Одного пера птицы

"На небе голубом льняных соцветий урожай
Ткачиха соберёт к закату млечной пеной,
Медовым гребнем расчесав свою печаль,
Безоблачным ковром ночи покроет рай небесный." Та, что зачинает судьбы.

***
Они не летели, а кучно стайкой брели по тропинке в тенистом дворе города моего детства, хотя эти птицы отродясь никогда туда не залетали- не с того они были континента. То были гордые жители Кардильер или ледяных берегов Патагонии.

Никто из них не спешил, а шагал словно плыл и вечность была им знакома по многочисленными перелетам. Плыли медленно и нерасторопно, как это делала, опираясь на деревянную клюку в старческой по-куриному сморщенной руке, древнейшая женщина в группе. Даже две молодухи ещё резвившиеся вокруг, прыгавшие между луж, смеявшиеся и морщась уворачивавшиеся от грязных брызг, которыми досаждали друг другу, не отвлекали эту мерную процессию. Старуха нутром своим чуя, как если бы то был светоч во чреве, наощупь прокладывала всем им путь по дремучей ткани мироздания. Она была той, что несла в себе жизнь и передавала её сквозь поколения своих дочерей по наследству.

Женщины по-монашески смиренно шли сквозь годы, роды, века и мира, ведомые древней с клюкой, их матерью рода, что перелетные птицы, памятующие о местах, где вили свои гнезда, растили птенцов и увлекали за собой в далекие края, чтобы и те получали свою меру доли и недоли и возвращались на места насиженные. Доля и недоля это мера того опыта пройденного пути, из которого потом они бы плели свои гнезда, свои судьбы...

Эти двое резвящихся мне были знакомы, их истории тоже и не во сне, а наяву. Девушек от всех остальных женщин в группе отделяло нежелание обзаводиться птенцами. Может быть то был страх за потомство или отказ прекращать свободный полет, но казалось их стае это было приемлемо и не замедляло продвижение в глубь времён или далекую даль грядущих племён. Под ребячество молодух, старуха беспристрастно продолжала ковылять и вести свою молчаливую женскую свору, лишь ей одной ведомой стезей.

Древняя своим верным женским чутьем знала, как неестественно холодны были чресла этих девиц, не ледники ещё, но в таком остывшем состоянии не совместимы с созиданием жизни.
На долю каждой из двоих пал свой пуд недоли и сорок лет пришлось им, горем брюхатыми прячась, свои жизни под подолами юбок носить. Разродись они ими не наяву, а лишь в моем сновидении, и я бы ни за что не узнала, что какой бы ужасной, болью сковеркавшей судьбы как в схватках и печальной ни была бы история любой жизни, исцеление наступает тогда, когда сквозь сведенные скулы, скрежет зубов и слёзы проступает её красота и её- эту историю, эту жизнь и её красоту можно возвести в ранг искусства.

Рано или поздно, но наступает тот возраст, когда благодаря долгим потугам рождается чувство прекрасного, примиряющее качели весов и из тяжёлой недоли превращающее скорлупу бед в богатое и необременительное оперение.

Помню я попросилась в их стаю и не услышав призывной клич, с сожалением проводила их, бредших гуськом, своим взглядом восвояси. Не моего пера то были птицы, а чужие никогда не заменят своих.

Свои, оказывается, это не знакомые по интересам, и не друзья хоть и самой твердой закалки и возможно даже и не родные по крови, свои это те, в чей клин мы встроены и летим не курицей с забора на плетень, то есть здесь и сейчас, а своим полетом соединяя иные константы- везде и всегда.

Их мы узнаем, признав, что за перо у нас за спиной.