декабря последние дни.
Темно-зелёные лапы на белом снегу.
Горькой хвОинки вкус на зубах.

Или это хокку из танка:

Хмурый декабрь и
Хвойные ветки на белом снегу –
Печальный знак
Последней дороги старого года.
Хороним его, а в новом – какие надежды?

Кем же мне хотелось бы стать больше: кадзином или хайдзином? У самих-то японцев куда как хорошо:

Фуру икэ я.
Кавадзу тобикому.
Мидзу-но ото.   
Такая, вот, картина: Старый пруд. Прыгнула лягушка. Плеск воды.


Горький сон, связный и… мучительный:

Длинная ледяная горка, но переходящая в... лето; там, в конце, – что-то вроде водопада и пруд. Но горка такая длинная, что конца от начала не видно, и что – там, я увидел уже потом. Спрашиваю: «Кира, поедешь?» – «Поеду». И уехала. А я почему-то так просто из рук её выпустил и с беспечностью куда-то ушёл прочь. Где-то был. И вдруг мысль: «Да что же это я? Как же она там?» Бегом – вниз.
И вот тут этот непонятный водопад. На берегу пруда – спокойная дача. Заметался, где же Кира? Ведь она плавать не умеет! Из домика выходит женщина, пожилая. С Кирой на руках. Кира – в летнем платьице... сухом. И тянет ко мне ручонки: «К папе пойду».
О, Господи!


Помнится, в школе я, зная, что «будто», «бы», «ли» и «же» пишутся без чёрточки, всё-таки «будто» писал через чёрточку. Это «будто» (будто бы только оно!) стоило мне… золотой медали. Золото превратилось в серебро, потому что пресловутая чёрточка просочилась и в сочинение на аттестат зрелости.

Урок запомнился. Но вот недавно, уже на пятом десятке – снова та же ошибка... Как будто всё во мне до сих пор сопротивляется этому «будто бы ли же». – Бы ли же!!! и было же!! многое…


В моей дневной жизни теперь ничего не происходит, всё – во сне, вот почему я так охотно укладываюсь и неохотно встаю: впереди лишь работа. Хорошо ещё, что она такая, что позволяет углубляться в неё с головой и делать пусть и маленькие, но открытия, даже если только для себя.

Но если не спешить с работы домой, идти медленно, то даже за одну эту прогулку можно многое увидеть и... услышать. Если бы я сам, проходя мимо, краешком уха не услыхал, как вполне прилично одетая женщина, далеко за 40, у совсем уж прилично выглядевшего мужчины под 60, при выходе из винного магазина попросила шёпотом «грамм сто пятьдесят» (а может быть, и меньше – точно не расслышал) бормотухи, я бы принял как должное её возмущенное «Ах!», когда тот громко и не без удовольствия, как «своей», обронил в ответ: «Да пошла ты на...»

Далее, на углу 8-й Советской и Суворовского, заблудившиеся польские шмоточницы, нагруженные свёртками, спрашивают про… «Эрмитраж» (!) На кой им сейчас Эрмитаж, вечером, да ещё при свёртках... Наверное, не зная хорошенько языка, хотят… «сориентироваться на местности». Но бойки! Настоящие горожанки. А старая ленинградка, с каким-то деревенским смущением перед иностранцами отвечавшая им – просто провинциалка.

Ещё дальше от места работы и ещё ближе к дому: из-за угла на приметённый снегом гололёд вывернулись две молоденькие девушки в одинаковых пятнистых шубках, может быть, близняшки? Одна из них сразу же упала, выдохнув: «Вот, ....ь!» На что я, столкнувшись с ними, желая пошутить, не лучшим образом «среагировал»: «Повторите, пожалуйста, ещё раз». Ответила та, которая не падала: «Вас, что, спрашивают?»

Потом красивая пара навстречу. Высокие оба, статные, мужчина – при бороде. Он красивым жестом достаёт из кулька красное яблоко и протягивает ей. Она: «Кио!»

Это было вчера. А сегодня с работы домой – спешил, и – ничего! Правда, утром...
 
Когда зимой к запаху свежего снега примешивается запах чистого бензина, возникает странно знакомое приятное… обонятельное ощущение – будто на белый хлеб, да положили ещё колбасу! И это – из детства.


Начальник спрашивает: «А для чего эти данные?» Яков: «Для статистики». Вмешиваюсь: «Для стыдистики». Оба промолчали.


Оттепель после сильных морозов словно извёсткой выбелила холодные, промёрзшие стены зданий, особенно мраморные и гранитные.

Исаакий в то утро не видывавшему его доселе человеку мог показаться не странным. Но зато этот человек мог бы яснее разглядеть следы от фашистских осколков на колоннах.


Художественная выставка в Манеже: конечно же, Бяльницкий-Бируля – «Мельница», «Ранняя весна», «Март», «Последние астры», «Поместье», сумрачные «Подснежники»; Тропинин – «Портрет старой чухонки»; Дюккер Ойген Густав – «У причала»; Крымов – «Зимний вечер»(!); Шухаев(!); чьи-то «Тройка» (в пурге) и... вид на дождь из сеней!!! – О. Пастернак; пластовские (?) гуси на деревенской улице в вечерние сумерки…


Как звучащий венгерский язык похож на то, что мы слышим, когда на малой скорости прокручиваем магнитофонную запись «задом наперёд»!


Мне иногда кажется, что в моём деревенском детстве никогда не шёл крупный пушистый снег, а всё больше какой-то мелконький и редкий или и вовсе – крупка. Может быть, местность там такая, что падали лишь такие «снеги», да мела пурга, а  может быть, потому, что я и тогда уже был близорукий, «бизой», как у нас там говаривали. Правда... нет, для близоруких без очков снежинки, как и всё кругом, в размерах вырастают.

Но тот мелкий снежок теперь вот, по прошествии стольких лет, в городе, вдруг да взбередит душу и обдаст её таким же холодом восторга, как в детстве, и начинает сразу всё вспоминаться. И не события вспоминаются (какие уж там особенные могли быть «события»), а именно ощущения, да так точно всё «совпадает», что понимать начинаешь: всё-таки это я и был, «мальчик-то»! Как будто мост, наподобие телемоста в Америку, – в детство перебрасывается...


В молодости я, стараясь представить, как «избороздят морщины чело», никак не думал, что моего лба для них может даже не хватить, а вот, поди ж ты...


Телевизионщики в гостях «на квартире» у Пикуля. Тот, одетый в какую-то немыслимой расцветки домашнюю куртку, напоминающую пижамную, среди прочих словес важно, на полном серьёзе, произнёс и следующие: «Так я начал входить в историю с изучения её». Прозвучало многозначительно и… двусмысленно неточно. Хотел писатель, вероятно, сказать «погружаться». Или?


Был вечер. Люди спускались по лестнице от парадного подъезда, и тени собаками бежали у их ног.


Гривеническое время.


Многие словосочетания, выражения, даже целые фразы из произведений А. Платонова могут, на мой взгляд, существовать сами по себе, вне контекста, они просто просятся быть выделенными для всеобщего ими любования (или каждодневного пользования). Вот образчики (иногда не могу удержаться от реплик):
– занять голову бесперебойной мыслью;
– отвлечь тоску от сердца;
– наступил сумрак;
– томясь своим впечатлением от чтения;
– как экспонат агрономического усердия;
– такие слишком мощные овощи;
– приложив к задумавшейся, грустящей голове несколько пальцев правой руки;
– чувствуя бред жизни от своей усталости и от этого человека;
– достаточной ясности о вас для нас пока не существует, будем пробовать пытаться выяснить ваше состояние;
– пели песни и бушевали свободными, отдохнувшими силами;
– некий человек звал взмахом руки машину. Машина к нему подошла, и человек сел в неё для поездки;
– нечто простое и влекущее, как печной дым над тёплым колхозом зимой;
– получил тот ударный поцелуй, который он всегда предпочитал иметь;
– что люди ведут себя малолетним образом и всюду неустанно суются, нарушая размеры спокойствия;
– и всё время думается разное в голову;
– ещё не чувствуя к нему ни вражды, ни любезности;
– глаза, блестевшие уверенным светом своего чувства существования;
– потому что и туловище человека содержит его сущность;
– слушая шум работающего тела и подтверждая самому себе, что мир его воображения похож на действительность и горе жизни ничтожно;
– ему стало скучно от лица Умрищева (какова фамилия, а?!-АШ);
– в нашей стране трудного счастья (вот это эвфемизм!-АШ);
– гурт «Родительские Дворики» (каково название?!-АШ);
– своим чистым и честным лицом, на котором приятно находились два благожелательных глаза...;
– Вы должны вести себя как две мои частности;
– весь руководящий персонал советского скотоводства (не подкопаться – стиль, но издевка!-АШ);
– высохни глазами-то;
– отвернись (от ветра-АШ) на тихую сторонку;
 – безмолвно борясь со своим сердцем;
– и запивала чаем потерю своих сил;
– он вдруг весь осознался и стал напуганным;
– теперь засыпается пропасть между городом и деревней;
– мало ли совершается в советском мире расточительства благодаря действию слишком радостных чувств (!-АШ);
– целы и здоровы ли у производителей (быков-АШ) все части жизни;
– и пилила его сзади своими словами;
– окружающая прелесть свежего дня (принцип-то ясен: «вся прелесть окружавшего [их] свежего дня», но если взять его на вооружение чисто технически, не обладая органикой и не чувствуя так язык, неизбежно попадешь в смешное положение, к тому же... увы, «свежий день» мало кто может «родить», ср. лермонтовское «свежий лес шумит при звуке ветерка»-АШ);
– текучесть рабсилы (не удивлюсь, если пресловутая проблема соцлагеря
«текучесть кадров» свое название получила отсюда и окажется, что А. Платонов обогатил русский язык не отдельными словами, как, например, Достоевский, а целыми устойчивыми словосочетаниями, к тому же, каково сокращение – «рабсила»!-АШ);
– нравилась... и как женщина, не имеющая никакого тайного личного наслаждения.

И т.д. и т.п. Продолжение начатого Достоевским глубинного исследования мироощущения российского и русского человека, на стадии «совка»...

А четверостишие из «Ювенильного моря» можно даже петь на мотив всем известной «Лаванды»:

В жизни всё неверно и капризно,
Дни бегут, никто их не вернёт.
Нынче праздник – завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдёт.


Я, в надежде на сочувственное понимание моего раздражения:
– Пусть уж определится: «уверенный» или «суверенный»?!
– Ну, Вы уж слишком пендантичны!


Пламёна гладиолусов, бегущие вверх, оставляли позади себя какие-то… съёжившиеся огарки.


Прокрустово ложе Стандарта.
Эсперанто Техники.


Жизнь рядового «члена общества» у нас бедна впечатлениями. Бывают таковые – лишь от прочитанного. (А в библиотеках – тоже блат. Как это: и духовные «блага» – по блату?) Но вот как лично я по горячим следам «реагировал», в беседах, на полученное, наконец, журнальное «чтиво»:

...У меня отличное от Залыгина восприятие А. Платонова. Эта трудная проза столь же целостна, как и высокая поэзия. Это – высокая проза.
...И надо женщине [так и хочется сказать «бабе» (Сомова)] покичиться хоть чем-то, например, своей осведомленностью о личной жизни А. Ахматовой.


ДорОгой домой – не утыкаться в книгу! Есть на что поглядеть в оба глаза. Вот маленькие субъективные подорожные «заметки» только одного дня:

Встречные грузовики сейчас, вечером, бегут веселее, чем утром...

Мучительная для ребенка рысца рядом с крупно вышагивающим, жестоким в своей молодой бездумности родителем. Когда-то и я был таким папашей-скороходом... И куда это мы в молодости всё так торопимся, что пробегаем мимо собственных детей, даря их дедушкам и бабушкам. Скоро я стану дедушкой и не буду убегать от детей. Наконец-то я их узнаю и войду в их мир.

Высоченный отец поставил на декоративный вазон обочь дороги свою маленькую дочурку, а ей всё равно приходится ещё тянуться, чтобы ручонками обхватить его за шею...


Пострадавших в Чернобыле «отъаварили»...*
*Было у нас при социализме такое явление, как… отоваривание кого-то, за заслуги (перед властью) или, в виде подачки, за понесённый ущерб любого вида. Отоварить можно было чем угодно, всяких товаров не хватало рядовым членам общества, которые не имели доступа к… «распределителям». Деньги были, а купить на них что-то стоящее – негде, разве что на «чёрном рынке» (из-под полы), так там цены сильно кусались! (За границу «выпускали» тоже за особые заслуги…)


Обезья...тельно.


Груз морщин навис на лбу.


Вокзал – то место, где не торопись! Тут не просмотри очень важное в жизни: встречи и расставания...


Хочу спокойно жить и видеть,
Как девочка кричит собаке на бегу:
«Мор-о-жено!» и как другая говорит подружке:
«Котёночка не хочешь подержать?»


Вот и дорос (уже!) до сомнения: а надо ли продолжать обижаться на презрительные слова в свой адрес «Жить не умеете»? Но принимать ли правила этой далеко не игры?


И глаза девочки на фотографии в ПИрчюпис!..

Но до того, перед въездом в это печально известное в Литве местечко – неприятная сцена: молодой парень, экскурсант, бездумно бросил на брусчатку перед памятником мемориала окурок, на что я не мог не «откликнуться» (впервые, пожалуй, более-менее удачно) почти непроизвольной фразой: «Тут бросают цветы, а не окурки».

Печально, но это так: нас теперь уже каждого надо прежде обжечь хотя бы спичкой, чтоб мы, хотя бы на минуту, задумались, каково это… быть сожжённым заживо...


Номенклатура*-клавиатура...
*«Номенклатура» – это тоже явление социализма; люди делились и ценились не по петровскому «табелю о рангах», а… так: причисленные к особому списку «допущенных к столику» (Ф. Искандер), к «номенклатуре» («номенклатурные работники») и… все остальные. Через первых, как через клавиатуру «компа», вводились все указания «партии и правительства», они же отвечали за претворение этих указаний в жизнь.


Вид из вагонного окна при возвращении из поездки в Таллинн, Вильнюс и Ригу, сразу по въезде на российскую землю: на бедных, каких-то сирых по виду площадках хозяйств (и сельских, и поселковых) – легковые автомобили, вероятно, личные, принадлежащие руководящим работникам этих хозяйств.


Зелёная гвардия ёлок вдоль дороги.


Молодому парню, взявшему в жёны женщину с ребёнком:
– Зачем клёванную ягоду-то подобрал?
– А не клёванная значит не хорошая!

Отсвет:
И красная буква рекламы
Лежала на крыше авто.


Ни-кола… Ни-двора…ич… Худоватов


Под фотографией длинноухих каменных голов с чванливо сжатыми губами на фоне пустынной земли – подпись: The Easter Islanders erected their statues with logs. Why is the island treeless?

По-моему, о-в Пасхи сегодня в этом смысле весьма… показателен. Он – как предостережение из тьмы веков: «не будьте такими же головотяпами, как те, по указке которых мы тяпали эти головы, сводя леса на нет».

И как странно: труд тех людей, бессмысленный тогда и не на пользу природе, вопиёт сейчас осмысленно – имеющий голову, да задумается!


Мой вариант ответа на всем известную шутливую загадку («А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало…», кто, мол, остался): абёнок! Или… АиБёнок.


Учайствовал (в чаепитии).


Из двух слов – «выкобениваться» и «ерепениться» – напрашивается одно, гибридное: «выерёпываться».


Предлагаю анекдот:
– Когда, наконец, у нас будет покончено с очередями? Ведь на Западе, наоборот, за клиента драка идёт!
– Гражданин, не задерживайте людей. С этим вопросом Вам надо было стоять во-о-н в ту очередь, а не в эту.


Флора и фауна... Её щёки – нераскрывшиеся бутоны розовой гвоздики, шея – чуть шероховатая ножка молодого подберезовика, глаза – два чёрных шаловливых щенка.


Такую колбасу лучше... выкидывать холодной.


Если чувствуешь, что ноги упираются в край кровати, значит, ты живой, ещё…


Если жизнь тебя обманывает… всю жизнь, то смерть – никогда, и она... навсегда.


Сейчас время такое, что уходит попискивая (у всех на руках – электронные часы)*.
*Было такое, … одно время… Модные были часики.


«Ковыряционная» (ковариационная) функция.
 

Странно: человек удалялся от меня, а впечатление было такое, что он на меня продолжает смотреть. Всему виной – его такая большая плешь, что волосы на загривке казались... шкиперской бородкой.


Тренер проигрывавшей команды, выскочивший было из-под небольшого навеса, где до того сидел, под «взглядом» телекамеры смущенно нырнул под этот навес обратно, как… сконфуженный пёс в конуру.


Куркулятор (от слова «калькулятор»)


Магазин «Охота и ры-баловство»


Э. Рязанову, в теперешнее время тотального дефицита для простых людей написавшему благодушную песню «У природы нет плохой погоды» и щеголявшему на съёмках фильма под дождём в великолепной дублёнке:

Нет плохой торговли у Госторга,
Притязаний хор до крайности нелеп:
Я, Рязанов, ем в Москве сазанов без восторга,
Ты, Москвин, в Рязани, кушаешь чудесный чёрный хлеб.


Древние говорили: познай самого себя. Стало быть, не простое это дело. Тело – для боли и удовольствий. Разум – часть какого-то всеобщего разума, общего духа. В человеке им никак не объединиться в единое гармоничное целое. Тело – как бы само по себе, и разум внутрь его не направлен и как бы не хочет «обживать» это свое жилище, понимая, что оно временное...


По-моему, всё, что даже сейчас говорится о Сталине, это не правда и даже не полуправда, это – всего лишь ничтожно малая часть страшных фактов.


Даровое отепление – паровое отопление.*
*Позднее, когда за всё пришлось платить помногу, шутки, подобные этой, потеряли смысл.


Ленский на дуэли и Яков у Тургенева: «Начнем, пожалуй». Но во втором случае интонация и смысл – уже современные, а в первом… надо суметь прочитать правильно (в смысле: «изволь, – пожалуйста»).


Я бы в летчики пошёл... А в XI веке русские ещё говорили: повели оседлать свой конь. Или у Пушкина (XIX век): «Люди, на конь! Эй, живее!»


25 января (1988). Татьянин день – теперь ещё… и Владимиров. Семь лет как нет на свете Высоцкого. Сегодня ему исполнилось бы 50, и именно сегодня опубликован Указ о награждении Орденом Ленина... Демичева («за заслуги... и в связи с 70-летием»).

И если настоящего осмысления и государственного признания такое Явление, как Владимир Высоцкий, не получило и через семь лет после смерти и вопреки всем разговорам о Перестройке и Гласности (а это так), то обидно не за него, а за страну, в которой, видно, по-прежнему «все не так,… ребята».

И... вообще, очередные «изменения» в стране начаты опять «для блезиру», стало быть, никакого толку не будет. Это напоминает возню щенка со своим хвостом. Вот он, ловя хвост, сделал полный оборот и оказался носом опять перед тем же... На каждый такой оборот, как выясняется, уходит примерно 20 лет. Или у нас побольше будет?


И звонко на холоде галки икали.


Как берёзка перестала быть русской берёзонькой: валютная «Берёзка»*...
*Так назывались в стране магазины (по одному в каждом крупном городе!), в которых, под приглядом КГБ, те, кому было разрешено (моряки загранплавания и некоторые другие), могли потратить оказавшуюся у них иностранную валюту или специальные «чеки». Наши-то рубли валютой не считались, и теперь вот не дотягивают до неё (2017!), пусть и обозначение специальное получили – на моём компе (стареньком) его не изобразить: в общем, большая буква Р с перекладинкой на ножке.


По ворам-поварам разошёлся продукт.


Сверхпроходимец (+теория «сверхпроходимства»).


Тот факт, что усилия, предпринимаемые сейчас в мире, чтобы сообща решать проблемы всей планеты (Земля), успехом не увенчиваются, подтверждает моё давнишнее убеждение, что крайне необходима сверх-активнейшая работа самых толковых мировых учёных (да с соответствующими бы полномочиями) во спасение земного шара, а может быть, и космоса, – от… «завоеваний человеческой цивилизации».


Коля В-в: активный теоретик.


В солигаличской частушке:

На осине – листик синий,
На березе – аленький...


Какая удачная, ёмкая, прямо, гоголевская фраза у Ю. Казакова: «Удивительно проворен русский человек, когда захочет выпить!»


Облудить провод. О-блудить микрорайон. В поисках пивнушки. Или... «охватить» многих живущих в нём женщин.


У Н. Евдокимова всё хорошо. Одна только фраза плоха. Начинается она так: «У вечной земли...»


Чтобы вылечить общество, надо правильно поставить диагноз (сформулировать задачу). Очередная комедия с очередной… «борьбой» – антиалкогольная. Может быть, шарахаться в крайности кому-то просто выгодно? Cui prodest?


Оговорка теледиктора (женщины, конечно): эскадронные миноносцы.


Скоро все заговорят «по-английски» (что поделаешь – требование времени и... приближающегося капитализма). Боюсь только, что примерно так: В огороде – бузинес (business), а в Киеве – анкл (uncle).


А. Платонов: «Мне оттого так нехорошо, что я много понимаю». (!)


От частого передвижения очков на длинном его носу была потертость, как... у лошади на холке... от седла.


Быстрый дым бесцветных кустов
За вагонным окном – в апреле.


От-не-сука я...


На молодящейся женщине – наряд, намного… моложе её.


Да, именно благодушие («созерцательность»?) всё в России и губит. Чуть поналадится, и всё, уже полная вера! Долой контроль, и сиди на печке; и уж терпи, что опять дальше будет. Постоянные усилия противны русскому человеку как немецкий педантизм или просто занудство.


У каждого своя смерть – это его жизнь.


В автобусе какой-то грамотей в шляпе сказал:
– Поножовщина на уровне мысли. (Каково завернул, а?)


Вошёл я в буфет, поглядел на пустые полки, на одно-единственное кондитерское изделие «к чаю» и… горестно вспомнил Некрасова:
– Только не сжрата полоска одна...*
*«Полоска», так называлось пирожное... соответственного вида.


У нас давно сложилось так, что «своеволие», «своевольничать» – это плохо.

Однако же понималось всегда, что – плохо, когда своевольничать будет каждый. Самодуров же руководителей разного ранга было пруд пруди! Они одни имели право своевольничать, каждый в своём, «дозволенном» ему масштабе.

А что же это слово означает на самом деле? Нет ли связи между ним и словом «свобода»?

Вот у немцев, например, понятие frei («свободный») близко понятию «не огороженный», «неохраняемый», иди куда хочешь.

Может быть, у нас, русских, был... СВОЙ ряд, такой: свой (свовО) – свовотА (ср.: правотА) – свовОта (c ударением на второй слог) – свобОта – свобода? Значит, и сейчас свободны немногие: те, которые наверху, причем на самом верху, поэтому определённые люди так туда и стремятся.

Но ведь право… иметь свою (собственную) волю, право на… своеволие, на свободу распоряжаться самим собой имеет каждый, от рождения!..


У него был такой сильный насморк, что он даже на письме срывался в гнусавость и один раз написал не «перемотайте», а... «мерепотайте».


«Развратно» пахло… шоколадом.


В пустом сумеречном «Икарусе», тихо проплывавшем мимо, подголовники высоких кресел в белых чехлах напоминали череду голов не то деревенских старушек… после бани, не то обитательниц женского монастыря, двинувшихся куда-то всем… сестринством.


Советский «руководитель» зачастую (когда он «номенклатурный» или… с рукой наверху) – хозяйства «развалитель». При этом он может не водить руками, а, скажем, поигрывать очками или ещё чем-нибудь. И всегда надувается, чтобы показать нам, что мы без него – ничто, меж тем, как именно без него нам было бы лучше; нам – это тем, кто сам привык работать и умеет, лишь бы не мешали, да не отбивали охоту поборами.


До сих пор помню ужас давнего детского сна, вероятно, после разговоров о «ядерной угрозе». Привиделось, как возникает на небе чёрная-пречёрная трещина, сначала малая, а потом всё шире и шире. Даже сон испугался продолжаться, прервался, а вот животный, дикий ужас – остался. А что как тот сон – вещий?


По локоть руки в пепле изваляв,
Выуживал из баночки окурок.


В России испокОн веков, по-моему, выше, сложнее дела, было слово. С делами было проще.

Разин? Пугачев? – Усмирить, казнить, но и... вырвать язык! Язык вырывали даже... колоколам. То ли уж очень языката Россия-матушка, приметчива и остра на слово, то ли властители у неё всегда были такие, что точного, правдивого слова боялись (рыло было в большом пуху).

Скорее и то и другое вместе. Так или иначе, слОва всегда боялись любого: и наветного, и позаглазного, и прилюдного, особенно слОва из уст юродивого, блаженного... Не зря и в грозной (Грозновской) формуле «слово и дело» «слово» стояло перед «делом». И советское время – не исключение. Сажали и изничтожали за слово. Дел-то никаких не было и быть не могло! Попробовал бы только кто... Лишь теневиков сажали за дело. Те не болтали, а делали… деньги. Всех же «политических» сажали за слова, в которых что-то Кого-то задело («заело»).


«Метёлки» ударника касались «тарелок» едва-едва, и звук был такой, как будто… женщина через капрон почёсывала ногу.


От женщины, стоявшей впереди, исходил назойливый сложный запах парикмахерской, основные составляющие которого происходили несомненно от волос на разных стадиях «обработки»: немытых, моющихся, уже вымытых, «подпалённых» феном...


Сокуров мне уж давно представляется как… Человек и Художник.


Весенний голубь на крыше от яростной истомы уже не стонал, а… рычал.


Он носил лысину... с пробором.


Бесстыдный (не стеснительный) и... беззащитный взгляд близорукого человека, снявшего очки.


У женщины, сидевшей в кабине грузовика рядом с водителем, была очень высокая и, по всему, упругая грудь, «скакавшая» даже тогда, когда машина съехала с булыжной мостовой и поехала по асфальту.


Праздничная демонстрация закончилась...

Ветер, и как телёнок, задравший хвост,
Меж машин лихо скачет воздушный шарик.


Футбольный комментатор:
– Игрок «Днепра» не прав.


Из выступления по радио одного «предпринимателя», скрещивающего спорт с эстрадой в том смысле, что он предпринимает попытки погреть руки и на уже отработавших своё хоккеистах и футболистах:
– Ну, конечно, это будет нечистый спорт.

Как в таких случаях разоблачительна устная речь! Он имел в виду «не чистый спорт», а я понимаю из всей ситуации – …«чисто» другое.


Словарь языка конца 80-х: «памятник» – член Общества «Память» (русские националисты, баркашовцы).

Словосочетание «внушительный памятник» раньше означало только одно, а теперь ещё может относиться и к… габаритному дяде, боевику из пресловутого Общества!


Как далеко «вариация» может отойти от «темы». Или какими изощрёнными могут быть эвфемизмы: большая серая ворона в густой траве, самозабвенно, всё погружала и погружала клюв во что-то… явно не очень твёрдое.


Нынешней весной (1989) ленинградцы, да и жители других городов и деревень страны, отчаиваются... в том смысле, что учатся обходиться еще и без чая.

Пополняются и ряды тех, кто повсюду вхож без мыла. Правда, мыло с 1 июня обещают «выдавать» по карточкам, как сахар, который уже «выдают».

Как тут не вспомнить строку поэта: «Какое там тысячелетье на дворе?» (Скоро третье от Р.Х. уж начнётся.)


Отношения между супругами были изысканными: они постоянно изыскивали любые средства для поддержания хоть каких-нибудь отношений.


Никакие антикоммунисты, ни внутренние, ни внешние, не смогли бы так опорочить идею и так навредить коммунистическому «движению», как сами «коммунисты»-практики, в основном, высокопоставленные (но не только) в нашей стране за 70 с лишним лет. Получается, что и здесь советские коммунисты проиграли церкви, от которой они так много наворовали и материальных (материалисты же!) ценностей, и идей (со своими-то туговато было).

Последние, правда, были нужны только «для понту», то бишь для лозунгов (only), а не «для внутреннего употребления». В церкви, видно, не оказалось так много «плохих» попов, чтобы так напрочь её опорочить, как оказалось много «плохих» коммунистов, чтобы сделать противным, намозолившим глаза и душу, само слово «коммунизм». Право слово, православие оказалось настолько право, что никакие левые с ним сделать ничего не смогли.


Мне кажется, слишком много у нас народу малограмотного и малокультурного, несмотря на имеющиеся у людей дипломы, много и просто воинствующих и жовиальных, жизнерадостных дураков (где же вы видели не жизнерадостного дурака), желающих порезвиться и порадоваться жизни как следует, и в этом – опасность прихода к власти тёмных сил, тоже являющихся частью этого малограмотного и малокультурного «общества».

Как они оказываются наверху? Ну, это просто! Именно им присуще действовать с напором без сомнений и с большими претензиями: силы-то глубоким образованием и самовоспитанием не иссушены, сил и желаний так много, что можно идти по головам, а сдерживающих начал – никаких! Противопоставить им рефлексирующие интеллигенты и иже с ними могут лишь... фигу в кармане да бесконечные разговоры, ранее на кухнях, теперь вот в газетах.


Многие там наверху – выходцы из южных краёв, потому букву «г» произносят фрикативно, почти как «х». Но есть случаи, когда путать эти два звука просто недопустимо: Лихачёв! Лигачёв... После второго восклицание неуместно, многоточие – вот, что напрашивается, причём, неизвестно, чем это многоточие окончится. А впрочем, вероятно, ничем, потому как он уже скорее смешон, нежели страшен, как те... условно люди, которые убивали лихачёвых в лагерях и тюрьмах.


Как много опять на съезде депутатов-«хлопкоробов»! Хлопают и хлопают, кто руками (этих много), кто ушами и глазами... Те, кто аплодируют – тоже несимпатичны, подумали бы, чему так особенно рукоплескать-то? Тому, что опять один всех, наплевав на регламент (не для него писан!), убалтывает? Любит Горбачёв покрасоваться. До чего-то он докрасуется?


Комментатор о велопробеге:
– Сама гонка начнётся в 9.00.


Запах летнего города – запах детского горя: нет друзей, которые отдыхают на лоне природы, нет благополучных родителей, которые могли бы тоже послать на природу, нет родственников на природе, т.е. в деревне, и… много чего ещё нет... в природе.


Иду я как-то утром в субботу на работу, а все кругом либо ещё спят, либо уже «отдыхают». И обидно мне стало; иду и думаю, что же это вообще за необходимость вечная такая, ра-бо-та. Играю в уме этими тремя слогами, начинающимися с [р], [б] и [т], и вдруг открывается мне, что и в других языках те же буквы, иногда в другом порядке, работают обозначая это понятие: Arbeit, trabajar. Что за чёрт, что за доморощенная лингвистика. А в английском? Labour. Да, не t-b-r, но, однако, «б-р» присутствует! Такое, значит, бррр! получается, от которого спасения нет нигде. И сказал я себе… «по-индоевропейски»: «Да, бр-ат, ра-бо-тать надо!» – и ускорил шаг. (Кстати, и чешский писатель, придумавший слово «робот», не обошёлся без этих букв.)


Конечно, уже при Сталине «Особое совещание» можно было сократить не до ОСО, а до… ОСОСО, но это было бы чревато смертью. О, Сосо!..


Будильниковым звоном рассыпался за окном отбойный молоток.


«...Где так вольно дышит человек...» А жили в огромной тюрьме, где даже надзиратели жили не вольно, как люди, а как свиньи – жратвы вдоволь, да в любой момент хозяин прикончить может...


– Околачиваться – моя профессия, я «наружный» милицейский.
– Ах, так Вы – околоточный. У нас при царе были городовые и околоточные...
(Произошло от сторожа с колотушкой, который ночью обходил свой участок,... «околачивая» его, а не... груши, отпугивая воров.)


Невежественные «огородники», сами совершенно ни для какого доброго дела не годные, не ошибались однако (благодаря, вероятно, только единственному своему «дару» – нюху, чутью) при определении годности к посадке других. Они могли, в своем рвении услужить ЕМУ, ошибаться, но лишь в одну сторону (лучше больше, чем меньше), поэтому всё, способное давать какие-либо жизненные ростки, было в земельку ЗАКОПАНО.


В трясущемся автобусе трясущимися руками он подносил к компостеру жёваный проездной талон, как… фотограф кадр фотоплёнки – к свету.


Мокрый коричневый чулок… щучьих потрохов.


Голубей разбрызгав словно лужу,
Грузовик на площади возник.


При появлении моей собаки – как люди, вставшие и приветствующие важную персону аплодисментами – голуби, «пасшиеся» за кустом, дружно взлетели.


Бадейка звякнула о край колодца...


Мимо по сквозняку прошлёпал сухой лист.


Туман нехотя, каплями, сползал с деревьев.


Маленькая, отрадного вида девочка на улице про нашу собачку Чапу:
– Какая миленькая... всякой породы!


Шарунас Марчулёнис.
– Да, он у нас... молчулёнис.


Горбздрав, Райксобес...*
*Были у нас при социализме такие государственные учреждения, как горздрав, райсобес и т.д., городского (гор-), районного (рай-) и пр. уровней власти. Конечно, de mortibus… и т.д., но тогда… зла на них не хватало, как тут и видно.


Когда тебя я обижаю,
Я как бы этого совсем не ощущаю.


Расслабленный голос девочки:
– Папа, я кошелёк потеряла...


Африканец на телевизионном экране казался бородатым – толстая нижняя губа затенила весь подбородок.


Боковое зрение:
В автобусе, у сидевшего мужчины на коленях был такой большой и такого цвета «чемоданчик» («дипломат»), что место казалось незанятым.


Много лет я прокручивал в голове марксово «Бытие определяет сознание» и пришёл к выводу, что тут – всё наоборот.

Да, благополучное бытие определяет сознание одним образом, неблагополучное – противоположным, т.е. в первом случае речь идёт о, так сказать, «консервативном» сознании, а во втором – о «прогрессивном». Однако всё это верно лишь в рамках той теории классовой борьбы, которую Маркс буквально навязал миру.

Но вот сейчас «классово замкнутым» (Бердяев) оказался совсем другой класс: класс партийно-советской номенклатуры, и это зло оказалось почище прежних. Так что вопрос о том, какое сознание важнее, первое или второе – это вопрос о том, что «первичней» – яйцо или курица. На самом деле – это диалектически замкнутый круг, где одно (незаметно?) переходит в другое. Так что прав, по-моему, Бердяев. Только дух (и не буржуазный, и не революционный, коммунистический) может сделать реальностью формулу «сознание определяет бытие», т.е. позволит вырваться из этого порочного круга.


Сейчас наверху – по-прежнему ОНИ, пусть и под другими вывесками, рассчитывающие пока «пересидеть», веруя в свою… небрезгливость и настырность (как мужчина-зануда, которому, по анекдотическому определению женщин, «легче дать, чем объяснить, что его не хотят»). Народ просто не выдержит мороки, снова отвернётся от политики из брезгливости и... заснёт снова без снов и без предлагающего услуги Кашпировского. Нет, «кумунисты» не угомонятся, станут доказывать, что уж на сей раз всё будет по справедливости, они о народе позаботятся. Но народ-то – «разный» уже. Даже многие из «ихнего» народа стали задумываться: а кто же вам раньше-то не давал заботиться о народе в первую голову, а не о себе самих?


Футбольные «комментарии»:
– Турки Кудал, Кунас, а у нас...

– А так, атак немного.


Почему столь умилителен вид мужчины с грудным младенцем на руках? Потому что редок. Если вам такое случится увидеть, посмотрите внимательно – где-то поблизости должна быть его жена, вероятно, с букетом цветов. Добираются из родильного дома не на такси – близко живут, или нет «лишних» денег.


– ...и иже с ними.
– Какие ещё ежи с ними?


Писатели бывают, в основном, двух видов: одни сравнивают деревянные дома в снегопад со скрипками и пишут, что тропки в снегу проторены только в школу, да к роднику, а другие, уж коли бы речь об этом зашла, сказали бы и о тропке к отхожему месту, да еще при этом нас, читателей, рассмешили. К последним, несомненно, можно отнести Фазиля Искандера. Я так думаю.


Воратория… творится (воровской сход). Ныне и вор на вора орёт!


Ольга Качанова. Это её красота и душевная тонкость поют. Уже и в слова не вслушиваешься, а только любуешься ею...


Давнишнее; кажется, приятелю в Киев:

что означает этот звук?
ага, понятно: летний луг,
звенят кузнечики,
и косы бьют в деревне нашей;

горят ошпаренные кипятком росы
босые ноги, и
перехватывает дух
от воспарений пыли
      с полевой дороги...

иль это… воробьи чирикают?
и к непогоде дело,
      коли они так расшумелись?

...Вхожу в себя я медленно и туго,
Уже догадываясь, что сейчас всё просто объяснится:
Проснулся и лежу один в пустой квартире;
Сквозь окна зимние не проникают звуки;
А это – кровь во мне толчками,
      как будто тикает будильник...


– У идеи они. (Хотела сказать: «иудеи».)


Как долго, наверное, жевал бычок свёклу, которую «кулак» оторвал от себя буквально и ещё... в виде восьми лет жизни («Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына). Вот «сюжет»! Перестань быть человеком, кормильцем (в том числе и животных), стань вахлаком, «гражданином»!


Дерьмометр.


Как злободневны слова Г.П. Федотова про князя Курбского, «Герцена XVI столетия»:

«Народ не поддержал боярства и возлюбил Грозного. Причины ясны. Они всегда одни и те же, когда народ поддерживает деспотизм против свободы – при Августе и в наши дни: социальная рознь и национальная гордость...»

Думаю только, что под «народом» понимаются массы, которым всегда (?) не хватает не «хлеба и рубища», а элементарной грамотности, не «ликбезной», а настоящей, чтобы дураки, наконец, стали видны издалека, как дубы «на гладкой высоте»...


Лиса на шее у встречной женщины вымокла, побурела и напоминала скорее солдатскую скатку, чем элегантное боа.


Я тоже против точки зрения Л.Н. Гумилева, что народ, нация (этнос) – объединение географическое. Нет же! – языковое! И думаю, жаль, что такой пассионарий (плохо, что он – ни в мать, ни в отца, не филолог даже, хотя и писал стихи) не занялся глубоко, как он умеет, русским языком именно в этом плане (напр., чего стОит одна только поговорка «Москва слезам не верит»)...

Посмотрел бы, как язык растёт и как он вбирает в себя приемлемое для него из других языков, оставаясь чисто национальным явлением. В нём, языке – и история этноса, и его дух, что есть главное и чего Гумилев, будучи верующим, кажется, не понимает. 

Почему же? Да потому, что пока жив язык, жив «этнос». «Малые народы», не обучаясь своему родному языку, рассасываются в толще других народов, например, обрусевают, и хоть пиши в паспорте, что человек – например, нивх, но если он с детства говорит и думает по-русски, так он – русский (духом, потому что дух прежде всего заключен в языке – и дух и душа), и главнее материи (здесь – это гены) оказывается дух.

Вот и всё, по-моему.


Г.П. Федотов: Язык – самое глубокое и интимное из созданий «национального гения» (как и музыка).


Разбухавший в небе инверсионный след от самолёта напоминал… позвоночный столб огромного ящера.


Жить надо так, чтоб дО смерти устать.
Чтобы... успеть до смЕрти человеком стать.


Вот – название: «Расстрелянная молитва»... Только название для чего: для «художественного произведения» или для чьей-то жизни, судьбы?


В сумерках

На автобусной остановке никого не было, кроме высокого стройного молодого человека с насмешливым взглядом. У ног его стоял... чёрный кот, скрестив почему-то лапы, кот с белыми глазами и белыми усами и высоко задранным хвостом. Когда я, после того как отвлёкся на минутку, вновь посмотрел на них, то увидел, что никакого кота нет и, как бы, не было, а был... чёрный с дюралевыми планками окантовки чемоданчик–дипломат, которых теперь так много... «развелось».


– Споточил* бутылки, набралось с полстакана.
*Костромск.


Встал поздно, с тяжёлой головой. Обоспался*.
*Костромск. Вместо глагола «переспал», совсем уж уступившего себя иному смыслу, тоже… древнему.


– Милай, теперь уж мне за этой мебелью в магазин-от не ходить. Рази что в отдел «Гробы», дак и там присматривать-то нечего.
(Дефицит в стране не только… продовольственный.)


Что общего между Горбачёвым и диссидентами? – Он Горбачёв, а они… горбатились! А что их различает? – Они сгорбились и угробились, а он – Перестройный!


Прости меня, Господи! Посмотрев документальный фильм «Сталин с нами», я посмел усомниться, пусть на одну секунду, но усомниться, в том, что Ты есть.

Ты сразу образумил меня, грешного: ведь именно Ты – в душе у одних, а в душах других – Антихрист. Как этот выглядывает из них, как оскаливается... Оказывается, вот так вот всё непросто. У Антихриста тоже есть невесты, даже… учительницы (по диплому).


Объявление по радио: «Кооперативу "Русская берёзка" требуется (Achtung!-АШ) вырубщик». И кожевенной артели подавай... «красивое» название!


Детектор советской лжи в виде… Урмаса Отта, ведущего оригинальной ТВ-передачи.


Искусства, по-моему, – это... «материальные» выплески идеалистического человека.


И так день за днём, неделя за неделей. В воскресенье вечером лежишь на диване, набираешься сил (не физических, а скорее «психических») перед новой неделей подневольной работы, а у тебя как будто в животе бурчит. Это весь дом вибрирует от наливаемой в ванны воды...


Бывшему райкомовскому деятелю:

Серёжа, ты был прав, ну что ж,
Признаюсь: вы не виноваты.
Вот и Егор Кузьмич* опять про то ж –
Ему достаточно любви к Сибири и одной зарплаты.

*Лигачёв, ярый защитник крушившегося тогда коммунизма, партийный выдвиженец из Томска.


Ох, как много Горбачёв разглагольствует не по делу и как громко он... молчит по делу! И так – всегда. Потом «честно» признаётся, что, мол, прохлопали (кто ушами, кто руками), но сам всё себе на пользу оборачивает. Он по-прежнему ни за что не отвечает, ни как «Президент», ни как Генсек. Доколе?

Как заблуждаются многие, считая, что Горбачёв – это не Лигачёв. Между тем, общего в процентном выражении у них столько же (и тут, прямо, мистика какая-то), сколько общих букв в их фамилиях, пусть на первый взгляд это и незаметно:
орб (3)
+ гачев (5).
ли (2)
Так «орб ли»? И «на одну букву» Горбачёв только умней (хитрей) Лигачёва. И не могло быть иначе. А нашим людям этой кажущейся разницы уже достаточно. Эх, люди, люди...


Тавот Духмянов – Давид Тухманов.


Как незамысловаты все хитрости Горбачёва! Это хитрости птицы, уводящей угрозу от своего гнезда, от гнезда партаппарата высшего звена, от лежбища лигачёвых, горбачёвых и прочих ...чёвых и иже с ними «съ чады и домочадцы». Однако и незамысловатому же большинству народа хитрости сии стали понятны, да только Горбачёв сам рта не закрывает специально, чтоб не дать слова другим.


Пред тем, как задавать вопрос, подумай,
И… спрашивать уж не придётся.


Пошто ни один в те поры (искали рифму к необычной фамилии поэта) не написал (?):

Очень много «удручёНых»
... поэзией Кручёных.

 
– Шайба влетает в ворота сильно, как из пращура! (Я не вру, ей бо.)


Цветы в вазе «сгорели» в три дня. И мелькнула мысль, что вот так же люди сгорают от смертельной болезни, одни быстрее, другие медленнее. И они тоже не сознают, что Господь Бог их УЖЕ срезал*.
*Позднее в «Записных книжках» В. Шаламова прочёл: «Цветы на эшафоте прилавка».


Какая же, однако, крепчайшая связь между языком и делом, любым, но делом, делом во всех его тонкостях! И мне почему-то кажется, что теперешние языковеды, поколение людей от настоящего дела оторванных (возня на дачных участках и ремонт автомобиля не в счёт), идут как бы позади языка, не поспевают, многому удивляются и предстают иногда в смешном виде. Вот умиляются богатству словаря Солженицына: шататься, расшатать, вышатнуть кол из огорожи. «Вышатнуть» для современного русиста – уже событие. Писать же на крепком, добротном языке, писать мастерски может лишь человек дела (не обязательно практического, но ДЕЛА, а не видимости). Таких теперь всё меньше будет, и… станет оскудевать русский литературный язык. (Засорение его иностранщиной – не выход, а усугубление болезни.)


Ничего путного не будет, пока свиньи все не бросятся в пропасть. А они, и их ох как много, вовсе не собираются. Стало быть, бесы из тех, кто, якобы, покаялся – не вышли. Покаяние – из очередной моды; оно... ущербненькое, странненькое, потому что, как правило, сопровождается обязательным продолжением, начинающимся с «но», то бишь, самооправданием, напрочь перечёркивающим первоначальное благое (?) намерение.


Теперь такое время, что посетителям некоторых ещё оставшихся в центре города магазинов с зеркальными прилавками и витринами ничто не мешает смотреться в зеркала чуть ли не во весь рост.*
*Позднее началось изобилие товаров и продуктов, и зеркала только подчеркивали это изобилие, а у многих... – «купило притупило»! Но, по мне, так-то лучше: хоть узнать можно, что бывает на белом свете, полюбоваться, а то и денег накопить и… попробовать, купить. Главное – не надо теперь «выслуживаться» за возможность попасть в «распределитель» или быть «допущенным к столику»; достаточно просто работать, иногда, как в моём случае, даже не столь напряжённо, как раньше, когда приходилось прихватывать копеечку на стороне (т.е. «подхалтуривать»), на основном месте службы «обрабатывая» кучу «социалистических» (один с сошкой, семеро с ложкой) бездельников.


Диктор читает метеосводку:
–...В Грузии +20 градусов Цельсия, грузовой ветер.


Человек, который в чужом доме не возьмёт и спички.


Выдавали его возраст руки, кожа которых уже начала пергаментно блестеть и старчески истончаться.


Вероятно, действительно нет ничего в этом мире, что «не заслуживало бы» права на существование. Много лет печатая на машинке, я понял, что всё дело в... уместности. (Потому так ценен такт!) Буква, которую ты напечатал по ошибке, сама по себе ничем не хуже той, которая тут нужна, только… она хороша в другом месте.


– На 19-й минуте гол мог («мог» произносится «по-южному», с фрикативным «г», т.е. почти как «мох») забить Мох.
– Так мох или... не мох?


Взлетела свастика на дом –
Вот что теперь мальчишечки малюют!
Но присмотрелся: да она – «кверх дном»*,
Не-е-т, ничего она у нас не отвоюет**.

*Как известно, есть два знака свастики, один – «злой», фашистский, а другой – «добрый», см., напр., японский иероглифический словарь. Чисто графически разница не сразу различима. Чтобы эту разницу запомнить, нужна такая «привязка», как (очень удачная) в случае с Убывающей и Растущей Луной (если к месяцу на небе мысленно пристроить вертикальную черту, то получаются буквы либо Р, либо У). Для различения же свастик (вот если бы можно было что-то столь же конкретное предложить для различения самих Зла и Добра) я могу предложить свою собственную «подсказку»: если первую свастику мысленно вписать в круг и начать «вращать» по ходу часовой стрелки, то её загнутые концы будут… сопротивляться такому вращению, будут «задираться», и чтобы «задира» не происходило, её придётся «крутить» против хода часовой стрелки.
**К сожалению, потом свастику стали рисовать и чаще и «правильнее», более того, убивать стали не только людей с нерусской внешностью, но и тех, кто против фашистов осмеливался выступать. Свастика и фашиствующие молодчики в Ленинграде, городе, пожалуй, более всех в мире пострадавшем от фашизма, кто бы мог это себе ранее представить?! А что же власти? Формально-то они против, конечно, но почему ещё никто «оперативно» и «громко» за такие дела не был наказан? Раньше, при советской власти, КГБ из-за одной надписи на Петропавловской крепости, помнится, весь город на уши поставил, не потерпел бы и свастики, одной даже… Что-то изменилось? Но ведь сам Президент – из КГБ?!


Тьфункция!


Спелая берёза под окном устроила настоящую пургу. На сильном ветру из неё веером, поднимаясь вверх как самодвижущиеся, разлетаются семена. Почему же я в прежние годы этого не замечал, ни в лесу, ни в городе?

Звёздчатые опилки видны повсюду, они заполнили всякие ямки и впадинки на земле, буреют на солнце, благо начало августа выдалось жарким, и даже Ильин день был без гроз и дождя (сегодня уже 4-е).


Наша беспородная собачка Чапа (малый пудель + спаниель) мудра от природы. Её не приходится водить к ветеринарам, она бежит к траве и травой лечится: что бы ни было с желудком или... с нервами – жадно поедает осочку.

И она лечит не только себя, но и нас! Как-то у меня нарывало подушечку большого пальца руки, нарыв надо было вскрывать у хирурга, я начал… «уныливаться» уже вечером накануне.

Лежал, ладонь свисала до полу, а Чапка подходила несколько раз к ней и лизала больное место – деликатно*, я бы сказал, нежно. И не перестала, пока не вскрыла и не вылизала всю язву! Утром я, радостный, пошёл... не в клинику, а на работу.

*В старости уже, а помню как сейчас свои ощущения от той хилерской операции: шершавость языка, его осторожность и вместе с тем… умную настойчивость.


Утренняя моя «пробежка» по Литейному – это целый рассказ или даже повесть, если в духе Стерна.

Когда проснулся, не хотелось жить. И на улице ничего особенного – нагромождения пустых продовольственных киосков, а возвращался – уже хотелось снова... работать.

Солнце, люди, разные люди кругом, и всё время в голове – воспоминания. Не они ли виной нового желания продолжать барахтаться?


Из спортивной радиожурналистики:
– Сейчас идёт перестрелка* за 3-е место.
*Позднее «перестрелки», с убийством и пытками людей, стали случаться частенько, тоже за... «место», под солнцем нарождающегося «соц. капитализма». Правда, они у «братвы» назывались короче (без приставки) – «стрЕлками».


Ощущение возраста

Такое вот пришло мне время – пить не надо:
Крутнулся пару раз – и... пьян уж… до упаду.


В обстановке тотального дефицита

Прав тот грузин, который сказал: «товар – ищи!» Вот я и предлагаю такое «дорогое» нам слово «товарищи» не склонять более на все лады, а… спрягать (с чем-нибудь), в ед. и мн. числе:
товар ищу   – товар ищем;
товар ищешь – товар ищете;
товар ищет  – товар ищут...


Синей со сна
Предстала сосна.
Под ней я лежу,
В небо гляжу.

Костромск.:
– закомурничает (привередничает в еде);
– хрип сломаешь (сильно покалечишься, шейные позвонки повредишь – как правило, предупреждение кому-то).


Чистый понедельник, постная среда, у французов – «жирная» среда (у нас – масляная). А вот есть ли (если)... «разговЁнная» (хе-хе!) среда (от глагола «разговляться»)?


По-русски: Госстрах. Ну, страх и страх. А по-украински – мороз по коже: «Держстрах».


В 44 года я мог бы записать (танка?):

Утром при чистке зубов,
В зеркало посмотрев, подумал:
На бороду белая паста попала.
Глядь – а то уж...
Пятно седины.


Футбольный комментатор вновь демонстрирует суконность речи: «...хорошо головами жонглировали». Ужас-то какой! (Это он про ситуацию, когда два наших игрока раза два-три удачно перебрасывали друг другу мяч головой.)

Я и говорю: многие комментаторы в родном языке устанавливают свои собственные «правила», опускают планку так низко, что если бы они сами играли в футбол, то  пробивали бы головой... угловые! 


«Торпедо». Сарычев, Калайчев, Н. Савичев, Ю. Савичев... Тренер, правда, хоть и Козьмич, но не Иванычев, а Иванов.


Утром и вечером, когда чищу зубы, с полки перед носом, из чашки с водой, на меня пялится тёщина пластмассовая челюсть, чуть ли не говоря: «Ну, и зачем так много пасты?»


К тому, что в поздравлениях с Новым годом я писал на открытках, сопровождая текст корявыми иероглифами, а именно, к «мнемоническому» совету как запомнить, какой год за каким следует в японском двенадцатилетнем цикле (1. Мышь, 2. Бык, 3. Тигр, 4. Заяц, 5. Дракон, 6. Змея, 7. Лошадь, 8. Овца, 9. Обезьяна, 10. Курица, 11. Собака, 12. Свинья), т.е.:

«Мышка, Бык и Тигр и Заяц,
Злой Дракон, Змея и Лошадь
Покупать пошли ботинки
Для Овцы и Обезьянки,
Курицы, Собаки, Свинки», –

присовокупляю, чтобы не забыть, кем-то в своё время придуманный способ быстрого определения, в каком году 12-летия родился тот или иной человек:
                год рождения – 3
                –––––––––––––––– = n + x,
                12
например, (1944–3):12 = 161 (n) + 9, остаток х.
х = 9 (Обезьяна).



Продолжение следует.