Священный лес или Голливуд, роман, гл. 9-10

9.

Жаклин среагировала на козу, - поняла, легонько прыснула и пожала ему руку: как ты любишь наших мужей... Вот уже альфа-мейл! (alpha-male – доминирующий самец в стае - биол.) Вертит головой, как коза... Точно. Так же точно ты говорил тогда о Хэмфри. Когда рассказывал. Что он пришёл потом на слудующий день, чтобы расторгнуть договор. Рассматривал дом и вертел головой, как коза. - Что это за дом? Расторгнуть, забрать деньги. Всё чепуха, импульсивная женщина. Какой переезд. Жена дипломата. Он дипломат. Какая квартира, где квартира, в этом доме? Немедленно, деньги немедленно вернуть! - А ты спросил, как его фамилия и сказал, что не знаешь никакой мадам Сапен. И ничего не захотел слышать о Кодексе Наполеона. - До свидания, месье. Мадам де Шамплен в состоянии решать свои проблемы сама. Муж-дипломат не причина для поражения в правах, месье. Суд по жилищным вопросам  у метро Лонгёй, сразу налево, месье. Всего доброго, месье.

Но он всё равно тебя задел. Ещё как. Этот надутый, самодовольный Хэмфри. Полнеющий, лысеющий, невысокий, но дипломат. Сам-то ты кем был? Какой-то консьерж. Три месяца даже не смотрел на меня. Улыбался, а взгляд, как насквозь, будто ничего не было. Никакой магии первой встречи, притяжения. Такого, что казалось искры сыпятся из кончиков пальцев, тонешь в глазах, что-то бормочешь и не можешь уйти. Будто уже пришёл в конечный пункт своей судьбы и дальше уже ничего нет, непрерывность рвётся. Coupe Foudre: удар молнии. Есть этому название. Не я была первой. Описано в литературе.

И три месяца пропали. Хорошо хоть этот сосед напротив. Джон. Да Джон его звали. Очень светлый афро-американец, его мать белая была, а отец из Гаити. Я видела потом их фотографию у него на комоде в салоне. Хоть он тогда, в начале октября, наконец напился,  вовремя напился. Или накурился. Накурился, наверное. Наверняка, накурился. А я сломала ключ у себя в замке. И совсем не специально, как ты потом утверждал. Если бы специально, я сразу бы тебе позвонила. Какой же ты противный! Издеваешься надо мною всю жизнь.  Я бы могла придумать что-нибудь попроще, если бы хотела просто заманить тебя к себе в квартиру. А так мы провозились почти полчаса, пока ты, наконец, её открыл.

Джон так напугал меня. Я постучала к нему. Мы с ним иногда болтали, когда сталкивались в коридоре. Не такие уж и приятели. Просто знакомые. Есть к кому обратиться, по-крайней мере, когда такое случается. Понятно, что он всё равно бы посоветовал позвонить тебе. Но я толкнула его дверь. И она открылась. И его ботинки на полу. И он в них. Нога как-то неестестественно подвёрнута. Да. Я подумала, что мёртвый. Убитый. Мало ли что в твоём доме! Хэмфри был во многом прав. Кто там у тебя в основном жил? Социальщики? Безработные? Конечно, не только, ну и не дипломаты же. И не их жёны.

Как я испугалась! Даже не позвонила тебе, а понеслась сразу в цоколь, в твою квартирку между бассейном и прачечной. Хозяин и вправду... Столько на тебя наваливал, а жильё самое плохое во всём доме дал. То, что сдать было совсем невозможно: такие низкие потолки, так влажно из-за бассейна, из прачечной вечное гудение стиралок... Никогда меня к себе потом не приглашал. Да и зачем? У меня было уютно. Пятый этаж, вид на даунтаун. Ты не соврал в первую встречу. Правда, это была лучшая квартира в доме. Особенно, когда ты был в ней. Как редко! Как же редко ты приходил! Почему-почему? И никогда не пришёл сам. Я должна была звать тебя всякий раз. Что-нибудь придумывать. Причины. Боже мой, какие ещё нужны причины?

- Ключ? Убитый? Вы сломали ключ у него в замке? Вы открывали его квартиру, мадам де Шамплен? - Да нет же, Господи! - Потом так смеялись! Когда уже ты рассверлил мой замок и мы ввалились ко мне к коридор. И начали целоваться. Сразу. Без предисловий. И смеяться. А потом перестали. Смеяться перестали. Как ты целуешь! Да неужели так можно целоваться? И ноги ослабели, и мы упали прямо на пол, тут же, возле арки в салон. Пуговицы оборвал мне на блузе. Крючки на бюстгалтере. Руки твои. Руки твои на моей спине. Я никогда не перестану тебя хотеть. Никогда! Последней сукой себя чувствую. Если бы ты только знал, как я ненавижу себя иногда за это! Но ничего, ничего не могу с собой поделать. Руки твои на моей спине. Когда ты движешь свои ладони, одну вверх, другую вниз. Что ещё ты там делаешь? Я умру у тебя в руках когда-нибудь. Что хочешь. Всё что ты хочешь, Господи, забери у меня. Только не лишай его. Я кончила, кажется, ещё до того, как он в меня вошёл. Вырывалась и кричала, и всё со мною случилось. Вся мокрая. Что-то билось и вибрировало внутри. Невыносимо остро. И я  хохотала, как сумасшедшая, отталкивая его. А он сел и не поверил, что такого со мною не было никогда. Хоть я была замужем десять лет. Хоть муж был не первым моим мужчиной. И не вторым. И не третьим.

10.
- Мы здесь, Арчи! -  помахала рукой Элен, но излишне. Он уже увидел их и двигался между столиками, чуть картинно лавируя, почти инстинктивно красуясь перед своей и чужой женщиной. Высокий, светловолосый, яркоглазый. Его портил только наметившийся двойной подбородок, но его было видно только в профиль. Мэслоу себя в профиль не видел, похоже, никогда.
- Это просто Голливуд! – Воскликнул писатель, шумно усаживаясь рядом с Элен и отодвигая её вглубь зелёного диванчика. Он тут же взял нож, вилку и принялся резать её лангет.
- Ага! – Отреагировал на беспардонное захватничество Вольшов, насмешливо подняв брови и скривив губы. Потом глянул на смущенную Элен, - Мы сейчас закажем ещё.
- О! Прости, дорогая, - заметил оплошность Мэслоу, и, не переставая жевать, стал оправдываться: - Я голоден ужасно! Уж-жасно хочу есть! Но это просто Голливуд, господа.
- Мы уже товарищи, - наклонил голову Вольшов.
- О! Правда? Всегда «за», – и без перехода: - Я там был. В самом их логове. И видел их главного. Мальчишка. Лет пятнадцать.
- Они обычно старше, - заметил Вольшов, - Просто недокормленные, малорослые.
- Думаете? Может быть. Может, и старше, но ненамного. И ещё несколько совсем сопляков. Один чёрный, кашлял жутко. Мелькнул в глубине. Но я рассмотрел. Негритёнок. – Мэслоу с аппетитом ел и рассказывал, не переставая жевать и не обращая внимания на напряженные взгяды соседей по столику. – Новостройки, грязь кругом, гаражи, они, как стая животных каких-то, доисторических, и такая труба. Бетонная. Метра полтора в диаметре. Торчит из земли. С наклоном так. Не знаю, что там могло бы быть... И куда-то уходит... закопана... и тепло там явно... пар шёл... Колорит! Голливуд! Надо записать... Черт. Где мой блокнот?.. – Он быстро похлопал себя по карманам, - Неужели потерял. Черт!
- Ты купил им какой-нибудь еды? – спросила Элен, её раскованность пропала, и она будто даже побледнела.
- Да, конечно. Конечно, дорогая. Я ведь хочу завязать дружеские отношения. Это важно. Купил, конечно. Не только еду. Зубную пасту, шампунь, мыло купил.
- Не думаю, что там есть вода, в вашем Голливуде, - хмыкнула Жаклин и сжала руку Вольшова. – Думаете, они там сегодня наконец смогут ванну принять благодаря вашему мылу и шампуню? Большие сомнения.
- Это, конечно, так. Вы правы, - промямлил он. Затем добавил живее. -  Не важно. Они меня приняли. Я это сразу почувствовал, - не дал сбить себя  с восторженной ноты писатель.
- Vous ne sont pas de ce monde, (Вы не от мира сего) – Пробормотала Жаклин.
- Ты когда уехал в Канаду? Ты же здесь родился? – Спросил Вольшов.
- Мне было семнадцать. С родителями уехал в перестройку. И вы напрасно так... – он поднял указательный палец и глянул на  Жаклин. – Во-первых, я прекрасно знаю эту страну, а во-вторых, я хоть и иностранец, но приехал помочь. А местные, - он бросил быстрый взгяд на Вольшова, - не вы, не вы... хорошо... Но большинство, вообще знать о них ничего не хочет!
- Это несправедливо, - начал было Вольшов, но Мэслоу напористо продолжил, не дав ему сказать.
- Я вчера смотрел в интернете информацию о положении дел в этой...гм… области. И любопытный опросничек там был. Эх! Где же мой блокнот? Я всё записал... Он был со мною с утра или я оставил?..Ты не видела на столе, когда мы уходили? – Он строго глянул на жену, будто это была её оплошность, что драгоценного блокнота нет на месте. Но та только пожала плечами.
- Горничная найдёт, на столе оставит. Вы в каком отеле остановились? – Спросила Жаклин.
- О нет-нет! Мы не в отеле. Я снял квартиру на два месяца. Отель слишком дорого. Я здесь знаю цены. - Мэслоу с гордостью улыбнулся, потом вернул лицу строгое выражение, - так вот статистика... да я и так помню... об отношении к бездомным детям. Детям, заметьте, не просто бомжам. Потрясающе! Где-то из 350-ти  сто сказали – нечего было рожать, двести – мне всё равно, сорок – они меня раздражают, две последние цифры я точно помню, восемь – мне их жаль и двое – я им помогаю. Улавливаете? Всем наплевать! Этими двоими можно пренебречь, а жаль там или нет – ваши личные подробности, просто перед собой, небось, стыдно было сказать, что наплевать.  Из 350-ти человек. Дво-е!
- Есть ложь большая, есть малая и есть статистика, - поморщился Вольшов. – Ты упрощаешь, друг Маслов.
- Мэслоу.
- Угу. Ты упрощаешь. Для сочувствия нужно иметь силы. И возможность помочь. Иначе - просто тянуть жилы из самого себя. А когда живёшь в постоянном напряге, их часто нет. Для себя, своих – нет.  И потом, как ты себе это представляешь - помогать? Давать им деньги нельзя. Это просто на клей. В милицию сдавать? Они бегут, из приёмников бегут. Дома, видно, тоже был не сахар, если в трубу-то твою полезли...
- Их можно забирать, усыновлять, удочерять, я не знаю... Ты же делаешь что-то!
- Да что я делаю?... зашил ему физиономию... чтобы он зимой замёрз... или выжил, подрос да пырнул какого-нибудь работягу, а потом я того зашивал? Что говорить. Думаешь, только в черствости дело? Как же! Бюрократия! Ты же не знаешь!.. Простой пример. У меня один коллега взял сейчас к себе бездомного мальчишку. Так не может оформить. Хочет опекунство оформить, жить у себя оставить и не может. Ведь бездомный же, твою мать! – буркнул в сторону Вольшов, не удержавшись. -  Документов нет. Прописать невозможно. Бумаг нет – человека нет!.
- Кто взял ребёнка? – Спросила Жаклин.
- Санин. Медбрат у нас на скорой. Покормил когда-то пацана беспризорного, а тот у него бумажник украл, узнал адрес и пришёл к нему, принёс назад и документы, и деньги, между прочим.
- Неглупо, - ухмыльнулся писатель.
- Да хороший пацан-то! В музыкальной школе когда-то учился... С матерью жил где-то в Сибири. Мать умерла, а тётка-опекунша отвезла в Питер, в мореходку. Запёрла куда подальше, понимаете? А у него дело не пошло. Болеть стал. Не знаю уже что там. Выгнали, в общем. Отправили в детприёмник, а за ним никто не приехал. Он сидел там, сидел, да и дёру. Пристал к бродягам, на юга подался... Санин его к нам приводил обследовать... Не за едой будь сказано! Ё-моё!.. И ВИЧ у него, похоже...
- Мы в ответе за тех, кого приручили, - назидательно и почти презрительно процедил Мэслоу.
- У тебя есть дети? Нет? У Санина своих двое. За них он не в ответе? – Вольшов махнул рукой и хотел что-то добавить, но зазвонил его мобильник. Он посмотрел на номер, извинился, выбрался из-за стола и выдал телефонную скороговорку. – Привет. Я скоро буду. Нет, не купил. Где я сейчас куплю? Ну, хорошо. Хорошо. Пока.
- Труба зовёт? – Усмехнулся Мэслоу.
- Да. К сожалению. Оставляю вас. Если что – звоните.  – Он написал на салфетке телефон, пожал протянутую руку писателя, кивнул Элен, наткнулся на взгляд Жаклин, чуть пожал плечами и, быстро отвернувшись, пошёл прочь. Потом вернулся и сказал Мэслоу, - Я заплачу, оставь только чаевые.