Мальчишка

Посвящаю А.Н. с напоминанием о том,
что самое ценное в существовании человека –
жизнь, зачастую не только его.
Остальное не требует внимания.


                I


     - Я далеко, хорошо?
     Остановившись метрах в десяти от молодого человека, Павел вытянул вперёд обе руки, показывая одновременно, что он один, ладони его пусты, а стоит он на почтительном расстоянии.
     - Ближе не подходи.
     - Окей.
     Паша на мгновение замер, переводя дух. Лифт в высотке, разумеется, не работал и пришлось идти пешком, довольно быстро, но без фанатизма – не хватало ещё, поднявшись, лишиться дара речи из-за одышки. Слово «окей» внутри его слегка резануло – Павел не любил западных, да и вообще модных словечек. Но он увидел, что на карнизе стоит совсем молодой пацан, максимум лет восемнадцати, а молодёжь подобными словами только и общается.
     - Слушай, - медленно продолжил Паша, - сюда никто не поднимется. Место ты выбрал отличное… ну… - Павел хмыкнул, стараясь слегка разрядить обстановку, - насколько отличным может считаться такое место.
     Он взглянул на парня. Тот смотрел на незваного гостя подозрительно и с некоторым презрением.
     - Короче, я к чему, - сказал Павел и сделал едва заметный шаг вперёд. – Прыгнуть ты можешь в любой момент. Сейчас, через пять минут, через десять. Пока ты наверху, с улицы к тебе не подберутся. Здесь я занял целый проход и даже если кто-то поднимется к нам, ты успеешь прыгнуть сразу же. Поэтому у меня только одна просьба.
     - Мужик, ты охренел? – срывающимся чуть ли не до визга голосом сказал парень. – Просьба? Какая нахрен просьба?! Ты чё, не видишь, что происходит? Да я…
И парень демонстративно наклонился вперёд, над пропастью.
     Павел сделал вид, что испугался, будто непроизвольно ещё шагнул вперёд, и сказал, как можно спокойнее:
     - Стой, дружище! Стой! Ну, ёлы-палы, ты жизни себя хочешь лишить. Прыгнуть. Всё, кранты, тебя больше не будет. Столько непрожитых лет собираешься бухнуть с высоты двадцати этажей, а нескольких минут не можешь мне уделить?
     - Я тебя спрашиваю: с какой стати?
     Паша выдохнул. Становилось понятно, что парень не из тех, кто решился на сто процентов. Иначе давно бы уже сиганул.
     - Кто я? Да никто. Я не психолог. Я сам им не доверяю. Сейчас бы поднялся к тебе такой сухой дед со слащавым голосом и начал мурлыкать: «Молодой человек, согласно теории Зигмунда Фрейда, вы представляете из себя специфический психотип с весьма обострённым либидо…»
     У парня дёрнулся уголок рта. Пока он без особых усилий подавляет в себе желание улыбнуться. Но это уже что-то.
     Павел продолжил:
     - Я не буду тебе гнать, что пришёл сюда просто лясы точить. Поднялся в надежде, что встречу адекватного умного человека, способного отказаться от бесполезных поступков. То, что ты умный и адекватный по лицу видно – я неплохой физиогномист.
     - Кто? – спросил парень.
     - Физиогномист. По лицу человека вижу, что он из себя представляет. Так вот, лицо у тебя совсем неглупое (на самом деле Павел считал иначе). В противном случае, я бы развернулся и ушёл. Так что, уделишь мне время? Десять минут? Буквально десять минут в обмен на те годы, что ты, быть может, потеряешь. Внизу стоят менты, какие-то люди – идиоты, в общем, которые, придя сюда, всё могут испортить. Из-за таких соотечественников мне самому иногда хочется прыгнуть с крыши.
     Парень опустил голову, чтобы Паша не видел, как он быстро улыбнулся.
     - Так чего ты хочешь? – спросил парень, быстро глянув в окно. Внизу и правда копошились маленькие человечки.
     - Поговорить.
     Увидев, что по лицу мальчишки пробежала мрачная тень, он поспешно добавил:
     - Без нудятины. Просто ты расскажешь мне, в чём дело, какой урод тебя обидел или какой доконал, а потом мы вместе решим, насколько это действительно стоит того, чтобы покончить с жизнью. Если ты меня убедишь – твоя взяла, больше с глупыми вопросами лезть не буду. Если тебя смогу убедить я – ты слезешь, и мы пойдём в парк, я тебе куплю пива, окей?
     Парень снова посмотрел на улицу. Паша сделал ещё полшага вперёд, и начал атаку:
     - Ты веришь в Бога?
     - Уже нет, - ответил парень, даже не оборачиваясь. – Что-то он не особо оберегает.
     - Значит, верил. Крещённый. Так вот, послушай. Надо всегда, даже на пороге другого мира, быть хитрее. Вот, смотри, ты хоть что-то теряешь от веры в Бога, кроме своих принципов?
     Парень промолчал и не шевельнулся.
     - А вместе с тем, - продолжал Паша, - вдруг ТАМ и правда есть жизнь? У тебя сейчас есть шанс исповедаться. Я серьёзно. Не толстому священнику, который будет качать косматой головой и талдычить: «На всё воля Божья», а человеку, который тоже в своё время перестал верить, но всё же в зрелом возрасте изменил своё отношение к религии.
     - Мужик, - сказал парень. – Не грузи меня. Я даю тебе десять минут. Они пошли.
     Паша глубоко вздохнул.
     - Хорошо. Как тебя зовут?
     - Артём.
     - Отлично. Меня Пашей. Сколько тебе?
     - Семнадцать.
     На лбу у Павла истошно пульсировали вены – то ли из-за нервного напряжения, то ли из-за оставшейся от подъёма усталости. Он пытался не только быстро анализировать сказанную ему информацию, но и выискивать нити, за которые стоит дёргать. Главное, не оборвать какую-нибудь из них грубым движением. Семнадцать лет – июль – школа? Техникум? Институт? По возрасту может быть и последнее. Но институт – рубеж. Как-то не верится, что на первом курсе руки на себя накладывают. Тем более он не зашуганный, такого не доведут однокурсники. Училище? Руки тонкие, нетронутые, как у девчонки – значит, не дрался. В нашем же городе постоянно технари машутся. Только если не ботаник, а он не похож. Была-не была.
     - Тебе эти школьные экзамены в жизни нахрен не понадобятся.
Артём резко повернулся к Павлу. В точку.
     - Ага, родителям это скажи, - парень ненадолго замялся, словно что-то вспомнил. - И математику этому, козлу вонючему…
     «Ещё родители» - мелькнуло в голове у Павла.
     - Предки – это совсем другая тема. Их, увы, не выбирают. Но у меня есть для тебя идеальный вариант, если ты не хочешь связывать с ними жизнь. Смотри. Если ты не поступишь в универ, у тебя один путь – армия. Не ершись. Сейчас служба всего год – это элементарно. Но тебе даже года служить не надо. Сегодня у нас в стране всё для военных. Служишь три месяца – половину этого срока Курс молодого бойца, где не жизнь, а малина, затем подписываешь контракт. Тебе предоставят жильё, зарплата у военных такая, какую ты нигде на найдёшь, и будут твои родители лапу сосать, что тебя, кретины, не разглядели. Захочешь – будешь сержантом, новобранцев гонять, захочешь – пройдёшь ускоренное обучение, станешь офицером, а это совсем другие обязанности и совсем другие деньги. Я сам подумывал над этим, пока работу нормальную не нашёл. А хочешь, я тебя к себе возьму. Но тут уже придётся отслужить полный год, потому что, подписав контракт, ты будешь работать на армию несколько лет. Тоже, правда, не страшно. Дедовщины нынче практически нет.
     Парень задумался, и вновь уставился вниз. Больше Павел не двигался – боялся вспугнуть. Было очевидно, что есть ещё какой-то камень преткновения.
     - И, конечно же, она?
     Артём в недоумении посмотрел на собеседника.
     - Кто – она?
     - Девчонка какая-то.
     Артём махнул головой.
     - Это уже ты вообще зря. Знаешь, у меня была девушка – Лидка. Так вот у нас отношения были странные какие-то. Никогда не был мелочным, но, общаясь с ней, дошёл до того, что однажды сел и начал выписывать с одной стороны листа, что я сделал для наших отношений – ну там, приглашения в театр, кино, всякие мероприятия, романтические ужины – а с другой стороны, что – она. Счёт был двадцать – два в мою пользу. Представляешь? Двадцать – два! Причём любвеобильной она не была – ладно бы нежностью и лаской какой выделялась, пусть ни черта в физическом плане и не делала. Даже не давала мне, кстати, - на этой фразе Артём ухмыльнулся. Видимо, была та же беда. – Так вот предложил я ей расстаться. Ну, думаю, припугну, мол, зашевелится, что до этого дошло и как-то поменяется. И что ты думаешь? Ответила мне что-то вроде: «Да? Ну ладно». И всё, Тём. Ну не тварь? Не прошло и двух недель после окончания нашего «бурного романа», как она к обезьяне волосатой ушла, которую раньше презирала. До сих пор иногда думаю: вообще не любила или такой тупой была… Но это я к чему. У меня теперь жена – красавица, умница, а главное – мой лучший, единственный друг. Родила мне хорошенького мальчика. Кстати, тоже Тёмой назвали (на самом деле – Александром). 
     В этот раз Артём посмотрел на Павла спокойно, без злобы или удивления.
     - Да-да, - Паша улыбнулся. – А Люда до сих пор себе парня найти не может, не то, что мужа. И вот опять же интересно, она хоть раз задумывалась о том, кого потеряла? Ведь я за неё был готов и в огонь, и в воду!
     Павел произнёс последние слова глядя в пол и облокотившись на стену, имитируя страшную муку от горестных воспоминаний. А потом он поднял глаза – настало время играть ущемлённое самолюбие – и грубым голосом сказал:
     - А ты? Ну, прыгай! Чего я перед тобой распинаюсь?! Стоит молокосос какой-то, и головой на меня машет, как на барана. Прыгнешь сейчас, а этой дуре что? Что с гуся вода. Поплачет час, выложит в социальные сети кучу сопливых фотографий и постов, мол, вот как любить надо, мальчики – до гроба. А через пару месяцев поступит в институт и найдёт себе другого. Ну или выберет богача, с которым будет лишь трахаться за деньги, даже институтов будет не нужно. Тебя же забудет, как звали. К слову, если выживешь, можешь овощем на всю жизнь остаться, и тогда ты точно никому не нужен будешь.
     - Ты думаешь, она такая?..
     - Я не знаю, Тём, я её никогда не видел. Но как показывает мой опыт, большинство женщин, если они не умеют ценить в молодости, не умеют ценить и в сознательном возрасте, либо начинают это делать слишком поздно. Это не говоря о том, что, может, она играется так глупо, и у вас ещё всё получится. Кстати, ещё насчёт предков. Они всегда себя считают самыми умными и уж точно умнее в тысячу раз своих детей. Ведь так?
     - Точно-точно, - отозвался Артём.
     - Ну? Так зачем тебе? Чтобы и они потом сидели и думали: «Во, дубина стоеросовая, всю жизнь говорили - бестолковый, знали, что так кончит». Оно тебе надо? Лучше слезь оттуда, и начни свою жизнь заново, как будто всех этих уродов вокруг тебя не было. Точнее, продолжи её. Докажи им, что ты сможешь, что ты лучше их и плевать тебе на их мнение. Пойми главное: сделав сейчас один шаг вперёд, ты докажешь им, что все их плохие мысли о тебе – правда. И последнее. Скажу тебе по правде, лично я бы совершил самоубийство только в одном случае.
     Павел посмотрел на часы, как бы проверяя свои десять минут, а затем глубоко задумался.
     - В каком? – с полной заинтересованностью спросил Артём.
     - Когда потерял бы смысл жизни, а он заключается в том, чтобы оставить что-то после себя. Если ты не поцелованный Богом человек, способный дать миру гениальную музыку или, скажем, роман, то хотя бы детей. Это самое простое, но, если хочешь, главное. То, о чём говоришь ты, это не смысл жизни. Это её обочина.
     Артём непроизвольно отступил подальше от края, но снова в нерешительности замер.
     - А как же менты? – спросил он.
     - В смысле?
     - Ну, у нас же вроде сажают за попытку самоубийства.
     - Да ты что! Даже в нашей стране понимают, что человека, находящегося в депрессии, никак не спасёт камера. У нас нет за это уголовной ответственности.
     - Слово даёшь?
     - Даю, - ответил Павел, протянул правую руку и медленно пошёл к Артёму.
     - Да ну тебя, - сказал парень. – Я тебе баба, что ли? Сам слезу.
И он спрыгнул с карниза на пол.


                II


     Павел, обратившись к знакомому из ОВД, постарался сделать всё, чтобы история не приобрела огласки. Единственное, чего он не смог добиться – чтобы о происшествии не рассказывали родителям парня; после того, как Артёма видели порядка десяти человек, не считая полицейских, это стало просто невозможным. Но здесь он надеялся, что всё обойдётся. Жене он поведал историю буквально в двух словах, и она, как всегда, была горда мужем, который спас жизнь человека. Конечно, было очевидно, что Артём не являлся самым безнадёжным случаем в психиатрии, и нельзя было исключать вероятность того, что он сам передумал бы прыгать. Это обстоятельство подливало немного дёгтя в бочку гордости Павла, которую – что скрывать – он и сам в глубине души испытывал к себе. Как бы там ни было, всё обошлось хорошо, и дело было сделано вне всяких сомнений доброе.
     Лишь спустя пару месяцев после знаменательного дня, Паша вынырнул из ударных рабочих будней и смог позвонить Артёму. На карнизе у парня не было мобильного, и он продиктовал спасителю домашний телефон. Трубку никто не брал минут пять, но
     Паша долго слушал гудки, о чём-то задумавшись. Только он хотел сбросить вызов, как на том конце провода раздался щелчок и тихий голос произнёс:
     - Алло.
     Кто-то из родителей. Голос настолько сиплый, что его обладателя сразу не определишь.
     - Здравствуйте. Будьте добры Артёма к трубке.
     - Кого?
     Скорее всего, мужчина – отец.
     - Артём здесь живёт?
     - Нет его.
     Продолжительный кашель. Нет, по ходу, всё-таки мать.
     - Подскажите, пожалуйста, номер его мобильного, или когда ему можно будет заново набрать. Когда он вернётся?
     Сначала голос Павлу показался уставшим, но теперь он понял, что голос принадлежит либо совершенно пьяному человеку, либо человеку с глубочайшего похмелья.
     - Никогда он не вернётся.
     Человек на том конце провода издал характерные звуки, свидетельствующие об освобождении желудка.
     - В смысле? – спросил Павел, начиная терять терпение, но тут же взял себя в руки, боясь, что собеседник прервёт разговор. – Где он?
     - В психушке, - ответил голос и хрипло рассмеялся.
     Послышались гудки.
     Паша положил трубку и задумался. Мысли налетели неистовым вихрем. Первая была – туда ли он попал, не ошибся ли номером. Ошибиться в наборе не мог. Была у него странная привычка десять раз перепроверять набираемый номер. Но Артём мог по рассеянности оговориться. Тогда почему не сказали, что здесь такого нет? Или совпадение, и живёт, но какой-то другой Артём? Может статься и так, что нет там никакого Артёма, пьянь эта просто куражится. А если всё верно, номер тот, Артём тот, и он… в дурдоме? Ерунда какая-то. Хотя…
     Павел вздрогнул. Эта догадка пришла ему в голову ещё тогда, в заброшенном доме, но она как-то быстро улетучилась из сознания. Теперь он опять выудил её из закоулков разума. В тюрьму-то за попытку самоубийства не сажают. А вот отправить на принудительное лечение могут. Сразу почему-то перед глазами всплыли «овощи», которые делают из людей, попавших туда. «Пролетая над гнездом кукушки».
Тогда б уже лучше с крыши – хоть быстро…
     Паша встряхнул головой. Да ну. Буйная фантазия.
     Он вспомнил про математика, который мелькнул в разговоре с Артёмом, и снова набрал номер телефона.
     - Здравствуйте, ещё раз, - сказал он, услышав уже знакомый сиплый голос, - не кладите трубку. Я учитель Артёма по алгебре. Мы пересмотрели результаты его экзамена, и нам важно обсудить с ним кое-какую…
     - Да пофигу мне, учитель по алгебре, - перебил пьяный голос. – И дубине этой стоеросовой уже пофигу. Мы его в дурку отправили. Экзамены твои…
     - Какой адрес? Куда?
     - Да в нашу, куда. Не в Москву же. За вокзалом.
     - Проспись, скотина! – с внезапным бешенством крикнул Павел и бросил трубку.

     Психиатрическая больница находилась на отшибе города. Раньше она была окружена несколькими деревенскими домами, и рядом периодически встречались люди. Теперь же в округе не осталось никого, издалека здание выглядело заброшенным. Каждый раз, проходя в зоне видимости больницы, Паша даже не задумывался о ней, как бывало с другими объектами, попадающимися на пути. Не то чтобы боялся, просто не имел не малейшего представления, зачем даже с самим собой рассуждать на тему того, с чем никогда не столкнёшься. Понятно, что от сумы, да от тюрьмы… вот только сума с тюрьмой казались значительно ближе.
     Он замер напротив здания и принялся его разглядывать. Даже вблизи оно выглядело пустым. Совершенно невзрачный корпус строго прямоугольной формы, покрытый серой штукатуркой, которая местами осыпалась. На старых оконных рамах лак потрескался и противно висел, словно кожа, облезшая после загара. На первый взгляд, никакой жизни в лечебнице не было. Однако по мере того, как Павел всматривался в окна, он стал замечать лица, маячащие в них. Его рассматривали. Вероятно, с дюжину глаз, быть может, больше. Один человек сидел с безразличным, бледным, пугающим лицом, как у призрака, смотрел на Пашу, не отрываясь и, подобно заведённой кукле, следовал за ним взглядом. Другой смеялся и тыкал в него пальцем, словно за спиной Паши кто-то строил рожи. Третий выдвинул вперёд нижнюю челюсть, открыв нижние зубы и, выпучив глаза, показывал ему что-то пальцами.
Павел поёжился и быстро направился внутрь.
     На входе сидел ленивый охранник, здоровенный, как бегемот. Паша подумал, что таких как раз в ювелирные магазины надо, а не тех хлюпиков, что туда обычно берут. Тот, казалось, даже не обратил внимания на вошедшего, и Павел направился к окошку, похожему на регистрацию.
     - Здравствуйте. Я совершенно случайно узнал, что сюда поместили одного моего хорошего знакомого. Увы, я знаю только его возраст и как его зовут. Ну и поступил, скорее всего, в конце июля-начале августа. Можно хоть что-нибудь о нём узнать?
     - Мужчина, - сказал усталый голос (впрочем, в таких заведениях другие голоса – редкость), - вы приходите с улицы, говорите, что какой-то левый знакомый, фамилии не знаю, года рождения не знаю…
     - Год рождения я знаю.
     - Да пусть так. И я вам должна сразу выложить информацию о пациенте?
     Хотя говорила она по-хамски, что Пашу откровенно раздражало, он не мог не признать резонность замечания.
     - Хорошо, милая барышня, давайте сделаем так. Я вам скажу имя и год рождения человека. Приблизительный срок поступления я уже озвучил… вы мне просто ответьте, здесь он или нет. Если выяснится, что нет – не буду тратить времени ни вашего, ни своего – уйду. Если есть, не говорите мне ни фамилию, ни номер его палаты – ничего, а сообщите обо мне главврачу. У парня неблагоприятная семья, и я хочу помочь. Думаю, вашей больнице не повредит определённая материальная помощь.
     Сестра недоверчиво смотрела на Павла.
     - Я не проверяющий, - сказал он с улыбкой. – А то бы не просил у вас такой мелочи.
     - Ладно, говорите июль-август? Как? Артём? Две тыщи третий? Был такой. Двадцать четвёртого июля привезли.
     «Три дня спустя. Вот я его подставил!» - подумал Паша.
     - Главврач на месте?
     - Да, второй этаж, конец коридора направо. Двадцать седьмой кабинет.
     - Сообщать вы ему не будете?
     - Мужчина! Вам тут что, деловой центр? А я похожа на секретаршу? – возмутилась она, затем, понизив голос, добавила:
     - Да идите. У него посетителей немного. Будет даже рад вашему визиту. А то здесь всё гости специфические.
     Сестра захихикала.

     Павел вошёл, не постучавшись – он витал в своих тяжёлых думах, а гробовая тишина, растёкшаяся по клинике, не напомнила ему о том, что он находится всё-таки в официальном учреждении.
     Кабинет главврача отдавал чем-то до жути совковым, разве что портрета Ленина не было. Пол был уложен потёртым паркетом, стены покрыты грязно-голубыми обоями, а пожелтевший потолок не белился, пожалуй, лет двадцать. В середине комнаты расположился гигантский стол, покрытый зелёным сукном, на котором стоял старый-престарый монитор. По всей видимости, системный блок был не моложе, поскольку гудящий звук, носящийся по комнате, явно создавался им. Вдоль стен стояли шкафы, совершенно не схожих моделей – от железных, вроде сейфов, где размещалась картотека, до деревянных, относительно новых, из ДСП. 
     За столом сидел ухоженный человек интеллигентного вида, который, увидев незнакомца, вскинул брови и мягко спросил:
     - Вы из какой палаты?
     Павел на секунду опешил, затем улыбнулся.
     - Простите Бога ради. Я задумался, забыл к вам постучаться. Хотя немного обидно, что я создаю впечатление того, кто мог бы обитать в здешних палатах.
Главврач рассмеялся, поднялся из-за стола и добродушно похлопал Павла по плечу.
     - И вы меня простите. Присаживайтесь.
     Павел сел и внимательно посмотрел на врача. Почему-то он себе по-другому представлял главных в подобных заведениях. Довольно подтянутый, высокий, волосы с проседью и, как уже было сказано выше, очень интеллигентный.
     - Знаете, - сказал врач, - всё было бы просто, если бы диагноз моего пациента сразу бросался в глаза. Вы не думайте, что здесь только те, кто считает себя Цезарем или богомолом. Много и таких, кто просто… кхм… устал. Заблудился, коли угодно. Впрочем, странно мы начали.
     Он улыбнулся и, протянув руку, сказал:
     - Раз вы задумались на входе, видимо, не заметили и моего имени. Александр Николаевич.
     - Павел.
     - Ну, тогда и я просто Александр. Нет-нет. Не смотрите на мои седины. Обращение по имени – одно из немногих обезболивающих, помогающих выносить болезнь под названием старость.
     Павел не мог скрыть улыбку от встречи с таким необычным человеком. Ему нравилось, что начало выглядело весьма оптимистично и раскрепощённо. А главное, он старался понять, со всеми ли главврач общается так открыто или только с отдельными людьми.
     Александр Николаевич лукаво ухмыльнулся.
     - Вы, наверное, думаете, отчего я с вами такой любезный.
     К застывшей улыбке Павла прибавился застывший вид.
     Главврач тихо рассмеялся.
     - Ну что вы, дорогой мой. Я ведь не просто торшер, оставленный здесь для интерьера. Я как-никак доктор психологических наук, у меня была своя практика, поэтому догадаться по лицу человека хотя бы о его смущении я могу. Могу даже чуть больше, - Александр Николаевич подмигнул Павлу. – Я вижу не только то, что вы удивлены, но и то, что вы очень хороший человек, хотя, по всей вероятности, прямолинейный и порою жёсткий.
     Павел продолжал сидеть молча. 
     - Извините, что засмущал вас. Раньше поражался тому, что от стариков никогда не отделаться – как сядут на уши, так и сидят. А теперь сам понимаю, что общение, на которое мы в молодости не обращаем внимания, ибо оно существует как бы само собой, является, если хотите, жизненно необходимой частью нашего существования.
     Александр Николаевич рассмеялся.
     - И опять я вместо того, чтобы к делу перейти, несу всё подряд. А вы, небось, торопитесь.
     - Ничуть, - наконец, выговорил Павел. – Я специально взял отгул, чтобы к вам прийти.
     Лицо главврача сделалось серьёзным.
     - Снова великодушно извините, Павел, что я со своими пустяками. Если взрослый молодой человек берёт отгул, чтобы прийти в психиатрическую клинику, – дело, видимо, серьёзное. Не буду играть в телепата, спрошу прямо: что вас ко мне привело? Надеюсь, не беда с близким?
     - Слава Богу, нет, - отозвался Павел. – Такая история… В конце июля один парень хотел покончить с собой. Я его отговорил. Во всяком случае, льщу себя этой мыслью… И…
     - Андрей? – спросил Александр Николаевич, нахмурившись.
     - Нет, Артём.
     - Точно, - сказал главврач. – Можно быть сто раз умным, но память тебе подруга не верная.
     Он подошёл к одному из железных шкафов, довольно быстро достал оттуда бежевую папку и, положив на стол, начал изучать. Прошло всего секунд тридцать, и Александр Николаевич сложил руки на столе в замок, положил на них голову и устремил напряжённый взгляд перед собой. «Не забыть»… - только и прошептал он.
Павел ничего не говорил, но пытался исподволь рассекретить этот взгляд. Конечно, первая мысль всегда самая худшая: Артём при смерти (умереть не мог – на регистрации бы сказали). Однако это было бы слишком просто, здесь не надо так глубоко задумываться, как задумался Александр Николаевич. Что-то в позе этого мудрого человека было неосязаемое. Странное. Страшное.
Молчание продолжалось минут пять. Очень долго для школьников, ожидающих и рожениц.
     Главврач встал и отошёл к окну, сложив руки за спину.
     - Я знаю, зачем вы пришли. Или во всяком случае, знаю большинство из тех причин, которые вас на это подтолкнули. Но единственное, чем я могу вам помочь – поделиться информацией, которая объективно ничего не даст вам, кроме испорченного настроения.
     Он повернулся к Павлу и посмотрел на него таким серьёзным взглядом, какого Паша от него не ожидал.
     - Возможно, бесповоротно испорченным, слышите? – повторил он.
     Павел был готов ко всему, когда шёл сюда, даже быть выброшенным взашей. Но пролог быстро пошёл по сценарию, который он никак не предполагал. Поэтому он всё ещё молчал, испытующе глядя на врача.
     Александр Николаевич подошёл на этот раз к деревянному шкафу, открыл его, глубоко засунул руку и выудил из-за всякого барахла бутылку с жидкостью янтарного цвета. Через мгновение на столе стояли две кружки: одну, металлическую, врач взял себе, вторую, керамическую, доктор поставил Павлу. Даже не спрашивая желания Павла, он разлил и сказал:
     - Берёг коньяк на случай возвращения к практике. Но, чувствую, не дождусь. Сейчас нужней.
     Они, молча чокнувшись, выпили.
     - Подождите ещё секунду, - сказал врач, достал из холодильника колбасу с сыром, и быстро порезал их.
     Дверь скрипнула, Павел, вздрогнув, посмотрел на неё.
     - Не обращайте внимания, - успокоил доктор. – Сюда никто не зайдёт. Не сейчас.
     Он снова налил.
     - Постараемся быть последовательными, - начал Александр Николаевич. – А главное, Павел, приготовьте себя ко всему, что бы вы ни услышали. По ходу дела, будем вместе стараться делать выводы, как вместе делали их вы с Артёмом, стоя на этаже высотки. Жаль только вы взрослый человек, к тому же умный, и я не смогу оперировать теми фактами, которые, по всей видимости, вы использовали в разговоре с мальчишкой.
     Он откашлялся и, не чокаясь, выпил.


                III


     - Месяца три назад правительство по инициативе нашего замечательного Минздрава, выпустило новый закон, касающийся несовершеннолетних, пытавшихся совершить самоубийство. При Министерстве была тут же создана специальная Комиссия, занимающаяся контролем за его исполнением. Если в двух словах: раньше на принудительное лечение могли отправить только при определённых обстоятельствах, и это было скорее исключение, чем правило. Теперь любой подросток, желавший покончить с собой, ставится на учёт и в обязательном порядке отправляется в клинику. Согласие его родителей для этого требуется, но только если лечение продлится больше четырёх дней, до этого срока их не спрашивают. Большинство детей спасает то, что ни один адекватный родитель не подпишет бумагу, дающую согласие на помещение своих чад в психиатрическую клинику. При таком раскладе держать детей в больнице больше установленного срока нельзя. Обычно держат и меньше: боятся, что родители подадут в суд, а доказать, что ребёнок абсолютно здоров, проще простого. Я не слишком сложно говорю?
     Павел помахал головой. Его постепенно охватывало мрачное оцепенение и волнение, поскольку мозг, видимо, подсознательно уже дорисовал картину, набросанную врачом.
     - Я никогда, - сказал Паша, - не питал иллюзий насчёт нашего правительства, но не слишком ли это даже для него забирать детей в дурдом без согласия родителей? Да в юные годы, наверное, каждый хочет руки на себя наложить. Ну как это?
     - Ну как, Павел… Вот так. Допускаю, что один болван бумагу придумал, а другой, не глядя, подписал. Нет, будем объективны – это пилотный проект. Сейчас на Минздрав посыплется столько шишек от возмущённых родителей, правозащитников, либералов и прочих, что программу, как обычно, свернут. Уж я с этим не раз сталкивался. Трудность нашей ситуации заключается в том, что… Господи, ну бывает же такое! Вот родись паренёк на полгода раньше или, вполне даже вероятно, на полгода позже, всё было бы иначе, я уже не говорю про семью…
     Александр Николаевич налил им коньяка и отставил бутылку под стол.
     - Хватит пока.
     - Так что с его семьёй? Алкаши?
     - Вы и этого не знаете…
     Врач протяжно выдохнул.
     - У парня, сказать по правде, биография во многом совпадает с историей жизни беспризорников, которые идут затем по кривой дорожке. Родной отец умер, когда Артём только родился. Мать, как я понял, всегда имела слабость к алкоголю, но после смерти мужа запила со страшной силой, сошлась с каким-то бывшим зэком. Причём там субъект безнадёжный. Сидит чуть ли не каждые полгода. Ну, понятно, что били мальчишку. Один раз даже, когда Артём стал взрослее, отчим ему челюсть сломал.
     - И Артём сказал, что с лестницы упал?
     - Нет. Ничего он не сказал. Со сломанной челюстью сложно говорить, знаете ли…
     Александр Николаевич замолчал, подперев голову кулаком.
     - И что, без последствий? – поинтересовался Павел, вглядываясь в лицо врача.
     - Нет, почему без последствий. Этого посадили опять. Через год вышел. Началось всё заново.
     Паша не мог понять, то ли врач просто не хотел, то ли ему было тяжело говорить. Практически каждое предложение он заканчивал небольшой паузой, задумывался, что-то вспоминая, косился на Павла, как будто был перед ним виноват. Или наоборот: винил Павла в чём-то.
     Паша сказал:
     - Хорошо, Александр. Как я понимаю, дела выглядят следующим образом. Из-за того, что Артём хотел совершить самоубийство, его отправили на принудительное лечение. Вы сказали, что адекватные родители никогда не подпишут соглашение на отправление своего ребёнка в дурдом, следовательно, неадекватные родители Артёма какую-то бумагу всё же подписали, и его, судя по дате, не отпустили через четыре дня. Всё это плохо, ужасно, неприятно – тысячу раз так. Но я, как простой обыватель, не вижу в этом ничего катастрофичного. Ну, подержат, ну, полечат. Вместе с тем, ваш тон, ваши жесты, взгляд указывают на то, что есть в этом деле нечто более глубокое, нечто, имеющее негативные последствия. Скажите уже, как вы умеете – без обиняков.
     Александр Николаевич опять встал у окна и сложил за спиной руки.
     - Понимаете ли, уважаемый Павел, я, конечно, сказал вам, что я здесь не простой торшер, но что-то торшерное во мне всё-таки есть. У нас тут обитает пациент, мы его в шутку называем Штрудель. Он давит подручными средствами из яблока пюре, а потом закручивает получившуюся массу в какую-нибудь тряпку и пытается съесть. Он может воткнуть вилку или карандаш в бедро сидящего рядом человека. Он рассказывает, совершенно серьёзным тоном, как Дантес уговорил его выстрелить в Пушкина, потому что сам не умел пользоваться пистолетом, и от этого ходит с гордым видом по коридорам. Иногда мы его связываем, потому что он может быть опасен, однажды выкинул санитара из окна – благо, второго этажа. В общем, это один из самых тяжёлых случаев в моей практике. Возможно, самый тяжёлый. При этом, я могу для него при вас подписать бумагу, по которой его тут же выпишут.
     - А для Артёма не можете.
     - А для Артёма не могу. Помните, несколько минут назад я упомянул, что при Минздраве была создана Комиссия, курирующая подобные явления? Человек из этой организации почти каждый божий день приходит сюда и наблюдает мальчишек. У меня их трое. И самое обидное, что здоровейший из них – Артём – оставлен на произвол судьбы своими ублюдочными родителями.
     - Хорошо. Ну приходят, ну комиссия, они что, опыты на нём ставят?
     Александр Николаевич промолчал.
     - Вы что, серьёзно? Опыты?!
     - Если вам это слово больше по душе, пусть будут опыты.
     Павел представил Артёма почему-то с синим лицом, пустым взглядом и шамкающими губами, какие бывают у беззубых стариков. Он резко встал.
     - Да как такое возможно?!
     Александр Николаевич обернулся к Павлу и сказал, немного повысив голос:
     - А вы как думали, молодой человек? Кто-то должен быть и на этом поганом месте! Это не значит, конечно, что я оправдываю данные методы, но мы уже вышли из эпохи, когда опыты можно было ставить только на крысах с кроликами. Уж что-что, а психология у зверей точно никогда не будет человеческой. И тогда появляются вот такие отщепенцы. Мальчишки, а иногда и взрослые люди, которые никому не нужны. Проверяют их «родословную», близких, берут подпись с родителей, как правило, такого пьяного быдла, как у Артёма, и всё. Зачастую за таких даже подпись не у кого брать. Большинство подобных историй канет в Лету, потому что удачных совпадений, как в вашем случае – чтобы посторонний заинтересовался судьбой несчастного – практически не бывает. Извините…
     - Сколько живу… сколько видел… но такого.
     - Я, Павел, как вы понимаете, живу ещё больше, и скажу вам, что видел и не такое. Как бы там ни было, парень адекватный. Я не берусь судить, как он себя чувствует – мы не часто пересекаемся. Но выглядит он нормально, в смысле вегетативного статуса не наблюдается.
     Павел вскинул брови.
     - Ну, говоря простым языком, он не овощ.
     - Я так понимаю, нам разговаривать больше не о чем. Как можно заниматься таким и спокойно спать по ночам, сидя на своей должности… Ещё и, простите… корчить из себя интеллигента. Бог вам судья.
     Павел встал, собираясь уйти, но Александр Николаевич удержал его.
     - Постойте, Паша, - сказал он смягчившимся голосом. - Обидно слышать всё это, тем более, что сплю я по ночам плохо. Однако я не злюсь, ибо понимаю вашу реакцию, поэтому объясню, почему моя вина минимальна. Да, я главврач, но я не просто не курирую Артёма, я не имею никакого к нему отношения. Как говорят в детективных сериалах – я отлучён от дела. Это проклятая ювенальная юстиция, которую пытаются втереть нашей стране, существует вроде как на благо ребёнка, а, по сути, на благо ребёнка не делается ничего, разве что эксперименты проводятся – моральные, материальные, а теперь вот… всё чаще физические.
     Александр Николаевич потянулся к сердцу, но быстро одёрнул руку, надеясь, что Паша не заметит. Но Павел заметил.
     - Прошу вас, - сказал врач, присаживаясь, - останьтесь. Уважьте старика, мне даже поговорить не с кем, вылить это всё. А тут мы как бы в одной лодке.
     Паша сел.
     - Поверьте мне, - продолжил Александр Николаевич, в очередной раз доставая бутылку, - я на вашей стороне. Но я ничего не могу сделать, Пашенька… ничего. Грязно это, гадко, больно, если хотите, но, думаете, будет лучше, если я уйду? Этих мальчишек всего трое, а у меня клиника на шестьдесят семь человек. Вы читали «Отверженных» Гюго?
     - Сто лет назад. Кроме Гавроша там никого не помню.
     - Жаль. Мой любимый роман. Там главный герой – Жан Вальжан, бывший каторжник. Каким-то чудесным образом он сменил имя, сделался мэром небольшого городка с градообразующим предприятием, дал работу и надежду огромному количеству людей, работникам и их семьям. Годами его преследовал комиссар по фамилии Жавер, он даже догадывался, что добрый дядюшка Мадлен, мэр, и есть тот самый Вальжан, беглый преступник, однако ничего не мог доказать. Но тут какой-то бедолага почему-то берёт вину Вальжана на себя. Узнав об этом, настоящий Жан стоит перед сложным выбором: оставить на произвол судьбы всех тех, кого он обеспечивал, но спасти невинно осуждённого, или продолжить выполнять своё благородное дело, но бросить того, кого отправят на каторгу за него.
     Павел посмотрел в окно. Вспомнилось лермонтовское «и скучно, и грустно…». Александр Николаевич заметил, что его собеседник слушает не очень внимательно и кашлянул как бы невзначай.
     - Я опять начал издалека, но суть такова, что я всегда презирал Вальжана за этот поступок. Мне кажется, твоя совесть ничто по сравнению с судьбой десятков людей, которых ты можешь спасти. Что такое совесть? Зарево святости? Разве Бог не простит тебе одну загубленную душу, если ты спас десять? Я много раз хотел всё бросить. Скажу вам, ещё до всех этих, как вы выразились, опытов. А кто придёт? Не начнутся ли эксперименты и над остальными?
     Александр Николаевич протянул стакан по направлению к Павлу. Тот, не глядя, чокнулся с врачом. Они выпили. К колбасе с сыром никто не притронулся.
     - Ответьте, Паша. Мне нужна ваша поддержка. Я серьёзно, не оттого, что я выпил… точнее, не только от этого. Я в психологии уже сорок пять лет. Я перезнавал кучу главврачей. Некоторые своих пациенток насиловали. Даже если они не были буйными, приказывали привязать, а сами пользовались. Был даже случай, когда один, фамилия такая звучная была… кажется, Бычалов, отпустил помешанного на улицу. Помешанного, да не настолько, чтобы не понять, что надо грохнуть человека. Убил бычаловского недруга. Тот перестраховался, сообщил о побеге позже положенного – мол, недоглядели – и оказался вроде как не причём. Вот такое бывает, Павел. Скажите, разве я что-то делаю не так?
     Павел положил ладонь на лоб и сжал виски указательным и большим пальцами руки.
     - Налейте ещё.
     Александр Николаевич с некоторой комичной поспешностью выполнил просьбу. Они выпили. Закусили.
     - Знаете, Александр Николаевич. Я послушал вас и, пожалуй, скажу так. Вы большой человек. Вы очень большой человек. Во-первых, вы уходящее поколение интеллигентов, которых вспоминают, когда ностальгируют по Советскому Союзу. Я не люблю СССР, но всё-таки за давностью царской интеллигенции, советский интеллигент для нас – эталон образованности, порядочности, незаурядного ума. Он не может быть подлецом и негодяем. У вас на лице написано, что вы не можете. Если бы вы просто сказали: «Паша, поверьте, я не виноват», не вдаваясь в подробности, я бы поверил. Просто начали вы как-то издалека. Слишком издалека. Признаюсь, говорить я люблю больше, чем слушать, думаю, как и вы, - Александр Николаевич улыбнулся, - но вас я заслушался. Просто… знаете, «Хуже на свете нет положенья, чем человеку сесть без движенья». Терпеть не могу этого состояния. Хуже смерти, ей-богу, понимать, что ты ничего не можешь сделать. А после разговора с вами, который при иных обстоятельствах был бы мне бальзамом на душу, внутри остались только опустошение и безнадёга.
     Они оба немного помолчали. Паша продолжил.
     - Ну, скажите, неужели же вы, как главный врач, ничего не сможете сделать? Вы сказали, что не курируете его, а кто тогда? Не бараны же эти – крючкотворцы из Минздрава! Какие-то врачи им занимаются?
     - Занимаются, но я не думаю, что они чем-то отличаются от «баранов-крючкотворцев». Это мой первый зам Рестов и его помощник Тюрин. Фамилия Рестов вам ничего не говорит?
     - Да уж догадываюсь. Сын?
     - Племянник. Тюрин к их семейству не имеет никакого отношения, но он человек ничтожный, жалкий и глупый. Врач не без умений, но делает только то, что ему говорят. Если пойдёте по инстанциям, вам везде будут тыкать бумажкой, против которой вы ничего не сделаете, а меня наверняка вышибут отсюда. Не то, чтобы я боялся, но возвращаемся к тому, о чём я уже говорил… 
     - Дело – табак, - сказал Паша, потупившись.
     - Павел, и я о том. Я много думал, чем помочь. Пытался даже лекарства подменить, чуть не поймали. Но, если честно, я не думаю, что с Артёмом что-то будет. Надо просто ждать…
     - Знаете, Александр, я никогда ни о чём не жалел. Сейчас, мне кажется, впервые, происходит то, за что я себя никогда не прощу. За нашу беседу… я, быть может, выпил, потому и откровенный… мне пришла в голову мысль, а правильно ли я сделал…
     - Не понял вас.
     - Ну, правильно ли я всё сделал в высотке…
     - Спася его? Бог с вами, Павел! Мне, к счастью, не удастся сравнить моё детство с его, не знаю, каково это на все сто процентов. Но прожитых лет мне вполне хватило для того, чтобы понять ценность человеческой жизни. Знаете!..
     Александр Николаевич буквально просиял.
     - Я могу кое-что сделать. Очень незначительную вещь, но она хоть как-то подстрахует мальчишку. Я про вас расскажу. Как бы невзначай скажу, что у него появился покровитель, который интересуется судьбой и в том же духе. Скажу, что подумываете над временной, а потом и постоянной опекой. Мол, богатый, влиятельный, серьёзный. Думаю, на них это может подействовать. По крайней мере, они поймут, что с ним нельзя делать всё, что им заблагорассудится. Простите, Павел. Наверное, это всё, что я могу.
     - Спасибо вам, Александр Николаевич. Велика ирония судьбы и трагедия человека, когда чужие люди принимают в его судьбе больше участия, нежели самые близкие.
     - Близкие ли? Волею судеб – родные, но никак не близкие. Да и за что спасибо? Если бы вы не пришли, я бы так и сидел в величавом оцепенении. А вы и подтолкнули, и посодействовали. Вам спасибо. Минутку.
     Александр Николаевич поднял трубку и набрал две цифры.
     - Тамара Ивановна, подскажите, пожалуйста, Валерий Игоревич здесь?.. Угу. А приходил?.. Не знаете, планирует?.. У меня к вам большая просьба, и Петра предупредите, если он придёт – сразу же мне сделайте звонок на мобильный, лучше заранее… Да-да… спасибо. Хе-хе.
     Александр Николаевич положил трубку и с улыбкой проговорил одними губами слова «этот козёл», видимо, цитируя свою помощницу.
     - Ну что, Павел, сходим к нему? Рестов в командировке два дня, Тюрин гипотетически может прийти, но о нём меня предупредят, я в своих уверен.
Паша сложил руки в замок и уставился в пол. Царапины на паркете создавали причудливые узоры, сцепляясь в замысловатой вязи. Он некоторое время изучал их, ни о чём не думая. Затем голова заработала.
     Все его помыслы, сквозившие эфиром благородства и радужных перспектив, приняли совершенно не тот оборот, который он ожидал. Было бы неправдой сказать, что всё сложилось как нельзя плохо. Всё сложилось непонятно, но, если вдуматься, именно так, как должно было сложиться. Разумеется, такой сценарий – и насчёт психушки, и насчёт родителей, и насчёт экспериментов в одном флаконе – ни один живой человек предугадать бы не смог. И всё же Павел по своей привычке старался понять, где он свернул не туда. Не тогда ли, когда направился к заброшенной высотке на Советской? Нет, об этом он не жалел. Это его даже как-то утешало. Казалось то, что парень попал в беду окрылило его ещё больше, тем более, что тогда он не приложил особых усилий, чтобы спасти Артёма. Было, говоря прямо и грубо, даже немного весело. А вот спасти из психушки, вытащить из трясины... Прийти героем, сказать, как надо, кому надо, кому-то дать на лапу, кому-то по морде, и всё – спаситель! Это совсем другое дело. Это был бы подвиг. Так он себе историю и представлял. Единственное, чего Паша не мог себе объяснить, для кого он готовил этот подвиг – для себя, Артёма или какой-то абстрактной славы, которой он бы всё равно не добился в силу природной скромности?
     Но теперь это всё ни к чему. Парень попал в передрягу. Случается и хуже. Даже Павлу, возможно, бывало тяжелее в жизни, впрочем, так жутко – никогда. Тем более, не в таком возрасте. К тому же, много ли надо тому, кто уже однажды собирался покончить с собой? Павел как бы вытащил его из одной топи и перекинул в другую. Он в этом не виноват. Совершенно. Так поступил бы каждый нормальный человек на его месте. Но разве молодому объяснишь? Для Артёма Павел наверняка предатель и сволочь. Для мальчишки всё очевидно: прыгни он тогда и всё – ни больниц, ни этих пьяных тварей дома. Ни интерната. Ни жизненных потрясений. А теперь всё заново. Нет, не заново. Ещё хуже: начали пичкать лекарствами. Кто знает, какими? Ну, сказал врач, что он не овощ. А толку-то? Человека может изнутри разрывать болезнь, есть его заживо, а внешне он будет выглядеть молодцом. Даже румяным.
     В общем, он боялся встречи с Артёмом. Что-то било внутри в желудок и сердце, сосало под ложечкой. Внутреннюю сторону правого бедра начала сводить судорога – с Павлом всегда это случалось, когда он сильно волновался. И всё же сделать это надо. Либо уйти отсюда, никогда не возвращаться и со временем забыть всю эту историю. Либо, если решил что-то делать – идти до конца. На половину, издалека здесь не получится. Господи, хорошо хоть выпил. Без того бы, наверное, не решился.
     Он встрепенулся, будто ото сна, нетвёрдой рукой взял стакан, заранее наполненный Александром Николаевичем и, выпив, сказал:
     - Пойдёмте.


                IV


     Они вышли из кабинета Александра Николаевича и молча поднялись на четвёртый этаж. Главврач шёл уверенной поступью, как будто коньяка вовсе не было. Паша испытывал определённую тяжесть в животе, иногда его слегка сносило вправо, но, в целом, он чувствовал себя нормально – нервы усиленно боролись с действием алкоголя.
     Дойдя до одной из дверей в коридоре, пропитавшегося хлоркой, врач остановился и, повернувшись к Павлу, хотел что-то сказать, но передумал. Он открыл дверь без каких-либо цифр и надписей, заглянул туда и, шагнув внутрь, поманил за собой Павла.
     Они оказались в небольшой квадратной комнате, окрашенной в белые, потускневшие от времени тона, где из мебели стояли только старый табурет, да узкая койка. На ней, плотно укутанный в одеяло и перетянутый коричневыми ремнями, лежал Артём. Он походил на упакованный в белую ткань ковёр, схваченный широкими шпагатами. Когда они вошли в комнату, юноша медленно повернул в их сторону голову и несколько секунд рассматривал безразличным взглядом.
     Павел успел заметить, что у парнишки было очень бледное лицо, под усталыми глазами темнели синяки, а сами глаза стали красными и опухшими. Волосы его были всклокочены. Сообразив, кто перед ним стоит, Артём злорадно ухмыльнулся, и Павел впервые в жизни увидел то, что в обиходе называют дьявольским огоньком в глазах. Он смотрел на Павла с немой злобой, губы дрожали так, что рот периодически открывался. Артём даже голову немного приподнял, чтобы оказаться хоть на сантиметр ближе к Павлу. У мужчины ком встал в горле, он невольно отшатнулся и с трудом подавил в себе желание выйти. Внутренний голос, робкий, отдалённый кричал ему, что нужно бежать, пока не поздно, а другой, более властный и громкий, твердил, что уже поздно малодушничать, раз взялся за дело – надо вести его до конца.
     Александр Николаевич, то ли не заметив, то ли не обращая внимание на этот взгляд, сказал Артёму:
     - Как ты, наверное, знаешь, я не имею отношения к твоему… лечению. Поэтому может получиться, что мы с Павлом в любой момент отсюда улизнём.
     Он тихо рассмеялся и продолжил:
     - Если это произойдёт – не удивляйся. Как ты себя чувствуешь, дружок?
     Артём ещё медленнее, чем в предыдущий раз, повернул лицо, на этот раз к врачу, ухмылка ушла с лица, но выражение презрения и гнева осталось. Он молчал.
     Александр Николаевич тяжело вздохнул и спросил:
     - Тебе что-нибудь нужно? Я имею в виду… какую-нибудь мелочь, которую я сейчас могу для себя сделать?
     Не меняя выражения лица, Артём ответил хриплым тихим голосом, задыхающимся, как если бы он пробежал только что стометровку.
     - Воды… дайте...
     Главврач кивнул и поспешно ретировался, плотно закрыв дверь. На Павла он не взглянул.
     Оставшись один, Павел даже не заметил, как затаил дыхание; он простоял секунд двадцать, не дыша, и заметил это только когда без кислорода разболелись виски. Он плотно закрыл глаза, а когда открыл их, снова увидел на себе тяжёлый взгляд Артёма. Парень не ухмылялся, но взгляд его не стал менее жутким. Наверное, так отчаянные, смелые люди смотрят на своих палачей, которые собираются их расстрелять.
     Паша пытался сглотнуть слюну, но во рту пересохло. Из-за пустоты в помещении было ещё более некомфортно – нельзя было ни на что опереться, скрестить руки, ноги, одним словом, принять какую-то «умную» позу, и Павел стоял у входа в палату, глупо переминаясь с ноги на ногу. Он осмеливался взглянуть на Артёма лишь мельком, остальное время блуждал по палате глазами, пока не заметил в углу паутину и не выбрал её центром внимания.
     В голову лезли слова, с которых можно было начать разговор, но все они казались глупыми, бессмысленными. Какие-то выглядели издевательскими, какие-то смешными, какие-то чересчур холодными, за ними умный человек мог бы разглядеть желание скрыть внутреннее волнение того, для кого лучшая защита – нападение. Павел тогда, в высотке, отметил, что Артём не выглядит очень умным. Теперь же этот взгляд молодого, но умного, опытного, словно побитого годами человека буравил его, словно вопрошая: «Ну где же твоя грёбаная философия теперь? Что скажешь? Вся жизнь моя впереди?»
     Паша, наконец, взял себя в руки, подошёл к койке и сел на табурет рядом с ней. Он пересилил себя и внимательно посмотрел на Артёма. Тот в виде снисхождения к тому, что Паша выдержал первое испытание, быстро ухмыльнулся, но спустя мгновение выражение презрения и гнева вернулось на его лицо.
     - Чего молчишь? – спросил он Павла и, хотя голос его не изменился, оставаясь таким же хриплым и прерывчатым, мужчина, услышав его, вздрогнул, как от пушечного выстрела. – Ну давай. Скажи мне о пустяках, смысле жизни, молодых годах. Я ведь помню каждое твоё слово. Сколько тут лежу, я очень много думал, поскольку ничего больше не остаётся. Оказывается, мозг тоже можно тренировать.
     Павел сложил руки в замок и уставился в пол, как в кабинете Александра Николаевича.
     - Знаешь, что в этой истории самое поганое? – продолжил парень, и тут же хрипло рассмеялся, неприятным старушечьим смехом. – Ну, кроме того, что всё? Ты был первым человеком, которому я в этой жизни поверил. Я полагал, как мальчишка… Улыбаешься, скотина?!
     После слова «мальчишка» Паша действительно непроизвольно улыбнулся, но услышав оскорбление, испуганно поднял глаза на Артёма.
     - Смешно тебе, да? – Артём широко раскрыл губы и стиснул зубы, как в зверином оскале. Он приподнял голову над подушкой, и Паша увидел, как вены пульсируют на шее парня. – Смешно тебе от слова «мальчишка»? О да, представляешь, бывает и такое, когда в семнадцать лет ты уже не особый мальчишка. А знаешь, как это происходит? Вот так живёшь себе, молодым и глупым, даже жизнь хочешь свою кончить, от… как это называют обезьяны, что меня колют... юношеского максимализма! Во! А потом, - Артём рассмеялся громко и даже несколько театрально. Голос его перестал задыхаться, теперь он говорил надрывно, звонко. – А потом, оказывается, что ты больной! Все эти твари кругом – родители, которым я нахрен не сдался, учителя, которые со мной, как с изгоем, потому что мать алкоголичка – ведь я в этом виноват, да! Шпана, тупая, бессмысленная, агрессивная, которой дай только повод, сломают тебе что-нибудь. Мужланы, рассуждающие о смысле и ценности жизни, а сами никогда так не жившие, врачи, которые детей колют какими-то экспериментальными лекарствами, да вообще все те, кто эти лекарства придумал, весь мир – здоров, а я, отрыжка этого мира, - больной!
     Павел смотрел на Артёма и не мог понять ровным счётом ничего. Откуда столько ненависти в этом маленьком теле? Откуда такие рассуждения? Действительно ли человек может повзрослеть за пару месяцев, или это лекарства, которые ему дают? А самое главное, несмотря на упоминание «мужланов, рассуждающих о смысле жизни», он так и не понял, как Артём относится к нему.
     - Вот так. Ты в шоке? Ты будешь в ещё большем шоке, когда узнаешь, что за эти два месяца я понял, как ты лгал. Практически каждым словом. Каждой мыслью. Не удивлюсь даже если ты лгал, что у тебя есть ребёнок? А? Есть?
     - Есть! – выкрикнул Павел.
     - Ну надо же, - демонстративно округлил глаза Артём. – И зовут, как меня?
     Павел понял, что времени на рассуждение нет ни секунды – либо действительно врать до конца, либо признаваться.
     - Нет… - проговорил он. – Зовут не Артём. Да разве это важно? – Паша вскочил с табурета и принялся ходить по палате.
     - В частности – нет, а в, целом, очень даже. Мои проблемы начались тогда, когда я поверил тебе. Первый человек, которому я в сознательной жизни поверил, обманул меня. Даже в такой мелочи, как имя собственного ребёнка. Это мелочь? Да я об этом каждый день думаю! Каждый день думаю о том, к чему вообще все эти человеческие отношения, если самый добрый лжёт так, как иные мрази не лгут!
Когда воцарилась пауза, в палату зашёл Александр Николаевич.
     - Выйдите отсюда, - требовательно сказал Артём.
     - Я выйду, - невозмутимо ответил врач, - но при двух условиях: ты успокоишься, понизишь голос, если, конечно, хочешь, чтобы Павел ещё остался. Ну и попьёшь. Ты же сам просил.
     - Не хочу я пить, - процедил Артём, - просил, чтобы вы вышли. Я успокоюсь, идите, и продолжайте подслушивать с той стороны двери.
Александр Николаевич поставил стакан воды на подоконник и вышел, не отреагировав на слова парня.
     - Или он, по-твоему, здоровый, - продолжил Артём, кивнув в сторону врача, – седой дед, который стоит, подслушивает под дверью? В чьей больнице происходит такое, что адекватный человек в это не поверит! О чём в фильмах ужасов показывают разве что, а он корчит из себя дедушку Айболита…
     - Артём, ты не всё знаешь…
     - О да, вы все так говорите. Зато вы всё знаете. Впрочем, это не важно. Я знаю только следующее. Бога нет и никогда не было. А верить в него, «на всякий случай» глупо для атеиста и подло для верующего. Знаешь историю моей жизни? Послушай.
     Артём положил голову на подушку и закрыл глаза.
     - Я родился, как говорят писатели, в семье без любви, где мать вышла замуж за деньги. Любовью не пахло ни между ними, ни между нами. Разве я в этом виноват? Я в апостолы не записывался, чтобы муки терпеть с первых дней рождения. Меня роняли, били, оставляли орущим часами в закрытой квартире – это мне бабушка рассказывала, единственный адекватный человек в семье. Потом пришёл отчим, алкаш, бил меня и мать, мать потом отыгрывалась на мне, то есть я получал двойную дозу. Блин, я даже заговорил, как эти белохалатники. – Артём хмыкнул. - Потом он убил бабушку. Да-да. На моих глазах. Я так боялся его, что никому не рассказал. Полгода молчал, потом как-то вскрылось. А этот ублюдок до сих пор думает, что я его сдал. Меня несколько раз органы опеки забирали из семьи, и несколько раз возвращали. Я не мог понять, где лучше. Только я привыкал к одному, начиналось другое. И так из года в год. Один раз он сломал мне челюсть. Тебе когда-нибудь ломали челюсть? Это когда хочется плакать от мук, обиды, горечи, но ты не можешь, потому что адски больно, но эта адская боль ещё больше наполняет тебя обидой, горечью и муками. Ну, где был Бог? А где он был, когда начинались мировые, нынешние войны? Ладно, взрослое население, можно покопаться в чьих-нибудь проповедях и найти, что это «кара за грехи человечьи», но дети-то за что? Они как нагрешили?
     Павел остановился и, не отрываясь, смотрел на Артёма удивлёнными, испуганными глазами. Кажется, заговори Артём сейчас на японском или иврите, он бы так не изумился. На мгновение ему показалось, что на койке лежит не молодой худой паренёк, потерявшийся в жизни, а убелённый сединами старец, которого невозможно уже ни в чём переубедить.
     Артём замолчал и начал тяжело дышать. Павел стоял, не шевелясь и надеялся, что болезненное состояние парня заставит его быстро уснуть, и тогда он медленно покинет палату. Но скоро Артём открыл глаза, уставив их в потолок. «Хорошо хоть не смотрит, - подумал Паша. Можно дух перевести».
     - О таких мелочах, как школа и Ирка я даже не говорю, хотя они тоже точили каплей, понемногу. И вот, в один прекрасный день я решил закончить всё это. Я не видел будущего. Вообще никакого. Поступить я бы никуда не смог – мне даже учиться было негде, учебники не на что было купить. А гением я не был никогда. Армия казалась мне чем-то абстрактным, мало того, наполненным быдлом, так ещё и сомнительным – на медкомиссии меня то объявляли годным, то нет – уверенности не было. Но когда я стоял на крыше и смотрел вниз, в голову впервые пришла вера в Бога. Организм, то ли от страха, то ли от какой-то подсознательной веры, начал искать пути выхода. Начал призывать какого-то ангела-хранителя. И случилось же такое: появляешься ты! Нимба над башкой только не хватало. Начинаешь говорить вещи умные, правильные, даже с Бога начал – с того, о чём я сам только подумал! Не то, чтобы безумно верил твоим словам, но я хотел их услышать, а потому и повёлся, как осёл.
     Артём смотрел в потолок, а из его красных глаз текли слёзы. Он мотал головой, пытаясь стряхнуть их, было видно, что он ничего не видит, слёзы жгут глаза, но избавиться от них он не может.
     - А сейчас… - сказал Артём. – Я лежу и думаю: почему я не сдох? Зачем тогда не прыгнул? Сейчас бы ничего не было. Ни-че-го. Ни жизни, ни смерти, ни рая, ни ада... У меня ещё вдохновение не спало после разговора с тобой, как я пришёл домой и уже на пороге подумал, что совершил большую ошибку. Поверить в человека, в Бога, в религию, а потом сразу же получить удар от всех них. Дома я старался быть ласковым, старался переродиться. Первая фраза, которую я услышал, была «Пошёл на хер». Я не отреагировал. Дали затрещину. Всё в тот же день, да! Я, как учил ваш этот… подставил вторую щёку. Я терпел. «Мамочка», говорил, «ну, не злись», хотя она, как обычно, чудила, а не я. Ноль реакции. Это уже деревянные люди, проспиртованные мумии. Да чёрт бы с ними, если бы за мной не приехали через несколько дней. «Пойдём, Тём», - сказали они. «Простая проверка на наркоманию», - говорят. Не сказать, что я особо удивился, в школе у нас такое было постоянно, но что-то я почувствовал. Захотелось, как в детстве, спрятаться за спину мамы, но мамы-то не было уже. Было располневшее пьяное существо, которое продало меня за что-то. Тебе хотел позвонить. Но ты же не оставил телефон. Зачем? Ты свою миссию выполнил. Отговорил несмышлёныша от дурного шага, можно обо мне и забыть. Так?
     - Не так, - тихо сказал Павел, стиснув зубы. У него появилась неожиданная злость – то ли на Артёма, то ли на самого себя. – Я же здесь.
     - Какой ты молодец! – воскликнул Артём и вновь уставился на Пашу. – Я бы тебе похлопал, да не могу. А сколько времени прошло? Сколько, Паша? А ты не задумывался о том, что когда мы с тобой расстались в тот день, я мог вернуться на эту новостройку и всё-таки прыгнуть? Нет? Ты бросил меня. Ты мне напомнил Луку Горького. Нас препод учила, что он праведник, вселяющий надежду в людей и веру в себя, а я понять не мог, читая, – какой же он праведник? Жили себе люди по отточенному сценарию, тут явился этот «апостол», и всех сбил с панталыку. Кто-то там даже повесился в конце, по сути, из-за него. Так и ты. Смысл? Налетел своими мыслями, посвистел в пустоту, как будто на спор, и ушёл. Ты нужен был мне, Паша, очень нужен в первые дни.
     Артём замолчал и закрыл глаза. Воспользовавшись этой паузой, Павел сказал, задыхаясь от волнения:
     - У меня такое ощущение, что это не ты говоришь. Зло, остро, взросло… Так если ты такой умный, был… или стал… я не знаю… Неужели ты считаешь, что я сделал это специально? Неужели ты не веришь, что я действительно хотел помочь? Я же… я жизнь тебе спас… Я не хотел, чтобы так получилось…
     - Нет, - прервал его Артём. – Конечно, не хотел. Хотя теперь я уже ни в чём не уверен. В любом случае, мне от этого не легче. Ты просто не подумал о последствиях. Ты пришёл спасителем, а по факту усугубил ситуацию. Твоя ложь, как в мелочах, так и в крупных вещах, твоё исчезновение после «моего спасения», в конце концов, моё нынешнее положение – это всё зависевшие от тебя обстоятельства, этого бы не было, если бы не ты.
     - Этого бы не было, если бы ты не полез в высотку! – закричал Павел.
     - А это не твоё собачье дело! – взвизгнул парень, и его голова затряслась в исступлении. – Это моя жизнь, какого чёрта ты в неё влез? Я же в твою не влезал! Я ни в чью не влезал!
     На крик вбежал Александр Николаевич.
     - Успокойтесь, вы с ума сошли! Здесь врачи, пациенты, вас могут услышать! Да и вообще, Артём, тебе нельзя перевозбуждаться. Не из-за твоего здоровья, а вообще любые перепады настроения видны и на здоровом человеке. Не… усугубляй положения ни нашего… ни своего.
     Артём хрипло рассмеялся.
     - А вы думаете, я могу его усугубить? Вы же сказали, что не лечите меня, поэтому ничего не знаете, вот и идите отсюда.
Александр Николаевич посмотрел на Павла:
     - Паша, ладно он, но вы… я серьёзно: ещё раз такое повторится…
     - Я понял, Александр Николаевич.
     Главврач вышел.
     - А теперь главное, - продолжил Артём, – как говорится, на закуску. Знаешь, что они тут делают? Я тебе и это скажу. Быстро стала ясна цель моего привоза и в первые дни страшнее всего было то, что они превратят меня в тело. Что я ничего из себя представлять не буду. Потом этот страх начал отходить и сменяться желанием быть-таки превращённым в тело. Ведь жены у меня нет, детей нет, плакать по мне некому, а плакать сам по себе, лишившись мозгов, я точно не буду. Но нет. Наверное, превратить в баклажан – это уже хорошо испробованный метод, они в нём профессионалы. И тогда они начинают испытывать психотропные вещества, чёрт знает для чего придуманные. Судя по ощущениям, на мне испытано уже по крайней мере четыре. Поначалу было ещё ничего. Какая-то странная анестезия, парализующая всё тело, кроме головы. Такое интересное состояние – когда голова шевелится, можешь говорить, ухо чешется, а ниже шеи вообще ничего. Пьёшь, ешь, чувствуешь, как еда проходит горло, а дальше падает в пустоту.
     Дальше-больше. Вторая «микстура» была тоже весьма оригинальна. Однако если цель первой ещё можно понять – обезболивающее во время операций или что-то такое – то вторая для меня остаётся загадкой. Ввели какое-то вещество, которое через час начало жечь всё тело, будто меня на медленном огне жарили. Через два часа я почувствовал страшный холод, такой, что казалось – пар изо рта идёт, и так с утра до вечера. И в том, и в другом случае они прикладывали всякие инструменты, градусники, примочки, чтобы измерять температуру тела. Это воистину ненормальные люди. Они шутя разбили на мне яйцо, дабы посмотреть, не получится ли яичница, и наливали на живот воду, проверяя, превратится ли она в лёд. Кстати, эти кретины вообще меня не стесняются. То ли они считают, что я безмозглый, а то и немой – я же с ними не разговариваю – то ли уверены в своих связях, которые прикроют их, если я кому-то расскажу, что тут происходит. Иной раз, Паша, мне кажется, правда, что я живым отсюда не выйду. Либо всё это настолько прикрывается правительством, что они ничего не боятся.
     Павел облокотился на стену и смотрел в окно. Он теперь ни о чём не думал, внутри не было ни злости, ни досады, лишь саднящее чувство тяжести, скопившейся в области желудка. Его тошнило, а глаза слезились. Вместе с тем, как назло, он продолжал слушать Артёма, отчётливо воспринимая каждое его слово.
     - Зачем… - выдавил он из себя. – Зачем ты это делаешь… Зачем говоришь?
     Артём опять рассмеялся.
     - Зачем? Да затем, чтобы тебе было плохо. Чтобы ты ужасно спал по ночам, чтобы ты хотя бы отчасти пережил то, что я из-за тебя переживаю. Чтобы ты понял, прежде чем в следующий раз пустословить, философствуя, что жизнь бывает далёкой от того идеала, какой ты рисуешь себе, рисовал мне и, наверное, рисуешь своей семье. Чтобы ты на них по-другому смотрел сегодня же, придя домой, понял?! – Артём оскалился и приподнял голову. – Ненавижу тебя!
     Павел, пошатываясь отошёл от стены и собирался пойти к двери. Возглас Артёма остановил его.
     - Да ты не парься, Паша. Притормози. Я почти закончил, чуть-чуть осталось. Следующие «микстуры» вызывали все виды физических недомоганий: ломоту, тошноту, головокружение, жар, озноб, но самое страшное – это были сны. Ага. Сны. Каждую ночь ко мне являются психоделические сны о том, как меня поглощает огненная вязкая субстанция, я задыхаюсь, стараюсь вырваться из неё, но не получается. Просыпаясь от кошмара, я долго ловлю воздух ртом, а если эти твари забывают в душный день открыть окно, я начинал терять сознание от духоты. Или за мной кто-то бежит – либо слон, либо минотавр, либо смерч какой, а я не могу от него скрыться и каждый раз сон заканчивается тем, что они настигают меня и ломают кости, каждую по отдельности косточку, даже слон умудряется это делать, хотя, казалось бы, как ему удаётся? И веришь – нет, я просыпаюсь с такой же болью, точно в тех местах, куда меня били.
     А ещё снились глаза. Жёлтые, страшные, нечеловеческие глаза, смесь обычных зрачков с кошачьими. Я нахожусь в мрачной маленькой комнате, а они вспыхивают то там, то здесь, приближаясь, обдают меня тяжёлым гнилым дыханием, облезлые руки щекочут горло, тело, щёки, я испытываю жуткий страх, понимая, что вот-вот оно сделает мне очень больно. Когда такое снится в обычных снах – не говоря о том, что они редки – ты не испытываешь подобных чувств – такого ужаса, такой боли, зачастую даже понимаешь, что это сон. А моё лечение подразумевает «полный контакт». Я испытываю всё так, будто это на самом деле было. Просыпаюсь с такими физическими и моральными муками, будто это и правда происходило со мной.
Артём злорадно улыбнулся.
     - А напоследок, Паша, скажу, что ты и смысла жизни меня лишил, о котором говорил. Они сказали, что я больше не смогу иметь детей.
     Павел посмотрел на Артёма. Он чувствовал себя, как рыцарь, до того без страха и упрёка выносивший все жизненный невзгоды, а теперь разбитый на голову врагом, от которого не ожидал ничего подобного. Паша цеплялся за обрывки мыслей, свисающие в его подсознании, но стоило нащупать одну из них, как она ускользала. Всё, что он видел и чувствовал до этого, потеряло смысл. В сознании тяжёлым молотом ударялись слова Артёма о пустословии, об «идеале, что он рисует себе и своей семье». Он открывал рот, как рыба, всё силился что-то сказать Артёму, но в данный момент воедино слились несколько обстоятельств, сковывающих ему язык.
     Павел был человеком расчётливым, он всегда готовился к тому, что может услышать или увидеть, и, если что-то происходило не по плану, он здорово терялся. Сейчас произошёл апофеоз всех подобных ситуаций, в которых Паша бывал в жизни. Артём либо оказался умней, чем он думал, либо лекарства подействовали на разум мальчишки, либо он действительно настолько отточил свой мозг в неделях бездействия, что каждый день готовил речь, которую рано или поздно скажет Павлу. Все его фразы били в цель. Практически каждую из них можно было парировать, поразмыслив над ней также долго и основательно. Но, во-первых, их было так много, что они теперь разноцветной мозаикой стояли перед глазами Павла, переливаясь, как калейдоскоп, а, во-вторых, у него не было столько времени, чтобы к ним подготовиться.
     Паша растерянно посмотрел на стул, паутину, окно, на Артёма, глядящего теперь спокойно, удовлетворённо. Он надеялся найти подсказку в чём-нибудь из находящегося в палате, но не смог. Павел лишь еле слышно прошептал «извини» и вышел из комнаты.
     Александр Николаевич сразу юркнул в палату.
     - Знаешь, Артём, я действительно подслушивал, но не потому что я «старый, седой» козёл. А потому что я как-никак главврач, который должен контролировать в своей больнице хотя бы то, что он ещё может контролировать. Кроме того, я психолог и хочется верить, что неплохой. Запомни мои слова: то, что ты сейчас сделал, может вылиться в ошибку куда более непоправимую, чем спасение, в котором ты обвинял Пашу. Ты умный парень и, когда всё это пройдёт – а проходит, как считал Соломон, всё – ты обязательно пожалеешь об этом.
Прежде чем закрыть дверь, Александр Николаевич добавил:
     - Мы ещё поговорим. Я – не Павел. Я смогу найти возражение на всё, что ты сказал.


                V


     Нередко после нервного стресса, как после бури, накатывает волна безмолвия, опутывающего сознание. Все наши действия происходят по отточенной до автоматизма схемы. Первый час после разговора с Артёмом совершенно выпал из головы Павла. Только увидев дома фотографию жены с сыном, он вышел из оцепенения и с минуту удивлённо рассматривал бутылку коньяка, о покупке которой уже забыл. На фотографии его любимые улыбались настолько искренне, насколько это вообще возможно, но ему впервые в жизни показалось, что делают они это по принуждению, чтобы ему было приятнее. Слава Богу, они были у бабушки под Брянском, а то неизвестно, как бы он себя повёл.
     Паша прошёл на кухню, открыл сок и уселся за стол. В квартире висела типичная для многоквартирных домов гудящая тишина. Он налил коньяк и сок; обычно он закусывал, потому что знал – сок приведёт к опьянению быстрее, но сейчас Павлу того и надо было. Выпил и посидел ещё немного, ни о чём не думая.
     Затем Павел прошёл в большую комнату и достал кубинскую сигару, привезённую им кем-то из путешествия. Он не курил уже много лет, но хранил сигару для какого-то значимого момента. По всей видимости, такой настал. Знаменательный коньяк врача и знаменательная сигара Паши. Знаменательный день.
     Спустя какое-то время Паша постарался соединить воедино всё то, что было сказано ему Артёмом. Где-то в глубине мелькала мысль, что надо предпринимать срочные меры для того, чтобы вытащить паренька из психушки. Звонить прямо сейчас – неважно кому. Однако Павел уверял себя, что таким тяжёлым днём он заслужил хотя бы немного покоя. Один день погоды не сделает, а завтра утром он…
     «Чтоб тебе было больно»…
     «Весь мир – здоров, а я, отрыжка этого мира, - больной»…
     «Мои проблемы начались тогда, когда я поверил тебе»…
     «Верить в него, «на всякий» случай глупо для атеиста и подло для верующего»…
     «Налетел мыслями, посвистел в пустоту»…
     огненная вязкая субстанция…
     яичница на теле…
     Слова Артёма, как осколки разорвавшейся гранаты, вонзались в голову, и ничто не могло их остановить. Павел старался поймать их, чтобы собрать в одно целое и вынести определённое решение. Не получалось. В его сердце вспыхивало бешенство каждый раз, когда в голову назойливо приходила мысль «Не делай добра – не увидишь зла». Но её глушило уныние при осознании, при прочих равных условиях, что действительно, как бы дико это ни прозвучало, не окажись Павла тогда на крыши, жизнь Артёма сложилась бы иначе. Точнее, она могла никак не сложиться, но в том и беда, что, вероятно, так было бы лучше.
     Больная семья, любимая мать-чудовище, убийство «единственного адекватного человека» на глазах малыша, а теперь ещё и опыты. Зачем оно всё? Павел всегда смотрел на самоубийство с точки зрения христианской морали: Бог терпел, и нам велел. Убить себя может каждый, а ты попробуй поживи с мукой. Не трусь. Не малодушничай. Но хорошо же рассуждать на эту тему, когда ты и все твои близкие далеки от этого, когда жизненные невзгоды умеренны и не бьют с таким извращённым ожесточением по макушке. Павел не заметил, как выпил половину бутылки. Он думал, думал и думал. Думал об Артёме, семье, которой он дал ничтожно мало, которая заслуживала гораздо большего, чем имеет. О жене, которую он иногда подозревал в неверности, но будучи по природе не особо ревнивым человеком, всегда осекал себя. О ребёнке, который, казалось, всегда любил больше его, чем мать, а теперь, задумываясь, Павел вспоминал о каких-то деталях, указывающих на обратное.
«Чтобы ты на них по-другому смотрел сегодня же» - вспомнил вдруг Павел оскаленный выкрик Артёма, и вздрогнул.
     Так неужели какой-то мальчишка, у которого молоко на губах не обсохло, сделал это с ним? Вместо того, чтобы анализировать всё сказанное, попытаться возразить хотя бы наедине с самим собой, думать о том, как помочь ему, Паша сейчас сидит и думает всё больше о том, что жизнь свою прожил неправильно! Что все слова, сказанные людям, близким, даже себе имеют под собой лишь основание беспринципной логики, но настолько же далеки от реальности, насколько Земля далека от Солнца?
     Он встряхнул головой, выпил ещё раз и пошёл к шкафу, где у него хранился карабин. Он открыл сейф, вынул оружие и взял патроны. Сев на диван, он в сотый раз за день погрузился в раздумья и окончательно убедился в том, что испортил жизнь мальчишке, а, возможно, и своей семье. Во всяком случае, теперь он им не нужен. На их семейном банковском счету лежит внушительная сумма, которой им хватит на многие годы. А там и сынишка подрастёт.
     Павел посмотрел на ружьё и вдруг расхохотался. «Какая ирония, - медленно прозвучало в его пьяной голове, - уберечь от самоубийства мальчишку, который потом сам довёл его до самоубийства». Паша тихо улыбнулся. Он не спеша убрал карабин в сейф и, выкурив сигару, которая сделала его даже более пьяным, чем он был, завалился на кровать. Утро вечера мудренее.
     Во сне Павлу грезилось, будто он бежит от странного существа, напоминающего человека на паучьих лапах. Он бежит изо всех сил, но расстояние между ними только сокращается. И вот, когда уже, казалось, паук настиг его, Павел прыгает в образовавшееся перед ним море. Однако плеска при падении нет, он оказывается в жиже, по составу похожую на жидкий мармелад, она очень горячая, чуть легче кипятка, но самое ужасное, что она затягивает Павла, очень медленно, но верно. Вот уже ноги его не шевелятся, как в цементе. Рука словно прилипла к поверхности. Вот и второй он ничего не может сделать. Приторная жижа теперь безудержно затекает в рот, ноздри, Павел начинает задыхаться и высоким голосом вопить о пощаде.
     Ночью у Паши остановилось сердце.


                VI


     В такие солнечные дни даже кладбище выглядит менее угрюмо и отталкивающе. По дорожке, посыпанной гравием, шёл подтянутый красивый блондин, ведя за руку маленького ребёнка, а рядом с ним шла красивая женщина, одетая со вкусом, но довольно неброско, как раз для такого места. В руке блондин нёс целлофановый пакет. Свернув с центральной аллеи, они подошли к гранитному надгробию с белоснежным опылением и сели на лавочку возле него. Некоторое время прошло в тишине. Мальчик сидел молча и умными глазами смотрел на молодого человека, чего-то выжидая. Тот с печальной улыбкой осмотрел изображение на надгробии и перевёл взгляд на мальчика.
     - Вот, Паш. Я тебе обещал, когда ты станешь взрослым, показать тебе человека, благодаря которому ты появился на свет. Смотри.
     Мальчишка внимательно посмотрел на надгробие.
     - Это дядя Паша? – спросил он. – Привет!
     Он дружелюбно помахал надгробию рукой.
     - Да, сын, и я хочу, чтобы, начиная с этого дня, ты каждый год, сначала с нами, а потом и сам приезжал на эту могилу, разговаривал с дядей Пашей и, если будет нужно, ухаживал за ним. Идёт?
     Мальчик, не отрываясь от белого лица, махнул головой.
     - Езжайте, зай. Я посижу немного, - он протянул женщине ключи от машины. – Не ждите. Я многое хочу ему рассказать. Затем прогуляюсь.
     Женщина кивнула, приложила руку к изображению Павла и, прошептав что-то, позвала сына за собой. Мальчик шёл, долго ещё оглядываясь на надгробие, будто зачарованный ликом обаятельного мужчины на нём.
     Артём достал из пакета бутылку коньяка и две рюмки.
     - Я, Паш, как обычно. Как ты любишь, - сказал он, улыбнувшись. – Вкусы у тебя, конечно… Этот коньяк найти всё сложнее и сложнее. Знаешь, все эти годы я боялся говорить с тобой. Ну, ты видел: приезжал, молча, выпивал… - параллельно Артём наполнил две рюмки, - тебе наливал. И всё. А в этом году такое ощущение, что ты простил. Не знаю, бывает такое – отпустило внезапно.
     Артём выпил и несколько раз спешно вдохнул воздух, как делают, чтобы не расплакаться.
     - Они сказали, что курить тебе нельзя было. Это добило тебя. Понимаешь, бутылка коняги – ничего, а вот сигара… Кто знает, может, так и есть, какой теперь смысл доискиваться? Но я виноват, как минимум, в том, что ты ушёл из жизни с такими мыслями. Когда я всё это говорил тебе, ведь я верил, Паш. Серьёзно верил. Вряд ли и теперь во всём разуверился… А впрочем, что говорить? Теперь верю. Во всё верю, даже, кажется, людям. Только говорить стал меньше. Лишь сейчас понял, что молчание – золото. По правде сказать, тогда ещё понял, в палате. Точнее, начал догадываться. Но кто ж знал. Господи, что за чушь я несу…
     Артём немного помолчал.
     - Спасибо тебе, Пашка. И прости меня. Знаешь, что я чаще всего вспоминаю из всей этой истории? Как ты, выходя, тихо сказал «извини». Это глубокое и такое прощающее слово  до сих пор каким-то нравственным ножом торчит в моём сердце. А простить должен ты меня. Я теперь до конца жизни буду ходить в церковь, свечку за тебя ставить.
     Артём вытер предательски набежавшую слезу.
     - Наверное, ты обо всё знаешь. Тебе всё видно сверху, и всё ясно. Знаешь, как быстро жизнь моя наладилась, и каким ничтожным, глупым и бездарным я считаю себя до сих пор, понимая, что мог лишиться всего этого. Если бы не ты, мой ангел-хранитель... Кстати, Александр Николаевич недавно умер… Тоже святой был человек. Знаешь, что он мне сказал, после того, как ты из клиники убежал? Он сказал: «Все поступки, основанные на эмоциях, выходят нам впоследствии боком. Однако лишь тональность наших мыслей определяет, к кому мы ближе – к Богу или Дьяволу». А потом добавил: «Если тебе угодно: к гниде или хорошему человеку».
     Слегка захмелевший молодой человек чокнулся со второй наполненной рюмкой и положил ладонь на изображение Павла.
     - Вот так, дружище. Единственный вопрос, на который я до сих пор не могу ответить, прости, пожалуйста, - запнулся Артём и немного помолчал. – Если бы ты остался жив, сложилась бы моя жизнь иначе? Мне кажется, что ты дважды спас мне жизнь. Один раз физическую, а второй раз – душевную.
     Артём снова налил себе рюмку и молча чокнулся с изображением.
     - А Пашку-то видел? Мальчишка растёт потрясающий. Разве что сонаты пока не сочиняет, а в остальном…

                13 декабря 2016