Бессонные ночи

     Город готовился к празднику – к Дню освобождения его от фашистских захватчиков. Накануне главных торжественных событий в городском Совете ветеранов войны и труда было организовано праздничное мероприятие. Среди гостей были участники войны, узники фашистских лагерей и блокадники, пережившие трагедию города на Неве.

     Его тост за праздничным столом сразу выбился из колеи, обозначенной организаторами этой встречи.

     - Я был лётчиком гражданской авиации. Мне было всего сорок семь лет, когда по профзаболеванию меня списали с полётов. Понимаете, всего сорок семь лет! Сначала я был инженером наземной службы, а уж потом стал летать. Лётную академию закончил. Мы с женой – вот она, сидит со мной рядом – вместе прожили пятьдесят лет. О нас писала городская газета. Я всё не о том. Меня списали из авиации по профзаболеванию. У меня сильный звон в ушах. Из-за этого я не всегда хорошо слышу. Опять я не о том. Из-за этого звона в ушах я часто просыпаюсь ночью и после этого не могу заснуть. И всю оставшуюся ночь я вспоминаю своё детство. Я в тридцать четвёртом году родился. Вспоминаю разные эпизоды и всё думаю, почему пришлось пережить такое трудное детство.
 
     Инна, молодая журналистка, приглашённая на эту встречу, чтобы осветить её в газете, в которой работала, с интересом рассматривала говорившего. Среднего роста, загорелый, моложавый, никак не скажешь, что ему под восемьдесят. Крепыш. И седина в светло-русых волосах не бросается в глаза.
 
     - Тост. Пожалуйста, тост, - поторопила ведущая, тоже не молодая женщина, но выглядевшая очень стройно и бодро.

     - С двух-трёх часов ночи я уже не сплю. Нет уже многих моих одноклассников – Кольки Смородинова, Сашки Быстрова, Витьки Нефёдова – а я всё живу. Кто виноват, что их давно нет? – невозмутимо продолжил тостующий.

     - Владимир Александрович, пожалуйста, тост, - снова прервала его ведущая.

     - Хорошо, Татьяна Ивановна, сейчас. Мне хочется рассказать кому-нибудь о том, что думаю по ночам, пусть об этом напишут. Инна, - обратился он к журналистке, сидевшей рядом с его женой – женщиной, возраст которой не изменил её приятную внешность, - давайте я вам про всё расскажу, а вы про всё напишете.

     Инна слабо кивнула головой. По молодости лет её не увлекало тяжёлое прошлое её страны.

     - Давайте выпьем за то, чтобы наши дети, внуки и правнуки не пережили того, что пережили мы, - закончил лётчик, давно списанный в запас и мучимый бессонницей и воспоминаниями своего детства.

     Мероприятие снова пошло, как ему положено было пойти. Инна, которой пятьдесят лет семейной жизни лётчика и его жены казались чем-то нереальным, спросила её:

     - Скажите, а вы когда-нибудь сердились на мужа так, чтобы хотелось навсегда от него уйти?

     Самой Инне часто приходится испытывать такое желание, и ей хотелось узнать, не в великом ли терпении жены Владимира Александровича секрет нерушимости их долгого брака. Может, ей тоже следует быть терпимее к недостаткам мужа? Людмила Сергеевна, так звали жену лётчика, чуть призадумалась и, улыбнувшись, ответила:

     - Нет, уходить от него никогда не хотела, а вот сковородкой ударить часто хотелось.

     «Да, это счастливый брак. По-настоящему - счастливый», - сделала вывод молодая женщина.

     Ведущая пригласила всех на фотосессию (модное словечко, входившее в речевой оборот), а проще говоря – сфотографироваться на память о встрече возле стенда, посвящённого ветеранам Великой Отечественной войны. Подуставшие уже сидеть за столом, гости охотно поднялись со своих мест. Инна хотела присоединиться к убелённым сединой людям, но Владимир Александрович удержал её за руку.

     - Нет, вы послушайте меня, Инна. Мне хочется рассказать вам о том, что мучает меня ночами. Вы молодая женщина, вы не пережили того, что досталось пережить нашему поколению (и не надо, чтобы это всё повторилось), но знать об этом должны. Я местный, псковская земля – моя родина. Родился в деревне Тупы. Почему Тупы – потому что за деревней было болото, тупик. В семье был младший, и воевать, как самому старшему брату и отцу, мне не пришлось. Но беды и страдания, выпавшие нашей семье, хорошо помню. Они вспоминаются мне по ночам и не дают мне покоя. Непонятно за что, но перед войной всю нашу семью отправили в Сибирь. Мне было тогда четыре года, но я помню, как мёрз, как мне очень хотелось есть. Матери и отцу запретили брать лишние вещи и запас продуктов. Я до сих пор не могу понять, зачем Сталин был так жесток к своему народу. Мы же ничего плохого ни делали. Трудились на земле, пахали, сеяли. В пути отец заболел. Вместе с ним на одной из станций нас высадили из вагона. Отец велел матери возвращаться в Тупы в свой дом, не дожидаться его выздоровления. «Чем раньше вернётесь домой, тем больше шансов выжить», - сказал он матери. Дорогой мы побирались. Помню себя с протянутой рукой и постоянно голодного. Очень часто вспоминаю это ночами. А когда вернулись в деревню, то оказалось, что наш добротный дом занят двоюродным братом матери. Его жена сунула маме две хлебины и сказала, чтобы нас на пороге дома больше не видела. И вот чего я думаю, а не по вине ли маминого братца нас отправили в Сибирь? Ведь дом наш был хороший. Узнать бы об этом как-нибудь поточнее. Началась война. Мы оказались в оккупации. Отец ушёл с отступающими частями, а старший брат – в партизаны. Войну я помню ещё лучше, чем тридцатые годы. Ведь когда нас освободили, мне было уже десять лет.

     Инну начал тяготить длинный рассказ бывшего лётчика. О войне ею прочитано итак немало. Что нового она может услышать от него? А задерживаясь за столом, она упускает дальнейший ход вечера.

     - Владимир Александрович, - мягко прервала она воспоминания ветерана, - я вас обязательно выслушаю о войне, но не сейчас. Мне необходимо получить как можно больше впечатлений для своей статьи. Вы извините меня.

     Фотосессия закончилась, но ветераны не спешили возвращаться к столу. Звучали мелодии 30-х и 40–х годов – песни и вальсы их молодости. Кто-то танцевал, кто-то подпевал, а иные разговаривали друг с другом, сочувственно глядя друг другу в глаза. Инна прислушалась к беседе двух женщин, продолжавших стоять у стенда ветеранам войны.

     - Нас тоже угоняли на работы, - говорила та, что была пониже ростом, по сравнению с Инной – совсем маленькая. - Нас у матери было шестеро. Мне пять лет, я с тридцать седьмого. Старшей сестре тринадцать. И мать со всеми нами погнали на запад. Пешком шли в колонне.

     - Мы тоже пешком шли, до самой Германии, - перебила её другая.

     - А отставать, сама знаешь, нельзя: немцы не церемонились – пристреливали. Помню, один немец всё подгонял мать: «Матка, шнель, шнель». А то наведёт на нас автомат, а потом смеётся: весело было ему от нашего страха. Кирюшке тогда два годика было, по очереди несли его на закорках. От меня тогда толку мало было, но и я сотню-другую метров на себе его несла. Не знаю, дошли бы до Германии или нет, но нас в Латвии оставили батрачить. Фермер оказался злющим. Чуть что по лицу хлещет или пнёт. Бывало, от пинка далеко лечу. Мать всё старалась, чтобы я и Кирюшка ему на глаза не попадались. Работали много, а кормил он нас из одной лохани со свиньями, сам выливал из вёдер помои и другую бурду, чтобы мать до этого  не успела бы оттуда чего-нибудь выхватить. Мать, рискуя, что свиньи руку сожрут, пыталась из лохани вытащить куски хлеба, картошку: что успеет, то и ели. Ослабела мать от плохой еды, и злющий фермер от нас отказался. И тогда к другому латышу определили. Тот фермер был хороший, кормил отдельно, но за столом. Да и среди немцев тоже разные были. Ещё до того, как нас угнали, помню, один немец поманит меня пальцем, подойду, и он мне конфету даст или кусочек шоколада. Как и Владимир Александрович, проснусь ночью - и всё о своём детстве да жизни думаю. Отца с фронта так и не дождались. Выросли сиротами. Нынешней молодёжи это не понять, - закончила женщина, посмотрев на Инну чистым взором выцветших фиалковых глаз.

     «Какой светлый взгляд. А ведь много пережито», - невольно подумала Инна.   
И ей отчего-то стало неловко за своё благополучное детство, за радужные годы студенчества, за обеспеченную жизнь, за богатую интересными впечатлениями работу. С лёгкой досадой подумала: «Как эти старики любят быть назидательными. В школе на уроках мужества учат, на улице учат, дома учат. Пойду лучше покурю».

     Инна вышла на крыльцо. Там оказалось несколько сгорбленных стариков с медалями и орденами на груди. Они не курили, а, опершись кто на палку, кто на перила крыльца, вели свою беседу.

     - Понимаете, восемнадцать атак отбили в тот день на этом пятачке. Когда начался бой, нас немало было в окопе. Но после каждой атаки чувствовалось, как нас становилось всё меньше, всё дальше от меня отодвигалась стрельба моих товарищей. А когда была отбита последняя атака фашистов - восемнадцатая, мне показалось, что на всём этом невском пятачке я остался один. Пошли бы немцы ещё раз в атаку, и я бы уже был убит. Ночью, бывало, проснусь, как вспомню про этот бой, и всегда плачу.

     Инна сошла со ступенек крыльца, чтобы не слышать воспоминания ветеранов.

     В этот вечер она заснула легко, как обычно. А среди ночи вдруг проснулась. Сразу представилась измотанная трудами оборванная женщина, которая среди свинячьих рыл вылавливает размокшие куски хлеба, чтобы накормить ими голодных детей. Представился широкий берег реки, как поле огромное, и на нём в окопе всего один живой красноармеец с воспалёнными от бессонницы и усталости глазами, напряжённо вглядывающийся в затуманенную от разорвавшихся снарядов даль с одним выражением на лице: ни за что не отдать врагу этот клочок русской земли! Представился босой мальчик с протянутой рукой и с огромными глазами на истощённом лице. Замелькали другие картины этого вовсе не далёкого прошлого, о которых она слышала, читала или видела в кино.

     Нет, это не была ночь кошмаров. Это была ночь нового острого осознания великих испытаний, выпавших на долю народа её страны, и его великого подвига, оставившего в бесконечном пространстве мировой истории свою яркую веху.

 
17.09.2013