Zoom. Глава 26

Утром Тетя пошла к матери Feeling, и Дядя, напоминая, крикнул ей вдогонку ее пригласить (на «головомойку» на самом деле, чтобы пожаловаться на Буду! с Feeling, чтобы сделала внушение дочери, хотели «открыть ей глаза»). А я наивно подумал, что в расчете на то, что они в провинную, за то, что забыли пригласить ее посидеть вместе за праздничным семейным столом. Его и не было, как такового, семейного стола, кругом была разобщенность, деградация и упадок, стол стал гостевым, дежурным, как в хостеле и гостинице, где каждый берет себе что-то, и сидит хомячит в уголке, все по очереди приходят, каждый, когда ему заблагорассудится. Не потому, что было много народа, и такой тяжелый формат всем сразу обслужиться за столом одновременно, как большая нагрузка хозяйкам, и отсутствие значимого повода, как долгожданная встреча, чтобы всех собрать. А просто то, что было уже в реале у других, где каждый ест в свое время и сам по себе, как показатель того, что никакой семьи нет и в помине, и трудно отрицать, но это действительно и печально было так- что семейные отношения, это всего лишь пару раз за день бросить взгляд, избегая взглядов глаза в глаза, и просто по бытовым вопросам перекинуться всего парой словечек за день. Собрались носители одной фамилии, а так, по большому счету, все разные особи, со своим психологическими почерками, рисунками, «как будто кто-то случайно ткнул в телефонную книжку», и трудно было ожидать от всех этих ребят, какого иного ракурса, что они все рассудят, договорятся, помирятся и поладят, и с моим приходом, как по мановению волшебной палочки, все наладится и настроится, что все вразумятся. Это долгий путь медиации и диалога, как к исцелению и поправке, нужно прилагать непрерывно и бесперебойно ежедневные усилия. Просто люди не научились беречь то, что есть, сохранять свою привязанность, и делать что-то для других. Все поражены были этой руганью, как болезнью, что пропитала этой аурой взаимной грызни дом, сама атмосфера была угнетающая, а не та, прежняя, привольная, радушная и непринужденная. Те же самые вещи, были смещены со своих мест, расставлены по порядку, но уже по-другому. И проблема была в том, что все реально были зависимы друг от друга в той или иной мере, и всем было трудно справиться в одиночку, но присутствие каждого из этих элементов давало избыточную нагрузку и «напряжение на сеть». Вот в чем была сложность- вместе им было сложно, тяжело, невыносимо тяжко, но, по сути, это и было спасение для них, что все они были собраны в одном месте, не рассеянные по свету, как моя семья, а все под одной крышей. Мы семьёй научились все ценить уже разделенные, ощущающие эти нити, но теперь на расстоянии- мы прошли это через тяжкий крест разлук, расставаний, мытарств, многочисленных переездов и испытаний.

Я не мог не отреагировать на то, как Буду! стал записывать на телефон родную мать, фиксируя все споры и разговоры, как следы выяснения отношений. Сначала спровоцировал, а потом хладнокровно и методично, с нарочито поставленным голосом садиста-журналиста, снимал на камеру. Это было мерзко и отвратно не просто видеть и слышать, но и быть этому свидетелем,  присутствовать при происходящем. Несколько раз я дернул его по руке: «убери телефон!». Просто понимаешь, что все лишнее, все мерзкое, все не нужное. Как они дошли до такой критической точки, что с собой сотворили? Что с собой сделали, как дошли до такого оскотинивания и одичания, как сын со своей матерью может быть так груб и жесток?

В этой истории с Буду!, все можно было выразить формулой: «Так было, когда семья потеряла свою монополию на власть и уважение». Родители потеряли свой моральный авторитет, потому что были не безгрешны, а дети «потеряли всякий стыд», оттого что перестали принимать во внимание «года и старшинство». Родителей можно было обсуждать, критиковать, как командование, что было раньше недопустимо. Когда нет уважение и почтения, следующая грань проводится слишком легко- нет барьеров и рубежей. Тогда с легкостью переходишь  от наветов и обвинений на грубость и на оскорбления. Критиковать публично, быть беспощадным и безжалостным в этом, не сдерживаться. Их можно стало, даже при чужих людях, публично подвергать атакам. Прежде власть зижделась на информации- потому что ты все узнавал от родителей, как старших- которые объясняют значение слов. Теперь появился Интернет, и стало возможным все перепроверить, прочитать, узнать больше, чем знает Большой Советский энциклопедический словарь, и поведают родители, разобраться самому, и без их помощи и участия. Стало возможным упрекнуть родителей, что они не современны, что они «тормозят», «тупят», «баранят» и путаются, потешаться над ними, что они уже отстали от реальной жизни бесповоротно, достигли уровня своей некомпетентности, не ориентируясь в бытовых вопросах и жизненных ситуациях. Роль семьи, как социальной ячейки изменилась, ее нужно было бы заново пересобрать и переформатировать, но уже на других началах- на началах партнерства и лидерства тех, кто действительно наделен этими качествами, а не того, кто обладал ими по закону или формально. Есть моральные обязательства и благодарность перед родителями, которые дали тебе все, ну, или почти все.

Когда Буду! огрызался на Тетю, я также, как и Slave прежде, ему сказал: «Буду!, каждый раз, когда тебе захочется сказать гадость или поругаться  с мамой, за каждое сказанное тобой слово бей себя по ноге. И чем обиднее слово, тем сильнее себя бей! Это универсальное средство для самоконтроля». И так в семье было слишком много напряженности, вражды, розни, разногласий, чтобы еще подливать масла в огонь, включать «третью силу» было бы крайне неверным и неуместным, потому что невозможно было просчитать сценарий и возможную реакцию, как бы это все усугубило. Но как Коган, просто безвольно разводить руками, и пассивно оставаться в стороне с мыслью: «а что я здесь могу поделать?!», я не мог себе позволить, как и констатировать факт, как человек, который просто винит всех в положении вещей, считает, что они сами должны измениться. Он согласен оставаться в ситуации пассивным наблюдателем, не включаясь в проблему. Такая роль была негодная, и вряд ли она бы давала какую-то самоуспокоение и решение- ждать пока они изничтожат, «сожрут друг друга» сами, или их всех накроет Вселенским потопом за их невсусветные грехи. Я понял, что тяжело направить на путь истинный и наставить Буду! на исправление, когда для него нет авторитетов и моральных ориентиров. Сила авторитета может заключаться в другом положительном примере. Какой заразительный и многообещающий пример мог я  им создать своей личной успешностью? Я создавал только зависть во внешнем виде: в показательном отношении к своей семье, в подчеркнутом отношении к  близким- в лучшей работе, в большей зарплате, в других факторах- стабильности, основательности, бережливости, хозяйственности и надежности. Чем мне было с ним меряться- в носках, костюмах, дачах и машинах? У нас не было соревновательности, хоть и дух соперничества все равно незримо присутствовал, чтобы вынесло на то, чем при встрече козырнуть. Я относился к тому, что не имел, не как к личному моему достижению, а как к данности, то, что я по правилу имел на данный момент, рассчитывая на большее, тогда как эта планка была им достижимой, но не достигнутой. Следует признать, что я его опережал и обходил- и в решении жилищных вопросов, и в ориентации на работу в коммерческой структуре. И это не просто какой-то званый ужин или вечер, а именно смотрины, где каждый хочет показаться лучше, чем он есть на самом деле, на все эти готовые притирки уже ушла уйма времени. Просто дать последний шанс, еще передышку, еще позволено, еще течение времени должно продлиться и это как испытание, которые мы должны пройти, именно методичная кара, подобная Сизифову труду, Танталовым мукам, дару Мидаса, Прокрустову ложу, Авгиевым конюшням и Дамокловому мечу одновременно, и все, как болезнь, как расплата, как наказание за отсутствие терпения, за неумение учиться, видеть и слышать близких, учитывать интересы других, за любовь к себе, даже скорее за нарциссическую паразитирующую самовлюбленность, за категоричность, неуступчивость, излишнюю  прямолинейность, самонадеянность и несдержанность, какая-то расходная этика. И мне нужна была нить Ариадны, чтобы разобраться в этом лабиринте Минотавра. Жена говорит, что всей семье нужно посмотреть фильм «Август», «это про них!». Нет, замечаю, что не нужно им смотреть никаких фильмов, и так их всех разъедают значимые, зачетные и известные противоречия, постоянно грызутся межу собой, идя войной друг на друга, так что этот мой «Март» с нашими культурными кодами и русской «прошивкой» стоит во сто крат ядреней зарубежного «Августа».

Когда Тетя говорила со мной о Буду!, я понял, как она стала к нему сурова и строга, ледяно равнодушна и бесстрастна. И я видел женщин, которые стали неоправданно жестоки как мать к сыну. Все может быть, и эта ледяная холодность и бесстрастность, наверное, самое сильное, беспощадное и страшное оружие, которое много страшнее обоюдоострых мечей, которое бьет больней и ранит глубже, когда такое орудие и есть окружающие нас люди. Так и Тетя говорила про своего сына, не то, что надоел, как игрушка, не то, что измучил, не то, что достал, не то, что вымотал, и выбился из сил, и из-под контроля. Моральная усталость довлеет, дикое напряжение, разлад,   проблемы, которые не решены, и  даже не начали решаться со всей решимостью. И мне стало страшно, передо мной была не какая Салтычиха, Стефания Батори, или Эльза Кох, не жертвоприношение Авраама, не проклятие Медеи, а неузнаваемые мной близкие мне люди с какими-то необъяснимыми и непонятными мне людоедскими желаниями. Я видел не реликтовый, а современный  городской каннибализм, который мне открылся вовсю, воочию. Я видел родных людей, готовых есть родных людей за то, что они не соответствовали, не оправдали надежд и чаяний. И мне было тяжело нести этот груз облегчения, что со мной поделились этими мыслями, словами, переживаниями и ощущениями тех, которых знал лично, которых я из благодарности за вклад в меня и помощь записывал себе в матери- моя вторая мама- Тетя. И я видел этих женщин, которые многое мне дали, и многому научили. Мне было больно осознавать, что они умещают в себе такое великое зло, такое страшное отягощающее безразличие, как можно носить в своем сердце такие умерщвляющие камни, такое мыслепреступление, о чем другие боятся даже подумать, отчего так тяжело? Оттого, что их мысли направлены против таких же мне близких и родных людей. Я видел уничтоженного Дядю, который с трудом передвигался, как материализовано зло, которое оттесняло его здоровье, с ее пожеланий и слов. И видел и обратную сторону, я видел силу намерения, и я видел результат его действия, это была не та мысль, которую допускали, которую принимали, как возможную и допустимую, это были мысли, которых желали, настаивали и в чем-то даже и ускоряли, что было самым страшным. Сила мысли, которая разлагала все здоровье, силы и отношения в семье, и все я видел, все я чувствовал, все это было рядом со мной, в каких-то миллиметрах. Все это я ощущал собственной кожей, все это было на расстоянии зловонного дыхания, все зло этого мира, материализованное в словах, от которого брала оторопь, и которое было выплеснуто помоями наружу. Все пристойности, благообразность, правила приличия и воспитания, сдержанность и хладнокровие, священные семейные узы, уже не действовали, была просто гниль, которая вырвалась наружу, как выдавленный свищ, и которая обрела силы и жизнь при нашем попустительстве. Джин, которого выпустили из бутылки. И чертик, оставивший табакерку. Ящик Пандоры, с которого снесли замок. Буду!, который ломал руки, оттого что бухал и падал, тогда когда водитель его выбрасывал из машины на обочину рядом с кладбищем, как расплата  за то, что сделали с собой, за то, что не укрепили свои семьи, за то, что не любили своих женщин, не оправдали родительских надежд, не ценили своих близких и не уделяли им достаточно внимания. Это была женская кара, возмездие, месть, расчетливая и поданная, как блюдо, холодным, которая была воздаянием за это мужскую проявленную нечистоплотность, нечестность, несостоятельность, за все обиды и прегрешения. И я думал, насколько эта кара исполнена коварством.

Это было как «хорошо смеется тот, кто смеется последним», и это был реванш живучих кошек женщин за женское унижение, за эту боль, которая источила червями сердце и сделала его развращенным, алчным и жадным до созерцания чужих мук. Это синильная кислота разложения. Меня многому научили эти несколько дней, несколько дней одной недели, они показали мне больше, чем я видел, все оказалось таким синонимичным и впечатляющим. Паззл собрался на моих глазах, вся громоздкая конструкция, и все декорации оказались собранными, все стало наглядным, очевидным, «все стало зеленым и голубым», как в песне. «Все осветилось», «полная иллюминация», «все стало на свои законные места», как в песне группы «Radiohead» «In it’s right place». Мотивы, поступки, видения и ходы, все стало понятым и ясным, как разложенное на ладони. Я понял, если взяться за что-то, чтобы «чинить в отношениях», нужно капитально знать этих людей, как облупленных, и только тогда это сослужит им службу. Твое анатомическое их знание позволит стать на путь исцеления их социальных язв.

Все это была грубая рисовка, и все были допущения, но вряд ли могло быть какое-то еще более разумное и внятное объяснение, потому что я видел это, и оно соответствовало тому, что я наблюдал раньше, все то время, что я знал их раньше-но не спешил признавать. Просто была какая-то подготовительная стадия, где тебя не пускали в стадию практическую, и она стала воплощаться наяву только сейчас. О каких притирках раньше могла идти речь, если их нужно было делать раньше? О каком лечении сейчас зашла речь, когда все настолько запущено в отношениях, и во всем. В состоянии здоровья, все это корродировано и поражено до такой степени, что уже не поможет и хирургическое вмешательство. Никто не придавал значения, не думал, что все зайдет настолько далеко, что будет уже поздно осознавать, что дальнейшее лечение лишено перспективы. Я видел Буду!, но не видел его понимания и осознания проблемы, видел его одиночество, его обузу, отсутствие нормальных отношений с двумя  поколениями своей семьи, он не приобрел жену, а потерял родных, и оставался во всем только пассажиром, не выстроив диалога с детьми. Буду! был таким условным связующим звеном в этой цепи, который был номинальным сыном, мужем и внуком, заняв сторону жены, желая сохранить с ней отношения, потому что мог потерять дочь, он сам был всему виной, и сам стал причиной всех своих бед, своего пьянства, что даже с Feeling сошелся-познакомился снова на почве пьянства. Все было не к месту, все было неуместно, запущено, страшно и неотвратимо, и не чем было ретушировать и замуровывать эти раны. Это была страшная кара и расплата одновременно, и можно было винить самих себя, что были несдержанными, что не ценили, не знали, не уделили время, потратили не на то, поддались искушению, и это был самый жестокий, циничный и беспощадный, но справедливый и оправданный неотвратимый спрос за сделанные ошибки, когда никто не предупреждал и был за то, чему не придавалось значения. Как будто бы тебя заставили платить за долг, о котором не знал, и отвечать на экзамене на вопрос, которого не было в разложенных билетах. Как будто все твои ходы записывались с самого начала, а  только теперь заставили платить по счетам, также, как и в русских народных сказках, где час расплаты наступает неминуемо и неотвратимо. Как Царь, который поклялся, чтобы его отпустил водный Царь, если отдаст (еще не рожденного) сына (поэтому так легко на то соглашается). И в этом и есть страх, заложенный в этой сказке- в неминуемости неотвратимого рока, который приходит не через магию, не через темные силы, не через какие-то катаклизмы, а осознано, целенаправленно, а через самых близких людей проходит это лютое и беспощадное зло, это нельзя было списать на каких-то невинных тараканов, которые живут в голове, это была реальная системная проблема, которую озвучили, это было неожиданно и для меня. «Да что вы такое говорите?!» -сказал я одной и другой, они не ожидали моей такой реакции, когда выговаривались и исповедовались за свои греховные мысли передо мной, они думали, что я их поддерживаю, что я им кивну, я же протестовал: «Как вы можете такое говорить?!? Что вы Бога гневите?»- я им возразил, я  стерпел в чем-то и выступил нравоучителем и для тех людей, кто годился мне в матери, и кого я звал моими матерями. Я оказался самым человеком с нравственной гигиеной, и, будучи грязным внутри и снаружи, я был самым чистым из всех, не то, что без греха, но то, что не осмеливался и вытравливал всю имеющуюся в себе грязь, которая могла допустить какой-то ущерб или ранить всех, кто был рядом или близко, я бы бил себя сам, лишь бы только не допустить такой мысли не то, что иметь наглость и смелость произнести ее вслух, или как-то озвучить, чтобы не дать ей живительной силы, чтобы материализоваться. Тушить ее в себе, говорить на проточную воду, чтобы не сбылось.

Проблема была в том, что я их такими не знал, и не хотел знать, как будто, мне было уже позволено понаблюдать за людьми со стороны, через замочную скважину, или с черного входа, и эта самая настоящая нелицеприятная сторона открылась мне. И так зачастую бывает, когда ты столько лет пребываешь в одной проекции  восприятия человека, и тут происходит момент, когда он открывается в неведомом тебе ракурсе, и тебя поражает что все, что знал прежде о человеке, все, что тебе неведомо и неожиданно, и есть действительная характеристика, и это тебя отчасти и пугает, и удивляет, что ты раньше был с ними близок и доверителен, и понимаешь, что рад открывшемуся знанию, хоть сейчас, лучше поздно, чем никогда, но узнать. Но уже хорошее подспорье, когда ты получаешь знания, которых ждешь. Но страшно оттого, что с такими мыслями в башке живут, и может даже годами, близкие тебе люди- и если они допустили в себе эти мысли, то как они могут относиться к тебе, что ты не застрахован ни от чего. И это еще, когда дело касается своих, а чего тогда нам ждать от чужих людей? Моя говеная «сыворотка правды» узнавать с какой отравой внутри живут люди, съедаемые мерзопакостными ядовитыми мыслями, когда нет противоядий. Насколько бывают токсичны самые порой близкие люди, когда со словами иногда прорывает гниль, выскакивая, как чирий.

Я видел метаморфозы их поведения, видел, когда с лиц были «сорваны маски». Я увидел все, что было, что есть и  что будет, все гримасы и все нарочито устроенное, все те декорации и витрины, что были выставлены напоказ и наружу, пали, я видел эти конструкции, сметенные моим непониманием и не разделенностью их идей, когда они думали, что я их выслушаю, приму их сторону и поддержу. Я видел обманутость их наивных ожиданий, людей, которые проиграли свои жизни так, как будто играли в лотерею, с тотальным проигрышем в «суперигре» Якубовича и невнятным будущим, которое пугало своей беспощадной безальтернативностью.

В воздухе и окружающей обстановке была примесь чего-то, как в путешествиях по мотивам произведений Герберта Уэллса  в другие миры, как в «Машине времени», где время для тебя отматывается намного вперед, где ползают уже какие-то апокалиптические чудища, рептилоиды вместо людей или гигантские пауки, и ты понимаешь, что пропала цивилизация, здесь было тоже самое, здесь ты не узнаешь обстановку, потому что она изменилась до неузнаваемости, и оказаться в этой среде тебе непривычно, вроде все как было, но уже не так, как раньше, и все эта лицевая сторона, она не даст тебе разговения, она не даст тебе никакого прогресса.

Я видел четыре возможных варианта решения и урегулирования ситуации по итогам своих наблюдений. Я понял, как все это должно выглядеть в реале. Первое: все должны остаться под одной крышей, второй вариант предусматривал разъезд. Разъезд с арендой, и разъезд без аренды (что-то раньше схожее предлагал и я своим родителям в качестве «дорожной карты», и просчитывал схожее и для Комара, и потом чертил и блок-схемы и для Брата после смерти бабушки, когда нужно было определяться с активами семьи). Предложил им и такой рабочий вариант, где они бы оставались привязанными  к нынешнему месту жительства. Аренда бы предусматривала съем жилья рядом с тем местом, где они живут, и дети определены в учебные заведения. Я просто не знал, что она уже сдала к тому времени, или у того же Когана, как я придумал. Не менее, ценным приобретением был бы вариант, который бы сохранял действующий «Статус Кво», и закреплял все договоренности, которые есть, только уже на бумаге, который фиксировал бы существующее положение вещей. Фактически сложившийся порядок просто нашел бы свое окончательное оформление, закрепление, документирование или легализацию, чтобы снять напряженность, недомолвки, недоверие, что  позволило бы всем от облегчения выдохнуть и понимать, что они останутся при своем,  как гарантия того, когда словам и делам уже не верят.

Переезд в сателлит бы охранял их семью от влияния и доминирования Тети, ее постоянных вмешательств и посягательств на их личные дела. Тем более, у них был успешный опыт «самостоятельного плавания». Я уже слышал от каждого из них истории про то, как «они прожили неделю», как говорит Тетя. Я вспомнил, что сдавал ту квартиру и понимал, что и сам не хочу оставаться в тех стенах. Депрессия и голимый беспросвет, проходящие на фоне развязки дорожной трассы и урбанистического пейзажа перед глазами героя фильма Маккевоя «Особо опасен». Там действительно проблемы с  жильцами, которые ежемесячно недоплачивают. Но у них виртуально есть материнский капитал, который можно обналичить, и Буду! надо запустить свои документы для постановки в очередь для получения от государства- армии жилья, для чего первоначально встать в очередь.

Все также завязано на Тете, на ее уходе на пенсию, который состоится в сентябре. Она также с успехом может репетиторствовать  в центре поселка, как это делает жена Ловкача. Пенсия тети и дяди, плюс их кормят деньги, вырученные от продажи квартиры Баушки, и плюс пенсия самой Баушки - они могли бы жить на даче, все вместе, как в сказке «Теремок», включая Тетю и Дядю. Несомненно, она его любит, заботиться и поддерживает его, не отходит ни на шаг, исправляя свое проклятие, ухаживает, и должна его поднять и поставить на ноги, это неоспоримо. Просто для этого всего потребуется время, тренировки и силы Также для этого всего нужно было организоваться, чтобы по уму распорядиться активами и тем, что есть, чтобы создать надлежащие условия для выздоровления и поправки Дяди, восстановления мира, согласия, гармонии и равновесия в семье.

И так же виноват и Дядя, который не выстроил диалога с сыном. Не достиг никакого понимания. Дядя позволил одному-единственному избалованному сыну бухать. И вредные привычки овладели им. Дядя проявил слабость с Буду!, упустив критический момент, когда увлечение спиртным приобрело необратимый характер, потакая ему, рассчитывая на его рост и исправление, воспитание характера. В итоге его престарелая мать с сыном на ногах носится без устали и минуты покоя, обслуживая его, как ужаленная, удерживая его и оказывает ему вспомоществование.  Так горько и солено от всех этих увиденных, а не подсмотренных сцен. Когда видишь, как разрушены близкие и дорогие тебе люди, оттого что так сделали выбор, оттого что в чем –то пожалели себя, сберегли свои нервы, но тем самым не спасли себя. Как и мой отец боялся доминирования мамы.

Даже с энергичной, волевой и упрямой доминантной женой не дали этого чувства порядка сыну, не привили ему сознательности и чувства ответственности за других. Тем самым, дядя, из-за доминирования Тети, которая решает все вопросы семьи, просто перепоручил ей все текущие вопросы, заканчивая переустройством дома, делегировав ей все возможное, получается, что сам, своими силами не навел порядок в семье, самоустранился, и его заклинило, и теперь он не может подняться без опоры и помощи и самостоятельно встать на ноги. Раньше по причине того, что он не установил твердый уставной конституционный порядок. А теперь, во время, когда его поразила страшная болезнь, потому что в семье нет ни порядка, ни мира, ни согласия, ни гармонии, ни понимания. Люди не прислушиваются друг к другу, к диалогу и продуктивному контакту не готовы. Еще не созрели и не дошли до этого понимания и осознания, когда их споры и склоки столько раз перерастали в крайности. Все взаимообусловлено и все вытекает из другого.

Просто все переигралось в этот раз иначе, инициатором спора и конфликта послужили другие действующие лица, а не я напрямую. Те же люди, только ось зла и конфликта прошла по-другому. Конечно, Буду! все спровоцировал, запоров натяжной потолок кабиной душевой. Можно было бы отнести на нашу неопытность, нечаянность, все можно было бы объяснить, но, если был конфликт уготован, к нему должно было бы подобрать чисто утилитарный и формальный подход, который имел место быть. И все эти приготовления Когана для торжества и пирушки в баньке, все эти чипсики, все осталось ненужным и неактуальным ввиду усложнения отношений и разрыва натяжного потолка. Все улетело «в тартарары». Просто что-то пошло не так. Мы хотели большего, как в песне «ЧайФ» «Я думал, будет хорошо, а вышло не очень». Единственное, что я сделал ради поддержания связей- отправил всем знакомым женщинам, включая Фреда, олдскульную советскую открытку поздравлений с 8 марта.

Я хотел у деда узнать любопытные курьезы и истории из его военного прошлого. Я хотел также по возможности пообщаться с Баушкой. Больше времени и внимания посвятить Дяде, а вышло так, что я большее время посвятил Slave, даже не Буду!, моему лучшему другу и названному брату, а Slave. Потому что ему хреновей и тяжеловастей всего. Он говорил словами песни Doni feat. Натали: «А ты такой крутой, красивый с бородой!», когда гладил мне бороду, и я понял, что ребёнок восхищается мной, он не хочет быть похожим на своего приемного отца, ему хочется походить во всем на меня, а не слепо копировать и подражать Буду!. Когда он гладит моего сына по голове и играется с ним, когда Сын забирается в его кроватку, он видит, что это общение связывает  и нас, и оно делает нас ближе. Ему хочется мне угодить, потому что именно  во мне он видит пример искренности, открытости, радушия и надежности. Правильно, именно во мне, в щедрости, расположенности  и искренности, а не в Буду! и его неблаговидном поведении. Своим отцом он бы хотел видеть именно меня. Глупо игнорировать то, что ребёнок ищет себе правильные и достойные примеры для подражания, «схватывает на подкорку», и при этом выбирает меня, а не его. «Устами ребёнка глаголет истина». Он признает, что я лучше Буду!, мужественнее, сильнее, серьёзнее, основательнее, закаленнее, выносливее и сознательнее. Все меняется, меняется и круг интересов и общения, и у всех голова забита проблемами, заботами и какой-то чепухой и шелухой.

Когда мы зашли на участок матери Feeling, я вышел на площадку, с которой открывался вид на соседний участок, дом на возвышении. Видел то дерево, с которого Feeling смотрела влюблёнными глазами на Буду!, который ей тогда нравился, и еще был всего в нескольких метрах, а далек и так недоступен. Да, когда-то он, действительно, впечатлял и был хорош, пока не скуксился и не превратился в форменное говно. Был у него и пик, и период наивысшего подъёма, как «пора цветения» у деревьев, но очень быстро прошел, угас и закончился, «облетел, как первоцвет». Он быстро стал таким же, как и все, и я в том числе, форменным куском дерьма, и я не видел в нем ничего примечательного и интересного, и того, чего бы стоило ценить в друге, и могло бы понравиться и привлечь женщин, пытаясь заполучить их волнующие взгляды. Оценить ситуацию со стороны. Когда она курила у себя на пороге, и видела его, он был далек, а когда стал настолько физически близок, даже интимно, стал далек, потому что интимная близость не делает разных людей близкими и слитыми. Многие вещи нужно увидеть своими глазами, чтобы понять. Но многим и зрения недостаточно для понимания. Смотреть не значит видеть. Думать не значит приходить к выводам. Делать не значит достигать. Мириться не значит обретать желанного равновесия. Теперь этот зум между участками состоялся, но этот зум всех и изрядно приземлил. В многократном приближении вещи видишь гораздо иначе- это ошибка «хорошо там, где нас нет», потому что полностью погруженный в обстановку, в которой хотел оказаться, ты видишь и нелицеприятные вещи, и «обратную сторону медали» или «обратную сторону Луны», и пока не погрузишься, вряд ли это знание тебе станет доступно, одними внешними наблюдениями и интервьюированием сыт не будешь. «Баснями соловья не накормишь!».