Ревность

Всё, что здесь описано – было давно. Имена я сменил, хотя наверняка нет уже тех людей, о которых пойдёт речь в этом трагическом повествовании. Тогда, будучи молодым специалистом, приехал я в эту деревню. Через некоторое время увидел на лавке у калитки одного дома женщину без ног. С ней рядом сидел мужчина, как я понял – муж.

Спросил я у Николая, молодого, примерно моих лет парня, жителя этого села, что случилось, как она лишилась ног.
И он рассказал такую историю.

Заводная была Лариса, ни одного вечера в школе, да и в клубе не проходило без неё. Что спеть, что сплясать, что стих рассказать – без неё не обходилось никак. А он был тюха-мотюха. Ни спеть, ни сплясать, ни потанцевать – ноги, как говорится, росли: две левые, или правые, кто знает, одним словом был остолоп-остолопом. Запала она ему на сердце. А Лара посмеивалась над ним, да частушки, сочинённые ею же про него, пела.  Ох, и злился же он. Окончив среднюю школу и отслужив, как положено, три года в армии, вернулся домой. Письма её не писал – боялся, что засмеёт его, она девчонка боевая, всегда среди подруг, а он был молчуном.

Прохор любил книги. До армии он запоем читал, а вот разговориться никак не мог – стеснялся неведомо чего. Хотя и стесняться нечего – все ребята свои, да и он был парень видный, а вот поди-ж ты. Придя со школы, а потом, после окончания школы, с работы, управившись с домашней скотиной, садился за книжку. С героями книг он покорял недоступные прежде горные вершины, сражался с пиратами, штормовал в открытом море. Переживал за полюбившихся героев книг.
Мать была недовольна, что он читает книгу.

- Делать нечего! Уселся с книжкой! – и придумывает, чем бы загрузить парня, лишь бы не читал. Чтение и сейчас по деревням, да и в городе тоже, многие считают пустым времяпрепровождением, ворчат на читающего. Но зато если придёшь домой под мухой – нормально! Это было, есть и, к сожалению, ещё долго будет.  Конечно, многим из поколения, выросшего во время войны и восстановительного периода было дико, когда кто-либо из молодого поколения читает, потому, как они привыкли работать и работать для Победы, для восстановления разрушенного войной.

Прохор – парень видный, выше среднего роста, красивый льняной волос немного вьющийся, правильный, чуть с горбинкой нос, губы пухлые, глаза открытые, с голубизной, сам плотный, мускулистый, работящий.

Возвернулся Прохор из армии, узнал, что у Лариски никого нет, набрался смелости и пошёл её сватать.

Когда сердце полюбило, разум – бедный пустослов, который холодными советами так же мало согревает сердце, как нетопленная печь горницу. Сколько Евиных дочерей заплатили счастьем и спокойствием за то, что решили повиноваться чувству своего сердца, а не холодного ума.
 
Согласилась Лариса сразу. Оказалось, что она тоже, ещё со школы, приметила его. Вскоре сыграли свадьбу. Вот тогда-то он узнал, что, ревнуя её, ничего сделать с собой не может. Запала она на сердце ревнивцу, сплетни, которые носились по селу о Ларисе слушал и верил им, ревновал он жену безумно ко всем, даже к подружкам её.

Через девять месяцев, как положено, родила она наследника. Всю беременность, да и после, когда родила, она оставалась такой-же заводной, как и прежде, а ему оставалось сгорать от ревности и сопровождать её в клуб и из клуба домой, при этом он ворчал, высказывал недовольство; ревновал то к гармонисту Юрке, который был давно женат и не обращал внимания ни на кого, кроме своей жены. А как она пела! С приплясом частушки на колхозные темы, а песни - голосище.

Шли годы, она также выступала в колхозном клубе, ездила с концертами художественной самодеятельности в райцентр, по другим хозяйствам района и всегда занимала призовые места. А он сгорал от ревности. Да и мать всё подзуживала:

- Замужняя уже, не девка молоденькая, остепениться пора! – напутствовала советодательница.

- Да хватит тебе! – урезонивал её отец. – Молодая она ещё, пусть среди людей будет, а то мы – век прожили, а знали только работу да дом, да хозяйство, будь оно неладно. И путёвки давали за хорошую работу, да куда от скотины денешься. Вот и прожили мы с тобой жизнь, и никуда от скотины своей оторваться не могли. Сами оскотинились… ничего кроме своего закутка не знаем. – с горечью резюмировал он. – Так что пущай она пока молода с людьми будет, может и наш бирюк встряхнётся, а то ведь ничего кроме работы да водки не знает, да и ревнует её по-чёрному. А для ревности никаких оснований нет – одного его, дурака, любит.

А жена его всё пела прежнюю песнь:
– Пусть, придя с работы, дома на печи сидит, нечего шляться по концертам. Да и сплетни на пустом месте не взрастут!

И как не урезонивал её муж – хоть кол на голове теши – ничего не помогало!


Прохор любил жену, лелеял, но из-за необузданной ревности никуда не отпускал из дома. Даже по воду сходить или корову встретить из стада невозможно было из-за приступов ревности:

- Зачем посмотрела на пастуха? С кем так долго разговаривала у колодца…? –брюзжал ревнивец.

А она сама в клуб на все мероприятия ходила, и мужа с собой тащила, хотя он, наслушавшись матери да дружков, устраивал скандалы:

- Не смеши людей, - выговаривал ей, - от людей стыдно. Все бабы, как бабы, и лишь ты рвёшься в клуб, тебя как магнитом туда притягивает, на разных концертах-фитюльках участвовать хочешь!

- Не нравится – не ходи! Одна буду ходить! Не такие мы с тобой старые, чтобы хоронить себя в четырёх стенах.

Ей хотелось жить, а не прозябать, как многие в деревнях.
И всё бы ничего, да ревность мужняя доводила не раз до слёз, но всё же Прохор покорно шёл с ней в клуб. А мать, да и товарищи подзуживали над ним:

- Эх, ты, подкаблучник! Стукни кулаком по столу, никуда, мол, не пойдёшь! Ты мужняя жена, так что дома сиди! Нечего шляться, не девка уже незамужняя, остепениться пора, да за детьми, которых настрогали, приглядывать!

Раздражали такие советы Прохора, домой шёл, думал, выскажу Лорке всё, никуда не пущу, но быстро отходил он, увидев улыбку жены. 

Её душа требовала песни, веселья. После работы встряхнуться, на люди выйти! Да и что ей дома сидеть, молодая ещё, энергия бьёт ключом. А дома сидеть – прокиснешь. Прохор этого тогда не понимал. А у них и дети плясовые, в неё пошли. Она и Прошку тащила в клуб.

- Пойдём, милый, - скажет бывало, - встряхнёмся! А то кроме работы да дома ничего не видим. Сидим дома, как клушки. Успеем ещё дома насидеться! – и тащила его на люди.

В долгие зимние вечера, придя с работы и управившись со своим мычащим-блеющим 
хозяйством, под завывание вьюги, сухой морозный треск, многие женщины предавались Минерве – благо в каждом дворе держали овец, а из овечьей шерсти пряли пряжу, из которой клали ковры, ткали половики, вязали варежки, носки и проч. А немного отмякнет мороз, гуляли всей улицей, сегодня в одном дворе, завтра – в другом…
И она пряла и вязала, успевала ещё и в клуб сходить.

И вот однажды, в январскую стужу поехал муж с ней в соседнюю деревню – родственник Прохора пригласил на день рождения. Запряг Прохор Карьку, в сани побольше сена кинул, что-бы не замёрзнуть. Приехали туда ещё засветло.
Как она плясала да пела! Предвещание молчало о беде, которая разыграется вскоре, не говорило. Прохор от ревности изводился! С братом троюродным Прохоровым она устроила не-гласное соревнование – кто кого перепоёт и перепляшет – он тоже пел и плясал классно. В деревнях сколькоюродных родственников до десятого колена, если не больше, знали и почитали, не то, что сейчас, двоюродных братьев-сестёр многие не знают.

И здесь ему, дураку выпившему, моча в голову стукнула – иначе не объяснить. Налил муж ей в вино водки – ерша одним словом сделал. Она, разгорячённая от очередной пляски с припевками, выпила ерша. И всё! В скором времени она уже спала сном праведницы. А Прохор начал домой собираться. Никто не подумал даже, что он с пьяной дурной башки задумал подлость, все знали, что он в ней души не чаял, а хоть и ревновал, так всё молча, иной раз в горечах разнос устроит, а, чтобы хоть пальцем тронуть – такого не было.

- Нет, поедем домой. Завтра на работу с утра, да и детей надо спать уложить! 
Помогли ему вынести упившуюся и уснувшую жену, укутали хорошенько в тулуп, ноги ещё сеном закрыли.

- А то оставайся! Мороз жуткий, а завтра утречком и поедешь.
Он, терзаемый ревностью предускорил отъезд домой.

Разгорячённый ревностью и водкой решился на подлое дело. Отъехали от деревни, завернули за колок, и откинул сено с её ног, снял с ней валенки, оставил в одних чулках, да штаны закатал.

Карьку придерживал, не давал разбежаться. И лишь когда подъезжать стал к своей деревне, хмель немного вышел, спохватился, что делает не то.

- Но, Карька! Но! – закричал, натягивая на ноги жены пимы и укутывая тулупом и сеном.

Приехал домой, затащил жену в хату, раздел, а ноги-то белые и как кость твёрдые. Последник проснулся, заплакал, за ним и остальные проснулись, заревели. Кинулся к отцу, разбудил его. Он прибежал, посмотрел:

- К фельдшерице, скорее! –крикнул он. – Что-ж ты наделал, паразит ревнивый!

Кинулся Прошка к фельдшерице. В окно стучится, кричит:

- Анна Матвеевна, вставай! Жену мою спасай!

А Анна хотя и молодая, моложе Прохора, но уважали её на селе все – безотказная, на помощь придёт в любой час дня и ночи, чем бы ни занималась – всё бросит, спешит на помощь. Росточку она не большого, щупленькая, глазищи большие, карие, - красоту от мамы, наверное, переняла. После медучилища получила она распределение в это село. Много до неё было фельдшериц, но никто не держался долго, то замуж за какого городского выскочит, то по семейным обстоятельствам из села упорхнёт, редко кто положенные три года проживал, хотя и квартирой совхоз обеспечивал, и платежи коммунальные на себя брал, и хорошо снабжал продуктами, топливом – уезжали из села фельдшерицы, а эта прижилась, уже за шесть зим перевалил её стаж в ФАПе. Многие парни деревенские клинья под неё подбивали, ухаживать пытались, но она всех резко отваживала. Вот и Прохор из уважения, несмотря на то, что немало принял за воротник, по имени-отчеству обратился к ней.   

Разбудил её, а она не поймёт, от чего спасать, да и видит, что пьян мужик. Так и разит от него духом сивушным. Хотела уже вытолкать его, но поняла, что беда в его семье приключилась. Пока она одевалась, рассказал с пяту-на-десятое как дело было, что жену, любимую, из ревности изувечил.

Прибежала она, посмотрела, ужаснулась. Наложила ватную повязку, укрыла ноги одеялом, уже очнувшейся и немного пришедшей в себя Ларисе дала горячего чаю, анальгетиков.

- Скорее за Киприянычем! – крикнула. – В райцентр надо! – и, видя, что он стоит, с ним какой-то столбняк приключился – крикнула: - Скорее!

Отец Киприяныча разбудил. Пётр Киприянович, или просто Киприяныч, как его звали в деревне, безотказный мужик, и, хотя не молодой уже, за пять десятков зим заскочило, детей пятерых настрогал, всегда готов был прийти на помощь любому человеку, да и дети Киприяныча, взрослые уже, такие-же безотказные. Киприяныч – небольшого росточка, коренастый, добродушный, в висках основательно покрасила белой краской судьбинушка, нос картошкой, лицо изборождено морщинами густо, но жизнерадостный, юморной, сразу пошёл заводить свою “ласточку”.


Грузовик мчался всю длинную дорогу. У Прохора хмель вышибло, он думал лишь о том, чтобы спасти ненаглядную. Пока достучались, пока разобралась дежурная сестра, много времени прошло. Увидев обмороженные ноги, медсестра бросилась к телефону.

Через полчаса пришёл врач, пришёл заспанный, недовольный, но, как только взглянул на ноги, сон как рукой сняло.

Не удалось спасти ноги – отрезали их по самые-самые…

Суд состоялся. Замяли дело! Да и как иначе? Могли, конечно, и посадить Прохора, а его жену отправить в дом инвалидов, но виновный заявил, что раскаивается во всём и берётся до самой смерти ходить за женой, да и она, любила ведь его, дурака, настояла на том, чтобы не забирали его в места не столь отдалённые, кому она безногая нужна! Оставили Прохора дома – пусть ухаживает теперь за женой-инвалидкой.

Анна часто заходила к Ларисе, справлялась о здоровье, перевязки культяшек делала. Из петли спасла, когда Лариса от отчаяния, что не может даже сама себя обихаживать, решилась на суицид.

Когда Лариса поправилась немного, начала коровку доить. Муж вынесет её в стайку, подложит под культи стульчик, который сам и смастерил, а коровушка довольнёхонька, что хозяюшку видит, мычит ласково. Лариса  доит свою Зорюшку, а корова повернётся к хозяйке, лижет ей руки, голову, будто понимает, что хозяйка уже безногая, жалеет. А Прохора невзлюбила Зорька, лягать начала, на рог подцепить старается, хотя до этого смирнёхонька была.

С тех пор Прохор ни грамма спиртного в рот не берёт, ухаживает за женой, как за малым ребёнком. Она пополнела – двигаться-то почти не приходится; стала молчаливой, иной раз за целый день слова не скажет, а Прохору – лучше б ругала его на чём свет стоит, всё легче было б; частенько она смотрит в сторону сельского клуба, где когда-то плясала да пела, слёзы наворачиваются на её глаза, текут по щекам. Прохор в такие минуты низко склоняет голову, да и что он может сказать в своё оправдание! Нет таких слов… Понял, что не только её лишил радости жизни, общения, но и себя многого лишил, чувствует себя виноватым и старается делать для неё всё, что ни попросит.

А всё эта проклятая ревность!