Диомиды

Мотор что-то чихает. Поднимешь его из воды — булькает, опустишь — чихает... Надо бы к воякам отнести.
Погода-то, Господи! Не помню такого моря с прошлого года: как зеркало, туман только у берега. Как бы обойти камни-то... А, вон уже Скунс показался — на него и разворачиваем.

— Здоро-о-о-ово, Скунс!

— Здравствуйте, Пиотр. Сам скунс.

Подплывший на лодке нервно выпутывает ногу из брошенного на берег пенькового конца, а подошедший к нему, в форме — складывает руки на животе и, расставив ноги, ухмыляется, даже не думая помогать. Прибрежные валуны гребенкой расчесывают плотный низовой туман, в отдалении хохочут поморники, и лишь трение лодки о дно и далекий звук работающих генераторов разбавляют редкую для этих мест тишину.

— Плохо учишь, О'Рейли: не “здравствуйте”, а “здравствуй”, а еще лучше — привет, здорово; понял? И не Пиотр... да помоги же ты выпутаться! — а Пётр, Пётр, понимаешь? Ё, ё: резкий такой звук.

— Хорошо учусь, ние заливай. Я самый русский из всех здиес. Пиотр, не можно так часто прибывать на территория Соединенных Штатов, я перестану пускать. Раз в одну недиелу, хорошо?

Пётр, согнувшийся над шнуровкой сапога, поднимает на говорящего взгляд; тот стоит в напяленном поверх форменной куртки полосатом свитере, в эскимосском треухе, с озабоченным красным лицом — Петру хочется засмеяться, но вдруг злость пронимает его:

— Пошёл ты! Всегда было можно, а сейчас что — изменилось что-то, поправку к Конституции приняли?

— Сам пошел на хер, — со знанием дела отвечает О'Рейли, демонстрируя отсутствие акцента в ударном слове. — Тебиа пока не заметили из начальников, будет нехорошо если замиетят. Ты можешь воспользоваться услугами postman... почталион... не ехать сюда каждый день.

Пётр подходит к нему, оскальзываясь на камнях, берет за грудки, притягивает к себе. Смотрит зло в глаза. Американец переносит это спокойно, смотрит не мигая, отклонив голову назад.

— Ну, что ты?

— Мне нужно. Понял? Мне... запомни. Очень. Нужно. Бывать здесь. Часто. Понял? Как можно чаще.

— Отпусти. Она выбрасывает письма, Пиотр, она не хочет ничего, Пиотр. Воспользовайся услугами postman.

Пётр отталкивает О'Рейли, возвращается к лодке, поднимает дейдвуд из воды, закрепляет мотор. Долго возится, в надежде, что тот уйдет, оставит его, потом, наконец, вытаскивает из кип полиэтилена и тряпья толстый конверт.

— Может, ты передашь?

— Нет, ты. Тебе это надо, а мние не надо. Я не хочу ссорится с ней, она будет плохо обслуживать мения в баре.

— Жопа толстая, пингвин в форме. Сам схожу, друг тоже еще называется. Иди... от Красной Армии береговую линию охраняй, жиробас! Смотри, ядерную атаку не пропусти.

Нехорошо, зря я так с ним. Ну, что... Вот и флажок уже виден, вот и крыша. Крыша уже вся обгажена опять. Bingo Hall — надо ж так бар назвать! Сидит там себе, королева. Единственная барменша, которая работает сидя. Трон бы тебе туда, милая... Набираем: 907686-2213...
Ну, понятно^ вставать лень. Ничего, сейчас дойду, дойду. Может и обрадуешься.

Он шел к поселку, огибая вытащенные на берег катера, уворачиваясь от хлопающих на ветру сетей и белых медвежьих шкур, от мошкары, невесть как появившейся в августе. Толстый желтый конверт по пути два раза падал — отпоролся карман курки — наконец, Пётр спрятал его подмышку, ощущая тяжесть кипы документов. Вчерашний снег и не думал таять, ноги разъезжались, и только приветливая надпись "Welcome to City of Diomede" с тремя восклицательными знаками напоминала ему, что он не дома.

Ну и что ей это даст? Да ничего. Либо обрадуется, либо выгонит — одно из двух, но скорее второе. Ещё два года видеть меня... Я ведь не отстану, нет.

— О, русский, халлоу!

— Привет, Юджин, привет.

...- О, Пиотр!..

... - Hi, Piter!..

Интересно: почему нельзя было выбрать ровную площадку, зачем домишки свои пришпиливать на самый склон, сваи подводить? Черти бестолковые. А зачем я иду к ней опять, всё-таки?

— Эй, привет, Пол (переходит на английский), где Барбара? У себя?

— Да, там никого; утро. Ты чего такую рань припёрся — на часы не глядел, что ли? Давай с нами, сейчас белуху брать будем, косяк пошел. Полшестого утра; у Барбары закрыто, небось. А, нет, наших-то она уже поила, так что — иди, иди, там она. Или уж за белухой, а? А-ха-ха-ха! Белуха-то вернее бабы будет, а, Питер? Ладно, проваливай.

— Пиотр, эй, Пиотр! — его нагнал запыхавшийся О'Рэйли. — Пиотр, привези ушанку, хорошо?

— Двести баксов, — не оборачиваясь ответил Петр. — Двести, О'Рейли, не меньше, и не канючь.

— Каниуч? Что такое каниуч, обиасни. Двести много, Пиотр, дорого. Двести долларов — это стоит как произведения native americans в магазине “Diomede Native Store”.

— Так а я тебе произведение нэйтив рашнз привезу, из песца, понял? Песец, сноу фокс — понимаешь? Двести баксов.

— Пиотр... Не ходи к ней, не ходи...

— Иди к чёрту, а?

Какое место неудачное для поселка! Неужели не додуматься было: жилье — наверху, на плоскогорье, сараи лодочные — здесь, у берега. Подниматься тут каждый раз... грязища, скользко... Где тут эта дверь? Ага, вот.

— Здравствуй, Варенька!

- А, это ты? Я не могу на русском долго (переходит на английский) и не хочу, если честно. Что пришёл? Ну?

Сидит за барной стойкой, сделанной из полированной мебельной дверцы: склонив голову, теребя в руках полотенце— смуглая, широколицая, с раздраженной искрой в глазах. Откинулась на спинку стула, отбросила полотенце, тасует подставки под пивные стаканы — стопкой, как колоду карт, бьёт невидимым снаружи носком туфли в стенку под прилавком.

— Я жду, Пётр, говори. Я вообще-то спать хочу, меня разбудили пораньше открыться местные пьяницы.

— Какая же ты, Варенька, красивая, — Пётр стоит, сминая и разглаживая в руках конверт, с сапог его натекает лужица грязи и Барбара смотрит на нее с неудовольствием.

— Нет, Пётр, я не красивая. Я сорокалетняя иннуитка со шрамом на щеке, во мне 180 фунтов веса, я люблю виски, я не умею одеваться и у меня взрослый сын в Анкоридже.

По-северному маленькие окна пропускали немного света, в баре было не убрано, холодно. На улице протарахтел квадроцикл, развернулся, подкатил к самым дверям.

— Барбара? Муженька не видела?

— Бывшего, Реджи, всё не запомнишь никак? — она переставляла стаканы с одного края стойки на другой, стараясь не глядеть на Петра, не поднимала глаз и на вошедшего в огромных не застёгнутых и грязных унтах человека.

— Чего? А-а-а, ну да, бывшего. Не видела, или как? Его там вызывают по какой-то срочности.

— Я видел, — отозвался Пётр. Он стоял в самом углу, почти за дверью и вошедший его не заметил.

— А, русский, здорово! Как там в Кремле, как там в ГУЛАГе? Ладно, шучу, шучу. Хочешь снегоход? Ямаха, новый, всего сто миль отъездил — надо тебе? Задешево отдам. Наши не берут, у всех есть.

— У меня два, Реджи.

— Ну и черт с тобой. А, и где ты видел этого обормота? Где чёртов красномордый ирландец, а? А?!

— Варенька, я продлил контракт ещё на два года, вот документы, смотри. Я остаюсь еще на два года. — Он не слушал наседавшего на него рыбака, отпихивал его рукой, не хотел отвечать — Не сейчас, Реджи, отстань, Реджи, да какого дьявола: там он, у дома Эдварда... Какого-какого — у дома Эдварда Шуулуука, чёрт побери, Реджиналд, оставь нас, наконец!!!

Опешивший от такого напора Реджи вышел, ворча что-то про злобных русских и тупых местных баб, дверь за ним закрылась, Пётр и Барбара остались одни, и лежал между ними конверт на полированной барной стойке.
Пётр не хотел услышать то, что готово было сорваться с ее уже искривленных недовольством губ, оттягивал этот момент.

— Давно хотел спросить: из чего эта стойка сделана, а, Барбара?

— Барбара? Что-то сегодня с тобой не то, мой милый. Давненько ты меня так не звал. Это из дверцы шкафа, который мой... вот этот красномордый красавчик (вошел О'Рейли) тащил на баркасе из самого Анкориджа и умудрился утопить в ста метрах от того места, где мы стоим. Только дверцу и спас — да, О'Рейли?

Тот ничего не ответил, подошел к стойке, поднял прозрачный пластиковый колпак, взял сразу три пирожных и понес их, роняя крошки, за угловой стол у окна.

— О’Рейли, какого чёрта ты приперся?

— Я хочу есть, Пиотр. Меня разбудили два часа назад: рыбаки дрались у бара, я не спался, устал и голодный. — О'Рэйли сидел боком к ним, нарочито не глядя, уставившись в окно, за которым уже поднимался ветер с мелкой поземкой.

— Что он там говорит, Пётр, я не понимаю по-русски? И — что ты там про два года? Ещё два года? Собираешься ходить ещё два года ко мне?

Барбара выкатила тележку с принадлежностями для уборки, выбрала швабру и стала возить ею по полу, сметая нанесённую людьми грязь, снеговую жижу и крошки. Подойдя к столику, за которым сидел О’Рейли, она замешкалась, не глядя на сидящего (и он — не глядя на неё, не обращая внимания), отодвинула шваброй его ногу, яростно взялась затирать растоптанную под столом грязищу.
Швабра застряла где-то в переплетении ног и ножек стола, Барбара задергала ее, завозилась, потом вырвала с силой, опрокинув со стола горчицу и кетчуп, и заорала:

— Ты видишь, Пётр, видишь? Вот с этим тюфяком я прожила пять лет, пять! Смотри: он весь в кетчупе — и даже слова мне не сказал, видишь?!

Она раскраснелась, жесткие волосы лезли ей в глаза, она отбрасывала их рукой, утирая заодно пот со лба, стояла, опершись о швабру как воин о древко копья — показывала властным жестом на сидящего О’Рейли.

— Видишь? Он тряпка. Он молчит, ему безразлично, что его оскорбляют... Да, тьфу, чёрт, проклятые волосы!.. О’Рейли, ты сдружился с этим русским остолопом, да? О, конечно, вы же так похожи, вы же оба тряпки!

— Пётр, смотри, он ходит сюда уже пятнадцать лет после развода, молчит, жрёт за мой счет свои пирожные и пухнет, как тюлень! Он жрёт свои пирожные, пьет пиво, пухнет, молчит уже пятнадцать лет — и надеется, что я его приму обратно. Эй, О’Рейли, пошёл ты к дьяволу со своей молчаливостью, со своим пузом и мягким характером, ты мне не нужен уже пятнадцать — нет, больше — ты мне не нужен уже двадцать лет, ты мне перестал быть нужен сразу после рождения Майкла, и знаешь почему? Потому что ты тряпка!

Пётр, сидя в противоположном углу, сворачивал салфетки трубочкой и строил из них домик. Не поднимая глаз на Барбару, он знал, что она сейчас особенно прекрасна — в гневе, с растрёпанными волосами, с растянутым в гримасе пунцовогубым ртом — смуглая, плотная, состоящая как будто из одних мышц и злости.

— Слышишь меня или нет, чёртов русский?! Ты тоже будешь молчать у меня тут пятнадцать лет? Что тебе не живется там, в России — здесь всего три мили, у вас там куча баб на станции и в гарнизоне. Тебе мало баб у тебя там на станции — они все образованные, все смотрят в мониторы, разбираются в метеорологии, они такие же, как и ты, они тоже русские — а я? Зачем тебе я? Ты ещё два года собираешься приезжать сюда только для того, чтобы привести мне пучок чёртовых цветочков с Большого Диомида — можно подумать у нас здесь не такие же, а? И будешь молчать?!..

О’Рейли заворочался, поднимаясь, стряхнул с колен крошки на только что вымытый пол и направился к выходу, остановившись на минуту у мечущей молнии Барбары:

— Ты нужна ему, нужна больше, чем мне, — сказал он ей по-русски и вышел, сгорбившись, придержав рукою дверь.

— Что? Что сказал этот олух? Можешь перевести, Пётр? — Барбара разом утихла, даже уменьшилась в размерах, с каким-то испугом всматриваясь то в Петра, то в уходящего от бара бывшего мужа.

— Да... Не знаю, Варенька, он плохо еще по-русски, я не расслышал. Понимаешь...

Она всё также, пристально, недоверчиво смотрела ему в глаза.

— Понимаешь, я остаюсь, чтобы... Нет. Я не остаюсь. Я больше не приеду, буду там у себя, на метеостанции. Мне вот и О’Рейли запрещает; говорит — слишком часто бываю тут: граница и всё такое... — Пётр болезненно скривился от того, что должно было стать шуткой.
— Понимаешь, Варенька, тут ведь у нас Линия Перемены Дат, ты же знаешь, как раз между Малым и Большим Диомидом, ну, ты поняла, да?

— Да, — с усилием ещё раз взглянула она на него, посмотрев в последний раз вслед О’Рейли.

— Я ведь всё время ношу тебе вчерашние письма, Варенька. Вот написал я его (он вынул из конверта с документами ещё один, поменьше размером), написал я его пару часов назад, приехал к тебе — а письмо уже вчерашнее... Незавидная это доля: быть почтальоном на линии перемены дат. Понимаешь меня?

Пётр подошел к ней, склонил голову, пытаясь заглянуть в лицо, но она по привычке отвернулась, хотя и не так резко, как обычно.

— Что тебе надо, я не понимаю?

— Напиши мне, Варенька, письмо, на Большой Диомид, напиши сегодня, и отправь с Урсулой, она же как раз сегодня к нам, через час отправляется, а? Напиши... напиши что угодно, а я пока поеду, поеду к себе, буду ждать письма — напиши, хорошо, ладно?
Я его получу сегодня, а штемпель, дата... Оно будет завтрашним, милая, я буду сегодня раскрывать твоё завтрашнее письмо, ты... понимаешь? Я.. это как надежда: получить сегодня — завтрашнее письмо, это как солнышко.

Он улыбнулся, широко и радостно, разворачиваясь, уходя, оставив недоумевающую Барбару стоять посреди бара.
Низкие тучи закрывали небо, где-то плакали поморники, в полуприкрытую дверь наносило снежную крупу, а она стояла, перебирая в руках полотенце и думала о мужчинах, о письмах и перемене дат.