Домой...

(Третья премия в основной номинации "ПРОЗА" литературного конкурса "Писатель года -2018")   
 
     Сентябрь – лучший месяц осени! Дожди сильно не заливают прогретую за лето землю. Солнце пока ещё дарит своё тепло, подрумянивая листву деревьев и наполняя сладостью осенние садовые плоды. И этот тёплый солнечный аромат свежей опавшей листвы и зрелых плодов витает в воздухе радуя и пьяня.
       
     Павел Фёдорович любил подолгу сидеть в глубоком, обитом тканью кресле на застеклённой веранде с распахнутыми настежь окнами, греясь под скупыми лучами питерского солнышка и вдыхая этот чудесный эликсир. Здесь, дома у дочери Ирины он жил уже больше полугода после последнего микроинсульта. Тогда дети: дочь Ира и сын Костик, оба, как и он, и покойная жена Лидия, медики с солидным опытом, настояли на его переезде в Санкт-Петербург из тихого провинциального Богородицка. Если раньше он противился и хорохорился, подшучивая над самим собой, дескать, есть ещё порох…, то после того, как потерял сознание прямо на скамейке у подъезда своего дома, спорить и противиться перестал.

     Ему шёл уже восемьдесят пятый годочек, но ещё пару лет назад Павел Фёдорович на стареньком велосипеде объезжал свой участок с неизменным потёртым медицинским саквояжем. Врачей обшей практики, особенно участковых терапевтов хронически не хватало: узких специалистов с большим стажем работы – было по пальцам сосчитать, участковый врач – должность хлопотная и малооплачиваемая. Молодёжь из провинции бежала туда, где кипела жизнь и худо-бедно можно было прилично зарабатывать – в Москву и Питер. А он не привык сидеть без дела: всегда и в любом возрасте находил для себя интересное занятие: рисовал картины карандашом, маслом, или акварелью; клеил миниатюрные модели исторических зданий, храмов и кораблей; плёл из лыка лапти и туеса, выращивал в саду редкие плоды и овощи; писал историю родной Богородицкой районной больницы, в которой проработал без малого пятьдесят лет, в том числе и главным врачом. После смерти жены сидеть дома было вообще невыносимо: любая мелочь напоминала о ней, надрывая сердце. Потому и продолжал работать...

    Тем более, что основным своим призванием и увлечением, которому не изменял вот уже шестьдесят с лишним лет, считал Павел Фёдорович умение лечить от физических недугов людей…

    Мечта стать «дохтуром», как говаривали в его родном селе Александровском, хорошо известном не только любому жителю Ставрополья, но и многим далеко за его пределами, сформировалась у Пашки с малых лет. А точнее, с тех самых пор, как он стал себя помнить и осознавать, с тех пор как помнит своего отца Фёдора Егоровича Говоруна, снискавшего в селе славу знахаря и колдуна. Отец лечил травами, настоями и заговорами всякую хворь, и человеческую, и животины, и птицы. Поговаривали, что Фёдор Говорун с нечистой силой знается. В мнении своём досужие односельчане окончательно утвердились после скоропостижной смерти Фёдора Говоруна в один из страдных дней 1955 года, когда он бездыханно упал ничком в бричку двуконку. Случилось это в одночасье с тем, что мать Арина в праведном богоборческом порыве сожгла в печи все отцовские книги…

     Павел в то, что отец знался с нечистой силой, не верил: в доме всегда были иконы, за которыми мать Арина, суровая казачка из рода коренных Хопёрских казаков Востриковых, бережно ухаживала, ублажала лампадами и чистыми вышитыми рушниками. Сама она была очень набожной, и, когда перед самой войной в 37-м, воинствующие атеисты из числа комсомольского и партийного актива села разрушили построенный в 1882 году храм во имя Св. архистратига Михаила, мать тайком ходила в молельный дом на Тамбовскую улицу. Позднее этот жилой дом, (теперь уже на улице Калинина), был преобразован в церковь Архангела Михаила, которая действует по настоящее время…

     Фёдор Егорович набожностью не отличался, но лоб крестил, да и крестик нательный не снимал.
- Вера во все времена нужна была человеку, буде то Христос, или Магомет, или Будда! А в незапамятные времена и огню, и дереву, и живности всякой, и идолам поклонялись, - бывало говаривал он при случае. А случаи порассуждать о прошлом, да о жизни человеческой выпадали всякий раз, когда усаживался он на чурбак, или скамью под старым тутовником на Кургузовом дворе (так прозвали селяне их большое подворье по фамилии прежнего владельца - торгового человека). Двор тот стоял на высоком взгорке улицы Больничной.

     - К дождю крутит, - кривя плохо выбритой щекой и морщась от боли, начинал обычно разговор отец, потирая правую, изувеченную турецкой пулей, ногу. Он не спеша доставал из необъятных карманов тёплых стёганых ватных штанов кисет с табаком и сворачивал заветную цыгарку. Это всегда был особый, наполненный сокровенным смыслом ритуал. И неважно, были в тот момент подле него слушатели, или нет. Казалось, что порой он разговаривает со старым деревом, либо с гуртом уток, или гусей, что всегда одобрительно покрякивали и кивали в такт отцовскому рассказу головами.

     И только мать, Арина, смела прервать эти посиделки, возвращая мужа на грешную землю своим зычным голосом:
- Отец, будя дымокурить! Иди помоги мне, а то опять развёл турусы на колёсах…
 
     Как почти все Александровские казаки, Фёдор Егорович пошёл служить строевым в 1-й Хопёрский полк осенью 1913 года, достигнув к тому времени положенного возраста в 21 год. По тогдашнему закону о воинской повинности подданные Российской империи подлежали призыву в армию 1 раз в год - с 15 сентября или 1 октября по 1 или 15 ноября - в зависимости от сроков уборки урожая. Казаки мужчины обязаны были служить без выкупа и замены на своих лошадях со своим снаряжением. Все войско давало служилых и ополченцев. Служилые делились на 3 разряда: 1 подготовительный (20-21 год) проходит военную учебу; II строевой (21-33 года) непосредственно проходит службу; III запасной (33-38 лет) развертывает войско для войны и пополняет потери. Во время войны служить казаки должны были все без учета разрядов.
 
    Составляли 1-й Хопёрский полк станицы Александровская, Северная, Калиновская, Сергиевская, Грушёвская и Круглолесская с полковым штабом в станице Александровской. Перед самым началом Великой войны 1914 года 1-й Хопёрский был придан «четвер¬тым полком» к Кавказской кавалерийской дивизии и с нею провел всю войну. В 1915 году эта дивизия была переброшена с За¬падного фронта в Персию и с 3-ей Забай¬кальской казачьей бригадой генерала Стояновского совершила 800- верстный марш от Джульфы, через Тавриз, по южному берегу Урмийского озера и во¬шла в Турцию, в город Ван. Вот там, в Турции отец и был тяжело ранен в правое бедро. Сначала, в походном госпитале ногу хотели вообще отнять, но Фёдор упросил хирурга ногу оставить:

- Куда мне одноногому? Не хочу на деревяшке остаток жизни ковылять! Заживёт на мне, как на собаке, только косточки на место соберите, - хрипел в горячке он.

     И ведь вправду зажило, только косточки собрали не все и нога стала короче…
     Провалялся Фёдор по госпиталям почти год и был перед самой Февральской революцией списан подчистую.
 
     Жена Арина забрала его тогда из лазарета при Спасском соборе Владикавказской епархии и привезла домой на быках из Пятигорска…

     Воинскому призыву в 41-м, когда грянула Великая Отечественная, он не подлежал всё по той же инвалидности, да и возраст уже давно перевалил за отметку сорок пять…

     Пашке всегда было жаль отца и так хотелось ему помочь, что он ещё тогда сызмальства, дал себе клятву выучиться на доктора. Читать он начал в пятилетнем возрасте, схватывал все науки с лету, поэтому не считал нужным ходить на те уроки, которые ему были не интересны…

     Павел был пятым ребёнком в семье. Точнее не совсем пятым, а пятым по возрасту: всего в большой казачьей семье Говорунов было восемь детей: шесть девчонок и двое мальчишек. Девятый ребёнок – Гришка умер от тифа, не прожив и года. Говаривали, что при рождении у двух старших сестёр были двойняшки, которые сразу поумирали. Но тема эта была в семье под негласным запретом…

     Его старший брат, хулиганистый Васька - атаман уличных пацанов, был на два года старше. Вообще-то, первой по старшинству шла сестра Люба, за нею с разницей в два года – Елена, Вера и Александра - Шура. Потом народились Васька с Пашкой. А следом за Пашкой пошли снова девчонки-сёстры Евгения и Лидия.

     Семья Говорунов жила на Коршенях – это между Блинцами и Свинарями, в просторной пятикомнатной саманной хате с широким и длинным двором, конюшней и базАми. В период сплошной коллективизации в 1930 году дом и двор хотели передать под колхозные нужды, но Фёдор Егорыч, инвалид Первой мировой, вовремя сориентировался и по совету свояка Д.Е. Вострикова написал заявление о вступлении в сельскохозяйственную коммуну «Авангард», а затем и в колхоз «Тракторострой», подчистую сдав в общественный котёл всю имевшуюся животину: четырёх лошадей, пару быков, три десятка овец, четырёх коров-кормилиц, а кур, уток, гусей – совсем без счёту. За что был записан в число благонадёжных и лояльных к советской власти. Правда, после статьи И.В. Сталина о борьбе с перегибами пернатую живность возвратили обратно. Двор в конце концов всё же забрали под колхозные мастерские в конце сороковых, но это было потом…

     В поле работник с инвалида был никакой, а вот ездовым, или сторожем – годился. Да что сторожем? После войны, когда каждый мужчина был на вес золота, работал Фёдор Егорыч и бригадиром полеводческой бригады: голова и руки были на месте. Казачью подругу-шашку и всю казачью справу Фёдор Егорыч ещё в Гражданскую войну запрятал на самое дно громадного дубового, обитого медными полосами, сундука, крышка которого изнутри была обклеена теперь уже не нужными разноцветными царскими ассигнациями и кредитными билетами, керенками и довоенными советскими дензнаками. В том же самом сундуке он хранил и свои заветные сонники, травники, лечебники и книги по оккультным наукам. 

     Учились Васька и Пашка, в отличие от девчонок – сестёр, из рук вон плохо, за что и получали частенько ремнём от отца.

     Припомнив отцовскую науку, Павел Фёдорович грустно улыбнулся:
- Да, сейчас настали иные времена: за порку нерадивого дитяти можно и в тюрьму загреметь.

     Воспоминания призрачными образами наплывали вместе с солнечным теплом сквозь полудрёму, пока их не потревожил донёсшийся из дома призывный голос дочки Ирины:
- Папа, заходи в дом, пора обедать! Я гуся сегодня запекла в духовке, как ты любишь!

- Хе, хе, хе, - хмыкнул Павел Фёдорович, - гусь, это хорошо! Пас я когда-то этих длинношеих…

     И, отодвигая на задний план и дом, и дочь с запечённым ею гусём, перед глазами Павла Фёдоровича отчётливо предстала картина родного села Александровского, широко раскинувшегося среди степей, оврагов и прикалаусских высот со скифскими курганами…
 
    Шёл последний военный, трудный и голодный 1945 год.
    Фашистских оккупантов со Ставрополья погнали в январе 1943 года. Старшего брата Ваську отец отправил в ремесленное училище в Минеральные Воды учиться на курсы трактористов. Сёстры Люба, Елена и Вера уехали на заработки в далёкий азербайджанский город Евлах. А Павла ранней весной отец пристроил на работу на выселки, на пруды, что находились в семи километрах от села в поросшей камышом и осокой болотистой пойме речки Грязнушки. Под присмотр и под полную ответственность ему отдали два табуна колхозных гусей на семь сотен голов. Их нужно было пасти, выгуливать на вольных хлебах, беречь от лис и степных стервятников, а также от полуголодных односельчан и хуторян с близлежащих хуторов Харьковского и Жуковского, не гнушающихся поживиться гусятинкой. Особо строго было наказано беречь от потравы гусями расположенные впритык к низине хлебные пшеничные колхозные поля.

- Смотри, паршивец, не проспи стадо, - напутствовал отец.
- Всех сохранишь – каждого десятого лапчатого получим в оплату. А проворонишь – своих придётся отдавать! Да гляди, чтобы в жито не забредали.

     Гусей на ночь нужно было загонять на старый баз возле речки Грязнушки. На базу для них были сделаны два крытых ночника и стояли деревянные корыта для воды. Там же, рядом с базом отец поставил Пашке новый шалаш, укрепив старый остов привезёнными кольями, и накрыв в три слоя камышом. В помощники даден был старый лохматый, в чёрно-рыжих подпалинах пёс по кличке Матрос. Такое необычное для степного обитателя имя он получил за то, что имел на груди три белых полосы вроде тельняшки в вырезе форменной чёрной рубахи…

   На первых порах Пашка радовался полученной свободе и возможности отлынивать от занятий в школе. Но радость эта быстро улетучилась и её заменили постоянная усталость от беготни за гусями, да не проходящая ноющая боль от ссадин и порезов от камыша и осоки на руках и ногах. С наступлением лета прибавились ещё и расчёсы от укусов насекомых, в огромном количестве населявших пойму.
 
     Один раз в три дня отец привозил на быках скудную провизию: каравай хлеба, несколько варёных яиц, да десяток картофелин. Иногда перепадала крынка простокваши. Слава богу, воды вокруг было вдоволь, и рыбёшка в ней водилась. В полуверсте от гусиных выпасов день и ночь журчала холодной струёй, заливая длинные деревянные корыта для водопоя, артезианская труба. Были неподалёку и несколько копаней с незамерзающими ключами. Однако вода в них, в отличие от артезианской, была солоноватой и жёсткой, мало пригодной для питья. Пашка по вечерам, когда загонял гусей в баз, ловил в Грязнушке рубахой пескарей. Попадались в тине, в зарослях камыша и жёлтые жирные караси. Жарил рыбу прямо на углях костра: вкуснотища непередаваемая…

     От этих гастрономических воспоминаний у Павла Фёдоровича рот наполнился слюной.
    - Пойти пообедать, что - ли? Дочка ведь давно позвала, – встрепенулся он.
     Опираясь о стены и мебель понёс своё сухонькое лёгкое тело в зал, где дочь накрыла ему на стол.
- Куда ты столько наготовила, Ириша? Как на свадьбу, - ворчал как обычно Павел Фёдорович.

     С приходом старости и болезни есть он стал мало, хотя и раньше никогда не отличался чревоугодием. 
     После обеда Павел Фёдорович снова устроился в любимое кресло на веранде. Через час Ирина принесёт на веранду чай, заваренный на травах, а пока можно снова погреться на солнышке, подумать, повспоминать…

     Мысли снова обратились в далёкое послевоенное прошлое, к речке Грязнушке, к стаду гусей, разбредающемуся в стороны от база несколькими большими стаями во главе со здоровенными самцами-вожаками...

     - Вот, шельмы, опять в зеленя попёрлись! Матрос, гони их, проклятых на речку! – кричал Пашка, бросаясь наперерез первому большому гурту.

     Отпугивать гусей от потравы посевов Пашка вскоре наловчился. Бегать за гусями с палкой наперевес было делом пустым. Главное было - поймать вожака стаи. Павел обегал гурт стороной, ложился на его пути в пшеницу, и, когда вожак подходил поближе, ловил того за толстенную шею и начинал её скручивать. Свернуть совсем шею вожаку у него сил не хватало, да и не нужно было этого делать: ущерб всё-таки. Но от самой процедуры выкручивания матёрый гусак кричал благим матом, а перепуганная стая поворачивала назад и почти влёт возвращалась на воду, в камыши. Такие баталии приходилось устраивать по нескольку раз в день.

     К концу августа Пашка вытянулся, загорел, окреп и очень захотел в школу...
     Правда, когда по окончанию выпасов стадо гусей пересчитали, оказалось, что в оплату за работу Пашке ничего не причитается, пришлось ещё в счёт недостачи своих пятнадцать штук гусей отдать…

- Эх, работничек, - махнул тогда огорчённо рукой отец, - одни убытки! Иди ото лучше учиться. Хоть в школе дурь из башки выбьют…

     В растворённые окна веранды пахнуло дымом: это дочь Ирина управлялась в саду и подожгла собранные в кучу опавшие листья и высохшую ботву с бурьяном.

     Горьковатый дым принёс новые ассоциации и мысли Павла Фёдоровича причудливо скользнули в другой временной пласт, в военный 1942 год.

     Немцы с румынами вошли в село 7 августа 42-го. Просторные хата и двор Говорунов сразу же приглянулись оккупантам: в них расположился штаб румынской конной дивизии. Вся семья переселилась в старую конюшню, что стояла с незапамятных времён в южном конце Кургузова двора. Конюшня была крепкая, сложена из сосновых брёвен, с четырьмя денниками, сенником и сбруйной, с дубовым полом и даже маточным помещением, в котором Фёдор Егорыч устроил схрон для дочерей.

- Сидите тут, мокрощелки, и носа во двор не кажите, - пригрозил он старшим дочерям кнутом. Сестре Женьке не было тогда и восьми лет, а Лидка была и совсем уж малой – двух с половиной лет отроду, поэтому их стращать не требовалось.   
- По нужде если – то в ведро, а ночью за конюшню ходите, в силосную яму!

     Тут же в одном из денников отец сложил печку из камня-песчаника. Камня хватало: двор был огорожен полутораметровой высоты стенкой-тыном из этого самого камня, добываемого в карьере на горе Голубиной. Глину рыли в конце двора, где были старые котлованы для изготовления самана – кирпича из глины с добавлением соломы. Здесь, на Коршенях, на северном гористом склоне лощины, в которой на длину больше пятнадцати вёрст удобно разлеглось село Александровское, вся почва была глинистой. А западнее, где заканчивались Блинцы и стояло на сваях длинное деревянное рубленое строение гамазеи, зияла ямами и пещерами глинища – глиняный карьер, откуда казаки и прочие селяне издавна брали глину для строительства и гончарного дела. Были глиняные карьеры и под Босовой горой, и на Комарёвке, но поменьше…

     Вход в маточник Фёдор Егорыч заложил тюками соломы и сена так, что несведущему человеку и не догадаться было, что там скрыто ещё одно помещение. Спала вся семья на матрацах, набитых соломой в двух других денниках. Около печки отец с помощью сыновей поставил длинный трёхметровый стол, тот что раньше стоял во дворе под развесистым тутовником. Пригодились и две лавки…

     Все девчонки – сёстры отцовский наказ исполняли неукоснительно, из схрона выползали только ночью, или, когда двор затихал от гомона крикливых румынских солдат, ржания лошадей и треска мотоциклеток. Часовые, что круглосуточно топтались у дверей штаба были не в счёт: солдаты комендантского взвода жильцов двора знали всех в лицо. Нарушали отцовский запрет только брат Василий, старшая сестра Елена – бойкая, задиристая и характерная деваха, да мать Арина, бесстрашная казачка.

- Тьфу, нехристи, прости, Господи, - глядя на вечно галдящих, смуглолицых и чернявых румынских солдат, - сплёвывала в их сторону Арина Васильевна и мелко крестила при этом рот.
- Ну, чисто цыганский табор!

     Она же по доброте душевной через неделю после оккупации жаркой звёздной августовской ночью задАми через базЫ привела на Кургузов двор молодую евреечку Лию с шестилетней дочкой Лизой.
- Кума Евдокия попросила спрятать на время, - как бы оправдываясь перед мужем и детьми, тихо бросила Арина Васильевна.
- Беженки из Пятигорска. Не объедят нас. Глянь, какие тощие. Бог велел помогать убогим и сирым…

- Доведёт тебя до беды твоя доброта, - буркнул в ответ Фёдор Егорыч, - и как в воду смотрел! Не нашли и не тронули беженок оккупанты. Зато после освобождения села попыталась эта самая Лия отсудить у сердобольных хозяев часть их дома, забросала жалобами и заявлениями сельскую власть, клеветой пыталась очернить доброе имя Фёдора Егоровича, обвиняя его в пособничестве врагу. Хорошо, нашлись добрые люди, не побоялись вступиться: рассказали, как ночами Фёдор Говорун с бесстрашной дочерью Еленой на быках тайком возили за двадцать пять вёрст в тихое сельцо Калиновское коммунистов-подпольщиков из партизанского актива…

     Скорая на расправу Елена, приехавшая за харчем из Пятигорска, где к тому времени работала на мотороремонтном заводе, узнав о подлости приживалки, выволокла Лию из дома за чёрную косу и чуть было не утопила её в глубокой со стоялой водой воронке от фашистской бомбы на выгоне за базАми.
 
- Удавлю змеюку, - кричала Ленка, таща к воронке верещавшую от испуга Лию по раскисшей от весенней оттепели земле.      
- Пригрели на своей груди, доброхоты чёртовы! Прикормили!

     Не дали свершиться беде отец с матерью, отобрали у Ленки перепуганную до смерти жилицу. В тот же день исчезла Лия с дочкой из дома Говорунов и из села, как в воду канула… 

     - Да, Ленка, Ленка…, - улыбнулся грустно Павел Фёдорович, стряхивая сонный морок.
    - Лихая была сестрёнка, пусть земля ей будет пухом. Ушла из земной юдоли десять лет тому вслед за братом Василием и старшими сёстрами…

     Павел Фёдорович тяжело вздохнул. Из всей большой семьи были пока живы он, да младшие сёстры Женя и Лидия, с которыми он изредка обменивался скупыми письмами, не признавая новомодных технических устройств типа мобильного телефона, или компьютера…
- Да, все там будем. Видно и мне скоро следом…

     Мысли опять настойчиво вернули его в детство, в тяжёлые и тревожные военные годы.  Вспомнил, как хвостиком неотвязно ходил он следом за братом Василием и его друзьями-казачатами. Мальчишки не боялись никого и ничего. Васька со своей неизменной ватагой: Колькой Бельским, Мишкой Фисаковым и Сёмкой Панариным шныряли по селу, высматривая, что где творится, что и где плохо лежит. В старой заброшенной бане, стоявшей на заросшем бурьяном, колючими кустами шиповника, терновником и бузиной выгоне, что начинался сразу за говоруновскими базАми, друзья устроили настоящий склад амуниции и оружия. За пять месяцев оккупации натащили они туда два ротных лёгких 50-мм. миномёта с ящиком мин, три трёхлинейки Мосина, два немецких Маузера Gewehr-98, девять противотанковых мин, два цинка патронов и десяток немецких гранат – колотушек. Пашку старший брат на эти вылазки с собой не брал, но в баню, где хранились эти богатства, пускал:

- Смотри, да помалкивай! Бате проговоришься, или мамке – язык отрежу, - пригрозил Васька, достав из-за притолоки немецкий штык-нож.

     Павел Фёдорович снова улыбнулся в рыжеватые усы, припомнив, как пронесли находчивые пацаны украденную немецкую винтовку мимо румынского патруля. Додумались просунуть её в рукава Семёнова отцовского пиджака и, засунув туда же самого Семёна, повели его под руки как пьяного. Для достоверности балагурили и смеялись словно подвыпившие, да заплетали ногами. Смеялись над подвыпившими пацанами и патрульные румыны, тыча в них пальцами:
-  Uite, vezi, Mihai! Ru;ii b;ie;i plini ca porcii...*

     В тот раз всё обошлось.
     А через несколько дней заехала во двор чёрная, забрызганная осенней грязью штабная легковая автомашина. Водитель автомашины, румынский капрал, размяв усталую спину, поманил к себе пинавших пустую консервную банку Василия и Пашку. Держа в одной руке брезентовое ведро, а в другой плитку немецкого шоколада и тыча ею на грязную автомашину капрал скомандовал:
-   Hei, baieti, sp;la;i-v; urgent de masina! Ciocolata va fi a ta...*

- Машину предлагает помыть, - ухмыльнулся Васька! Так и быть, поможем румынешту, - тряхнул буйным чубом он и смело шагнул к румыну.

     Ветошь для мытья – штанину от старых кальсон дал тоже капрал. Воду Пашка носил из той самой глубокой воронки от бомбы. Пока мальчишки мыли автомашину, капрал зашёл в дом, где кроме штаба румыны оборудовали кухню и было караульное помещение.
 
     Как успел Василий умыкнуть из автомашины губную гармошку и маленький блестящий браунинг, Павел так и не заметил.

     Когда он в очередной раз пошёл с ведром за водой к воронке, за спиной раздались злобные крики капрала и звуки ударов. Обернувшись, Пашка увидел, что капрал, держа Василия за шиворот, бьёт его об автомашину.

-   Ah, tu mascate rom;n; ho;! Eu te bate ;n cuie un. Vei ;ti cum s; fure...*, вопил водитель.

     Васька упал, и капрал стал пинать его ногами. Перепуганный Пашка бросился в конюшню, откуда на крики выбежали мать и сестра Елена.

- Ой, Господи, да что такое случилось? Убьёт ведь ирод! – испуганно причитала мать, заламывая руки, но боясь приблизиться к разъярённому румыну.

- Я ему, вшивому, сейчас покажу, как мальца бить, - не испугалась Елена и бросилась к автомашине. Подбежав, она попыталась поднять Василия, заслоняя его собою, а когда капрал стал пинать и её саму, оттолкнула разошедшегося вояку.

     Собравшиеся на шум румынские солдаты из комендантского взвода и вышедший офицер довольные дармовым развлечением, одобрительно что-то выкрикивали. И только солдат-часовой, вооружённый винтовкой с примкнутым широким штыком, решил пресечь беспорядок:

-  S-a dus departe, murdar fata!* - скомандовал он и, подбежав к автомашине, ткнул Елену штыком в ягодицу…

     Увидев, что дело приобрело кровавый оборот, капрал пнул ещё раз напоследок Василия ногой, поднял выпавшие у того из-за пазухи губную гармошку и браунинг, сел в автомашину и укатил прочь…

      Отделался Васька перебитым носом, двумя сломанными рёбрами, синяками, да ссадинами. Отлежался брат, зажило всё на молодом и крепком организме. А у Елены память о Васькином приключении на всю жизнь осталась в виде шрама на правой ягодице…

     И ведь не успокоился неугомонный брательник, продолжал тащить в старую баню боеприпасы, шмыгая перебитым носом, обещал устроить фашистам фейерверк на прощание. По всему видно было, что долго оккупантам не продержаться, бои гремели неподалёку: гром артиллерийской канонады доносился с юго-востока со стороны Минеральных Вод и Будённовска. По ночам в той стороне полыхало багровое зарево пожаров.

     Оккупанты начали покидать село с утра 13 января 1943 года. Зима 1943-го выдалась очень холодной, морозы давили до минус 25 градусов. Фашисты драпали кто в чём - заходили в дома, хватали у людей любые теплые вещи. Натягивали на себя всё, что можно, ехали на подводах, на грузовиках, на мотоциклах, нестройными колоннами потянулись в сторону Ворошиловска, (так назывался тогда Ставрополь). Румынский штаб тоже съехал с говоруновского подворья поутру тринадцатого: солдаты спешно погрузили на грузовики какие-то ящики, чемоданы, сожгли в костре посреди двора вороха документов и укатили.

     Брат Василий с неизменными дружками, как только последняя автомашина с румынами выехала со двора, засели в старой бане и к вечеру с выгона бабахнул миномёт…

     Неугомонные друзья разобрались с нехитрой армейской техникой, установили один из своих трофейных миномётов за баней и выпустили в сторону объездной дороги и зарослей тутовника, что охватывали село с севера, десять мин - весь ящик...

     Сначала, когда раздались первые миномётные выстрелы и мины утробно завыли над двором, всё семейство Говорунов бросилось вон из конюшни в вырытые сзади конюшни силосные ямы. Потом отец сообразил, что стрельба идёт с их выгона из-за старой бани и догадался чьих это рук дело:

- Ну, Васька, погоди у меня, чёрт сопатый, доиграешься, - чертыхаясь и хромая, побежал Фёдор Егорович в конюшню. Оттуда он появился с вожжами в руке и направился на выгон к бане, продолжая ругать непутёвого сына. Скоро из-за бани раздались звуки расправы и с воплями врассыпную выбежали горе-миномётчики.

- Что ж вы творите, дурьи ваши головы? – продолжал кричать отец.
- Вы же мирных людей могли поубивать, или в нашу, Красную Армию попасть!
- Вот воротись только домой, Васька! Я тебе пропишу ещё по первое число!

     Но Василий до ночи домой так и не пришёл, отсиживаясь у друга Мишки. А в ночь на 14 января 1943 года, ближе к полуночи, сбив оставленные фашистами заслоны, с трёх сторон в село ворвались советские воины.

     Весь Васькин арсенал Фёдор Егорович сдал утром пятнадцатого января советскому командованию. По крайней мере, отец думал, что всё сдал…

     В конце января, когда советские войска с боями ушли на запад, Васька со своими дружками снова собрались в бане. Пашка увязался следом за ними. В бане горел керосиновый фонарь – летучая мышь с закопченным расколотым стеклом. Парни сидели на полу на противотанковых минах-кастрюлях, тротил из которых вытопили уже давно на костре в кипящем котле. Василий со складным немецким ножом, в котором были и вилка, и ложка, и отвёртка, пытался скрутить с немецкой миномётной мины ударный взрыватель в алюминиевом корпусе. Не понравилось это Павлу, ой как не понравилось!

- Вася, пойдём домой, брось ты эту железяку, - заканючил испуганно он.

- Иди отсюда, да помалкивай, - отмахнулся от него, как от назойливой мухи Васька.
- Не впервой делаю. Я уже опытный…

     Пашка только успел перейти выгон и уже направлялся в дом, как в той стороне, откуда он только что пришёл, раздался взрыв…

     Павел прибежал в баню первым.
     Васька был жив, сидел на полу бани весь в крови, прижимая к животу правую руку, из которой хлестала кровь. Двое Васькиных приятелей Колька и Мишка испуганно таращились на вбежавшего Павла. Горел на полу керосин из разбитой лампы, едко воняло сгоревшим тротилом. Семён лежал в углу без признаков жизни. Из небольшой ранки на его виске тонкой струйкой стекала кровь…

     Василию взрывом оторвало фаланги трёх пальцев: большого, безымянного и указательного, да осколками посекло живот. Руку наскоро перебинтовали разорванной на лоскуты простынёй. Раны на животе оказались не глубокими, и отец обработал их своими мазями, наложив тугую повязку. До районной больницы, где расположился полевой эвакогоспиталь, было рукой подать: она и дала название улице – Больничная ещё в начале прошлого века. Василий дошёл туда сам в сопровождении брата и матери. Отец раны на руке врачевать не взялся…

     Мина была из числа неразорвавшихся, с подпорченным взрывателем. Он то и взорвался в руках у Василия, когда тот закончил его скручивать и неосторожно ткнул куда-то ножом.
 
     На похороны друга Семёна Ваську родители не пустили от греха подальше…

     Воспоминания разбередили душу Павла Фёдоровича, взволновали. Нужно было успокоиться, отвлечься, занять себя каким-либо делом…

     А тут и дочь очень кстати подоспела с накрытым для чаепития сервировочным столиком.
От её опытного взгляда не ускользнуло то, что отец чем-то взволнован:

- Нельзя тебя, папа, надолго одного оставлять, - посетовала она, взъерошивая ему седую шевелюру ласковой рукой.
- Чём опять себя накрутил? Ну, как маленький ребёнок, честное слово! Я уже и альбомы все с фотографиями попрятала, и книжек тебе серьёзных не даю читать. Давай-ка чай пить. Костик мёд свежий привёз.

- Не ворчи, Ириша, наливай своего чаю. Всё хорошо. Это я немного детство своё повспоминал, родителей, сестёр с братом. Вот и разбередил душу немного. Всё хорошо! – повторил он, придвигая к себе блюдце с чайной чашкой.

- Человек без прошлого – это человек без будущего. Может и смешно слышать рассуждения о будущем из уст старика, но я всегда был оптимистом. Поживём ещё, дочка! Жаль, что мемуары я не удосужился писать, времени на это не было. А вот рассказывать пока ещё в состоянии. Вот соберётесь все на мой день рождения седьмого декабря, я вам и устрою вечер воспоминаний, - улыбнулся Павел Фёдорович.

     Чай дочь заваривала замечательный: с чабрецом, душицей, липовым цветом…

     Душистый горячий напиток наполнял тело и душу теплом, умиротворением, мысли разглаживались, текли ровнее, неспешнее.

     А день неумолимо скатился к вечеру: закатное солнце уже не грело, а раскалённой болванкой рассыпало последние искры на наковальне небосвода. Малиново – красный цвет его предвещал назавтра ветреную погоду. Вечерняя осенняя прохлада подкрадывалась к ногам и Павел Фёдорович укрыл их толстым пледом из верблюжьей шерсти, привезённым ему в подарок внучкой Настей из Египта.

- Греет не хуже войлочной полсти из овечьей шерсти, что привозили когда-то степняки-ногайцы и калмыки на воскресный базар в Александровское с Чёрных земель, - подумалось ему.

     Умиротворённый и согретый, под мерный шум воды из крана на кухне, где дочь мыла посуду и вновь что-то готовила, Павел Фёдорович уснул в своём любимом кресле на веранде. И душа его, лёгкая и светлая, воспарила над садовыми участками Самсоновки, над Московским шоссе ввысь, туда, откуда были видны и кольцевая автодорога, опоясавшая Санкт-Петербург, и сам город, спрятавшийся за частоколом высоток, и свинцово-холодные зеркала Финского залива, и Ладожского озера. Эту душу-птицу неумолимо тянуло туда, на юго-восток, в предгорья Северного Кавказа, где в ковыльно-полынных ставропольских степях, накрытых частой рыболовной сетью лесополос, привольно раскинулась Малая Родина, родное село Александровское.

     Наверное, души человеческие, как и перелётных птиц, всегда тянет домой, туда, где они родились…    

Сентябрь 2014 – октябрь 2017
Санкт-Петербург, Кисловодск, Александровское      
    


     *-(румын.) - Смотри, смотри, Михай! Русские  мальчишки напились как свиньи...
     *- (румын.) - Эй, парни, вымойте срочно машину! Шоколад будет ваш...
     *- (румын.) - Ах ты подлый русский вор! Я тебя прибью. Будешь знать, как воровать... 
     *- (румын.) - Пошла прочь, грязная девка!


Рецензии
Хорошо написано, душевно. Творческих удач и признания читателей!

Дмитрий Красавин   29.03.2019 20:13     Заявить о нарушении
Спасибо, Дмитрий!

Сергей Гамаюнов Черкесский   08.04.2019 18:10   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.