156-я драматическая сцена. Поляна. Коррида

               

     Выгрузив багаж на обочину дороги, я вздохнул полной грудью. Горный воздух вошёл в лёгкие и напитал силой.      
     Встретили Отец и Мать.
     У пчеловода, разбившего свой стан над асфальтом, пили чай; за асфальтом глубоко внизу шумел многоводный сай, за спиной вздымались зелёные кручи.
     Обычный июльский день: яркое солнце, клочки облачков, лёгкий ветер; журчит ручей, насекомые всякие жужжат… 
     Наверх пошли тропинкой, проложенной по глинистым осыпям, так всегда ходили мои хозяева. Сам же я предпочитал тропинку по другой стороне ручья, она была проще, но имела  место, непроходимое для скотины, – крутой подъём по выходу скальных пород.
     Летовка стояла на новом месте.
     Отец ушёл по нескончаемым делам, мы с Матерью допили чай.
     – Что ж, пойду, погуляю.
     Мать кивнула головой.
     Я вышел за загородку, огляделся – всё как прежде: снежная вершина, горы, поляна, коровёнки. Эх!
     Весело отправился я, предвкушая, как пересеку поляну, как по широкой меловой тропинке спущусь к Мраморной речке, как…
     Рык.    
     Метрах в десяти передо мной стоял монстр. Он опустил голову, бил копытом и взмахивал хвостом.
     – Эге! Привет, голубчик!
     Уступать мы оба не привыкли: он готовился к атаке, а мне стало досадно.
     Однако повезло. Я находился в самом узком месте поляны. Слева внизу был родник, справа, чуть, правда, далековато, хвойный лесок на крутом склоне, прятаться там неудобно. Бежать назад – в гору, запыхаюсь, он меня догонит.
     К роднику. Поднял голову – бык неуклюже спускался.
     Вниз по течению лежал плоский камень, с метр высотой.
     Нет, здесь не пойдёт, опасно.
     А бык уже у источника.
     Ручей, растоптанный коровами в широкую мокрую полосу, я преодолел в три прыжка. Оглянулся.
     Бык у камня.
     Бегу в горку, к роще, поближе к летовке. 
     Бык перебирается на мою сторону. 
     Всё выше, через рощу, выбираю.
     Вот подходящее дерево; из одного корня оно кольцом выбросило несколько стволов.
     Я влез повыше и стал ждать.
     Заросли трещали.
     Вот он.
     Бык сразу оценил положение: не достать.
     Стволы надёжно окружали меня, я в полной безопасности.
     Бык обходил дерево по кругу, рыл копытом почву, смотрел выразительным глазом. Он был красив: чёрное, ладное, плотно сбитое тело, большое белое пятно на левом боку, захватывающее часть живота и бедра. По хребту шла полоса коричневой шерсти. 
     Всё в природе гармонично.
     Бык опускал голову к земле, потом дугообразным поддевающим движением вёл её вперёд и вверх, показывая полную как у Тефиды шею. Подняв голову, он ревел.
     Рёв сменялся каким-то беспрерывным урчанием, исходившим из бычьей туши.
     На стволах оказалось удобно, руки и ноги не затекали.
     Мне стало скучно.
     Враг не делал никаких попыток добраться до меня, просто обходил дерево по кругу. Видимо, самолюбие не позволяло ему уйти ни с чем. 
     Когда он ушёл, я заметил сухой сучок, довольно длинный, росший наружу чуть выше над моей головой, и огорчился: ведь этим оружием вполне можно было ткнуть быку в глаз, сначала в один, а затем во второй – нагнуться, изловчиться и…
     Выждав, я слез с дерева, выбрался на поляну, перебежал открытое место, на летовке прикрыл калитку.
     – Что-то вы быстро, – улыбнулась Мать.
     – На меня бык напал.   
     – Какой?
     – А вот чёрный, с белым пятном на боку.
     – Это не наш.
     – Больной он, что ли? Всё время урчит.
     – Не знаю, – как-то неуверенно сказала Мать. – Подождём Отца. Скоро обед.
     К обеду вернулся Отец. Выслушав меня, он достал сотку, ткнул пальцем в сторону электроподстанции на холмах за речкой (по прямой километра четыре) и произнёс, набирая номер:
     – Это вон там хозяин. Я ему всё время говорю – забери своего быка. Он здесь на поляне ходит и всё портит. На, – он протянул мне сотку, – давай, наезжай.
     Я наехал, как сумел:
     – Эй, хозяин, сегодня твой бык на меня напал. Давай забирай его.
     – Да, да, конечно, заберу, – голос звучал издевательски, – через неделю.
     – Давай сегодня, он на всех нападает.
     – Ладно, завтра, – он отключился.
     – Ну, что?
     – Говорит, завтра заберёт.
     – Я сказал тебе, что наезжать надо, – жёстко сказал Отец. – А ты церемонишься. Здесь так не разговаривают.
     После обеда Отец сел на коня и уехал.
     …Солнце касалось вершин, когда явился бык.
     Он остановился поодаль, увидел меня за загородкой и заревел, забил копытом, заиграл хвостом. Уже были сумерки, чёткость предметов и красок утратилась, подробности скрадывались, и силуэт гневающегося быка на фоне ещё освещённой части поляны был необычайно выразителен, словно ожил рисунок на древнегреческой вазе.
     Опустилась ночь.
     Я лежал в палатке, осмысливая прошедший день.
     Честно говоря, днём я не испугался, лишь сожалел, что так долго ожидаемая прогулка не удалась. Из-за глупого животного я не смог дойти до Мраморной речки и полчаса просидел на дереве. Сейчас же, в темноте, заново переживая схватку с быком, мне становилось страшновато. Особенно если вспомнить его поведение на закате. Вместе с тем меня охватывало чувство, похожее на ненависть. Вот если бы я отломил тот длинный сучок и выколол бы быку глаза, он бы ринулся вслепую наугад, ломая ноги в буреломе и воя от бессильной злобы… Как это было бы здорово!
     Но даже лучше, что бык остался невредим.
     Дело вот в чём.
     Одно время Отцу не давали билет на Поляну и он, как говорят, „садился” на не очень удобных местах. Одним из таких мест была долинка среди глиняных холмов за Мраморной речкой.
     В верховьях долинки бил родник, в низовьях она выходила к асфальту, но так незаметно, что о существовании её не догадывались. От родника несколькими путями можно выйти и на шоссейную дорогу; по одному можно подняться к летовке хозяина быка, расположенной за подстанцией. Летовка он имел обширную, богатую, там всегда вертелось много холёных и наглых парней, не очень похожих на пастухов. Мне приходилось бывать там часто – наши бычки уходили наверх к подстанции и я выгонял их оттуда.
     По ночам, иногда и днём, через долинку по нескольку раз проходил небольшой табун в восемь-десять лошадей. Лошади вообще красивы, а эти особенно. Держались они дружно, никого не задевали, если к ним кто-то приближался, они отходили в сторону. Вообще-то не принято, чтобы на выпасах паслись чужие, но этих коней Отец никогда не гонял. Почему? – спросил я. Он молча показал рукой в сторону подстанции.
     Навести справки в горах нетрудно – здесь все знают всё про всех. Хозяин быка якобы имел крышу в Городе в виде исключительно большого человека, со свитой периодически наезжавшего на летовку на чёрных "Мерседесах". И якобы пацан большого человека издевался над каким-то подпаском. Тот не выдержал и поколотил обидчика. Пацан заплакал и позвонил папе. И подпаска закрыли (то есть забрали в ментовскую). В историю эту мне не верилось, она казалась неправдоподобной.
     Наша долинка уютна, но мала и стадо долго не прокормится; вскоре мы перебрались к водозаборам на Мраморной речке, моё намерение подружиться с хозяином быка не осуществилось, а теперь вот заочное знакомство состоялось.
     Утром по старой привычке я собрался к роднику за водой, но вспомнил о быке.
     Идти расхотелось.
     Возле калитки я настороженно слушал, опасаясь услышать странное, явно ненормальное, урчание быка. И услышал – он был неподалёку.
     Мать позвала на завтрак.
     …На Поляне без перемен. Летовка теперь на другом месте, возле арчи, под которой некогда привязывался Белый. Единственным достоинством нового места было то, что отсюда видна большая часть Поляны и главные тропинки. Площадь новой летовки стала совсем  маленькой – если на старой три палатки не замечались, то теперь Отцовская палатка оставляла место лишь для очага. И ограда на старой летовке была основательной, с отделениями для бычков, дойных коров и пр., теперь ничего этого нет – ряд кольев, слегка вбитых в землю и связанных между собой хворостинами, означал загородку.
     Белый, строгий и серьёзный пёс, когда-то защищал подступы к старой летовке и поднимал злой лай при появлении на Поляне чужих. Мы с ним подружились только года через три и то условно. Жизнь Белого окончилась печально: Отец одолжил его соседям, они посадили его на цепь и почти не кормили – не свой же. Там он и помер.
     Сейчас же кроме годовалого весьма крупного пса, названного в честь прабабушки Капланом, Отец не держал на летовке никакой живности. В прошлом остались кошки и собаки, куры и утята, осталась прошлом и моя нежногубая Людмила Петровна. Вообще последние годы Отец летовал в одиночестве. Правда, сейчас была и Мать; но через неделю мы с ней уехали. С  юным Капланом мы сблизились и, когда его отвязывали, он подбегал, вставал на задние лапы, а передними обнимал меня за шею, жарко дыша в лицо.
     Позавтракали. Пойти на речку я остерёгся и остался на летовке.
     Жизнь на пастбище проста: утро, день, вечер; завтрак, обед, ужин. Сутки заполнены однообразными хлопотами – принести воду, собрать и нарубить хворосту, подмести летовку, отвезти утром молоко, вечером подоить коров, днём часа в четыре найти и загнать в отдельную загородку телят, накормить собак, в промежутках приготовить еду… Часть забот: родник, дрова и им подобные простые занятия я добровольно брал на себя. Теперь же далее чем на сто метров от загородки я не отдалялся; на открытые места вообще боялся ступить.
    Жаль, но это прекрасное, гармоничное творение природы было необычайно агрессивно. Вероятно, бык чем-то не здоров, сошёл с ума. Трудно сказать, на что были похожи  беспрерывные звуки, издаваемые им. Его присутствиё легко узнавалось по этому урчанию, доносившегося отовсюду, – с Мраморной речки, от родника, из зарослей, с нижней поляны. Заслышав быка, я спешил вернуться на летовку.
     Иногда днём бык появлялся у летовки. Он двигался плавно, ровно, величественно, неумолимо – так перемещаются материки. Остановившись метрах в тридцати, он отыскивал меня взглядом и ревел, вызывая на честный бой. Однако я прятался.
     Под вечер бык, победно трубя, выходил на поляну. За ним тянулся шлейф разновозрастных бычков, очевидно в надежде, что и им перепадёт. Бык запрыгивал на коров; если какой-нибудь бычок пытался повторить его действие, получал рогами в бок, порой до крови.
    Затем бык шёл разбираться со мной.
    Каждый вечер повторялось одно и то же: издавая нескончаемый утробный звук "урл, урл, урл", он высматривал меня, ревел, махал хвостом, рыл землю и готовился к атаке.
    Таким образом, здесь было просто опасно. К роднику я не спускался, и на летовке возникали перебои с водой. Надо сказать, что и Мать побаивалась – однажды мы с ней пошли за водой; когда возвращались назад, на поляну вышел бык, завидя нас, он прибавил ходу. Мы заторопились, я даже побежал, потом вернулся к Матери и отнёс на летовку и её вёдра. Не знаю, как Мать оценила моё поведение; может быть, её первая мысль была, что я струсил.
     Через пять минут бык топтался у загородки.
     А хозяин быка не спешил.
 
     Бык доставлял Отцу немало хлопот. Он накидывался на случайных туристов, забредавших на Поляну, бодал до крови коров и телят, затевал с другими быками драки, из которых всегда выходил победителем, но вот гостей-пастухов не трогал. Как-то раз бык пристал к корове с телёнком; та от страха потеряла молоко.
     Частенько Отец, прячась за коровами, подкрадывался, внезапно выскакивал, дыбил коня и стегал быка плёткой. Тот же, по-собачьи пожав хвост, бежал. Мне это зрелище нравилось – против молодца и сам овца, думал я, вспоминая свою схватку с этим монстром. Отец гнал его к обрыву, но в последний момент бык сворачивал на боковую тропинку, по которой всадник проскакать не мог.
     По утрам Отец уезжал по делам и возвращался к ужину. Мы с Матерью оставались одни.
     Семья моих хозяев готовилась к свадьбе (состоялась в ноябре) – выдавали замуж старшую дочь. Все разговоры между собой и будущими бесчисленными родственниками, ежедневно прибывавшими на Поляну, сводились к обсуждению множества сложностей и препятствий, которые предстояло преодолеть прежде, чем жених на законных основаниях войдёт к невесте. Меня это не касалось, но я по неразумию сказал:
     – Как, однако, сложно у вас!
     Ответ был неожиданным:
     – Если б ней эти сложные обычаи, мы бы совсем превратились в диких зверей.
     Но однажды мы коснулись и другой запретной темы.
     В городке у отрогов хребта стояла православная церковь. Служил там отец Борис. Я был знаком с батюшкой, общался с ним, особого впечатления не осталось. Говорят, что молодость он провёл бурную, потом стал священником. Он выбил территорию бывшей геологоразведки, обустроил, восстановил строения, возвёл церквушку, поставил просторный дом. Власти открыто препятствий не чинили, но действовали недоброжелательно. Для сирот отец Борис завёл небольшой интернат и как-бы церковную школу, ежедневно давал обеды одиноким старушкам. Паства была немногочисленна и бедна, в школу отец Борис принимал и детей инородцев.
     – У него там секта была, – лица Отца и Матери приобрели жёсткое выражение. – Он портил наших детей.
     Работать с детьми запретили; ворота в церковь теперь всегда заперты.
     Однажды я приехал по какому-то делу. Времени был час, в поповском доме за столом сидело человек двенадцать прихожан, все бедные старики; обедали. Отец Борис, приветствуя, вышел из-за стола, я протянул ему руку для пожатия, но он сказал:
     – С батюшкой за руку не здороваются.
     Действительно так. Но что-то неприятное слышалось в этой фразе.
     Со временем и среди православных поползли слухи. Одинокие старики перед смертью отписывали своё имущество (дома и квартиры – в советское время городок был богатым) отцу Борису, он распоряжался им умело, отправляя полученные средства на благие дела, часть, разумеется, тратил на себя. Но сущность преступления заключалась в том, что городское начальство лишалось выморочного имущества, которое на законных основаниях можно присваивать совершенно безопасно. Народ подтекста не видел и охотно верил утверждениям, что батюшка обманывает стариков. Все добрые начинания отца Бориса были сведены к нулю, а народ возненавидел священника.   

     Но бык был основной темой наших разговоров.
     Я не расставался с надеждой, что явится хозяин быка и заберёт его. Мать об этом тоже мечтала – больно уж бык осложнял нам жизнь. Отец тоже нервничал, ведь всё так не просто.
     Бык появился на поляне в начале мая, то есть с первых дней сезона в горах. Хозяин, зная  буйный нрав своего скота, просто привёл его на чужое пастбище и бросил. Отец не раз обращался к хозяину с просьбой забрать быка, но тот отговаривался. Тогда Отец стал жаловаться в инстанции: леспромхоз, санэпидстанцию, в милицию. Наконец возымело: пришли лесник и милиционер. Они пришли и сказали: или бык, или ты уходишь.
     – Как тут быть? – переспросила Мать. – Мы люди маленькие, нам с ними не справиться. Мы зимой останемся голодными. Терпи уж.
     – Ох, я его прикончу, – сердито сказал Отец.
     – Платить надо, – возразила Мать. – У тебя есть тысяча долларов? Молчи.
     И Отец молчал.
     На нашем пастбище паслись кони того же хозяина, восемь, красавцы; они, правда, ни к  кому не лезли.
     У меня же к быку были свои счёты.
     В горах стояло лето.

     Раньше этот мир был таким, добрым, полным чудесных тайн, а теперь полнился страхом и злобой. Ровно сорок лет моей жизни прошло здесь в безмятежности, а теперь мне хотелось уничтожать всё живое на своём пути.
     Здесь хозяйничал сумасшедший бык.
     Бык, лишивший меня лета. Бык, лишивший меня Поляны. 
     Планы мести роились в моей голове.
     При появлении быка я обходил летовку вдоль её части, обращённой к Поляне, проверяя, насколько крепка смешная загородка, прекрасно понимая, что бык снесёт её играючи. Заодно я поправлял расставленные в узловых точках лопаты, которыми рассеку морду быка. Он забьётся в злобе, ясные глаза зальёт кровь… и тогда настанет час моего торжества. Был и такой вариант: я стою у раскрытой калитки, он бросается на меня, я сбегаю вниз по короткой, крутой, извилистой, узкой тропинке, упирающейся в многочисленные стволы древней арчи. Бык же, ослеплённый ненавистью, мчится за мной, натыкается на стволы, а я, к тому времени уже вскочивший на дерево, поражаю врага…
     В редкие разы, что приходилось выходить за ограду по нужде или за дровами, я шёл так, чтобы в любой момент можно было залезть на дерево или побежать так, чтобы этому скоту встречались бы непреодолимые препятствия. Идя по тропинке, шедшей под арчовником над склоном, я оценивал её именно с такой позиции: где он напорется на сук или переломает себе ноги на камнях.
    
     Все великие открытия совершаются случайно. Так случилось и со мной.
     Мы припозднились с ужином – так часто бывает – и вышли из палатки, когда небосвод уже расцветился звёздами.
     Теперешняя летовка стояла над крутым склоном, почти обрывом. Здесь росла всего лишь одна арча – так, подобно местным, я простодушно называл хвойные с редкими ветвями, не дающими тени, не закрывающими обзор, – глянули на небо.
     И в который раз в жизни онемел перед величием природы и ужасом открытого неба.
     На юге над горой пылало выделявшееся в чёрном небе созвездие Скорпиона. Оно стояло вертикально, задрав хвост и приготовившись к атаке.
     Мощно сияли золотом Скорпионовы звёзды, высветвляя пространство вокруг себя.
     Самые яркие на ночном небосводе.
     Сколько злобы чувствовалось в этом сиянии! Сколько дьявольской пугающей силы!
     Все чёрные силы Вселенной скопились здесь, истекали вовне и грозили всему миру.
     Что наша жизнь?
     Но Зло не побеждает Добро. И Добру не победить Зла.
     Что наша жизнь? борьба? терпение?
     Вечность не знает бега времени.
     И душа человеческая должна быть бессмертна.
     Не может быть, чтобы мои мысли, мой дух, моя душа и все богатства, накопленные в ней почти за семьдесят лет, обратились в прах вместе с моим телом! Я, правда, в перспективе смирился с утратой физического тела, но с утратой души… Не может этого быть. Я так же бессмертен, как эти звёзды… Но как же они страшны!
     …Надо признаться, что за ужином мы втроём выпили бутылку водки.
     Я зевнул и пошёл спать.
     Но и сейчас, спустя годы, я вижу изогнутую цепочку звёзд, вижу злобную и яростную энергию Скорпиона и мне жутко.
    
     Сидя взаперти, я испытывал досаду: здесь была мой летний дом, просторный и светлый, который я знал не хуже своей городской квартиры; я знал все потаённые уголки, все закоулки, знал где что лежит, знал, где шумят берёзки, знал, где над речкой бьют ключи с чистейшей водой, знал каждый поворот бесчисленных тропинок, знал все камни, на которых спал днём, знал, где растут богатые плодами кусты барбариса, знал все водопады, все рощи.    
     На нижней поляне справа от Индейской скалы незаметная тропинка выводит к игрушечному водопаду на безымянном ручье, а рядом укромная полянка, вокруг которой растут деревья, с четырёх дня источающие невероятно сладкие запахи. Как хорошо здесь спалось! Не был я, ребята, на Таити, но знаю, что там именно так и пахнет.

     Когда я перепрыгивал ручей, то испачкал обувь в глине. Глина высохла, но отваливаться не хотела – пристала как цемент, а пятна остались до сих пор. Я всегда удивлялся тому, что какие-то пустяки остаются в памяти, и как эти мелочи украшают воспоминания.
     Так впустую прошла неделя. Я уехал. 
     Впоследствии я не раз спрашивал себя: А не испугался ли ты? Сейчас, зимой, утверждаю: нет, не испугался. Инстинкт самосохранения сработал – я сбежал, поняв, что силы не равны и поражение обеспечено. Ему три года, мне – шестьдесят восемь. Соотношение веса: шесть к одному. Он парень серьёзный, а я боязливый. 
     Пропало лето.

     Через год я снова приехал на летовку. Перво-наперво спросил:
     – А где бык?
     – Того быка нет. Есть другие, – мне показалось, что Отец хихикнул.
     – Опасные?
     Вместо ответа он пожал плечами.
     За зиму во мне что-то изменилось. О блужданиях по окрестностям как в прежние годы не было и речи – мне не хотелось повторения ужасного приключения. В прошлом году сложилось удачно, но такое счастливое стечение обстоятельств не повторяется. Со страхом я спускался к роднику; поминутно оглядываясь, набирал воду – не ведро, как раньше, а литровую баклажку, и спешил за загородку. И хворост собирал на обрыве у летовки, и не кучами, а скромной вязанкой.
     Однажды на Поляне появились военные. Сначала от родника поднялся офицер (с пустыми руками), затем нестройно потянулись курсанты (с оружием и рюкзаками). Начальник остановился под арчой возле тропинки, ведущей к перевалу, и принялся командовать. Звуки его голоса доносились до летовки, слов я не разбирал и суть команд мог только угадывать по действиям курсантов. Они рассыпались по направлению движения в два ряда, образовав так называемый коридор.
     Чтобы лучше видеть Марсову потеху, я вышел за загородку и влез на валун.
     Офицер что-то крикнул и курсанты, присев, приняли разнообразные (и нелепые) позы, кото-рым позавидовал бы герой Вайнберг-Ван Дамм. Взяв врага на мушку, они водили стволами автоматов из стороны в сторону, зорко глядя на природу.
     Не знаком я с тонкостями военного дела, но мне показалось, что перестрелять такой коридорчик есть пара пустяков.
     Ещё команда и курсанты переменили позу на более грозную.
     Я ухмыльнулся и размечтался: быка бы моего сюда…
     …К сожалению, командир дал отмашку; performance (представление) закончилось, усталое воинство село в кружок под арчой и загалдело.
     Потом они ушли за перевал.

     Отец собрался в город. Я дал ему деньги на продукты. Прилично, на две недели. Он привёз немножко мяса, представленного противными жилами, кулёчек пряников и полбаклажки дешёвого пива.
     Мясо Отец завязал в тряпочку и повесил на дереве.
     Слетелись мухи, большие, зелёные, злые.
     Отец был беспечным, что проявилось и сейчас: тряпочка ветхая, и мухи отложили в мясе яйца. Белесая копошащаяся масса червячков… – задохнёшься от отвращения. Голодно мне. Отец же, как всегда, где-то шатался.   
     Вот так. 
     Через две недели тревожного состояния я уехал. Я не мог беззаботно, как раньше, бродить по тропинкам чудесных и уютных долинок, валяться на лужайках под крики птиц, – внутренний запрятанный страх навсегда закрыл мне путь в эти края.

Эпилог
     Я провёл на Поляне много летних сезонов. Она стала моим домом, просторным, прекрасным домом, в котором всё привычно и дорого. Я знал здесь каждую тропинку, каждую скалу и камешек, знал каждую ветку каждого дерева, знал каждую травинку. Я знал, где лучше напиться воды из родника, знал, где царит прохлада в жаркие часы, где найти хворост, где собирать барбарис и дикую алчу. Я видел ход небесных светил, видел тихие и буйные закаты, видел облака, освещённые луной. Я промокал под внезапным дождём. Я вдыхал запах цветущих трав; шум бурливых ручейков навевал сон в арчовых рощах, напоённых ароматом янтарных смол…
     Вот каков мой дом:
     Горний мир, далёкие снежные вершины, белые облака…
    
     …За окном электрички мелькали плоские сельские пейзажи. Мне было грустно – завершилась ещё одна эпоха моей жизни.
     2014 – 2017