Лев Толстой и Софья Толстая по дневникам 1910 года

ТЕХНИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ:

     1.Если условия публикации на данном сайте не ограничивали бы размера заголовка, я бы оставил его таким:

БЕЗУМСТВО И ЛЮБОВЬ
(Хроника семейного конфликта в дневниках С. А. и Л. Н. Толстых 1910 г.)

     Некоторое пересечение с наименованием одной из чрезмерно популярных книжек П. Басинского – неслучайное, хоть я далеко не поклонник его околотолстоведческого творчества. Смысл его заголовка («Любовь и Бунт») – продуманно, преднамеренно лжив: Софья, мол, любит, а Лев всё бунтует; у меня – восстановлена правда: любовь Льва – против безумства Софьи.

       2. Это далеко не «новая» моя работа, выполненная в первоначальной версии ещё к 100-летию со дня смерти, в 2010 году, и публиковавшаяся прежде в ЖЖ и, теперь уже дважды, – во «ВКонтакте». За прошедшие годы в «бумаге» вышла уйма высокопопулярных книжек на эту тему, что, конечно, уничтожает значение некогда САМОСТОЯТЕЛЬНО сделанной мною и прокомментированной, но нигде официально не печатавшейся выборки. Лучшим из прочитанного считаю книгу 2017 года В. Б. Ремизова «Уход Толстого. Как это было». Летом была в продаже… Отсылаю тех, кому потребна не только научно-правдивая и взвешенная (а не Паши Басинского!) позиция, но и огромное количество аргументирующего источникового материала, составляющего главное содержание и ценность данной книги.

     Моя работа – остаётся именно и только моей, со всеми её огрехами, часть из которых я исправил теперь, в октябре 2017-го. В качестве Приложения к ней «прикрутил» великолепное Послесловие В. Б. Ремизова из указанной книги. 

      и, наконец, 3.  Сохраняется разбивка на эпизоды, имеющая, однако, сугубо «технические» причины: как сказано выше, текст первоначально публиковался в интернете, в соцсети «ВКонтакте», где наличествует жёсткий лимит на объём одной публикации (сейчас менее жёсткий, чем в 2010-м).

      Внутри каждого эпизода нумерация отобранных отрывков не сплошная, а «привязана» к персоналиям и датам. Ссылки адресуют к изданиям:

1. Толстая С. А. Дневники: В 2 тт. – М., 1978. Сокращение: ДСАТ – 1, 2 + номер страницы.
2. Толстой Л. Н. Полное собр. соч: В 90 тт.
       Сокращение: № ТОМА + №№ СТРАНИЦ. ]

     Все комментарии в тексте выборок – мои, в основном 2017 года. Предисловие тоже писал в 2017-м.

                НЕПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ
                поклонникам П. Басинского,
                миФотворцам, мифофагам и феминисткам,

                И ПРИЯТНОГО – ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ!


                Перепечатка дозволяется безвозмездно (даром).
                ВСЕ ПРАВА БЕЗЗАЩИТНЫ И БЕСПРАВНЫ.


                Роман Алтухов.
        Ясная Поляна - Тула, 2010, 2013 - 2014, 1 - 18, 22 октября 2017 г.


                * * * * *
 
ПРЕДИСЛОВИЕ


      18 мая 1881 года Лев Николаевич Толстой записал в Дневнике:

     «Утром Серёжа вывел меня из себя, и Соня напала непонятно и жестоко. Серёжа говорит: учение Христа всё известно, но трудно. Я говорю: нельзя сказать «трудно» бежать из горящей комнаты в единственную дверь.

    Вечером … с пеной у рта начали  ругать … подлыми приёмами, я замолчал. Начали разговор. Вешать – надо, сечь – надо, бить по зубам без свидетелей и слабых – надо, народ как бы не взбунтовался – страшно. Жидов бить – не худо. Потом в перемежку разговор о блуде – с удовольствием.

     Кто-нибудь сумасшедший – они или я» (49, 37 - 38).

     Хронологически это первая запись в Дневнике Льва Николаевича о разладе с членами семьи на почве противоположных взглядов на жизнь. К началу 1880-х гг. духовный религиозный поиск привёл его ко Христу: он начал проникать в суть первоначального, донесённого до нас Евангелием, учения Бога – учения спасения и торжества разумного сознания в человеке и доброй, нравственной жизни всех людей.

    С этого времени на нём драматически сбылись пророческие слова самого Иисуса: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником. <…> Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. <…> Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Моё; претерпевший же до конца спасётся» (Лк. 14: 26; Мф. 10: 21 – 22, 34 – 38).

    Для рабов и жертв лжехристианского устройства мира эти строки – едва ли не самые соблазнительные и страшные в евангелиях. Ибо обдуманно прочесть их и самостоятельно понять во всём их значении они могут, как правило – уже в зрелые годы, в системно несвободном общественном состоянии, то есть уже связав себя узами зависимостей с миром и ложью, и злом его: заботясь о карьере, деньгах, собственности, семье…

    Так случилось и с яснополянским исповедником и проповедником учения Христа, учителем Львом. Он – не «потянул» всего исполнения. Он не смог отречься от любви к ненавистникам открывшейся ему истины Бога. И он – не «претерпел до конца», совершив осенью 1910 года роковые шаги к тяжёлой смерти в Астапово.

     Но кто сумел бы вытерпеть и столько, сколько перенёс он от столь эгоистически любящей его жены, Софьи Андреевны, и её сыновей?

    В условиях непротивления и апостольского служения семейным Льва Николаевича издевательства над ним родственно близких людей, подобные вышеописанному, будут продолжаться каждый год – всё с одними и теми же рационализациями, сводящимися к мнимому нарушению Толстым для них и для себя самого неких мирских, чаще – сугубо материальных, интересов. Тянулось это вплоть до осени 1910 г., когда вынужденный очередной кратковременный отъезд Толстого из недружественной домашней обстановки, совершённый вынужденно и ночью – как бегство, приведёт к заболеванию его в пути и трагической развязке.

    Современная российская литература – преимущественно околонаучно-популярного характера – склоняется не только к реабилитации жены и потомков Льва Николаевича, но и к неразрывно связанному с этой реабилитацией всё более и более решительному стультифицированию его самого как мыслителя и исповедника Христа, искажению и очернению в массовом сознании его духовного образа.

    Это нужно не только современным влиятельным в России потомкам Льва Николаевича и членам их семей – для оправдания того, ведомого ими по сей день и утверждаемого, руками членов семьи и их наёмных «шестёрок», в современной Ясной Поляне, варварского образа жизни буржуазной интеллигенции, дармоедов на народной шее, которым Соня с детьми непреднамеренно, но показно и жестоко терзала живое сердце влюблённого во Христа и в Истину мужа, старца Льва. Это нужно и всей современной буржуазно-православнутой, жестокой, лживой и цинической России, могущей, но не желающей понять и послушаться Льва Николаевича и пойти к Истине Бога, к Христу, к исполнению Нагорной проповеди и всего спасительного и освобождающего учения Бога.

     Толстой ведь не «царям земным напомнил о Христе», а им, всегда идеализируемому и любимому им народу! Этого они и не могут простить ему!

     Представляемая ниже выборка по дневниковым записям С. А. и Л. Н. Толстых 1910 года не претендует на полноту репрезентации действительной ситуации в доме Толстых и личной жизни Льва Николаевича, а проявившаяся в тексте личная позиция комментатора может быть скорректирована всяким читателем. По нашему мнению, предлагаемое ниже сопоставление лишь двух источников – личных записей Софьи Берс (в замужестве Толстой) и Льва Толстого в его дневнике (со вспомоществованием немногих других необходимых материалов) за период лета-осени 1910 года позволяют сделать ряд решительных выводов в пользу Л. Н. Толстого и его единомышленников во Христе и совершенно не в пользу современных обожателей идеализируемого ими образа «великой жены великого писателя».

     Исследователей биографии Софьи Андреевны Берс, в замужестве Толстой, настораживает многое уже в известиях о её детстве, в записях юношеского дневника — первых лет после замужества. Но особенно рельефно проступают языческое, грубо-архаическое религиозное жизнепонимание и деструктивно акцентуированное состояние психики и характера Софьи Андреевны Берс, в замужестве Толстой, как раз в записях её дневника 1910 года, предшествующих уходу.

     Надо помнить, что при анализе всех практически конфликтных ситуаций Толстого с семейством — его записям следует доверять значительно больше. Трудно доверять записям даже детей Толстого, окончательно утвердивших для себя после драмы его ухода и кончины установку, поддержанную Софьей: «мама была больна» — и, мол, совершенно оправданна, поскольку не сознавала, что говорила и что творила… Записи её дневника, которые она вряд ли дала бы в 1910-м прочесть не только приглашавшимся в Ясную Поляну психиатрам, но даже и принявшим её сторону сыновьям — позволяют нас существенно скорректировать эту, уже более чем 100-летней давности, «наследственную» ложь семейства Толстых.  ). Была ли всё-таки больна Софья Андреевна? Безусловно! Но не той болезнью, на которую всё можно списать, не только обелив и оправдав «больную», но и возложив вину за её состояние на мужа.

     Некоторые записи дочери Толстого Александры, главное же – многочисленные записи дневника самой Софьи Толстой (в особенности в представленной здесь выборке по 1910 году),  позволяют сделать вывод: у жены была именно та «душевная болезнь», которую первым, задолго до психиатрических докторов, определил в ней муж: самый первобытный, атавистический, животный, слабо и не всегда сдерживаемый эгоизм, неотделимый и от гордыни, и от корысти, и от пустых ревности и фобий… Доктора же, предварительно побеседовав с членами семьи, похоже, только уловили выгодный «тренд», и… просто-напросто подчинились семейной установке богатых деток на вот это самое: «мама больна». Ей же подчинилась, к сожалению, и дочь Толстого Александра, первоначально (что мы видим по её, недавно опубликованному, дневнику 1910 г.) державшаяся вполне справедливого вывода о сознательном и симулятивном характере некоторых «буйств» поражённой эгоизмом и ненавистью мамаши. С одной стороны, припадки истерик со слезами и криком наблюдались в её поведении и за десятилетия до трагедии 1910 года. С другой же — по состоянию на 1910 год она была не просто вменяема, но даже творчески активна: продолжала не только текущие работы подготовке изданий мужа, но и работу над собственными, более пространными и изощрённо-неправдивыми чем дневник, мемуарами «Моя жизнь». Поэтому ряд деструктивных событий в её поведении нужно относить именно к симуляции — безжалостно-жестокой в своих эгоистических основах по отношению к старшему годами и очень нездоровому физически мужу.


                * * * * *


     Первыми красками на нашей картине пусть лягут несколько её дневниковых записей, позволяющих выявить созревавшую в сознании уже юной Софьи установку на непрощение и нелюбовь в отношении немолодого, в сравнении с ней, и зависимого от мирских суеверий и собственных комплексов мужа.

     Итак…

     Запись от 28 апреля 1866 г.

    «Люди женятся — думают, что вот, беру такую-то девушку, с таким-то характером и проч., а не знают того, что всё в ней изменится, что тут ломается целый большой механизм, и нельзя сказать: "я с ней счастлив", пока этот механизм не переломается и не перестроится совсем новый. А при этом не столько важен характер женщины, сколько всё то, что будет иметь на неё влияние первое время замужества. Нашему счастью все завидуют, это наводит всё меня на мысли, отчего мы счастливы и что это, собственно, значит» (ДСАТ – 1. С. 77).

     Грустно после таких «откровений», обнаруживаемых в первоисточнике, читать рассуждения современных горе-«исследователей», содержащие в себе примитивную, но принимаемую многими (особенно дамами) на веру оппозицию: «любящая» Софья – «нелюбящий» («не умеющий любить») Лев. В «доказательство» приводят обычно – всё ту же, часто повторявшуюся, ложь Соничкина дневника о «злобности» мужа, о его «ненависти» к ней или к кому-то из детей.

     Вот такую сентенцию «родил» в своей последней (слава Богу!) книжке поп в толстоведении, православный протоиерей Георгий Ореханов:

     «…Такое <оскорбительное, неуважительное. – Р. А.> отношение к женщинам возникло у Толстого в молодости, когда он убедился, что молодому и богатому человеку не нужно прикладывать слишком много усилий, чтобы добиться женской благосклонности, будь то крестьянки, служанки в гостиницах или представительницы более просвещённых сословий. Во всяком случае, уважения к женщине эта холостая жизнь не прибавила».

      И далее:

     «Быть может, сама того не замечая Софья Андреевна обнаружила важную особенность духовного облика своего мужа. Последовательно и категорично отвергая личностный, персоналистический принцип в своей философии, растворяясь в безличностном абсолюте разумной любви, Л. Толстой так и не научился личностно и конкретно любить конкретных людей» (Ореханов Г. Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы. – М., 2016. – С. 346).

     Что мы видим в этом суждении? Помимо дерзкой лжи, обличающей откровенное неуважение современного попа ложного (церковного) христианства к главной персоналии своего исследования и которую опровергла бы, в минуты просветлений, даже и сама Софья Андреевна – ещё и слепоту духовную к той истине учения Христа, которую протоиерей Ореханов как бы представляет со своей церковью и которая как раз и научает беспристрастной любви: не к той или иной личности, а к Богу: к божественному началу в каждом человеке, включая людей некрасивых и даже недобрых, враждующих с кем-то.

     Нижеприведённые нами записи Дневника Льва Николаевича 1910 года (честного личного дневника, в отличие от изначально предназначенного к публикации «романа в дневниковых записях» Софьи Андреевны) – как раз иллюстрируют сказанное нами, давая свидетельство огромной выдержки и кротости Льва, старца и исповедника Христова, в ответ на ненависть Софьи к нему лично и к многолетнему его сподвижнику В. Г. Черткову (отягощённому тогда уже теми же, что и у жены, эгоизмом и очень не христианской омрачённостью сознания).

* * * * *

    «Механизм», упомянутый молодой Софьей Андреевной Толстой в приведённом выше отрывке, изрядно изломался на ревности её к представительницам женского пола – более подходящим Льву по возрасту и более, как ей казалось, привлекательным – прежние отношения с которыми муж от жены благородно, честно (но не очень дальновидно) не стал скрывать.

    Вот запись в дневнике Софьи Андреевны от 22 июля 1866-го года:

     «Нынче Лёва ходил в ТОТ дом под каким-то предлогом. ... И ещё разговаривал с ней под её балконом. Зачем в дождь было ходить в тот дом? Она ему нравится, это очевидно, и это сводит меня с ума. Я желаю ей всевозможного зла... Мне досадно глядеть на её красоту, оживлённость, особенно в присутствии Лёвочки» (Там же. С. 78).

    Во всяком поддержании прежних связей мужа с ближним ему в усадьбе крестьянским окружением Софья склонна была узревать свидетельства длящейся «измены». Просто-таки садомазохистское нежелание человеческих свободы и радости – ни для него, ни, в конце концов, для себя…

     И, как следствие – первые рационализации, делающие «неправым» одного мужа и оправдывающим дальнейшее зло в его отношении.

     Запись от 29 августа 1867 г.:

     «Мы ссорились... “Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж”. [...] И всё хуже, хуже. ...Это мука — у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что всё кончено, пропало...» (Там же. С. 81).

     И вот – наиболее характеризующая Софью Андреевну Толстую как очень мнительную, хотя и любящую, без сомнения, мужа супругу. Судьбоносная для Л. Н. Толстого и семьи запись от 12 сентября 1867 г.:

     «Правда, что всё пропало. Такая осталась холодность и такая явная пустота...

    ... Боюсь быть наедине с ним, иногда он начнёт со мной говорить, а я вздрагиваю, мне кажется, что сейчас он скажет мне, как я ему противна.

     [...] Иногда на меня находит гордое озлобление, что и не надо, не люби, если меня не умел любить, а главное, озлобление за то, что за что же я-то так сильно, унизительно и больно люблю. [...]


     Что нужно, чтоб привязать? Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано — и всё это пустяки. Надо не любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать всё, что есть дурного в характере, потому что без дурного ещё не было и не будет людей. А любить, главное, — не надо» (Там же, с. 81 – 82. Выделение наше. – Р. А.).

     С этою установкой на хитрость, обман, коварство и даже не любовь, а изображение, симуляцию любви, Софья Андреевна и пройдёт через 40 с лишним лет последующей семейной жизни. В 1910-м она, как и В. Г. Чертков, уже откровенно играла перед мужем, перед его окружением и, через тексты дневника и мемуаров, перед «потомками» роль заботливой о муже жены, помощницы и отчасти даже единомышленницы… Но заботилась на деле, в первую голову, о себе и о мирских и материальных благах для семейства – в ущерб Толстому-христианину и его исповеднической жизни в Боге и Христе. 

     В той же своей книжке Г. Л. Ореханов допускает и такую сентенцию:

     «…В конфликте мужа с женой на стороне мужа был весь дом и весь образованный мир, а на стороне жены – только несколько сыновей. …Расхожая точка зрения о том, что Софья Андреевна не поняла мужа, глубоко ошибочна: она была единственным человеком, который его понял до конца. Что и стало причиной конфликта» (Ореханов Г. Л. Указ. соч. С. 343).

     Кроме указания на неприязнь к отцу сыновей, не побрезговавших (в особенности гнусненько завидовавший таланту и славе отца Лев-младший) открыто ругать его и адресовать в резкой форме свои требования – всё размазываемое по умам Басинским, Орехановым и под. – неправда.

     Зараза к заразе, как известно, не пристаёт… Если бы Софья Андреевна Толстая постигла психологию неравных «весовых категорий» в отношениях просветлённого старца Льва и честолюбивого, деспотичного его обманщика, манипулятора Черткова – она бы не только не мешала частому личному их общению, но и позаботилась бы, чтобы глаза проницательнейшего, умнейшего мужа скорее открылись на то, каким негодяем воротился тот из заграничной ссылки. Этому могли помочь как раз многочисленные и свободные личные встречи, ибо в письменном виде Чертков, как и Софья Андреевна много лет «общавшийся» с текстами дорогого учителя, научился угождать и подлизываться к старцу, обманывая его не только самыми суждениями, но и их стилем.

    Но в том-то и дело, что Софья Андреевна была, так сказать, заочной единомышленницей негодяя в его (незаконных в мирском смысле, конечно) претензиях на контроль и над литературным наследием Толстого, и над ещё живым его создателем!.. Эгоизм и страхи – общее их состояние, мешавшее объективности оценок и друг друга, и общей их жертвы, которую, по её, жертвы (т. е. Льва Николаевича!), признанию в дневнике 1910 г., они «разрывали на части».

     Для самостоятельного же анализа религиозных причин невозможности понимания Софьей Льва – отсылаем читателя к концепции трёх различных религиозных пониманий жизни, которая хорошо изложена Толстым в статье «Религия и нравственность» и другом большом его сочинении с длинным, но зато «говорящим» заглавием: «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание». По концепции Л. Н. Толстого, жизнепонимание не только древних язычников, евреев, но и современных ему и нам церковных христиан – не коррелирует с учением Христа, «не дотягивает» до него, сохраняя ряд суеверий и «соблазнов» (бытовых предрассудков, животных фобий…), могущих быть побеждёнными только честным перед собой до конца человеком в его усилии следовать известному по евангелиям учению Христа. Служить не семейным, родовым, племенным, не государственным владыкам, не «денежным мешкам» за подачки, и даже не безликим «обществу» или «народу», «нации», а только Богу, как преданный сын отцу. Следовать не мирским законам государства (даже жестоко нарушать их, сколько нужно!) или таким же лукавым, консенсусным с греховной природой, нравственным законам общества, а – только высшим законам и нравственным ориентирам, познанным через Откровение, преданное мудрейшими, наиболее чуткими к Божьей Истине, людьми разных эпох.

    Софья в этом смысле – даже не вставала на этот путь мудрости и добра, по которому уже в 1880-х гг. пошёл (и стал неизбежно отдаляться от неё) супруг её Лев. Она была… не очень активным, даже немного скептичным адептом лжеучения и обрядоверия «православной» церкви, но не христианкой. В свою очередь, и Лев Николаевич не шёл по христианской стезе свободно: он сам спутал себя с молодых лет такими отношениями с миром (включая семью и уже ложно, мимо Христа, воспитанных, взрослых детей), с которыми не мог порвать вплоть до возрастного предела жизни – дряхлой, предсмертной старости.

     Заметим здесь кстати: кто помнит статью Льва Николаевича «Христианское учение», тот поймёт, почему мы не оправдываем Софью Толасую обычным оправданием: констатацией того, сколь рьяно она блюла материальные интересы семейства. Греховные поступки, совершаемые из тщеславия и корысти, могут мотивироваться и рационализироваться в нехристианском сознании соображениями как личного, так и семейного мнимого блага, оставаясь объективно теми же грехами, тем же злом. Семья не может быть предпочитаема христианином любым другим людям, а тем более – Богу и делу Божьему в мире.

    Утверждение же и Г. Л. Ореханова (вслед за П. В. Басинским), о том, что «в конфликте мужа с женой на стороне мужа был весь дом и весь образованный мир, а на стороне жены только несколько сыновей» — ложь уже сугубо-биографического плана. Что они в принципе имеют в виду? «Весь образованный мир» не мог наблюдать конфликт, что называется, «в прямой трансляции», а постфактум, после 1910 года — мнения как были, так и остались разнообразны. Писателю ли Басинскому не знать, сколько его старших собратьев по перу, как М. Горький или, не столь известный в наши дни, талантливый фельетонист Влас Дорошевич — открыто скептически взирали на христианское исповедничество Льва Толстого и столь же откровенно симпатизировали Софье Толстой, матери и хозяйке! «Дом» (то есть домашняя прислуга) «смотрел в рот» Софье Андреевне как принципиальной в делах, временами и грозной в отстаивании своей позиции, хозяйке и распорядительнице. В любом случае – не от них Толстой ждал приязни и понимания в доме… Дочери? Только Александра. Маша не дожила до 1910-го, а Татьяна, беспокоясь о здоровье матери, всё же не разделяла и убеждений отца. С сыновьями, кроме более сдержанного и разумного старшего, Сергея, взаимопонимание было ещё проблематичней.

    В «конфликте мужа с женой» на «стороне» жены было массово разделяемое по сей день старое религиозное жизнепонимание: дохристианское, отжитое и вредное, порабощающее людей суетам и страхам. На «стороне» же Льва Николаевича – новое, явившееся в мир с Христом… и не принятое миром!

     Постараемся проиллюстрировать этот наш предварительный вывод представленной ниже источниковой выборкой.

* * * * *

     Теперь – непосредственно к лету 1910-го года… К этому времени семейный миф о «маминой болезни» вполне оформился – и сам Толстой, по добросердечному своему расположению, предпочитал верить в него. Знаковым является и то обстоятельство, что как раз в эти дни «витка напряжённости» в семейных отношениях Лев Николаевич готовит свою статью по проблеме распространения самоубийств в безбожном мире — «О безумии».

     Здесь и далее предоставляем слово сперва самой Софье Андреевне: записи в её дневнике станут главным нашим источником. Исключением будут записи, сделанные Толстым после ухода 28 октября 1910 г. – когда он, «отстояв свою свободу», на несколько драматических дней, что называется, «овладел инициативой»…

_____________


ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ

     Первую половину 1910 года Софья Андреевна дневника не вела. Первая запись этого года относится к 26 июня – и сразу указывает на один из устойчивых страхов жены великого яснополянца: на боязнь утраты информационного контроля над личным и семейным имиджем и на желание полного контроля наД «золотым» (для неё – в сугубо денежном плане) рукописным наследием и изданиями сочинений мужа (в тот год трудами С. А. Толстой готовилось в печать уже двенадцатое!). Соничка боялась того, что в Дневнике Л. Н. Толстого, вырванном из её цепких дланей, уцелеет (слава Богу, и уцелела!) хоть какая-то нежелательная ей правда о её отношениях с мужем — о её неприязни и корыстных расчётах. И вот она будто объясняется, жалуется в личном дневнике будущим, воображаемым ею, его читателям:

1.1. Дневник С. А. Толстой

«26 июня 1910 года.

    Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Вл. Гр. Черткову и начал писать новую тетрадь там же <в Отрадном, имении Чертковых. - Р. А.>, в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12-го июня.

    В том дневнике, который он начал писать у Черткова, который он дал мне прочесть, между прочим сказано: «Хочу бороться с Соней добром и любовью» (См.: т. 58, с. 67, запись 20 июня).

    Бороться?! С чем бороться, когда я его так горячо и сильно люблю, когда одна моя мысль, одна забота — чтоб ему было хорошо. Но ему перед Чертковым и перед будущими поколениями, которые будут читать его дневники, нужно выставить себя несчастным и великодушно-добрым, "борющимся" с мнимым каким-то злом.

     Жизнь моя с Львом Николаевичем делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И всё это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжёг осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях Л.Н. последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений.

      Да! если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь!

     ...Как умный человек, Лев Николаевич знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга — Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец.

    [...]

     Вечером 23-го, Лев Николаевич — с своим хвостом — вернулся недовольный и не ласковый. Насколько я считаю Черткова нашим разлучником, настолько Л.Н. и Чертков считают разлучницей меня!

    Произошло тяжёлое объяснение, я высказала всё, что у меня было на душе. Сгорбленный, жалкий сидел Лев Николаевич на табуретке и почти всё время молчал. И что бы он мог сказать? Минутами мне было ужасно жаль его. Если я не отравилась эти дни, то только потому, что я трусиха. Причин много, и надеюсь, что Господь меня приберёт и без греховного самоубийства.

    Во время нашего тяжёлого объяснения вдруг из Льва Николаевича выскочил зверь: злоба засверкала в его глазах, он начал говорить что-то резкое, я ненавидела его в эту минуту и сказала ему: «А! вот когда ты настоящий!», и он сразу притих.

    [Вот чем оборачивается любовь, замешанная на желании контроля, обладания. Намеренно, со злобой, она провоцирует мужа! – Р. А.]

    На другое утро моя неугасимая любовь взяла верх. Он пришёл, и я бросилась ему на шею, просила простить меня, пожалеть, приласкать. Он меня обнял, заплакал, и мы решили, что теперь всё будет по-новому, что мы будем помнить и беречь друг друга! Надолго ли?

    Но я не могла уже оторваться от него; мне хотелось сблизиться, срастись с ним; я стала его просить поехать со мной в Овсянниково, чтобы побыть с ним.

     […] Блеснул маленький луч радости быть ВМЕСТЕ. Расстроило известие, что Л. Н. ВСЕ дневники свои до 1900 года отдал Черткову, якобы делать выписки, а у Черткова работает сын хитрого Сергеенко и, по всей вероятности, переписывает всё целиком для будущих целей и выгод, а в дневниках Льва Николаевича, везде с умыслом, он выставляет меня, как и теперь — мучительницей, с которой надо как-то «бороться» и самому «держаться», а себя — великодушным, великим, любящим, религиозным...

      […] А мне надо подняться духом, понять, что перед смертью и вечностью так не важны интриги Черткова и мелкая работа Л.Н. унизить и убить меня.

     Да, если есть Бог, — Ты видишь, Господи, мою ненавидящую ложь душу, и мою не умственную, а сердечную любовь к добру и многим людям!

     ВЕЧЕР. Опять было объяснение, и опять мучительные страдания. Нет, так невозможно, надо покончить с собой!

     Я спросила: «С чем во мне Л.Н. хочет бороться?» Он говорит: «С тем, что у нас во всём с тобой разногласие: и в земельном, и в религиозном вопросе». Я говорю: «Земли не мои, и я считаю их семейными, родовыми». — «Ты можешь СВОЮ землю отдать». Я спрашиваю: «А почему тебя не раздражает земельная собственность и миллионное состояние Черткова?» — Сразу: «Ах! ах, я буду молчать, оставь меня...». Сначала крик, потом злобное молчание.

     [Снова отвратительно, жестоко ПРОВОЦИРУЕТ мужа. Далее – не верит правдивому утверждению Л. Н-ча, что дневники отправлены В. Г. Чертковым на сохранение в банк. – Р. А.]

     Правду ли говорит Лев Николаевич? Кто его знает; всё делается скрытно, хитро, фальшиво, во всём заговор против меня. И давно он ведётся, и не будет этому конца до смерти несчастного, опутанного дьяволом Чертковым старика.

     Я, кажется, обдумала, что мне надо делать. На днях, до отъезда Льва Ник. к Черткову, он негодовал на нашу жизнь, и когда я спросила: «Что же делать?», он негодующим голосом закричал: «Уехать, бросить всё, не жить в Ясной Поляне, не видать нищих, черкеса <конного охранника. – Р. А.>, лакеев за столом, просителей, посетителей, — всё это для меня ужасно!»

     [...]

     Слушала я, слушала всю эту гневную речь, взяла 30 рублей и ушла; хотела ехать в Одоев и там поселиться.
Была страшная жара, я добежала до шоссе, задохнулась от волнения и усталости, легла возле ржи в канаву на травке.

    Слышу, едет кучер в кабриолете. Села, обессиленная, вернулась домой. У Льва Николаевича на короткое время сделались перебои в сердце. Что тут делать? Куда деваться? Что решать? Это был первый надрез в наших отношениях.

     Приехала домой. Опять тяжесть жизни. Муж сурово молчит, а тут корректуры, маляры, приказчик, гости, хозяйство...  Всем надо ответить, всех удовлетворить. Голова болит; что-то огромное, разбухающее распирает голову, и что-то напухшее, сдавливающее — в сердце.

    И вот сегодня вечером, обходя раз десять аллеи в саду, я решила без ссор, без разговоров нанять угол в чьей-нибудь избе и поселиться в ней, бросив все дела, всю жизнь, стать бедной старушкой в избе, где дети, и их любить. Надо попробовать.

    Когда я стала говорить, что на перемену  более  простой жизни  с  Льв.  Ник.  я не только готова, но смотрю на неё, как на  радостную идиллию,  только  прошу  указать,  где именно  он  хотел  бы  жить,  он  сначала  мне  ответил:  «На юге,  в  Крыму  или  на  Кавказе...»  Я говорю: «Хорошо, поедем,  только  скорей...»  На это он мне начал говорить, что прежде всего нужна ДОБРОТА.

     Разумеется, он никуда не поедет, пока тут Чертков...

     Доброта!  А когда  в  20  лет,  может  быть,  в  первый  раз  он  мог показать свою  доброту, которую  я  давно  не  чувствую, когда  я умоляла его приехать, он с Чертковым сочинял телеграмму, что удобнее не приезжать. Я спросила: «Кто составлял и писал телеграмму?» Лев Ник. сейчас же ответил: «Кажется, я с  Булгаковым;  впрочем,  не помню».

     Я спросила Булгакова, он мне сказал,  что  даже  не знал и никакого  участия  в  телеграмме  не  принимал.  Пришлось сознаться, что стиль Черткова, которого Лев Ник. хотел выгородить  и,  к  ужасу  моему, — просто  сказал неправду.

    Пишу ночью, одна, в зале. Рассвело, птицы начали петь и  возятся  в  клетках  канарейки.

    Неужели я не умру от тех страданий,  которые  я  переживаю...

     Сегодня Лев Николаевич упрекал меня в розни с ним во ВСЁМ. В чём? — В земельном вопросе, в религиозном, да во всём... И это неправда. Земельный вопрос по Генри Джорджу я просто не понимаю, отдать же землю, помимо моих детей, считаю высшей несправедливостью. Религиозный вопрос не может быть разный. Мы оба верим в Бога, в добро, в покорность воле Божьей. Мы оба ненавидим войну и смертную казнь. Мы оба не любим роскоши... Одно — я не люблю Черткова, а люблю Льва Николаевича. А он — не любит меня и любит своего идола» (ДСАТ-2. С. 119-124).

      КОММЕНТАРИЙ.

     Новую тетрадь Дневника Л.Н. Толстой начал 14 июня, отдав на сохранение В. Г. Черткову семь тетрадей, с 19 мая 1900 г. по 13 июня 1910 года.

     Ближайший многолетний друг и помощник Льва Николаевича, его единомышленник в Боге и Христе, Владимир Григорьевич Чертков – персоналия, ныне в современном буржуазном толстоведении не просто жёстко критикуемая, а зачастую и откровенно демонизируемая.

    Не отказывая этой критике в существенной доле правды, можем только заметить тут: Чертков, по крайней мере, действительно НЕ МОГ побороть своей порочной и развращённой воспитанием и заграничной жизнью натуры, хотя и желал быть истинным полезным работником Бога, Иисуса и Льва. Но он СТАРАЛСЯ – во всяком случае, в бытность его молодым человеком, с 1883 года (знакомства с Толстым) и вплоть до высылки его правительственным распоряжением в Англию в 1897-м…

     А вот из 11-летней ссылки он, как мы уже отмечали во Вступлении, вернулся уже определённо ХИТРОЙ СВОЛОЧЬЮ, лишь УМЕЛО (как и Софья Андреевна…) ИЗОБРАЖАВШИМ ЛЮБОВЬ И ЕДИНОМЫСЛИЕ, а на деле (опять же, как и Софья Андреевна…) ИМЕВШЕМ ВИДЫ КОРЫСТНОГО И ЧЕСТОЛЮБИВОГО ХАРАКТЕРА в отношении и личных отношений с писателем, и его литературного и духовного наследия.

      В одной из наших предшествующих публикаций 2017 года (см.: http://www.proza.ru/2017/04/30/1347 ) мы уже проследили, насколько быстро, оказавшись в Англии, В. Г. Чертков проявил (невидимо для Толстого) совершенно отвратительные, не только не христианские, но вполне подлые, хищные качества своих менталитета и характера. Среди пёстрой толпы сектантов и социалистов, которую на краткий период удалось соединить в рыхлый «братский союз» довольно наивному человеку, кройдонскому пастору «Братской церкви» и толстовцу Джону Колеману Кенворти – он быстро нашёл сообщников, и – словно «стряхнул» с себя всё влияние Льва Николаевича… Разумеется, это не помешало ему, а даже помогло в организации (в ущерб и погибель тому же Кенворти) издательской и пропагандистской деятельности в пользу Толстого. А Толстой, в старости уже явно “духовный брат” Кенворти по доброте, наивности, доверчивости и непрактичности – предпочитал верить эпистолярной лжи Черткова, в которой он натренировался не меньше, чем Софья Толстая, ведя свой лживый дневничок…

      Но в 1880-х, даже начале 1890-х – он ПЫТАЛСЯ и ХОТЕЛ!

    Соничка же – изначально именно НЕ ХОТЕЛА принять и сознательно, убеждённо, не принимала открытого Л. Н. Толстым ей и миллионам современников учения Христа в его настоящих содержании, силе и значении, разделить с мужем христианское понимание жизни и проистекающие из него повседневные практики. Противостояние с её стороны отличалось такой ненавистью и напором, которые, действительно, могли привести её к психическому расстройству.

    Как принято считать, приблизительно 22 июня 1910 года произошло резкое ухудшение этого болезненно-истерического состояния С.А. Толстой. По её настоянию Толстому в Отрадное, к Чертковым, у которых гостил Лев Николаевич, была отправлена из Ясной Поляны телеграмма: «Софье Андреевне сильное нервное расстройство, бессоницы, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя».

    Позднее эта самая "Варя", которой была домашняя переписчица Толстых Варвара Феокритова, созналась, что телеграмму ей продиктовала и принудила отослать сама Софья Андреевна.

     Толстой, догадавшись о подоплёке дела, помедлил, не выехал, пока не окончил все дела в Отрадном. Совершил ли он этим грех против жены, против семьи, против собственных идеалов добра? Безусловно. Но, в его состоянии измученного домашними условиями жизни человека это был буквально — ГРЕХ ВО СПАСЕНИЕ. Он не чувствовал себя ни в физических, ни в моральных силах выдержать «атаку» жены в состоянии нервного возбуждения и надеялся что, как в ряде предыдущих ситуаций, её состояние улучшится до его приезда. Кроме того, в эти дни, помимо скрипача Эрденко, Отрадное посетил страдавший за слово Истины, за проповедь, сидевший недавно в тюрьме единомышленник Льва Николаевича во Христе Владимир Молочников — человек очень чтимый и дорогой для Льва Николаевича. И он решает немного отложить возвращение…

    К несчастью, на этот раз Толстой трагически просчитался. Софья Андреевна умело растравляла ею же нанесённые себе душевные поранения, и id;e fixe её теперь и до конца жизни одна: Толстой и его рукописное наследие УХОДИТ ИЗ-ПОД ЕЁ КОНТРОЛЯ в чужие и враждебные руки!

     По дневнику А. Л. Толстой этих дней можно предположить, что именно остро-болезненное состояние (либо успешная его симуляция) вынудило жену Толстого вернуться к ведению собственного дневника, который у неё снова, — и в более яркой, чем прежде, форме, — приобретает характер «обличительного свидетельства для потомков», наполненного критикой Л. Н. Толстого, его окружения (в особенности В. Г. Черткова) и самооправданиями.

     ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО этих же дней, с его лапидарными, не болтливыми, действительно «для одного себя» ведшимися записями – однозначное свидетельство против Софьи и её ПРОВОКАЦИЙ, очевидно в эти дни вполне намеренных, контролировавшихся сознанием и волей, несмотря на жалостный тон «несчастной больной» posf factum.

     Сравним:

     1.2. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

      23 июня.

     Жив. 
    Теперь 7 часов утра.
Вчера только что лёг, ещё не засыпал,  телеграмма:  «Умоляю  приехать  23». Поеду и рад случаю делать своё дело.  Помоги Бог.

     Ясная Поляна.  Нашёл хуже, чем ожидал: истерика и раздражение.  Нельзя описать.  Держался не очень дурно, но и не хорошо, не мягко.

     24 июня.  Ясная Поляна.

     Встал, мало выспавшись.  Ходил гулять.  Ночью приходила Соня.  Всё не спит.  Утром пришла ко мне.  Всё ещё взволнована, но успокаивается.

   Вышел на  прогулку  после  мучительной  беседы  с  Соней.  Перед  домом  цветы,  босоногие,  здоровые  девочки чистят.  Потом  ворочаются  с  сеном,  с  ягодами.  Весёлые, спокойные, здоровые.  Хорошо  бы  написать  две  картинки.

      Перечитал  письма.  Написал  ответ  о  запое.  Ничего  особенного  вечером.  Успокоение.

25 июня.

    Рано встал. Писал <статью> о безумии и письма. — И вдруг Соня опять в том же раздражённом истерическом состоянии.  Очень  было тяжело.

Ездил  с  ней  в  Овсянниково.  Успокоилась.  Я  молчал,  но  не  мог,  не  сумел  быть добр  и  ласков. […]  Как то  нехорошо  на душе.  Чего-то стыдно.  Ложусь  спать,  12-ый  час.

    26 июня.

    Встал рано.  …Только перечёл «О сумашествии» и начал писать, но не кончил.  […]  Соня  опять возбуждена,  и  опять  те  же  страдания  обоих.

    Помоги, Господи.  Вот где место молитвы. 1) Только перед Богом.  2)  Всё дело сейчас. И не делаю. 3)  Благодарю за испытание».

     (Толстой Л. Н. Полное собр. соч. Том. 58, стр. 69. Далее в тексте ссылки на это издание – только с указанием тома и страницы: 58, 69).

      В эти же дни начала вести свой честный и информативный дневник младшая дочь Л. Н., любившая и понимавшая и мать, и отца – Александра.

     Подробность, детальность описаний Александры Львовны позволяют заключить, что вести свой ЧЕСТНЫЙ дневник она стала – в противовес хорошо известному ей, уже давно СТРЯПАВШЕМУСЯ, дневнику матери. Но – увы! – правда существа, отвечающего любовью на вражду и добром и злом, не столь привлекательна для толпы, как лганьё эмоционального дневникового «романа в письмах потомству» от Софьи Андреевны!

     Вот некоторые её, уже не требующие комментариев, записи 25 и 26 июня 1910 г.:

     «25 июня. Ясная Поляна.

     Уже несколько раз друзья просили меня записывать кое-что из жизни моего отца, его слова. И главное, его отношения с матерью. Из-за последнего я и не хотела писать своего дневника, думая, что дочь не должна быть судьёй отца и матери и что истина, если не будет известна через меня — дочь, всё равно выплывет наружу. Кроме того, записывая это, мне, как дочери, следовало бы описывать без осуждения моей матери, а этого, начав вспоминать всё, что терпит отец от матери, — я не в силах. Теперь же, вспомнив, сколько людей осуждают отца за жизнь, в которой он живёт, за роскошь, за большой дом, лошадей, кушания и т. п., и что люди эти, осуждающие его, — правы, т. к., видя эту внешнюю покойную, благоустроенную жизнь, любящих и ухаживающих за ним жену, дочь, доктора и т. п., люди эти считают, что Л. Н-чу также хорошо и в душевном, нравственном отношении. Но тут-то и ошибка. Я уверена, что люди, которые это говорят, не понимают, что Л. Н. несёт крест, и что они первые сбежали бы на месте Л. Н. от этой удобной, спокойной, роскошной жизни со спаржей, двумя лакеями, хорошими лошадьми и т. п.

   Да, трудно, очень трудно понять людям, какую жертву приносит отец, живя в этой обстановке и пользуясь всей этой роскошью, и насколько ему было бы легче уйти от всего этого и жить в простой избе на воде и хлебе.

    […] Третьего дня вернулись в Ясную от Черткова из Московской губернии […]. Хорошо было там! Жизнь тихая, серьёзная, полная любви стремления к одной и той же истине, в которую веруют все. […] Отец спокойный, радостный, написал две художественные вещи… […] Прожили до 22-го. И вдруг 22-го в пять часов получаю на моё имя телеграмму: «Софьи Андреевны сильное нервное расстройство, бессонница, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя».

    Телеграмма эта (кроме двух последних слов), как оказалось потом, написана была матерью, которая и подписалась сама именем Вари. Телеграмму эту я не тотчас же показала папаше, так как он пошёл спать и я не хотела перебить его сон такими дурными вестями. В семь я пошла к нему, дала телеграмму и просила его не беспокоиться, так как была уверена, что это обычная истерия, которая бывала и раньше.

   (Пожалуй, слово истерия не совсем правильное, так как истерия бывает болезненная, неумышленная, а у матери бывает истерия, когда она хочет добиться чего-нибудь и начинает обкладывать себя ядами, уверять, что убьёт себя и т. п.).

    Мы посылаем запрос о здоровье и вечером получаем телеграмму: «Умоляю приехать 23-го, скорее. Толстая». Мы опять-таки, зная, что всё это делается нарочно, и думая, что лучше оттянуть приезд, дав ей опомниться, телеграфируем: «Необходим ли приезд, удобнее приехать завтра». […] На эту телеграмму получаем срочную, написанную опять-таки матерью: «Думаю, необходимо, Варя». И в тот же день в 6 часов вечера мы выехали домой.

     […]

      К 11 ч. мы были дома. Зашли к матери. Она лежала на кровати и стонала. (Как я узнала после, она за 2 часа до нашего приезда легла и начала стонать.) Отец вошёл к ней, и началось. Она бранила его, говоря, что у него железное сердце, что он чуть не убил её, что он влюблён в красивого своего идола Черткова, что она убьётся, отравится, уморит себя голодом и т. п. Отец тихо, дрожащим ласковым голосом уговаривал её, просил, умолял. Но это действовало на неё обратным образом. Она притворно кричала, ахала, всхлипывала.

   Я вошла и просила её не расстраивать отца.

    — Да, — вскрикнула она, — он, конечно, выше всего, выше всех, а я никому не нужна, все важнее меня!

     Я говорила, что отец устал, что дорогой его измучили любопытные, — ничего не помогало.

     — Уйди, — тихо сказал отец, — уйди, уйди.

     Я вышла. И до 2-го часа она мучила его. […] Наконец всё утихло, и вчера весь день был спокойный.

    Нынче повторилось всё снова. В 12 часов я сижу и работаю в канцелярии. Входит отец бледный, расстроенный.

    — Она опять Бог знает, что говорит, — проговорил он, — ужасно, ужасно, — и вышел.

    Я пошла за ним в кабинет и высказала ему то, что меня мучило.

   — У неё есть цель, папаша, она высказала Варе в наше отсутствие, что будет просить прав на сочинения (у неё простая доверенность), а кроме того, сказала, что теперь ни один черновой листок не минует её рук, так ты не забудь, что этого не надо делать, что бы она ни вытворяла. Прости меня, что я напоминаю тебе об этом, — сказала я и вышла.

    До часу мы работали, а в час дня она выскочила из залы, где сидела, с криком:

     — Кто там? Кто там?

    Походка неровная, с задерживанием, как в театре. Я вошла в залу и спокойно говорю:

     — Никого нет, что это тебе показалось.

    Вошёл отец, она упала, он что-то ей сказал, и она с воплями и стонами выбежала из залы и побежала по всем комнатам. Отец закричал мне:

    — Куда она, куда? — и мы с ним и Душаном Петровичем бросились за ней.

    Ни в одной комнате её не было. Наконец отец увидел её лежащей в комнатке, где шкапы: она, лежа на полу, ползала со склянкой опия в руке и кричала:

    — Только один глоточек, только один!..

    Склянку она водила у рта, но не пила из неё. Я сначала хотела вырвать у неё опий, но потом мне стало противно, и я сказала ей:

     — Нам с отцом слишком трудно с тобой, я сейчас пошлю телеграммы Тане и Серёже, пускай они, как старшие дети, отвечают за жизнь отца.

    Эти слова произвели удивительное действие: она встала и попросила кофе…

    […] Через пять минут она пришла ко мне и, говоря, что она больше не будет и что она здорова, умоляла меня не посылать Тане и Серёже телеграмм.

    — Они так же зло будут смотреть на меня, как и ты. За то, что я мучаю отца, — сказала она.

    После завтрака, когда отец велел седлать лошадей и хоть немного отдохнуть от неё, — она просила его ехать с ним, и он по свойственной ему кротости согласился. Вечер прошёл благополучно.

     […] Сегодня, 26 ИЮНЯ, всё повторилось снова.  …Мать вошла к нему, стала спрашивать его дневники, он сказал ей, что они у Черткова.

     — Где, где он их хранит?
     — Папа сказал, что не знает.
     — Лжёшь, лжёшь, как всегда, а последний? Дай, я прочту, что ты там писал про меня.

     Л. Н. дал ей дневник. Между прочим там была фраза: «Соня опять очень возбуждена и истерика, решил бороться с ней любовью». Эти слова её ужасно рассердили, она выбежала из дома, ходила час по аллеям во время проливного дождя и, вернувшись, не переодеваясь, села писать дневник.

    За обед сели без неё, она пришла, когда кончали суп, обедала и говорила спокойно, как всегда. После обеда […] вошла к нам и села на край стола и стала много жестоко и гадко говорить про отца.

     — У Льва Николаевича сердца нет, он холоден, как лёд, он никого не любит, кроме своего красивого идола Черткова, когда ты уезжала в Крым, он и о тебе совсем не скучал, такой весёлый был. И теперь потащил тебя в чахотке к своему обожаемому идолу. Ну что же делать, но я его ненавижу, ненавижу, — и многое тому подобное.

     Несколько раз она говорила о фразе Л. Н. о борьбе с ней любовью.

     — Что значит бороться со мной, зачем, почему бороться? Прочтут его дневники и скажут про меня, что я злодейка, что я ему сделала?

     Я ответила ей, что, по-моему, есть с чем бороться, что она сама не замечает, какие ужасные, нехорошие и несправедливые вещи она говорит про отца, а он хочет только любовью отвечать ей на всё, что она ему делает. Кроме того, я сказала ей, что если сейчас к ней хуже относятся, то она сама виновата, так как мы были очень любовно к ней настроены и с радостью ждали с ней свидания, и что, не устрой она всей этой истории, мы бы приехали, как хотели, 25-го и всё было бы хорошо.

    — Да ведь я же была больна. […] Я могла убить себя, я могла отравиться, я не в силах была бы прожить эти два дня, — и т. д., и т. д.

    От нас она побежала к отцу, и через минуту отец вошёл к нам с нею со словами:

    — Саша, ты знаешь, где дневники, скажи мама.

     Я ответила, что не знаю.

      — Чертков украл, хитростью увёз их, хитёр. Как все глупые люди. Где они? Где?

      — Я не знаю, Соня, и потом, это совсем не важно.

      — Мне не важно, а Черткову важно. Почему мне, жене, меньше важно, чем этому дьяволу Черткову.

      — Потому что он всю жизнь посвятил мне, занимается моими писаниями и потому что он самый близкий мне человек.

     Она кричала ему ещё что-то, я слышала только её слова: «Убей меня, дай мне опию». Слышно было, как отец дрожащим от слез голосом уговаривал её…

     […] Вечером она долго ходила по аллее и пришла с новым решением:

     — Он попрекает меня (никто не попрекал её. — А. Л.), что мы живём в роскоши из-за меня. Так уйду в избу, возьму бабку (старую нашу кухарку. — А. Л.) и его возьму с собой, но только Черткова не пущу, ни ногой. Это он разлучил меня с Львом Николаевичем, он всему виною. Завтра позову священника и заставлю с водосвятием служить молебен, чтобы изгнать дьявольский дух, который вселил Чертков в Льва Николаевича.

     Сейчас 11 ч. вечера, она ещё не успокоилась, сказала, что БУДЕТ ПИСАТЬ ДНЕВНИК, чтобы показать людям, какой у неё муж и какая она мученица, ИЛИ РОМАН, в котором себя оправдает, а выставит в жестокости Л. Н. и Ч<ерткова>.

      Что это? СУМАСШЕСТВИЕ, ИСТЕРИЯ? ПЕРВОЕ, НАВЕРНОЕ, НЕТ, ВТОРОЕ ОТЧАСТИ, НО ПРЕЖДЕ ВСЕГО ЭТО ПРИТВОРСТВО […] Зачем? Какие у неё цели?

     Да простит меня Бог. Я убеждена, что этим способом она хочет у доброго, кроткого отца добиться того, что он по своей совести не может дать ей, — право на все его книги. […] У отца перебои и стеснения в груди. Да простит ей Бог так, как отец ей прощает!

      (Толстая А. Л. Дневники. – М., 2015. – С. 55 – 60. Выделения наши. – Р. А.)

============================


    ЭПИЗОД ВТОРОЙ.
30 июня – 7 июля 1910 г.
 

        2.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ


    «30 июня.

    Сегодня с утра я очень тревожилась о здоровье Льва Николаевича. У него всё сонливость, отсутствие аппетита и обычное желчное состояние. Пульс больше 80-ти. Он долго днём лежал и лёжа принимал Суткового, Гольденвейзера и Черткова. Слушала я разговор Л. Н. с Сутковым, и он говорил, между прочим, Сутковому, что: «Я сделал эту ошибку, и женился...»

     Ошибку?

     «Ошибкой» он считает будто оттого, что женатая жизнь мешает духовной жизни.

     К вечере, позднее, Л. Н. встал, играл в шахматы с Гольденвейзером... Было хорошо, тихо, спокойно и без Черткова.

     1 июля. Вечером.

       ...Письмо моё к Черткову Льву Николаевичу не понравилось. Что делать! Надо всегда писать только ПРАВДУ, не принимая ничего в соображение, и я послала всё-таки это письмо.

     <В письме от 1 июля 1910 г. С. А. Толстая просит Черткова отдать ей все хранящиеся у него тетради Дневника Л.Н. Толстого, обещая в противном случае душевные страдания для Льва Николаевича, которому «больно будет видеть» то отношение её к Черткову, которое она не может и не желает изменить, пока не получит Дневника. - Р. А.>

     Вечером, при закрытых дверях, собрались: Лев Николаевич, Саша и Чертков, и начался какой-то таинственный разговор, из которого я мало расслышала, но упоминалось часто моё имя. Саша ходила кругом осматривать, не слушаю ли я их... Я откровенно пошла тогда в комнату, где все сидели, и, поздоровавшись с Чертковым, сказала: «Опять заговор против меня?» Все были смущены, и Л. Н. с Чертковым наперерыв начали говорить что-то бессвязное, неясное о дневниках, и так никто мне не сказал, о чём говорили, а Саша просто скорей ушла.

   Началось тяжёлое объяснение с Чертковым, Лев Николаевич ушёл... Я просила сказать мне: СКОЛЬКО у него тетрадей дневников, и где они, и когда он их взял? При таких вопросах Чертков приходил в ярость и говорил, что раз Лев Николаевич доверился ему, то ни Льву Николаевичу и никому он не даст отчёта. А что Лев Ник. дал ему дневники, чтоб из них будто бы вычеркнуть всё интимное, всё дурное.

    Минутами Чертков смирялся и предлагал мне с ним заодно любить, беречь Льва Николаевича и жить его жизнью и интересами. Точно я без него не делала этого в течение почти всей моей жизни — 48 лет. И тогда между нами не было никого, мы жили одной жизнью. "Two is company, three is not". И вот этот третий и разбил нашу жизнь!

     Чертков заявил тогда же, что он «духовный духовник» (?) Льва Николаевича, и что я должна со временем помириться с этим.

    Сквозь весь наш разговор прорывались у Черткова грубые слова и мысли. Например, он кричал: «Вы боитесь, что я вас буду обличать посредством дневников. Если б я хотел, я мог бы, сколько угодно НАПАКОСТИТЬ <...> вам и вашей семье. У меня довольно связей и возможности это сделать, но если я этого не делал, то только из любви к Льву Николаевичу».

    <...> Кричал ещё Чертков и о том, что если б у него была такая жена, как я, он застрелился бы или бежал в Америку. Потом, сходя с сыном Лёвой с лестницы, Чертков со злобой сказал про меня: «Не понимаю такой женщины, которая ВСЮ ЖИЗНЬ занимается убийством своего мужа».

    Хорошо выражение якобы порядочного человека! <...> Как ещё низменно мыслит Чертков! Какое мне дело, что после моей смерти какой-нибудь глупый офицер в отставке будет меня обличать перед какими-нибудь недоброжелательными господами?! Моё дело жизни и душа моя перед Богом...

     <Надо сказать, что Богом она не ограничилась, сказанное в этот день Чертковым — НЕ ПРОСТИЛА и НЕ ЗАБЫЛА, сумев жесточайше и многократно отомстить за эти слова и самому Черткову, и своему мужу. - Р. А.>

     Медленно же это убийство, если муж мой прожил уже 82 года. И это он внушил Льву Николаевичу, и потому мы несчастны на старости лет.

    Что же теперь делать? Увы! Надо притворяться, чтобы не совсем отнят у меня был Лев Николаевич. <...> И как жаль Льва Николаевича! Он несчастлив под гнётом деспота Черткова и был счастлив в общении со мной.

    По поводу похищенных дневников я добилась от Черткова записки, что он обязуется их отдать Л. Н. после его работ, которые поспешит окончить. А Лев Николаевич словесно обещал МНЕ их передать.

     <Александра Львовна Толстая записала в дневнике: "Решено было сделать выборку тех мест, которые нежелательно давать Софье Андреевне, вырезав эти страницы, и остальные давать ей". – Р. А.>.

    Но я знаю, что все эти записки и обещания один обман (так и вышло с Л.Н., он дневников мне не отдал, а положил пока в банк в Туле). <В скобках — приписка, сделанная С.А., очевидно, позднее, около 16 июля этого же года. - Р.А.>.

    (ДСАТ-2. С. 125-128)

    2.2. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

    30 июня 1910 г. Ясная Поляна. Приехали 29-го в Ясную. […] Софье Андреевне лучше. Сам не совсем здоров, хотя не пожалуюсь на дурное расположение духа. Слабость, болит голова. […] Три посетителя, все три очень интересные и важные. …Чертков. Сильное  волнение  Софьи  Андреевны, но вижу, что обойдётся.

    […]

    4 июля (записи о предшествующих днях). Софья  Андреевна  совсем  успокоилась (58: 72, 75).

    <Судя, однако, по её дневнику следующих дней, она только успокоилась, но не примирилась. – Р. А.>

    2.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ.

     «2 июля.

     Ничего не могла делать, так расстроили меня разговоры с Сашей. Сколько злобы, отчуждения, несправедливости! Всё больше и больше отчуждения между нами! Как это грустно! Мудрая и беспристрастная старушка М. А. Шмидт помогла мне своим разговором со мной. Она советовала мне стать морально выше всяких упрёков, и придирок, и брани Черткова; говорила, что приставанья моих дочерей, чтоб я "куда-нибудь" переезжала жить с Львом Николаевичем, потому что ему будто бы в Ясной Поляне стало невыносимо, что это пустяки; что посетители и просители везде его найдут и легче не будет, а ломать жизнь на старости лет просто нелепо.

     [...]

     Приезжала мать Черткова. Она очень красивая, возбуждённая и не совсем нормальная, очень уже пожилая женщина. Редстокистка, тип сектантки, верит в искупление, верит в вселение в неё Христа и религию производит в какой-то пафос. Но, бедная МАТЬ, у неё умерло два сына, и она подробно рассказала о смерти меньшого, 8-летнего Миши. Прошло с тех пор 35 лет, и рана этой утраты свежа... Слава богу, что она нашла утешение в религии».

     4 июля.

    «Да, Лев Николаевич наполовину ушёл от нас, мирских, низменных людей, и надо это помнить ежеминутно. Как я желала бы приблизиться к нему, постареть, угомонить мою страстную, мятущуюся душу и вместе с ним понять тщету всего земного!
Где-то, на дне души, я чувствую это духовное настроение; я познала путь к нему, когда умер Ванечка, и я буду стараться найти его ещё при моей жизни, а главное, при жизни Лёвочки, моего мужа. Трудно удерживать это настроение, когда везёшь тяжесть мирских забот, хозяйства, изданий, прислуги, отношений с людьми, их злобу, отношений с детьми и когда в моих руках отвратительное орудие — Деньги!»

5 июля.

    «Жизни нет. Застыло как лёд сердце Льва Николаевича, забрал его в руки Чертков. Утром Лев Николаевич был у него, вечером Чертков приехал к нам. Лев Ник. сидел на низкой кушетке, и Чертков подсел близко к нему, а меня всю переворачивало от досады и ревности.
 
    Затем был затеян разговор о сумасшествии и самоубийстве. Я три раза уходила, но мне хотелось быть со всеми и пить чай, а как только я подходила, Лев Николаевич, повернувшись ко мне спиной и лицом к своему идолу, начинал опять разговор о самоубийстве и безумии, хладнокровно, со всех сторон обсуждая его и с особенным старанием и точностью анализируя это состояние с точки зрения моего теперешнего страдания.

    Вечером он цинично объявил, что он "всё забыл", забыл свои сочинения. Я спросила: «И прежнюю жизнь, и прежние отношения с близкими людьми? Стало быть, ты живёшь только настоящей минутой?» — «Ну да, только настоящим», — ответил Лев Николаевич.

     Это производит ужасное впечатление! Пожалуй, что трогательная смерть физическая с прежней нашей любовью до конца наших дней была бы лучше теперешнего несчастья.

     В доме что-то нависло, какой-то тяжёлый гнёт, который и убьёт и задавит меня.

     ... Всё тот же лёд в отношениях Льва Николаевича, всё то же пристрастие к этому идиоту.

    Ездила сегодня отдать визит его матери… Старушка безвредная; поразила меня своими огромными ушами и количеством съеденной ею при мне всякой еды...

    Горе мне! Хотелось бы прочесть дневник Л. Н. Но теперь всё у него заперто или отдано Черткову. [...] Понять моих страданий никто не сможет, они так остры и мучительны, что только смерть может их прекратить».

    (ДСАТ – 2. С. 129 - 132)

    2.4. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО.

     5 июля.

    …Ничего не работал. Всё слаб. Был у Черткова. […] Соня очень опять взволновалась без причины. Помоги Господи, и помогает (58, 75).

     2.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

     «6 июля.

     Не спала всю ночь. Всё видела перед глазами ненавистного Черткова, близко, рядом сидящего возле Льва Н-ча.

     Утром пошла одна купаться. ...Ходя ежедневно купаться, я воспитаю в себе мысль о самоубийстве и утоплюсь в своей милой Воронке. Ещё сегодня вспоминала я, как давно, давно Лев Николаевич пришёл в купальню, где я купалась одна. [...]

    Когда я вернулась, Лев Ник. поговорил со мной добро и ласково, и я сразу успокоилась и повеселела.

    Сегодня я меньше волнуюсь и как будто овладела собой, хотя не могу простить Черткову его слово «напакостить».

    [...] Помню, когда я во время моей операции провалилась куда-то в бездну страданий, усыпления эфиром и близости смерти, — перед моими духовными глазами промелькнули с страшной быстротой бесчисленные картины земной, житейской суеты, особенно городской. Как не нужны, странны показались мне особенно города: все театры, трамваи, магазины, фабрики — всё это ни к чему, всё вздор перед предстоящей смертью. Куда? Зачем всё это стремленье и суета? — невольно думалось мне.

    Что же важно? Что нужно в жизни?..

     И ответ представился мне ясный и несомненный:
«Если уж суждено жить на земле по воле Бога, то лучшее и несомненно хорошее дело есть то, что мы, люди, должны помогать друг другу жить. В какой бы форме ни проявлялась обоюдная помощь — вылечить, накормить, напоить, утешить, — всё равно, лишь бы помочь, облегчить друг другу житейские скорби».

    И вот, если б Лев Николаевич тогда, вместо всех речей, на мой призыв: "умоляю приехать" — приехал бы, а не откладывал, он помог бы мне жить, помог бы в моих страданиях, и это было бы дороже всех его холодных проповедей. Так и всегда во всём мы должны помогать друг другу прожить жизнь на земле. Это сходится и с христианством».

  (ДСАТ – 2. С. 132 - 133)

2.6. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

6 июля.

    Встал рано. Всё нездоровится. […] Соня ходила купаться. Я говорил с ней — недурно. Не мог заниматься — слаб.  Соня ездила к Звегинцевой.  Жалко. […] Лёва  больше, чем чужд. Держусь.

     7 июля.  Е.  б.  ж.

     7 июля.

    Жив, но дурной день. Дурной тем, что всё не бодр, не работаю. […] Поехал верхом к Черткову.  Вернувшись домой, застал Софью Андреевну в раздражении, никак не мог успокоить. Вечером … Чертков. Соня с ним объяснялась  и не успокоилась.  Но  вечером  поздно  очень  хорошо  с  ней  поговорил.

    Ночь  почти  не  спал (58, 76).

    2.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ.

     «7 июля. Утро.

     Дождь, ветер, сыро. ... Несмотря на погоду, Лев Николаевич поехал к своему идолу. Думала сегодня, что, хотя последние дневники Льва Николаевича очень интересны, но они все СОЧИНЯЛИСЬ для Черткова и тех, кому угодно будет г. Черткову их предоставить для чтенья! И теперь Лев Николаевич никогда в своих дневниках НЕ СМЕЕТ сказать обо мне слова любви, это не понравилось бы Черткову...

     […]

     Льёт дождь, холодно, а Лев Николаевич поехал-таки верхом к Черткову, и я в отчаянии ждала его на крыльце…»

     (ДСАТ-2. С. 133-134)

     <КОММЕНТАРИЙ.

     Что тут сказать?.. ВСЁ тут неправда у Софьи Андреевны. Читая Дневник Льва Николаевича на 1910-й год, каждый может видеть, что слов любви и участия к ней в Дневнике хватает. Толстой постоянно беспокоится, что недостаточно мог или может быть добр и терпелив с ней.

     Что же касается "сочинённости" Дневника Толстого...  Мы не можем не убедиться, что стилистика Дневника Толстого (сочетание отрывочных, даже лапидарных, оборванных записей с пространными философскими, религиозными и социально-критическими размышлениями) — не меняется десятилетиями. А вот — дневник Софьи Андреевны... Не говоря уже о просто-таки художественной стройности и красоте языка и стиля (отточенного в работе над рукописями Толстого — жена оказалась способной ученицей!), внимательный читатель не может не отметить некоторого даже цитирования женой и мыслей из регулярно читавшегося ею Дневника мужа, и даже отдельных речевых конструкций (например, "думала сегодня..."). Вывод наш тот же: виня мужа, именно Софья Андреевна СОЧИНЯЛА свой дневник как "обличительный документ", "оправдательное свидетельство для потомков". – Роман Алтухов.>

   «7 июля. ВЕЧЕР.

     Нет, Льва Ник-а еще у меня не отняли, слава богу! Все мои страданья, вся энергия моей горячей любви к нему проломила тот лёд, который был между нами эти дни. Перед нашей связью сердечной ничто не может устоять; мы связаны долгой жизнью и прочной любовью. Я взошла к нему, когда он ложился спать, и сказала ему: "Обещай мне, что ты от меня не уйдёшь никогда тихонько, украдкой". Он мне на это сказал: "Я и не собираюсь, и обещаю, что никогда не уйду от тебя, я люблю тебя" — и голос его задрожал. Я заплакала, обняла его, говорила, что боюсь его потерять, что так горячо люблю его, и несмотря на невинные и глупые увлеченья в течение моей жизни, я ни минуты не переставала любить его до самой старости больше всех на свете. Лев Ник. говорил, что и с его стороны то же самое, что нечего мне бояться; что между нами связь слишком велика, чтоб кто-нибудь мог ее нарушить, — и я почувствовала, что это правда, и мне стало радостно, и я ушла к себе, но вернулась ещё раз и благодарила его, что снял камень с сердца моего.

    Когда я уже простилась с ним и ушла к себе, немного погодя дверь отворилась, и Лев Ник. вошёл ко мне.

   "Ты ничего не говори, — сказал он мне, — а я хочу, тебе сказать, что и мне был радостен, очень радостен наш последний разговор с тобой сегодня вечером..." И он опять расплакался, обнял и поцеловал меня... "Мой! Мой!" — заговорило в моём сердце, и теперь я буду спокойнее, я опомнюсь, я буду добрее со всеми, и я постараюсь быть в лучших отношениях с Чертковым.

     Он написал мне письмо, пытаясь оправдаться передо мной. Я вызывала его сегодня на примирение и говорила ему, что он должен, по крайней мере, если он порядочный человек, извиниться передо мной за эти две его грубые фразы: 1) "Если б я хотел, я имел возможность и достаточно связей, чтобы напакостить вам и вашим детям. И если я этого не сделал, то только из любви к Льву Никол-чу". 2) "Если б у меня была такая жена, как вы, я давно убежал бы в Америку или застрелился".
   
     Но извиняться он ни за что не хотел, говоря, что я превратно поняла смысл его слов и т. д.

    А чего же яснее? Гордый он и очень глупый и злой человек! И где их якобы принципы христианства, смиренья, любви, непротивления?.. Всё это лицемерие, ложь. У него и воспитанности простой нет.

    Когда Чертков сходил с лестницы, то он сказал, что во второй фразе он считает себя неправым и что если его письмо ко мне меня не удовлетворит, то он готов выразить СОЖАЛЕНЬЕ, чтоб стать со мной в хорошие отношения. Письмо же ничего не выразило, кроме увёрток и лицемерия.

    Теперь мне все равно, я тверда своей радостью, что Лев Николаевич показал мне свою любовь, своё сердце, — а всё и всех остальных я презираю, и я теперь неуязвима.

    Петухи поют, рассветает. Ночь... поезда шумят, ветер в листьях тоже слегка шумит».

    (ДСАТ – 2. С. 134 - 135)

========================

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

3.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

10 июля.

    Лев Николаевич, разумеется, НЕ ПОСМЕЛ в дневнике своём написать, как он поздно вечером вошёл ко мне, плакал, обнимал меня и радовался нашему объяснению и нашей близости, а везде пишет: "держусь". Что значит: "держусь"?

    […] Уехал сегодня Л.Н. верхом с Чертковым в лес: какие-то там будут разговоры. […] Приехав, Чертков хватился, что потерял часы. Он нарочно подъехал к балкону и сказал Л.Н-чу, где думает, что потерял часы. И Л.Н., жалкий, покорный, обещал после обеда ПОЙТИ ИСКАТЬ часы господина Черткова в овраге! [...]

    Мы целым обществом, восемь человек, топтались все в мокром сене и часов не нашли. Да и Бог знает, где этот рассеянный идиот их потерял! […] На другое утро Лев Ник. встал рано, пошёл на деревню, созвал ребят и с ними нашёл часы в овраге.

    ...Я высказала Льву Ник. своё чувство неудовольствия и отчасти стыда за то, что повёл вместо прогулки всё общество за чертковскими часами; он, конечно рассердился, произошло опять столкновение... Совсем больная и так, я ... легла на балконе на голые доски и вспоминала, как на этом же балконе 48 лет тому назад, ещё девушкой, я почувствовала впервые любовь Льва Николаевича. Ночь холодная, и мне хорошо было думать, что где я нашла любовь, там я найду и смерть. ... <Затем> я ушла в сад и два часа лежала на сырой земле в тонком платье. Я очень озябла, но очень желала и желаю умереть.

    Поднялась тревога, пришёл Душан Петрович, Н.Н. Ге, Лёва, стали на меня кричать, поднимать меня с земли. Я вся тряслась от холода и нервности.

    Если б кто из иностранцев видел, в какое состояние привели жену Льва Толстого [...] — как бы удивились добрые люди! [...] Муж пришёл только потому, что Лёва-сын кричал на него, требуя, чтоб Л.Н. пришёл ко мне...

    [...] Когда совсем рассвело, мы ещё сидели у меня в спальне друг против друга и не знали, что сказать. Когда же это было раньше?! Я всё хотела опять уйти, опять лечь под дуб в саду...

     11 июля.

    ...Чувствую себя больной и разбитой, но счастливой в душе. С Львом Николаевичем дружно, просто — по-старому. Как сильно и глупо я люблю его! И как неумело! Ему нужны уступки, подвиги, лишения с моей стороны, — а я этого не в силах исполнять, особенно теперь, на старости лет.

    <На то, какою ценой достигла Софья своего счастья – указывает запись в дневнике Толстого этого же дня. – Р. А.>

   3.2. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

   11 июля.

    Жив еле-еле. Ужасная ночь. До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович (сын Л. Н. Толстого. — Р. А.). Он меня ругал, как мальчишку, и приказывал идти в сад за Софьей Андреевной. Утром приехал Сергей. Ничего не работал — кроме книжечки. Праздность. Ходил, ездил. Не могу спокойно видеть Льва. Еще плох я. Соня, бедная, успокоилась. Жестокая и тяжелая болезнь. Помоги, Господи, с любовью нести. Пока несу кое-как. [...] Теперь 11 часов. Ложусь.

3.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

 12 июля.

    «... Я наверное погибну так или иначе; и радуюсь тому, что не переживу Льва Николаевича. И какое будет счастье избавиться от тех страданий, которые я переживала и переживаю теперь!

    Три часа ночи. Луна красиво светит в моё окно, а на душе — тоска, тоска! И — какая-то только болезненная радость, что вот тут, совсем близко дышит и спит МОЙ Лёвочка, который ещё не весь отнят у меня...».

    <Ложная картина семейного «покоя». 12-го июля его тоже не было: Толстой послал в Телятинки своего кучера, чтобы он привёз А. Б. Гольденвейзера. Вместо профессора неожиданно явился В. Г. Чертков. Софья Андреевна закатила истерический припадок, о котором Лев Николаевич деликатно упоминает в своём Дневнике.>

   3.4. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

12 июля.

    Всё то же. Странный эпизод с  Чертковым.  По ошибке Фили его позвали, и опять  взволновалась Софья Андреевна. Но прошло хорошо. Она, бедная, очень страдает, и мне не нужно усилия, чтобы любя, жалеть её.

    <Но совсем не любовна, затаённо-злобна и деструктивна в своих помыслах жена несчастного… - Р. А.>

    3.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

   13 июля.

   Отправив вчера Черткова с верховой езды, для меня, Лев Николаевич вечером ждал его для объяснения причины, и Чертков долго не ехал. Чуткая на настроение моего мужа, я видела, как он беспокойно озирался, ждал его вечером, как ждут влюблённые, делался всё беспокойнее, сидя на балконе внизу, всё глядел на дорогу и наконец написал письмо, которое я просила мне показать. [...] Разумеется: "милый друг" и всякие нежности... и я опять в диком отчаянии. Письмо это я сожгла. Мне уж он никогда больше не пишет нежных слов, а я делаюсь всё хуже, всё несчастнее, и всё ближе к концу. Но я трусиха. Не поехала сегодня купаться, потому что боюсь утопиться. Ведь нужен один момент решимости, и я его ещё не нахожу.

    ... Я искала дневник последний Льва Николаевича — и не нашла. Он понял, что я нашла способ его читать, и спрятал ещё куда-то. Но я найду... Лев Николаевич скрывает, вместе с этим ЗЛЫМ ФАРИСЕЕМ, как его прозвал один близкий человек...
 
     ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ МЕНЯ, ЛЮДИ ВСЕ ЗЛЫ, МЕНЯ НЕ СПАСУТ!..

     <О том же, но без этого Соничкина сумасбродного эгоизма, молит и Лев Николаевич… - Р. А. >

3.6. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

    Нынче 13-ое. […] Соня всё очень слаба. Не ест. Но держится. Помоги Бог и ей и мне.

    <Ночку без сна и покоя Софья устроила не только мужу, но и себе, продолжив планировать новые глупости и гадости против мужа и близких ему людей. – Р. А.>

3.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

    «Ночь с 13 на 14 июля.

    Допустим, что я помешалась, и "пункт" мой, чтоб Лев Николаевич вернул к себе свои дневники, а не оставлял их в руках Черткова. Две семьи расстроены; возникла тяжёлая рознь; я уже не говорю, что я исстрадалась до последней крайности (сегодня я весь день ничего и в рот не брала). Всем скучно, мой измученный вид, как назойливая муха, мешает всем.

    Как быть, чтоб все были опять радостны, чтоб уничтожить мои всякие страданья?

    ВЗЯТЬ У ЧЕРТКОВА ДНЕВНИКИ, ЭТИ НЕСКОЛЬКО ЧЁРНЫХ КЛЕЕНЧАТЫХ ТЕТРАДОЧЕК, И ПОЛОЖИТЬ ИХ ОБРАТНО В СТОЛ, ДАВАЯ ЕМУ ПО ОДНОЙ ДЛЯ ВЫПИСОК. ВЕДЬ ТОЛЬКО!

     Если трусость моя пройдёт, и я наконец решусь на самоубийство, то, как покажется всем в прошлом, моя просьба легко исполнима <а ещё ничтожна, особенно в сопоставлении с самоубийством. – Р. А.>, и все поймут, что не стоило настаивать, жестоко упрямиться и замучить меня до смерти отказом исполнить моё желание.

    Будут объяснять мою смерть всем на свете, только не настоящей причиной: и истерией, и нервностью, и дурным характером, — и никто НЕ ПОСМЕЕТ, глядя на мой, убитый моим мужем, труп, сказать, что я могла бы быть СПАСЕНА ТОЛЬКО таким простым способом — ВОЗВРАЩЕНИЕМ В ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ МОЕГО МУЖА ЧЕТЫРЁХ ИЛИ ПЯТИ КЛЕЕНЧАТЫХ ТЕТРАДОК.

     И где христианство? Где любовь? Где их "непротивление"? Ложь, обман, злоба и жестокость!

     <Иллюстрация справедливости утверждения философов-этиков о том, что этика ненасилия, христианского «непротивления» работает в отношениях двух и более РАЗУМНЫХ существ, но недостаточна или даже нелепа в отношениях с сумасшедшим или с намеренным, мотивированным агрессором, провокатором (так же как, например, с хищным зверем). – Р. А.>
 
      Эти два упорные человека — мой муж и Чертков — взялись крепко за руки и давят, умерщвляют меня. И я их боюсь; уж их железные руки сдавили моё сердце, и я сейчас хотела бы вырваться из их тисков и бежать куда-нибудь. Но я чего-то ещё боюсь...

     Завтра Л.Н., вероятно, поедет к Черткову. Таня с мужем уедет в Тулу, а я — я буду свободна, и если не Бог, то ещё какая-нибудь сила поможет мне уйти не только из дома, но из жизни…

    Я даю способ спасти меня — вернуть дневники. Не хотят — пусть променяются: дневники останутся "по праву" у Черткова, а ПРАВО жизни и смерти останется за мной.

    Мысль о самоубийстве стала крепнуть. Слава Богу! Страданья мои должны скоро прекратиться».

    (ДСАТ - 2. С. 137-143).

    Несчастный дряхлый старичок, для мира – «великий писатель земли русской», «матёрая глыба» и т.п. – как раз в 1910 г. изложил своё христианское отношение к самоубийству в статье «О безумии», где он отказывает человеку-христианину в “праве” отобрания у себя жизни. Горькая ирония судьбы!.. Он тоже не спит в ту ночь и, отгоняя мысли о самоубийственном в его годы уходе из дома, полуживой от страданий, пишет послание для жены.

    Под утро у него вышел следующий довольно таки лирический и высокохудожественный текст:

ПИСЬМО
ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО С. А. ТОЛСТОЙ

14 июля

      «1) Теперешний дневник никому не отдам, буду держать у себя.
      2) Старые дневники возьму у Черткова и буду хранить сам, вероятно, в банке.

     Если тебя тревожит мысль о том, что моими дневниками, теми местами, в которых я пишу под впечатлением минуты о наших разногласиях и столкновениях, что этими местами могут воспользоваться недоброжелательные тебе будущие биографы, то, не говоря о том, что такие выражения временных чувств, как в моих, так и в твоих дневниках никак не могут дать верного понятия о наших настоящих отношениях, — если ты боишься этого, то я рад случаю выразить в дневнике или просто как бы в этом письме моё отношение к тебе и мою оценку твоей жизни.

      Моё отношение к тебе и моя оценка тебя такие: как я смолоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя.

     Причины охлаждения эти были (не говорю о прекращении брачных отношений — такое прекращение могло только устранить обманчивые выражения ненастоящей любви), — причины эти были, во-первых, всё бОльшее и бОльшее удаление моё от интересов мирской жизни и моё отвращение к ним, тогда как ты не хотела и не могла расстаться, не имея в душе тех основ, которые привели меня к моим убеждениям, что очень естественно, и в чём я не упрекаю тебя.

    Это во-первых.

    Во-вторых (прости меня, если то, что я скажу, будет неприятно тебе, но то, что теперь между нами происходит, так важно, что надо не бояться высказывать и выслушивать всю правду), во-вторых, характер твой в последние годы всё больше и больше становился раздражительным, деспотичным и несдержанным. Проявления этих черт характера не могли не охлаждать — не самое чувство, а выражение его.

     Это во-вторых.

     В-третьих. ГЛАВНАЯ ПРИЧИНА была роковая, та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, — это НАШЕ СОВЕРШЕННО ПРОТИВОПОЛОЖНОЕ ПОНИМАНИЕ СМЫСЛА И ЦЕЛИ ЖИЗНИ.

    Всё в наших пониманиях жизни было прямо противоположно: и образ жизни, и отношение к людям, и средства к жизни — собственность, которую я считал грехом, а ты — необходимым условием жизни. Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобой, подчинялся тяжёлым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам, и недоразумение между нами росло всё больше и больше.

    Были и ещё другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить про них, потому что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя.

    Оценка же моя твоей жизни со мной такая: я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной 18-летней девушке, и, несмотря на это моё грязное, порочное прошедшее, ты почти 50 лет жила со мной, любя меня, трудовой, тяжёлой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоём положении, сильную, здоровую, красивую. Но ты прожила так, что я ни в чём не имею упрекнуть тебя. За то же, что ты не пошла за мной в моём исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА ЕСТЬ ТАЙНА ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА С БОГОМ, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом.

    Так вот верное описание моего отношения к тебе и моя оценка тебя. А то, что может попасться в дневниках (я знаю только, ничего резкого и такого, что бы было противно тому, что сейчас пишу, там не найдётся).

     Так это 3) о том, что может и не должно тревожить тебя о дневниках.

    4) Это то, что если в данную минуту тебе тяжелы мои отношения с Чертковым, то я готов не видаться с ним, хотя скажу, что это мне не столько для меня неприятно, сколько для него, зная, как это будет тяжело для него. Но если ты хочешь, я сделаю.

    Теперь 5) то, что если ты не примешь этих моих условий доброй, мирной жизни, то я беру назад своё обещание не уезжать от тебя. Я уеду. Уеду, наверное, не к Черткову. Даже поставлю непременным условием то, чтобы он не приезжал жить около меня, но уеду непременно, потому что ДАЛЬШЕ ТАК ЖИТЬ, КАК МЫ ЖИВЁМ ТЕПЕРЬ, НЕВОЗМОЖНО.

    Я бы мог продолжать жить так, если бы я мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу. Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать лечь, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал и слушал до часу, до двух — и опять просыпался и слушал и во сне или почти во сне видел тебя. Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь всё, как должно. Про себя же скажу, что я с своей стороны решил всё так, что иначе НЕ МОГУ, НЕ МОГУ. Перестань, голубушка, мучить не других, а себя, себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше всех. Вот и всё.

    Лев Толстой. 14 июля, утро. 1910 г.» (84, 398 – 400. Выделения в тексте письма наши. – Р. А.).

    3.8. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

    14 июля.

    Очень тяжёлая ночь.  С утра начал писать  ей письмо и написал. Пришёл к ней. Она требует того самого, что; я обещаю и даю. Не знаю, хорошо ли, не слишком ли слабо, уступчиво. Но я не мог иначе сделать.  Поехали  за  дневниками. Она всё в том же раздражённом состоянии, не ест, не пьёт. […] Не могу быть добр и ласков с <сыном> Львом, и он ничего не понимает и не чувствует. Привезла <дочь> Саша дневники. Ездила два раза.  И Соня успокоилась,  благодарила меня.  Кажется, хорошо.  От Бати <В. Г. Черткова> тронувшее  меня  письмо.  Ложусь спать.  Всё не совсем здоров и слаб.  На душе хорошо (58, 78 - 79).

    <Как говорится: «помилован, но остался в подозрении»… Софья не намерена была расслабляться! – Р. А.>

    3.9. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

    14 июля.

    «Не спала всю ночь и на волоске была от самоубийства. Как бы крайне ни были мои выражения о страданиях моих — всё будет мало. Вошёл Лев Никол., и я ему сказала в страшном волнении, что на весах, С ОДНОЙ СТОРОНЫ, ВОЗВРАЩЕНИЕ ДНЕВНИКОВ, С ДРУГОЙ — МОЯ ЖИЗНЬ, ПУСТЬ ВЫБИРАЕТ. И он выбрал, спасибо ему, и вернул дневники от Черткова. [...]

     Дневники запечатала моя дочь Таня, и завтра их повезут! Таня с мужем в Тулу, в банк. Расписку напишут на имя Льва Н<иколаевич>а и его наследников, и расписку привезут Л. Н. Только бы меня опять не обманули […]».

    15 июля.

    «Всю ночь не спала [...] Недаром я волнуюсь! Ведь ОБЕЩАЛ ЖЕ ОН МНЕ ПРИ ЧЕРТКОВЕ, ЧТО ОТДАСТ ДНЕВНИКИ МНЕ, И ОБМАНУЛ, ПОЛОЖИВ ИХ В БАНК. Как же успокоиться и выздороветь, когда живёшь под угрозами “уйду и уйду”?

    Как жутко голова болит — затылок. Уж не нервный ли удар? Вот хорошо бы — только совсем бы насмерть. А больно душе быть убитой своим мужем. Сегодня утром, не спав всю ночь, я просила Льва Ник-а отдать мне расписку от дневников, которые завтра свезут в банк. [...] Он страшно рассердился, сказал мне: «Нет, это ни за что, ни за что», — и сейчас же бежать. Со мной опять сделался тяжёлый припадок нервный, хотела выпить опий, опять струсила, гнусно обманула Льва Ник-а, что выпила, сейчас же созналась в обмане, — плакала, рыдала, но сделала усилие и овладела собой. Как стыдно, больно, но... нет, больше ничего не скажу; я больна и измучена.

    [...] Дорого мне досталось отнятие дневников у Черткова; но если б сначала — опять было бы то же самое; и за то, чтоб они никогда не были у Черткова, я готова отдать весь остаток моей жизни и НЕ ЖАЛЕЮ ТОЙ ПОТРАЧЕННОЙ СИЛЫ И ЗДОРОВЬЯ, КОТОРЫЕ УШЛИ НА ВЫРУЧКУ ДНЕВНИКОВ; и теперь эта потеря здоровья и сил пали на ответственность и совесть моего мужа и Черткова, так упорно державшего эти дневники.

    Положены они будут на имя Льва Н-а, с правом их взять только ему. Какое недоброе по отношению к жене и неделикатное, недоверчивое отношение! Бог с ним!

    [...] Я так устала от всех осложнений, хитростей, скрываний, жестокости, от признаваемого моим мужем его охлаждения ко мне! За что же я-то буду всё горячиться и безумно любить его? ПОВЕРНИСЬ И МОЁ СЕРДЦЕ И ОХЛАДЕЙ к тому, который всё делает для этого, признаваясь в своём охлаждении. Если надо жить и не убиваться — надо искать утешения и радости. Скажу и я: “Так жить — невозможно! Холод сердца — мне, горячность чувств — Черткову”» (ДСАТ – 2. С. 146, 147).

    <Не просто безумствует, а прямо-таки уж колдует – уговаривает себя стать ещё злей… и, как все эгоисты – не жалеет ничего, ни своего душевного здоровья, ни чужого физического. На деле Соничкина «победа», конечно же, пиррова: не только по несопоставимости с ущербом для здоровья, её самой и мужа, но и по психологическому результату: она продолжает бояться за судьбу дневников, а ещё более за то, что муж «потихоньку» уйдёт от неё, т. к. написал в письме, что может забрать назад своё обещание не уходить. Толстой чётко и справедливо связал эту перспективу не с Чертковым, как делала в своих бредах Соня, а с ЕЁ поведением, которое она не всегда могла контролировать. Это-то и было ей по-настоящему страшно!  – Р. А.>

3.10. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

     15 июля. […] Было очень, очень тяжело (58, 79).

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ЭПИЗОДА

==============================


ЭПИЗОД ЧЕТВЁРТЫЙ

4.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

«16 июля.

    Узнав, что я пишу дневник ежедневно, все окружающие принялись чертить вокруг меня СВОИ дневники. Всем нужно меня обличать, обвинять и готовить злобный материал против меня за то, что я осмелилась заступиться за свои супружеские права и пожелать большего доверия и любви от мужа и отнятия дневников у Черткова. [...]

    Ездила с Таней в Тулу; клали семь тетрадей дневников Льва Николаевича на хранение в Государственный банк. Это полумера, т.е. уступка мне наполовину. От Черткова отнято, слава Богу, — но мне НИКОГДА уж при жизни Льва Николаевича их не придётся видеть и читать. И это месть моего мужа. ...У меня было чувство, точно мне вернули моё пропадавшее, любимое дитя и опять отнимают у меня. Воображаю, как на меня злится Чертков! …И как я страдаю от ненависти и ревности к нему!» (ДСАТ – 2. С. 147 - 148).

4.2. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

16 июля.

    Нынче … во 1-х, освободился от чувства оскорбления и недоброжелательства к <сыну> Льву, и 2-е, главное, от жалости к себе. Мне надо только благодарить Бога за мягкость наказания, которое я несу за все грехи моей молодости и главный грех, половой нечистоты при брачном соединении с чистой девушкой. Поделом тебе, пакостный развратник. Можно только быть благодарным за мягкость наказания (58, 79 - 80).

4.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

«17 июля.

    ...Ему <Черткову> ОВЛАДЕТЬ ДРАГОЦЕННЫМИ ТЕТРАДЯМИ было дороже, конечно, спокойствия Л.Н., и только его решительное требование заставило этого тупицу отдать дневники.

    [...] Чертков вступил со мной в открытую борьбу. Пока победила я, но прямо и правдиво говорю, — Я ВЫКУПИЛА ДНЕВНИКИ ЦЕНОЮ ЖИЗНИ, И ВПРЕДЬ БУДЕТ ТО ЖЕ! А Черткова за это — возненавидела.

     ...Как все вокруг Льва Николаевича наловчились лгать и всячески хитрить, изворачиваться и оправдываться! Я ненавижу ложь; недаром говорят, что дьявол — отец лжи. А в нашей ясной, светлой семейной атмосфере никогда этого не было, и завелось только с тех пор, как в доме чертковско-чертовщинное влияние. Недаром их фамилия от слова: Ч_Е_Р_Т» (ДСАТ – 2. С. 149 - 150).

     < Далее С. А. составляет в дневнике список своих «союзников» в войне с Чертковым, «не любящих его». В списке – собственные её сыновья, толстовка Мария Шмидт, зять Толстого М. С. Cухотин, художник Н. Н. Ге, переводчик и биограф Толстого Эйльмер Моод и ряд других лиц. – Р. А. >

 «18 июля.

    С утра мне было очень тяжело, тоскливо, мрачно и хотелось плакать. […] Промучившись сомнениями и подозрениями всю ночь и весь день, я высказала Льву Николаевичу и выразила подозрение, что он мне изменил так или иначе, записал это в дневники и теперь скрывает и прячет их. Он начал уверять, что … никогда он не изменял мне. Так зачем же их прятать?

     ... Какое мне дело до людского суда! Знаю свою чистую жизнь, знаю, что читаю теперь, как книгу, все ощущения и самую суть природы и характера моего мужа, скорблю и ужасаюсь! Но я ещё привязана к нему, к сожалению!

     ... Читала Лизоньке кое-что из старых записок Л.Н., и она ужасалась порочности Льва Николаевича в его молодости и страдала от всего того, что я ей разоблачила в её дядюшке, которого она считала святым» (Там же. С. 150 - 152).

 «19 июля.

     <Упоминает об осмотре её психиатрами Никитиным и Россолимо в связи с ухудшением самочувствия. - Р. А.>

     Случайное чтение листка из старого дневника возмутило мою душу, моё спокойствие и открыло глаза на теперешнее пристрастие к Черткову <Льва Николаевича> и навеки отравило моё сердце».

КОММЕНТАРИИ.

     1.Этот же, слишком буквально и неверно понятый ею, отрывок из Дневника юного Л. Н. Толстого, запись от 29 ноября 1851 года, С.А. знала о нём давно и, вероятно, читала его в «обличительных» целях накануне своей сестре. Вот он, с восстановлением сокращённых слов:

    «Я никогда не был влюблён в женщин ... от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчика (отрочество)... В мужчин я очень часто влюблялся: 1 любовью были 2 Пушкина, потом 2-й — Сабуров(?), потом 3-ей — Зыбин и Дьяков, 4 — Оболенский, Блосфельд, Иславин, ещё — Готье и многие другие. — Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова.
Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или не понравиться любимому предмету, просто страх.
Я влюблялся в мужчин прежде, чем имел понятие о возможности "педерастии"; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову.
Странный предмет ничем не объяснимой симпатии — это Готье. Не имея с ним решительно никаких отношений, кроме по покупке книг. Меня кидало в жар, когда он входил в комнату.

     Любовь моя к Иславину испортила для меня целые 8 месяцев жизни в Петербурге. Хотя и бессознательно, я ни о чём другом не заботился, как о том, чтобы понравиться ему. Все люди, которых я любил, чувствовали это, и я замечал, им тяжело было смотреть на меня.

    Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь, но неприязнь эта была основана на любви.

    К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви.

    Я ревновал очень часто к женщинам. (...) Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример Дьякова; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из Пирогова, и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие, но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею <врождённо> страшное отвращение» (46, 237 - 238).

    Как видим, юный Толстой здесь будто «испытывает себя»: в свойственной не только его Дневнику, но и, скажем, его знаменитой «Исповеди» манере несправедливого "гиперобличения" едва не приписывает себе наклонностей педераста, и даже называет этот, по тем временам, "страшный грех" — тут же, впрочем, дважды сознаваясь, что, как таковая, педерастия и соитие с мужчиной отвратительны ему — "врождённо" (это слово он зачеркнул в Дневнике, но его можно прочесть).

     Будучи вырванным из контекста соседствующих с ним записей, этот отрывок, действительно, может в глазах невежественного или преднамеренного читателя выглядеть как "содомитское признание" Толстого. На самом деле — мы имеем дело с несколько большим числом самопризнаний интимного характера в Дневнике молодого Толстого, но НИГДЕ, кроме этого отрывка, в них не идёт речь о "любви" однополой.

    По данному эпизоду мы можем судить, насколько антихристово – намеренно, тенденциозно-ожесточённо и деструктивно – было в рассматриваемый период мышление жены Толстого. С этого дня (18 июля) она предпринимает, апеллируя к вышеприведённому отрывку из интимно-личной записи юного Льва, — целый ряд ПУБЛИЧНЫХ (при посторонних людях: гостях, журналистах...) «обличений» своего 81-летнего мужа, как застарелого «содомита», извращенца, «влюблённого» в своего друга и единомышленника В.Г. Черткова. Она даже открыто РЕВНУЕТ старика к «красивому» Вовочке Черткову…

    Надо ли добавлять (и добавлю!), что и в современной, тошнотно ненавистной мне, буржуазно-православной путинской России распространение этого отрывка среди неподготовленных и некритически мыслящих читателей предпринимается с вполне схожими «обличительными» и очернительскими целями: отобрать Толстого у людей, в особенности молодых, убить Толстого духовно, как авторитетного национального и мирового христианского нравственного учителя, — так же, как своими «обличениями» подвела его некогда к физической кончине Софья Андреевна... В обоих случаях коренные причины ненависти и лжи — необходимость самооправдания себя в делаемом и оправдываемом зле.

    2. А вот впечатления психиатра из наблюдения над «обвинительницей» Толстого в гомосексуализме. Подходит к очень многим поклонникам писаний Н. Никитиной, П. Басинского и т. под. макулатуры в современной России:

    1) ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ Л.Н. ТОЛСТОГО
    Из дневника В. М. Феокритовой-Полевой (личной секретарши и переписчицы С. А. Толстой)

(Цит. по публикации В. Б. Ремизова)

19 июля.

     «19 утром Лев Николаевич встал довольно слабым, но пошёл гулять, а потом сел заниматься у нас в комнате.

    Получилась телеграмма от Никитина, что он приезжает с профессором Россолимо сегодня скорым. Софья Андреевна ещё спала. Саша отдала телеграмму отцу, и как только Софья Андреевна проснулась, Лев Николаевич пошёл с телеграммой к ней. Она очень взволновалась, удивилась, зачем их вызвали теперь, когда она чувствует, что она почти здорова, и даже как будто сконфузилась и всё говорила:

    — ПРИЕХАЛИ ЛЕЧИТЬ ЗДОРОВУЮ! Если бы меня не мучили дневниками и отдали бы их мне, то ничего бы и не было, и все были спокойны, а теперь только даром деньги платить им.

    К завтраку она вышла со слабыми глазами и, видимо, стараясь показаться физически больной, и всё говорила о докторах. Никто ей не сочувствовал в этом, и все думали, что лучше, что доктора приедут. Только Душан Петрович сказал об их приезде:

    — О, это безразлично, разве только у Софьи Андреевны будет выход из её положения теперь.

     Когда Саша рассказала это Льву Николаевичу, он очень смеялся и говорил:

     — Ах, какая умница! Совершенно верно, что безразлично.

     И Душан Петрович был прав. Доктора ничего не изменили и дела не поправили; да и как можно было здесь помочь, когда дело было не в болезни физической или душевной, а в эгоистических требованиях и в достижении своих целей какими бы то ни было путями!

     Доктора приехали, и Саша успела кое-что им рассказать и таким образом познакомить их с личностью и характером “болезни” матери.

     Рассказывать много и не нужно было. Софья Андреевна сама со свойственной ей несдержанностью и злобой посвятила их во все последние события и рассказала им и про дневники, и про ненависть к Черткову, и про обман и ложь, которыми она будто бы окружена. Из всего этого доктора могли заключить только, что если нервы у неё и расстроены, то это вследствие упорного домогательства своей цели. РОССОЛИМО БЫЛ так РАСТЕРЯН, что даже не мог скрыть своего удивления И ОТКРОВЕННО СКАЗАЛ:

     — Я поражён той НИЗКОЙ СТЕПЕНЬЮ РАЗВИТИЯ, на которой стоит Софья Андреевна; когда я ехал сюда, я не мог себе представить, чтобы супруга такого великого человека была так мало развита; была бы так нелогична и имела бы такой узкий взгляд, и это проживши почти 50 лет в таком обществе! Она прямо СТРАДАЕТ СЛАБОУМИЕМ И ПАРАНОЙЕЙ С ДЕТСТВА, и теперь ничего сделать нельзя, А ТЕПЕРЬ ЕЩЁ И ИСТЕРИЕЙ, а потом эта ненависть к Черткову, эти дневники... Ничего нельзя сделать. Нужно бы уступать, но её требования будут всё больше и больше...

     — Что же уступать? Папа; всё уступил, что можно, что не противоречит с его совестью, а больше он не может, и так слишком много сделал и уступил, — сказала Саша.

     — Да, положение тяжёлое, я понимаю, что Лев Николаевич не может уступать, да я и не знаю, лучше ли будет от этого, — сказал Россолимо, совершенно растерявшись и не зная, что тут делать. — Только Лев Николаевич не выдержит, вам предстоит ещё много, много борьбы с ней, не выдержит, — прибавил он» (ОР ГМТ. Цит. по: Ремизов В. Б. Уход Толстого. Как это было. – М., 2017. – С. 54 – 55. Выделения в тексте наши. – Р. А.).

    2) Диагноз Софье Андреевне в личном письме Россолимо А. Л. Толстой:

    Характер Софьи Андреевны «представляет собою СОЧЕТАНИЕ ДВУХ ДЕГЕНЕРАТИВНЫХ КОНСТИТУЦИЙ: ИСТЕРИЧЕСКОЙ И ПАРАНОЙЯЛЬНОЙ. Первая сказывается в особенно яркой окраске всех переживаний, в СОСРЕДОТОЧЕННОСТИ ВСЕХ ИНТЕРЕСОВ ВОКРУГ СОБСТВЕННОЙ ЛИЧНОСТИ. Вторая даёт себя знать в ЧРЕЗМЕРНОЙ ПОДОЗРИТЕЛЬНОСТИ И ПОСТРОЕННЫХ НА НЕЙ НЕПРАВИЛЬНЫХ УМОЗАКЛЮЧЕНИЯХ»

     (Цит. по: Алексеева В.В. Россолимо Григорий Иванович / В кн.: Лев Толстой и его современники. Энциклопедия. М., 2008. С. 337. Выделение наше. – Р. А.).

    Пожалуй, дальнейшие комментарии тут уже излишни.
 

4.4. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

18 июля.

    Софья Андреевна опять взволнована.  «Я изменил ей и оттого скрываю дневники». И потом жалеет, что мучает меня.  Неукротимая ненависть к Черткову.

20 июля.

    Пришли доктора. Россолимо поразительно глуп по  учёному, безнадёжно (58, 80 - 81).

    4.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

    «20 июля.

    Уехали доктора днём. […] Бесполезно было их посещение. Если всё будет, как эти дни, -- я буду здорова» (ДСАТ – 2. С.152).

4.6. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

21 июля.

     <В гости приехали> Гольденвейзер, Чертков. Опять припадок у Софьи Андреевны. Тяжело. Но не  жалуюсь и не жалею себя (58, 83).

==============================


ЭПИЗОД ПЯТЫЙ

5. 1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

 «23 июля.

     Что бы я ни говорила, что бы ни советовала, как бы любовно ни относилась, -- в Льве H-е я встречаю злобный протест. И всё это с тех пор, как он пожил у Черткова. Сегодня вечером он опять приехал; Лев Ник. поручил ехавшей в Телятинки Саше позвать его и для отвлечения -- также и Гольденвейзера. Но я пошла тоже к Льву Ник. в комнату и не допустила до tete a tete'a, a сама упорно высидела, пока Чертков не увидал, что я не уйду ни за что и не оставлю его вдвоем с Львом Никол., и наконец уехал, сказав Льву Ник-у, что он приехал только посмотреть на него, пока он ещё жив, а я прибавила, "и пока я ещё его не убила", намекнув на его слова, "что не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа".

    Была мне и радость сегодня -- приехали мои милые внуки […]. Но, охраняя Льва Ник-а и прислушиваясь к нему, я не могла много быть с внуками, о чём очень сожалею.

    Когда я узнала, что опять едет к нам Чертков, опять меня всю потрясло, и я расплакалась; проходившая мимо Саша плюнула громко и резко чуть ли мне не в лицо и закричала грубо: "Тьфу, чёрт знает, как мне надоели эти истории!"

    Какое грубое создание. Просто непонятно, как можно так оскорблять мать, которая ровно ничего ей не сделала и ни слова ей не сказала. И какое страшное и злое у ней было при этом лицо.
   
     Да, пожелаешь смерти при такой обстановке зла, обмана, нелюбви и даже не простого учтивого отношения к близкому человеку, не причинившему им никакого зла.

24 июля.

    Опять вечером приезжал Чертков, и Лев Николаевич с ним перешёптывался, а я слышала. Лев Николаевич спрашивал: «Вы согласны, что я вам написал?» А тот отвечал: «Разумеется, согласен».

    Опять какой-нибудь заговор. Господи, помилуй!

    Когда я стала просить со слезами опять, чтоб Лев Николаевич мне сказал, о каком согласии они говорили, Л.Н. сделал опять злое, чуждое лицо и во всём отказывал, упорно, зло, настойчиво. Он неузнаваем!

    И опять я в отчаянии, и опять стклянка с опиумом у меня на столе. Если я не пью ещё его, то только потому, что не хочу доставить им всем, в том числе Саше, радость моей смерти. Но КАК они меня мучают! [...] Как хочется выпить эту стклянку и оставить Льву Николаевичу записку: «Ты свободен».

    Сегодня вечером Лев Николаевич со злобой мне сказал: «Я сегодня решил, что желаю быть свободен и не буду ни на что обращать внимание».

    Увидим же, кто кого поборет, если и он мне открывает войну! Моё орудие — смерть, и это будет моя месть и позор ему и Черткову, что убили меня. Будут говорить: СУМАСШЕДШАЯ! а кто меня свёл с ума? (...) И осмеливаться писать о ЛЮБВИ, когда так терзать самого близкого человека — свою жену!

    И он, мой муж, мог бы спасти меня, но он не хочет…» (ДСАТ – 2. С. 155 - 156).

    5. 2. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

    22 июля.

    Ездил с Голденвейзером. Писал в лесу. Хорошо. Дома опять раздражение, волнение. За обедом ещё хуже.  Я взял на себя и позвал гулять, и успокоил.

     Был Чертков. Натянуто, мучительно, тяжело. Терпи казак (58, 83).

   КОММЕНТАРИЙ.

   В этот день в лесу близ деревни Грумант Толстой подписывает в окончательной форме завещание, передающее право литературной собственности и рукописи в распоряжение тех, кто в его глазах это заслужил, единомысленных и доверено-близких людей: дочерей Александры и Татьяны и ближайшего друга и многолетнего сподвижника в деле христианского просвещения народа, Владимира Григорьевича Черткова. – Р. А. >

23 июля.

    Очень тяжело, очень нездоров; но нездоровье ничто в сравнении с душевным состоянием. […] Что-то в животе, не мог устоять против просьб лечения.  Принял слабительное. Не действует.

24 июля.

    Здоровье немного лучше.  Но зато с Софьей Андреевной хуже. Вчера вечером она не отходила от меня и Черткова, чтобы не дать нам возможности говорить только вдвоём. Нынче опять тоже. Но я встал и спросил его: согласен ли он с тем, что я написал ему? Она услыхала и спрашивала: о чём я говорил. Я сказал, что не хочу отвечать. И она ушла взволнованная и раздражённая. Я ничего не могу. Мне самому невыносимо тяжело. Ничего не делаю. […] Ложусь спать и  нездоровым, и беспокойным.

25 июля.

    Соня всю ночь не спала.  …Страшно измученная. Я всё нездоров, но несколько лучше (Там же).

5. 3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

25 июля.

    Открыв, что между Львом Ник. и Чертковым есть тайное соглашение и какое-то дело, задуманное против меня и семьи, в чём я несомненно убедилась, я, конечно, опять глубоко начала страдать. […] Лев Никол. все, что отрицал, были только слова: собственность — он оставил за собой при жизни права авторские; документы — он НАПИСАЛ в газетах об отказе на сочинения с 188153 года, он теперь под РАСПИСКУ Государственного банка отдал дневники, он ПИСАЛ что-то с Чертковым и, кажется, с Булгаковым и сегодня передал ему листы большого формата, вероятно — домашнее завещание о лишении семьи прав на его сочинения после его смерти. Отрицал деньги — теперь у него всегда для раздачи несколько сот рублей на столе. Отрицал ПУТЕШЕСТВИЯ — и теперь уже три раза выезжал в одно лето: к Тане-дочери в Кочеты два раза в год, к Черткову в Крекшино и в Мещерское, к сыну Сереже со мной и опять стремится в Кочеты.

     Встревоженная 24-го вечером, я села к своему письменному столу и так просидела в лёгкой одежде ВСЮ ночь напролет, не смыкая глаз. Сколько тяжелого, горького я пережила и передумала за эту ночь! В пять часов утра у меня так болела голова и так стесняло мне сердце и грудь, что я хотела выйти на воздух.

     […]

    …Он обнимал, целовал меня, прижимал к своей худенькой груди, и я плакала тоже и говорила ему, как по-молодому, горячо и сильно люблю его, и что мне такое счастье прильнуть к нему, слиться с ним душой, и умоляла его быть со мной проще, доверчивее и откровеннее, и не давать мне случая подозревать и чего-то бояться... Но когда я затрагивала вопрос о том, какой у него заговор с Чертковым, он немедленно замыкался и делал сердитое лицо и отказывался говорить, не отрицая тайны их заговора.

     27 июля.

     Утро. Опять не спала всю ночь: сердце гложет и гложет, и мучительна неизвестность какого-то заговора с Чертковым и какой-то бумаги, подписанной Львом Николаевичем вчера. [...] Эта бумага — месть мне за дневники и за Черткова. Бедный старик! Что готовит он своей памяти после смерти?! Наследники НИЧЕГО не уступят Черткову и будут ВСЁ оспоривать, потому что все ненавидят этого идиота и все видят его хитрое, злое влияние.

     «Непротивление» оказалось, как и надо было ожидать, пустым словом.

     ... Ходила я часа два с половиной и думала, как хорошо в природе без хитрых и злобных людей. [...] Надо бы слиться с природой и народом; легче бы было без этого ложнонепротивленческого смрада нашей жизни.
...Одна собака тявкнет на кого-нибудь, дёрнет — и вся стая за ней разрывает жертву. Так и со мной. И все стремятся меня разлучить с Львом Николаевичем. Но ЭТОГО им не удастся! (ДСАТ – 2. С. 156 - 160).

5. 4. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

     26 июля.

     Не могу — привыкнуть к необходимости вечной осторожности. Пишу и то с опасением.

     27 июля.

    …Как будто затишье перед грозой. Андрей приходил спрашивать: есть  ли  бумага <завещание. – Р. А.>? Я сказал, что не желаю отвечать. Очень тяжело. Я не верю
тому, чтобы они желали только денег. Это ужасно.

    28 июля.

    Дома спокойно. […] Да, у меня нет уже дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести (58, 84 - 85).

    КОММЕНТАРИЙ.

    Со следующего дня, 29 июля, Лев Николаевич заводит тайный «Дневник для одного себя». Главное дело (завещание!) сделано, и на какое-то время становится возможным обмануть и усыпить «бдительность» Софьи Андреевны.


5. 5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

28 июля.

    ...Вечером Лев Николаевич ... ушёл к себе и показался мне грустным. Я пошла за ним и сказала ему, что если он скорбит о том, что не видит Черткова, то мне его жаль, пусть он его позовёт к нам.

    И Лев Николаевич, по-видимому, так искренно и несомненно правдиво сказал мне:

    «Нисколько я об этом не скорблю, я тебя уверяю! Я так спокоен, так рад, мне совсем не нужен Чертков, лишь бы с тобой всё было любовно и ты была бы спокойна».

     И я так была счастлива, что это сомнение снято с души моей и что не я причиной разлуки Лёвочки с Чертковым, а как будто сам он рад освободиться от гнусного давления Черткова на него. И так мы дружно, любовно, по-старому обнялись со слезами, и с таким счастьем в душе я ушла от него.

    Теперь ночь, он спит, и мне хотелось бы ещё взглянуть на его любимое мной столько лет, изученное до последних подробностей милое, старенькое лицо. Но мы не вместе, — живём через коридор в разных комнатах, и я всю ночь прислушиваюсь к нему...

     Нет, господин Чертков! я уже не выпущу больше из моих рук Льва Николаевича и не уступлю его. Я всё сделаю, чтоб Чертков опротивел ему и никогда бы его не было в моём доме!

29 июля.

    Повеяло от нашей жизни прежним спокойным счастьем, и жизнь наладилась. Слава Богу! Уже 5 дней ни Чертков к нам не ездит, ни Л. Н. к нему…» (ДСАТ – 2. С. 160 - 162).

5. 6. 1. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

29 июля.

На душе не дурно.

30 июля.

Думал хорошо о необходимости молчания. Буду стараться.

1 августа.

Довольно хорошо молчу (58, 83 - 86).

5. 6. 2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

29 июля.

    Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя. Нынче записать надо одно: то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня, Бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую, любовную сторону. Я совершенно искренно могу любить её, чего не могу по отношению к Льву. Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа Божия (но она есть, помни), Буду стараться не раздражаться и стоять на своём, главное, молчанием.

     Нельзя же лишить миллионы людей, может быть, нужного им для души. Повторяю: «может быть». Но даже если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишить их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать и… Ну да Бог с ними. Делай своё и не осуждай... Утро.

    День, как и прежние дни: нездоровится, но на душе меньше недоброго. Жду, что будет, а это-то и дурно.

    Софья Андреевна совсем спокойна. 

30 июля.

    Чертков вовлёк меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне. Буду стараться любя (страшно сказать, так я далёк от этого) вести её.

    В теперешнем положении моём едва ли не главное нужное — это НЕ ДЕЛАНИЕ, НЕ ГОВОРЕНИЕ. Сегодня живо понял, что мне нужно только не портить своего положения и живо помнить, что мне НИЧЕГО, НИЧЕГО не нужно.

31 июля.

Софья Андреевна опять не спала, но не зла. Я жду (58, 129 - 130).


========================


ЭПИЗОД ШЕСТОЙ

6. 1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

1 августа.

    Ночью гадала на картах. Льву Николаевичу вышло, что он останется при молодой женщине (Саша), при бубновом короле (Черткове!), при любви, свадьбе и радости (всё червонные карты). Мне — вышла прямо смерть (пиковый туз и девятка), на сердце старик (пиковый король) или злодей; все четыре десятки — исполненье желанья; а желанье моё — умереть... хотя не хотела бы и после смерти уступить Черткову Льва Николаевича.

     А как бы все возликовали и обрадовались моей смерти!

    Первый удар мне нанесён метко, и этот удар уже произвёл своё действие. Я УМРУ ВСЛЕДСТВИЕ ТЕХ СТРАДАНИЙ, КОТОРЫЕ ПЕРЕЖИЛА ЗА ЭТО ВРЕМЯ» (ДСАТ – 2. С. 164 - 165).

    6.2.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

1 августа.

    Спал хорошо, но всё-таки скучный, грустный, безжизненный, с тяжёлым сознанием нелюбви вокруг себя и, увы, в  себе. Помоги Господи!  […] Софья Андреевна рассказывала Поше всё то же.
 
    Всё это  живёт: ревность  к Черткову и страх  за  собственность.  Очень тяжело. Льва Львовича <среднего сына. – Р. А.>  не  могу  переносить.  А он хочет поселиться здесь. Вот испытание! […] Ложусь спать в тяжёлом душевном состоянии. Плох я (58, 130).

6. 2.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

1 августа

Довольно хорошо молчу (58, 86).

6.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

2 августа.

   Писанье его дневников для Льва Николаевича уже давно не имеет никакого смысла. Его дневники и его жизнь с проявлением хороших и дурных движений его души — это две совершенно разные вещи. Дневники теперь СОЧИНЯЮТСЯ для господина Черткова, с которым он теперь не видится, но по разным данным я предполагаю, что переписываются, и, вероятно, передают письма Булгаков и Гольденвейзер, которые ходят ежедневно.

     Когда Чертков здесь был в последний раз, ведь спросил же его Лев Николаевич, «ПОЛУЧИЛ ЛИ ОН ЕГО ПИСЬМО И СОГЛАСЕН ЛИ?». На какую ещё мерзость изъявил своё согласие г. Чертков? Если бы его посещения уничтожили их тайную переписку, — то так бы и быть, пусть бы ездил; но переписка всё равно продолжается и при свиданиях, значит, пусть лучше не видаются. Останется одна переписка, без свиданий. Любовь эта к Черткову обострилась у Л. Н., главное, после его пребывания летом у Черткова без меня, и ослабеет всё-таки в разлуке — со временем.

     Сегодня Лев Ник. ездил ОДИН в Колпну смотреть рожь для покупки крестьянам. Я ничего не могла делать, сердце билось безумно быстро, голова разболелась, я боялась, что он назначил Черткову где-нибудь свиданье и они поехали вместе. Тогда я велела запрячь кабриолет и поехала ему навстречу. Слава Богу, он ехал один, и за ним случайно Данила Козлов, наш крестьянин.

     ...Тотчас же после сделалась такая дурнота и боль в голове, что я ушла к себе и легла. Горчичники и примочки на голову облегчили головную боль, и я заснула.

      [...]

     Раз всё ТАЙНО, то кроется что-нибудь нехорошее. Христос, Сократ, все мудрецы ничего не делали тайно; они проповедовали открыто на площадях, перед народом, никого и ничего не боялись, их казнили — но произвели в богов.

     Преступники же, заговорщики, распутники, воры и т. п. люди — всё делают тайно. И в это вовлёк бедного святого — Толстого в несвойственное ему положение Чертков!» (ДСАТ – 2. С. 165 - 166).

6.4.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

    Ездил зa рожью. Софья Андреевна выехала проверять. Вот кто страдает. И я не могу не жалеть, как ни мучительно (58, 86).

6.4.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

2 августа.

    Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить своё намерение, а не тайно. Я написал это Черткову. Он очень огорчился. Ездил в Колпну. Софья Андреевна выехала проверять, подкарауливать, копается в моих бумагах. Сейчас допрашивала, кто передаёт письма от Черткова: «Вами ведётся тайная любовная переписка». Я сказал, что не хочу говорить, и ушёл, но мягко. Несчастная, как мне не жалеть её. Написал Гале («домашнее» имя Анны Константиновны, жены В. Г. Черткова. —  Р. А.) письмо.

6.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

3 августа.

    Хотела объяснить Льву Ник-у источник моей ревности к Черткову и принесла ему страничку его молодого дневника, 1851 года, в котором он пишет, как он никогда не влюблялся в женщин, а много раз влюблялся в мужчин. Я думала, что он, как П. И. Бирюков, как доктор Маковицкий (Душан Петрович — доктор, единомышленник Л.Н. Толстого, который сопровождал его во время ухода. — Р. А.), поймёт мою ревность и успокоит меня, а вместо того он весь побледнел и пришёл в такую ярость, каким я его давно, давно не видала. “Уходи, убирайся! — кричал он. — Я говорил, что уеду от тебя, и уеду...” Он начал бегать по комнатам, я шла за ним в ужасе и недоумении. Потом, не пустив меня, он заперся на ключ со всех сторон. Я так и остолбенела. Где любовь? Где непротивление? Где христианство? И где, наконец, справедливость и понимание? Неужели старость так ожесточает сердце человека? Что я сделала? За что? Когда вспомню злое лицо, этот крик – холодом обдаёт.

    Потом я ушла в ванну, а Лев Никол., как ни в чём ни бывало, вышел в залу и пил с аппетитом чай и слушал, как Душан Петрович, переводя с славянского, читал о Петре  Хельчицком.

     Когда все разошлись, Лев Ник. пришёл ко мне в спальню и сказал, что пришёл ещё раз проститься. Я так и вздрогнула от радости, когда он вошёл; но когда я пошла за ним и начала говорить о том, что как бы дружней дожить последнее время нашей жизни, и ещё о чём-то, он начал меня отстранять и говорил, что если я не уйду, он будет жалеть, что зашёл ко мне. Не поймёшь его!» (ДСАТ – 2. С. 166 - 167).

6.6.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

3 августа.

    Е. б. ж. Жив, тоскливо. Но лучше работал над корректурами. Чудное место Паскаля. Не мог не умиляться до слёз, читая его и сознавая своё полное единение с этим, умершим сотни лет тому назад, человеком. Каких ещё чудес, когда живёшь этим чудом?

     Ездил в Колпну с Гольденвейзером. Вечером тяжёлая сцена, я сильно взволновался. Ничего не сделал, но чувствовал такой прилив к сердцу, что не только жутко, но больно стало.

6.6.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

3 августа.

    Письмо от Черткова. Он очень огорчён. Я говорю да и решил ждать и ничего не предпринимать.
 
     Очень  хорошо  то,  что  я  чувствую  себя  дрянным.

     Вечером записка сумашедшая  от Софьи Андреевны и требование, чтобы я прочёл. Я заглянул и отдал. Она пришла и начала говорить.  Я заперся, потом убежал и послал Душана. Чем это кончится?  Только бы самому не согрешить.

    Ложусь.  Е.  б.  ж.

==========================


ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ

7.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

4 августа.

    ... Чувствую себя больной, голова какая-то странная, не сплю почти совсем и не могу долго ничем заниматься. Лежу часто без сна, и какие-то дикие фантазии проходят в моей голове, и боюсь, что схожу с ума. [...] В Черткове злой дух, оттого он так и пугает, и мутит меня.

5 августа.

    ... Как оскорбительно, что муж мой даже не вступился за меня, когда Чертков мне нагрубил. Как он его боится! Как весь подчинён ему! Позор и жалость! [...]

6 августа.

    «Как и всё это последнее время — нет сна. Утром просыпаешься с каким-то ужасом: что даст сегодняшний день? Так было и нынче. Заглянула в 10-м часу в комнату Льва Николаевича, его ещё нет, он на своей обычной утренней прогулке. Наскоро оделась, побежала в ёлочки, куда он ходит по утрам, бегу, думаю: “Ну, как он там с Чертковым?” Идёт милый, спокойный, старенький, — и один. Но Чертков мог уже уехать. Встречаю детей, спрашиваю: “Видели, детки, старого графа?” –  “Видели, на лавочке сидел”. — “Один?” — “Один”. Я начала себя обуздывать и успокаивать. Дети милые со мной, видят, что я не нахожу грибов, — где уж там! — дали мне пять подберёзников и с сожалением сказали: “Да ты не видишь ничего, ты слепая”. Пришёл в ёлочки Лёва, случайно или ко мне — не знаю. Потом верхом встретил меня возле купальни.

    Лев Ник<олаевич> строг и холоден, а мне при виде его холодности так и слышится жестокий возглас мужа: «Чертков САМЫЙ БЛИЗКИЙ мне человек!» (А не жена!) Ну, по крайней мере, ФИЗИЧЕСКИ он не будет самым близким! <…> Старуха, мать его, вероятно, нарочно тут так долго живёт, чтоб мучить меня» (ДСАТ – 2. С. 169).

7.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

6 августа.

    Сейчас встретил [...] Софью Андреевну. Она идёт скоро, страшно взволнованная. Мне очень жалко стало её. Сказал дома, чтобы за ней посмотрели тайно, куда она пошла. Саша же рассказала, что она ходит не без цели, а подкарауливая меня. Стало менее жалко. Тут есть недоброта, и я ещё не могу быть равнодушен — в смысле любви к недоброму. Думаю уехать, оставив письмо, и боюсь, хотя думаю, что ей было бы лучше. Сейчас прочёл письма, взялся за «Безумие» и отложил. Нет охоты писать, ни силы. Теперь 1-й час. Тяжело вечное прятание <речь идёт о завещании. — Р. А.> и страх за неё (58, 131).

7.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

7 августа.

    Всё тот же над нами гнёт, та же мрачность в доме... И взял на себя Лев Николаевич молчать, — молчать весь день и дуться — упорно, зло молчать. С моим живым, откровенным характером это молчание невыносимо. Но он и хочет меня мучить и вполне достигает этого.

    [...] Жили же мы десятки лет без Черткова и были счастливы. Что же теперь? Ведь мы всё те же, а между тем сёстры ссорятся с братьями, отец недоброжелателен к сыновьям, дочери к матери, муж возненавидел жену, жена — Черткова, — и всё от него, от того, что его глупая, громоздкая и грубая фигура втёрлась в нашу семью, опутала старика и губит моё счастье и жизнь...»

8 августа.

    «...Не спала опять ночь, всё думала, что надо предложить Льву Никол<аевич>у опять видаться с Чертковым, и рано утром, когда он встал, я это ему и сказала. Он махнул рукой, сказал, что переговорит после, и ушёл гулять. Ушла и я в 9-м часу, бродила по всей Ясной, по садам и лесам, упала прямо плашмя на грудь и живот, рассыпала грибы и, нарвав дубовых веток и травы, легла на них в изнеможении на лавке из берёзовых палочек и до тех пор плакала, пока задремала с какими-то фантастическими видениями во сне. Ветки были мокрые от дождя, и я вся промокла, но лежала в этой тишине, с соснами перед глазами, более часа. Всего я отсутствовала более 4-х часов из дома, без пищи, конечно.

    Когда я вернулась, Лев Ник. меня позвал к себе и сказал (я так счастлива была уже тем, что услыхала его голос, обращённый ко мне): “Ты предлагаешь видеться с Чертковым, но я этого не хочу. Одно, чего я более всего желаю, — это прожить последнее время моей жизни как можно спокойнее. Если ты будешь тревожна, то и я не могу быть спокоен. Лучше всего мне бы уехать на недельку к Тане и нам расстаться, чтоб успокоиться”»

     […] Написал он сегодня на листке обращение к молодым людям, желающим отказаться от воинской повинности. Очень хорошо. Уже Саша переписала, а куда девался рукописный листок? Неужели опять отдали Черткову?

     [...] Болит под ложкой, и пищу перестала переваривать; весь организм надломлен. Опять был короткий дождь. Овёс пророс, пошли белые грибы и другие» (ДСАТ – 2. С. 171).

7.4.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

7 августа.

    Софья Андреевна спокойнее, но та же недоброта ко всем и раздражение. Прочёл у Корсакова «паранойа». Как с неё списано (58, 131).

     <Признаки паранойи у своей жены Лев Николаевич изучал по тому же учебнику С. С. Корсакова «Курс психиатрии», по которому прежде (27 июня) определял её истерику. – Р. А.>

 8 августа.

    Молюсь, молюсь: Помоги мне. И не могу, не могу не желать, не ждать с радостью смерти. Разделение с Чертковым всё более и более постыдно. Я явно виноват.

     Опять то же с Софьей Андреевной. Желает, чтоб Чертков ездил. Опять не спала до 7-и утра (58, 132).

     <В этот день домашний врач Толстых Д. П. Маковицкий фиксирует у Толстого «слабый обморок». – Р. А.>

7.4.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

8 августа.

    Только встал, выбежала Софья Андреевна, не спавшая всю ночь, взволнованная, прямо больная.  Ходил, потом её искал. Ничего не мог писать.

9 августа.

    Очень в тяжёлом серьёзном настроении. Опять и думать не могу о какой-нибудь умственной работе. […]  Саша <дочь> опять столкнулась с Соней (58, 91 - 92).

7.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

9 августа.

    Весь день шила для Лёвочки: перешивала его блузу, потом белую фуражку, и так спокойно, хорошо было за этим занятием. Нарочно ничем другим не занимаюсь, чтоб дать покой нервам. Всё бы хорошо, если б не злое извержение всевозможных грубостей от дочери Саши. Она всё ездит к Чертковым, и там её всячески натравливают на меня за то, что я разлучила своего мужа со всей этой телятинской кликой.

12 августа.

    …Вечером Таня начала целый ряд тяжёлых на меня обвинений, из которых почти все несправедливые, и я в них так и узнала подозрительность и ложь Саши, которая всячески старается меня оклеветать, со всеми поссорить и разлучить с отцом её. Вот где настоящий крест. Иметь такую дочь хуже всяких Чертковых: её не удалишь, а замуж никто не возьмёт с её ужасным характером. Я часто обхожу двором, чтобы с ней не встречаться, того и гляди или опять плюнет мне в лицо, или зло накинется на меня с её отборно грубыми и лживыми речами.

     Сколько горя в старости! За что?

     Перечитала свой дневник сейчас и ужаснулась — увы! и на себя и на мужа моего! Нет, жить оставаться — почти невозможно» (ДСАТ – 2. С. 172, 174 - 175).

 7.6. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

12 августа

     Бог это само в себе без ограничения то духовное начало, которое я сознаю своим «я» и которое  признаю во всём живом.

13 августа

      Проливной дождь, ходил  по  террассе.  Подошёл  в  одной  рубахе  промокший человек. Я не покормил его, вообще не по-братски обошёлся с ним. Пожал руку.

    […] Как хорошо бы развенчать хорошенько половую любовь. Показать суеверие этой любви (58, 92 - 93).

7.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

14 августа.

    Тревога усилилась, с утра опять дрожанье сердца, прилив к голове.

      <Новый припадок Софьи Андреевны был вызван сообщённым ей решением мужа уехать на время в Кочеты, к Сухотиным (к мужу дочери Л. Н. Татьяны), — отдохнуть от неё и её раздражения. Подробности своего поведения в этот день С. А. не описала — даже если и запомнила… – Р. А.>

    Колебалась весь день, остаться в Ясной или ехать с Льв<ом> Н<иколаевич> к Тане в Кочеты, и решила последнее. Наскоро уложилась (ДСАТ – 2. С. 175).

7.8. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

14 августа 1910 г.

    Всё хуже и хуже. Не спала ночь. Выскочила с утра: «С кем ты говоришь?» Потом рассказывала ужасное: половое раздражение. Страшно сказать. <Вымарано три слова: вероятнее всего, упоминание о домыслах С. А. о педерастической связи мужа с В. Г. Чертковым. — Р. А.>

Ужасно, но, слава Богу, жалка, могу жалеть. Буду терпеть. Помоги, Бог. Всех измучила и больше всего себя. Едет с нами (58, 133).

============================


ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ

8.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

15 августа. <Приезд в Кочеты>.

     Здесь все добродушны, не злобны и не скрытны, как в нашем АДУ семейном.

     Начинаю чувствовать ослабление моей любви к мужу за его коварство. Вижу в его лице, глазах и всей фигуре ту злобу, которую он всё время на меня изливает, и злоба эта в старике так некрасива и нежелательна, когда на весь мир кричит о какой-то «любви». Он знает, что мучает меня этими дневниками, и старательно это делает!

16 августа.

    Может ли быть счастье и радость в жизни, когда всё сложилось так, что Лев Николаевич и Саша, по его воле, постоянно скрывают от меня что-то в дневниках Л.Н.; а я так же напряжённо и хитро стараюсь узнать и прочесть, что от меня скрывается и что про меня доносится Черткову и через него всему миру? Не спала всю ночь, сердце билось, и я придумывала все способы, как прочесть, что скрывает так усиленно от меня Л.Н. Если там ничего нет, то не проще ли было бы сказать: «На, возьми, прочти и успокойся». Он умрёт, а этого не сделает, таков его нрав.

     Сегодня жалуется на сонливость и слабость, лежит у себя, ходил гулять. Я видела его минутку и передала клочок бумаги, на котором написала, что считаю справедливым и законным свои дневники скрывать и НИКОМУ не давать читать. Но давать Саше читать и переписывать их для Черткова, а от меня хитро прятать во всевозможные шкапы и столы, от меня, жены, — это и больно, и обидно. «Бог тебе судья» — кончила я свою записку и больше ничего не буду говорить.

     [...] Вечером.

     Среди дня Лев Николаевич меня позвал и сказал: «Ты опять обиделась». — «Конечно, — сказала я. — Ты прочёл мою записочку?» — «Да; но я хочу тебе сказать, что Саша не читает дневника, а в конце каждого дня у меня в дневнике отдел мыслей, и эти мысли Саша переписывает для Черткова в дополнение прежних. А дневник у меня, и я никому его не дам».
Это меня слегка успокоило, если это опять не обман, и я легче дожила сегодняшний день.

     Играла с миленькими детками: Танечкой и Микушкой. Танюшка говорит: «Я бабушку люблю больше всех на свете!» Ходили и гулять, грыбы собирали, рыжики и валвянки, и с детьми весело.

     Здесь <в Кочетах. - Р. А.> толпа народу, и это утомительно немного, но легко то, что нет ответственности за хозяйство...
 
17 августа.

     Весь день усердно выправляла «Детство».

      < КОММЕНТАРИЙ.
       Лев Николаевич многократно ещё в молодости выражал возмущение теми цензурными искажениями, которым подверглась его повесть «Детство» при публикации в «Современнике» (см. об этом, напр., в ПСС, т. 59, с. 217). Готовя к изданию новое многотомное, очень дорогое (так сказать, «элитарное») собрание сочинений своего мужа, Софья Андреевна взяла на себя неоценимый труд ВОССТАНОВИТЬ доцензурный текст повести «Детство». Не располагая рукописью в той редакции, в которой были сделаны цензурные искажения, она взяла за основу рукописи третьей и четвёртой редакций, создав уникальный по пониманию и чувству авторского замысла контаминированный текст. - Р. А. >

     Поразительно, до чего черты молодости те же, как и черты старости. Преклонение перед красотой (Серёжа Ивин), и потому страдания за СВОЮ некрасивость и желанье заменить красоту тем, чтоб быть УМНЫМ и ДОБРЫМ мальчиком. Поразительна глава «Гриша» по рукописи и места, пропущенные в книге: это чувственная сцена в чулане с Катенькой непосредственно после умиления и приподнятого религиозного чувства веры и высоты духовной юродивого Гриши.

     Красота, чувственность, быстрая переменчивость, религиозность, вечное искание её и истины — вот характеристика моего мужа. Он мне внушает, что охлаждение его ко мне — от моего НЕПОНИМАНИЯ его. А я знаю, что ему главное неприятно, что я вдруг так всецело ПОНЯЛА его, слишком поняла то, чего не видела раньше.

     [...] Опять сегодня что-то чуждое и грустное в Льве Николаевиче. Верно, всё тоскует по своём идоле — Черткове. Хотелось бы ему напомнить мудрую заповедь: «Не сотвори себе кумира», да ничего не поделаешь с своим сердцем, если кого сильно любишь.

     < КОММЕНТАРИЙ.
     Как видим, и в хорошем, временно "просветлённом" состоянии Софья Андреевна всё же продолжает рассматривать отношения Л.Н. Толстого и В.Г. Черткова сквозь призму своей убеждённости в гомосексуальности (педерастии) мужа, лишь меняя тон с "гневно-обличительного" на "мудро-снисходительный".

     Очень неприятно с этим сталкиваться, но это есть в дневнике Софьи Андреевны 1910 года: она уже не просто пишет публичное «драматическое сочинение», а как будто беседует с потомками, с будущими исследователями, «доверительно» сообщая им «страшную скрытую от всех правду» о Льве Николаевиче.

     Современная российская толстоведческая и околотолстоведческая интеллигентская сволочь давно чутко уловила этот диалог с ними жены Толстого в её дневниках, и, зная сами правду (а некоторые, впрочем, — искренне веря Софье Андреевне...), намеренно некритично используют материалы этого источника в создании «сенсаций» вокруг имени Толстого, нацеленных на очернение памяти о нём, его образа, уничтожение его авторитета в глазах молодых как социального обличителя и христианского проповедника. - Р. А.>

    ... Игры доставляют ему приятное развлечение. Он не хотел, чтоб я это видела, т. е. его желанье отдыха от его роли религиозного учителя, и потому старательно отклонял мой приезд в Кочеты. [...] Так как у меня теперь много дела по изданью и я желала бы знать, сколько мы тут проживём, я спросила об этом Льва Николаевича, а он мне грубо ответил: «Я не солдат, чтоб мне назначать срок отпуска». Вот и живи с таким человеком! Боюсь, что он, с свойственным ему коварством, зная, что мне НЕОБХОДИМО вернуться, будет жить здесь месяцы.

     Но тогда и я ни за что не уеду, брошу всё, пропадай всё! Кто кого одолеет?

     [...] Иногда смотрю на него, и мне кажется, что он мёртвый, что всё живое, доброе, проницательное, сочувствующее, правдивое и любовное погибло и убито рукою сухого сектанта без сердца — Черткова (ДСАТ - 2. С. 177-180).

8.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

15 августа 1910 г. Кочеты

    Дорогой в Кочеты думал о том, как, если только опять начнутся эти тревоги и требования, я уеду с Сашей. Так и сказал. Так думал дорогой. Теперь не думаю этого. Приехали спокойно, но вечером я брал у Саши тетрадь, она увидала: «Что такое?» — Дневник. Саша списывает.

16 августа.

     Нынче утром опять не спала. Принесла мне записку о том, что Саша выписывает из дневника для Черткова мои обвинения её. Перед обедом я старался успокоить, сказав правду, что выписывает Саша только отдельные мысли, а не мои впечатления жизни. Хочет успокоиться и очень жалка. Теперь 4-й час, что-то будет. Я не могу работать. Кажется, что и не надо. На душе; недурно.

17 августа.

     Нынче хороший день. Соня совсем хороша. Хороший и тем, что мне тоскливо. И тоска выражается молитвой и сознанием (58, 133 - 134).

8.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ.

18 августа.

    Ужасное известие прочла в газетах. Черткова правительство оставляет жить в Телятинках! И сразу Лев Николаевич повеселел, помолодел; походка стала лёгкая, быстрая, а у меня с мучительной болью изныло всё сердце; билось оно в минуту 140 ударов, болит грудь, голова.

    Рукою Бога, по его воле, мне послан этот КРЕСТ, и Чертков с Львом Николаевичем избраны орудиями моей смерти. Может быть, когда я буду лежать мёртвая, у Л. Н. откроются глаза на моего врага и убийцу, и он тогда возненавидит его и раскается в своём греховном пристрастии к этому человеку.

    И со мной теперь КАК вдруг изменились отношения. Явилась ласковость, внимание: авось, мол, теперь она примирится с Чертковым, и всё будет по-старому. Но этого НИКОГДА не будет, и Черткова я принимать не буду. Слишком глубока и болезненна та рана, которая открылась у меня и терзает моё сердце. И слишком невозможно мне простить грубости Черткова мне и его внушения Льву Николаевичу, что я его ВСЮ ЖИЗНЬ УБИВАЮ»

     [...] Писала Лёве и черновое письмо Столыпину о том, чтобы убрали Черткова из нашего соседства. Столыпин уехал в Сибирь, и потому я письма не послала. Сухотин не советует посылать...» (ДСАТ – 2. С. 180 - 181).

8.4. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

18 августа.

    Софья Андреевна, узнав о разрешении Черткову жить в Телятинках, пришла в болезненное состояние. «Я его убью». Я просил не говорить и молчал. И это, кажется, подействовало хорошо. Что-то будет. Помоги мне, Бог, быть с Тобою и делать то, что Ты хочешь. А что будет, не моё дело. Часто, нет, не часто, но иногда бываю в таком душевном состоянии, и тогда как хорошо! (58, 134).

8.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

19 августа.

     Проснулась очень рано и началось это не перестающее страдание от мысли, что там, вблизи от Ясной, сидит Чертков. Но меня утешил мой муж. Утром [...] он подтвердил обещание: 1) НЕ ВИДЕТЬ совсем Черткова, 2) не давать никому своих дневников, и 3) не позволять БОЛЬШЕ НИ ЧЕРТКОВУ, НИ ТАПСЕЛЮ ДЕЛАТЬ СВОИ ФОТОГРАФИИ. [...] Мне противно было, что Л.Н., как старую кокетку, его идол фотографировал и в лесах, и в оврагах, и вертел старика во все стороны, чтоб деспотично снимать его и делать коллекции из фотографий, как и из рукописей.

     [...] Когда я спросила Льва Н-а, что до тех пор уедем ли мы отсюда? он поспешно стал говорить, что ничего не знает, не решает вперёд. И я уже предвижу новые мученья; он, вероятно, что-нибудь затевает и, конечно, отлично знает, что, но привычка и любовь к неопределённости и к тому, чтоб этим меня мучить всю жизнь, так велика, что он без этого уж не может.

     Ходила с Таней за грибами, их такая пропасть, потом играла всё время с детьми, делала бумажные куколки. Не могу заниматься делом, сердце просто ФИЗИЧЕСКИ болит, и такие приливы к голове! Наполовину я убита Л. Н. и Чертковым, сообща, и ещё два, три припадка сердечных, как вчера, — и мне конец. Или же сделается нервный удар. И хорошо бы! А мучить меня будут НАВЕРНОЕ, убить же себя и не хочу, чтоб не уступить Льва Ник<олаевич>а Черткову.

     Как вышло странно, и даже смешно. Чертков сказал, что я убиваю своего мужа, вышло же совершенно обратное: Л. Н. и Ч. уже наполовину убили меня. Все поражаются, до чего я похудела и переменилась — без болезни, только от сердечных страданий!

   Уехал Лев Н. верхом с Душаном Петровичем; места незнакомые, и я тревожилась. Вечером рассказала гр. Д. А. Олсуфьеву всю печальную историю с Чертковым, и он посоветовал мне подождать писать Столыпину об удалении Черткова. Теперь именно это нельзя сделать, так как его только что вернули.

     Если же Чертков будет заниматься какой-нибудь пропагандой и наталкивать на это Льва Николаевича или Л. Н. возобновит с ним свои пристрастные отношения, то лучше мне самой переговорить тогда со Столыпиным» (ДСАТ – 2. С. 181 - 182).

8.6.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

19 августа.

    Опять всё то же. Слабость. Отсутствие энергии к работе. [...] Говорил с Софьей Андреевной и напрасно согласился не делать портреты <речь о запрете Черткову фотографировать Л. Н. Толстого. –  Р. А.>. Не надо уступки. И теперь писать не хочется. Ложусь, 12-й час.

8.6.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

20 августа.

     Хорошо говорил со сторожем. Нехорошо, что рассказал о своём положении. Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться.

     Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был влюблён. А не мог не жениться (58, 134).

< КОММЕНТАРИИ.

    1) Сторож достаточно враждебно высказался против Софьи Андреевны и “господ” вообще и, видимо, или произнёс, или напомнил Л. Н. Толстому народную поговорку той эпохи: «На небе Царство Господне, а на земле – царство господское».

     2) По поводу последнего откровения Софья Андреевна, «знаток» личного Дневника Л. Н. Толстого, конечно, была оскорблена и формой его выражения, и смыслом. Конструкция фразы, конечно же, напомнила ей “крамольное” суждение из Дневника Л. Н. Толстого 1851 года, начинавшееся с признания в том, что он «никогда не любил женщин», а влюблялся в мужчин.  В своём дневнике и в устных беседах с мужем она предъявила «доказательства обратного»: интимные записи молодого Толстого о любви к ней, сделанные накануне признания и свадьбы, вот эти:

     8 сентября 1862 г.: «...  Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других — условно — поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет».

     10 сентября 1862 г.: «Приехала строгая,  серьёзная.  И я ушёл опять, безнадёжно  влюблённый  больше,  чем  прежде...  Опять  бессонная  и  мучительная  ночь,  я  чувствую,  я,  который  смеюсь  над  страданиями  влюблённых. Чему посмеёшься,  тому  и  послужишь.  Господи, помоги мне, научи меня. Матерь Божия,  помоги  мне!»

12  сентября:  «Я  влюблён,  как  не  верил,  чтобы  можно  было  любить.
Я   сумасшедший, я  застрелюсь,  ежели  это  так  продолжится. .»

     13 сентября: «...Завтра пойду,  как встану, и всё  скажу или застрелюсь» <признание было сделано 14 сентября. – Р. А. >
 
     В  1909  г.,  работая  над  своей  автобиографией  «Моя  жизнь»  (рукопись опубл. в 2013 г.), С. А . Толстая писала: «Высохло ли действительно сердце Льва Николаевича, или он любил меня  те  долгие  годы,  которые  мы  прожили вместе, так и останется тайной и для меня и для всех».

=======================

ЭПИЗОД ДЕВЯТЫЙ.

9.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ.

26 августа.

    ...Запирает старательно Л.Н. свой дневник от меня; но дневник дома, как-нибудь он может мне всё-таки попасть в руки; и вот я не спала сегодня и думала, что теперь не в дневнике будет сплетаться сеть всяких коварных и недобрых наговоров на меня (конечно, в форме христианского смирения), а в переписке с господином Чертковым. Л.Н. взял на себя роль Христа, а на Черткова напустил роль любимого ученика Христа.

     […] Какая бы я ни была, больше того, что я дала мужу, дать нельзя. Я горячо, самоотверженно, честно и заботливо любила его, окружала всякой заботой, берегла его, помогала в чём могла и умела; не изменяла ни единым словом или движением хотя бы пальца; что же может женщина дать больше самой сильной любви? Я на 16 лет моложе мужа и на 10 лет всегда казалась моложе своего возраста. И всё-таки всю страстность моей здоровой, энергической любви я отдавала только ему. Я понимала, что вся святость философии моего мужа останется только в книгах, что ему нужна для его работы привычная, удобная обстановка, и он всю жизнь прожил в этой обстановке — будто бы для меня!.. Бог с ним, и помоги мне, Господи! Помоги и людям открыть и увидать ИСТИНУ, а не фарисейство! И какие бы козни против меня ни сочинялись, любовь Льва Н-а ко мне проскакивает всюду, и перед всяким возникнет вопрос: если 48 лет люди прожили вместе, любя друг друга, то было, ЗА ЧТО любить?

      Теперь принят такой тон, что я ненормальная, истеричная, чуть ли не сумасшедшая, и потому всё, что будет исходить от меня, надо приписывать моему нездоровью. Но люди, а главное Господь, разберут по-своему» (ДСАТ – 2. С. 187 - 188).

9.2.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

26 августа.

    Очень  тяжела  роскошь — царство  господское  и  ужасная  бедность — курных изб (58, 97).

9.2.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

26 августа.

    Софья Андреевна ночью говорила горячо с Таней. Она совершенно безнадёжна своей непоследовательностью мысли. Я рад, что на её вызовы и жалобы —  молчал. Слава Богу, не имею ни малейшего дурного чувства (58, 135).

9.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

27 августа.

    Вечером. [...] Всё страшно в будущем. Лев Николаевич обещал вовсе не видаться с Чертковым, вовсе не сниматься по его приказанью и не отдавать ему дневников. Но у Л.Н. есть теперь новая отговорка, которую он употребляет, когда хочет и когда ему это нужно. Он тогда говорит: "я забыл", или: "я этого не говорил", или: "я беру слово назад". Так что страшно ему и верить. [...]

     Когда прощалась на ночь с Львом Николаевичем, всё ему высказала: и то, что Черткову он пишет на имя разных шпионов: Булгакова, Гольденвейзера и других; что я надеюсь, что он меня не обманет в своих обещаниях, и спросила его, всякий ли день он пишет Черткову? Он мне сказал, что писал раз, приписывая в письме Саши, а ещё раз самостоятельно.
Всё-таки два письма с 14 августа!» (ДСАТ - 2. С. 189 - 190).

9.4 «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

27 августа.

Ужасно жалка и тяжела.  Сейчас вечером стала говорить о портретах, очевидно, с своей болезненной точки зрения. Я старался отделаться. И ушёл (58, 135).

9.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ      

28 августа.

    Рождение Льва Николаевича, ему 82 года. Чудный, ясный, летний день. Встала я тревожная, ночи не сплю; пошла поздравлять мужа, но разволновалась. Пожелала ему долго прожить, но без всяких обманов, тайн, наваждений, — и главное, к концу жизни ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПРОСВЕТЛЕТЬ.

     Он сделал тотчас же злое лицо; он, бедный, одержим и считает себя с Чертковым на высшей ступени совершенства духовного. Бедные! слепые и гордые! Насколько раньше, несколько лет тому назад, был Лев Николаевич выше духовно настроен! Какое было стремление искреннее к простоте, к лишению себя всякой роскоши; к стремлению быть добрым, правдивым, открытым и высоко духовно настроенным! Теперь он откровенно веселится, любит и хорошую еду, и хорошую лошадь, и карты, и музыку, и шахматы, и весёлое общество, и снимание с себя сотен фотографий.

     По отношению же к людям он постольку с ними хорош, поскольку ему льстят, ухаживают за ним и потакают его слабостям. Всякая отзывчивость исчезла. Не года ли?

     <КОММЕНТАРИЙ.

     Не хочется по пунктам разбирать эту лукавую ложь Софьи Андреевны. Отзывчивость и духовный настрой снизились таки не от хорошей жизни... Как и цепляние Толстого за возможность игр, конных и пеших прогулок, поездок, общения с гостями, позирования (совершенно не частого и не охотного) — тоже свидетельство домашнего неуюта. И уж никак НЕ ОН был в нём виноват...

     Лошадей и прогулки, кстати, он любил — ВСЕГДА. Но состояние сознания, уживавшееся с ними, было в разные эпохи жизни Толстого различным. Просветлённое христианское сознание тоже подвигает человека не отталкивать от себя развлечений, беспримесно радоваться жизни — как дети, их же Царствие Небесное. Соничка Берс, она же позднее Софья Толстая — не умела этого НИКОГДА. В детстве это признак акцентуации характера, в годы же зрелые и пожилые — свидетельство христианского безверия, которое она завистливо приписывала веселившемуся (в последний в жизни раз!) в Кочетах мужу. А сколько раз она отравила ему в те дни его праведное веселье! – Р. А.>

     […] Если б я знала, что есть во мне тяжёлая ВИНА перед моими домашними, то я постаралась бы исправиться.

     Но бранил Чертков МЕНЯ, разлюбил муж МЕНЯ, скрывают всё от МЕНЯ, нападают тоже на МЕНЯ, — так как же и от чего исправляться? Полюбить Черткова? Но это безнадёжно! А рана, нанесённая мне им, болит и болит, и изводит меня ужасно!

     Говорил сегодня Лев Николаевич, что идеал христианства есть безбрачие и полное целомудрие. На моё возражение, что два пола созданы Богом, по Его воле, почему же нужно идти против него и закона природы, Л. Н. сказал, что кроме того, что человек животное, у него есть разум, и этот разум должен быть выше природы, и человек должен быть одухотворён и не заботиться о продолжении рода человеческого. В этом его различие от животного. И это хорошо, если б Л.Н. был сам монах, аскет и жил бы в безбрачии. А между тем по воле мужа я от него родила шестнадцать раз: живых тринадцать детей и трёх неблагополучных.

     Теперь, после 48 лет, как виноватая за его же требованья, я стою сегодня перед ним и чувствую, что и за это он готов теперь ненавидеть меня, отрицать всё, чем жил, и создавать "духовные единения", которые выражаются в отбирании Чертковым его бумаг, и в сотнях фотографий, снятых с Льва Николаевича, и ещё в каких-то тайнах с ним господина Черткова.

ВЕЧЕР.

     [...] Я сидела, вязала и думала и тут же высказала Льву Николаевичу, что вот он говорил о полном целомудрии людей, как идеале, а если б достигнуть его до конца, то не было бы детей и без детей не было бы и царства небесного на земле. Почему-то это очень рассердило Льва Николаевича, и он начал на меня кричать. [...] Л.Н. говорил, что идеал в "стремлении" его достигнуть. Я говорю: «Если отвергать конечную цель, т.е. деторождение, то стремление не имеет смысла. Для чего же оно?» — «Ты ничего не хочешь понимать, ты даже не слушаешь», — кричал он гневно.

     Я своей больной душой злобный тон Льва Николаевича не перенесла спокойно, расплакалась и ушла к себе в комнату. Окончив партию <в шахматы>, он пришёл ко мне со словами: «За что ты так обиделась?» ЧТО было объяснять? [...] Поднялись старые упрёки; на мой болезненный призыв, ЧТО делать, чтоб нам быть ближе, дружнее, он, злобно указывая на стол, где лежали корректуры, кричал: «Отдать права авторские, отдать землю, жить в избе». Я говорю: «Хорошо, но будем жить без посторонних людей и влияний; будем жить с крестьянами, но только вдвоём...»

     <Обставленная условиями КАК БЫ уступка, а на деле — манипулятивная неискренность Сони, тут же почувствованная Львом Николаевичем. - Р. А.>

    ...Лев Николаевич бросался к двери и говорил отчаянные слова: «Ах, Боже мой, пусти, я уйду», — и т.п. Говорил, что «нельзя быть счастливым, если, как ты, ненавидеть половину рода людского...». И тут он себя выдал! «Ну, это я ошибся, — говоря половину». — «Так кого же я ненавижу?» — спросила я. «Ты ненавидишь Черткова и меня». [...] ...Эта безумная любовь к этому идолу, которого он не может от себя никак оторвать и для которого г. Чертков составляет половину человечества. И ещё больше утвердилась во мне решимость [...] сделать ВСЁ, чтоб Л.Н. оторвался от него, и если не достичь этого, то убить Черткова — а там будь что будет. Всё равно и теперь жизнь — ад.

     ...Маша <дочь> ... судит очень опрометчиво... А хорошо бы ей открыть тоже глаза на <гомосексуальную> любовь Льва Николаевича к Черткову. Она, может быть, поняла бы мои страдания, откуда их источник, если б прочла листок, прикленный в конце этой тетради.

     <КОММЕНТАРИЙ.

     Софья Андреевна в публично-"обличительных" целях сделала выписку из дневника Толстого: запись 29 ноября 1851 г., глубоко интимная, где Л.Н. Толстой как будто признаётся (самому себе) в гомосексуальных наклонностях, в том, что любил мужчин и никогда не влюблялся в женщин (что и само по себе биорафически неверно). Эту запись она использовала не только для публичного (при посетителях дома Толстых) унижения Льва Николаевича, но и как "аргумент" в склоках с ним по поводу отношений с В. Г. Чертковым. По её убеждению, Лев Николаевич разлюбил её и сделал из Черткова любовницу, гомосексуального партнёра. - Р. А.>

     Недаром существует легенда о Ксантиппе; дадут и мне эту роль неумные люди, умные же всё разберут и поймут (ДСАТ – 2. С. 190 - 192).

9.6.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

28 августа.

    Вечером не удержался — возразил Софье Андреевне, и началось.  Не выпускает и говорит. Письмо от Лёвы — нехорошее очень. Помоги Господи (58, 97).

9.6.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

28 августа

     Всё тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть.

     Да, ЭГОИЗМ — ЭТО СУМАСШЕСТВИЕ. Её спасали дети — любовь животная, но всё-таки самоотверженная. А когда кончилось это, то остался один ужасный эгоизм. А эгоизм самое ненормальное состояние — сумасшествие.

     Сейчас говорил с Сашей и Михаилом Сергеевичем [М. С. Сухотин, муж Т. Л. Толстой. — Р. А.], и Душан, и Саша не признают болезни. И они неправы (58, 135).


9.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

29 августа.

     Вчерашняя злоба Льва Николаевича так тяжело на меня подействовала, что я не спала ночь, молилась, плакала и с раннего утра ушла бродить по парку и лесу. [...] Он говорил, что подтверждает обещания свои: 1) не видать Черткова, 2) не отдавать ему дневников и 3) не позволять снимать фотографии, но опять-таки ставит условием мирную жизнь. [...] Он ... нарушит обещания, вот чего я боюсь. Но тогда я уеду, и НАВЕРНОЕ. Пережить второй раз то, что я перестрадала, немыслимо» (ДСАТ-2. С. 193).

9.8. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

30 августа.

    Вчера было ужасное утро, без всякой причины.  Ушла в сад, лежала там. Потом затихла. Говорили хорошо. Уезжая, трогательно просила прощения. Сегодня, 30-го, мне нездоровится (58, 135).

==========================


ЭПИЗОД ДЕСЯТЫЙ

10.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

8 сентября.

    Приехала в Кочеты более спокойная, а теперь опять всё сначала. Не спала ночь, рано встала. […] Когда я днём решилась наконец спросить Льва Николаевича, КОГДА он вернётся домой <в Ясную Поляну. - Р. А.>, он страшно рассердился, начал на меня кричать, некрасиво махать руками с злыми жестами и злым голосом, говоря о какой-то свободе. В довершение всего злобно прибавил, что раскаивается в обещании мне не видеть Черткова.

     Я поняла, что ВСЁ в этом раскаянии. Он мстит мне за это обещание и будет ещё долго и упорно мстить. Вина моя на этот раз была только в том, что я спросила о ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОМ сроке возвращения Л.Н. домой.

    Конечно, я не обедала, рыдала, лежала весь день, решила уехать, чтоб не навязывать себя в огорчённом состоянии всей семье Сухотиных.

    Я только одного желала — отвратить моё сердце, мою любовь от мужа, чтоб ТАК не страдать.

    Получила письмо от Черткова: лживое, фарисейское письмо, в котором ясна его цель примирения, для того, чтоб я его опять пустила в дом» (ДСАТ – 2. С. 198).

10.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

8 сентября

    Приехала Софья Андреевна. Очень говорлива, но сначала ничего не было тяжёлого, но с вчерашнего дня  началось, намёки, отыскивание предлогов осуждения.  Очень тяжело. Нынче утром прибежала, чтобы рассказать гадость <…>.

    Держусь  и  буду  держаться, сколько могу, и жалеть, и любить её. Помоги Бог (58, 136).

10.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

9 сентября.

   Плакала, рыдала весь день, всё болит... душа разрывается от страданий! Лев Николаевич СТАРАЛСЯ быть добрее, но эгоизм его и злоба не позволяют ему ни в чём уступить, и он НИ ЗА ЧТО, упорно не хочет сказать мне, вернётся ли и когда в Ясную Поляну» (ДСАТ – 2. С. 198).

10.4. ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

10 сентября.

    Вчера 9-го целый день была в истерике, ничего не ела, плакала. Была очень жалка. Но никакие убеждения и рассуждения неприемлемы. Я кое- что  высказал и, слава Богу, без дурного чувства, и она приняла, как обыкновенно, не понимая. Я сам вчера  был плох — мрачен,  уныл. Она получила письмо  Черткова и отвечала ему. От  Голденвейзера  письмо  с выпиской  В. М., ужаснувшей меня (58, 136).

    < КОММЕНТАРИЙ.

    А. Б. Гольденвейзер 5 сентября написал Толстому  в  Кочеты  письмо,  к  которому  приложил  выписку,  с некоторыми  сокращениями, из  записок  В.  М.  Феокритовой  о 4  сентября.

    Секретарша Софьи Андреевны В. М. Феокритова подробно записала  слова  С.  А.  Толстой,  сказанные в присутствии  М.  А. Шмидт и её, относительно своих планов на писания  Толстого  после  его  смерти.  Планы  эти  состояли  в  том,  что  если  Лев  Николаевич  умрёт,  не оставив  никакого  нотариального  завещания,  то  Софья  Андреевна  будет сейчас  же  издавать  всё.

    Цитируем дальше  слова  С.  А.  Толстой  по  записи В.  М.  Феокритовой  от  4  сентября:
  «Если  бы  даже  он  и  оставил  всё  Черткову  или  на  общую  пользу, то  я неизданные  сочинения  всё  равно не отдам,  ведь там годов  нет.  Когда было что написано —  поди  угадай.  Мне  все  поверят,  что  они  были  написаны до <18>81 года. Да  положим,  всё  равно,  мы  ведь Завещания  не  оставим  без оспоривания,  ни  я,  ни  сыновья,  ведь  у  нас  аргумент  очень  сильный,  мы докажем, что он был слаб умом последнее время, что  с ним часто делались обмороки,  ведь  это правда,  и  все  это  знают,  и  докажем,  что  в  минуту  слабости умственной его и заставили написать Завещание, а что он сам никогда не хотел  обижать  своих детей». >

10. 5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

10 сентября.

    ... Вечером Лев Николаевич опять пришёл в гневное состояние и сказал мне: «Никогда ни в чём тебе больше не буду уступать и страшно раскаиваюсь в своей ошибке, что обещал не видеться с Чертковым» (ДСАТ – 2. С. 199).

10.6. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО


10 сентября.

    Нынче 10-го всё то же. Ничего не ест. Я вошёл. Сейчас <же> укоры и о Саше, что ей надо в Крым. Утром думал, что  не  выдержу,  и  придётся уехать  от  неё. С ней нет жизни. Одна мука. Как ей и сказал: моё горе то, что я не могу быть равнодушен. 

11 сентября.

    К вечеру начались сцены беганья в сад, слёзы, крики.  Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его и убежала, нанимать  телегу и сейчас уезжать. И так  целый вечер. Когда же я вышел из себя и сказал ей son fait [франц. “правду о её поведении”], она вдруг  сделалась  здорова,  и  так  и  нынче 11-го. Говорить с ней невозможно, потому что, во 1-х, для неё не обязательна ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, которые ей говорят или которые она  говорит.

    Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать.  Здоровье нехорошо стало.

12 сентября.

    Софья Андреевна после страшных сцен уехала.  Понемногу успокаиваюсь (58, 136 - 137).

10. 7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

12 сентября.

    Опять утром волновалась, плакала горько, тяжело, мучительно. Голова точно хотела вся расскочиться. <…> Я избегала этот день встречи с Льв<ом> Ник<олаевиче>м. Его недоброе упорство сказать ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО хотя что-нибудь о своём приезде измучило меня. Окаменело его сердце! Я так страдала от его холодности, так безумно рыдала, что прислуга, провожавшая меня во время моего отъезда, заплакала, глядя на меня. На мужа, дочь и других я и не взглянула. Но вдруг Лев Ник. подошёл ко мне, обойдя пролётку с другой стороны, и сказал со слезами на глазах: "Ну, поцелуй меня ещё раз, я скоро, скоро приеду..."

    Но обещания своего не сдержал и прожил ещё 10 дней в Кочетах {Приписано позднее.}.

    Ехала я всю дорогу рыдая. Таня с внучкой Танечкой и Микой сели ко мне в пролётку и немного проводили меня.

    Приехала в Ясную Поляну ночью, встретили меня Варвара Михайловна и Булгаков. Пустота в доме и одиночество моё мне показались ужасны. Перед отъездом я написала письмо Льву Ник., которое ему передал Сухотин. Письмо, полное нежности и страдания, -- но лёд сердца Льва Ник. ничем не прошибёшь. (Письмо это переписано в тетрадь моих всех писем к мужу.)

    На это письмо Лев Ник. мне ответил коротко и сухо, и в следующие 10 дней мы уже не переписывались, чего не было ничего подобного во все 48 лет нашей супружеской жизни {Приписано позднее.}.

Усталая, измученная, я просто шаталась, когда вернулась домой. И всё я жива, ничто меня не сваливает, только худею и чувствую, что смерть всё-таки быстрее приближается, чем раньше, до этих бедствий. И слава Богу!» (ДСАТ – 2. С. 199 - 200).


==========================


ЭПИЗОД ОДИННАДЦАТЫЙ

11.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

13 сентября.

    Разговоры всякие тяжёлые, и все считают меня ненормальной и несправедливой относительно мужа, а я пишу только правдивые ФАКТЫ в своём дневнике. Пусть люди из них делают свои выводы. Материальные дела и жизнь меня мучают» (ДСАТ – 2. С. 200).

11.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

16-17 сентября.

    Но письма из Ясной ужасные. Тяжело то, что в числе её безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным моё завещание, если есть таковое. Кроме того, всё те же рассказы обо мне и признания в ненависти ко мне. Получил письмо от Черткова, подтверждающее советы всех о твёрдости и моё решение. Не знаю, выдержу ли.

    Нынче ночь 17-го. Хочу вернуться в Ясную 22-го (58, 137).

11.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

17 сентября.

    ...День именин — день предложения мне Льва Николаевича. И ЧТО сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему ВСЮ свою жизнь? Он ИСТЯЗАЛ меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом. [...]».

18 сентября.

     Утром вернулась в Ясную. Всё время, весь день плакала, невыносимо страдала. Получила много поздравительных писем, но ни от мужа, ни от детей. Тоска в пустом доме ужасающая! Читала корректуры, надрывая глаза от слёз и напряжённой работы. Порою поднималось в душе даже чувство досады к человеку, так спокойно и последовательно истязавшему меня за то, что я возненавидела его идола – Черткова.

21 сентября.

     20 сентября и 21 сентября провела с делами в Москве. Заехала навестить старушку — няню Танеева и узнать что-нибудь о нём. Он ещё в деревне. Хотелось бы его повидать и послушать его игру. Этот добрый спокойный человек когда-то, после смерти Ванечки, много помог мне в смысле душевного успокоения.
   
     Теперь это невозможно; я уже не так люблю его, и мы не видимся почему-то… (ДСАТ – 2. С. 201).

11.4. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

22 сентября. Утро.

     Еду в Ясную, и ужас берёт при мысли о том, что; меня ожидает. Только fais се que doit... <Отрывок из любимой пословицы Льва Николаевича: «Делай то, что должно, и пусть всё будет так, как будет». — Р. А.>. А главное, молчать и помнить, что в ней душа — Бог (58, 137).

     < ПРИМЕЧАНИЕ.
На   этом  кончаются  записи  Толстого  в  первой  тетради  Дневника для  одного  себя». Увы! И этот, тайный, Дневник Льва Николаевича Толстого был по возвращении из Кочетов скоро обнаружен при обыске в голенище сапога и похищен Софьей Андреевной Толстой! К пустой странице второй тетради ею был приклеен лист чистой  бумаги, на котором она написала:

    «С болью сердца переписала этот скорбный  дневничёк <так в оригинале. – Р. А.> моего мужа.

     Сколько здесь несправедливого,  жестокого  и — прости меня Бог и Лёвочка — не  правдивого  против  меня, подтасованного,  придуманного....

     Хотя бы о женитьбе  его. Пусть добрые люди  прочтут его дневник, как и когда он ухаживал  за  мной. […] Тогда это был МОЙ Лёвочка, и на долго.  Здесь он ЧЕРТКОВСКИЙ. София Толстая». >

11.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

22 сентября.

     Вернулась утром в Ясную Поляну. Морозно, ясно, в душе какой-то ад горя и отчаяния. Ходила по саду и до безумия, до страшной головной боли плакала. И всё я жива, и хожу, и дышу, и ем, но не сплю. Замёрзли цветы, как и моя жизнь. Вид унылый, и в душе уныло. Вспыхнет ли ещё когда-нибудь искра счастья и радости в нашей жизни?

     Думаю, что, пока поблизости Чертков, этого не будет уж больше никогда!

    От Льва Ник-а ни слуху ни духу. Он не уступил мне ни одного дня, не пожертвовал своей эпикурейской жизнью у Сухотиных с играми в шахматы и винт ежедневно, и я уже без прежней любви ждала его.

    Ночью приехали Лев Никол<аевич>, Саша и доктор, и вместо радости я упрекнула ему, расплакалась и ушла к себе, чтоб дать ему отдохнуть от дороги» (ДСАТ – 2. C. 202).

11.6. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

22 сентября.

    Нигде, как в деревне, в помещичьей усадьбе не видна так ясно вся греховность жизни богатых.

    ЯСНАЯ ПОЛЯНА. Проехали очень хорошо. [...] Дома застал Софью Андреевну раздражённой: упрёки, слёзы. Я молчал (58, 106).

11.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

23 сентября.

   < 48-я годовщина свадьбы Л. Н. Толстого и С. А. Толстой. – Р. А.>

   Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна в своей комнате. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена, — не очень их было много, — моей 48-летней брачной жизни.

      < КОММЕНТАРИЙ.

     Это личное моё мнение. Если бы Софье Андреевне удалось вести себя поспокойнее и поуступчивее в 1890-х гг. (особенно 1894-95-й гг.) и в 1909-1910 гг. — в 1912-м она бы и с мужем живым, и с живым, в лучшей поре первой молодости, любимым сыном Ванечкой, и другими детьми (возможно, только кроме Маши...) отпраздновала бы в этот же день 50-летие свадьбы. Было бы так!

    И своим выбором нездоровой жизни в городе, и атмосферой, которую своими скандалами она создавала в семье – она буквально «выжила на тот свет» слабого ребёнка. Александра, дочь, выжила, ибо и старше была уже тогда, и физически крепче, и психологически «толстокожее», то есть не столь чувствительна к злу.

    Но — да, да! "истории неведомо сослагательное наклонение"... - Р.А. >

     Просила потом Льва Ник<олаевич>а позволить нас фотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая, -- неопытный Булгаков не сумел снять.

    К вечеру Л. Н. стал как-то мягче и добрее, и мне стало легче на душе. Почувствовала некоторое успокоение, точно я действительно нашла вновь свою ПОЛОВИНУ (ДСАТ – 2. С. 202).

11.8. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

23 сентября

    Нынче с утра Софья Андреевна ушла куда-то; потом в слезах. Было очень тяжело. Куча писем. Есть интересные. Саша раздражена и не права (дочь и единомышленница Л. Н. Толстого резко протестовала против постановочного и показного, в неискренних позах, фотографирования супругов. - Р. А.). [...]

      Потерял маленькую книжечку.

      <Софья Андреевна при обыске личных вещей и одежды мужа «случайно» обнаружила в голенище сапога и умыкнула себе его тайный «Дневник для одного себя» с записями от 29 июля по 22 сентября 1910 г. – Р. А.>

     Ложусь, 12 часов. Избегаю пасьянсы, хочу избегать игры. Жизнь только в настоящем (58, 106).

==============================


ЭПИЗОД ДВЕНАДЦАТЫЙ

12.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

24 сентября.

     Недолго был добр Лев Никол<аевич>. Опять он кричал на меня за то, что я, узнав в Таптыкове от француженки, бывшей гувернантки Дитерихсов, что у Черткова читали Л<ьва> Н<иколаевича> рассказ «Детская мудрость», просила и мне его дать прочесть. Когда в доме, и даже у Льва Ник<олаевич>а не оказалось ни одного экземпляра, я почувствовала досаду и горечь сердца и сказала, что Чертков, конечно, поспешил отобрать рукопись, потому что он КОЛЛЕКЦИОНЕР и больше ничего. За это страшно рассердился Лев Никол<аевич> и так накричал на меня, что я опять неутешно плакала. Ушла в ёлочки, пилила там ветки, потом копировала фотографии, читала корректуру и весь день почти не видала мужа» (ДСАТ – 2. С. 202).

    <Тяжелейшая ссора из-за рукописи «Детской мудрости" Л. Н. Толстого – великолепная «живая» иллюстрация безумия ВЗРОСЛОГО мира, которому Лев Николаевич противопоставил в этом сочинении суждения детей. - Р. А.>

12.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

24 сентября.

    Потерял маленький дневник. Пишу здесь. Начало дня было спокойно. Но за завтраком начался разговор о «Детской мудрости», что «Чертков, коллекционер, собрал…». «Куда он денет рукописи после моей смерти?» Я немного горячо попросил оставить меня в покое. Казалось, ничего. Но после обеда начались упрёки, что я кричал на неё, что мне бы надо пожалеть её. Я молчал. Она ушла к себе, и теперь 11-й час, она не выходит и мне тяжело. От Черткова письмо с упрёками и обличениями. ОНИ РАЗРЫВАЮТ МЕНЯ НА ЧАСТИ. ИНОГДА ДУМАЕТСЯ: УЙТИ ОТО ВСЕХ.

     Оказывается, она спала и вышла спокойная. Я лёг после 12-ти (58, 138. Выделение наше. – Р. А.).

     < ПРИМЕЧАНИЕ.

     В этот день Лев Николаевич получил одно из самых «непонимающих», эгоистических писем от приближённого своего друга В. Черткова, в котором тот сетовал на «обязательства» (в частности, на обещание Толстого Софье Андреевне не видеться с ним, с Чертковым), которые поставили его со старцем Львом отношения в «неестественное состояние». Прозрачно намекая, что обещания нужно забрать, Чертков сулил в противном случае разлуку: «лучше никогда не видаться лицом к лицу, нежели видеться при таких фальшивых, недостойных наших отношений условиях, при которых самая святость этих отношений как бы отдаётся на поругание и при которых встречи наши будут происходить не тогда, когда угодно нашей душе и нашему Богу, а когда угодно другому, такому же, как мы с вами, не более, как ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ существу, которому вы сами добровольно и сознательно вручили эту власть над собою» (Сб. Уход Льва Толстого. С. 495 – 496). >

25 сентября.

     Проснулся рано, написал письмо Черткову. Надеюсь, что он примет его, как я прошу. Сейчас одеваюсь. Да, всё дело моё с Богом, и надо быть одному. ОПЯТЬ ПРОСЬБА СТОЯТЬ ДЛЯ ФОТОГРАФИИ В ПОЗЕ ЛЮБЯЩИХ СУПРУГОВ. Я согласился, и всё время стыдно. Саша рассердилась ужасно. Мне было больно. Вечером я позвал её и сказал: мне не нужна твоя стенография, но твоя любовь. И мы оба хорошо, целуясь, поплакали (Там же).

     < Речь о показушном фотографировании «для истории» по инициативе Софьи Андреевны, с целью создать впечатление «мира и лада в семье», которые нарушал будто бы один В. Г. Чертков. – Р. А. >

12.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

25 сентября.

     Лев Николаевич читает с интересом книгу Малиновского «Кровавая месть»… (ДСАТ – 2. С. 203)

     < В этот день Лев Николаевич знакомился с трудом проф. Иоанникия Алексеевича Малиновского «Кровавая месть и смертные казни». Эта книга — близкое мировоззрению Толстого гуманистическое выступление юриста против смертных казней и социального насилия. – Р. А. >

26 сентября.

     С утра всё было мирно и хорошо. Саша с Варварой Михайловной уехали в Таптыково к Ольге, а с нами осталась Мария Александровна; я копировала фотографии. Проходя через кабинет Льва Николаевича, я увидала, что портрет Черткова, который я в отсутствие Льва Николаевича перевесила на дальнюю стенку, заменив его портретом отца Л. Николаевича, — снова повешен над головою и креслом Льва Николаевича, в котором он всегда сидит.

    Мне тяжело было видеть портрет этого ненавистного мне человека ежедневно над Львом Николаевичем, когда я по утрам приходила с ним здороваться; я и удалила его.

    То, что Лев Ник<олаевич> восстановил его на прежнее место, привело меня в страшное отчаяние. Не видая его, он не мог расстаться с его портретом. Я сняла его, изорвала на мелкие части и бросила в клозет. Разумеется, Лев Ник<олаевич> рассердился, справедливо упрекал меня в лишении свободы (он теперь вдруг на этом помешался), о которой всю жизнь не только не заботился, но и не думал. К чему СВОБОДА, когда мы всю жизнь любили друг друга и старались сделать всё приятное и радостное друг для друга?

     Опять я пришла в безумное отчаяние, опять поднялась ревность к Черткову самая едкая, и опять я поплакалась до изнеможения и головной боли. Думала о самоубийстве. Думала, что надо убрать себя из жизни Льва Николаевича и дать ему желанную свободу. Я пошла в свою комнату, достала фальшивый пистолет, пугач, и, думая приобрести себе настоящий, попробовала выстрелить из пугача. Потом, когда Лев Ник. вернулся с верховой езды, я выстрелила и вторично, но он не слыхал (Там же).

     <Следом, уже ночью, по вызову М. А. Шмидт приехали защитить Льва Николаевича дочь Александра и помощница Варвара Михайловна. Однако "помощь" ограничилась новым скандалом, Александра жестоко изругала мать. Марии Александровне кое-как удалось спровадить горе-"помощниц" восвояси. - Р.А.>

12.4.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

26 сентября.

    Дурно спал, дурные сны. Встав, перевесил портреты по местам; ходил. Начал писать Чешским юношам, продолжал заниматься книжками Для Души. [...] Поехал верхом с Душаном. Вернувшись, застал Софью Андреевну в волнении. ОНА СОЖГЛА ПОРТРЕТ ЧЕРТКОВА <Выделение наше. Зд. Толстой не точен: любящая супруга не сожгла портрет Черткова, а утопила его в сортире. – Р. А.>. Я было начал говорить, но замолчал — невозможно понять. [...] Я очень устал. Софья Андреевна пыталась опять говорить. Я отмалчивался. Сказал только до обеда то, что она перевесила в моей комнате мои портреты, потом сожгла портрет моего друга, и я оказываюсь виноват во всём этом. Продолжение дня было то, что Саша с Варварой Михайловной вернулись по вызову Марьи Александровны. Софья Андреевна встретила их бурно, так что Саша решила уехать (58, 107).

12.4.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

26 сентября

     Опять сцены из-за того, что я повесил портреты, как были. Я начал говорить, что НЕВОЗМОЖНО ТАК ЖИТЬ. И ОНА ПОНЯЛА. Душан говорил, что она стреляла из детского пистолета, чтобы испугать меня. Я не испугался и не ходил к ней. И действительно, лучше. Но очень, очень трудно. ПОМОГИ, ГОСПОДИ (58, 138. Выделения наши. - Р. А.).

12.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

27 сентября.

    Лев Николаевич поехал один верхом по шоссе, я за ним в кабриолете. Он, видимо, нарочно, постоянно оглядываясь, ехал всё дальше и дальше, ожидая, что я наконец озябну (я плохо оделась) и вернусь. Но я не вернулась, простудилась, получила потом насморк, но до дому доехала с ним. Мы сделали тогда 17 вёрст…» (ДСАТ – 2. С. 204).

12.6. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

27 сентября.

    Как комично то противоположение, в котором я живу, в котором без ложной скромности: вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим: борьба и участие в женских капризах, и которым посвящаю большую часть времени.

     Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным.

      Вчера была ужасная сцена с вернувшейся Сашей. Кричала на Марью Александровну <Шмидт, единомышленница Л. Н. Толстого. — Р. А.>. Саша сегодня уехала в Телятинки. И она преспокойная, как будто ничего не случилось. Показывала мне пугач-пистолет — и стреляла, и лгала. Нынче ездила за мной на прогулке, вероятно, выслеживая меня. Жалко, но трудно. ПОМОГИ, ГОСПОДИ (58, 138 - 139).

12.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

27 сентября.

     Всё так же занималась в одиночестве и с тяжелым камнем на душе. Не только мне не помогают выздороветь, но всё делают, чтоб мучить меня! Даже случайности против меня! Лев Николаевич ездил верхом в Овсянниково к Марье Александровне и встретил Черткова, ехавшего к Ольге в Таптыково. Так и защемило сердце, когда я подумала о той радости, которую они оба испытали. Но Лев Ник. с лошади не слезал и поговорил недолго; a parte [уединения] никакого не было, так как ехали ещё Дима и Ростовцев. Во весь день Л. Н. ел очень мало, начинался насморк, и изредка он кашлял; разумеется, вчерашняя поездка не могла обойтись даром; да и в Овсянниково ездить и далеко, и очень холодно было. Никогда ему даром не обходились поездки в Овсянниково (ДСАТ – 2. С. 204).

29 сентября.

    <Накануне Лев Николаевич, действительно, видится случайно с Чертковым во время поездки верхом в Овсянниково. Но это последний день его относительно хорошего самочувствия. 29-го Софья Андреевна замечает, что Лев Николаевич тих и "не бодр">.

30 сентября.

     У Льва Николаевича сильная изжога с утра. Это всегда плохой признак, и мне тревожно ... он что-то уныл. […] …Ни здоровья, ни энергии, ни прежней работоспособности. Я скоро умру (ДСАТ – 2. С. 205).

12.8.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

28 сентября.

    Очень тяжело. Эти выражения любви, эта говорливость и постоянное вмешательство. Можно, знаю, что можно всё-таки любить. Но не могу, плох (58, 139).

12.8.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

29  сентября.

    Встал рано. Мороз и солнце. Всё слаб. Гулял. Сейчас вернулся. Прибежала Саша. Софья Андреевна не спала и тоже встала в 8-м часу. Очень нервна. Надо быть осторожнее. Сейчас, гуляя, раза два ловил себя на недовольстве то тем, что ОТКАЗАЛСЯ ОТ СВОЕЙ ВОЛИ, то тем, что будут продавать на сотни тысяч новое издание, но оба раза поправлял себя тем, ЧТО ТОЛЬКО БЫ ПЕРЕД БОГОМ БЫТЬ ЧИСТЫМ. И СЕЙЧАС СОЗНАЁШЬ РАДОСТЬ ЖИЗНИ (58, 108. Выделения наши. - Р. А.).

12.8.3. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

29 сентября.

     Саша хочет ещё пожить вне дома. Боюсь за неё. Софья Андреевна лучше. Иногда находит на меня ложный стыд за свою слабость, а иногда, как нынче, радуюсь на эту слабость.
      Нынче в первый раз увидал возможность добром — любовью покорить её. Ах, как бы...

30 сентября.

     Нынче всё то же. Много говорит для говоренья и не слушает. Были нынче тяжёлые минуты от своей слабости: видел неприятное, тяжёлое, где его нет и не может быть для истинной жизни (58, 139).

12.8.4. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

30 сентября.

    Софья Андреевна говорит, что не понимает любви к врагам, что в этом есть аффектация. Она, да и многие не понимают этого, главное, потому, что думают, что то пристрастие, которое они испытывают к людям, есть любовь (58, 108).

12.9. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

1 октября.    

    <Соня предлагает мужу навестить В. Г. Черткова, и, как ей кажется, видит радость на его лице. Это вызывает у С. А. нервный припадок со слезами. Толстой, разумеется, никуда не едет. - Р. А.>

     Дошла опять до отчаяния и ушла к себе плакать. Спасибо моему милому мужу, что он не поехал к Черткову, а поехал опять верхом в лес и по оврагам и очень устал. <…> Льёт дождь и ветрено.

2 октября.

     Утром приехал милый П. И. Бирюков…  Рассказывая ему о своём горе, я плакала. Он тоже не любит Черткова и понял меня. Льву Николаевичу всё хуже; расстроился желудок, он никуда не ходил и всё спал.

     < КОММЕНТАРИЙ.

     Софья Андреевна здесь отчасти повторяет свой же московский «подвиг» 1895 года – убийство младшего своего сына Ванички. Только ребёнок не мог никуда убежать из тяжёлой, скандальной домашней атмосферы и просто постепенно ослабевал, пока не заболел смертельно.

      3 октября, после ещё одной вынужденной «прогулки», старец Лев наконец тяжело заболевает… -- Р. А. >

12.10.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

1 октября.

     Ужасно тяжело недоброе чувство к ней, которое не могу преодолеть, когда начинается это говоренье, говоренье без конца и без смысла и цели.

     Черткова статья о душе и Боге, боюсь, что слишком ум за разум. Радостно, что одно и то же у всех истинно самобытных религиозных людей.

2 октября.

    <О Софье Андреевне.> С утра первое слово о своём здоровье, потом осуждение, и разговоры без конца, и вмешательство в разговор.

     И я плох. Не могу победить чувства нехорошего, недоброго.

    Нынче живо почувствовал потребность художественной работы и вижу невозможность отдаться ей от неё, от неотвязного чувства о ней, от борьбы внутренней. Разумеется, борьба эта и возможность победы в этой борьбе важнее всех возможных художественных произведений.

12.10.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

2 октября.

    Встал больной. Походил. Северный, неприятный ветер. Ничего не записал, но ночью очень хорошо, ясно думал о том, как могло бы быть хорошо художественное изображение всей пошлости жизни богатых и чиновничьих классов и крестьянских рабочих, и среди тех и других, хоть по одному духовно живому человеку.

3 октября.

     Вчера не дописал вечера. Хорошо говорил с Серёжей и Бирюковым о болезни Сони. Потом прекрасно играл Гольденвейзер и с ним хорошо поговорили. Тани не дождался, поздно заснул. Сегодня ночью, странное дело, упорно видел скверные сны. Проснулся рано, погулял по хорошей погоде, приехала <мл. дочь> Саша. С ней хорошо. Писать не хочется (58, 110 - 112).

==========================


ЭПИЗОД ТРИНАДЦАТЫЙ

13.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

3 октября.

     <После прогулки у Толстого начинается тяжёлый припадок>.

     Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, поминая об обеде, но тотчас же впадал в забытье. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не смогли удержать ног, так их дёргало. Я, благодаря Бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном. Таня давала нюхать соли; обложили всё ещё ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, — но припадки продолжались и судороги повторились пять раз.

     …Обняв дёргающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, — РАСКАЯНИЕ, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили всё моё существо. Всё, всё для него — ЛИШЬ БЫ ОСТАЛСЯ хоть на этот раз ЖИВ и поправился бы, ЧТОБ В ДУШЕ МОЕЙ НЕ ОСТАЛОСЬ УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ за все те беспокойства, которые я ему доставила своей нервозностью и своими болезненными тревогами <Выделение наше. – Р. А.>

     Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Лёвочку на войну тётенька Татьяна Александровна <Ёргольская>, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришёл в себя, но решительно ничего не помнил, что с ним было.

    […] Всю ночь просидела возле своего больного на стуле и молилась о нём.

4 октября.

    Рожденье <дочери> Тани, все повеселели. Ездили к Чертковым. Льву Ник<олаевичу> гораздо лучше, но он не встаёт с постели. Память и сознание вполне восстановились, но интересуется, что с ним было и что он говорил.

    [...] Трогательно и сердечно помирились с Сашей и решили ничего не вспоминать и вместе преследовать одну цель: сделать Льву Н<иколаевич>у жизнь как можно спокойнее и счастливее. Но, Боже мой! как это будет трудно, если для этого нужно возобновить отношения с Чертковым. [...].

5 октября.

    Льву Н-у с утра гораздо лучше... Таня не добра и всё упрекает, грозит чем-то…»

     < КОММЕНТАРИЙ.

     Александра была очевидно потрясена последними событиями и уверилась на тот момент в психической ненормальности матери.  Татьяна Львовна и старший сын Сергей, исходя из того же соображения, всё-таки упрекали Софью Андреевну и говорили ей, что назначат над ней опеку, потому что она совершенно измучила отца. – Р. А. >

      Лев Ник. очень со мной добр и ласков; он видел, как мне было тяжело и жаль его, как самоотверженно и полезно за ним ухаживала и как раскаивалась, что не поберегла его!» (ДСАТ – 2. С. 206 - 207).

13.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

5 октября.   

    3-го я после передобеденного сна впал в беспамятство. Меня раздевали, укладывали, ставили клизму, я что-то говорил и ничего не помню. Проснулся, опомнился часов в 11. Головная боль и слабость. Вчера целый день лежал в жару, с болью головы, ничего не ел и в той же слабости. Так же и ночь. Теперь 7 часов утра, всё болит голова и печень, и ноги, и ослаб, но лучше. Главное же моей болезни то, что она помирила Сашу с Софьей Андреевной. Саша особенно была хороша. Варя приехала. Ещё посмотрим. Борюсь с своим недобрым чувством к ней, не могу забыть этих трёх месяцев мучений всех близких мне людей и меня. Но поборю. Ночь не спал, и не сказать, чтобы думал, а бродили в голове мысли (58, 140).

13.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

7 октября.

    <Описывает приезд к Толстому Черткова>. Я побежала смотреть в стеклянную дверь, какое будет их свидание, смотрю, — занавес только что задёрнул Л. Н. Я бросилась в комнату Л. Н-ча, отдёрнула занавес, взяла бинокль и смотрела — будут ли какие особенные выражения любви и радости. Но Л.Н. знал, что я смотрю, пожал Черткову руку и сделал неподвижное лицо. Потом они о чём-то долго говорили.

    [...] Весь вечер меня трясло ужасно; я не плакала, но мне всякую минуту казалось, что я сейчас вот-вот умру. Лев Ник. несколько раз принимался мучить и дразнить меня, что Чертков ему «САМЫЙ БЛИЗКИЙ» человек, и я наконец заткнула уши и закричала: «Не слушаю больше, двадцать раз уже слышала это, довольно!»

    Каких усилий мне стоило согласиться пустить в дом этого идиота, и как я старалась взять себя в руки! Невозможно, он просто дьявол, я не выношу его никак!
Л.Н. опять стал мрачен...

     И как тут быть? Бог разрешит как-нибудь. Лучше было бы отъезд куда-нибудь Черткова. Потом — смерть его или моя. Худшее — смерть Л.Н. [...] Я не убьюсь теперь, никуда не уйду, не буду ни студить, ни терзать себя голодом и слезами. Мне настолько плохо, что я быстро иду к смерти без насилия над организмом, который, как я убедилась, ничем не убьешь по СВОЕЙ воле.

8 октября.

    ...Он внушал мне, что я на себя напустила дурь, от которой должна сама избавиться, что у него нет никакой ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ любви к Черткову...

    Теперь я сняла с него обещание не видеть Черткова, но вчера он видел, какою ценою мне досталось его свидание с этим противным идиотом, и сегодня он упрекал мне, что он никогда не может быть спокоен, потому что над ним висит постоянно Дамоклесов меч моего тяжелого отношения к свиданиям с Чертковым. А зачем они? (ДСАТ – 2. С. 208 - 209).

13.4.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

7 октября.

    Вчера 6 октября. Был слаб и мрачен. Всё было тяжело и неприятно. От Черткова письмо. Он считает это напрасно. Она старается и просила его приехать. Сегодня Таня ездила к Чертковым. Галя очень раздражена. Чертков решил приехать в 8, теперь без 10 минут. Софья Андреевна просила, чтобы я не целовался с ним. Как противно. Был истерический припадок (58, 140).

13.4.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

7 октября.

     Таня ездила к Черткову. Он хочет приехать в 8, т. е. сейчас. Буду помнить, что надо помнить, что я живу для себя, перед Богом. Да, горе в том, что когда один — помню, а сойдусь — забываю.

     Был Чертков. Очень прост и ясен. Много говорили обо всём, кроме наших затруднённых отношений. Оно и лучше. Он уехал в 10-м часу. Соня опять впала в истерический припадок, было тяжело (58, 115).

13.4.3. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

8 октября.

    Я высказал ей всё то, что считал нужным. Она возражала, и я раздражился. И это было дурно. Но может быть, всё-таки что-нибудь останется. Правда, что всё дело в том, чтобы самому не поступить дурно, но и её не всегда, но большею частью искренне жалко. Ложусь спать, проведя день лучше (58, 140).

9 октября.

    Она спокойна, но затевает говорить о себе. Читал истерию. Все виноваты, кроме нее. Не поехал к Чертковым и не поеду. Спокойствие дороже всего. На душе строго, серьёзно (Там же. С. 140 - 141).

10 октября.

    Тихо, но всё неестественно и жутко. Нет спокойствия (Там же. С. 141).

13.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

10 октября.

Л. Н. ходил гулять и утром, и днем, один, пешком, и довольно долго. Приходила мучительная мысль, что он ходил на свидание с Чертковым. Еще мучаюсь любопытством и желанием прочесть дневник Льва H-а. Что-то он там пишет и сочиняет?


=============================


ЭПИЗОД ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

14.1. ДНЕВНИК С. А.  ТОЛСТОЙ

12 октября.

     Понемногу узнаю ещё разные гадости, которые делал Чертков. Он уговорил Льва Николаевича сделать распоряжение, чтоб после смерти его права авторские не оставались детям, а поступили бы на общую пользу, как последние произведения Льва Николаевича. И когда Лев Ник<олаевич> хотел сообщить это семье, господин Чертков огорчился и не позволил Л. Н. обращаться к жене и детям. Мерзавец и деспот! Забрал бедного старика в свои грязные руки и заставляет его делать злые поступки. Но если я буду жива, я отомщу ему так, как он этого себе и представить не может. Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков кусок хлеба, а у его сына в английском банке миллион шальных денег...

     Сегодня я сказала Льву Никол., что я знаю о его распоряжении. Он имел жалкий и виноватый вид и всё время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упрёков, судбищ и всего тяжёлого!

    Да, это злой дух орудует руками этого Черткова — недаром и фамилия его от чёрта, и недаром Лев Ник. в дневнике своём писал:

     «Чертков вовлёк меня в борьбу. И эта борьба очень тяжела и противна мне».

    <После недолгой отлучки дома, жизни в удалении от жены, Лев Николаевич ослабил бдительность, и Софья Андреевна похищает у него тщательно скрываемый от неё "Дневник для одного себя". Запись от 29 июля в нём, как мы помним, указывает на существование тайного завещания. — Р. А.>

    Узнала я и о нелюбви Льва Николаевича, теперь ко мне. Он всё забыл, — забыл и то, что писал в дневнике своём <в 1862 г., перед свадьбой>: «Если она мне откажет, — я застрелюсь». А я не только не отказала, но прожила 48 лет с мужем и ни на минуту его не разлюбила.

     […] Вечером я показывала Льву Ник. его дневник 1862 года, переписанный раньше мной, когда он влюбился в меня и сделал мне предложение. Он как будто удивился, а потом сказал: «Как тяжело!».

     [...] Не могу считать себя виноватой, потому что всем своим существом чувствую, что я, отдаляя Льва Николаевича от Черткова, СПАСАЮ его именно от врага — дьявола. Молясь, я взываю к Богу, чтоб в дом наш вошло опять царство Божие... (ДСАТ – 2. С. 212 - 213).

14.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

12 октября.

    Опять с утра разговор и сцена. Что-то, кто-то ей сказал о каком-то моём завещании дневников Черткову. Я молчал. День пустой, не мог работать хорошо. Вечером опять тот же разговор. Намёки, выпытывания (58, 141).

14.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

13 октября.

    Мысль о самоубийстве назревает вновь... Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла — заснула. Я посмотрела на свою большую стклянку — но ещё не решилась.

     […] Ему надо НРАВИТЬСЯ духовно этому идиоту и во всём его слушаться…

    […] Изверг! И что ему за дело вмешиваться в дела нашей семьи? Что-то ещё выдумает этот злой фарисей, раньше обманувший меня уверениями, что он САМЫЙ БЛИЗКИЙ ДРУГ нашей семьи.

   […] Надо кончать скорей эти муки. А то завтра господин Чертков велит свезти МЕНЯ, а уж не рукописи, в сумасшедший дом, и Лев Ник., чтоб ему ПОНРАВИТЬСЯ, по слабости своей старческой, исполнит это, отрежет меня от всего мира, и тогда исхода смерти — и того лишишься. А то ещё от злости, что я ОБЛИЧИЛА Черткова, он убедит моего мужа уехать с ним куда-нибудь, но тогда исход один — опий, или пруд, или река в Туле, или сук в Чепыже. Верней и легче — опий.

    […] Когда я вчера заговорила с Львом Ник-м, что, сделав распоряжение об отдаче после смерти всему миру своих авторских прав помимо семьи, он делает дурное, недоброе дело, он всё время упорно и злобно молчал. И вообще он теперь взял такой тон: «Ты больна, я это должен выносить, но я буду молчать, а в душе тебя ненавидеть».

     <  КОММЕНТАРИЙ.
      Тут писательское, сочинительское чутьё Софье Андреевне изменило. Чувство меры!.. Даже то, что она повсюду растерянное или просто усталое молчание мужа аттестует как ЗЛОБНОЕ –  вряд ли вызовет чьё-то доверие. Но уж: «…я буду молчать, а в душе; тебя ненавидеть» -- чистейший бред неспокойного ума Софьи Андреевны! – Р. А.>

     Подлое внушение Черткова, что во мне главную роль играет КОРЫСТЬ, заразило и Льва H-а. Какая может быть корысть в больной, 66-летней старухе, у которой и дом, и земля, и лес, и капитал, и мои «Записки», дневники, письма — все, что я могу напечатать?!

     Больно ВЛИЯНИЕ дурное Черткова. Больно, что везде тайны от меня; больно, что ЗАВЕЩАНИЕ Льва H-а породит много зла, ссор, суда, пересудов газетных над могилой старика, который при жизни всем пользовался, а после смерти обездолил своих прямых многочисленных наследников.

     Браня, по внушению Черткова, во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь с своими гнусными делами они прячутся за закон [...].

    В какой-то сказке, я помню, читала я детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом её зверей — оленя, лошади, осла — ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, и бегством от меня тайным, и всякими злобными угрозами... Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мёртвых пчёл, — а то, что в душе каждого, — то умалчивается, то сжигает наши жизни, умаляет нашу любовь (ДСАТ - 2. С. 213-215).

14.4.1. ДНЕВНИК ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

13 октября.

     Софья Андреевна очень взволнована и страдает. Казалось бы, как просто то, что предстоит ей: доживать старческие годы в согласии и любви с мужем, не вмешиваясь в его дела и жизнь. Но нет, ей хочется — Бог знает чего хочется — хочется мучить себя. Разумеется, болезнь, и нельзя не жалеть (58, 117 - 118).

14.4.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

13 октября.

    Оказывается, она нашла и унесла мой дневник маленький. Она знает про какое-то, кому-то, о чём-то завещание – очевидно, касающееся моих сочинений. Какая мука из-за денежной стоимости их — и боится, что я помешаю её изданию. И всего боится, несчастная (58, 141).

14.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

14 октября.

    С утра, проснувшись рано, написала мужу письмо… (ДСАТ – 2. С. 216).

    [ТЕКСТ ПИСЬМА:

     14 октября 1910 г. Ясная Поляна.

     Ты каждый день меня как будто участливо спрашиваешь о здоровье, о том, как я спала, а с каждым днём новые удары, которыми сжигается моё сердце, которые сокращают мою жизнь и невыносимо мучают меня и не могут прекратить моих страданий.

     Этот новый удар, злой поступок относительно лишения авторских прав твоего многочисленного потомства, судьбе угодно было мне открыть, хотя сообщник в этом деле и не велел тебе его сообщать мне и семье.

     Он <Чертков. — Р. А.> грозил мне напакостить, мне и семье, и блестяще это исполнил, выманив бумагу от тебя с отказом. Правительство, которое во всех брошюрах вы с ним всячески бранили и отрицали, — будет по закону отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытиным и разным богатым типографиям и аферистам, в то время как внуки Толстого по его злой и тщеславной воле будут умирать с голода.

     Правительство же, Государственный банк хранит от жены Толстого его дневники.

     Христианская любовь последовательно убивает разными поступками самого близкого (не в твоём, а в моём смысле) человека — жену, со стороны которой во всё время поступков злых не было никогда, и теперь кроме самых острых страданий — тоже нет. Надо мной же висят и теперь разные угрозы. И вот, Лёвочка, ты ходишь молиться на прогулке – помолясь, подумай хорошенько о том, что ты делаешь под давлением этого злодея, — потуши зло, открой своё сердце, пробуди любовь и добро, а не злобу и дурные поступки, и тщеславную гордость (по поводу своих авторских прав), ненависть ко мне, к человеку, который любя отдал тебе всю жизнь и любовь.

     Если тебе внушено, что мною руководит корысть, то я лично официально готова, как дочь Таня, отказаться от прав наследства мужа. На что мне? Я очевидно скоро так или иначе уйду из этой жизни. Меня берёт ужас, если я переживу тебя, какое может возникнуть зло на твоей могиле и в памяти детей и внуков. Потуши его, Лёвочка, при жизни! Разбуди и смягчи своё сердце, разбуди в нём Бога и любовь, о которых так громко гласишь людям. С. Т.» (Цит. по сб. Уход Льва Толстого. М. 2011. С. 516 - 517). ].

14.6.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

14 октября.

     Письмо с упрёками за какую-то бумагу о правах, как будто всё главное в денежном вопросе — и это лучше — яснее, но когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело. Всё не могу решительно объявить, что поеду к Чертковым (58, 141).

14.6.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

14 октября         

    …Телесно очень слаб. На столе письмо от Софьи Андреевны с обвинениями и приглашением, от ЧЕГО отказаться? Когда она пришла, я попросил оставить меня в покое. Она ушла. У меня было стеснение в груди и пульс 90 с лишком. […] Перед отъездом пошёл к Софье Андреевне и сказал ей, что советую ей оставить меня в покое, не вмешиваясь в мои дела. Тяжело (58, 118).

==============================


ЭПИЗОД ПЯТНАДЦАТЫЙ

15.1. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

16 октября.

     ...Утро не спалось, и всё думала, как бы выручить из банка государственного в Туле дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Ник. объявил, что едет к Черткову. [...] Точно во мне оторвалась вся внутренность. Вот они угрозы, под которыми я теперь постоянно живу! Я тихо сказала: «Только второй день, как я стала немного поправляться», — и ушла к себе.

    <Она настоятельно просит отказаться от поездки, но Толстой не может обещать, т. к. за ним прислали и просили навестить заболевшую А. К. Черткову, жену Владимира Григорьевича. Для Софьи Андреевны, однако, это было равносильно недопустимому свиданию Л. Н. Толстого с мужем Анны Константиновны. - Р.А.>

    Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам... Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки <где жили Чертковы. - Р. А.>, с биноклем, чтобы видеть всё далеко кругом. В Телятинках я залегла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Черткова, и ждала Льва Николаевича. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я всё себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Николаевича меня бы затоптала.

     Но он, к счастью, не приехал. [...] В 5-м часу я ушла и опять пошла бродить. Стало темно, я пришла в сад и долго лежала на лавке под большой ёлкой у нижнего пруда. Я безумно страдала при мысли о возобновлении сношений и исключительной любви к Черткову Льва Николаевича. Я так и видела их в своём воображении запертыми в комнате, с их вечными ТАЙНЫМИ о чём-то разговорами, и страданья от этих представлений тотчас же сворачивали мои мысли к пруду, к холодной воде, в которой я сейчас же, вот сию минуту, могу найти полное и вечное забвение всего и избавление от моих мук ревности и отчаяния! Но я опять из трусости не убила себя, а побрела, не помню даже, какими дорожками, к дому. В дом я не вошла, мне было страшно, и я селя на лавку под ёлкой. Потом я легла на землю и ненадолго задремала.

    Когда стало совсем темно и я увидела в окнах Льва Николаевича свет (значит, он проснулся)  меня пошли искать с фонарями. Алексей дворник меня нашёл.

     [...] Пришла домой, вся окоченела от холода; всё притупилось; я, не раздеваясь, села и так и сидела, не обедая, не снимая кофточки, шляпы и калош, как мумия. Вот как без оружия, но метко убивают людей.

     Оказалось, что Лев Николаевич, измучив меня и не обещав ничего, к Черткову не поехал, а поехал в Засеку, послав Душана Петровича мне сказать, что он не поехал к Черткову. Но Душан Петрович меня не нашёл, и я уже ушла в Телятинки.

      Когда я вечером спросила Л. Н., зачем же он меня измучил, не сказав, когда я его спрашивала, поедет ли он к Черткову, -- он мне с злобой начал кричать: «Я хочу свободы, а не подчиняться твоим капризам; не хочу быть в 82 года мальчишкой, тряпкой под башмаком жены!»

     И много ещё тяжелого и оскорбительного говорил он, а я страдала ужасно, слушая его. Потом сказала ему: «Не так ты ставишь вопрос: не в том дело, не так ты всё толкуешь. Высший подвиг человека есть жертвовать своим счастьем, чтоб избавить от страданий близкого человека». Но это ему не нравилось, и он одно кричал: «Все обещания беру назад, ничего не обещаю, что хочу, то буду делать», и т. п. (ДСАТ – 2. С. 217 - 218).

     <КОММЕНТАРИЙ

   В ходе жестокой вечерней беседы с мужем она не сумела добиться возобновления его обещания не видеть В.Г. Черткова.
 
    Её больную софистику о «жертве близким» легко обернуть против неё самой: старик-муж – разве не такой же «близкий», ради здоровья и покоя которого стоит пожертвовать и личными пристрастиями и амбициями, и ЕГО личными дневниками (со всей ПРАВДОЙ о её поведении, которая, благодаря В. Г. Черткову, в том числе, всё-таки дошла до нас!), и предполагаемыми материальными благами для детей и внуков от наследства и завещания (большую часть которых они всё равно потеряли бы после революций 1917 г., не  будь они детьми и внуками Льва Толстого!)

     В этом эпизоде трудно не симпатизировать Льву Николаевичу, нарушившему овечье «непротивленство» христианина, но ОТСТОЯВШЕМУ свои СВОБОДУ и ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО! - Р. А.>.

     Раза два я входила поздно вечером, выйдя из оцепенения, к Льву Николаевичу и хотела как-нибудь умиротворить наши с ним отношения. С трудом достигла этого, мы простились, поцеловались и расстались на ночь. Он сказал между прочим, что желает всё сделать, чтоб меня не огорчать и как мне лучше. Что-то будет завтра?

     Только что началась мирная спокойная жизнь, и опять всё омрачилось, и я ещё на более долгий срок ослабею и буду хворать; и опять и Лев Ник. подкосил свои силы и здоровье и не может работать. А всё от какой-то его idеe fixe, что он хочет быть СВОБОДЕН (Там же. С. 218).

15.2.1. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

16 октября.

     Сказал за завтраком, что поеду к Чертковым. Началась бурная сцена, убежала из дома, бегала в Телятинки. Я поехал верхом, послал Душана сказать, что не поеду к Чертковьм, но он не нашёл её. Я вернулся, её всё не было. Наконец, нашли в седьмом часу. Она пришла и неподвижно сидела одетая, ничего не ела. И сейчас вечером объяснялась нехорошо. Совсем ночью трогательно прощалась, признавала, что мучает меня и обещала не мучить. Что-то будет? (58, 118).

15.2.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

16 октября.

    Нынче разрешилось.

    Хотел уехать к Тане, но колеблюсь. Истерический припадок, злой.

  Всё дело в том, что она ПРЕДЛАГАЛА МНЕ ЕХАТЬ К ЧЕРТКОВЫМ, просила об этом, а нынче, когда я сказал, что поеду, начала бесноваться. Очень, очень трудно. Помоги Бог. Я сказал, что никаких обещаний не дам и не даю, но сделаю всё, что могу, чтобы не огорчить её. Отъезд завтрашний едва ли приведу в исполнение. А надобно. Да, это испытание, и моё дело в том, чтобы не сделать недоброго. Помоги Бог (58, 141).

     < Обдумав ситуацию, Толстой всё же отменил поездку к В. Г. Черткову. — Р. А. >

15.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

17 октября.

    Мучаюсь любопытством, что пишет в дневнике мой муж? Его теперешние дневники — сочинения ввиду того, что будут из них извлекать мысли и делать свои заключения. Мои дневники — это искренний крик сердца и правдивые описания всего, что у нас происходит. Пишет и Саша <дочь> дневник. [...] Отцу она служит довольно усердно. Мне грозит своими дневниками <т. е. ПРАВДОЙ, которую сообщает в них! – Р. А.>.

    Решила не ездить больше никуда: ни в Москву, ни в концерты, — никуда. Я так стала дорожить каждой минутой жизни с Львом Николаевичем, так его сильно люблю, как-то вновь, как последнее пламя догорающего костра, что расставаться с ним не буду. Помимо моей ревности к Черткову, я окружаю его такой любовью, заботой и лаской, что другой дорожил бы этим. А его избаловало всё человечество, которое судит его по книгам (по словам), а не по жизни и делам. Тем лучше! (ДСАТ – 2. С. 219 - 220).

15.4. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

17 октября.

     Встал в 8, ходил по Чепыжу. Очень слаб. Хорошо думал о смерти и написал об этом Черткову. Софья Андреевна пришла и всё так же мягко, добро обходилась со мной. Но очень возбуждена и много говорит. Ничего не делал, кроме писем. Не могу работать, писать, но, слава Богу, могу работать над собой. Всё подвигаюсь. [...[ Читал Сашин дневник. Хорошо, просто, правдиво. [...] Ложусь спать – слаб. Близкой смерти не противлюсь (58, 118 - 119).

15.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ.

19 октября.

    Вчера в ночь я была очень встревожена исчезновением дневника Льва Николаевича со стола, где он всегда лежал в запертом портфеле. И когда ночью Лев Ник. проснулся, я взошла к нему и спросила, не отдал ли дневника Черткову? «Дневник у Саши», — сказал Л. Н., и я немного успокоилась, хотя обидно, что не у меня.

    Саша выписывает МЫСЛИ из дневника, очевидно, для ненавистного Черткова, у которого СВОИХ чистых и хороших мыслей быть не может.

    Очень ясно и морозно; сейчас 8 град, мороза, звёзды и тишина. Все спят (ДСАТ – 2. С. 221).

15.6. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

19 октября.

    Ночью пришла Софья Андреевна: «Опять против меня заговор». — «Что такое, какой заговор?» — «Дневник отдан Черткову. Его нет». — «Он у Саши».

     Очень было тяжело, долго не мог заснуть, потому что не мог подавить недоброе чувство. [...] Опять ничего не делал, кроме писем. Здоровье худо. Близка перемена. Хорошо бы прожить последок получше. Софья Андреевна говорила, что жалеет вчерашнее. Я кое-что высказал особенно про то, что если есть ненависть хоть к одному человеку, то не может быть истинной любви (58, 118, 120).

=======================

ЭПИЗОД ШЕСТНАДЦАТЫЙ

16.1. ДНЕВНИК СОФЬИ АНДРЕЕВНЫ ТОЛСТОЙ

21 октября.

    Сегодня увидала в газете «Искры» мой и Л.Н. портрет в наш последний свадебный день. Пусть более ста тысяч человек посмотрят на нас вместе, держащихся рука об руку, как прожили вместе жизнь!

     […] Каждый день думаю: «Ну, слава богу, ещё день прошёл, и Лев Ник. к Черткову не поехал» (ДСАТ – 2. С. 222).

16.2.1. ДНЕВНИК ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

21 октября.

    Ходил не думая. Дома много писем, отвечал. Попробовал продолжать «О социализме» и решил бросить. Дурно начато, да и не нужно. Будут только повторения. Потом пришли ясенские «лобовые» <призывники в армию из крестьян села Ясенки. — Р. А.>. Говорил с ними. Слишком мы далеки: не понимаем друг друга. Ходил по саду. Обед. Вечером приехал Дунаев <А. Н. Дунаев, единомышленник Л. Н. Толстого. — Р. А.>. Много говорит. Устал. Одиночества мучительно хочется. […] С Софьей Андреевной хорошо (58, 121).

16.2.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

21 октября.

    Очень тяжело несу своё испытание. Слова Новикова: «Походил кнутом, много лучше стала» и Ивана: «В нашем быту вожжами», все вспоминаются, и недоволен собой <разумеется, Лев Николаевич не воспользовался такими подсказками о методах «воспитания» жены. — Р. А.>. Ночью думал об отъезде. Саша много говорила с ней, а я с трудом удерживаю недоброе чувство (58, 142).

16.3. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

22 октября.

     Опять не спала, мучилась и о дневниках в банке и примеривалась мысленно к возможности возобновления отношений Льва Ник. с Чертковым; и как ни стараюсь, — не могу примириться с этой мыслью.

     И вот, проповедуя любовь КО ВСЕМ людям, Л. Н. создал себе САМОГО БЛИЗКОГО ЧЕЛОВЕКА, иначе говоря КУМИРА; этим оскорбил и изранил всю меня, всё моё сердце, и примириться с свиданиями с этим САМЫМ БЛИЗКИМ ЧЕЛОВЕКОМ я совершенно не в состоянии. Теперь хоть этой непосредственной близости посредством свиданий быть не может, а духовная -- она неосязаема и долго не может быть поддерживаема с таким дураком. Когда ещё он за границей печатал сочинения Л. Н., то был предлог общения, а теперь не на чем держаться этому ДУХОВНОМУ ОБЩЕНИЮ.

     Говорила с Дунаевым; то же непонимание, предложение уехать за границу… (ДСАТ – 2. С. 223).

     < КОММЕНТАРИЙ.

     Сразу видно все последствия «церковно-православного», но НЕхристианского воспитания Софьи. Эта полубезумная (как минимум) мамзель и самого Христа Иисуса, вероятно, обвинила бы, что он себе круг приближённых учеников избрал, да ещё и из этого круга выделил любимого ученика – Иоанна. Ведь заповедь о «несотворении кумиров» — Моисеева, а Христос дал СВОЁ УЧЕНИЕ — и не одними словами, но и СВОИМ ПРИМЕРОМ, как поступать, пока новая Истина не восторжествует в мире. Держаться ЕДИНОМЫСЛЕННЫХ своих в Боге – наставников и учеников – а домашние… могут быть и во вражде с Истиной, с учением. Значит – нужно быть с Истиной, с Христом и Богом, а не с домашними.

    Не думаю, что сия язычница так протестовала, если бы старик Толстой сотворил бы в 80 лет кумира из НЕЁ. Да, ей надо было лечиться, сменить обстановку и оставить мужа в покое, так что поступавшие ей предложения о выезде за границу – не были «непониманием» ситуации. – Р. А. >

16.4. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

22 октября.

    Ничего враждебного нет с её стороны, но мне тяжело это притворство с обеих сторон.

23 октября.

    Всё так же тяжело обоюдное притворство, стараюсь быть прост, но не выходит. Мысль о Новикове не покидает <т. е. желание поселиться после ухода у друга-крестьянина М. П. Новикова. — Р. А.>. Когда я поехал верхом, Софья Андреевна пошла следить за мной, не поехал ли я к Черткову.

     Совестно даже в дневнике признаться в своей глупости. Со вчерашнего дня начал делать гимнастику — помолодеть, дурак, хочет — и повалил на себя шкаф и напрасно измучился. То-то дурак 82-летний (58, 142).

16.5. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

24 октября.

     ...Каждое утро, до отъезда Л.Н. на его обычную прогулку, со страхом жду, что он ТУДА <к Черткову. – Р. А.> поедет, не могу заниматься, волнуюсь и успокаиваюсь только тогда, когда вижу, что он направляется в другую сторону, и тогда уже на весь день хорошо и спокойно.

16.6.1 «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

24 октября.

    Саша ревела о том, что поссорилась с Таней. И я тоже. Очень тяжело, та же напряжённость и неестественность (58, 142).

16.6.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

23 октября.

    Я потерял память всего,  почти всего прошедшего,  всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования  своего духовного «я» и его требований, в котором  живу  теперь  почти  всегда (58, 121 - 122).

24 октября.

     Нынче получил два письма: одно о статье Мережковского, обличающего меня, другое от немца за границей, тоже обличающее. И мне было больно. Сейчас же подумал с недоумением: ЗАЧЕМ НУЖНО, ЧТОБ ЛЮДЕЙ БРАНИЛИ, ОСУЖДАЛИ ЗА ИХ ДОБРЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ? И сейчас же понял, как это не то, что оправдывается, но как это неизбежно, необходимо и благодетельно. Как бы вознёсся, возгордился человек, если бы этого не было, как бы незаметно удовлетворение мнению людскому подменило бы для него исполнение дела своей души. Как сразу освобождает такая ненависть и презрение людей — незаслуженные, от работы о людском мнении и переносит на одну единственную, незыблемую основу жизни: ИСПОЛНЕНИЕ ВОЛИ СВОЕЙ СОВЕСТИ, ОНА ЖЕ И ВОЛЯ БОГА (58, 122. Выделение наше. – Р. А.).

      < ПРИМЕЧАНИЕ.

      В этот же день Лев Николаевич пишет своему единомышленнику во Христе и другу М. П. Новикову следующее письмо, касающееся планов отъезда из Ясной Поляны:

     24 октября 10 года, Ясная Поляна

     «Михаил Петрович,

     В связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, обращаюсь к вам ещё с следующей просьбой: если бы действительно случилось то, чтобы я приехал к вам, то НЕ МОГЛИ БЫ ВЫ НАЙТИ МНЕ У ВАС В ДЕРЕВНЕ ХОТЯ БЫ САМУЮ МАЛЕНЬКУЮ, НО ОТДЕЛЬНУЮ И ТЁПЛУЮ ХАТУ, так что вас с семьёй я бы стеснял самое короткое время. Ещё сообщаю вам то, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфировал бы вам не от своего имени, а от Т. Николаева. Буду ждать вашего ответа, дружески жму руку. Лев Толстой. Имейте в виду, что всё это должно быть известно только вам одним. Л. Т.» (82, 210 – 211. Выделение наше. – Р. А.).

16.7. ДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ

25 октября.

    Вечером приезжал сын Серёжа, играл с отцом в шахматы, а потом на рояле. Приезд Серёжи всегда приятен. [...] Сегодня Лев Ник. переписался с Галей Чертковой. Я спросила, о чём? И теперь новая отговорка его, и он злоупотребляет этим, что забыл. Я попросила письмо Гали, он сказал, что не знает, где оно, и опять неправда. Скажи: «Не хочу показывать». А то последнее время эта вечная ложь, обман, отвиливанье. Как он ослабел нравственно! Какое отсутствие доброты, ясности и правдивости! Грустно, тяжело, мучительно грустно! Опять замкнулось его сердце, и опять что-то зловещее в его глазах. А у меня сердце болезненно ноет; опять не хочется жить, от всего отпадают руки.

     Злой дух ещё царит в доме и в сердце моего мужа.
«Да воскреснет Бог и расточатся враги его!»

     Кончаю и надолго запечатаю этот ужасный дневник, историю моих тяжёлых страданий!

     Проклятие Черткову, тому, кто мне их причинил!
Прости, Господи.

16.8.1. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

25 октября.

    Встал очень рано, но всё-таки ничего не делал. Ходил в школу и к Прокофию <Прокофий Власович Власов, яснополянский крестьянин, бывший ученик Толстого. — Р. А.>, поговорил с его сыном, отданным в солдаты. Хороший малый, обещал не пить. Потом немного о социализме. Ездил в школу с Альмединген и потом с Душаном далеко. Вечером читал Montaign’a <М. Монтэня, одного из обожаемых мыслителей, классиков философского скептицизма. — Р. А.>. Приехал Серёжа <сын Л. Н. Толстого. — Р. А.>. Он мне приятен. Софья Андреевна всё так же тревожна (58, 123).

26 октября.

     Ездил с Душаном к Марье Александровне <М. А. Шмидт, единомышленник Л. Н. Толстого. — Р. A.>. Приехал Андрей <сын Л. Н. Толстого. — Р. A.>. МНЕ ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛО В ЭТОМ ДОМЕ СУМАСШЕДШИХ (58, 123. Выделение наше. – Р. А.).

16.8.2. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО

25 октября.

    Всё то же тяжёлое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и об её положении, и жаль, и тоже не могу. Просила у меня письмо Чертковой Гале.

26 октября.

    Всё больше и больше тягощусь этой жизнью. Марья Александровна не велит уезжать, да и мне совесть не даёт. ТЕРПЕТЬ ЕЁ, ТЕРПЕТЬ, НЕ ИЗМЕНЯЯ ПОЛОЖЕНИЯ ВНЕШНЕГО, НО РАБОТАЯ НАД ВНУТРЕННИМ. Помоги, Господи.

25 октября (записано 27-го).

     Всю ночь видел мою тяжёлую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же. Саша рассказывала про то, что говорится Варваре Михайловне. И жалко её и невыносимо гадко.

26 октября.

    Ничего особенного не было. Только росло чувство стыда и потребности ПРЕДПРИНЯТЬ (58, 143. Выделения наши. – Р. А. ).

16.9. ЕЖЕДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ на 1910 г.

27 октября.

    Не спала я ночь и утром встала очень нервная. Огорчила меня и злая, холодная ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ Л.Н. с письмом от Черткова вместо ДОБРОГО успокоения. Ездил верхом с Душаном, много читал и писал. Шёл снег.

    <Роковое письмо, которое — не исключено! — и пыталась отыскать Софья Андреевна в кабинете мужа следующей за этим днём ночью, принёс секретарь Л. Н., Валентин Фёдорович Булгаков. Грубо требуя прочитать его ей, С. А. поставила и секретаря, и мужа в неловкое положение: дело в том, что именно это письмо было уж совершеннейше, всесторонне "безвредно": Владимир Григорьевич несколькими словами передавал ближайшему своему другу привет, описывал своё настроение и благодарил за предыдущие искренние, дружеские письма к нему. Толстой, ПОЙДЯ НА ПРИНЦИП, зачитывать его не стал. То, что он писал после ссоры — были: 1) черновик известного прощального письма жене, и 2) ответ К. И. Чуковскому на его вопросы о смертной казни. - Р. А.>

16.10. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

    Тяжесть отношений всё увеличивается (58, 123).

========================


ЭПИЗОД СЕМНАДЦАТЫЙ

17.1.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

28 октября. Оптина пустынь.

    С 27—28  произошёл тот толчок, который заставил  предпринять. И вот я в Оптиной вечером 28. Послал Саше и письмо и телеграмму.

17.1.2. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

28 октября.

    Лёг в половине двенадцатого. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это С. А. что-то разыскивает, вероятно, читает. Накануне она просила, требовала, чтобы я не запирал дверей. Её обе двери отворены, так что малейшее моё движение слышно ей. И днём, и ночью все мои движения, слова должны быть известны ей и быть под её контролем. Опять шаги, осторожное отпирание двери и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажёг свечу и сел. Отворяет дверь и входит С. А., спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растёт, задыхаюсь, считаю пульс — 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу. Они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают  укладку.  Ночь — глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья,  падаю,  теряю  шапку,  не  нахожу,  насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и  с  фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать.  Приходят Саша, Д[ушан, Варя. Я дрожу, ожидая погони.  Но вот уезжаем. В Щёкине ждём час, и я всякую минуту жду её появления. Но вот сидим в вагоне, трогаемся, и страх проходит, и поднимается жалость к ней [дальше несколько слов густо зачёркнуты, не  разобрать…], но не сомнение, сделал ли то, что должно.

    Может быть, ошибаюсь, оправдывая  себя,  но  кажется, что Я СПАСАЛ СЕБЯ, не Льва Николаевича, а спасал ТО, ЧТО ИНОГДА И ХОТЬ ЧУТЬ-ЧУТЬ ЕСТЬ ВО МНЕ.

    Доехали до Оптиной. Я здоров, хотя не спал и почти не ел. Путешествие от Горбачёва в 3-м, набитом рабочим народом, вагоне очень поучительно и хорошо, хотя я и слабо воспринимал. Теперь 8 часов, мы в Оптиной (58, 124 - 125).

    Прибавление.

ПИСЬМО ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО,
ОСТАВЛЕННОЕ ЖЕНЕ В НОЧЬ УХОДА ИЗ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ
 
     «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение моё в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, Я НЕ МОГУ БОЛЕЕ ЖИТЬ В ТЕХ УСЛОВИЯХ РОСКОШИ, В КОТОРЫХ ЖИЛ, И ДЕЛАЮ ТО, ЧТО ОБЫКНОВЕННО ДЕЛАЮТ СТАРИКИ МОЕГО ВОЗРАСТА: УХОДЯТ ИЗ МИРСКОЙ ЖИЗНИ, ЧТОБЫ ЖИТЬ В УЕДИНЕНИИ И ТИШИ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ СВОЕЙ ЖИЗНИ.

     Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твоё и моё положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всём, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от всей души прощаю тебя во всём том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлёт мне, что нужно; сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с неё обещание не говорить этого никому.

      Лев Толстой. 28 октября

      Собрать вещи и рукописи мои и переслать мне я поручил Саше. Л. Т.» (84, 403. Выделение наше. – Р. А.).

17.2. ЕЖЕДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ на 1910 г.

28 октября.

    Лев Николаевич неожиданно уехал! О ужас! Письмо его, чтоб его не искать, он исчезнет для мирной, старческой жизни — навсегда. Тотчас же, прочтя часть его, я в отчаянии бросилась в средний пруд и стала захлёбываться; меня вытащили Саша и Булгаков; помог Ваня Шураев. Сплошное отчаяние. И зачем спасли?

17.3.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО

29 октября.

     Приехал Сергеенко. Всё тоже, ещё хуже. Только бы не согрешить. И не иметь зла. Теперь нету.

17.3.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

29 октября. [Оптина пустынь — Шамардино].

    Спал тревожно, утром Алёша Сергеенко. Я, не поняв, встретил его весело. Но привезённые им известия ужасны. Софья Андреевна, прочтя письмо, закричала и побежала в пруд. Саша и Ваня побежали за ней и вытащили её.

    Приехал Андрей. Они догадались, где я, и Софья Андреевна просила Андрея во что бы то ни стало найти меня. И я теперь, вечер 29, ожидаю приезда Андрея. Письмо от Саши. Она советует не унывать. Выписала психиатра <для матери. – Р. А.>  и  ждёт приезда  Серёжи и Тани.

    Мне очень тяжело было весь  день,  да и  физически  слаб. Гулял, вчера дописал заметку в «Речь» о смертной казни. Поехал в Шамардино <монастырь, в котором проживала сестра Л. Н. Толстого Мария. – Р. А.>. Самое  утешительное, радостное  впечатление от Машеньки,  несмотря на её рассказ о «враге»…

     < Толстой упоминает здесь попытку своей сестры Марии, послушницы Шамординской обители, мистифицировать и демотивировать брата обычными монашескими байками о дьяволе («враге») и «соблазне». Остаётся пожалеть, что она не адресовала подобных увещеваний бесновавшейся годами жене Толстого. Может быть, и подействовало бы… – Р. А. >

     Дорогой ехал и всё думал о выходе из моего и её  положения и не мог придумать никакого, a ведь он будет,  хочешь не хочешь, а будет и не тот, который  предвидишь.

     Да, думать только о том, чтобы не согрешить. А будет, что будет.  Это не моё дело. Достал у Машеньки «Круг Чтения» и как раз, читая 28 <октября>, был поражён  прямо ответом на моё положение:

     < «И то, что мы называем счастием, и то, что мы называем несчастием, одинаково полезно нам, если мы смотрим на то и на другое как на испытание».

     Лев Николаевич Толстой. «Круг чтения». – 28 октября. СТРАДАНИЕ. >

     Испытание нужно мне, благотворное мне. Сейчас ложусь. Помоги, Господи.

     Хорошее письмо от Черткова (58, 125).

      < КОММЕНТАРИЙ.

     Едва проснувшись в 7 утра, Толстой увидел нагнавшего его Алексея Сергеенко, секретаря и доверенного помощника Владимира Григорьевича Черткова. Тот рассказал старцу о нездоровом поведении его жены после его отъезда, а для морального подкрепления, кроме собственных слов – передал два письма, от Владимира Григорьевича и от дочери-единомышленницы Толстого, Александры. Так же он сообщил известие о распоряжении властей об отслеживании каждого шага на пути писателя.

     Вопреки основанным преимущественно на словах Толстого в прощальном письме жене околотолстоведческим глупостям о «наивности» Толстого, желавшего «скрыться от всех», мы видим, что он предчувствовал, а вскоре и ясно осознал, увидел невозможность этого. Именно поэтому (А НЕ из-за вдруг воротившихся симпатий к религии церковного ЛЖЕхристианства «православия» и желания «покаяться», «обратиться»!) он выбрал сперва местом своего проживания монастыри. Всё решилось быстро. По состоянию на 27-28 октября он ещё сам не знал толком, можно ли ему будет жить при Оптиной, не исповедуя обличённой им лжи православия. Обстоятельства не позволили ему разрешить данную проблему, иначе, как «разрубанием Гордиева узла».

     Всегда думалось: будь в тогдашней России то, чего нет и в теперешней – хорошие дороги, удобный транспорт и комфортабельные гостиные дома с возможностью уединения – Толстой послал бы монахов (вероятно, и сестру в Шамордино), куда следует, и выбрал бы совсем другое направление и цель поездки. И доехал бы ЖИВЫМ. Свихнувшаяся жена была первой из тех «дураков» (ДУР, если точнее…), которые, в союзе с плохими дорогами и бытовой азиатчиной, убили в пути старика Толстого в 1910-м. Убили бы и 100 лет спустя… - Р. А. >

17.4. ЕЖЕДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ на 1910 г.

29 октября.

    Приехали все дети, кроме Лёвы <был за границей. - Р.А.>. Они добры, сострадательны, но не понимают, ЧТО мне нужно для спасения и утешения моего. […] Узнавал Ваня, куда уехал Лев Николаевич — На Белёв. Не к сестре ли Марии Николаевне? (ДСАТ – 2. С. 325 - 326).

17.5. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

30 октября. Шамордино.

     Жив, но не совсем. Очень слаб, сонлив, а это дурной признак. Читал Новосёловскую философскую библиотеку. Очень интересно: о социализме.  Моя статья о социализме пропала. Жалко. Нет, не жалко/

    < Неоконченная статья Л. Н. Толстого «О социализме» -- не прочитанное и не понятое современниками и потомками обличение безбожной утопии «революционного» общественного переустройства, предупреждение против социалистических экспериментов в России и призыв к совершению ИСТИННОЙ революции – в сознании, в религиозном жизнепонимании каждого человека, любящего справедливость и добро. – Р. А. >

    Приехала Саша. Я очень обрадовался. Но и тяжело.  Письма от сыновей. Письмо от Сергея хорошее, деловитое,  короткое  и  доброе.

     Ходил утром нанимать хату в Шамардине Очень устал. Написал письмо Софье Андреевне (58, 125).

17.6. ЕЖЕДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ на 1910 г.

30 октября.

     Плачу день и ночь, страшно страдаю. Больней и ужасней ничего не могу себе представить. Лев Николаевич был у сестры в Шамордине, потом через Горбачёво поехал дальше неизвестно куда. Какая ужасная жестокость!» (ДСАТ – 2. С. 326).

17.7. ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО

29 октября. [Астапово.]

     Все там в Шарапове. [Ошибка Толстого, следует: в Шамардине.] Саша и <пропуск в рукописи> забеспокоились что нас догонят, и мы поехали. В Козельске Саша  догнала,  сели  поехали. Ехали хорошо,  но в 5-м часу стало знобить,  потом 40 градусов температуры, остановились в Астапове. Любезный  начальник станции дал прекрасные две [комнаты] (58, 126).

_________________

КОММЕНТАРИЙ.

    О планировании цели и маршрута поездки после отъезда Л. Н. Толстого из Ясной Поляны см. в воспоминаниях сына писателя, С. Л. Толстого:

     «За чаем Душан Петрович и Саша рассказывали о своём путешествии в Шамардино и оттуда в Астапово. <…> В вагоне обсуждался вопрос, куда ехать. Решено было ехать в Новочеркасск к Денисенкам <родне Толстого. – Р. А.>, а оттуда или поехать на Кавказ и там поселиться, или, <…> достав заграничные паспорта <…>, поехать в Болгарию» (Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1975. С. 249).

     В пути на станцию Щёкино, чтобы сесть на поезд, Толстой спрашивал сопровождавшего его в пути личного доктора, Д. П. Маковицкого: «куда бы подальше уехать?», на что тот предлагает ехать в Бессарабию, к Ивану Сергеевичу Гусарову (Литературное наследство. Том 90. У Толстого. 1904 – 1910. ”Яснополянские записки” Д. П. Маковицкого. Кн. 4. С. 398).

     (Гусаров этот -- бывший московский ремесленник-маляр, пробудившийся, с помощью книг Льва Николаевича, к жизнепониманию свободного христианства (презрительно именуемого непробудившимися людьми «толстовством»), и переехавший с семьёй в земледельческую общину Н.А. Шейермана в Екатеринославской губернии.)

    А вот любопытные свидетельства Маковицкого о днях остановок Льва Николаевича в Оптиной Пустыни и Шамординском монастыре. Под 29 октября Маковицкий заносит в свои записки предположение, что Толстой желал переговорить со старцами Оптиной с целью «узнать условия, на каких можно жить при монастыре», оставаясь в официальном отлучении от церкви.

     А на следующий день, 30 октября, как свидетельствует Душан Петрович и как мы можем видеть из данной выше записи Дневника Льва Николаевича, Толстой, уже будучи в Шамордино, выясняет возможности поселиться в ближней к монастырю деревне Шамордино (Там же. С. 405, 408 – 409, 411). За пять целковых в месяц была снята чистая и тёплая горница во вдовьей избе. Толстой уже намеревался распорядиться перенести в горницу вещи и самому переехать в неё на следующий (31 октября) день (Там же. С. 481).

     На совещании вечером 30 октября в монастырской гостинице, на которое уже попала нагнавшая отца Александра Львовна, её рассказ о поведении матери после отъезда отца напугал всю компанию, и вот как заговорщики обсуждали за самоваром, куда тикать дальше, пока разгневанная Софья Андреевна их не настигла:

    «Намечали Крым. Отвергли, потому что туда только один путь, оттуда – никуда. Да и местность курортная, а Л.Н. ищет глушь. Говорили о Кавказе, о Бесарабии. Смотрели на карте Кавказ, потом Льгов. <…> Л.Н. рассматривал Кавказ, а именно Грозный и его окрестности, вспоминая знакомые места… Говорил про своего друга Раевского. Не помню, в связи с Кавказом ли или в связи с Рязанской губернией. <…> Ни на чём определённо не остановились. Скорее всего на Льгове, от которого в 28 верстах живёт Л.Ф. Анненкова, близкий по духу друг Л.Н.» (Там же. С. 411).

    И вот, наконец, последнее совещание в поезде, уже на пути к Астапово, 31 октября. Окончательно решено, что Лев Николаевич отправится в Новочеркасск, к племяннице, Елене Сергеевне Денисенко (1863 - 1942), где отдохнёт и решит, куда ехать дальше: на Кавказ или «в Болгарию или Грецию» (Там же. С. 413).

     В 14 ч. 34 мин. 31 октября 1910 г. Лев Николаевич и сопровождающие его  Д. П. Маковицкий, А. Л. Толстая и В. М. Феокритова приобретают билеты на станции Волово до станции Ростов-Дон. В пятом часу пополудни, уже в поезде, доктор Маковицкий фиксирует у Толстого появление озноба и температуры. В 18 ч. 35 мин. поезд подходит к станции Астапово, где решено, по состоянию здоровья Толстого, прервать поездку. Начальник станции Иван Иванович Озолин соглашается приютить больного писателя в своём доме.

(Комментарий Романа Алтухова)


======================


ЭПИЗОД ВОСЕМНАДЦАТЫЙ (финал)

18.1.1. «ДНЕВНИК ДЛЯ ОДНОГО СЕБЯ» Л. Н. ТОЛСТОГО (последняя запись)

30 октября. (Продиктовано Александре Львовне Толстой)

     Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознаёт себя ограниченной частью.

     Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве.  Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется в проявлениях (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью.

    Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует.

    Астапово, 31 окт. 1 ч. 30 дня.

     Бог, если мы хотим этим понятием уяснить явления жизни, то в таком понимании Бога и жизни не может быть ничего основательного и твёрдого. Это одни праздные, ни к чему не приводящие рассуждения.  Бога мы познаем только через сознание Его проявления в нас. Все выводы из этого сознания и руководство жизни, основанное на нём, всегда вполне удовлетворяет  человека и в познании самого Бога и в  руководстве своей жизни, основанной на этом сознании (58, 143 - 144).

18.1.2. ОБЫЧНЫЙ ДНЕВНИК Л. Н. ТОЛСТОГО
(последняя запись)

3 ноября. Астапово.

    Ночь была тяжёлая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. 3-го Таня.  В ночь приехал Сёрежа, очень тронул меня. Нынче, 3-го Никитин, Таня, потом Голденвейзер и Иван Иванович.

       Вот и план мой. Fais ce que doit, adv.......

       < Лев Николаевич вспомнил, но не дописал свою любимую французскую пословицу: Fais ce que doit  advienne que pourra (Делай то, что должно,  и  пусть всё  будет так, как будет).>

     И  ВСЁ НА БЛАГО И ДРУГИМ, И ГЛАВНОЕ, МНЕ

     <Точки нет — текст обрывается внизу листа>

___________

18.2. ЕЖЕДНЕВНИК С. А. ТОЛСТОЙ на 1910 г.

31 октября.

    Не ем, не пью четвёртый день, всё болит, плохо сердце. За что? Писать нечего – стоны и слёзы. Приезжал Беркенгейм: привезли глупого доктора – Расторгуева и с медицинских курсов барышню. Только ещё тяжелее эти чужие люди, а ДЕТИ ХОТЯТ СНЯТЬ С СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ <Выделение наше. – Р. А.>. Чего? Моей жизни? Захочу – и при всех уйду из этой тяжёлой, мучительной жизни…

      < КОММЕНТАРИЙ.

     Это горькая правда. Старики «традиционно» в «доброй», «душевной» России часто и детям не очень-то нужны… Признак не то, что варварства, а дикарства.

     Стоит подчеркнуть: сыновья, встававшие КАК БЫ на сторону матери – тоже ничем не помогли ей. Не уговорили, например, уехать на лечение за границу (чужие люди, гости, врачи – советовали это прямо!). Они не ЗА МАТЬ лютовали, и тем более не за ВСЮ СЕМЬЮ, семейное благополучие, мир, а, скорее, – ПРОТИВ ОТЦА, из неприязни, ненависти к его, выражавшемуся в словах и поступках, христианскому вероисповеданию. То есть послужили делу сатаны в мире. – Р. А. >

     Не вижу просвета, если даже вернётся Л.Н. когда-нибудь. За те страдания, которые он мне причинил, — никогда не будет прежнего! Мы ... будем БОЯТЬСЯ друг друга. Боюсь за его силы и здоровье.

1 ноября.

     Слабею; пятые сутки не ела и пила немного воды. Сегодня немного полегче и меньше той страстной любви к Л. Н., которая так уязвлена и так страшно истерзала моё сердце. Причащалась, беседовала с священником. Решилась принять немного пищи из страха не быть в состоянии ехать к Льву Николаевичу, если он заболеет. Приехал сын Миша. Занялась немного.

2 ноября.

    Рано утром получила от «Русского слова» телеграмму: «Лев Ник. заболел в Астапове. Температура 40». Мы все поехали из Тулы: Таня, Андрюша, фельдшерица — экстренным поездом в Астапово (ДСАТ – 2. С. 326).

3 ноября. <Астапово>.

     Приехали доктора Никитин, потом Беркенгейм, у Льва Николаевич воспаление в лёгком (лёвое). Меня к нему не пускают. Сын Серёжа тут и Таня. Выписал сам Лев Николаевич телеграммой Черткова.

     <В «Медицинском заключении о болезни и смерти Л.Н. Толстого» от 9 ноября, подписанном врачами Маковицким, Никитиным и Беркенгеймом, объяснено:

     «На семейном совете, согласно предложениям врачей, было решено, чтобы никто другой из родных не входил к Л.Н., так как были основания думать, что Л.Н. сильно взволнуется при появлении новых лиц, что могло роковым образом отразиться на висевшей на волоске его жизни» (См.: Готвальд В.А. Последние дни Льва Николаевича Толстого. М., 1911. С. 39).

     Таким образом, невпускание к мужу Софьи Андреевны было не происками «враждебной чертковской партии», толстовцев, или единоличным зловолением кого-то из детей Толстого, а — результатом решения консилиума квалифицированных медиков и семейного совета. - Р. А.>.

4 ноября.

     Льву Николаевичу всё хуже, томлюсь вокруг домика, где лежит Л. Н. Ждём в вагонах.

5 ноября.

     Приехали ещё <доктора> Щуровский и Усов; надежды, по-видимому, мало; терзаюсь совестью, ожиданием тяжёлого исхода и невозможностью видеть любимого мужа.

6 ноября.

    Тяжёлые ожидания, ничего хорошо не помню.

7 ноября.

    В 6 часов утра Лев Николаевич скончался. Меня допустили только к последним вздохам, не дали проститься с мужем, жестокие люди.

    <  Дочь Татьяна Сухотина вспоминала:

     «Мать подошла, села в его изголовье, наклоняясь над ним, стала шептать ему нежные слова, прощаться с ним, просить простить ей всё, в чём была перед ним виновата. Несколько глубоких вздохов были ей единственным ответом» (Сухотина Т. Л. - С. 425). >

9 ноября.

     Приехали в Ясную. На Засеке пропасть народу. Поставили гроб внизу <в Доме, в комнате бывш. домашнего доктора Д. П. Маковицкого>, приходили прощаться. Пропасть молодёжи, депутаций. Все шли за гробом от Засеки до Ясной Поляны. Хоронили Льва Николаевича (ДСАТ – 2. С. 326-327).

____________

КОММЕНТАРИЙ

     1 ноября Д.П. Маковицкий совместно с коллегой, железнодорожным врачом Л.И. Стоковским, определяют первичный диагноз Толстого – «катаральное воспаление нижней части левого лёгкого» (Гусев Н.Н. Летопись – 2. С. 830). А.Л. Толстая вызывает телеграммами врачей Дмитрия Васильевича Никитина и Александра Петровича Семеновского.

     Семеновский прибывает в Астапово вечером, в 23 ч. 44 мин., на экстренном поезде. Срочный КОНСИЛИУМ с участием Маковицкого, Стоковского и Семеновского корректирует диагноз Толстого: пневмония. (Д.В. Никитин, прибывший уже 3 ноября, находит также «расстройство нервного аппарата сердца»). Больному явно необходим покой.

     Но - увы! с тем же экстренным поездом, примчавшим Семеновского, в Астапово прибывают также дети Толстого Татьяна, Андрей и Михаил (старший сын Сергей прибыл в этот же день чуть раньше, в 20.00), а с ними, разумеется, – и жена Толстого, Софья Андреевна, в сопровождении наблюдавшего её психиатра Пантелеймона Растегаева (не «Расторгуева», как неверно записала Софья Андреевна) и фельдшерицы Б. И. Скоробогатовой.
 
    Возможная теперь встреча с женой, спровоцировавшей своим поведением отъезд Толстого — безусловный стресс для больного. Софья Андреевна в первые часы после приезда — внешне «нерешительная, несмелая» (Маковицкий. У Толстого. Яснополянские записки. Кн. 4. С. 420), но одно присутствие рядом с нею лечащего психиатра красноречивей всех доводов… И дети Толстого устраивают в это же день, 3 ноября, СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ. Вот как о нём рассказывает Сергей Львович:

    «Я провёл всё утро в вагоне с матерью, сестрой и братьями. На общем совете мы решили всячески удерживать мать от свидания с отцом, пока он сам её не позовёт. Главной причиной этого решения была боязнь, что их свидание может быть для него губительно. Братья также решили не ходить к отцу, так как, если бы они пошли, невозможно было бы удержать мать.

     Мы решили так: прежде всего будем исполнять волю отца, затем — предписания врачей, затем — наше решение» (Толстой С.Л. Очерки былого. Тула, 1975. С. 251).

     Решив самостоятельно следить за поведением матери, дети отпускают сопровождавшего её психиатра и утомившуюся сиделку. К вечеру поведение Софьи Андреевны меняется: она возбуждена, с охотой сообщает осаждающим её репортёрам все «правдивые» подробности (с намерением оправдать себя), винит мужа в том, что он «ушёл ради рекламы». В шоке от услышанного, репортёры отказываются передавать полученные от неё сведения в свои газеты (Маковицкий Д.П. Указ. соч. Кн. 4. С. 424). 4 ноября и позднее Софья Андреевна ходит вокруг дома Озолина, караулит у дверей, пытается заглядывать в окна… Сын Сергей вспоминает, что он, сёстры и братья были единодушны в том, чтобы не пускать Софью Андреевну к мужу до тех пор, пока: 1) он сам не позовёт её, и 2) врачи не подтвердят, что для Толстого не опасна встреча с женой. «Теперь врачи говорят, что это невозможно» (Толстой С.Л. Указ. соч. С. 255 - 256).

     Понимал своё состояние и сам Лев Николаевич В этот же день, 3-го ноября, он просил доктора Д.В. Никитина телеграфировать сыновьям (ему не сообщали о приезде сыновей и жены), «чтобы удержали мать от приезда», потому что чувствует, что «свидание будет губительно» для него. Эти слова тут же были переданы Софье Андреевне (Там же. С. 253).

     Дальнейшее, с 4 ноября, ухудшение самочувствия Толстого (жар, бред, сильная одышка, слабый пульс, расстройство сердечного ритма) исключали возможность изменить общее решение врачей и членов семьи в отношении жены Толстого. И только в роковую ночь на 7 ноября, когда доктор Маковицкий в половине пятого утра зафиксировал у Толстого прекращение пульса, цианоз лица и губ и предсмертное удушье – Софья Андреевна была допущена, исключительно для прощания с умиравшим мужем (Маковицкий Д.П. Указ. соч. Кн. 4. С. 431). Время суток, в которое произошла смерть Льва Николаевича, подсказывает, что наблюдавшие умирающего люди могли от утомления пропустить оптимальный момент, и, действительно, впустили жену Толстого – не по злой своей воле! – чуть позже, чем следовало, исходя из состояния умирающего.

(Комментарии Романа Алтухова)

                КОНЕЦ


                ______________________


======================
П_Р_И_Л_О_Ж_Е_Н_И_Е
======================

Виталий Ремизов
ЛЕВ ТОЛСТОЙ В ПОИСКАХ БЕССМЕРТНОГО ХРАМА

[Публикация: Ремизов В. Б. Уход Толстого. Как это было. М., 2017. - С. 665 - 699]

665

     «Я люблю тебя и жалею от всей души,
но не могу поступить иначе, чем поступаю».
 Из последнего письма Льва Толстого
Софье Андреевне. 31 октября 1910 г.

      Вместо вступительной статьи — жанр послесловия. Причина тому — нежелание навязывать читателю чужое восприятие событий. Свободный читатель, свободное чтение.
      У каждого участника воссозданной хроники трагических событий своя правда. Читатель, соприкоснувшись с разными точками зрения, сделает свой выбор. Избранный принцип объективной подачи материалов располагает к этому. Особенность же в том, что все они выстраиваются вокруг центра круговорота событий — личности Льва Толстого.
      Ноябрь 1910 года был холодным и мрачным. Началась распутица, дождь переходил в снег. Ветрено, неуютно. Он уезжал из Ясной Поляны, где родился и провёл более 60 лет своей жизни, тёмной ночью. Уезжал поспешно, с чувством боязни, что его остановят, в который раз свяжут по рукам и ногам, лишив чувства свободы, тогда как душа была уже устремлена к путешествию — неважно, насколько оно будет продолжительным, важно, чтобы оно стало началом новой жизни. И врата этой жизни открылись...
      Уход из дома, а потом смерть на астаповской станции посреди заснеженных полей России — всё это было стремительно быстро, но он с юности думал о бегстве из мира богатых в мир трудящихся людей, где так много обездоленных и оскорблённых.
      После мечты стать истинным представителем золотой молодёжи — человеком «комильфо», после увеселительных балов, заканчивавшихся порой картинами истязания солдат на плацу, пришла мысль оставить учёбу в Казанском университете,

666

уехать в Ясную Поляну, чтобы искренне и всецело помочь крестьянам в их нелёгкой судьбе. Но суровый, забитый тяжестью жизнью яснополянский мужик явно не понял намерений молодого Толстого. Тогда под влиянием любимого брата Николеньки Толстой бежал на Кавказ с надеждой послужить т. н. «Родине» (государству). Здесь не успехи в военной службе, а, как и Оленину из «Казаков», «мечта жить в крестьянской избе, заниматься крестьянской работой» глубоко и навсегда запала в душу Толстого.
      Мечта с годами окрепла, а после того, как на сорок девятом году жизни, пережив внутренний переворот, он стал на сторону трудящегося народа и перерезал пуповину между собой и привилегированными сословиями, давала о себе знать с ещё большей силой. Ему было стыдно быть богатым среди униженного и умирающего от голода народа. Его охватывал стыд при виде барской роскоши, в которой пребывали господа жизни, и нищеты крестьян. Дом его в Ясной Поляне не отличался богатством, но и он казался ему «кричащим противоречием» в его жизни.
      Сильны социальные мотивы ухода Толстого из Ясной Поляны. Но можно ли их считать главными?
      Уход — это одна из основных онтологических категорий, в которой раскрывается характер не только человека, но и целых народов. Уход всегда сопряжён с выбором между жизнью и смертью — будь то изгнание человека из Рая, Исход из книги Бытия, монашеское уединение или странничество. Это выламывание человека из привычных форм существования. Оно может быть и таким безблагодатным «выходом» из тупика, как самоубийство, а может стать проявлением вечного движения от несовершенства к совершенству, «рождения духом», вдохновенно описанного Толстым в трактате «О жизни». Это всегда отказ от прошлого, переход из настоящего в подчас неизвестное будущее. Здесь не время главное, а состояние души человека, совокупная воля народов, объединяющая идея — зачем и для чего?
      Для большинства знающих хотя бы отчасти биографию Толстого он типичный затворник Ясной Поляны. Здесь родился,

667

провёл 60 из 82 лет своей жизни, здесь обрёл вечный покой. Не любил Петербург, с радостью по весне бежал из хамовнического московского дома в Ясную Поляну, где, проводя большую часть времени за работой (по десять часов в сутки), он с наслаждением уходил от домашней суеты в тишину лесов и полей. Совершал пешие путешествия из Москвы в Тулу, из Ясной Поляны в Оптину пустынь. Увлёкался верховой ездой. Любил общение, но с годами все больше уставал от него, хотел настоящей тишины и покоя — ухода от мирской жизни, уединения для общения с Богом.
     Внешне — затворник Ясной Поляны, внутренне — неутихающий гений создания новых форм жизни. Его герои таковы, что, если они не находят смысла в реальном пространстве, или не находят в себе силы для противостояния внешним обстоятельствам, или лишены чувства христианской любви, они обречены на смерть – на переход в небытие, где нет и не может быть бессмертия, их останки, в отличие от костей Холстомера, и те бесполезны.
      Многолик мир толстовских героев, широк диапазон их колебаний, утрат и открытий, взлётов и падений; многим из них удаётся вырваться из рутинной повседневности, выйти на дорогу больших жизненных смыслов. Кто-то из них мучительно и одиноко проходит через пограничные ситуации (Иван Ильич, Позднышев, Никита, Катюша Маслова, князь Нехлюдов), в ком-то мгновенно срабатывает инстинкт человечности и происходит преображение (Брехунов из «Хозяина и работника), кому-то для пробуждения совести, рождения духом нужна поддержка рядом живущего. Но в каждом есть этот «бесконечно малый момент свободы», возможность выбора между добром и злом, возможность движения к лучшему, нравственного совершенствования, приближение к духовному идеалу.
      Размышляя о воспитании в начале XX века, Толстой призывал людей обратить внимание на опыт жизни и строй мыслей мудрецов мира. Предлагая читателю безбоязненно войти в реку мудрости, он, не переставая, указывал на важность


668

сохранения личной свободы: она «есть необходимое условие всякого образования как для учащихся, так и учащих» (38, 62).
      О свободе воли писатель рассуждал с юности. Один из первых его философских фрагментов конца 1840-х годов посвящён именно этой проблеме. В эпилоге «Войны и мира» он назовёт проблему свободы одним из самых сложных вопросов, который человечество задаёт себе с разных сторон.
      Сам он всегда ощущал себя человеком свободным. И как мыслитель, художник, педагог он был, действительно, всегда свободен. Свободным настолько, что даже теория свободного воспитания Жан-Жака Руссо казалась ему ограниченной — Эмиль, герой романа Руссо «О воспитании», образуется и воспитывается по шаблону, созданному его творцом. У Толстого всё иначе: каждый ребёнок, каждый человек неповторим, индивидуален, и нужно идти в вопросах воспитания от особенностей его природы, а не от головных сторонних установок.
      Такова личность Толстого, что она всегда стояла над схваткой эпох, партий, чужих мнений. Сказанные им после встречи с Герценом в Лондоне слова наглядно передают сущность Толстого: «Герцен сам по себе, я сам по себе» (60, 436). Он никогда не примыкал ни к одной из партий, ни к одному из общественных движений. Считая политику грязным делом, Толстой не просто находил слова для её бичевания, но и предлагал новые пути развития общества. Он любил мужика, считал себя «адвокатом стомиллионного крестьянства», но не идеализировал его и не сливался с ним в прекраснодушных объятиях. Любовь к родине истинной (не гнезду разбойников и грабителей народа, именующих себя государство Российское, а «земляной», общинной, народной Руси) никогда не угасала в нём, но она не была единственной. Чем глубже он постигал душу русского народа, тем очевиднее становилось для него то общее, что соединяет все народы и напоминает человеку о том, что он не только гражданин отечества, но и гражданин мира. Он не признавал абстрактной любви ко всему человечеству, считая это ни к чему не обязывающей декларацией. И не раз указывал на то, как трудно подчас любить рядом живущего, как важно служить ближнему, исполняя законы Всевышнего.

 
670

      С особой остротой он ощущал трагическое противоречие своего бытия: любить свободу, воспевать её духовную суть, всё время стремиться к ней и вдруг в финале жизни понять, что ты пленник.
      Семьёй и друзьями была создана такая атмосфера, что Лев Николаевич, столь всеми любимый и обожаемый, не мог ступить шага в сторону. Руки и ноги его были связаны. Зная его доброту, умение терпеть и прощать, окружающие его близкие люди вели себя разнузданно. Пожилой человек оказался ОКОЛЬЦОВАННЫМ СХВАТКОЙ ВРАЖДУЮЩИХ СТОРОН, разыгравшейся не на жизнь, а на смерть.
     Кощунственно нарушалась тайна творчества. Стоило Толстому выйти из кабинета, как тут же со всех сторон кидались родные и близкие, дабы снять копии с написанного. Толстой завёл дневник для одного себя, тайный дневник, но и к нему умудрялись найти дорогу.
      Ехал он на прогулку, а на расстоянии за ним следовал черкес или другой соглядатай, и не здоровье писателя беспокоило, а страх относительно встречи с Чертковым.
      С одной стороны, возрастал поток оскорблений и обвинений чуть не во всех смертных грехах, включая кощунственное обвинение в гомосексуальном сожительстве с В. Г. Чертковым, с другой — Толстой получал жёсткие, подчас жестокие письма от этого своего сомнительного «друга», призывавшего следовать его установкам и менее всего думающего о праве на свободу самого писателя.
      Близкие хорошо знали, что Толстой был болен аффективной эпилепсией, такой формой болезни, которая вызывалась стрессом, скандалом, и несмотря на то, что окружающие его люди знали об этом, каждый день, не щадя старика, они подливали масла в огонь.
      Он любил семью, потому так долго терпел и не уходил от неё.
      Но духовная жизнь стремилась к молитвенному одиночеству и единению с Богом. Он стоял на таком уровне нравственной высоты, что равных ему в мире было очень мало, а если иметь в виду, что это был ещё и художественный гений, то мы поймём, что Толстой — это не столько быт, сколько Бытие. Он
671

создавал своё звёздное небо, где были его звёзды, его планеты, создавал свою духовную карту мира, ибо он среди тех, кто приходят к нам, простым смертным, раз в несколько столетий.
     Он не родился святым, с детства обречённым на святость, и потому провёл свою жизнь в титанических искания «правды о мире и душе человека», оставив современникам и будущим поколениям 90-томное собрание сочинений. С юности защищал бедных и обездоленных, спасал тысячи жизней от голода, вызволял из тюрем России десятки невиновных людей. Постоянно работая над собой, неустанно шёл к идеалу. «Идти по звезде, по солнцу», — так говорил он, имея в виду движение к Христу. И на исходе жизни, когда Бог послал ему тяжёлые испытания, он выдержал их с честью. Решение уйти вполне закономерно. Оно итог всей его деятельной натуры. Звёздную карту мира надо было достраивать «в уединении и тиши», с сознанием, что ты не раб, что ты рождён быть свободным и ты свободен!
     Эта не та свобода, о которой писал Иван Бунин в известной своей книге «Освобождение Толстого». Это не освобождение от плотского и погружение в мир Нирваны. И это не свобода эгоистического своеволия, в котором упрекали Толстого некоторые члены семьи. Это не проявление анархизма, как склонны подчас считать учёные люди. Это не жест протеста против повседневности, обременённой завистью, корыстью, семейным эгоизмом. С этим Толстой научился справляться. Можно долго продолжать ряд того, что подходит под толстовскую формулу «не то» («Смерть Ивана Ильича»).
      Но можно было бы сказать и так, что всё перечисленное имеет место быть в акте Ухода Толстого. Но есть главная причина, возвышающаяся над всеми остальными: неистребимое желание ищущей Души слиться с Богом, вырваться из тисков сиюминутной необходимости на простор свободной духовной

672

жизни. Где никто не будет тебе мешать выражать свою волю, когда никто не сможет вторгнуться в пределы твоего таинства, твоих сокровенных мыслей, в твой диалог с самим собой О Жизни — Смерти — Бессмертии. Оставить позади жизнь, превращённую людьми в «крикливый базар», и отправиться на поиск Его Бессмертного Храма.
 
      Софья Андреевна Толстая не столь знаменита, как её муж, но у каждого человека, который соприкасался с жизнью автора «Войны и мира», её имя всегда на слуху и вызывает разноречивые ассоциации. Споры вокруг супружеской пары всегда носили острый характер и продолжаются по сей день.
      Кто она? Верная и добрая соратница мужа, мать тринадцати детей, помощник в переписывании и издании его произведений или «злой гений», с первых дней брака и все последующие годы супружеской жизни мучившая его? Жертва тирании гения, никогда никого не любившего, кроме себя самого и своей славы, как считал сын Толстых Лев Львович, или с детства тяжело больной человек, страдавший паранойей, склонный к истерии, которая с годами прогрессировала, и избравший предметом своего истязания собственного мужа?
      В Софье Андреевне, безусловно, были ростки многих талантов. Она увлекалась садоводством, прекрасно вышивала, неплохо рисовала, профессионально увлекалась фотографией, искусно музицировала, была способна к иностранным языкам, учительской деятельности, проявляла серьёзный интерес к философии, с юности была расположена к психоанализу, владела искусством слова.
      Но лодка её увлечений часто разбивалась о быт: заботы по хозяйству, напряжённая работа по переписыванию и изданию сочинений мужа, бесконечные приёмы многочисленных гостей, но главное — исполнением материнского долга. Рождение тринадцати детей, из которых пять умерли в раннем детстве, — высокая и трудная миссия. И, конечно, вечная проблема — на что содержать семью? Денег всегда не хватало. А муж Лёвочка витал, как ей казалось, в эмпириях, с определённого момента
 
674

жизни отказавшись от гонораров за свои произведения. Одним словом, не просто трудно, а невыносимо трудно было «быть женою гения».
      Живя в лучах славы великого человека, она боялась утратить то неповторимое, что в ней было. Ей тоже хотелось славы. От избытка жизненной энергии, от избытка чувств хотелось любви — той животной любви, которую она, разумеется, уже не находила в Толстом-христианине.
      Как-то в своём дневнике Лев Толстой записал: «...в жизни, как правило, крайности сходятся». Но современники Толстого, да и мы, живущие спустя 100 лет, склонны к резким, подчас полярным суждениям. По сей день среди людей, интересующихся жизнью и творчеством Толстого, бытует два лагеря.
      В одном — сторонники Софьи Андреевны, — убежденные, что жить рядом с Толстым трудно, порой невыносимо, и она, страдалица, приняла на себя все муки. Логика их рассуждений вполне понятна. Толстой, пребывавший в каждодневном писательском труде, в постоянном поиске истины, внутренне менялся, кидался из одной крайности в другую. В итоге — он пришёл к отрицанию богатства и стал на путь аскетизма, отказался от гонораров за свои произведения, пренебрёг проблемами существования семьи, мало обременял себя заботами отцовства. К тому же с подачи Софьи Андреевны имел скверный, раздражительный характер (вечное недовольство собой, высокие требования к окружающим людям, непомерные претензии к членам семьи, социально конфликтная личность), осложнённый резкой, всевозрастающей с годами критикой социальных основ общества, государства, церкви, науки, медицины и даже искусства, которому он преданно служил всю жизнь.
      В другом лагере никогда не жаловали Софью Андреевну. Так, личный секретарь писателя, выдающийся биограф Толстого Николай Гусев считал её мещанкой не только по рождению, но и по образу мысли. Ей не дано было подняться до высот духа великого мудреца и художника. Мучая его, она претендовала на конгениальность мужу, обвиняла его в эгоизме,

 
676

самодовольстве, тщеславии, негодовала по поводу принятых им решений в области собственности, устраивала вечные скандалы по пустякам, высказывала несправедливые упреки в адрес его чёрствости, невнимательности к воспитанию детей, жестокости и равнодушии по отношению к ней. Всё делала в оправдание себя, стремясь убедить современников и потомков в том, что предмет истязаний она, а не Лев Николаевич. Подобная позиция в отношении Софьи Андреевны, не менее далёкая от истинного положения вещей, нежели позиция её сторонников, не могла не возмущать тех, кто знал и искренне любил Толстого.
      Кто прав? Кто виноват? Вечные вопросы, которые встают перед человеком, пытающимся разобраться в семейной жизни Толстых. Но гордиев узел так крепок, что мало кому удаётся разрубить его и отыскать ответы на мучительные вопросы. Ситуация становится ещё более сложной, когда к серьёзным проблемам жизни подходят с обывательской, обыденной точки зрения. В массовом сознании, к сожалению, закрепилось убеждение, что Лев Толстой, хотя и гений, но человек тяжёлый и неуживчивый, и потому жена его, Софья Андреевна, заслуживает всякого сострадания и оправдания. Её дневники, повести, автобиография «Моя жизнь», известные широкому кругу читателей, склоняют именно к такому взгляду. Что делать? Толстой, хотя и написал 13 томов дневников, но менее всего был склонен описывать в них историю отношений с Софьей Андреевной, а главное — кто же возьмется за труд прочитать тринадцать томов? Вся сложность отношений могла бы предстать в переписке супругов, но она как переписка не издана. Искать же письма Толстого к жене по 90-томнику утомительно, а том с письмами Софьи Андреевны к мужу вышел в довоенные годы и недоступен массовому читателю.
      Так что сегодняшний читатель имеет дело с одним взглядом на проблему: жизнь семьи увидена глазами супруги. Цель предлагаемой книги об Уходе Толстого как раз и заключается в том, чтобы предоставить слово самому Толстому, а также другим свидетелям драмы, восстановить право каждого участника событий на собственную точку зрения.


677

      До свадьбы отношения между супругами рисовались Софье Андреевне в романтических тонах. Но перед самой свадьбой всё изменилось. Искренний и по-мужски наивный Толстой дал накануне женитьбы возможность восемнадцатилетней Соне прочитать его дневники молодости. Ему было 34 года, и жёсткого обета воздержания он не принимал. Связи с женщинами были, но не часты, и любовь к крестьянке Аксинье Базыкиной тоже была. При этом Соня не могла не чувствовать любовного и доброго отношения к себе со стороны Льва Николаевича — Лёвочки, как она будет в дальнейшем звать своего мужа. Прочитала, простила бы и забыла. Мудро и благостно для дальнейшей семейной жизни. Но увы... Чтение дневников молодого Толстого оказалось для Сони роковым. Будучи от рождения крайне ревнивой, эмоционально не сдержанной, склонной к подозрительности, она сама себе воткнула нож в сердце; кровоточащая рана обозначилась на всю жизнь. С годами ревность только возрастала, приобретая гипертрофированные формы. Толстой стал восприниматься Софьей Андреевной как её неотторжимая собственность, на которую никто не имел права посягать, даже в плане дружеского общения. В памяти держалась каждая деталь из прочитанных его дневников, а внутри всегда сидело затаённое чувство страха — он продолжает вести дневник, наверняка, казалось ей, записывает все их разговоры и ссоры, и, оправдывая себя, выставляет её не в лучшем свете перед теми, кто будет читать его дневники.
      Она мечтала выйти замуж за романтического героя, и таковым поначалу ей представлялся Лев Толстой. Герой романтических чувств влюблен только в неё, живёт ради неё и будущих детей, она — безраздельный кумир его сердца. Впереди жизнь графини: с модными одеждами, в высокопоставленном обществе, с увлекательными путешествиями, в блеске лучей славы своего известного мужа.
     Но всё вышло наоборот. Мало того, что в её воображении муж до женитьбы — «развратник», он ещё и беден и нацелен жить не в Москве или Петербурге, а в деревенской глуши — в Ясной Поляне, заниматься сельским хозяйством, а жене уготовил участь


678

домохозяйки, затворницы. В поэзию отношений молодых супругов с первых дней их совместной жизни ворвалась будничная жизнь. Проходили не просто дни, а годы, десятилетия будничного существования. Толстой творил художественные миры, ему вполне, видимо, хватало творческих проекций, ухода в воображаемую и им же создаваемую действительность. Как бы ни страшна была реальность, она выводила художника и мыслителя на бескрайние просторы художественного и философско-публицистического творчества.
      А Софья Андреевна, при всём её восторге от первых прикосновений к опусам мужа во время переписывания его рукописей, была чернорабочей, взвалила на себя каторжный труд и, надо признать, исправно исполняла его практически до конца жизни. А рядом с этим куча других забот.
      Расчётливая от природы, и, не побоимся сказать правды, жадная на деньги, вечно обеспокоенная проблемой собственности (о том писали дети, да и внуки говорили об этом), она умела вести хозяйство жёстко, с пользой для семьи и по манере управления им во многом напоминала Фета. Надо сказать, что и Л.Н. Толстой до конца 1870-х годов не был равнодушен к материальной стороне жизни и сознательно приумножал своё состояние. Он никогда не жил в таких стеснённых обстоятельствах, как Достоевский. Толстой радовался, что ему платили самый большой гонорар за написанный им печатный лист. Не считал зазорным торговаться относительно цены своих произведений. Позже в нём произойдёт переоценка ценностей, приведшая к отказу от гонораров за произведения, написанные после 1880 года. Заявление для печати прозвучит в 1891 г. К этому времени Софья Андреевна на широкую ногу поставит процесс издания произведений Толстого. У неё появятся помощники. На территории московской усадьбы «Хамовники» она откроет контору-издание. Произведения раскупались быстро. Россия знала и любила Толстого, все с нетерпением ждали новых его произведений.
     И вдруг это заявление! И без того отношения между супругами напряжённые — почти 14 лет конфронтации из-за

 
680
 
новых религиозных и жизненных установок мужа, а здесь когда в России голод, когда сам Толстой пишет, что нужны немалые деньги, чтобы содержать семью, он отдает сытым издателям право на безвозмездную перепечатку только что написанных им произведений. Но главное — он забыл, что есть семья, обязанность перед детьми, входящими в большую жизнь, а она требует немалых финансовых затрат. Такова была логика рассуждений С.А. Толстой. Житейски настроенному читателю трудно с этим не согласиться. Но доверчивый обыватель не вникает порой в суть заявления Льва Николаевича. Он не обездолил семью, а сделал Софью Андреевну правопреемницей издания произведений, написанных в период его художественного расцвета. Она печатала отдельными изданиями, выпускала собрания сочинения мужа, и в них входили произведения, которые уже при жизни писателя стали классикой, — «Севастопольские рассказы», Трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность», «Казаки», «Война и мир», «Анна Каренина», «Азбука» и Книги для детского чтения и др.
      Коммерческой торговле произведениями религиозного содержания, связанными со вторым этапом жизни человека и раскрывающими суть его второго — «духовного рождения», Толстой положил конец. Он изгнал торговцев из храма своих духовных поисков и открытий.
      Мысль его была уже занята другим: разделом собственности между членами семьи с тем, чтобы самому не владеть собственностью, добровольно отрешившись от неё. И это тоже вскоре свершилось — в июле 1892 г. Семья в целом восприняла это с радостью. Возникла ясность в распределении собственности между членами семьи. Софья Андреевна вместе с Ванечкой стала полнокровной владелицей Ясной Поляны. Маша и Лев Николаевич от владения собственностью отказались. Толстой получал в год 2000 рублей за постановку своих пьес на сценах российских театров. Эти деньги он и раздавал простым людям, которые приходили к нему за помощью.
      Он исповедовал принцип разумной достаточности во всём: в одежде, питании, трудовой деятельности, в сфере общения.

 
682

     К этому времени флёр его величия был ему в тягость, и упрёки Софьи Андреевны в его адрес относительно самолюбования и постоянного желания славы и хвалебных слов были в высшей степени несправедливы. Дорога Толстого вела к Хозяину, пославшему его в жизнь, и он пошел по ней, невзирая на многие трудности и препятствия. И чем далее он шёл, чем более приближался к смерти телесной, тем мощнее была в нём потребность во внутреннем очищении и послушании Богу. Кстати замечу, что молитвы Толстого, произносимые им наедине с собой, часто в яснополянском парке «Клины» среди двухсотлетних лип, очень схожи по смыслу и направленности с молитвами оптинских старцев, как и в книгах собранных им афоризмов много совпадений с мыслями из «Добротолюбия».
      Софья Андреевна добросовестно выполняла свой долг перед мужем, детьми, внуками. Она искренне всех любила, за исключением, быть может, дочери Саши, которая от рождения была нежеланным ребёнком. Софья Андреевна с успехом, с большой материальной прибылью для семьи вела издательские дела Толстого, до физического изнеможения доводила себя переписыванием рукописей мужа, но делала это не без удовольствия — первой, проявляя любопытство, прикасалась к слову Толстого, а к тому же и экономила деньги на переписчиках. Они, деньги, были, но их всегда как бы недоставало.
      В ведении хозяйства ей не было равных. Она знала всё: что, где и когда надо сажать, когда собирать и обрабатывать урожай, как выгодно продать его. В последние годы вместе с семьёй с трёх сторон Большого яснополянского дома посадила яблоневые сады, которые тоже должны были со временем приносить немалую прибыль. Как истинный специалист-ботаник, зарисовала с максимальной точностью грибы и полевые цветы Ясной Поляны, что сейчас при утрате значительной части флоры заповедника становится особенно ценным.
      Когда Лев Николаевич вопреки воле царского правительства первым в России публично заявил о голоде и призвал к оказанию помощи голодающим народам Поволжья и центральных губерний, она возглавила финансовую комиссию по сборам


683

и распределению средств для голодающих. Он провёл два года в странствиях — и в зной и стужу — по России, создавая столовые для голодающих, и она порой помогала ему в этом. Это было бескорыстное, нравственное по намерениям и исполнению действо. В процессе общения с крестьянами были найдены новые формы организации сельского хозяйства на деревне, созданы десятки рабочих артелей. Толстых волновала не просто кормёжка голодных, а поиск эффективного выхода из сложившейся трагической ситуации. Важно было, чтобы люди сами наилучшим образом научились устраивать свою жизнь.
     Как Львица, она кинулась защищать мужа перед Церковью, когда того в 1901 г. Святейший Синод признал отпавшим от Православной церкви. Собственно, шум вокруг этого события подняла Софья Андреевна. Ей казалось, что муж нуждается в такой поддержке. Но то, что должно было превратиться в беседу между Толстым и церковью, приняло форму «отлучения», мирового скандала. Не без помощи Софьи Андреевны.
     Как бы она ни относилась негативно к крестьянским детям, она всегда принимала живое участие в их судьбе, много помогала Льву Николаевичу как учитель, ведя разные предметы и занимаясь с ребятами порой с утра до вечера.
      В дни болезни Лёвочки она всегда была с ним рядом. И он признавал, что лучше неё ему никто не смог бы помочь. Одно прикосновение её руки успокаивало его и приносило надежду на выздоровление. Особенно это сказалось в Крыму, когда Лев Николаевич был тяжело болен и когда чудодейственная сила любви к нему Софьи Андреевны воскрешала его, возвращала с того света.
      Известно и то, что на расстоянии друг от друга они не могли находиться долго. Сразу начинали тосковать, писать длинные письма, ходить каждый день на почту в ожидании ответного письмеца. Письма всегда были откровенные, напряженные, со стороны Софьи Андреевны немало пасмурных, со стороны Льва Николаевича — ободряющие и поддерживающие. Ему открывались философско-религиозные дали, он всё сильнее погружался в те формы общения, которые приближали
 

684

к Богу. О том он и писал Софье Андреевне, искренне желая чтобы она поняла его и, если смогла бы, — пошла за ним или рядом с ним.
      Но именно эти разногласия во взглядах на жизнь стали камнем преткновения для Софьи Андреевны. Чтобы понять всю особенность ситуации, проведём аналогию с дружбой Толстого и его троюродной тёткой Александрой Андреевной Толстой. Вот как об этом писала сама Софья Андреевна:
      «Приезжала и графиня Александра Андреевна Толстая из Петербурга и погостила несколько дней. О ней я отзываюсь в дневнике, что она радостна, ласкова, но придворная (курсив С.А. Толстой. — В.Р.) до мозга костей. Любит царя, царскую фамилию, двор — и своё положение. Но разговоры мы с ней вели бесконечные. На всё отзывчивая, чуткая, добрая и по-своему — религиозная, она всём и всяким интересовалась, обо всём охотно говорила и никого не осуждала.
      Её мучило новое верование Льва Николаевича, она не могла с ним согласиться, но она любила его всю жизнь и не осуждала его, жалела и его, и меня, и детей.
      Такое же отношение к верованиям Льва Николаевича было и приезжавшей тогда из монастыря сестры его графини Марии Николаевны» (Толстая С. А. Моя жизнь: В 2-х тт. - Т. 2. – М., 2011. – С. 209).
      Казалось бы, всё ясно: позволь каждому жить согласно его убеждениям. Не надо осмеивать их, издеваться над ними, находить постоянные поводы для скандалов из-за них.
      «Без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному... bien public (общественному благу), общественному зданию. Личность, милостивый государь, — вот главное: человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч..; В 28 тт. – Т. 7. – М., 1981. – С. 47 - 48).
       Так Тургенев вместе со своим героем Павлом Петровичем из «Отцов и детей» определил суть аристократизма.


685

      Но этим «тактом действительности» не обладала Софья Андреевна. Духовные прозрения мужа казались ей очередными фантазиями. Сам он, считала она, возомнил себя пророком, пребывающим в гордыне и славе — никто ему не нужен, кроме тех, кто поддерживал его новые идеи, кто готов был пойти за них на каторгу или в тюрьму. Почти постоянно на страницах «Моей жизни» она обращается к комментариям мыслей Толстого, его поступков, наполняя свои суждения иронией, сарказмом, придавая им негативно звучащий характер. Одним словом, создаётся впечатление, что она ВПОЛНЕ ОСОЗНАННО идёт на обострение отношений с мужем, задевая его за самое больное, возникает ощущение некой супружеской мести.
     Живи, казалось бы, своей жизнью, дай возможность супругу думать так, как он хочет, выстраивай нормальные отношения со всеми окружающими, в том числе и с его друзьями-единомышленниками, уходи от конфликтности, резких оценок, неоправданных обвинений, и всё было бы в доме и семье спокойно. По крайней мере, скандалов заметно поубавилось бы. Однако претензия на конгениальность мужу брала своё. Ей часто представлялось, что он подавил в ней многие таланты, отсюда внутренняя неудовлетворённость собой и избрание для предмета истерического раздражения своего собственного мужа, только его и более никого. В результате она добилась, возможно, и неумышленно, того, что он, при всей феноменальной терпеливости, иногда не выдерживал и впадал в затяжные приступы эпилепсии, вызванной не столько переутомлением от своего титанического труда, сколько эмоциональными надрывами. Надрезы в общении, обозначившиеся в начале супружеского пути, теперь превратились в кровоточащие раны. Это чувствовали сами супруги, это было очевидно для всех окружающих.
      Но в поведении Софьи Андреевны сказывались и другие факторы. В частности, склонность с раннего возраста к суициду. С годами мысль о самоубийстве становилась всё крепче. Дети, знакомые не раз выводили её из состояния практически невменяемости. Зная за собой эту склонность, она не раз


686
 
предупреждала Толстого, что если он сделает хоть шаг из дома она кончит жизнь самоубийством. Испытание для писателя было нешуточным. С одной стороны, мощный напор претензий, с другой — колоссальное терпение и умение прощать. С годами развивавшаяся истеричность — ещё одно роковое наследие Софьи Андреевны.
      В дневниках С. А. Толстой часто появляется мысль о мести Льву Николаевичу за несложившуюся жизнь, желание отравить ему последние годы жизни. Чувствуется это и в её произведениях «Моя жизнь», «Чья вина?», «Песня без слов». Думается, Лев Николаевич не мог не замечать этого. Отвечать на озлобленность озлобленностью он не только не стал, но и не мог этого сделать в силу склада своего характера и религиозных убеждений. Чем больше Софья Андреевна проявляла неприязни к мужу, тем больше он давал ощутить ей, как много в нём любви, жалости, сострадания к ней.
     Знакомясь с «Моей жизнью», Дневниками и повестями С.А. Толстой, читатель видит только одну сторону медали. Другая сторона, точка зрения Толстого, от него скрыта. Сегодня возникли однобокость и перекос в восприятии жизненной драмы супругов.
     Лев Толстой вот уже много лет в глазах читателей находится перед судом собственной жены. И что странно — никто от него оправдания не ждёт. Да их почти нет. В дневниках всё пристойно, нет резких, полных неприязни, выпадов против жены, есть стремление разобраться в её переживаниях, помочь ей преодолеть психологические трудности. Он прожил открытую, трудовую жизнь, где каждый день был для него значим.
      Лев Толстой в конце жизни признался, что он никогда злым не был, за исключением трёх-четырёх случаев. Не был и блудником. До женитьбы у него было 4-5 женщин, а женился он в 34 года. За 48 лет супружеской жизни ни разу не изменил Софье Андреевне («и ни разу не изменил жене» — 56,173). Около 900 писем к жене свидетельствуют о настоящей любви к ней. Его письма необычайно трогательные, нежные, пронзительные по искренности и правдивости. В них глубина постижения
 

687

семейных коллизий, судеб близких людей, желание, может быть, помочь, всегда быть рядом с женой и детьми. Он был внимательным и любящим отцом. Об этом свидетельствуют в своих воспоминаниях сами дети, подтверждает дошедшая до нас огромная переписка Толстого с ними. Он делал многое для того, чтобы облагородить быт семьи, придать ей формы подлинно духовной жизни.
     С годами он пришёл к убеждению, что жить надо без роскоши, скромно, без излишеств, ибо в могилу с собой всё не утянешь. Некоторые члены семьи во главе с Софьей Андреевной думали иначе. Заметим кстати, работающим в семье по существу был только он — всемирно известный писатель. 
     Его мечту жить в крестьянской избе и заниматься крестьянским трудом разделяли в семье только две дочери — Маша и Саша. Софья Андреевна в целом отрицательно относилась к мужикам и постоянно с ними конфликтовала. Многие из друзей Толстого, разделявшие его идеи, становились её врагами.
        Одна из главных особенностей творческого гения Толстого — чистота нравственного чувства, то есть способность смотреть на мир изначально нравственно. При этом он видел бездны жизни, торжество зла и насилия, но всегда считал, что добро неизмеримо сильнее зла. И потому Толстой — светлый и добрый гений. Не только в творчестве, но и в жизни. Герои его произведений — это люди разных возрастов, разных национальностей, разных профессий, это сотни измученных войной, униженных и оскорбленных, но в каждом из них он искал частицу Божественной сущности. Сострадание и любовь были вечными спутниками его творчества.
      Сострадание и любовь стали формами его миропознания и существования. Будучи офицером, он защищал простых солдат, в Ясной Поляне создал школу для крестьянских детей, во время голода два года провёл в странствиях, спасая сотни тысяч жизней, восстал против смертных казней в России. Десятки людей по ходатайству Толстого были освобождены


688

из тюрем. Он написал более 10 тысяч писем современникам и во многих из них ощущается пронзительная боль за судьбу конкретных людей.
      С любовью и пониманием Толстой относился и к Софье Андреевне. Но с годами конфликт между супругами разрастался. На него наслаивались имущественные проблемы (борьба за завещание).
      «Мы жили вместе-врозь» — эти слова, сказанные Толстым как нельзя лучше передают суть супружеских отношений а перед смертью Софья Андреевна призналась, что сорок восемь лет прожила с Львом Николаевичем, так и не поняв, что он был за человек.
      У семьи своя жизнь, свои потребности, своя логика понимания событий и поведения. Впервые опубликованная шестимесячная переписка родных и друзей (июнь — ноябрь 1910 г.) свидетельствует об их чёрствости, неразумности их общения с Толстым. Порой эгоцентризм окружавших его людей зашкаливал. Софья Андреевна уважала и боялась старшей дочери Татьяны Львовны. Одно слова Тани, один искренний жест любви к матери, и драмы можно было бы избежать. Ведь все знали, что мать тяжело больна. Так уговорите её вырваться за пределы адского домашнего круга, увезите её за границу, о которой она мечтала всю жизнь, найдите лучших врачей. Ведь смог же Лев Львович, средний сын Толстых, излечиться. Почему же мать никто не пожалел, почему все всё понимали, но держались нейтралитета. Так удобно? Или денег было жалко? Или такова мера их любви к родителям? Всю ситуацию по существу отдали на откуп Саше, а она была ещё слишком молода, чтобы глубоко понять происходящее. Об этом она не раз писала и говорила спустя много лет.
      Здесь скажу то, о чём долго не решался сказать, а уж писать и подавно. Александра Львовна незадолго до своей смерти рассказала Сергею Михайловичу Толстому, внуку писателя

689
 
(моему старшему другу, передавшему мне эту историю), о том, что, когда Толстой, уже больной, сходил с поезда в Астапове, он вспомнил о Софье Андреевне и захотел её видеть. Иногда думаю, что есть правда в словах жены писателя, которая убеждала всех в важности её присутствия при больном муже, справедливо плагая, что у нее есть опыт ухаживания за ним. Но жестокость семьи дала о себе знать и в эти скорбные дни. Человека, с которым Толстой прожил 48 лет, по существу, не допустили к умирающему. Она вошла к нему, когда он был без сознания. Этого Александра Львовна тоже не могла себе простить.
      А он, Толстой, великий писатель, мудрец, и на смертном одре продолжал чертить свою карту мира. Говорят, что он умер на полустанке, как скиталец, как неприкаянный человек, наказанный Богом. Умер в страданиях и муках.
      Страдания и муки были. Физические. Но он их мужественно переносил, стараясь как можно меньше тревожить окружающих. А вот духовные мысли, чувства, проявившиеся на смертном одре, были наполнены необычайной заботой о присутствующих, искренней благодарностью и любовью, христианской умиротворенностью. Он не боялся смерти, а смиренно шёл к Богу, шепча, умирая: «...истину... люблю много... люблю всех».
      Уходя из Ясной Поляны, он думал затеряться, как иголка в стогу сена. В нём всегда была доля наивности, что-то такое непосредственное, что сродни, как он любил говорить, «первообразу гармонии ребёнка». И, действительно, на два дня полиция упустила его из виду. В российской жандармерии, начиная с Зимнего дворца, случился переполох, но вскоре след ухода обнаружился, и под контроль были взяты все оставшиеся дни жизни писателя.
      Эти 10 дней потрясли мир. Прекратились войны, человечество будто замерло в ожидании развязки разыгравшейся драмы. В здании железнодорожного вокзала круглосуточно работали журналисты, телетайп регулярно отстукивал сообщения о состоянии здоровья Льва Толстого... Что будет с ним?..

690

С миром?.. С каждым из нас?.. Со всем человечеством?.. маленький посёлок в центре России на семь дней стал центром Земли.
      При жизни Толстой был властителем дум и сердец людей разных поколений, разных профессий, национальностей, вероиспове;даний. Свидетельств тому много — от высказываний простого мужика до признания европейски образованного писателя. Антон Чехов: «Что с нами будет, когда умрёт Толстой? Страшно подумать». Александр Блок: «С Толстым ушла мудрая человечность». Томас Манн: «Если бы был жив Толстой, Первой мировой войны не было». Таков был нравственный авторитет Толстого при жизни.
     Недавно в Сорбонне, в ноябре 2010 г., на открытии конференции, посвященной 100-летию смерти Л.Н. Толстого, старый профессор родом из Лидице рассказывал, как 7 ноября 1910 г. утром селяне, простые мужики и бабы, стали стекаться к площади и, собравшись на ней, стали плакать. Потом он, будучи мальчиком, спросил у раввина, что случилось. И тот ответил: «Умер Толстой», а потом добавил: «Никто из них не читал ни одного произведения, но все знали, что это самый добрый на земле человек, Апостол любви».

      Астапово. Рядом Рязань, Липецк, Задонск, Лебедянь, Данков, Куликово Поле... Рядом места, знакомые Толстому по работе во время голода. Он и его товарищи создали более 240 столовых для голодающих, спасли сотни тысяч жизней.

      Станция Астапово с большим вокзалом, железнодорожным депо, служебными зданиями, жилыми домами и скверами, возникшая в 1889-1890 гг., сохранилась по сей день, и сегодня, имея с 1918 г. другое название «Лев Толстой», представляет собой памятник архитектуры железнодорожного зодчества.
      Дом начальника станции, в котором умер Лев Толстой, по существу, сразу же после смерти писателя стал народным музеем, а в середине прошлого века вошёл в состав Государственного музея Л.Н. Толстого (Москва). К 100-летию со дня
 
693

смерти писателя мемориальный дом, вокзал, жилые дома были отреставрированы.
      20 ноября 2010 г., в День Памяти, более двух тысяч человек почтили своим посещением Мемориал памяти «Астапово» на станции Лев Толстой. В Доме-музее открылась новая экспозиция «Астаповский меридиан. На пороге вечности». Состоялось торжественное открытие Культурно-образовательного центра им. Л.Н. Толстого с демонстрацией в его залах выставки редких картин из фондов музея, в кинозале — исторической хроники начала XX века «Живой Толстой». Перед многочисленными гостями из разных городов России и зарубежных стран с пронзительным и глубоким словом о Толстом выступил известный писатель и публицист Валентин Курбатов.
      «Не Петербург, не Москва — Россия... — писал о тех скорбных днях Андрей Белый. — Россия — это Астапово , окруженное пространствами; и эти пространства — не лихие пространства: это ясные, как день Божий, лучезарные поляны».
     (Белый Андрей. Трагедия творчества. Достоевский и Толстой // Русские мыслители о Льве Толстом. Тула – Ясная Поляна, 2002. С. 285).
      Когда утром 7 (20) ноября по всем концам света разлетелось одно только слово «скончался», все знали, кого потерял мир.
      20 (7) ноября 2010 г. исполнилось 100 лет, как остановилось сердце Толстого.
      Невзирая на его пророчества и предупреждения, человечество пошло по пути зла и насилия. XX век стал самым кровопролитным в истории цивилизаций, XXI поражает ещё большими зверствами. Сегодня в разных концах умирают люди от войн, голода, продолжаются религиозные распри, богатые «давят» бедных, ханжество и лицемерие, ложь и обман в чести у власти. Иуда с его поцелуем жив.
      Толстой не был предан забвению. Миллионными тиражами выходили и выходят в свет его сочинения, по мотивам его произведений созданы сотни спектаклей и фильмов, музеи Толстого в Ясной Поляне, в Хамовниках (Москва) посещают


694

ежегодно десятки тысяч людей, среди них не только наши соотечественники, но и представители многих зарубежных стран. И все же с полной уверенностью можно сказать: для большинства живущих Толстой остаётся неизвестным писателем. А то что он великий мудрец жизни, знают в нашей стране немногие. Причина тому — запрещение философско-религиозных работ писателя как при царской, так и при советской власти, гнет ленинских статей при анализе творчества Льва Толстым, когда каждый школьник мог смеяться над мудрецом, не читая его и не понимая, что стоит за ленинскими словами: «хлюпик, юродствующий во Христе», жалкий «непротивленец».
      Те идеи и принципы жизни, во имя которых Толстой совершил свой путь на Голгофу, не только не востребованы, но даже и не осмыслены нашими современниками. Тогда как именно под воздействием идей Толстого Махатма Ганди принес свободу Индии от гнета англичан, в 1922 г. Корея стала самостоятельным государством, деятельность и смерть Мартина Лютера Кинга в США перевернули сознание американского общества, резко изменив в лучшую сторону отношение к неграм.
       Дом, ставший последним земным пристанищем Л.Н. Толстого, не мемориал скорби, ибо это противоречило бы концепции «жизни — смерти — бессмертия» великого писателя, считавшего, что «смерти нет».
      Пройдя через «арзамасский ужас» смерти, утрату многих родных и близких, страх перед смертью, Толстой в пятьдесят лет думал о самоубийстве, ибо не мог ответить на вопрос — где тот смысл жизни, который неуничтожим после смерти? Его философский трактат «О жизни» первоначально назывался «О жизни и смерти», но, написав его, Толстой зачеркнул слово смерть — ее нет для того, кто, пройдя через «рождение духом», нашёл в себе силы для духовного движения к идеалу.
      В Яснополянских записках Душана Маковицкого о предсмертных днях Толстого примечательно свидетельство: «Сам Лев Николаевич надеялся преодолеть болезнь, желал выжить,


695
696

но и за всё время болезни ничем не показал обратного... страха смерти...»
      ТОЛСТОЙ ПРИШЁЛ К ВЫВОДУ, ЧТО ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА, ПОЗНАВШЕГО СМЫСЛ ЖИЗНИ В ИСПОЛНЕНИИ ВЫСШЕГО БЛАГА — СЛУЖЕНИИ БОГУ, БЛИЖНЕМУ НРАВСТВЕННОЙ ИСТИНЕ, СМЕРТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
      Смерть страшна человеку, пребывающему во власти тела. Вопрос о том, как прожита была собственная жизнь и какой след человек оставил о себе в мире, стал для Толстого одним из главных в его размышлениях о жизни и смерти. В любви, служении людям и Богу он увидел путь выхода из трагического тупика – здесь средоточие проблемы бессмертия, здесь порог вечности, и ты сам должен переступить через него. Чем раньше пробудится в человеке Разум, частица Божественного, чем скорее произойдет рождение духом, тем больше в нас бессмертного смысла, тем очевидней будет суть перехода «из времени в Вечность» (А. Фет), ещё более таинственную, чем жизнь земная.
      Переход – это тот порог, та точка отсчёта, которой проверяется человек перед лицом смерти (в «Войне и мире» — «личность целого народа»). Эта точка отсчёта выявляет значимость данной личности и то, что остается после её физической смерти: жизнь рода, духа, идей, значимых и добрых деяний, произведение искусства, научное открытие или уголок в памяти любившего тебя человека... Это и многое другое вопреки нашему желанию может стать неотъемлемой частью культуры человечества, оказаться в орбите его памяти. Но само бессмертие духа после умирания тела, то бессмертие, к которому стремились многие герои Толстого и сам Толстой, — где оно? Оно в каждом человеке, если через Бога в нём неустанно идёт работа бессмертной души. Вера в бессмертие — это таинство, с признанием которого жизнь наполняется светом и смыслами. Без неё, как писал Толстой, жизнь подобна «чистой выбеленной квадратной комнате», вызывающей «ужас красный, белый, квадратный».

697
698

      На смертном одре Толстой слышит голоса умерших близких ему людей. Будто они зовут его к себе, в другой мир. Душой он откликается на этот зов, но «ум сердца» пока ещё крепко связан с земными страданиями окружающих его людей. Даже на смертном одре судьба ближнего дороже вселенских переживаний. И потому он пишет в своём дневнике сначала по-французски: «Делай, что должно...», не дописывает продолжение любимого им изречения «и пусть будет, что будет». Собрав последние силы, дописывает по-русски: «И все на благо и другим, и главное, мне» (58, 126). Это были последние слова, написанные его рукой.

      За день до смерти Толстой привстал с постели и громким голосом, внятно сказал присутствующим: «Вот и конец!.. И ничего!». Увидел дочерей Таню и Сашу и обратился к ним со словами: «Я вас прошу помнить, что, кроме Льва Толстого, есть ещё много людей, а вы все смотрите на одного Льва». И ещё сказал: «Лучше конец, чем так» (ЯЗ – 4. С. 430).
      Тема «Ухода — Смерти — Бессмертия», сопряжённая с уникальностью астаповского дома, звучит по-особому в контексте философии Пути жизни.
      Феномен Пути — это путь жизни человека, его бесконечное движение «от тьмы к свету»; духовное восхождение личности к сакральному центру — источнику высшей благодати и радости, к Богу; путь самопознания человека и познание мира; путь ищущей русской души, думающей о судьбах родины и всего человечества.
      Сам Толстой — живое воплощение человека-Пути. Как мудрец он шёл через аскетического очищения духа, стремившегося к добродетели, восходившего от материального к идеальному, пребывавшего в извечном движении ради духовного преображения.
      Комната, в которой умер Лев Толстой — философский образ Порога, Перехода, встречи Человека с Логосом, Светом, - по экспозиционному замыслу просматривается с двух сторон:

698

внутренней — взгляд собственно на комнату изнутри дома и внешней — взгляд на противоположную дверь (толстовский символ смерти и выхода к новой жизни), открытую со стороны дороги в мир. За ней прозрачная пуленепробиваемая установка и освещённая комната. Свет вырывается наружу, освещает траву, деревья, жилые дома и уходит ввысь. Толстой как бы благословляет весь мир, весь свет, но уже «без себя», без своего персонифицированного «я», находясь в светящемся ареале космоса. Он сам уже становится вечным источником света в вечно «живой жизни» мира.
       В молодости он хотел быть самым богатым, самым великим, самым счастливым человеком на этой земле. Но отказался от богатства, тяготился прижизненной славой, в старости менее всего был мучим гордыней, хотел семейного счастья — оно не сложилось, мечтал о счастье для простого народа, но все уже дышало гневом, классовой непримиримостью, Россия шла к революциям, братоубийственным войнам. И стало ясно, что человек не властен над обстоятельствами, но он властен изменить свою душу к лучшему. От жажды богатства — к опрощению, от желания счастья — к «царству Божию внутри вас», от величия и славы — к просьбе похоронить его в самом простом гробу, над могилой не ставить памятника, не говорить траурных речей.
      Последняя его книга «Путь жизни» вышла после смерти. Книга о том, как человек открывает смысл жизни, обретает бессмертие, чтобы на пороге Вечности можно было сказать словами Ивана Ильича: «Кончена смерть».

                _________________________