Татьяна, милая Татьяна Часть 3

«Беседа сладкая друзей»


Так смело творить мог, наверное, только Пушкин. Задумывая своего «Евгения Онегина», даже не держал в голове сюжета: «даль свободного романа», как сам отмечает в его конце, «сквозь магический кристалл // Еще не ясно различал». Более того – самим «кристаллом» рассчитывал сделать уже шесть лет пребывающую от него в отдалении свою любимую девушку Екатерину Бакунину. Понимал, что в силу хорошо известного ему ее характера она подсознательно станет живо реагировать на многие специально сделанные им провокативными отдельные строфы романа, и в зависимости от ее удивления, недоумения, возмущения планировал прямо на ходу формировать его сюжет.
Пушкинская девушка – фрейлина императрицы. Живет при царском дворе – в обществе интеллигентном, активно читающем, но закрытом. Тогда кого в нем Пушкин задумывал сделать своим агентом, «шпионским» микрофоном? Конечно же, кого-то из своих друзей. Сам в конце романа в этом и признается:

Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный Идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей… (VI, 189)

Надежный общий с Бакуниной друг при дворе у Пушкина, впрочем, только один – Василий Андреевич Жуковский, наставник цесаревича или, как сам он о себе шутит, в праздники и дни придворных выходов – «знатная особа обоего пола» (известное выражение в официальных повестках). Иное дело, что мэтр не ведает о причинах особого пристрастия Екатерины к пушкинскому «Евгению Онегину», и беседовать о нем и его авторе они могут разве только с общелитературной точки зрения на фоне общеизвестных фактов пушкинской биографии.
Похоже, что именно отсюда и «растут ноги» у многих ларинско-бакунинских «тропов» в адрес героя и, соответственно, автора романа. Собственное знание о них Пушкин выказывает своей пассии Екатерине Бакуниной, впрочем, не сразу, по ходу их узнавания, а лишь в последней главе. Смотри, мол, милая, с каких еще романных пор я интересуюсь твоим мнением о себе – и на расстоянии, незримо не выпускаю тебя из виду:
 
Всё тот же ль он, иль усмирился?
Иль корчит также чудака?
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малой,
Как вы да я, как целый свет? (VI, 158)

Для современного читателя стоит, наверное, напомнить, что «Мельмот Скиталец» – самое известное произведение Чарлза Метьюрина (1782–1824), английского писателя ирландского происхождения. Пушкин, как и все российское образованное общество, прочитал его роман на французском языке еще за десяток лет до его перевода на русский. Зачин «Мельмота Скитальца», сама предпосылка введения главного героя в нем совершенно те же, что и в рождавшейся в 1823 году первой строфе «Евгения Онегина»: «Осенью 1816 года Джон Мельмот, студент дублинского Тринити Колледжа, поехал к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете…» – проще говоря, вступать во владение дядюшкиным поместьем. Перед тем как по завещанию дяди сжечь его рукопись, он ознакомился с судьбой своего легендарного предка, полного тезки по прозвищу Скиталец – «вечного жида» Агасфера и «севильского обольстителя» Дон-Жуана, Богоискателя Фауста и богохульника Мефистофеля, мученика и мучителя в одном лице. Сочетание явно кощунственное, не правда ли? Проявление небывалого вольнодумства, сравнимого в глазах Бакуниной с Жуковским разве только с доссылочным пушкинским.
Героиня романа, дикарка-островитянка Иммали полюбила парадоксальное существо Мельмота: «Тебя! Это ты научил меня думать, чувствовать, плакать». До встречи с ним она, понятно, ничего такого не знала. Точно как до тесного общения с Пушкиным и вполне благоразумная, уравновешенная, спокойная душой Бакунина. Обручение Мельмота с Иммали происходило без свидетелей – только дикая природа и лунный свет, напоминающий Екатерине о ее первом и единственном с Пушкиным царскосельском ночном любовном свидании 25 мая 1817 года. После этого Мельмот с острова исчез и явился своей возлюбленной аж через три года и уже в Испании.
За это время они изменились оба. Она теперь живет под именем Исидоры, дочери богатого коммерсанта (чем не намек на меркантильные соображения в связи с будущим замужеством дочери – в глазах Пушкина, по сути, торговлю ею! – матери Бакуниной Екатерины Александровны?). Он за время скитаний сделался разочарованным и пресыщенным. Познал тайну жизни и смерти. Как сам Пушкин, за свои политические стихи избежавший казни, а за невольное соучастие в доведении до суицида царскосельской девушки Жозефины Вельо – монастырских строгостей. Осмыслил ничтожество рода людского и тщету всего сущего наподобие того, как сам Пушкин принял, наконец, и несправедливость, с его точки зрения, собственного наказания, и одновременное ненаказание действительно виновных в гибели Жозефины ее сводной сестры Софьи Вельо-Ребиндер с приемной матерью Жанетой Теппер. И вследствие этого знания и достижения смирения, преодоления личных обид в собственных глазах как бы душевно окреп, возвысился.
Венчание Исидоры-Иммали и Мельмота в романе происходит в старом монастыре ночью (намек на «стародевство» 21-летней уже Бакуниной в то знаменательное для нее с Пушкиным царскосельское свидание?). Рука священника, совершающего обряд, «холодна, как рука смерти» (поддавшаяся в тот вечер сердечному порыву Екатерина так и не смогла ведь впоследствии растопить в себе к Пушкину ответное теплое чувство)…
Онегинско-пушкинские космополитизм и патриотизм в беседах Бакуниной с Жуковским о романе имеют резон рассматриваться как рассуждения о нравственном влиянии на поэта в его доссылочное время двух разнополюсных сил: его приятелей-иллюминатов (по идеологии своей космополитов, «людей мира») – будущих декабристов, в ложу которых под названием Три Добродетели он пытался вступить, и истинных его друзей – самого Жуковского, царского историографа Николая Михайловича Карамзина и прочих искренних патриотов, преданных российскому престолу людей.
В имени подобно Пушкину с его Онегиным путешествующего байроновского героя Чайльд Гарольда в нашем ракурсе «чайльд» (childe) важно прежде всего как средневековое обозначение молодого дворянина, который был не более чем кандидатом в рыцари, как сам поэт Пушкин в свое доссылочное время – в масоны-иллюминаты. Байронический герой близок автору «Евгения Онегина» не только непочтительностью к любой власти, склонностями к высокомерию, цинизму, обольщению женщин, но и уровнем интеллекта и восприятия, способностью легко приспосабливаться к новым ситуациям и использовать хитрость для собственной выгоды.
Ну, разве не хитер был хотя бы в собственных глазах Пушкин, который свои предссылочные общественные преследования за нечаянное соучастие в организации гибели Жозефины Вельо обратил для себя в гораздо более «почетные», с его точки зрения, гонения по политическим причинам – за крамольную оду «Вольность»? Сам эту давно написанную с подначки друзей-иллюминатов оду у себя из-под спуда достал, сам по столице распустил, сам же и всех своих авторитетных патриотичных друзей «выстроил» в линию своей защиты перед императором, и тем практически обеспечил себе вместо виселичной петли или покаянных Соловков увлекательную прогулку по Кавказу и Черноморскому побережью.
Упоминание в романе об онегинском «квакер»стве наводит на мысль об обсуждении Бакуниной с Жуковским истории знакомства Пушкина в Одессе с англичанином Вильямом Хатчинсоном, семейным доктором Воронцовых, в то время квакером (поэт именует его «чистым афеем», что вполне совмещается в широте мировоззрения членов квакерской секты, возникшей как бы в пику официальной англиканской церкви). Считается, что их недолгое общение послужило причиной исключения из госслужбы и высылки Пушкина в Михайловское: о докторе и его «уроках афеизма» поэт неосмотрительно рассказал в перехваченном властями письме к, предположительно, князю П.А. Вяземскому. (Аринштейн Л.М. Одесский собеседник Пушкина. –  А вот в «ханжестве» вряд ли кто иной имеет большие основания упрекнуть автора «Евгения Онегина», чем сама лично Екатерина Бакунина. Ведь какую отповедь в четвертой главе романа дает его герой признавшейся ему в любви Татьяне Лариной? «Учитесь властвовать собою; // Не всякий вас, как я, поймет; // К беде неопытность ведет». (VI, 79) Что было бы так благородно поступить и самому Пушкину с нею, Екатериной, с сестринской доверчивостью распахнувшей ему окошко своей девичьей спальни тем навсегда теперь памятным им обоим царскосельским майским поздним вечером?..
Не именно ли это Бакунину в романе и постоянно сердит, до глубины души раздражает? Особенно после того, как она обнаруживает, что в третьей главе Пушкин прямо смеется над ее нелепой холодностью к нему, ее мужу, кем он себя по своему первенству в весьма недлинном перечне ее любовных «авантюр» (в то время это слово переводилось в первую очередь как поиск счастья) мнит. Сам же он все еще «великодушно» дает ей, своей заблудшей супруге, шанс одуматься и изменить линию поведения. Мол, пока он еще готов простить ей все ее женские «причуды»:

XXII.

Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может на брегах Невы
Подобных дам видали вы.

XXIII.

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере, сожаленьем,
По крайней мере, звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.  (VI, 61-62)

Да он и правда ведь готов «бежать» к ней по первому ее слову, несмотря на то что ссылкой на долгие два с половиной года «прикован» к Михайловскому. Мечтает о чуде появления Екатерины в его подневольных пенатах. Не отпускает из памяти ту их майскую ночь. На листах ПД 835, л. 7 и ПД 835, л. 7 об. черновиков третьей главы романа у него – незабываемое личное воспоминание: два «плачущих» в собственной спальне над своей участью изображения Бакуниной. Татьяна у него в этот момент пишет Онегину письмо:

К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча... (VI, 68)
               
Связанную с этим романным местом историю, относящуюся к сентябрю 1829 года, рассказывает родной брат пушкинского лицейского однопартника Ивана Ивановича Пущина Михаил Иванович, сосланный за участие в декабристских делах на юг. На Кавказских минеральных водах Пушкину в руки попал принадлежавший Пущину «Невский альманах» на 1829 год с шестью гравюрами по рисункам А. Нотбека к «Евгению Онегину». Скептическим взглядом окинул его автор эти художества. Особенно не понравилась ему виньетка, представляющая его Татьяну в ночной рубашке, спущенной с одного плеча, читающей записку при луне, светящей в открытое окно, – то есть, иллюстрирующая вышеприведенную строфу XXXII третьей главы.
И прямо в журнале рядом с этим рисунком Пушкин записал свою на него поэтическую «рецензию», которую владелец его запомнил, к сожалению, без первых четырех строк:

Пупок чернеет сквозь рубашку,
Наружу титька — милый вид!
Татьяна мнет в руке бумажку,
Зане живот у ней болит:
Она затем поутру встала
При бледных месяца лучах
И на подтирку изорвала
Конечно «Невский Альманах». (https://ru.wikisource.org/wiki/НА КАРТИНКИ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ» В «НЕВСКОМ АЛЬМАНАХЕ»  (Пушкин)
Сравните, какой «любовью дышит» собственное пушкинское изображающее в черновике Татьяну-Бакунину непрофессиональное перо. Скорее всего, издатели не согласовывали  с Пушкиным заказанные ими художнику иллюстрации к роману. Хотя какие рекомендации сам поэт мог дать готовящемуся рисовать иллюстратору? Махнуть рукой и сказать: да рисуй прямо с Бакуниной, и я буду доволен решительно всем?..
Судя по его собственному рисунку в черновиках другого места третьей главы, в его памяти Екатерина живет все еще той хрупкой, нежной, целомудренной девушкой, в которую он навсегда влюбился в лицейские годы – совсем как на ее тверском карандашном портрете 1811 года работы Ореста Кипренского. (сравни ПД 835, л. 11об. с коллажем к части 1)
Несмотря на закрытость жизни царского двора, новости из этой сферы проникают через отдельных представителей высшего света и в столичные «богемные» круги. Ради одного такого известия по непролазной дорожной грязи, на обратном достаточно утомительном пути от отца из белорусского Витебска нагрянул в опальное пушкинское Михайловское 17 апреля 1825 года однокашник и любимый друг Пушкина Антон Антонович Дельвиг. (Сидорова Людмила. Пушкин. Тайная любовь. – М., АСТ, 2017, глава «О роли перехваченной бандероли», с. 161-185)
В дорожном саквояже у него тряслись, дожидаясь своей очереди, экземпляры только 15 февраля вышедшей в свет первой главы «Евгения Онегина», а в голове теплилось предвкушение удовольствия от радости друга и по иному поводу. Отшельнику-Пушкину из уст его лепшего друга предстояло услышать о том, что его лицейская пассия, 29-летняя теперь Екатерина Бакунина, вопреки недавним ожиданиям столичного света, так и не вышла замуж. Мать ее дала решительную отставку ее жениху, гвардейскому офицеру Владимиру Волкову, якобы за связь со своей и ее собственной молодой дальней родственницей Анной Волковой. На самом деле, скорее всего, у матери-Бакуниной тогда уже была на примете более выгодная с материальной стороны партия.
Проводив Дельвига, Пушкин принимается сочинять для своей Татьяны ее сон, в котором у него одно из главных действующих лиц – медведь. Этот зверь в творчестве Пушкина – устойчивый символ, метонимия самого поэта. В частности в «Евгении Онегине» медведь знаменует пушкинскую излишнюю по отношению к Екатерине Бакуниной «горячность» – басенную услугу, которая наложила негативный отпечаток на всю последующую личную жизнь этой девушки.
В момент, когда пушкинская Татьяна Ларина останавливается перед «гибельным мостком» над «шумящею пучиной» зимой бурлящего ручья, рядом с нею, совсем как перед изумленной Екатериной Бакуниной майской ночью 1817 года в проеме окна ее комнаты во втором этаже материнского царскосельского дома без пяти минут выпускник Лицея Пушкин, возникает страшный лесной зверь:
 
XII

…вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла — и что ж? медведь за ней!

XIII

Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак…

XIV

Татьяна в лес; медведь за нею…
Она бежит, он всё вослед:
И сил уже бежать ей нет.

XV

Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой…
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
И в сени прямо он идет,
И на порог ее кладет. (VI, 102-104)

Как открывается во сне Татьяне дальше, кум ее «косматого лакея» зверя медведя – ее любимый мужчина Евгений Онегин. Во сне, где всему пристало быть наоборот, этот человек, главарь шайки чудовищ, не отличается благородством поведения: саму Татьяну без особых церемоний «слагает на скамью», на ее глазах убивает Ленского… Медведь-то был, как выясняется, по отношению к Татьяне гораздо доброжелательнее и даже галантнее. Лапу для опоры при переходе через мосток предлагал, в беге через лес сопровождал – страховал от неожиданных опасностей, к онегинскому шалашу мчал на себе, торопясь отогреть…
Пушкину в тот момент казалось, что с исчезновением из жизни Бакуниной ее неудавшегося жениха Волкова все ее несчастья закончились. Однако в ближайший год ему с Дельвигом предстояла интенсивная впоследствии почти полностью ими же из-за особой секретности уничтоженная переписка по поводу Екатерины Бакуниной, у которой под Рождество 1825 года сорвется-таки и вторая попытка замужества – уже с «протеже» ее матери, пожилым вдовцом князем Николаем Уманским. Разобиженный на Бакуниных Волков отомстит своей бывшей пассии письмом, в котором «откроет глаза» своему сопернику на «истинный» моральный облик его избранницы Екатерины. И в силу жизненного опыта и без волковского доносительства недоверчивый, осторожный богатый князь Уманский тоже просто письмом известит Екатерину о том, что отказывается от ее руки и уезжает за границу.
Этот «облом» на фоне смерти императора Александра и болезни императрицы Елизаветы Алексеевны нашей девушке покажется последней каплей в чаше терпения. Считая себя вконец опозоренной, не видя больше смысла в своем существовании, она потянется прилаживать к люстре в своей гостевой комнате торжокского дома ее дядюшки Александра Михайловича Бакунина петлю из шнурка от собственного корсета… (см. об этом в книге «Пушкин. Тайная любовь» главу «Горе от Уманского», с. 221-232)
Узнавший об этой беде в 1826 году михайловский сиделец Пушкин и ревнует свою едва выжившую Екатерину к ее недостойным женихам, и негодует на их по отношению к ней подлое поведение. В романном сне его Татьяны Лариной, который найдет себе место в пятой главе, появляются уже не звери, а прямо чудовища. Их перечень возглавляет «один в рогах с собачьей мордой». Это – явный намек на кавалергарда Владимира Волкова (чем волчья морда – не собачья?), якобы изменившего Екатерине Бакуниной (наставившего ей рога) и потому «отшитого» ее строгой нравом матерью. «Другой с петушьей головой» – это уже протеже самой матери, возрастной (лысоватый спереди и с гривкой на затылке) князь Николай Уманский. Следующая дальше по списку «ведьма с козьей бородой» – уж наверняка сама не понимающая, что по своей алчности и «вредности» творит, несостоявшаяся пушкинская теща Екатерина Александровна Бакунина. А «остов чопорный и гордый» в списке рядышком с нею – ее покойный не менее амбициозный муж, своим тщеславием и расточительностью оставивший семью не только без копейки, но и с неподъемными долгами…
В седьмой главе романа эти же несколько тщательнее «прикрытые» словами бакунинские женихи наряду с возникшим здесь – для пущего «камуфляжа»! –  литературным персонажем Буяновым (героем фривольного, непечатного «Опасного соседа» пушкинского дядюшки Василья Львовича) попадут и в перечисление ларинских поклонников в устах матери Татьяны:

— Как быть? Татьяна не дитя, —
Старушка молвила кряхтя. —
Ведь Олинька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И всё грустит она,
Да бродит по лесам одна. —

XXVI.

„Не влюблена ль она?“ — В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову — тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь. (VI, 150)

Пушкину при его михайловской безвыездности не остается ничего иного, как дописывать лирические отступления для третьей главы, в которых он уже начинал жалеть свою девушку в образе Татьяны Лариной, от всей души сочувствовать ей и не за столь значительные душевные страдания, какие ныне возникли у ее прототипа Екатерины Бакуниной:

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей? (VI, 62)

На опыте уловления Екатерины на собственную «удочку» он хорошо знает, как у нее это бывает. В ходе любовной «игры» она быстро увлекается и ослепляется – начинает, как маленькая девочка, безоглядно верить речам симпатичного ей человека, трактовать только в хорошую сторону все его поступки:

Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим –
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.  (VI, 62)

Сюита ПД 835, л. 12 при этих строфах третьей главы – гораздо позже текста нарисованная карандашом поверх него полная история болезни и выздоровления Екатерины Бакуниной в имении ее дядюшки Прямухино, что на реке Осуге в 35 верстах от Торжка, в котором нашу девушку настигло то злополучное письмо от князя Уманского. (см. коллаж, а также в книге «Пушкин. Тайная любовь» главы: «Волчий» капкан, «Горе от Уманского», «Ленивый» Дельвиг» и «Исцеление от иллюзий», с. 204-263)
И в черновиках пятой главы на листе ПД 835, л. 57 об. у Пушкина тоже – печальный профиль Екатерины времен пребывания ее в, как записано в линиях этого рисунка, в Прямухине и Торжке. Это изображение сопровождают строки:

Увы, Татьяна увядает;
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!.. (VI,83)

Прототип Татьяны Бакунина, по мнению Пушкина, может и должна выйти замуж только за него. Едва освободившись от ссылки, поздней осенью 1826 год наш поэт возвращается в свое опостылевшее ему было Михайловское единственно для того, чтобы подговорить своего тригорского соседа и приятеля Алексея Вульфа ехать к Рождеству в тверское Берново. Вроде как к дядюшке Алексея Ивану Ивановичу Вульфу с его замужней дочерью, давней пассией тригорского Ловеласа Екатериной Гладковой. Самому Пушкину это нужно для того, чтобы по дороге заглянуть в Прямухино к вульфовскому же родственнику Александру Михайловичу Бакунину. У него вместо несговорчивой матери-Бакуниной Пушкин надумал просить руки его племянницы Екатерины, все еще болеющей и переживающей свое горе в его имении.
Учитывая нежелание Екатерины встречаться с Пушкиным, дядюшка ее письменно вежливо откажет нашим приятелям в гостеприимстве, сославшись на опасность для своих малолетних дочерей общения с поэтом – «известным повесой». Вульф останется дома, а настырный Пушкин двинет-таки в Торжок. И лично познакомится с Александром Михайловичем. И поделится с ним своим планом предложить Екатерине для спасения ее репутации хотя бы фиктивный брак. И поедет вместе с Бакуниным в Прямухино переговорить на этот счет с самой своей «невестой», которая просто …откажется с ним разговаривать и запрется в своей комнате.
Во второй его приезд из Торжка она через дядюшку только передаст ему, что не выйдет замуж за человека, который младше ее младшего брата. Что тут возразишь? Действительно ведь, ее брат, лицейский однокашник Пушкина Александр Бакунин, старше нашего поэта аж (!) на два года. В третий раз неожиданно прикативший в Прямухино поутру Пушкин застанет Екатерину выгуливающей в парке черного котенка, однако и теперь не сможет с ней переговорить. Издалека завидев его в аллее, она подхватит котенка на руки и опять убежит прятаться в свою комнату.
Такое поведение своей племянницы сочувствующий искреннему порыву Пушкина Бакунин объяснит ее трауром по ее благодетельнице императрице Елизавете Алексеевне, и посоветует поэту переговорить с Екатериной о замужестве по окончании скорбного для нее периода. С этим благоразумным советом Пушкин скрепя сердце вынужден согласиться. И он перепланирует свое сватовство к Екатерине на другую памятную им с нею обоим (причем юбилейную, десятилетнюю!) дату – 25 мая 1827 года. Пусть даже для этого ему придется ехать в Царское Село и говорить о настоящем или фиктивном браке с Екатериной с ее «вредной», высокомерной, не видящей в нем достойного жениха матерью. Здесь кстати, наверное, будет заметить, что и начинал-то Пушкин свой роман не случайно в мае 1823 года – спустя год после первого, пятилетнего, юбилея все того же важного для него по личным соображениям царскосельского события.
Рассказу о своем предрождественском прямухинском вояже 1826 года Пушкин впоследствии найдет место в черновиках пятой главы – в ПД 835, л. 80 об. графически оформит карандашом вышеприведенный текст в линиях собственной фигурки в зимней одежде при стихах:

Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму… (VI, 98)

А свою «зимнюю» Бакунину (ПД 1723, л. 71 (Пушкин А.С. Полн собр соч. в 17 т. Т 18 (дополнительный). Рисунки. – М., «Воскресенье», 1996, с. 157), гуляющую с черным котенком в парке имения ее дядюшки Прямухино, Пушкин осенью 1829 года нарисует (как одну из своеобразных расшифровок, подсказок любопытным сестрицам Ушаковым к составленному по их просьбе своему донжуанскому списку) в альбоме своей московской приятельницы Елизаветы Николаевны Ушаковой. Два последние пункта, впрочем, – совершенно новый, не известный пушкинистике материал. Введением его в обиход с доказательной базой займусь как-нибудь попозже.
Уезжал из Прямухина Пушкин в декабре 1826 года в большой печали, по дороге осмысливая вызывающее молчание Екатерины. Неужели сама догадалась (или кто подсказал?) о том, что давно является формировательницей сюжета его «Евгения Онегина»? Что ему, его автору, каким-то непостижимым образом становится известным каждое ее слово и мнение? И теперь опасается, что, скажи она Пушкину сейчас хоть что-нибудь, – и ее недавняя личная драма тоже (не дай Бог!) сделается частью романного сюжета. У нее давно накопилось, что сказать Пушкину, только все это – неприятные, обидные, явно провоцирующие его на романную отместку слова.
А куда ему самому, Пушкину, после этого «инцидента» с Екатериной поворачивать и свою жизнь, и сюжет своего произведения? Остается самому домысливать, что именно она о нем сейчас думает или что могла бы и хотела бы ему высказать. Тогдашние свои "догадки" он обобщит в восьмой главе в строках:

Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим. (VI, 170)

Стремился в Прямухино Пушкин из Москвы через Михайловское с Тригорским уже овеянным шумной славой, прощенным за все прежние грехи и публично названным самим новым императором Николаем I «умнейшим человеком России». Теперь его все знали, показно любили, взахлеб хвалили, нарасхват приглашали к себе и «носили на руках». И только в этой тихой усадьбе с красивым заснеженным парком в забытой Богом тверской глубинке одна-единственная девушка с поломанной судьбой не хочет с ним даже разговаривать.
Екатерина, конечно же, нисколько не сомневалась в его к ней страсти и сразу «раскусила» его уловку с фиктивным браком. Он явно не отказался от попытки любым (пусть теперь и самым благородным) путем завоевать ее руку и сердце. Она чувствует, понимает, что словно ее тень, ее «темное» прошлое Пушкин и на расстоянии всегда следует за ней, разрушая по пути все ее планы и мечты. Это как какое-то наваждение, противодействие темных сил. Да на самом деле она даже просто боится Пушкина – его глаз, рук, слов…
В сравнении своего героя (по сути, самого себя) с «сатаническим уродом» всегда с безжалостной критичностью оценивавший собственную внешность Пушкин, конечно же, несколько переборщил. А вот упоминание о «Демоне его» – это намек на вполне даже реалистичную связанную с Бакуниной-Лариной и еще одном пушкинским другом-«информатором» история. О ней и прочих матримониальных планах героев романа и дописывающего его поэта – пожалуй, в следующий раз.