Ронни Кёртис, идол

Всё то же, всё те же...
Мадам отвернулась, но как не узнать: задница отклячена, локоть на стойке, и по прежнему - "Пыф-ф-ф-ф" после каждой затяжки. Ага, оборачивается. Ну, что ж, могло быть и хуже. В 89-м, помнится, брови были подтянуты аж под самые кудряшки, а сейчас - вылитая та, что на картинках рядом с Ронни: "яркая и чуть утомлённая".

Кабак тот же! Поразительно; кабак до мелочей, до тонкостей тот же. Даже пыль лежит в тех же местах - на часах, на панно с барельефами машин, и только музычка другая:

...I'm drowning in the back seat of'61 Bel Air,

I got a mothful of your hair...

- единственная допустимая здесь вещь, кроме Его песен.

Ему бы понравилось, говорят, Он бы оценил. Так и крутят: девяносто девять пластинок в автомате - Его песни, и единственная "Бел Эйр 61-го года" - какой-то пацанвы... как же их... а! - "Old 97s".

Столик, за которым сидел старик, так и назывался - столик Бел Эйр: над столом нависал гипсовый барельеф крылатого зада Бэл-Эйра шестьдесят первого года, выкрашенный - конечно же! - в тот самый ядовито-зелёный цвет. С краской перестарались, оценил старик. Много с чем перестарались, добавил он про себя.

У подъездов к кабаку на него бросились было репортёры, но он походя отшил их, силясь понять, какие же изменения увидит в этом году. Смущала вывеска: что-то с ней было не так, но он не мог понять, что именно. Тот же шест с рыжими светящимися буквами Truck'n'Roll, та же приписка белым пластиком по низу: Motel...

И вдруг он сообразил - вывеску сменили полностью, она возвышалась теперь на добрую сотню футов вместо двадцати что были раньше, но внешне не изменилась.

Ага, крякнул он от удовольствия, как бывало всякий раз, когда он находил очередные перемены в этом Незыблемом Святилище Ронни Кёртиса, Где Всё Сохранено Как При Его Жизни.

Конечно, старика уже узнавали - и любопытные, толпами слонявшиеся вокруг кабака в этот знаменательный для города и всей страны день, и журналюги, мухами облеплявшие всё, что могло представлять интерес. Но, памятуя пару случаев с разбитыми камерами в прошлые годы, и угрюмую молчаливость старика, особо ему не досаждали.
Да, приехал Один Из - но самый неинтересный, пусть и бывавший на Тех Концертах, видевший Его, но... нет, чёрт возьми, этот вздорный дед, заросший безобразной бородищей, не дающий интервью, и не желающий извлекать пользы из процесса, не очень был им всем нужен.

- О, Старый Фрукт едет! Глянь, глянь, смотри - я успел его заснять. Не, ну смотри какая рожа, даже не улыбнётся!

- Мистер Киви, скажите что-нибудь, мистер Киви!..

Ну, конечно, вот и машина. Нет, Та Самая стоит за бронированным стеклом гаража в Далласе. Но именно на этой новой прибыла сегодня Мадам (за рулём), Жан-Лу (на пассажирском сиденье, но уже не водя по ляжке соседки своими тонкими пальцами, как раньше), а на заднем сиденье Задрыга Кристофер и толстомясый сынок Майкла.
Конечно, если пройтись по задворкам Мэйна, то в неприметном гараже, устроенном в старой пожарной части, можно найти несколько чёрных кадиллаков и зелёный роллс, на котором кампания добиралась из аэропорта, но сюда, к кабаку, подъехать нужно именно и только на зелёном Бэл-Эйре. Иначе пропадёт... как это здесь называется? Дух Ронни И Его Команды И Старых Добрых Времён.


- Тьфу, провались ты! - подумал старик, заходя в кабак. На стоянке его обступила толпа, схлынула, и только один из тракеров - краснощёкий детина в джинсовом комбинезоне и ремне с гигантской бляхой, протиснулся вместе с ним в кабак, восторженно глядя на старика и, моментально меняя выражение лица, при виде неприметного парня с буграми мышц под чёрной водолазкой, преграждавшего вход в кабак.

- Только для приглашённых сегодня, извините, - прошелестел охранник, легко удерживая тракера у входа.

- Да ты чё? - набычился водила, - ты чё, тут не тюрьма: куда хочу - туда вхожу!


- Сегодня закрытое мероприятие, мистер, все прекрасно это понимают, не так ли? - улыбка не сходила с лица охранника, а рука действовала как бы отдельно от этого дружелюбия, и дальнобойщик вдруг задохнулся и стал медленно оседать на правый бок, будто споткнувшись обо что-то.


- Дай пройти парню, ты, мор-р-рда! - старик схватил охранника за запястье, - Он со мной.


- Ну, если так, мистер Киви... - охранник змеинно улыбнулся и отпустил кривящегося от боли шофёра.


Старик часто так делал: приезжая один, он выхватывал кого-нибудь, показавшегося ему интересным, из толпы, и вёл с собою в кабак, куда в Этот День не пускали никого, кроме Старых Друзей Ронни.
Его самого, не относимого организаторами к этой привилегированной категории, стали пускать почему-то сразу, много лет назад, без лишних вопросов. Уж больно экзотичен был мужик с огромной курчавой бородой, бритым черепом в шрамах и в такой же, как у Ронни красноклетчатой ковбойке с закатанными рукавами. Да и общий накал Дня Ронни Кёртиса тогда, в середине семидесятых, был не таким - пара сотен Бел-Эйров, столько же разукрашенных трейлеров, десяток корреспондентов провинциальных газет. Немного, но для тогдашнего Смоллвиля грандиозное событие.



16 октября, день скандального концерта, который они с группой дали в 68-м, и продолжали давать - с тем же репертуаром и тем же мордобоем по окончании, вплоть до гибели Ронни в 73-м - стало поистине Днём города.
Сначала Хёрб хотел перестроить кабак, но быстро сообразил, что именно старые стены и наведённая на них патина "того самого времени" - золотая жила, которую следует использовать по-максимуму.
С течением времени разбогатевший Хёрб стал Папашей Хёрбом, мэром городка, быстро становящегося городом. Уже в новой должности он получил предложение о комплексном сотрудничестве (о, эти сладкие слова!) от всесильного лейбла "Гаррима-Рекордс".

Изящный Жан-Лу, совладелец Гарримы, почтил Папашу своим присутствием, и они долго совещались: сначала закрывшись в кабинете мэра, потом - в его Убежище (уютном борделе с бассейном и пальмами), позже - с целой армией референтов, на расширенном заседании. Возглавлять это заседание приехала сама Мадам, на два процента обогнавшая Жана-Лу в объёме владения Гарримой. И мэр сдался - легко, с радостью, со сладким нытьём в паховой области, и с предвкушением заоблачных перспектив.

Он не прогадал.

Папаша Хёрб, занявший на сегодня своё место за стойкой (управлял заведением его внучок - прыщавая орясина), о чём-то тихо и значительно беседовал с Мадам, а она, привыкшая доверять своему проныре-мужу, слушала мэра вполуха, наматывая прядь жёлтых волос на палец.

- Интересно, свои или нет, - ткнул скрюченной кистью старик в сторону Мадам.

- Чего? - только-только отошедший от удара в печень дальнобойщик оглянулся в ту сторону. - Ох, да это ж мадам Кёртис! - у него явно опять перехватило дыхание.


Старик поджал губы, чувствуя, что теряет возможного собеседника, оказавшегося на поверку обыкновенным фанатом.

- Эй, парень... она - обычный бизнесмен с тяжёлым и грязным прошлым. Поверь.


- Кто? - водила недоуменно воззрился на старика. - Эй, мистер, что вы тут такое говорите?! Это же мадам Кёртис, чёрт возьми!

- Ну, ладно, ладно, я не её имел в виду, остынь.


Жан-Лу, доказывая что-то Папаше, по обыкновению набрасывал пальцем на стойке какие-то схемы, Хёрб не понимал их, подзывал референтов, то одного, то другого, и лишь Мадам среди этой кутерьмы оставалась неподвижна, и как бы парила в облаке сигарного дыма.
Потолочный вентилятор забивал ей дым в причёску, ток воздуха разметал какие-то записи старшего референта, поджарого старика, взметнул их кверху, и референт стал подпрыгивать, нарушая тёмную гармонию этого места.


- Уймись, Малколм! - рявкнул мэр. - И что, что с выставкой? - уже возвращаясь к разговору с Жаном-Лу.


- Тридцать девять и девять десятых, старина, больше не дадим, - отвечал тот, и беседа возобновилась.


- Ну, что, парень, для чего ты здесь? - задал свой излюбленный вопрос старик сидящему напротив водиле.


- А-а-а, в смысле? - отвечал тот, не дожевав яблочного пирога. - Так сегодня же День Ронни, старик... э-э-э... мистер Киви. Чего уж тут непонятного. Вот, приехал сюда на День Ронни, и привёз своего Мака на выставку - может приз там отхвачу. Я знаешь сколько в него денег вклепал? Да одни хромированные бамперы... - и дальнобойщик пустился в долгие описания.


- ...А логотип, Хёрб, старина, - подмигивал мэру Жан-Лу, - Логотип, забыл? Права на логотип забыл, - более грозно прибавил он, перегибаясь через стойку. - Я что, каждый раз должен напоминать тебе о логотипе?


- Ага, ну давай, давай, посудись со мной, чёртов лягушатник, - вроде бы и добродушно, но не менее грозно отвечал Хёрб, но возвысившиеся было голоса, потонули в шорохе бумаг.


- Да оставьте вы меня в покое! - потребовала Мадам у спорящих, и старик резко обернулся на звук голоса, которого не слышал с прошлого октября.

Голос уже старушечий, отметил он. И шея вытянулась, как у ощипанной курицы, добавил он про себя. И заморщинилась вся.


- Мистер, мистер Фрукт!.. Ой, простите, мистер Киви, а можно, - сосед старика дергал его за рукав, - а можно, как думаете, подойти к Мадам Кёртис за автографом?


- Слушай, парень, а что за грузовик у тебя, говоришь? Мак? Вот пересел бы ты через столик, а - там как раз маковский бампер на стене.


Старик вспоминал...

Как костистая лапа Жана-Лу частенько оказывалась на бедре Мадам во время их переездов. Как Жан-Лу всегда занимал переднее место - то ли поближе к ней, то ли чтоб не быть в компании наркоманов, примостившихся на заднем сиденье, как объяснял он сам. Да и само имечко - Мадам, ввёл в обиход именно он, гордившийся своей французскостью.
Постучал, вспомнил старик, лакированным ногтем по стеклу Бэл-Эйра, где они уже напустили ядовитого дыма под самую крышу, потом склонился к окну, увидел её и, ещё согнувшись в поклоне, отмочил:


- Мадам Кёртис, если я не ошибаюсь?


Машина буквально взорвалась от гогота.


- Эй, мадам, вылазь! Открыть вам дверь, мадам, твоё величество? - подзуживали сзади, и она, неожиданно элегантно для юной наркоманки, выросшей на техасской ферме, вышла из машины, качнулась, посмотрела на Жана Лу и... заблевала ему ботинки.


Странно, он всегда предпочитал вести дела именно с ней.
Что-что, а дела она любила. Подхваченная за полгода до этого из паршивой забегаловки на 33-м шоссе, где они давали концерт за бесплатную жратву и 25 долларов на всех, она умела вести дела, наверное, от природы. Ронни влюбился в неё на второй же день. Она тогда умела только визгливо смеяться, задавать вопросы вроде "А ты видел когда-нибудь Элвиса?", да целоваться. Да-а, это она умела!

- Не стоит, мадам Кёртис, это небольшое недоразумение быстро забудется, - сказал тогда Жан-Лу, - Я из компании "Гаррима-Рекордс", мадам, меня прислали для постоянного сопровождения вашей группы на гастролях.

- Г-где? На ч-чём? - она ещё не отошла от марихуаны и спёртого воздуха.

- На гастролях, мадам. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли - перед вами друг. Компания хочет, чтобы все сделки по выступлениям, которые вы заключаете, проходили при моём участии. Я юрист, мадам, окончил Сорбонну.

- Кого-кого ты кончил? - вылез из машины Майкл. - Чего надо?!

Майкл всегда был грубоват, особенно же его бесили посредники; жалкие койоты, называл он их, и ещё не знал, что именно Жан-Лу, при деятельном участии Мадам, составит его будущее благополучие. Недолгое, к сожалению...

- Мистер Клотски, если я не ошибаюсь, Майкл Клотски? - учтиво повернулся к нему Жан-Лу. Я представитель компании...

Воспоминания старика были прерваны шумом и вознёй у входа: что-то там затевалось, кого-то не пускали, раздался взрыв ругани, и на этой весёлой и яростной волне внесли в кабак мускулистого охранника и пару раз прошлись по нему толпой поддатые дальнобойщики.


- Э, ребята, да тут мест до фига! Что ж ты нас не пускал, сволочь?!


Охранник вывернулся из леса джинсовых ног в жёлтых "катерпиллерах", встряхнулся и огородил ворвавшихся расставленными руками, приговаривая:

- Господа, назад, назад, давайте все успокоимся, пока я не вызвал подкрепление.

- Да он, сволочь, живой, гляди! - донеслось из толпы, и потянулись уже к охраннику руки, но мэр из-за новообретённой стойки рявкнул:

- А что это там, шериф, а?! - и толпа втянулась обратно на улицу. Джук-бокс перещёлкивает пластинку, и из его полированных внутренностей тягуче появляется “Хесус”:


...О-о-о, Хесус!

О, Хесус, Хесус, Хесус,

Наш маленький Иисус.

О-о-о, Хесус!

Ты приносишь нам...

Ты приносишь нам

Снадобья для счастья.

Снадобья для-я счастья.

О, Хесус, наш маленький Иисус!..



Да, вспоминал, старик, это было то, что впоследствии назвали "депрессивным периодом Кёртиса" и, Боже мой! - как его тогда рвали на куски всякие Комитеты Христианских Дев и Лиги Поборников Веры... Вот из-за этого самого Иисуса-Хесуса. Маленького, резкого в движениях, с волосатыми толстыми пальцами - спасителя, избавителя, дарящего радужные сны. Продававшего эти сны - по полтиннику за пакетик белого, или по десятке за пучок сушняка.
"Хесус-блюз", о-о-о!..
Десятый этаж Конгресс-Плазы в Чикаго, выше которого только безобразные светящиеся буквы вывески, мешающие спать. Буквы, голуби на подоконнике, рёв Мадам, её конвульсии на атласных синих простынях, и нечеловеческий её хрип:

- Звони Хесусу, сволочь!

- Нет, дорогая, перебьёшься, терпи, пересушивайся.

- Звони Хесусу, у-у-у!!!..

И Хесус приходил, и Ронни вставал у окна, отгораживался шторой, и курил принесённый чёртовым чиканосом косячок (отборный, отличный, надо признать!), а сам Хесус всё делал за Мадам - готовил снадобье, разводил его, грел - и она вскоре забывалась, вытянувшись в струну, разведя руки во всепрощающем жесте, и улыбка счастья растягивала её впалые щёки.

О-о-о, Хесус!..

Пластинка оканчивается, автомат совершает сложные эволюции под прозрачно-неоновой крышкой, видно как механическая рука берёт новый винил и укладывает его под иглу. Игла прикасается к поверхности и вытягивает из бездушной материи живой человеческий голос:


Я не хочу, мама...

(ту-тум-дудум - проигрыш)

Я не желаю, мама...

(ту-тум-дудудудудум)

Мама, о-о-о, мама!..


И всем тогда было понятно, о чём эта песня, и чего он - "волосатик", "предатель своей страны", этот "нахлебник государства" - чего именно он не желает, хотя кроме слов "я не хочу, мама", в песне не было больше ничего.
И песня пошла.
О, как она пошла!
Говорили, что не только замаскированные русские в своих бешеных истребителях, не только партизаны в подземных ходах, но и эта песня закончила тогда войну.
И для неё сразу придумали период - "антивоенный".

- Чёрта с два! - старик длинно плюнул под стол и сжал кулаки.

Чёрта лысого! Это змей-француз "увидел потенциал песни", и заставлял петь её везде, где собиралось более одного корреспондента. А редко вылезавшая из потустороннего мира Мадам с каждым его, Жана-Лу, словом, утвердительно роняла голову на грудь, потом вскидывала и опять роняла.
А песня была не о войне.

- И будьте вы прокляты с вашим маркетингом, - бурчал старик, пытаясь вспомнить, о чём же, на самом деле, была песня.

- Ещё что-нибудь, мистер Киви? - спросила официантка в хрустком бордовом костюме.

Старик обернулся к ней, думая о своём и, глядя на Мадам, ответил:

- Бурбона, детка. В высокий стакан, на три пальца, и чтобы льдом - до верху, хорошо?

- Мистер Киви, сожалею, но у нас не подают крепкие спиртные напитки, - внимательно-равнодушный взгляд, белая салфетка логотипом наружу, участливый полупоклон.

- Что-о? С каких пор?

- Видите ли, мистер Киви, комиссия Штата...

- Ладно, чёрт с вами. Ещё пива, и оставь салфетку - вот эту, да, да.


Вот он, логотип, говорят - один из самых дорогих товарных знаков в мире: на салфетке, на бейсболках, на половине страны, даже на официальных бумагах Гаррима-Рекордс. Та самая фотка, ставшая и логотипом и "Квинтэссенцией Протеста", "Выражением Духа Поколения", и так далее, до бесконечности. Пожалуй, более известная, чем фотография романтического Че работы Альберто Корды.
Ронни заснят в прыжке, длинные волосы вздыблены, в правой руке поднятая гитара, левой, вытянутой книзу, с расставленными пальцами, он как бы отрицает всё, что находится там, внизу. Голова откинута назад, страдальческое выражение лица...
Всё это теперь удачно переведено на салфетку, и ещё на миллионы миллионов других вещей, чьи производители готовы отстегнуть немного правообладателю - Мадам и всей Гаррима-Рекордс.


Старик помнил, как была сделана эта фотография. Здесь, в этом кабаке, вечером 16 октября 1968 года. Сорок лет назад.
Не стоило её петь, эту песню, думал он, и сочинять её не стоило.
Точнее - записывать весь тот бред, что изливался на форзацы Библии здесь, в 26 номере отеля для проезжих дальнобойщиков. Не стоило и скатываться до такого состояния, думал он, вертя в руках салфетку - чтоб из тебя лезла всякая гниль - много чего не стоило. Жить по-другому надо было.


...Здесь всё прогнило до земной коры,

Не осталось травы, и прямо по этой коре

Хо-о-одят тени...


Надо же, какой, чёрт подери, отборный бред! Песня вырвалась из автомата как раз в тот момент, когда старик вспомнил о ней, не желая вспоминать составляющие её слова.


...Наверное, где-то есть лучше места,

Но я уже не верю.

(тум-дааа-тум-даааа - проигрыш, и переход к кричащему припеву):

Сбрось сюда бомбу, Сталин,

И ты, Мао, добавь, не жалей!

Я жду бородатых казаков, Сталин,

Выпускай их из своих лагерей!


Конечно, за эту песню должны были бить.
За неё должны были и сажать, по идее, и собирались неоднократно, но спасала Гаррима, спасали быстрые автомобили или обдолбанные фанаты, спасали взятки и ещё что-то, а тогда, в 68-м, спас именно этот прыжок из расставленных шерифовых лап.
Спасая гитару (в первую очередь) и себя, Ронни прыгнул. Всё очень просто, никакого "протеста": гитара дорогая, а Гаррима платила им тогда всего десять тысяч в месяц на всех. И побег из кабака, где молодой ещё Хёрб объяснялся с полицией, и толпа потенциальных линчевателей крушит стойку и бесчинствует в кладовке, и кто-то из ястребов уже названивает в Бюро: у нас тут агенты красных, приезжайте...

Не виновата земля.
Это старик понял лет пятнадцать спустя, или более. Виновата Мадам. Виноват пролаза Жан-Лу, охмуривший её, прибравший к рукам её глупую тушку, женившийся на законной правообладательнице того, что ныне именуется Империей Ронни Кёртиса. Виновата грязь, сопровождавшая их отношения - её и Жана-Лу, тискавшихся по углам, и вылетавших из этих углов с перемазанными помадой рожами, стоило Ронни повернуть ключ в замке.

- Я уйду, малышка, а ты останешься на бобах со своим лягушатником, - угрожал он ей, наивный, а она смеялась ему в лицо, распялив измазанный рот, пьяная или под кайфом, или то и другое вместе.

- Да пропади ты хоть совсем, растворись, идиот, идиот!

И он пропал, в первый раз, на две недели, и Гаррима повесила на него все расходы по его же розыску. Пинкертоны нашли его заросшим и грязным настолько, что ни один человек в Тихуане его не узнавал - обычного белого парию, швыряющего из окна убого отеля бутылки на головы ночных прохожих.

- А чего ты хотел, милый? - спросил его тогда Жан-Лу, и это было хуже, чем холодное безразличие Мадам. - Чего ты хотел: ездить по кабакам всю жизнь, зарабатывая двадцатку в день? Или ты хотел жить по-человечески? Вот, я даю тебе возможность жить по-человечески: в шикарном отеле, с Хесусом на подхвате.

Второй раз он пропал уже на месяц, позвонив Хесусу от портье.

- Никогданезвонимнеотпортье!!! - выпалил Хесус, и буквально через минуту уже ждал его с полным набором всевозможных увеселений, но Ронни, с расцарапанной после очередного скандала щекой, в провонявшей потом ковбойке, потребовал другого:

- Документы, чико. Новый паспорт с моей фотографией, новые права - ну, всё в этом роде.

- Хм-м-м, - склонил голову Хесус, отставив коротенькую ногу в шёлковой штанине мешковатого костюма. - Хм-м-м... - промычал он во второй раз, сложив короткие ручки на груди и вглядываясь в Ронни.

- Двадцать пять штук, - поставил он диагноз, - и ты должен сам приехать ко мне: фотограф там, все дела.

- Сколько?!

- А что ты хотел, милый, - второй раз услышал Ронни, - я работаю со знаменитостями, я беру дорого, но поставляю а-атличнейший товар! В том числе и документы. Я возьму у Мадам, я правильно понял?..

И он покатился к лифту, и золочёные двери закрылись за ним, а Ронни остался стоять, забыв, что должен был уйти. Вспомнил - и ушёл, потерялся в кварталах Чикаго, отрастив щетину, которая к концу месяца стала бородой.
И вернулся, после процедур в негритянской парикмахерской в тупичке Брукфилда, когда молодой парикмахер вдруг отшатнулся, сбривая ему бороду, как от зачумлённого, с криком:

- Парень, Господи, да ты ведь Ронни Кёртис!

И опять был тяжёлый разговор с Жаном-Лу, и объяснения с Мадам, запрятанные в памяти, которую старик не хотел ворошить, наблюдая за Мадам сегодняшней, подтянутой, вылощенной, стройной как никогда.

- Гонки меня менее всего беспокоят, милый Хёрб, - говорила в это время она, выпрямившись на барном стуле и пуская дым в лицо мэра. - Это твоя епархия. Но если ты не забываешь о плате за логотип - я не забываю поговорить с губернатором твоего штата. Если ты ерепенишься, - она пошуршала салфеткой с фотографией Ронни, - если ты ерепенишься, то я НЕ говорю с губернатором, и он НЕ оставляет своих попыток перенести Ronny's Truck Cycle поближе к столице. Потому что, как ты помнишь, он сам метит в столицу.

- Дорогая, давай переведём разговор в более продуктивное русло, - перебил её Жан-Лу, почувствовавший напряжение затылка Хёрба. Напряжение свело бы на нет все его предыдущие старания. - Мы не обеднеем, Хёрб, дорогой, но давай как-нибудь миром, а, хорошо? Ну и славно, ну и умничка. А у тебя, насколько я помню, стадион строить надо, да? Мы поможем, поможем, дружище! - он похлопал мэра по плечу, снимая общее напряжение.

Что здесь по-настоящему осталось от тех лет? – думал старик. Те же лица, те же стены…
Нет. Не те.

Так было, когда он встречался в последний раз с Хесусом. Мекс, разбогатевший на героиновой рознице, презренная тварь, ставшая одним из его друзей, чем-то отличался от прежнего Хесуса, что-то уже было не то.
Как-то по-другому смотрел на него этот сальный коротышка, своеобычно склонив голову к плечу, изучая – тоже как всегда, но почему-то с печалью в глазах – так смотрят на покойника перед тем как подняться с колен и пойти выпивать в общий траурный зал.

- Что же ты задумал, амиго? – спросил Хесус.

- Ты получил деньги от неё? Что она сказала?

- Что ты, амиго, ничего не сказала, совсем ничего! Выписала чек, но – клянусь Девой Гваделупской! – я взял ровно 25 штук, ни центом больше, как и говорил. Она просто выписала чек.

- Ладно, давай.

- Отойдём, друг, давай отойдём куда-нибудь, да?

Они отошли к угловому дивану, утонули в нём (Хесус не доставал лапками до пола и показались ужасные белые носки над чёрными лаковыми башмаками) – Вот, - сказал он, протягивая Ронни коричневый конверт.

- Ты… Ты очумел, что ли?

- А что, нужен был Джон Смит? Э-э-э, амиго, ничего ты не понимаешь в нашем деле. Так лучше, поверь.

- А, ч-ч-ёрт! Джолион Киви! Ты соображаешь?! Может уж лучше сразу… а, ладно, чего уж теперь… - руки разжались, конверт с документами выпал, и Хесус принялся торопливо собирать их, недовольно бурча под нос.

- Я не спрашиваю, амиго, для чего это тебе нужно, но заверяю: по этим бумажкам ты можешь делать всё! Открывать фирмы, брать ссуды, да хоть избираться; в общем, не знаю, что именно у тебя в голове, Белыш, но бумаги настоящие. Хесус зря свой хлеб не ест.

…- Мадам Кёртис, и всё-таки, расскажите, когда именно вы почувствовали, что Третий Уход Ронни это навсегда, - интервьюировал её Избранный Журналист.
Он всегда в Этот День был один, единственный во всём кабаке представитель прессы, не считая двоих его подручных, операторов с огромными камерами. Один застыл напротив собеседников, второй мониторил зал. Старик как мог закрывался козырьком бейсболки.

- Сразу, мистер Ливни, в тот же день, - отвечала Мадам, чуть переигрывая с картинностью выбранного тона. – Я поняла: всё, Ронни не будет в нашей жизни. И когда Его нашли… Когда Его нашли – там, на углу Блуммингдейл и Вестерн… - судорожный всхлип, - Я уже знала, что его обязательно найдут мёртвым.

Да, хорошо подвернулся под автобус тот парень, - в который раз подумал Киви, и в который раз одёрнул себя: ну, не в смысле – “хорошо”, а в смысле – “удачно”… ну, то есть… ну, в общем, карта так легла.
А его собственная карта, после опознания (что там было опознавать, кроме пола и “Той Самой Красной Ковбойки”?), после похорон, сопровождавшихся национальным трауром – его карта сделала резкий поворот к Северу.

Да, да, кремация! Как же: обязательная кремация, на которой, якобы, покойный настаивал всю жизнь – как это мило! Насколько это в топорном стиле Мадам, и как это не похоже на Жана-Лу! Единственная, пожалуй, промашка французика.

- Поработать хочешь, Борода? – ухмылялся капитан траулера в тёмной забегаловке. – Да у меня тут пол-Нома работать хочет, умник. Ты что, нюхом их чуешь, крабов? Или как? Если ты их нюхом не чуешь – на хрена ты мне сдался, скажи?

- А какая может быть выручка, кэп? – спросил тогда Джолион, ещё не откликавшийся на своё новое имя.

- В хороший сезон… - капитан откинулся, изучая его, - А что у тебя бородища-то такая, а? Грек, что ли? И почему башку бреешь? Вши? В хороший сезон – до двадцати штук на брата, - продолжал он. – Усёк?

- У меня есть десять, кэп. Если я буду плохо работать – они ваши. Могу отдать прямо сейчас.

Капитан в недоумении подался вперёд.

- Скрыться хочешь? Смотри, парень, там море. Это хуже копов, умник, там настоящий ад. Ну, ладно, я долго говорить не люблю. Гони бабки, коль не брешешь. Беру тебя на один сезон, там посмотрим. Но учти – ты сам, дурак, напросился. Если будем поднимать клети по тридцать штук крабов весь сезон – твои бабки будут мне страховкой.
Ну ты и дурень, - добавил он, прощаясь.

С капитаном они ходили пять сезонов. В первый год клети ломились: не тридцать, и даже не сто тридцать: по сто пятьдесят – двести штук отборных, клешнястых крабов в каждой, и Джолион, надрываясь, тягал поплавки в полчеловека ростом своим крюком на длинном шесте.

- Давай, Фрукт (именно тогда прилепилось это прозвище), давай, борода, подтягивай, подтягивай, милый. На лебёдку заводи, на лебёдку, мать твою!..

Кораблик всем бортом ложится на мёртвую тушу моря, потом откачивается назад, потом опять на этот борт, где лебёдка, где трос, уходящий в море к поплавку, и нужно спустить крюк по этому тросу, зацепить, перевалить трос на лебёдку. Она, сгибаясь под тяжестью сетчатой клети, визжит как резаная, и крюком теперь надо цеплять уже саму клеть, подтягивать её к столу из нержавейки, раскрывать и вываливать копошащееся красно-шипастое содержимое. А на подходе уже новый поплавок, и опять шуга перехлёстывает через борт, и ты валишься, скользишь на спине, и тебя жахает о какие-то ящики со страшной силой, а клеть мотается в воздухе без твоего пригляда, и надо её во что бы то ни стало ловить…

В первый сезон он получил рекордные двадцать пять тысяч, и гоголем ходил по Ному до следующей путины, когда под конец уже не на что было купить пива. Ещё год назад он столько тратил за день. И девчонки (в основном – широколицые иннуитки) заглядывались на него, и знакомый шериф похлопывал по плечу, и хозяйка отеля прощала несвоевременные платежи.
Десять тысяч капитан зажал: обещал пустить в рост или сделать компаньоном, на выбор. Джолион не расстраивался: пусть всё идёт как идёт. А в барах его донимала всё одна и та же песня трагически ушедшего Ронни Кёртиса:


…Флорида, Флорида,

Штат зелёного крокодила,

Флорида, цветущий сад…


Совершенно затерялось в памяти: когда?.. В связи с чем было сочинено сие? Он исполнил её буквально пару раз – и поступило предложение от некоего монстра девелоперской индустрии, и на общем (тогда ещё общем) совете решено было отдаться.
И отдались, и хитрющий француз выторговал не конкретную сумму, а процент, который девелопер, роняя крокодилью слезу, отдавал им и отдаёт им по сю пору, переселяя изголодавшийся по солнцу народ “ближе к свету, во Флориду, цветущий сад": ну, т. е., в убогие болота Эверглейдса.
В Номе эта песенка была особенно популярна; конечно, ведь:


…Три тысячи миль сплошного пляжа,

Детка.

Солнце и открытые лица вокруг,

Детка…


И вот сейчас, из утробы светящегося бабблера, она размывает ритм фальшивыми нотами и взвизгом струны, от которого Майкл так и не смог избавиться, ни в трезвом ни в одурманенном состоянии. На этой песенке он, кажется, и сломался. Его нашли в ванной, сидящим на подогреваемом полу, на руке болтался ремень, и пена, засохшая на губах и подбородке, делала его каким-то особенно неживым.
Задрыга Кристофер отказался идти на похороны и сильно запил, да и вся группа (труппа, как их называл Жан-Лу) впала в прострацию и бездействие на полгода. Жан-Лу рвал и метал, но, успокоившись, стал готовить триумфальное возвращение, каковое и состоялось на футбольном далласском стадионе.
Вот и здесь, судя по постоянным подпрыгиваниям его тощего зада на стуле, он готовит что-то триумфальное, колоссальное и прибыльное. Журналиста с операторами уже нет, народ рассеянно слушает музыку (девяносто девять Его песен и одна – какой-то пацанвы; Ему бы понравилась), и лишь у стойки происходит что-то действительно серьёзное – по мнению участников.

…Бросил корабль Джолион после того как клеть всё-таки сорвалась с блока лебёдки и, распоров ему нос и ухо, швырнула об ящики так, что переломала почти все рёбра. Нос остался свёрнутым набок, ухо – оттопыренным, руки и ноги – целыми и невредимыми, но тут кэп решил, наконец, ввести Джолиона в дело, заявив как-то:

- Ты теперь мой наместник на земле, Борода. Ты, хе-хе-хе, как Папа Римский теперь, понял? А я без кораблика своего не смогу.

Он вёл дела, будучи младшим компаньоном, нанимал другие суда, подсчитывал балансы, а кэп резвился в море, пока не сгинул в очередном рейсе. Просто сгинул и всё – команда не успела заметить, как того перебросило волной через леера.
Да стоит ли это всё воспоминаний?..

Взяв отпуск в неудобное время – в путину, в самый лов, Джолион отправился на пикапе через Канаду и половину Штатов на юг, сюда, к этому кабаку, рассчитывая попасть именно к шестнадцатому октября – и не ожидая такой толпы.
На Юг, на благодатный, жирный, богатый Юг, где в придорожных кафе музыкантам платят всегда больше, а подгулявшие горожане всегда чуть более щедры, чем их западные или северные соотечественники. Они прочёсывали Юг со дня основания группы, хотя Ронни не любил жару, а Задрыга Кристофер как-то разодрался в Алабаме с полицейским, и ещё годы спустя боялся преследования.
Тогда, в семьдесят девятом, подъезжая к городку, он удивился обилию дальнобойных траков в боевой раскраске, и вообще – обилию машин, ехавших в одном направлении.

- А как-же, друг: здесь теперь трак-шоу почище денверского, - разъяснил ему толстый водитель грузовика, свесившись из окошка своего хромированного гиганта. – Тутошний мэр развил такое дело – молодчага: выкупил аж тысячу акров земли под выставку, и не прогадал. Я гоняю грузовики от побережья к побережью, а такого сборища ещё не видел: смотри, какие красавцы. И каждый второй – с Ронни Кёртисом во весь борт – надеются получить главный приз, черти! Не-е-ет, мой Петербильт возьмёт приз, вот увидишь, просто потому что этот Кёртис уже всем осточертел; ну на каждом втором, на каждом втором!..

Протискиваясь на пикапчике среди армады блестящих монстров, Джолион выехал, наконец, к площади перед Трак’н’Роллом, и сразу уткнулся в патруль и столпотворение.

- Что здесь у вас, офицер? – спросил он у первого попавшегося полицейского.

- День Ронни Кёртиса, парень, что – не знал? Подожди-ка; у тебя аляскинские номера? А ну-ка права дай… Джолион Киви? – полицейский хрюкнул, - Ладно, проезжайте, мистер Фрукт с Аляски. Вон там паркуйся, прямо перед мотелем, как раз кто-то из наших отъезжает.

Так окончательно прилипло к нему это прозвище, и с тех пор он каждый год невозбранно парковался, без толкотни проходил в кабак, и садился за столик, почему-то закрепившийся за ним.


…Зачем вы хотите всё вокруг сожрать?

Почему я всегда на вашем пути?

Уйти, обкуриться и упасть на кровать –

Вот лучшее, к чему можно прийти.

(Тум-бубум-бу-бум-бу – проигрыш)

Сбрось сюда бомбу, Сталин,

И ты, Мао, добавь, не жалей!..


Опять они это зарядили, с неудовольствием подумал старик, поглядывая в сторону собравшихся. Жан-Лу кому-то звонил, а Мадам с Папашей Хёрбом одинаково сложили локти на стойку и, казалось, вслушиваются в песню. Интересно, подумал старик, они, вообще, понимают о чём песня, поняли ли за все эти годы?

- Должен губернатор штата приехать, буквально через пять минут, - оторвался от телефона Жан-Лу, - И с ним может быть сенатор Голдсмит, не знаю пока… - Да, да, Джерри, он нам нужен сейчас, так и скажи, - продолжал он в трубку. – Ничего, подождёт здравоохранение, давай, вытаскивай его… Ничего-ничего, пусть вспомнит о своём интересе и дует сюда. Найдётся кому посидеть на заседании среди врачей, пусть заместителя там оставит.


…Зачем я родился и вырос там,

Где почти не осталось живых людей?

Сбрось сюда бомбу, Сталин,

И ты, Мао, добавь, не жалей!..


- Ой, да ну их к чёрту, Жан! Два старых крота, очкастые умники, пф-ф-ф-ф! – Мадам откинулась на ожидавшуюся спинку, но стул был развёрнут не той стороной, и она чуть не упала, уцепившись одною рукой за стол и резко отмахивая другой. Все бросились её ловить, она расхохоталась, передёрнула спиной и, отвлекаясь от несостоявшегося падения и разговоров, устремила взгляд в зал.


- Эй, старик! – неожиданно звонко крикнула она, - А кто ты такой, всё собиралась тебя спросить?


Впервые за многие годы она обратилась к кому-то в зале, впервые за тридцать пять лет Мадам обращалась непосредственно к нему, и он закашлялся от неожиданности и застучал себя в грудь кулаком. Все обернулись, силясь угадать развитие предстоящего разговора, Мадам вполоборота сидела на стуле и с улыбкой смотрела на пёрхающего старика.


- Я краболов, - ответил он, и все покатились со смеху, буквально зашлись в истерическом хохоте, словно он отпустил невероятно тонкую шутку.

- К-краболов? – переспросила Мадам всё тем же молодым голосом, - Просто краболов?

- И да: я не старик, милая, - неожиданно добавил Джолион, - Я всего-то на три года старше тебя, детка.


Как будто опустили завесу молчания, даже музыкальный автомат застопорился, меняя пластинку, даже толпа, гудевшая на улице, казалось, смолкла.
Хёрб начал протискиваться к начальнику полиции графства. Жан-Лу быстро взглянул на Мадам, ожидая реакции, а она, передёрнувшись и не отпуская улыбки с лица, легко соскользнула с высокого стула, и направилась через весь зал к старику.

- И что же тебе тут надо, молодой ты наш красавчик? – за её спиной неуверенно всхохотнули, - А?


Она шла, отмахивая правой рукой, в которой был зажат длинный мундштук, уперев левую руку в бок, шла, изумительно качая бёдрами – Лодочка, ты моя лодочка, моя милая лодочка, - вспомнил вдруг старик.
Не меняя ритма бёдер, она подходила всё ближе, всё ближе из темноты. Выступали на яркий свет, пробивающий жалюзи, сначала стройные ноги, утянутые в линялые джинсы, потом вспыхнула бляха ремня, свет добрался уже до талии, до груди – старик смотрел заворожённо, ожидая прежнего, знакомого…

Со следующим шагом она вся вошла в полосу света, глаза старика послушно поднимались по её фигуре за ним – и уткнулись в шею, изрезанную продольными морщинами, потом в твёрдый подбородок и, наконец, всё лицо, улыбающееся, но жёсткое, показалось из тени. Он смотрел на неё, загипнотизированный игрой бёдер, мерным стуком каблуков, отмахом руки – смотрел, вспоминал – и отвёл глаза.

- Итак, юный плейбой, чего же ты хочешь? – спросила она, опершись длинными кровавыми ногтями в край его стола.

Старик сглотнул, судорожно дёрнул рукой.

- Я хочу… чтобы сюда… - он для наглядности постучал жёлтым трещиноватым ногтем по столу, - Прямо сюда… Я хочу, чтобы сюда сбросили, наконец, бомбу.