Иллюзия-блюз. Глава 11

Она пришла, как и обещала, но в темноте холла не сразу заметила Алхазура.
Он ждал, сидя на одном из диванов и курил.

Какое-то время они сидели молча.
Судя по всему, эйфория его улеглась, и настроение резко упало.

- Сегодня в нашем ресторане выступал фольклорный ансамбль, - заговорила она первой. -
Русские песни, танцы, игрища разные народные в программе. Я в буфет пошла и вместе
с ними ждала лифт. Они стояли и разговаривали о ваших цыганах. Один из них сказал:
"Там у них только один парень классно танцует. А остальные - лажа". И все с ним
согласились. Как ты думаешь, кого они имели в виду? - спросила она, спрятав в
вопросе и ответ, и комплимент.

Он ничего не ответил, только сигаретой затянулся.

- Ты не думай, они не из самодеятельности. Этот ансамбль, между прочим, в Москве
при творческой мастерской занимался. Они профессионалы. И песни, и танцы русские,
знаешь, как здорово выдают. А ты свои национальные танцы умеешь танцевать?

- Никто не умеет их танцевать лучше меня, - сказал он, горько усмехнувшись. - Не
хвалюсь. Так и есть.

- В вашей республике, наверное, тоже имеется свой национальный ансамбль песни и
танца?

- " Вайнах". Может, слышала? По всему миру гастролирует, - произнёс он невесело,
даже с некоторой долей горечи в голосе. Он как будто хотел ещё что-то сказать по этому
поводу, но передумал, всецело сосредоточившись на курении.

Евгеша тоже молчала.
Но потом, слово за слово разговор как-то сам собой возобновился.
Алхазур вспомнил, как мама рассказывала, когда он был совсем маленький, ходить не
умел, дед взял его на руки, поставил ножками на колено и запел что-то там под нос,
а малыш затанцевал. Дед перестал петь, и мальчик заплакал. Старик снова запел, и
ребёнок, перестав плакать, сразу затанцевал.

Вспомнил, как семи лет от роду сам пошёл во Дворец пионеров и записался в детский
танцевальный коллектив. Как надумал поступать в училище и дома был скандал.
Единственный долгожданный сын, пятый ребёнок в семье после рождения четырех сестёр,
на которого отец возлагал надежды никак не связанные с танцами. Что это за профессия
для мужчины? Чеченцы все умеют замечательно танцевать на свадьбах, на праздниках.
Но это не дело для всей жизни. Учиться надо на юриста, вот профессия для мужчины,
а не танцульки.
Наперекор всему он закончил училище с отличием и уехал в Москву, поступил в институт
культуры, пройдя бешеный творческий конкурс.

"А говорил ГИТИС," - вспомнила Евгеша, но не перебивала его, слушала.
Она понимала, что у человека давно копилось в душе то, что сейчас выплескивалось.
Так бывает, встречается кто-то, кому доверяешь вдруг то, что не стал бы рассказывать
никому знакомому. Только незнакомцу, готовому выслушать и понять.

Проторенным руслом хлынули в откровение привычные, обычно-горькие мысли. Было
обидно и страшно, что годы уходят. И уходят вот так.., А с ними уходит и молодость,
уносящая с собой упругость мышц, летучесть прыжков, отточенность движений. Горько
растрачивать своё мастерство, бесследно рассыпая его по захолустным, раздрызганным
сценам с третьеразрядным ансамблем цыган. Улетает талант, молодость,
вдохновение, мастерство в никуда, не оставляя после себя ничего. Ничего! Пустоту.
Ради чего он столько учился и пахал у станка? Зачем было мечтать? Он всегда был
тщеславным, ему грезилось, чтобы имя его было у всех на слуху. Слава, только она
могла возвысить в глазах отца, матери, друзей, сестер, всех земляков... А что он
имеет? Может, разве что, чьё-то минутное восхищение, чью-то мимолетную радость,
испаряющуюся без следа, как этот вот дым от выкуренной сигареты. Дым. И пепел
напрасно сгоревшей души.
Москва, на которую возлагалось столько надежд, не оправдала их.

С лёгкостью поступив в институт, он с жадностью окунулся в столичную жизнь и выпал
из мира привычного, страстно желая слиться с миром новым, представлявшимся ему
многообещающим, но недоступным. И алкоголь всё чаще стал приходить на помошь,
освобождая его от скованности и внутренней неуверенности из-за провинциализма.
И принимая по наивности общество, в которое он хотел влиться, за будущих светил и
вершителей искусства, которые всё умеют и знают, как добиться славы и успеха;
которые, если он не будет простачком, помогут преуспеть и ему. Однако круговерть
столичных гулянок и пирушек не приблизила к вымечтанной славе.
Сколько ещё лет уготовано ему прозябать, кочуя по захолустьям с цыганами и алкашами-
музыкантами всех мастей, собранных филармонией? Разве это те гастроли, о которых
он когда-то мечтал?! Все эти бесконечные разъезды у него в печенках уже сидели.
И периферийность городов, и затрапезность гостиниц и ветхость клубных сцен, и
непритязательность зрительских вкусов - всё это, накатив разом, вызывало в нём такую
глухую тоску, такую обиду на свою судьбу, на свою детскую мечту, к осуществлению
которой он так настойчиво стремился и которая так жестоко обманула его.
И желание напиться мёртво, в стельку, вызревало в нём постоянно также буйно, как
неудержимый сорняк на забытом Богом поле, и так же властно, как когда-то вселилось
желание танцевать.
Порой в нём бунтовала его страстная натура. Хотелось всё бросить: цыган, танцы,
купание в обдумывании новых образов, которым вряд ли суждено когда-либо
воспроизвестись в реальность и которые изначально обречены были жить и угаснуть в
воображении...
Но по печальной инерции жизнь текла дальше всё тем же засыхающим, хиреющим
руслом.
И тогда злое одиночество с удесятеренной жадностью принималось грызть его душу.
И тот далёкий мальчик, безумно мечтавший о карьере и славе великого земляка
Махмуда Эсамбаева, был ему невыносим, как постыдное воспоминание.
Тот наивный самонадеянный мальчик, одержимый желанием танцевать, был ненавистен,
как и сам Эсамбаев, прославленный земляк, обнадеживший его своим примером,
поманивший за собой светлой мечтой, которая загнала его в тупик теперешней жизни,
когда ничего не можешь, да и не хочешь другого, кроме как танцевать.
И счастлив он был только тогда, когда танцевал!
Но когда одинок и никому не нужен со своими танцами, презираем отцом и жалок для
всех окружающих...
И мысленно оглядываясь, с некоторым содроганием понимал, как блуждал он в
последнее время, как заблудился.
А осознав это, с болезненной страстью погружался в новые фантазии, новые замыслы,
придумывая и уже смутно предчувствуя гармонию нужных движений в ослепительном
рисунке нового танца, вызываемом к жизни неведомо откуда нарождающимся ритмом и
жаждой танцевать.
Эта жажда была для него как заветный улей, вокруг которого пчёлами летали его
мысли, насыщенные творческим нектаром, добываемым ими где ни попадя.
Чем сильнее разыгрывалось его воображение, чем ярче была творческая находка,
рисунок, образ и характер нового танца, тем ужасней он чувствовал своё бессилие,
когда изо дня в день вынужден был танцевать одно и то же.
Тем сильнее ему хотелось напиться и тем страшнее было потерять и эту работу,
лишившись последней, даже такой жалкой возможности танцевать. Потому что вне танца
он жизни не мыслил вообще.
Алхазур и не заметил, как докурил всё, что было в пачке. Сигарет больше не было.
Тягостные думы не желали отступать. Да ещё этот проклятый алкогольный "селитер",
давно и безнадёжно поселившийся внутри, не давал о себе забыть, всё настойчивее
требуя орошения.

- Что делать, если я только тогда и счастлив, когда танцую? - задумчиво повторил он.

- Значит, ты рождён для того, чтобы танцевать, - сказала Евгеша.

- Скажи это моему отцу, - усмехнулся он. - Почему человек идёт в артисты? Потому
что работать не хочет!

- А Махмуд Эсамбаев? Он ведь твой земляк...?

- Эсамбаев? - тусклым голосом повторил Алхазур. - Он уже и не танцует. Раньше
танцевал. А теперь... Он шикарно обставляет танец. Инсценирует. Но не танцует уже,
а создаёт иллюзию танца. Сейчас многие косят под него: ездят с концертами, пишут
в афишах, что они его ученики. Но это всё вранье. У него нет и не было никаких
учеников. А сам он уже старый.

- Ну, все бы такие старые были! По телевизору про него передача была. Говорили, он
и сейчас пашет. Почти не ест. Спиртного не пьет. Не то чтобы курить...

В последних  словах Алхазур уловил непрозрачный укоризненный намёк в свой адрес,
но не захотел на нём акцентироваться и спросил о другом:

- А с мужем ты почему развелась?

Его вопрос застал Евгешу врасплох. Она молчала, как будто не расслышала того, что
он спросил.
Алхазур тоже молчал, ждал.
Наконец, вздохнув, она произнесла очень серьезым тоном:

- Можно я не буду отвечать на этот вопрос?

- Как хочешь, - пожал он плечами. И тут же задал другой вопрос: - Пил?

- Пил, - ответила она блекло-равнодушно.

- Гулял?

- Гулял, - повторила покорно и бесцветно.

- А дочка помнит отца?

- Откуда ты знаешь про дочку? - удивилась она.

- Я к нашей бабе Асе гадать на тебя ходил, - спокойно ответил он.

Евгеша не поверила в это, хотя и очень хотелось поверить... Чтобы он специально
ради неё ходил к цыганке!

- Юлька уже почти не помнит своего папу. И даже почти не спрашивает, - отозвалась
она неохотно.

- А ты? - поинтересовался он.

Она ничего не ответила, уставясь в темный угол и пытаясь что-то там разглядеть.

- Значит, помнишь, - заключил он тоном знатока.

- Ошибки надо помнить, чтобы больше их не повторять, - сказала она и попробовала
улыбнуться.

- И много их было? - весело спросил он.

Евгеша вздохнула, помолчала задумчиво, как бы прикидывая что-то в уме.

- Смотря что называть ошибками, - ответила наконец уклончиво.

- Ты его любила?

- Кого? Мужа? - спросила, словно хотела куда-то спрятаться от его вопроса и,
сообразив, что спросила глупость, ответила неохотно: - Не знаю. Тогда думала, что
любила. По молодости, наглость и напористость легко можно принять за смелость,
решительность, силу чувств... И вообще, за всё, что угодно. - И почувствовав, что
он хочет ещё что-то спросить, опередила его, произнеся с лёгкой укоризной: - Мы же
договорились не заводить разговор на эту тему.

Алхазур согасно кивнул, но чувствовалось, что его так и подмывало спрашивать и
спрашивать. Что он и сделал:

- А сколько тебе лет?

- А тебе?

- Мне скоро будет двадцать девять. Двадцать четвертого июля стукнет, - сказав это,
он обреченно вздохнул.

- Не может быть! - весело не поверила Евгеша. - А мне двадцать четвертого июля
двадцать семь стукнет. Выходит, мы с тобой в один день родились! - она всё ещё
не могла поверить в такое совпадение. - Теперь я буду знать, что двадцать четвертого
июля родились ты, я и Николай Гаврилович.

- Какой Николай Гаврилович? - мигом насторожился он.

- Чернышевский. Он, в отличие от нас с тобой, знал "Что делать?"

- А, Чернышевский... - он усмехнулся.  - Значит, тебе будет двадцать семь? Старая
ты уже. И никому, выходит, кроме меня не нужна! - сказав это, он обнял её и,
больно целуя, повалил на диван.

А руки уже лезли под кофточку и под юбку.
Евгеша, не ожидавшая такой прыти, растерялась и на какое-то время оставалась
покорной ему. Алхазур нравился ей, очень нравился.
Но это запах водки, этот холл, эта бесцеремонность...
Наконец, совладав с собой и с ним, она что было сил рванулась, выскользнула из-под
разгоряченного мужского тела и отскочила к двери.

- Я, пожалуй, пойду, - сказала она, сдерживая возбужденное дыхание и приглаживая
волосы.

- А зачем тогда пришла? - хрипло, с вызовом в голосе спросил он, нехотя приняв
сидячее положение.

- Сама не знаю, - ответила Евгеша, открывая дверь.

- Не уходи, - попросил он вдруг. И в голосе его прозвучало что-то остановившее её.

- Нет, мне лучше уйти. А то потом оба жалеть будем.

- Я не буду, - заверил он поспешно. - Не уходи. Побудь ещё немного со мной. Я
больше не полезу. Слово даю!

Евгеша заколебалась и в нерешительности остановилась у выхода.

- Если не веришь, то садись на тот диван, а я на этом останусь, - попросил он,
больше всего на свете не желая сейчас остаться одному.

- Ну, хорошо, - сдалась она и присела на тот диван, на который ей было указано. -
Хотя вам, артистам, разве можно верить?

- Что значит, нам, артистам? Артист тоже человек. Ему, как и всем, хочется и любить
и быть любимым, - как-то уж очень грустно произнёс он.

Алхазур замолчал. И Евгеша тоже молчала, не зная, что тут можно сказать.

- Знаешь, из окна нашего номера виден такой большой ров, - спохватившись, заговорил
он, боясь, чтобы она не передумала и не ушла. - Весь заросший кустарником. И внизу,
на самом дне что-то блестит. Ручеек, наверное. Я смотрел на тот ров и думал: вот
бы мне где-нибудь там, рядом с тем ручьём, маленький домик. Свой домик. Мы бы
с тобой там жили. Нам бы хватило, правда? Зачем нам большой?

- В этом овраге раньше все местные алкоголики собирались, - отозвалась Евгеша. -
Теперь уже не собираются. Милиция, наверное, разогнала. Всё-таки центр города уже.
Разросся город, - она вздохнула. - И среди тех алкашей бабка одна тусовалась: во рту
один-единственный зуб. Машка с гармошкой все её звали. Всё время с гармошкой
ходила. Играла и пела своим дружкам-алкоголикам. Все удивлялись, как это она ещё
гармошку свою не пропила. Потому что всё пропила, даже дом. По подвалам ходила
ночевала. А ведь говорят, что когда-то эта Машка красавицей редкой была. И пела
как соловей! В концертах выступала...

Евгеша замолчала. Алхазур тоже притих.
Услышав посапывание, она встала с дивана и осторожно приблизилась к своему
недавнему собеседнику. Вглядевшись сквозь густую темноту в его лицо, она поняла,
что тот спит.
И тихонечко, на-цыпочках, вышла из холла.


После принятия смены Пална была не в духе.
Работала молча, насупленная, погрузившись в собственные мысли.
Всё дело в том, что Бриллиантовая Рука вменил в обязанность при пересменке
администраторам двух стыкующихся смен посещать его кабинет.
И там устраивал им свой "допрос" с пристрастием, требуя от них "закладок".
А так как из любителей "постучать" во всем коллективе были только два товарища -
Серафима и Борода,- то, учитывая потерю "бойца" в лице Серафимы, Бриллиантовая
Рука сосредоточил своё внимание на оставшемся "дятле" Бороде.
А та, видать, во всю старалась. К тому же человек она с воображением и, учитывая
воплощенную творческую фантазию в распространении сплетен о собственных любовных
связях с высокопоставленными начальниками, на своей персоне она не зацикливалась.
И по старой "дружбе" клепала что-то на Палну.
И Бриллиантовая  Рука на полученные от Бороды "закладки" реагировал.
Вот после этих реакций Пална возвращалась на рабочее место мрачнее тучи.

Так в суровом молчании их смена почти что доработала до обеда.
Когда вдруг из ресторана к ним прибежала Надька-метра и своим сиплым голосом
скомандовала:

- Девки, быстро к нам в ресторан! На обед не ходите. К нам!

- А что случилось? - удивились "девки".

- Эдик пришёл. Всех велел позвать. Не только ресторанных. Вас обязательно. Без вас
нельзя.

- А что случилось? - заладили повторять "девки".

- Не знаю. Кажется ему сегодня тридцать. Но он и раньше так приходил. Стол накроет.
Всех позовёт. Все пьют-едят. А сам сидит смотрит.

- А зачем это он? Эдик же здесь уже не работает! - не поняла Евгеша.

- А ты думаешь, легко в одиночестве... умирать?

- Как умирать? Зачем умирать?

- Можно подумать, ты не знала?! У Эдика рак горла. Ему жить осталось всего ничего.

- Как всего ничего? Ты же сказала, что ему сегодня тридцать!

- Да что ты заладила - как-как?! Хватит какать. Пошлите уже. Я сама в этом деле
не очень компетентна. Не будешь же лезть в душу к человеку и спрашивать его как-как?

Эдик наверное единственный в их ресторане официант, который не пьянствовал, не
ругался матом, не воровал, не обсчитывал. Он просто хорошо работал. Без 
подхалимства, надменности, высокомерия. Терпеливый, внимательный, в меру
приветливый, с чувством собственного достоинства. Вроде бы простой в общении, но
в то же время, словно отстраненный от остальных, весь в себе, без суетливости и
над суетой. Он как будто был немного не от мира сего.
Высокий, худой, прямой, в форменной жилетке. С бабочкой. Молчаливый. Спокойный.
Выдержанный. Молчаливый. Молчаливый...
Что ещё могла вспомнить про него Евгеша?
Она вообще не помнила, чтобы он что-то говорил. Очень редко. Только если что-то
по делу. Голос у него был хрипловатый. Как бы прокуренный. Рак горла? Но почему?
Много курил? Как-то даже не запомнился он с сигаретой. Может, он и курил, Но
Евгеша курящим его не наблюдала. Не видела, чтобы он курил. Никогда не видела
его выпивши, не говоря о том, чтобы пьяным.
А она, вообще, его замечала? Ну, иногда ловила на себе его внимательные взгляды.
Иногда. Да только чьих взглядов она на себе не ловила, чтобы придавать этому
значение?!

Оставив вместо себя в администраторской Филбора, Пална с Евгешей, сопровождаемые
Надькой-метрой, прошли в ресторан.

За длинным столом, уставленным разными закусками, сидели все официанты, работавшие
в сегодняшней смене.
Вблизи стола на полу стояла большая сумка, из которой доставалось что-то со спиртным,
наполнялись конспиративные чашки, а пустые ёмкости потом прятались в сумку снова.
Во время этой операции взглядам становились доступны горлышки бутылок с водкой и
с шампанским.
Мало ли Бриллиантовую Руку занесет нелегкая... Да и вообще, конспиративная сумка
выполняла свою роль в целях предосторожности из-за строгости новых антиалкогольных
правил.

Эдик сидел во главе стола, в глубине зала, а Палне с Евгешей достались места как раз
напротив него, ближе к проходу.

Не сказать, чтобы он был похож на умирающего. Может, из-за того, что и прежде
был такой же худой. Сейчас, правда, с лица осунулся и серо-голубые глаза его стали
казаться большими и запавшими, хотя раньше вроде бы такими не были.

Палне с Евгешей в бокалы налили шампанского. Они это выпили.

Поначалу всё казалось похожим на поминки. Поминки по живому человеку.
Но потом сидевшие за столом официанты потихоньку  раскочегарились, говорили какие-то
тосты, какие-то шутки...
А сам Эдик в этом всём не участвовал.
Он просто сидел и смотрел. Смотрел на Евгешу, а она на него.

Что было в его взгляде? Казалось, там было всё. И горечь, и сожаление, и отрешение,
и... любовь?  Он ПРОЩАЛСЯ.

Они сидели и смотрели друг на друга.
И как будто бы выключились из этой реальности. И парили на всей этой ресторанной
суетой с выпивкой, едой, столом, застольщиками.
Как в фильме "Семнадцать мгновений весны", когда Штирлиц прибыл на свидание с
женой, где они просто сидят и смотрят издалека друг на друга.
Только смотрят. И в их взглядах - всё.

Евгеша сидела, смотрела и думала: "Почему же я раньше не замечала тебя? Конечно,
ты не фокусник, не танцор, не актёр и не какая-то знаменитость. Просто официант.
За профессией мы человека не видим. А он... Он молчал. Чем он жил? Как он жил?
Говорят, был женат. А там, кто его знает... Был или не был... Где же ты был
раньше, Эдик?"

В это время на своём музыкантском подиуме появился Алик, руководитель ресторанного
ансамбля. Зачем-то там стал возиться с инструментами.
Надька-метра пошла позвать за стол и его.
Тот не заставил себя долго уговаривать. Подставил стул рядом с Евгешей, так как она
ближе всех к краю сидела.
Алику что-то там налили, что-то он пил-ел.

А Эдик всё так же сидел прямой и невозмутимый.
И Евгеша такая же.
Они сидели и не сводили друг с друга взгляда.

Потом она как бы встрепенулась и, выйдя из оцепенения, спросила рядом сидящего
музыканта:

- А скажи, Алик, ты смог бы один, без остальных ребят из ансамбля, сыграть на
своей гитаре тот блюз?

- Какой блюз? - не понял он, соображая о чем таком его спрашивают.

- Ну тот, иллюзия-блюз. Который для фокусника играл.

Тут до Алика как-будто бы стало что-то доходить.
Посмотрев на Эдика, потом на Евгешу, Алик встал и пошел к своей гитаре.

И вскоре инструмент жалобно заскулил.
Мелодия как будто бы та же, но лишенная поддержки других инструментов, Аликова
гитара так горько рыдала, брошенная в музыку своим одиночеством...

Евгеша встала, подошла к Эдику, взяла его за руку и повела на танцевальный пятачок.
Он шёл за ней послушно, не сопротивляясь и не проявляя, кажется, никаких эмоций.
Держался так же прямо. Лицо оставалось таким же непроницаемым.

Но когда они обнялись как бы в танце под рыдания одинокой гитары... Не было
никакого танца. Они просто топтались на месте.
Эдик гладил её по волосам, а она, положив свою голову ему на грудь тихо плакала.

Иллюзия-блюз...
Волшебная музыка обволакивала их, окутала облаком, отгородив от ресторанного зала,
от жующих официантов, от всего мира...