Разговор с внуком

- Деда, ну расскажи.
- О чём, внучек?
Дед, устроившись раскорякой на низенькой лавочке перед большим чурбаком, правил косу. Не себе - попросили. Нет-нет, да и приносили подделать старьё какое, а то и настроить.  Он любил возиться с косами, чувствовал их, от иной уж и не осталось ничего, а подладит, подобьёт - и пошла в ход родимая. Вертя кривыми непослушными пальцами пятку или закрепляя ручку на косовище, вспоминал себя молодым. Сколько гектаров скошено вот такими литовками! Выходишь, бывало, рано, чуть свет, намахаешься по росе, когда трава ещё мягкая. Семь потов сойдёт, рубаха мокрая -  хоть выжимай, а на душе – легко. Придёшь потом на работу – руки гудят, а назавтра по заре  – опять за косу. Только последние годы и нанимал косилку, когда на пенсию уж вышел, а так  за лето – по двенадцать-тринадцать тонн вручную, играючи, и граблями, и вилами. Теперь и руки стали, как грабли, и ноги не хотят ходить. А запах подсохшей травы - хоть чай заваривай! Это совсем не то, что сейчас в рулонах, оно и сеном-то не пахнет, как  только скотинка ест такую солому?
- Деда, ну расскажи, - не отставал внук, прерывая сладостные воспоминания.
- Что рассказать-то?
- Про страшное.
- Про какое такое страшное?
- Не знаю, ты обещался.
- Про страшное, говоришь?  Ну, хорошо, тогда слушай. Было это давно, я ещё мальцом был, вот как ты, к примеру, даже меньше. Война была. Самолёты иной раз так низко летали, аж дух захватывало, и сердце куда-то ухало.
- Нет, деда, это не страшно, это красиво – самолёт в небе, а за ним – белая полоса.
- Это сейчас красиво.  А тогда, я ж говорю, война была.  Правда, первый раз, как увидел полнеба в ровных точках, идущих прямо на нас, застыл на месте. Может, от красоты, а скорее, от страха - не помню, мал был. А потом уж враз разобрал, что к чему - летит на тебя такое большое с чёрными крестами, а ты и не знаешь, куда деться, а тут мины, бомбы, вой, грохот, кто бежит, кто лежит - что уж тут красивого? Из блокадного Ленинграда шли мы так, мамка моя, прабабка, значится, твоя, да я с сестрой. Постарше она была.
- Почему была, деда?
- Слушай, раз просил, не перебивай. Была почему? Потому что не дошла. Так где-то под Питером и схоронена. Помню только, что сил у меня никаких не было, и я из-за плеча матери  видел внизу её светлую головку и ручонку, которой она цеплялась за юбку…Убило её. Вот так кинулись все на землю от самолёта, а он сверху пулями так и строчит, так и поливает. Рядом со мной и лежала. Многие тогда не поднялись, - дед замолчал и  начал убирать стружки возле колодки. Внук терпеливо сидел рядом.
- Да и сам не ведаю, как выжил, ведь целый год шли. Мать-то потом уж, по весне, заболела тифом, а я, значится, сам по себе, в четыре-то года. Так вот. Потом, слышь, когда в деревню-то нашу пришли – Блины она прозывалась –полегше сталось, а что по дороге было – смутно помню. Я вот иной раз думаю: заболей мамка пораньше, зимой, к примеру, – и не выжил бы, а так хоть с земли питался весенними деликатесами.
 Легко подхватив косу – надо опробовать работу – дед, нешироко замахиваясь, прошёлся вдоль штакетника.
- Деда, а дай мне покосить.
- Что ж, пробуй. Ты на пяточку, на пяточку-то нажимай, она сама и пойдёт, смотри как.
 И он ловко положил траву ровным пластом.
Внук с размаху ударил по траве, и нос косы тупо вошёл в землю, чикнув по камню. Дед поправил косу и протянул её снова:
- Не всё сразу,  да и коса великовата тебе. Ну, будешь ещё пробовать что ли?
- Буду. Где нажимать-то?
- Пятка у косы вот где, - обстоятельно объяснял дед. - Не дави, не рви с плеча, ты подержи косу, почувствуй её. 
Коса была выше внука, и первый рядок получился кривым, с торчащими клоками травы, совсем не таким, как у деда, но тот его радостно похвалил:
- Молодец, осилил. Вот погоди, я тебе махонькую коску сделаю, и будешь мне во дворе порядок наводить.
- А когда?
- Так вот с этой уж закончили. Где-то, помню,  у меня лежал небольшенький нож,  как раз подойдёт, а косовище - чего проще, этого добра, сам видишь – хватает. Сейчас ведь всё больше триммером косят: ж-ж-ж, ж-ж-ж – изобразил дед. - Никакого удовольствия, так, баловство одно. Оно, конечно, может, и легше, и быстрей что возле дома обкосить. Только мне моей косой привычнее.
- Деда, а что такое весенние, ну про которые ты говорил?
- Деликатесы-то?  А, сейчас покажу, почти все они тут под изгородью и лежат скошенные. Вот лапки, сныть по-научному, у неё и листья съедобные, а из кореньев – они толстые такие, белые  - лепёшки хороши были. А ещё сушили корни пырея, вот эта травка, растолчёшь, бывало, добавишь малость мучицы, и всё лучше, чем с осиновой корой, от которой живот пучит.  А то пупырышек наешься или лебеды, из крапивы суп варили, а летом уж кислица поспевала, ягоды, грибы. До весны главное дотянуть, до пупырышек. Как говаривали в войну: «До пупырышек дожил, жить будешь»
- А что такое пупырышки? Почки что ли?
- Почки тоже ели. И сосновые, и берёзовые, разные. А пупырышки  - это  уж потом, значится, когда вырастут, то такими мягонькими махонькими ёлочками становятся, да вон они растут, на песочке, хвощом правильно прозываются, а вначале, как только из земли лезут, когда снег сойдёт, то стебельки водянистые, прозрачные, с шероховатой пупышкой наверху. И вкус у них такой сладкий, бывало, наешься до отвала этой травы, какая-нибудь сердобольная ещё и лепёшкой угостит сверху, ты и сыт. Бабы в деревнях чего только в войну ни придумывали, вот и получается – деликатесы. Сейчас это никто и  есть-то не стал бы, а тогда на помойках ни очисточки, ни шкуринки не найти, всё в ход шло. В Блинах, куда мы пришли, стоял дом деда, но мы недолго жили в нём, там народу и так хватало, без нас, так там два озера рядом были, Блиновское и Гусаковское, с них и кормились. Мать что-то не поладила с роднёй, и перешли мы в другую деревню, Нестерково, а там тоже озеро – Спастер. Так-то вот. И, помню, по весне случилось это. Лет шесть мне было, да. Мать всё же решилась идти в Блины, мучицы ли спросить или ещё чего: те побогаче жили. Немцев из  деревень  погнали уж, и пошли мы напрямки, по тропинке, вначале в гору, крутая такая, не взойти, мимо Андронкова и Аксюхнова, а потом с пригорка прямо в лес.  Помню, снег ещё местами лежал, глубокий такой, не пройти мне по нему было, и птицы пели так громко, на всю округу, радовались теплу, значится. А дорожка в низинке, по оврагу, и вот входим мы в лес, а там весь склон, что справа – сплошь в солдатах.  Так-то вот. Кто как лежал.  Некоторые  будто отдохнуть навзничь прилегли, другие - в куче сунувшись, какие  - в ватниках, кто в шинелях, с автоматами. Мать мне глаза закрыла ладошкой-то, чтоб не видел, значится, и за руку повела, а я всё равно чувствовал, что вроде бы и под снегом, по которому мы шли, лежали они, - дед снова замолчал и ушёл с косой в свой сараюшко, где хранил инструменты
- Ну а потом, деда? – не выдержал внук.
- Потом-то. Потом похоронили их, верно. Не знаю, мал был… А так, бывало, как  на гулянку идёшь потом той дорожкой, всё перед глазами встают… Да и сейчас помнится…  Бои там страшные шли, место гористое, то одна высотка, то  другая. Вот  за каждую пядь и полегли они.
- Деда, а как это – полегли за пять?
- Пядь. Мера такая старинная. Можно ведь мерить метрами-сантиметрами или километрами там, а можно и пядью. Этот замер всегда при тебе, вот смотри.
И дед, растянув большой и указательный пальцы, дважды приложил их к небольшому ножу, который вынес из-под навеса.
-  Твоя коса будет чуть более двух пядей длиной.
Внук растопырил свои пальчики и замерил косу по-своему, получилось четыре.
- Пядью землю мерить тяжело, большая она.
- Так её, матушку, никто и не мерит так. Кроме солдат в войну. Потому и говорится «за каждую пядь», ведь самый махонький клочок земли отвоёвываешь своей жизнью или кровью. Это в сводках, по радио, городами да километрами шли, а в жизни – пядями своё возвращали. Вон сколько солдатушек полегло там. И после войны гибли тоже.  Знаешь, сколько патронов неразорвавшихся и мин в земле осталось! Некоторые и попали в цель.  Да я и сам чуть не подорвался! Что и спасло? Малость самая.
- Деда, расскажи, как это?
-Да и так уж рассказываю. Вот сейчас мне два топора.
- Как это – два топора, ты про что, деда?
- Два топора – лет мне столько.
- А это сколько?
- Ну, смотри, ты цифорьки, небось, знаешь уж, нарисуй мне их тут, на песочке, прутиком.
Внук старательно начал выводить.
- Какая из них на топор похожа?
- Семёрка! Значит, тебе сейчас две семёрки! – воскликнул внук, радуясь открытию.
- То-то и  есть, что две семёрки - семьдесят семь, значится. И было это в аккурат семьдесят лет назад. А могло бы и не быть этих семидесяти, так-то вот. После войны, думаешь, сытнее жили? Нет, долго ещё голодали. В деревнях, оно, конечно, полегше было, тут и скотинка своя, ежели сохранилась, и лес с озером кормили. И вот летом, сразу после победы, подрядились мы с дружком коров пасти, а были уже такие,  как ты сейчас. Пасём мы, а кругом земля вся в рытвинах, яминах, окопах, поля ровного не найти. А дружок, хоть и постарше был, но понятие то ещё имел, всё тюкал  лежащий на поле снаряд такой большой, и всё по головке его, по головке. Ну а я рядом крутился, интересно же, а то и  тюкну раз-другой тоже, подмогну ему. Вот так сряду три дня мы с ним и пасли. Не помню уж зачем, только отправили меня вечером, по-тёмному, к родственникам в деревню Абово, а возвращался я наутро и, подходя к озеру, услышал взрыв страшной силы. Мне оставалось-то дойти до поля каких-то пятнадцать минут. Так-то вот. А от дружка и не осталось ничего, клочья одни. Снаряд-то был 125-миллиметровый... Мамка меня и выпорола потом, за что – не ведаю, не сделал ничего дурного. Хотя… Иди я чуть побыстрее или встань пораньше, как знать… А она  и плакала, и смеялась одновременно, как помешанная ходила. Так вот… Пятнадцать минут.
Дед замолчал, горестно вздохнув, а внук долго смотрел на кончик прутика.
 -Деда, а я понял, как это - страшно, - и он,  придвинувшись  вплотную к деду,  шёпотом проговорил:
- И я ведь тоже с тобой мог погибнуть. И когда ты чуть не подвзорвался, и тогда, с самолёта. Если бы тебя не стало – и меня не было бы, и ничего я тогда бы не увидел: ни неба, ни солнышка, и тебя не знал бы, правда, деда?
-Правда, внучек, правда. Потому ты живи и радуйся, и радуй мир, что вокруг тебя.
- А как это – мир радовать?
- А не всё сразу. Подрастёшь - поймёшь, - и дед, наклонившись пониже над  колодкой,     незаметно смахнул слезу.