Новые задачи

      После посещения пустыньки и знакомства с отцом Таврионом прошло два года, последнюю весточку от него – поздравление со Святой Пасхой, я получила в 1978.
      Это был год его кончины.
      Выходит, что уже более сорока лет, как он покинул землю, а я приблизилась к тому возрасту, в котором был он в дни нашего с ним общения: тогда ему было уже почти восемьдесят. Но насколько же несоизмеримы его духовные заслуги по сравнению с моими!
      Как тут не пожелаешь разобраться в самой себе со всей требовательностью и беспристрастием!.. Земная жизнь моя скоро завершится: ниточка с катушечки уже почти: размоталась и уже видна деревяшка – гробик, домовина. «Домовина» – хорошее      старинное слово, многое оно в себя вмещает: последнее пристанище, последний «дом», где должна почить грешная моя плоть.
      «Дом» этот построят для каждого из нас чьи-то чужие руки, независимо от нашего желания, но то строение, где будет пребывать моя душа, когда оставит тело, я должна воздвигнуть самостоятельно – храм души, достойный принять Жениха, Небесного Гостя, Господа.
      Мы называем храм, церковь, Домом Господним и часто входим туда без должного трепета, по привычке, ибо знаем, что там спокойно, безопасно и очень комфортно: на стенах висят иконы; потолок расписан сюжетами на темы Священного Писания, десятками огоньков светится паникадило, горят свечи, и запах ладана расстилается по храму благовонным облаком. Хорошо стоять, позабыв про все житейские дела...
Я довольно поздно догадалась, что посещение церкви – еще не «воцерковление», так как «церковь» – это не только здание, где происходит богослужение, Церковью является религиозная организация духовенства и верующих, объединенная общностью верования и обрядности.
      Заметим, что на первом месте стоит «общность верования», а обрядность, которая мне так нравится – на втором. Значит, чтобы воцерковиться, надо уверовать.
      «Верую, Господи! – восклицает отец бесноватого отрока. Помоги моему неверию». (Мк. 9:24). И эта отчаянная мольба свидетельствует о том, какого труда стоит обретение веры. Без помощи Божией этого не совершить.
      У святых Отцов часто встречается глагол «нудить». Давая наставления своим духовным чадам, старцы призывали учеников принуждать себя к духовному деланию, превозмогая лень, усталость и сопротивление плоти.
      «Нудить» себя к чему-либо – значит, совершать то, что должно, даже если это и не по нраву сопротивляющейся плоти. В данном случае я должна была договориться со своей душой о том, что буду ее перестраивать, переделывать по тому образцу, которое предлагало Евангелие. Оказалось, это совсем непросто, на это ушли долгие годы.
      Как много лет я провела в житейской многозаботливости, забывая подчас о строительстве своего духовного дома. Казалось: именно так, а не иначе я и должна поступать: кто же еще, как не я, родная бабушка, должна заботиться о бедных внуках, оставшихся на моем попечении? Вот я и трудилась, отказывая себе в относительном покое и достатке.
      Желание помочь близким, изменить их жизнь к лучшему стало целью, и я шла к ней, не взирая ни на что: уехала из Москвы и отправилась за 300 километров на Рязанщину, в незнакомую деревню, где задешево можно было приобрести крохотный домик и поселиться в нем.
      В первую же весну я вскопала грядку, посадила огород. Землю пришлось обрабатывать самой, осваивать крестьянский труд, как говорится, с нуля.
      Я нисколько не роптала, принимая как итог жизни этот маленький клочок земли, избушку-крошку в три окна и внутренне согласилась жить в далекой Мещере, где печь, дрова, зимние холода, и только от меня зависит, будет ли тепло в доме, сварю ли я обед, достану ли воду из родника, скользя к нему по оледеневшей круче и поднимаясь с ведрами в горку.
      Скоро я освоилась на новом месте, навела уют, повесила в красный угол иконы и лампадку, сделанную из медицинской банки, и укрепила на одной из стен, так, чтобы был виден отовсюду, портрет отца Тавриона. Он единственный коротал со мной одиночество. Мне казалось, батюшка внимательно следит за всеми моими действиями и одобряет их.
      Зимними вечерами, когда натопленное помещение постепенно остывало, я подолгу смотрела на этот дорогой образ и любовалась им. Мне хотелось, чтобы и мое лицо было таким, чтобы люди, общаясь со мной, оставались спокойными, приветливыми, мирными.
      – Не страшно ли тебе одной в избе? – спрашивали соседи. – Вон ты и дверь не запираешь! А вдруг кто войдет, да созорничает, сворует что иль напугает? У нас здесь есть парни нехорошие. Смотри, поберегись!
      – Да никого я не боюсь, люди добрые. Что с меня взять? Денег нет, имущество плохонькое. Да и иконы святые со мной, они получше всякого сторожа, если веруешь. Да и «Живые помощи» всегда при мне.
      – А не скучно тебе? Слово ведь не с кем сказать, все одна и одна.
      – Даже хорошо, грешить меньше буду, осуждать да жаловаться. Если же тоска накатит, помолюсь да на своего духовного погляжу, он ведь, посмотри, как живой.
      – А пенсии тебе хватает? Ведь ты и скотины не дёржишь. Развела бы курочек или кроликов.
      – Пенсия хоть и скудновата, но ничего, терпеть можно. А курочек, да кроликов... Ведь их потом съесть надо.
      – А то как! Конечно, съесть.
      – Так вот, не хочу я курятины или крольчатины, мне будет жалко их резать. Пусть лучше коты живут: песни поют да ноги греют.
      Приняли-таки меня деревенские со всеми моими «прибамбасами»: всяк по-своему живет, особенно «ефти дачники».
      В нынешней своей жизни я никакого геройства не находила? и они, в свою очередь, его не отметили: каждый остался при своем, но уже через два года я перестала быть в глазах моих соседей «дачницей», а сделалась просто жительницей села Ибердус.
      Я, правда, не скрывала, кем была до приезда, и ко мне частенько приходили за помощью, особенно, когда намечалось какое-либо «культурное мероприятие».
Был такой случай. Заведующей клубом, замечательной женщине, захотелось, чтобы я придумала что-нибудь этакое для чествования старых доярок. Я подумала-подумала, и сочинила историю жизни одной из них, маленькую поэму.
      По обыкновению такие мероприятия сопровождаются чаепитием, что само по себе привлекательно; старушки, охочие до сладенького, собираются без лишних уговоров, усаживаются за стол в бывшем зрительном зале (кино давно уже не показывают), угощаются чайком, а потом, развеселившись, начинают песни играть, да частушки сочинять.
      Танцы до упаду – рязанцы веселиться любят и умеют. Хоть и постарели бывшие «доярочки-молодухи», а такие коленца гнут – залюбуешься!
      «Как же, – думала я, зная за ибердусцами такое, – займу их внимание своими стишками! Они, поди, и слушать меня не станут».
      Однако на попятную идти поздно: Галина Николаевна уже объявила мое выступление. Старушки, было, приуныли, песню я им все-таки испортила, пришлось замолчать и слушать. Но первая же строчка: «на далекой ферме огонек горит» пробудила интерес – «это же про нас, бабы!». Я продолжала читать дальше, ликуя: «получилось»!
      За столом становилось все тише и тише, уже никто не переговаривался, каждая женщина-горюха думала, что рассказ именно о ней, о ее тяжкой и страшной доле: трудиться от зари до зари, быть битой без роздыху, терпеть от подлеца-мужа оскорбления и обиды, но оставаться при этом все такой же верной женой.
      Когда по пьянке утонул муж-мучитель, моя героиня не перестает горевать о нем: «...а она, простая, только слезы льет на его могилке и домой зовет».
При этих словах мы разом все разревелись: и я – автор, и все мои слушатели. Даже известный озорник по прозвищу «Кашпировский», и тот захлюпал носом.
      После этого случая я окончательно «прописалась» в деревне и регистрации никакой не потребовалось. Какое счастье почувствовать себя своим среди простых людей!
      Да разве я могла предположить такое, разве могла вообразить условия, в которых оказалась по Божьей воле?
      Да какая же райская жизнь меня окружала! Леса, луга, голубая Ока со своими светло-желтыми песками… Ягоды, грибы, ясное небо над головой, жаворонки роняют свои трели с высоты. Аисты свили гнездо на водонапорной башне, – его видно отовсюду, куда бы ни пошел. У меня под окном – гнездо ласточек, они снуют взад и вперед, добывая корм для своих желторотых птенцов. Глядя на луга, расстилающиеся за селом, вспоминала каждый раз есенинские строчки, удивляясь точности найденного им образа:

                «О, Русь – малиновое поле
                И синь, упавшая в реку»

      В июне, когда начинает цвести мой любимый цветок – смолка, огромные площади на лугах покрываются единым цветным ковром густо-малиновой окраски. Красота неимоверная: голубое чистое небо, опрокинутое в синие воды Оки, и малиновое поле…
      Какие умиротворяющие картины – просто художественная классика! Так очевидно видели живописцы пейзажи своей родине – прекрасной России, находя красоту в обыденности.
      Пока еще нестареющая для русской деревни деталь: стадо возвращается с пастбища – целый день эти животные провели под чистым небом, у реки, кормились на малиновых лугах. Поди, как отрадно было им! Теперь идут домой, сытые и удовлетворенные. Мычание коров звучит органно, овцы блеют в унисон друг другу и только надворные петухи – молоденькие неумехи фальшивят и поют не ко времени…
      До чего же хорошо! И опять, как в детстве, горят мои глаза от любви и замирает сердце, наблюдая чудо жизни, чудо Божьего мира. За что мне все это? За какие заслуги, за какие труды? Батюшка Таврион, подскажи!
      Однако счастье бывает иногда и с горчинкой: нет добра без худа. Дрова сырые и не хотят гореть – растопку я забыла приготовить заранее: сухую бересту или клочок резины от автомобильной камеры. За неимением ничего иного засовываю под поленья газету, а она только засоряет поддувало. Мучаюсь. Сокрушит меня эта печка…
      Морозы сильны – за тридцать, картошка мерзнет в подвале. Крысы прогрызли нижние венцы и теперь жируют на моем урожае.
      ...Я смотрю на батюшкин портрет всегда, – и когда радостно, и когда грустно. Мне кажется, что он все понимает, но глаза его все-таки стыдят:
      – А мне, что ли, твоему крестному, отцу Михаилу, разве легче было? Тюрьма, лагерь, ссылка – это не дом родной, в котором ты живешь. Не вертухаи с собаками тебя окружают, а добрые соседи. Так что, голубушка, не гневи Бога! Справишься с такой малостью, как печку растопить.
      – Ну, конечно, справлюсь, батюшка, это я так просто, по слабости. Жалею себя...
      Да что там говорить! Я до сих пор не понимаю, что означает это модное ныне слово: «депрессия». Скучаю и тоскую чаще всего по уважительной причине, – например, не могу без храма, без исповеди и причастия. Это – самая большая трудность. У нас, в Ибердусе, нет действующей церкви, на службу надо идти в соседнюю деревню, а она от нас – в двенадцати километрах. Добираться приходится лесом, где зимой могут встретиться и волки…
      По статусу своему Ибердус считался селом, и ему полагался церковный приход. В начале XX века была здесь построена красивая и богатая церковь. Место выбрали замечательное: окружали храм сосны и липы, высокая колокольня с сияющим крестом далеко разносила свой благодатный звон.
      Внутри храма царили пышность и великолепие. Сельский мир, богатые ктиторы и помещица не поскупились: образа были выполнены замечательными иконописцами новейшей, академической школы на золоте, утварь церковная – сплошь серебро и позолота…
      Во всей округе наш храм, возведенный во имя зачатия Крестителя Иоанна, Предтечи Господня, был самым посещаемым. Но я застала ибердусский храм в плачевном состоянии. Да и как могло быть иначе? Если ехать по шоссе от Москвы до Касимова, наши угасшие святыни бередят душу по всей Рязанщине – полуразрушенные, разгромленные и сгоревшие. А ведь сколько Божиих храмов в былые времена украшало эту землю! Какой насыщенной и богатой была церковная жизнь, и каким же бедствием обернулось хозяйничанье безбожников! Подумать только: почти столетие люди, отлученные от Бога, не могли ни покаяться в своих грехах, ни окрестить собственных детей, ни повенчать молодых! Тысячи закончили срок земной жизни не отпетые, не погребенные по-христиански…
      Когда закончились гонения, наши сельчане, долго не могли прийти в себя: «Как? Можно верить в Бога и не бояться говорить об этом?».
      Нет, веру так и не смогли истребить окончательно. В красных углах висели образа, святые иконы – родительское благословение, укрытое белоснежными занавесками от глаз лихих партийцев.
      В нашем храме, приспособленном под зернохранилище, изуродованном и оскверненном, конечно же, никаких служб не велось, несмотря на благоприятные перемены в жизни верующих. Казалось, немыслимо было поднять, восстановить, отреставрировать это великолепное сооружение, да и откуда взять столько денег?
      Но, даже почти не веря в возрождение приходской жизни в нашем селе, нашлись люди, которые постарались что-то сделать для этого: два богатых ибердусца – Колосков и Яковлев выделили средства для того, чтобы хоть крышей прикрыть чудовищные разрушения, которым подверглась святыня.
      Люди радовались, глядя на новый крест, который воздвигли на колокольне, и говорили: «Даст Бог, даст Бог!». А пока... От первых упований до конкретных свершений прошло еще несколько лет.
      ...Соседка сказала, что видела объявление на двери магазина: после обеда возле церкви должен собраться народ. Те, кто хочет помолиться. Священник из соседнего села Гиблицы приедет, отец Анатолий.
      И действительно, приехал батюшка, все двенадцать километров пропилил на своем стареньком велосипеде, – жалко ему стало наших старушек.
      – Сестры! – Обратился к ним отец Анатолий, – Я, конечно, литургию здесь служить не могу, поскольку помещение не готово, да и престол не только не освящен, но и вообще отсутствует. Почитаем акафисты, вы записки приготовьте «за упокой» и «за здравие», а я помяну всех у себя в храме за литургией.
      Как же все обрадовались, как благодарили доброго батюшку!
      ...Сегодня праздник. Его называют «Большим Иваном». Есть еще и «Малый»: один – в июле, другой – в сентябре. Отец Анатолий читает акафист Иоанну Крестителю, Предтече Господнему, потом – праздничный тропарь святому, потом – величание. Старушки поют нестройными, жиденькими голосами, но все же - сколько веры, сколько радости звучит под некогда высокими, обильно украшенными фресками сводами, как гулко отдается в вышине это пение! Оно пугает птиц, поселившихся на хорах...
      Удивляюсь: и откуда только старушки наши знают молитвы? Разве не десятки лет прошли с тех пор, как умолкли здесь голоса молящихся? Да многие из собравшихся здесь никогда в эту церковь и не ходили, – или по малолетству, или даже вовсе еще не были рождены.
      – Отец Анатолий, – подхожу я к священнику с вопросом, – а что нужно сделать, чтобы возобновились службы?
      – Молиться.
      С тем и уехал.
      Но люди все-таки постарались хоть чуть-чуть исправить дело. Построили на кладбище маленькую часовенку, чтобы покойников предавать земле по-человечески, а не так – зарыл, как скотину, и все...
      Для освящения кладбищенской часовни приехал отец Николай – настоятель погостского храма. Я и к нему подошла все с тем же вопросом.
      – Пишите митрополиту Симону прошение. Вот вам адрес и мое благословение. Советую почитать акафист Николаю Чудотворцу, скорому помощнику. Соберитесь для этого у кого-нибудь в доме, – порекомендовал батюшка.
      Я так и поступила: написала прошение, отправила его по почте, а акафист пришлось читать почти в одиночестве – лишь одна женщина пришла ко мне.
      Вот уж, воистину: «скорый помощник» святой Николай! Через полмесяца прибыл к нам молодой священник, отец Игорь Пестов, приехал с матушкой, на вид – почти девочкой и двумя ребятишками: трехлетним Филиппом и грудным Пантюшкой.
      В письме я просила владыку Симона о том, чтобы он нам прислал священника-бессребреника, так как сами бедны. Однако мы и представить себе не могли, что человек может быть настолько терпеливым и нетребовательным.
      С абсолютным равнодушием и даже скрытой враждебностью встретили отца Игоря сельские власти, отказавшиеся подыскать дом, пригодный для житья с малыми ребятишками в зимнюю пору. Владыка Симон прозорливо выбрал настоятелем храма священника, самого подходящего для нас.
      Крайняя нетребовательность отца Игоря поразила всех. Он согласился на такие условия, на которые мало кто пошел бы. Это касалось и дома, в который он переехал, и месячного довольствия от прихожан, – людей пожилых и малообеспеченных даже по здешним меркам. В церковной кассе было пусто, разве что в воскресную службу отец Игорь мог рассчитывать на сотню рублей да на малую толику нехитрой крестьянской снеди, положенной на канун для поминовения усопших родственников.
      Нашему батюшке приглянулся ветхий домишко прежнего, дореволюционного еще священника. С первого взгляда было видно, что жить в таком помещении немыслимо, а ведь приближалась зима...
      – Помогите, – попросил нас батюшка, и пошутил, заметив, что на его просьбу откликнулись лишь пенсионерки, – «в бой идут одни старики».
      Признаюсь, я плакала, замазывая глиной бесчисленные дыры в гнилых стенах: замерзнут, бедняжки, ведь такую развалюху не протопишь!
      Матушка, еще совсем юная, хрупкая, худенькая, ни словом не обмолвилась, когда вошла в этот дом, не пожаловалась, не спросила: «Как мы тут жить-то будем, отец Игорь?».
      – Ничего, сестры, – ободрил нас батюшка, – даст Бог, перезимуем!
      «Ему видней, – подумали мы, – он вон как на Бога уповает, не то, что мы, грешные маловеры».
      Когда закончилась зима, и никто даже не простудился, многие убедились в батюшкиной правоте.
      – Вышло-то по-евонному, – качали наши старушенции головами, – Ребятишки, гляди, хорошенькие, никто не заболел. Младшенький, Пантюшка, уже в коляске не помещается, за зиму потолстел. А Филипп, такой умник, ходит по избе с книжкой и поет: «Богородице, Дево, Радуйся».
      – Чего удивляться? Живут по-божьему, с молитвой…
      Все лето готовили храм к освящению. В одном приделе сделали выгородку для алтаря, соорудили клирос. Натаскали ящики, столы, чтобы было, где иконы разместить: стены-то не оштукатурены и не побелены. Нехорошо святые образа на такие стены вешать.
      К осени управились и пригласили владыку Симона на освящение алтаря. Конечно, если вообразить себе, как некогда, во время открытия храма происходила эта торжественная церемония, наша, нынешняя, была настолько убогой, что и сравнения никакого не выдерживала. Вот какой сокрушительной силою обладал безбожный строй! Однако не смогла все-таки советская власть окончательно вытравить из людских душ христианскую веру...
      Народа набилось – уйма! Явились все: молодые и старые, верующие и неверующие. Многие пришли из любопытства, ради развлечения, некоторые – от скуки, но... митрополит Симон славился силой своей проповеди. Голос у владыки тихий, но такой, что если бы он говорил даже шепотом, все равно было бы слышно, – не в связках дело, а в глубине веры. Так что после архиерейской службы уходил народ потрясенный и растроганный.
      С каждой литургией храм оживал; казалось, даже пространство вокруг преобразилось. Блестит крест на колокольне, пока еще немой и безгласной (колокола купить не на что), бросая золотые отблески на заливные луга, цветущие до Петрова дня.
      В летние праздники крестный ход совершается в окружении благодатной природы: верующие ступают прямо по луговой землянике, в изобилии растущей на церковном дворе. Вековые сосны окружают храм, ветви июльских лип до самой земли раскинули свои пышные ветви, усыпанные благоуханными цветами – кладовыми солнца. Они приготовили трудолюбивым пчелкам нектар и пыльцу. Вообразите, каким будет этот мед, собранный в сиянии креста, под благоговейное церковное пение!
      Все это, конечно, хорошо. Низкий поклон батюшке, отцу Игорю, благодетелям и мирянам, потрудившимся во славу Божию над восстановлением храма, хотя до полного его воссоздания мы, очевидно, не доживем... Случается в сильную грозу ливень обрушивается на крышу, сделанную руками нерадивых плотников, проливается внутрь, и мы поем на клиросе под настоящим водопадом. В алтаре – такая же картина…
      Но это ведь не главное. Мы пребываем в состоянии строительства, причем, особенного, двойного: целых два храма должны мы восстановить. Один – видимый, помещение, в котором совершается церковная служба по всем православным канонам, где должны соблюдаться строгие правила благолепия и чистоты. Другой храм – храм нашей души, тоже требует основательного ремонта, он тоже основательно запущен. Правильно я говорю, бабоньки? Приготовьтесь искоренить из сердец «мерзость запустения», которую сами же допустили, как из-за собственной нерадивости, так и в силу обстоятельств.
      Какой же камень положим мы в основание? Веру. А на каком фундаменте будет стоять наш Дом, Жилище, в котором нам надлежит встретить Христа? На уповании на силу Божию. Гоните прочь от себя сомнение, ропот, злобу и печаль – все это неверие, оно способно свести на нет все наши труды, все это – ржавчина и моль.
Вспоминайте, вспоминайте, родные, что вам говорили в детстве ваши бабушки, крестя вас на постельке или на жаркой печке, поглаживая ваши волосенки, слипшиеся от пота, своими легкими старческими руками:
      «Огради, Господи, чадо мое силою Честнаго Креста и сохрани от всякого зла!».
      Как потом сладко да крепко вам спалось после такой молитвы! Вспомните, как не садились вы за стол, не перекрестившись, как за порог дома не выходили без крестного знамения...
      Собирайте по крупицам разметенную ветром-суховеем безбожия веру предков – православие!
      Нет, я, конечно же, не отважилась произнести вслух свою проповедь. Кто я такая, чтобы поучать? Однажды попросила у отца Игоря благословения на то, чтобы перед литургией, когда собираются верующие и, сидя на лавочках, делятся деревенскими новостями и ведут далеко не благочинные разговоры, ожидая начала службы, рассказывать, что будет в этот день происходить в храме, какое Евангелие будет читаться, и так далее.
      – Вот что, – возразил батюшка, – ты, давай-ка, не возносись! Господь вразумит их, если будут в церковь ходить. Сам вразумит.
      – Так ведь они порой и слова молитв перевирают, да так, что страшно становится: не «Успенье», а «Успленье», не «плод чрева», а «прод чрева»...
      – А силу веры этих людей ты измерила? Мало ли что язык мелет! Он – без костей, ему и ошибиться нетрудно. Ты вон сама летала, как кукушка, туда-сюда по всей стране, а они здесь – испокон века, в землю свою проросли, а земля-то – православная, удобренная верой многих поколений. То, что сейчас видится, это просто накипь, со временем все успокоится и просветлеет каждая душа. Наше дело – молиться да уповать на Бога.
      Ну, как тут возразишь? Все правильно...
      Отец Игорь – особенный. Он – сплошное отрицание всего внешнего: одет небрежно, совсем не заботится о себе, никакого притворства ради сана. Хоть и беден безмерно – в доме подчас куска хлеба нет – но всегда весел, всегда шутит, и шуточки его порой смущают деревенский люд. Заходит он к одной женщине, а та «Роллтон» заваривает кипятком – ждет мужа к обеду. Батюшка посмотрел на эту пищу, усмехнулся, ковырнул вилкой и говорит:
      – И эту лапшу ты собираешься мужу на уши вешать?
      – А я... Да я... – пыталась что-то объяснить хозяйка.
      – Пошутил я, не переживай!
      Отец Игорь – рыбак опытный и отчаянный мотоциклист. Лодку себе сконструировал – покрышку от «КАМАЗа» приспособил и обтянул ее красной пленкой. Закинет себе ее на плечи и мчится на озеро. Ни дать, ни взять – божья коровка...
      Через полтора года в семье пополнение – дочка!
      Народ деревенский залопотал: «Нищету разводит, нищету плодит...». Ох, бабоньки, вы неправы: батюшка – с Богом, его Бог не оставит, вот увидите! Вы будете суетиться, ловчить и изворачиваться, а он попросит с молитвой, и все будет ему дано, что надо.
      Так и случилось. Уехал от нас священник Пестов, перебрался в крохотную деревеньку под названием Дворики, в которой за всю историю больше четырех домов не было, а это в двадцати километрах от Ибердуса.
      – Как на службу ходить будет? Неужели пешком?
      – Мы же дома ему приличного не предложили, а в Двориках дом хороший предлагался, с гаражом, с садом и сауной. Ни у кого из вас такого нет, а ему вот подарила предпринимательница люберецкая. Потом кто-то собрал денег на машину. А вы толкуете... Учиться у батюшки надо, как в Бога веровать!
      Отец Игорь – человек городской, с сельским хозяйством дела не имел ни в детстве, ни в юности, а тут вдруг увлекся. Корову завел, косил для нее сено, пруд выкопал, рыб запустить собирался. Радовался, что может ни от кого не зависеть, на чужие плечи свои заботы не взваливать.
      Одно только омрачало жизнь – далеко ездить и детей приходится оставлять одних, но что поделаешь? Матушка, как певчая, нужна при всякой церковной требе и не может все время находиться при детях. Старая «Нива» окончательно развалилась, спонсоры наскребли деньжат на «Оку»...
      Пробовали найти женщину, чтобы домовничала с детьми, когда родители в отъезде. Какое там! Раньше за честь считали послужить священнику, теперь же во всем – только денежный интерес. Никто не согласился.
      Надо признать, что Пестовы младшие вырастали ответственными и любящими, они не жаловались, когда приходилось ухаживать за братьями и сестрой. Уж так любил Филипп грудничков, так жалел маму! Девять лет прошло, и, несмотря на то, что детям часто приходилось оставаться одним, Бог миловал…
      И сейчас несчастье обошло бы их стороной, если б старшие братья не были на уроках в соседнем селе. Уж они бы сообразили, как спастись! Перед самым Новым годом случилось несчастье – пожар. Загорелся дом и хозяйственные постройки. В доме никого, кроме младших, не было: старшие дети ушли в школу, родители уехали в больницу. Место, в котором проживала эта семья, малонаселенное.
      То злополучное утро началось как обычно: школьников проводили на занятия, истопили печку, дождались, когда можно будет закрыть трубу. Больную матушку надо было отвезти в больницу. Думали обернуться за два-три часа – Дворики расположены от Касимова не так уж далеко.
      Казалось бы, все предусмотрели: у детей – ни спичек, ни зажигалок, газ выключен, печка остыла. Дверь в детскую закрыли, чтобы не бегали по дому, входную дверь тоже замкнули: место глухое, соседей, почитай, нет – лишь пара старушек живет, да и то далековато, а трасса автобусная мимо проходит. Мало ли сейчас лихих людей?
      После пожара обычно выдвигаются три версии: неисправная электропроводка, поджог и неосторожное обращение с огнем. Проводка в доме новая, дети с огнем не баловались. Неужели поджог? Кто же решится на такое злодейство?..
      Как позже выяснилось, загорелась крыша. Как раз над батюшкиной мастерской. Полыхало так сильно, что сгорел не только дом, но и все постройки поблизости: гараж, хлев, ульи. Только баня осталась нетронутой. Удивительное дело – остались живыми и корова, и овцы, и прочая живность.
      Детей искали долго. Несчастные родители как потерянные бродили среди остывших головешек, аукая своих птенчиков. Дождались вечера, и только тогда поняли, что дети никуда не убежали и нигде не спрятались, а остались в доме. Их обнаружили лишь на следующий день – только косточки. Эти вот обгоревшие косточки в трех пакетиках: «Анастасия», «Захарий», «Иоанн», и были вручены родителям. И не вообразить это безысходное горе, эту пронзительную боль утраты, которая воцарилась в сердцах родителей, но... отец Игорь сам отпел своих чад, а у матушки хватило сил помогать ему.
      И, представьте себе, нашлись люди, которые стали обвинять во всем случившимся отца и мать – дескать, зачем было оставлять малышей одних без присмотра? Но ведь все отлично видели, как мужественно сражается с нуждой эта подвижническая семья, живущая не на словах, а на деле по заповедям Христовым!
      И мы не будем никого обвинять, ведь на все воля Божия, но по-желать все-таки можем, не для отчетности, не для «галочки», отзывчивости к чужим бедам. Соседи и односельчане, откройте свои души для милосердия!
      У Пестова опять нет ничего, он опять без крыши над головой, опять без средств и опять ему надо помочь... Ведь не на пустом месте родилась на Руси поговорка: «с миру по нитке – голому рубаха». Значит, наши предки были людьми добрыми и милосердными, способными к состраданию. Возможно, не спонсоров надо призывать, а обратиться к самим себе, от себя оторвать эту самую «нитку», которая пойдет на «рубаху» для батюшки.
      Как ни странно, начальство батюшку невзлюбило люто, особенно после пожара. А как же иначе? Он председателю – бабенке разбитной и ловкой, так прямо в лицо и выдал:
      – Что, колхоз-то разворовала? Молодец!
      ...Идут годы, и на примере одного хозяйства – колхоза «Животновод» видно, как все рушится, как меняется жизнь в самых глубоких ее проявлениях, как упраздняется принцип крестьянства. Хлеб растить да скотину водить – кому теперь это нужно? Старики обессилели, а молодые в города подались, там теперь на хлеб насущный зарабатывают, кто как может. Хороший «хлеб» – все при машинах. Избы свои, старинные гнезда перестраивают под коттеджи. Теперь уж никакие они не колхозники, а самые что ни на есть дачники... Я же из дачницы, превратилась в старенькую крестьянку и живу так. Понимаю, это по заповеди: трудитесь в поте лица!
      Пот буквально льет градом, когда огород полю или рассаду сажаю. Июньские комары и мошки огнем опаляют кожу, въедаются в глаза, разъедают веки. Под глазами – сине-багровые отеки.
      Для чего все это? Ведь немного надо для пропитания. Значит, дело совсем в другом. Здравый смысл пасует, но при этом открываются удивительные вещи.
      Как я сюда попала? Зачем живу именно так, а не иначе? Все объясняется неким водительством, неким промыслом. Божьим? Конечно.
      Батюшка Таврион, это ты меня направил? Не словами, – ты ведь знаешь за мной слабость – много говорить и рассуждать, а надо делами подкреплять веру, без дел она мертва. Руки натруженные, лицо искусанное, сердце, полное любви к миру и к Тебе, Господи, – прими! Прими и отказ мой от умных бесед, от творчества, от любимых внуков, которых растила с пеленок, а теперь не вижу их, повзрослевших...
      Внуки, дочь, дела, знакомства... А Он спросил: «Кто Матерь Моя? И кто братья Мои?.. Ибо кто будет исполнять волю Отца Моего, тот мне брат, и сестра, и матерь».
      Много ли братьев во Христе? Много ли у Него сестер? А я сама – кто? Я хочу, я очень хочу быть Его чадом! Я знаю тех, кто заслужил свое родство с Иисусом, они в моем сердце, и я знаю, за что их люблю. Но есть и такие, которых не за что любить: живут они по-свински, пьют и дерутся, а я их все равно люблю. Господи, благодарю Тебя за это! И еще за то, что я вдруг оказалась в этом селе. Чаще всего эти «вдруг» происходят без видимых причин, просто меняются разом жизнь и обстоятельства. В моей судьбе было много таких «вдруг», их даже трудно сосчитать. «Вдруг» война, «вдруг» фронт, «вдруг» голод, «вдруг» послевоенная Германии... Пропускаю еще сотню всяких «вдруг» и остановлюсь на тех событиях, которые уже никак не определяются случайностью и ясно свидетельствуют о Божественном Промысле: Господь умудрил, Господь направил, Господь спас...
      Как и почему я вспомнила об отце Таврионе? Вернее, почему захотела о нем написать? Это тоже было неслучайно: к тому времени, как созрело это желание, я уже и думать забыла о таком занятии, как сочинять, как тревожить воображение и память. Но в один из приездов в Москву старые друзья предложили похлопотать за меня в одном журнале с тем, чтобы я получила задание на какую-нибудь близкую для меня тему. Кто-то из них предложил:
      – А не написать ли тебе об архимандрите Батозском? Помнится, ты о нем рассказывала и была очень увлечена его личностью.
      – Мне кажется, ничего у меня не получится. Все давно прошло, никакой тяги к творчеству.
      – Жаль. Отцом Таврионом заинтересовались, его сейчас считают одним из замечательнейших старцев, живших в минувшем веке.
      Вернувшись в деревню, я закрутилась с хозяйственными заботами: в сезон и передохнуть-то бывает некогда, а не то, чтобы часами просиживать за пишущей машинкой. Но все-таки пришлось, не дожидаясь, когда схлынут текущие дела и заботы, засесть за давно позабытую работу – писать.
      Я – художник и привыкла облекать мысли и чувства в образы, к тому же изо всех художественных средств мне ближе метафора, вот ею-то я и воспользуюсь.
      В мое время, не знаю, как сейчас, потому как теперь много пишущих, но мало хороших писателей, владеющих словом и служащих ему, вопреки требованиям рынка, так вот литераторы, родственные нынешним «донцовым», «марининым» или «устиновым», подпадали под общее определение: графоманы, а в просторечье – «чайники».
      Но бедный чайник, за какие грехи он стал синонимом графомана? Он честно, согласно законам физики вскипает, иной раз свистком оповещая об этом хозяина. Я же уготовала этому простому, но необходимому предмету роль совсем иной метафоры – накопителя энергии тепла. Вода в нем греется, пар давит на свисток, и вот уже чайник сделал свое дело – он вскипел. И я, как чайник, должна была вскипеть, чтобы накопленное за тридцать лет сердечное тепло, любовь и уважение к батюшке Тавриону получили, наконец, выход.
      Прежде я не считала литературный труд «работой», мне всегда писалось легко, а тут... Битый час сижу над пустым листом, и рука не поднимается. Стоп, машина! Настоящая «пробка» – не объехать, не обойти.
      «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Матерь Божия и святые угодники, помогите! Батюшка Таврион, а ты что же молчишь и улыбаешься в белоснежные свои усы? Разве не богоугодное дело я затеяла?». Молчит мой ангел. Но я знаю, что для чего-то надо, чтобы дела подвижников, святых Божиих, были явлены миру. Именно миру, а не Небу, ибо там они и так прославлены.
      Вспомнила, как после прославления старца Серафима при царствовании последнего русского самодержца Николая II, сразу же последовал целый ряд чудесных событий, одно из них – рождение наследника Алексия, которое многие годы вымаливало все царское семейство.
      Не святым нужна известность, это нам необходимо знать их имена и их жизнь. А иначе к кому поименно верующие могли бы воз-носить свои горячие молитвы о помощи? Официально отец Таврион не прославлен, но я-то знаю, что он свят, что он – помощник, что он – мой заступник и водитель.
      ...Июньская светлая ночь. Я лежу на своей постели, широко раскрыв глаза, устремленные ввысь. Мне кажется, что взгляд мой, как прожектор, высвечивает прошлое. А прошлое ли это? Все чувства так живы, так сильны и благодатны! Боже мой, детство вернулось! Я живу в нем. Вот оно: глаза горят и сердце замирает от любви. Все, достойное этого чувства, оживает.
      Мысленно листаю книгу своей жизни, останавливаясь на самых незабвенных местах, в которых говорится о любви, о Боге, о моих стараниях прожить праведно, по заповедям Божиим. И как примеры святой жизни встают перед глазами три самых любимых моих героя: крестный – отец Михаил Печерский, архимандрит Таврион Батозский и Василий-целитель. Последний врезался в мою память совсем недавно, и вот при каких обстоятельствах.
      Заболела моя внучка. Заболела тяжелой болезнью. Узнав о несчастье, я принялась горячо молиться об ее исцелении – лекарств от ее недуга, во всяком случае, при наших скудных средствах, не было, приходилось уповать лишь на Господа. И тут случайно попалась мне небольшая книжка, в которой очень коротко рассказывается одна поразительная история об исцелении раковой больной. Целитель был назван Василием. Фамилия не указана, он – ссыльный, проживавший в Красноярском крае. Подробностей было приведено очень мало, но главное есть! Василий – подвижник, глубоко верующий человек, любящий людей и верящий в силу молитвы о страждущих. Женщину, которую он спас, звали Анной, мою болящую тоже зовут так. В книге была приведена молитва Василия, и, читая ее, я поразилась. В мыслях пронеслось: «Вот оно! Вот как я теперь буду просить Бога, Богородицу и святых угодников помиловать мою Анну и исцелить ее во славу Божию!».
      Я ни секунды не сомневалась в том, что это послано мне Богом в память о давно жившем человеке, чья судьба, труды и молитва никогда не умрут, а вечно будут сиять на земле, помогая людям так, как помогают мне. Эта небольшая новелла, которую я включила в свою книжку – дар благодарности ему, неизвестному по жизни, но родному по духу брату во Христе.