Стать поэтом в Ялте - 2

       Большую роль в  моем  становлении сыграло, как и в  жизни Чехова, так называемое  «многописание». В редакции газеты, как завотделом  сельского хозяйства (почти по Марку  Твену!), я  отвечал за разворот - две страницы в середине газеты. Их надо было заполнять материалами, да  еще и находить «информашки» на первую полосу. Писал много и «с  колес» - буквально тотчас после  возвращения  из поездки в  село. Редактор газеты, Григорий  Болтунов, был нашим соседом по четырехквартирному  дому; еще  одним  соседом был Павел Неумоин, завотделом  писем. Заместителем редактора был Дмитрий Мелюшкин - все говорящие фамилии! Собственно, благодаря  такому  соседству я  и попал в  газету - сначала на  должность фотокорреспондента, а  потом литсотрудника и заведующего отделом. Продолжалось моя  журналистская  карьера года  два. Это была довольно жесткая выучка: надо было писать на  точно определенную тему, в  точный  срок и в  точно установленном  объеме - чтобы  материал  поместился  в  газетной полосе. Это была еще и школа стилистики. Павел Федорович, бывало, вскрывал письма от читателей  и  громко зачитывал очередной  перл: «Иван Петрович заболел параличью…». Дружно смеялись. Да  и сам он был горазд на  «юмористику»: «Доярка Марья  Ивановна  проснулась в  это утро радостной. Да и как не радоваться: сегодня  почтальон должен принести газету  «Правда» с речью товарища  Брежнева  на пленуме ЦК КПСС»…  Читал я  в  Шатках много - русскую и зарубежную классику, восполняя  пробелы, которые копились с детских времен. Увы, не было рядом  со мной  человека, который  бы  сказал: Гена, не читай  про Павлика Морозова или «Мальчика из Уржума» (эту поделку про детские  годы пламенных революционеров), - читай «Один день Ивана  Денисовича». Или «Матренин двор»… Прочитал, но уже  довольно поздно…
       Забегая  вперед, скажу, что первым человеком, который  обратил профессиональное внимание  на мои стихотворные опусы, был ныне покойный Николай Кобзев, профессор Симферопольского университета. Коля Кобзев писал про Александра Грина, что соответствовало его романтической натуре. Он был человеком ярко выраженной интеллигентности, богемного типа, с  длинным волосами, расчесанными «а ля  Гоголь», с  одной  рукой… Любил угощать нас напитком, который  именовал «Кобзи-кола»: это смесь кока-колы с водкой… Действительно, интересная  комбинация. В начале  нынешнего века он написал большую рецензию на  мой  второй поэтический  сборник, отметив  качество, которое обозначил так: «тотальная метафоризация». И вправду, среди стихотворных строк  вдруг выскакивали такие  перлы, как в  стихотворении «Карабурун»: «И соком  спелой  ежевики // Тавриду  заливает ночь»… Метафора  чистейшей  воды: ночи в  Крыму  густо-фиолетовы, как сок ягоды. Или рассвет над Ялтой: «Алый  фартук  небосвода // Колет звездная  игла»…
       Еще раньше  со мной  возился  гурзуфский поэт Леонард Кондрашенко. Леонард Иванович писал лирику так, что сердце мое, сердце крымского неофита, заходилось от радости:
Отвердевает в  сердце Крым.
Я привыкаю к  кипарисам,
К вершинам  гор, отменно лысым,
К туманам, длинным и седым.
Отвердевает в  сердце Крым…

     С Леонардом Ивановичем  мы познакомились на  Пушкинских поэтических праздниках в  Гурзуфе: как организатор праздника, он обычно открывал  выступления  поэтов, среди которых были и Михаил Дудин, и Белла Ахмадулина, и Борис  Чичибабин… Кондрашенко написал  вступительную заметку к  первой  моей подборке стихов в  газете «Советский  Крым» - было это в начале  90-х годов. Так сказать, крестный  отец. Но беда моя  была в том, что я  служил  директором  музея, по уши был занять музейными делами, научной  работой, а потом еще и преподаванием  в  вузе. Стихи были просто отдушиной… Хобби. Покойный  поэт Володя  Куковякин говаривал: Шалюгин знает, как надо писать стихи, но сам  не умеет… Но, к  счастью, были  у  меня  встречи  еще и с  Беллой  Ахмадулиной - это еще в конце  80-х годов. Я читал ей  свои стихи в  Гурзуфе,  Чеховском саду, и потом в  Москве - она вслушивалась и говорила: да я  вижу, ощущаю образы, но не всегда слышу… Над звукописью я потом  много работал… Читал я  стихи и Борису  Чичибабину. Он слушал доброжелательно, но был очень осторожен в  оценках: знал, что уровень версификации даже у  графоманов  сильно возрос, и обычно отмалчивался, чтобы  не попасть впросак. Такая история, кстати, случилась с  Чеховым в  мелиховские годы. К нему  приехал знакомый ялтинский  поэт Владимир Шуф с  поэмой  «Баклан» на балаклавский  сюжет; Чехов  разругал ее как эпигонское  сочинение. А тем  временем  журнал «Вестник  Европы» взял да и напечатал поэму... Чехов ощущал себя  дураком.
       Знаменитые шестидесятые годы, когда  за  умы молодежи бились физики и лирики, не могли не оставить отпечаток  на  моих воззрениях. В 1960 году  мне было 14 лет. Конечно, я  был далек от столичных веяний, от вознесенско-евтушенко-окуджавской  фронды, от эпатажных выставок, новаторских театральных веяний. До нашей  глубинки  доходило карикатурное подражание  столичным стилягам: отращивали волосы, зауживали брюки, выискивали ботинки на  толстой  резине…  Переворот 1964 года, когда  законного главу  государства Никиту Хрущова скинули с  вершины  власти, я  воспринял как личную трагедию, как  предательство идей  демократии и свободы. Но надо сказать честно, никакой  политически заостренной  позиции у  меня  тогда  не было, да  и быть не могло и по возрасту, и воспитанию. Я был сыном  милицейского офицера, фронтовика, коммуниста. Мы  жили в  Талызине, районном  селе, когда в  1953 году умер Сталин. Помню завывание черного репродуктора, плач  матери и сестры  Нины, которая  была старше меня  на семь лет… Но особенно врезалось в  память, как  однажды отец  пришел с  работы, вынул портрет Сталина  из застекленной  рамы и положил его у  порога. Мы  ходили по лику вождя и вытирали об усы ноги… Об этих воспоминаниях у меня  написано стихотворение «Детство. 1953 год».

ДЕТСТВО. 1953 ГОД.
Загорался вечерами
Свет от лампы Ильича,
Освещая в грубой раме
Фоторобот Усача.
В марте плакала природа.
Сталин умер. Маленков
Уличил врага народа,
Надавал ему пинков.*
Целый день оркестры выли.
От околышей красна
Двухквартирная могила,
Коммунальная страна...
Сухари страна мочила,
Самогонкою в мороз
Согревалась - и строчила
За доносами донос.
Зэки просеки рубили.
Лагеря стояли в ряд...
Мы за мельницу ходили
Собирать сухих опят.
Ветряка скрипели крылья,
Глухо пели жернова...
Нам и слова не внушили
Про гражданские права.
Жернова мололи кости...
Человеческую пыль
Разметала по погостам
Сатанинская из сил.
Сила мяла и месила
Вяло стонущий народ.
А меня судьба носила
За морковью в огород...
Детство скучно и печально.
То морозы, то дожди...
На листе моем похвальном
Пролетарские вожди
Смотрят строго, величаво
На немытую морковь,
Вопрошая: Хочешь славы?
Будь готов!
                - Всегда готов!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* В 50-х годах была популярна частушка:
Берия, Берия вышел из доверия,
А товарищ Маленков надавал ему пинков…

       Работа  в редакции газеты сильно повлияла на  мое становление. Я часто и много ездил по району и воочию видел плоды  партийного руководства сельским хозяйством. После поездки в  Америку Хрущов бросил клич   внедрять кукурузу. Ее стали сеять чуть ли не на Северном полюсе. Засевали сотни гектаров, а  вырастали жалкие тычинки. Колхозам  выплачивали страховку, а  кормить скот было нечем. Я сам  видел, как  снимали с  крыш  старую, полусгнившую солому и запаривали ее  с  добавлением  комбикорма: этой бурдой кормили бедных коровок. Чтобы  подоить, приходилось поднимать животное  на веревках - самостоятельно стоять у  коров  не было сил… Это бедствие, постигшее село в начале 60-х годов,  било и по моим юным мозгам. Написал я  стихи «Машина ехала вдоль поля…»:
     Машина ехала вдоль поля,
     Литыми шинами шурша.
     Большой товарищ из райкома
     Сказал: "А озимь хороша!"

     И мы, попавшие случайно
     В колоду с козырным тузом,
     Сидели молча. И печально
     Чернели плеши за окном...

     Кругом разбитые дороги,
     И не ухожена земля...
     Невозмутимо дремлют боги,
     Держась партийного руля.

     И кажется - страну накрыла,
     Лишив людей живых надежд,
     В сознаньи мудрости и силы
     Начальника большая плешь...

      Это картинка с  натуры. Конечно, позднее я стихи подправил, убрав  шероховатости, но тогдашнее мое настроение передано точно. И позже я  пытался обобщить в  стихотворных строчках свои представления  о том, почему  страна  стоит на  месте. Я видел сельские  церкви, превращенные в  склады для  солярки; бочки потом выбрасывали и склад превращали в хранилище зерна, Потом тут открывали клуб и показывали кино… Точно так же  поступили и с  храмом Христа Спасителя. Взорвали. Вырыли котлован для  гигантской  башни Дома Советов. Дворец не построили, зато в  котловане оборудовали плавательный  бассейн. Я, помнится, в  нем  купался, задыхаясь от обильной хлорки. И, наконец, собрали с народа деньги, чтобы  заново отстроить взорванный  храм… Ломали и перестаивали… А надо сохранять старое и рядом строить новое - вот тогда народное  достояние будет прирастать.

                (продолжение  следует)