двое в сумерках, третий при электрическом освещени

новелла
 
   Дул ветер.
   Взбивая на гребнях волн рыхлую пену, громоздил её у среза воды, на узкой полоске берега, усеянной мелкими ракушками.
   
   В белой пене, нахохлившись, неподвижно сидели серые чайки. Когда ветер усиливался, и до них докатывались волны, чайки подпрыгивали, отрываясь от земли, ложились на крыло. Ветер подхватывал их, на бреющем относил от берега, но они снова упорно возвращались на прежние места, к воде, почти бегом, мелко семеня красными лапками, словно норовя обогнать друг дружку. Между чайками деловито расхаживал крупный самец-мартын. Бочком, словно заигрывая, подталкивал засидевшихся самочек. Те кокетливо вскрикивали и отбегали в сторону. Ветер развевал на них перья, и чайки, то и дело, копались клювиками в своём пернатом гардеробе, приводя его в надлежащий порядок.

   Старый, служащий речным причалом дебаркадер, когда-то грациозно покачивавшийся на волнах, белый, как лебедь, посерел, обшелушился; заиленный, увяз в прибрежноам песке, слегка покосившись в сторону берега, словно отпрянув от крутых пенящихся волн, бьющих в его бетонное основание.
   
   Белый теплоход, предназначенный для прогулочных рейсов, бесцельно тёрся о безлюдный причал: желающих совершать прогулки становилось всё меньше и рейсы всё чаще отменялись.

  -Поплывём, капитан?
  -Говно плавает.
  -Фууу…Зачем же так грубо? При даме.
   Даме:
  -Простите великодушно!
   Дама:
  -Бывает…
  -Так что: сходим? Прогуляемся.
  -Платите – сходим.
  -Сколько платить?
  -Сколько не жалко.
  -Запускай!

    Внутри теплохода застучало.
   Потом он весь вздрогнул, мелко затрясся, словно стараясь согнать с себя навязчивую дремоту. Заурчали двигатели. Залихорадило палубу. Теплоход кормой отвалил от причала и вышел на речной плёс, бортом к набегающей волне.

   Ей было уже за тридцать. Ему и того более. Если правда, что в таком возрасте всегда тянет на подвиги – они были героями. Взаимное чувство глубокой симпатии, возникшее и сложившееся не вдруг, роднило их, неудержимо влекло друг к другу, несмотря на многие препятствия: обязанности перед семьёй, отсутствие времени, наличие различного толка бытовых интерпретаций и тому подобное. Они работали в одном учреждении, но побыть вместе им удавалось нечасто.
   
   Сегодня им повезло: они стояли на палубе теплохода и он на целых два часа увозил их от забот и обязанностей, условностей и необходимостей и всякой прочей основательной чертовщины, из которой, в общем и состояла их повседневная жизнь, серая и неуютная, как предзимье – тепла уже нет, а холода ещё не наступили. И тянется слезливо-слякотная неопределённость с замутнённой туманом далью и затянутым тучами небом.
   
   Стояли молча.
   Она смотрела на удаляющийся город, словно впервые. Будто впервые привлекли её внимание золочённые купола давно отреставрированной церкви.  И высокие здания, неуклюже и неотвратимо вросшие в его мягкий, архаично-архитектурный ландшафт. Она вгляделась в широкий проспект, ровный, идущий от речного к железнодорожному вокзалу, и к её дому за вокзалом, и подумала, что город их красив и уютен и почему-то не удивилась тому, что каждодневно уезжая от этой пристани в дачный сезон, никогда не обращала внимания на эту красоту.
   Он думал о ней и о себе, о том, что в жизни всё не так, как хотелось бы. Хотя если бы всё было так, как хотелось бы, было бы, похоже, неинтересно и хотеться вскоре перестало бы. Видимо, в жизни есть своя неотвратимая логика и там, где она нарушается – жизнь катится кувырком и становится невыносимой.

   Теплоход сопровождал эскорт крикливых чаек. Пассажиры, от мала до велика, всегда подкармливали их. Чайки, изловчившись, хватали на лету различную снедь, и это было похоже на забавный аттракцион и совершалось к обоюдному удовольствию сторон. Не дождавшись на сей раз подачки, чайки отстали и вскоре скрылись из виду.

   Капитан извинился и отозвал его в сторону.
  -Слыш… может это… может вам каюту? Так я…
   Он улыбнулся:
  -Нет-нет. Спасибо. Мы так…
   Лицо капитана застолбило удивление, смешанное с некоторой растерянностью. Заметив это, он положил руку на крепкое плечо капитана:
  -Хороший ты мужик, капитан.
  -Да чего там… Я подумал… Люди вы взрослые. Мало ли…

   Она позвала его и показала рукой на реку.
   Недалеко от берега, на утлой лодчонке, терзаемой волнами, сидел рыбак. Согбённый над бортом лодки, на котором были закреплены снасти, он казался отрешённым от мира, намертво приросшим к банке. Он громко свистнул рыбаку. Тот шевельнулся, откинул с головы капюшон и приветливо помахал рукой.
   
   Приближались сумерки.
   На палубе становилось прохладно, и они вошли в просторный пустой салон.
Она рассматривала себя в большом зеркале, кокетничала сама с собой. Ветер там, на палубе, растрепал её густые каштановые волосы, подрумянил нос и щёки, выдернул из-под ворота курточки косынку, кокетливо повязанную вокруг шеи.
  -Красивая, красивая…
  -Не льсти. Ты же знаешь, что это не так.
  -Что это «что»?
  -Что я не красивая.
  -Симпатичная?
  -Может быть…

   Остаток пути они сидели в обнимку, шутили и смеялись. Им было хорошо. Они говорили обо всём, что интересовало. Не говорили только о себе, своих
отношениях. Они их не понимали, или не хотели объяснять. Он привлёк её мужественностью, простотой и честностью, неиссякаемым тонким юмором. Она покорила его утончённостью, рафинированной женственностью, редкостной для женского ума проницательностью, игривостью и лукавством. Он мог подолгу держать её в своих объятиях и говорить при этом колдовские слова. Она с тихой покорностью доверяла ему себя и не могла понять – где он   т а к и е   слова находит.
   Однако сейчас он нёс что-то несуразное:
  -Могла бы ты, скажем, изменить своему мужу?
  -Я об этом не думала. А почему ты спрашиваешь?
  -Давно хочу тебя трахнуть. Ага…
  -Болтун. Изменить мужу – дело нехитрое. Я, скорее, не смогу изменить себе. Мне ведь надо будет стать другой, многое в себе перестроить, в своей жизни… Да и в твоей тоже. Это большая нравственная работа. Я к ней не готова. И боюсь её… Ты должен меня понять.
  -Не готова и боишься… А может просто не хочешь?
  -И не хочу… пожалуй.

   У него не было к ней претензий. У неё к нему – подавно. Конечно, вместе они были бы очень счастливы. Врозь они счастливы не были, но не были и несчастны. И это как-то их успокаивало.
   В салон вошёл капитан:
  -Как насчёт чайку, гуляки?
  -Чай? С удовольствием!
  -Что за вопрос...
   В уютной капитанской каюте пили чай. От предложенной капитаном «домашней водки» оба отказались. Капитан выпил, ссылаясь на то, что в рубке прохладно.
   Кэп был радикалом. Корил президента за медлительность и двурушничество, парламент за шкурничество и корпоративность. В процессе обсуждения , перспективы вырисовывались мрачные. Капитан вздыхал.

   Когда рейс был окончен и он, рассчитываясь, подал деньги, тот с сожалением покачал головой:
  -Слыш, за эти бабки можно было прикупить пару девочек и коммерческой водки. А ты их неизвестно на что истратил...
   Он снова положил руку на крепкое плечо капитана:
  -Спасибо, кэп. Мужик ты – что надо.
  -Да чего там… Приходи, если что…

   Когда она вошла в дом, муж стоял, набычась, скрестив могучие руки на развёрнутой груди (своим здоровьем он занимался всерьёз, был богатырски накачан, холён и румян.)
  -Где шлялась, сссука?
   Она вздохнула. Молча прошла в спальню. Сняла курточку, свитер и джинсы.
Муж вошел следом.
   Стройная и лёгкая, вызывающе обольстительная, она стояла перед ним, выпрямившись, ожидая, чем окончится эта очередная из драм, порядком ей надоевших.
   Муж требовал объяснений. Угрожал. Ползал на коленях. Клялся, что любит.
После стал домогаться её, и она уступила ему безропотно и бесстрастно.
Он что-то горячо шептал ей в самое ухо, а она ничего этого уже не слышала.
В её воображении, по молочной реке с кисельными берегами, без руля и ветрил плыл белый теплоход, а его неуклюжий смешной капитан, сидя в тесной каюте, в неотразимом одиночестве, с неописуемым удовольствием допивал свою «домашнюю водку»…