Заведение Телье. Мопассан

1
Туда приходили по вечерам, к 11 часам, посидеть по-простому.
Собирались группками по 6-8 человек, всегда одни и те же: не гуляки, а уважаемые люди – коммерсанты, городская молодёжь, - и пили свой шартрёз, слегка ухлёстывая за девушками или серьёзно беседуя с Мадам, которую все уважали.
Через час расходились. Только молодые люди иногда оставались.
Дом был семейный, маленький, выкрашенный в жёлтый цвет, и стоял на углу улицы за церковью Сэнт-Этьенн. Из окон была видна водная гладь с разгружаемыми у пристани судами, большое грязное болото под названием «Водохранилище» и берег со старой серой часовней.
Мадам происходила из славной крестьянской семьи, из департамента Эр, и начала заниматься этой профессией так же естественно, как могла бы стать модисткой или белошвейкой. Предрассудки, связанные с проституцией, которые столь живо проявляются в городах, не существуют в нормандской провинции. Крестьянин говорит: «Хорошее ремесло» и благословляет  своего сына держать гарем так же, как благословил бы его управлять пансионатом благородных девиц.
Впрочем, это заведение Мадам унаследовала от дядюшки. «Мсье и Мадам», которые до этого держали постоялый двор в Ивто, немедленно сдали дела, считая Фекамп более прибыльным, и приехали однажды утром, чтобы взять на себя управление заведением, которое без хозяев начало хиреть.
Это были славные люди, их немедленно полюбил персонал и соседи.
Через 2 года Мсье умер от удара. Новая профессия не давала ему много двигаться, он растолстел, и его здоровье пошатнулось.
После того, как Мадам овдовела, её начали добиваться все завсегдатаи заведения, но она была мудра, и даже сами пансионерки ничего не смогли заметить.
Она была высокой, дородной женщиной. Её бледная кожа мерцала в полумраке дома как лакированная. Лоб обрамляли мелкие накладные кудряшки, которые придавали ей юный вид, столь не сочетающийся со зрелыми формами её тела. Она была неизменно весела, открыта и охотно шутила, подразумевая, что новая профессия никак не отразилась на ней. Грубые слова всегда немного шокировали её, и когда какой-нибудь плохо воспитанный парень называл её заведение его настоящим именем, она сердилась и бывала оскорблена. У неё была нежная душа, и, хотя она обращалась с девушками по-дружески, она охотно и часто повторяла, что они с ней – «не одного поля ягоды».
Иногда среди недели она выезжала со своим выводком в наёмном экипаже, и они резвились на траве на берегу маленькой речушки, которая течёт в глубине долины Вальмон. Эти вылазки были полны веселья, бега, дурачеств – свежий воздух опьянял. Садились на траву, ели колбасу, запивали сидром, а с наступлением вечера возвращались, усталые и разнеженные, и обнимали Мадам в экипаже, словно она была доброй, благодушной матерью.
В доме было 2 входа. На углу был вход в некое подобие кафе, где по вечерам собирались простолюдины и матросы. Сюда были выделены 2 специальные девушки. С помощью слуги Фредерика – маленького блондина, сильного как бык – они подавали вино и пиво на шаткие мраморные столы и, обвив руками шеи посетителей, сидя у них на коленях,  угощались сами.
Три другие дамы (всего их было 5) образовывали подобие аристократического кружка, их держали в запасе на втором этаже, и они спускались вниз только в случае необходимости.
Салон Юпитера, где собирались местные буржуа, был оклеен голубыми обоями и украшен большой картиной, изображавшей Леду и лебедя. Сюда попадали по винтовой лестнице, заканчивающейся узкой дверью, откуда можно было выйти на улицу и над которой всю ночь светил маленький фонарь, как их иногда зажигают в некоторых городах у ног статуи Пречистой Девы, вделанной в стену.
Влажное и старое здание слегка пахло плесенью. Иногда в коридорах веяло одеколоном или через приоткрытую дверь по всему помещению разносились, как гром, простонародные крики мужчин, сидящих на первом этаже, отчего на лицах мужчин на втором этаже показывалась тревога и отвращение.
Мадам, близко знакомая с клиентами, не покидала салон и интересовалась городскими сплетнями, достигавшими её ушей. Её веские речи были приятным развлечением после трёх девушек, были отдыхом после сальных шуток пузатых завсегдатаев, которые каждый вечер предавались этому добропорядочному и посредственному дебошу, чтобы выпить стаканчик ликёра в компании девок.
Трёх дам со второго этажа звали Фернанда, Рафаэль и Кобыла Роза.
Персонал был ограниченным, хозяйка попыталась сделать так, чтобы каждая девушка являла собой образчик, воплощение женского типа, чтобы каждый посетитель смог найти какое-то подобие своего идеала.
Фернанда представляла собой «прекрасную блондинку». Она была высокой, мягкотелой, почти дебелой сельской девушкой с веснушками, и через её белобрысую шевелюру, похожую на пеньку, светился череп.
Рафаэль была родом из Марселя – портовая шлюха, играющая роль «прекрасной еврейки». Она была худой, с выступающими скулами, подкрашенными румянами. Её чёрные волосы курчавились на висках. Глаза были бы красивыми, если бы на правом не было рубца. Крючковатый нос спускался к чётко очерченной челюсти, где два новых зуба резко контрастировали со старыми, приобретшими тёмный оттенок старого дерева.
Кобыла Роза была маленьким шариком с крошечными ножками и с утра до вечера распевала хриплым голосом скабрёзные или сентиментальные куплеты, рассказывала бесконечные и бессмысленные истории и делала перерывы только для того, чтобы поесть. Она постоянно двигалась, была гибкой, как белка, несмотря на свою полноту, а её смех, похожий на череду пронзительных криков, постоянно звучал по всему дому: то в одной комнате, то в другой, то в спальне, то на чердаке, то в кафе, - и был беспричинным.
Двух девушек с первого этажа звали Луизой, по прозвищу «Кокотка», и Флорой, прозванной «Качелями», потому что она немного хромала. Одна была постоянно одета в национальный костюм Свободы с трёхцветным поясом, а другая – испанкой с медными цехинами, танцующими в рыжих волосах при каждом её скачкообразном шаге, и они обе были похожи на кухарок, одевшихся на карнавал. Это были девушки из народа обычной внешности, настоящие служанки харчевни, и их называли в порту «Насосами».
Между пятью девушками существовал ревнивый мир, который нарушался редко, благодаря мудрости Мадам и её неизменно хорошему настроению.
Здание такого типа было в городе только одно и пользовалось большим успехом. Мадам сумела придать ему приличный вид и была любезна и предупредительна со всеми, её доброе сердце было известно всем, поэтому её всегда окружало уважение. Посетители старались для неё и были очень рады, когда она проявляла к ним повышенное дружелюбие, а когда они днём случайно встречались в городе, они говорили: «До вечера. Вы знаете – где», как говорят: «В кафе после обеда, не так ли?»
Заведение Телье было золотой жилой, и редко случалось так, чтобы кто-нибудь пропустил свой обычный визит.
Но однажды вечером в конце мая первый посетитель, г-н Пулэн, торговец древесиной и бывший мэр, нашёл дверь запертой. Маленький фонарь не горел, из дома не доносилось ни звука. Он постучал – вначале тихо, затем сильнее, - но никто не ответил. Тогда он ушёл мелкими шажками и на рыночной площади встретил г-на Дювера, судовладельца, который направлялся в то же место. Они пошли вместе – безуспешно. Но вдруг рядом с ними послышался сильный шум, и они, обогнув дом, увидели английских и французских матросов, которые колотили кулаками в закрытые ставни кафе.
Господа немедленно убежали, чтобы не компрометировать себя, но тихое «Псст!» остановило их: это был г-н Турнево, солильщик рыбы, увидевший их. Они всё ему рассказали, и он был поражён ещё больше, чем они, так был женатым человеком, с детьми, за ним строго следила жена, и он приходил сюда только по субботам – «securitatis causa»,* как он говорил, ссылаясь на полицейские меры. О периодических набегах полиции его заранее извещал друг, доктор Борд. Сегодня как раз был его вечер, и он обнаружил, что лишён своего удовольствия за целую неделю.
Трое мужчин сделали большой крюк до набережной и встретили по пути молодого г-на Филиппа, сына банкира и завсегдатая заведения, а так же г-на Пэмпесса, сборщика налогов. Все вместе, они крадучись вернулись к дому, делая последнюю попытку. Но остервенелые матросы осаждали здание, бросали камни, кричали, и 5 клиентов второго этажа как можно быстрее скрылись и начали бродить по улицам.
Они встретили ещё г-на Дюпуи, страхового агента, затем г-на Васса, судью в коммерческом суде, и началось долгое путешествие, закончившееся сперва на моле. Они сели в рядок на гранитном парапете и начали смотреть на волны. Пена на гребнях тускло мерцала белым в ночи и быстро исчезала, едва возникнув, а монотонный рокот моря, бьющегося о скалы, раздавался вдоль всего берега. После того, как они посидели так немного, г-н Турнево заявил: «Невесело». «Определённо, нет», - ответил г-н Пэмпесс, и они ушли семенящим шагом.
Пройдя по улице, которая поднималась на холм под названием «Под деревьями», они вернулись по дощатому мосту к «Водохранилищу», миновали железную дорогу и вновь оказались на рыночной площади, где разыгралась внезапная ссора между сборщиком налогов и торговцем рыбой – из-за съедобного гриба, который, как заявлял один из спорящих, он нашёл в окрестностях.
Их умы были раздражены скукой, и они могли бы сцепиться, если бы не вмешались другие. Разъярённый г-н Пэмпесс ушёл, и немедленно началась новая стычка между бывшим мэром и страховым агентом по поводу жалования сборщика налогов и тех выгод, которые он мог бы извлечь из профессии. Оскорбления сыпались с обеих сторон, когда внезапно разразились громкие крики рядом, и группка матросов, уставших ждать перед запертым домом, вышла на площадь. Они шли парами, держась под руки, образовывая длинную колонну, и зычно кричали. Буржуа укрылись в дверном проёме, и вопящая вереница скрылась в направлении аббатства. Ещё долго были слышны отголоски, как после удаляющейся грозы, и, наконец, воцарилась тишина.
Г-н Пулэн и г-н Дюпуи, рассерженные друг на друга, разошлись в разные стороны, каждый своей дорогой, не прощаясь.
Оставшиеся четверо отправились в путь, инстинктивно направляясь к дому Телье. Тот был всё ещё закрыт, тёмен и нем. Какой-то невозмутимый пьяница упорно колотил в стёкла кафе, а затем переставал, чтобы слабым голосом позвать слугу Фредерика. Видя, что ответа нет, он сел на крыльцо и принялся ждать развития событий.
Буржуа собирались уйти, когда вновь появилась толпа французских и английских матросов, которые пели «Марсельезу» и «Правь, Британия!». Они привычно поколотили в стены, затем вновь направились к набережной, где завязался бой между двумя нациями. Одному англичанину сломали руку, одному французу разбили нос.
Пьяница, до сих пор сидевший перед дверью, теперь плакал, как плачут обиженные дети.
Буржуа разошлись, наконец.
Мало-помалу возбуждённый город успокоился. Иногда кое-где ещё слышался шум голосов, но потом замирал вдали.
Только один человек ещё блуждал по улицам – г-н Турнево, солильщик рыбы, огорчённый тем, что придётся ждать следующей субботы. Он надеялся на какое-нибудь чудо, злясь из-за того, что полиция закрыла заведение общественного значения, которое находилось под её покровительством.
Он вернулся и стал осматривать стены, ища причину. Вдруг он заметил бумажку, приколотую к ставню. Он быстро зажёг спичку и прочёл слова, выведенные крупным неровным почерком: «Закрыто по причине первого причастия».
Тогда он ушёл, понимая, что ждать больше нечего.
Пьяница теперь спал, растянувшись во весь рост перед негостеприимной дверью.
На следующий день все завсегдатаи нашли средство пройти перед домом с бумагами в руках, придавая себе деловой вид, и все читали загадочное объявление: «Закрыто по причине первого причастия».

*securitatis causa – «из соображений безопасности» (лат.)

2
Дело в том, что у Мадам был брат-плотник в их родном городе Вирвилле в Эре. В то время, когда Мадам ещё держала постоялый двор в Ивто, она крестила дочь этого брата, Констанцию Риве. Плотник, зная, что сестра хорошо устроилась в жизни, не выпускал её из виду, хотя они встречались редко, так как оба работали и жили в разных городах. Но когда девочке исполнилось 12 лет, она должна была принимать первое причастие, и отец, ухватившись за эту возможность, написал сестре, что рассчитывает на неё. Их старые родители умерли, она не могла отказать крестнице и согласилась. Брат Жозеф в тайне надеялся на то, что Мадам напишет завещание в пользу малышки, так как она сама была бездетна.
Профессия сестры ничуть не волновала его, и, к тому же, никто в родном городе не знал о ней. Люди говорили: «Мадам Телье держит дело в Фекампе», что позволяло предполагать, что она живёт на ренту. От Фекампа до Вирвилля было, по крайней мере, 20 лье, а пересечь 20 лье земли для крестьянина – это труднее, чем пересечь 20 лье океана для дворянина. Люди из Вирвилля никогда не ездили дальше Руана, а людей из Фекампа ничего не привлекало в маленькой деревне, состоящей из 500 дворов, затерянной в полях и принадлежащей другому департаменту. Так что никто ничего не знал.
Но, по мере приближения дня причастия, Мадам начала беспокоиться. У неё не было заместителя, и ей ещё никогда не приходилось оставлять дом хотя бы на день. Все соперницы среди дам со второго этажа и дамочки с первого перегрызутся, конечно, Фредерик напьётся, а когда он пьян, он укладывает людей на месте за одно только слово «да» или «нет». И она решила взять с собой всех своих девиц, а слугу отпустить на 2 дня.
Она спросила брата. Тот не возражал и согласился разместить у себя всю компанию на 1 ночь. И вот, в субботу утром восьмичасовой экспресс помчал Мадам и компанию в вагоне 2-го класса.
До Бёзвилля они были одни и трещали, как сороки. Но на станции вошла пара. Мужчина – старый крестьянин, одетый в синюю блузу с помятым воротником, с широкими рукавами, собранными у запястий и украшенными белой вышивкой, в старой высокой порыжелой шляпе – держал в одной руке огромный зелёный зонт, а в другой – большую корзину, откуда высовывались испуганные утиные головы. Жена в крестьянском платье была похожа на курицу со своим острым носом. Она села напротив мужа и не шевелилась, смущаясь тем, что находится в такой прекрасной компании.
Действительно, в вагоне было буйство красок. Мадам с ног до головы была одета в голубой шёлк, а поверх набросила ослепительно-алую шаль из искусственного кашемира. Фернанда тяжело дышала в клетчатом платье, корсаж которого был затянут её подружками изо всех сил, и её объёмная грудь выступала из него двойными куполами и колыхалась, как жидкость, под тканью.
Рафаэль соорудила на голове подобие птичьего гнезда, украсив волосы перьями, и была одета в лиловое, отделанное золотом в восточном стиле, что очень шло к её еврейской внешности. Кобыла Роза в розовой юбке с воланами была похожа на толстого ребёнка, а «Насосы» словно выкроили свои одеяния из старых гардин с разводами, столь популярных в эпоху Реставрации.
Когда они были в купе больше не одни, они напустили на себя важный вид и начали говорить о возвышенных вещах, чтобы создать о себе хорошее мнение. Но в Больбеке сел господин со светлыми бакенбардами, с кольцами и золотой цепью, который сложил в сетку над головой множество свёртков в промасленной бумаге. У него был озорной вид. Он поздоровался, улыбнулся и непринуждённо спросил: «Дамы меняют гарнизон?» От этого вопроса тех охватило смущение. Наконец, Мадам овладела собой и ответила сухо, стараясь отомстить за честь девушек: «Можно было бы быть и повежливее!» Он извинился: «Простите, я имел в виду: вы переезжаете в другой монастырь?» Мадам не нашлась с ответом и, считая поправку ненужной, сухо поджала губы.
Тогда господин, сидевший между Кобылой Розой и крестьянкой, начал подмигивать уткам, глядящим из корзины, а затем, сочтя, что достаточно уже овладел вниманием публики, начал щекотать птиц и приговаривать смешные слова: «Мы покинули своё боло-болотце! Кряк-кряк! Чтобы узнать, что такое вер-вертел! Кряк-кряк!» Несчастные птицы отворачивались, чтобы избежать поглаживаний, и делали неимоверные усилия, чтобы вырваться из своей тюрьмы, а затем все три вдруг издали пронзительное отчаянное «Кряк!» Женщины разразились смехом. Они наклонялись и толкались, чтобы рассмотреть, заинтересованные происходящим, а господин удвоил остроумие.
Роза наклонилась над коленями своей соседки и поцеловала птиц в клювы. Тогда все остальные захотели сделать то же, и господин начал сажать дам себе на колени, щипать их, заставляя подпрыгивать, и, наконец, перешёл на «ты».
Крестьяне, испуганные больше самих уток, отворачивали глаза и не смели сделать ни движения, и на их старых лицах не было ни улыбки, ни гримасы.
Тогда господин, который был коммивояжёром, открыл один из своих свёртков. Это была уловка: в пакете лежали подвязки для чулок.
Там были подвязки из голубого шёлка, из розового шёлка, из фиолетового шёлка, из сиреневого шёлка, из пунцового шёлка, с металлическими пряжками в форме обнявшихся позолоченных амурчиков. Девушки взвизгивали от радости и рассматривали образцы, поддавшись естественной важности процесса, как делает любая женщина, которая теребит предмет туалета. Они советовались друг с другом взглядами и шёпотом, так же отвечали друг другу, а Мадам крутила в руках пару оранжевых, более широких и внушительных подвязок, чем остальные – настоящие подвязки хозяйки.
Господин ждал, а затем сказал: «Ну же, кошечки, надо их примерить». Это вызвало бурю восклицаний, и девушки зажали юбки между колен, словно боялись, что он начнёт действовать силой. Но он спокойно ждал. Он заявил: «Не хотите – как хотите. Оставлю их при себе». Затем он добавил: «Но той, которая захочет их примерить, я подарю пару на выбор». Они не соглашались, застыв от негодования. Но «Насосы» выглядели такими несчастными, что он повторил своё предложение. Флора «Качели» колебалась особенно заметно. Он настаивал: «Смелее, девочка моя! Вот парочка лиловых, они отлично подойдут к туалету». Тогда она решилась и, подняв юбку, обнажила сильную ногу, плохо обтянутую грубым чулком. Господин наклонился и сначала надел подвязку под колено, затем поднял выше и начал легонько щекотать девушку, отчего она вздрагивала и вскрикивала. Закончив, он вынул ещё одну пару лиловых и спросил: «Чья очередь?» Все вместе воскликнули: «Моя! Моя!» Он начал с Кобылы Розы, которая обнажила что-то бесформенное, круглое, без щиколотки – настоящую «колбасную ногу», как говорила Рафаэль. Фернанде он сделал комплименты, воодушевлённо хваля её мощные ноги-колонны. Тощие ножки «прекрасной еврейки» имели меньший успех. «Кокотка» Луиза ради шутки накрыла голову коммивояжёра своей юбкой, и Мадам пришлось вмешаться, чтобы прекратить эти непристойные дурачества. Наконец, Мадам тоже обнажила ногу – красивую, жирную, мускулистую нормандскую ногу, и удивлённый и очарованный мужчина галантно снял шляпу перед этой красотой жестом настоящего француза.
Ошеломлённые крестьяне смотрели в сторону и так сильно были похожи на кур, что господин со светлыми бакенбардами встал и прокричал им в лицо: «Ку-ка-ре-ку!» Это вызвало новый взрыв смеха.
Старики вышли в Моттвилле, забрав свою корзину, уток и зонт, и было слышно, как жена сказала мужу у выхода: «Это шлюхи, которые тащатся в этот сатанинский Париж».
Весёлый коробейник вышел в Руане, но вёл себя до этого так грубо, что Мадам была вынуждена поставить его на место. Она добавила в виде морали: «Это научит нас не разговаривать с первым встречным».
В Уасселе они пересели на другой поезд и на следующей станции увидели г-на Жозефа Риве, который ждал их на большой повозке, запряжённой белой лошадью.
Плотник вежливо обнял всех дам и помог им сесть в повозку. Трое сели в глубине, Рафаэль, Мадам и брат – впереди, а Роза, которой не хватило места, кое-как устроилась на коленях сильной Фернанды, и экипаж тронулся в путь. Но вскоре рысь лошадки так сильно затрясла повозку, что стулья начали съезжать, подбрасывая сидящих в воздух, влево, вправо, заставляя их делать марионеточные движения, вызывая гримасы страха и испуганные крики, которые были внезапно прерваны более сильным толчком. Все сбились на один бок, шляпы упали с голов на плечи, на спины или съехали на носы, но белая лошадь всё тряслась, вытягивая шею и задирая хвост – маленький голый крысиный хвостик, которым она иногда била себя по бокам. Жозеф Риве, вытянув одну ногу на оглобле и поджав вторую под себя, держал поводья, сильно задрав локти, и из его горла вырывалось какое-то кудахтанье, которое заставляло лошадь навострять уши и ускорять шаг.
С двух сторон расстилались зелёные поля. Цветущий рапс кое-где образовывал большие колышущиеся жёлтые простыни, откуда поднимался здоровый сильный аромат, сладко проникающий в нос, и его далеко разносило ветром. В высокой ржи виднелись маленькие головки васильков, которые захотелось сорвать женщинам, но г-н Риве отказался остановиться. А местами всё поле было словно залито кровью, настолько его наводняли маки, и посреди этих красочных равнин, покрытых цветами, катилась повозка, запряжённая белой лошадью, и в ней тоже сидело подобие букета в ярких тонах. Экипаж то исчезал за высокими деревьями ферм, то вновь появлялся из листвы и ехал по жёлтым и зелёным нивам, которые пестрели красным или голубым, и женские платья ярко выделялись на общем солнечном фоне.
К дому плотника приехали, когда пробило час пополудни.
Женщины были разбиты от усталости и бледны от голода, так как в последний раз ели только перед отбытием. Мадам Риве поспешила им на помощь, помогла спуститься и целовала каждую, едва та ступала на землю. Она не позволила себе только чмокнуть золовку. Обедали в мастерской, освобождённой от верстаков и инструментов для завтрашнего застолья.
От хорошего омлета, поданного после жареной колбасы, спрыснутого острым сидром, все развеселились. Риве захотел чокнуться и поднял стакан, пока его жена обслуживала гостей, ходила на кухню, приносила и уносила блюда и шептала в ухо каждой сотрапезницы: «Вам достаточно?» Кучи досок, приставленных к стенам, и груды стружек, сметённых в углы, издавали запах оструганного дерева - запах плотницкой, и веяли смолистым дыханием, которое проникает в самые лёгкие.
Гостьи захотели увидеть виновницу торжества, но девочка была в церкви и должна была вернуться только вечером.
Тогда, пообедав, вся компания отправилась гулять по окрестностям.
Деревня была маленькой, пересечённой одной большой дорогой. Дюжина домов, выстроенных вдоль этой дороги, давала приют местным торговцам, мяснику, бакалейщику, плотнику, владельцу кофейни, сапожнику и булочнику. Церковь, расположенная в конце этого подобия улицы, была окружена узким кладбищем, а 4 огромные липы, посаженные у входа, бросали вокруг густую тень. Стены церкви были из обтёсанного кремня, постройка не имела никакого архитектурного стиля и увенчивалась колокольней со сланцевой крышей. За ней вновь начинались поля, оживлённые деревьями то тут, то там – места, где стояли фермы.
Риве, хотя и был одет в рабочий костюм, хотел соблюсти все церемонии и взял под руку сестру, с которой чинно шёл впереди. Его жена, смущённая платьем Рафаэль, которое было расшито золотыми цветами, поместилась между ней и Фернандой. Пышка Роза семенила сзади с «Кокоткой» Луизой и Флорой «Качелями»; последняя хромала, как обычно.
Жители выходили на крыльцо, дети прекращали играть, за приподнятыми занавесками виднелись индейские чепчики; какой-то почти слепой старик с костылём перекрестился, увидев процессию, и все долгим взглядом провожали красавиц из города, которые приехали из столь далёких мест для первого причастия дочки Жозефа Риве. На плотника смотрели с огромным уважением.
Проходя мимо церкви, дамы услышали детское пение: тонкие высокие голоса поднимались к самому небу, но Мадам не позволила войти, чтобы не мешать херувимам.
После прогулки по деревне, перечисления главных владений и продукции, которую получали с земли и от скота, Жозеф Риве привёл свой женский взвод обратно домой.
Места было мало, женщин разместили в комнатах по двое.
Риве ночевал в мастерской на стружках, его жена поделила кровать с золовкой, а в соседней комнате спали Фернанда и Рафаэль. Луизу и Флору разместили в кухне на матрацах, постеленных прямо на полу, а лишь одна Роза не имела пары и заняла маленький чулан над лестницей рядом со входом в узкие антресоли, где этой ночью должна была спать причастница.
Когда девочка вернулась домой, её осыпали градом поцелуев. Все женщины хотели её обнять, испытывая потребность проявлять нежность по профессиональной привычке, как до этого в вагоне им хотелось целовать уток. Каждая сажала девочку себе на колени, играла с её тонкими светлыми волосами, сжимала её в порывистых страстных объятиях. Смышлёная девочка, проникшись жалостью и будучи словно защищённой после отпущения грехов, терпеливо и смиренно переносила это.
Так как день был трудным для всех, заснули быстро. Бесконечная тишина полей, которая кажется почти молитвенной, окутывала деревню, проникая повсюду и поднимаясь до самых звёзд. Девушки, привыкшие к шумным вечерам публичного дома, чувствовали себя смущёнными в этом немом покое спящего села. По их коже проходила дрожь – не дрожь холода, а дрожь одиночества из-за беспокойства в сердце.
Когда они оказались в постели парами, они обнялись, словно затем, чтобы защититься против этого захлёстывающего покоя и глубокого сна земли. Но Кобыла Роза, которая была одна в своём чулане и не привыкла спать с пустыми объятиями, чувствовала себя нехорошо. Она поворачивалась с боку на бок, не могла заснуть, и вдруг услышала тихие рыдания за деревянной перегородкой, словно там плакал ребёнок. Испугавшись, она позвала тихим голосом, и ей ответил надломленный детский голосок. Это была девочка. Привыкнув спать с мамой, она боялась теперь быть одна на узких антресолях.
Расчувствовавшаяся Роза встала и тихо, чтобы никого не разбудить, пошла за ребёнком. Она привела девочку в свою тёплую кровать, прижала к своей груди, приласкала, окутала чрезмерными выражениями нежности, и они обе заснули. До самого рассвета причастница спала на голой груди проститутки.
В 5 часов утра церковный колокол, звавший к заутрене, разбудил дам, которые привыкли спать допоздна после бурных ночей. Крестьяне уже встали, деревня оживилась. Сельские женщины ходили от двери к двери, звонко беседуя и осторожно нося короткие муслиновые юбки, накрахмаленные, словно картон, или огромные свечи с золотой опояской посередине, где щербинки в воске обозначали место для руки. Солнце поднялось уже высоко и светило в чистом голубом небе, на горизонте ещё оставались розовые отблески – слабеющий след зари. Куриные выводки прогуливались во дворах, и то тут, то там чёрные петухи с золотой шеей поднимали головы с пурпурными гребешками, хлопали крыльями и звонко кукарекали в воздух.
Из соседних коммун прибывали повозки, выгружая высоких нормандок в тёмных нарядах, с завязанными крест-накрест платками на груди, заколотыми серебряными брошами. Мужчины сменили синие блузы на новые сюртуки или на старые костюмы из зелёного сукна с двойной баской.
Когда лошадей отправили в стойло, по обе стороны дороги осталась вереница громоздких шарабанов, повозок, кабриолетов, тильбюри – экипажей всех форм и возрастов с наклонёнными носами, с опущенными задами и с оглоблями, задранными вверх.
Дом плотника гудел, как улей. Дамы в кофтах и юбках, распустив жидкие волосы, которые словно износились у них, как вынашивается платье, одевали девочку.
Она стояла на столе и не двигалась, пока мадам Телье командовала действиями своего батальона. Причастницу умыли, расчесали, причесали, одели и с помощью множества булавок красиво расположили складки на платье, защемили слишком широкую талию, привели туалет в элегантный вид. Когда это было закончено, девочку усадили и велели не шевелиться, а сами женщины побежали одеваться, в свою очередь.
В церкви вновь начался звон. Казалось, что слабый звук бедного колокола теряется в небе, тонет в голубой бесконечности, как тихий голос.
Причастники выходили из домов и бежали к общественному зданию, где располагались 2 школы и мэрия, на самом краю деревни, тогда как «дом Божий» стоял на другом конце.
Родители в праздничных нарядах выглядели неловкими и смущёнными и следовали за своими детьми. Девочек было почти не видно в облаке белого тюля, похожего на взбитые сливки, а мальчики, похожие на миниатюрных официантов, с напомаженными волосами, шли, широко расставляя ноги, чтобы не запачкать свои чёрные брюки.
Если ребёнка окружало много родственников, приехавших из далёких краёв, это было большой честью для семьи, поэтому триумф плотника был полным. Отряд Телье с хозяйкой во главе следовал за Констанцией: отец вёл под руку сестру, мать шла рядом с Рафаэль, Фернанда – с Розой, «Насосы» - вместе, и это было поистине величественное зрелище, словно шествовал штаб в парадном обмундировании.
Вся деревня была взволнована.
Школьницы выстроились под присмотром учительницы, школьники – под присмотром красивого представительного учителя, и все направились к церкви с пением.
Мальчики шли впереди, выстроившись в 2 ряда  между распряжёнными экипажами, девочки шли за ними в том же порядке, и все жители деревни уступали дорогу городским дамам, которые следовали сразу за малышками, продолжая длинную вереницу детей: трое – слева, трое – справа, сверкая своими туалетами, яркими, как огни фейерверка.
Когда они входили в церковь, это вызвало чрезвычайное оживление. Люди теснились, толкались, оборачивались, чтобы посмотреть. Богомолки начали громко переговариваться, изумлённые видом этих дам, чьи костюмы сверкали сильнее священнических риз. Мэр предложил свою скамью – первую скамью справа от хора, и мадам Телье заняла место вместе с золовкой, Фернандой и Рафаэль. Кобыла Роза, «Насосы» и плотник заняли вторую скамью.
Церковный хор состоял из множества коленопреклонённых детей, девочки и мальчики стояли по разные стороны, а длинные свечи в их руках были похожи на наклонённые пики.
Перед хором стояли трое мужчин и пели в полный голос. Они растягивали звонкие латинские слоги, и звук «а-а» в слове «Amen» казался бесконечным, подхваченный монотонной нотой серпента, которую вызывала мощная глотка музыканта. Тоненький голос ребёнка отвечал ей, и время от времени священник, сидящий в квадратной шапочке на почётном месте, поднимался, бормотал что-то неразборчивое и садился вновь, пока трое певчих повторяли партию, глядя в большую книгу, лежавшую перед ними на крыльях деревянного орла, насаженного на стержень.
Затем воцарилась тишина. Все молящиеся опустились на колени единым движением, и появился старый седой священник, наклонившийся над чашей, которую он нёс в левой руке. Перед ним шли два служки в красных одеяниях, а позади показалась толпа певчих в тяжёлых башмаках, которые выстроились по обе стороны клироса.
В тишине раздался звон колокольчика. Начиналось причастие. Священник медленно ходил перед золотой дарохранительницей, вставал на колени и пел подготовительные молитвы  надтреснутым старческим голосом. Едва он замолчал, все певчие и серпент зазвучали в едином хоре, и мужчины подпевали им более слабым голосом, как должны петь помогающие.
Вдруг к небу поднялись слова “Kyrie Eleison”, пропетые из всех лёгких, из всех сердец. От этой мощи со старого свода даже посыпалась пыль и кусочки трухи. Солнце, светившее в сланцевую крышу, превращало маленькую церковь в печь, и сердца детей, как и горла их матерей, сжало напряжённое ожидание, сильное волнение, приближение неизречённой тайны.
Священник, сидевший некоторое время, теперь встал и направился к алтарю. Обнажив свои серебристые волосы, с дрожащими руками он приступал к таинству.
Он повернулся к верным и, протянув к ним руки, сказал по-латыни: «Молитесь, братья». Затем он повторил эти слова по-французски. Все начали молиться. Теперь старый кюре тихо бормотал загадочные слова; колокол позвякивал, распростёртая толпа взывала к Богу; дети слабели от огромного волнения.
В эти мгновения Роза, положившая лоб на руки, внезапно вспомнила свою мать, свою деревенскую церковь и своё первое причастие. Ей казалось, что она вновь вернулась в тот день, опять стала маленькой, одетой в белое платье, и от этого она начала плакать. Вначале она плакала тихо: у неё из глаз медленно текли слёзы. Но постепенно воспоминания начали расти и тесниться, и Роза зарыдала. Она вынула носовой платок, вытерла глаза и заткнула себе рот, чтобы не закричать, но это не помогло: из её горла вырывался хрип, которому ответили два глубоких душераздирающих вздоха – это две её соседки, Луиза и Флора, объятые теми же воспоминаниями, тоже начали плакать.
Слёзы заразительны. Мадам, в свою очередь, почувствовала, как у неё дрожат веки, и, повернувшись к жене брата, она увидела, что плакала вся скамья.
Священник готовился к причащению. Дети совсем растерялись, прижавшись к каменным плитам пола от благоговейного страха, и кое-где какая-нибудь женщина – жена, мать, сестра, - охваченная странным сочувствием к эмоциям этих красивых дам, которые содрогались и икали от рыданий, тоже смачивала свой клетчатый носовой платок, а левую руку прижимала к взволнованному сердцу.
Как от искры загорается целое спелое поле, так слёзы Розы и её соседок внезапно объяли всю толпу. Мужчины, женщины, старики, молодые парни в новых блузах – все вскоре зарыдали, и над их головами словно зареяло что-то сверхъестественное, великая душа, божественное дыхание невидимого всесильного существа.
Затем в церковном хоре раздался глухой стук: это наставница ударила по книге, давая сигнал к началу причастия, и дети, дрожа от божественного страха, приблизились к столику.
Вся вереница встала на колени. Старый кюре, державший дароносицу из позолоченного серебра, шёл вдоль ряда детей, подавая им тело Христово – искупление грехов мира. Дети судорожно открывали рты, закрывали глаза, их лица искажались и бледнели, и длинное полотно под их подбородками дрожало, словно от текущей воды.
Внезапно в церкви началось какое-то безумие. В толпе раздался шум, поднялась буря рыданий и сдавленные крики, словно ветер сотрясал верхушки деревьев. Священник остановился с облаткой в руке, парализованный волнением, и сказал про себя: «Это Господь среди нас, это Он проявляется, это Он спустился по моему зову на коленопреклонённую толпу». И он начал сбивчиво бормотать молитвы, не находя слов, подбирая слова из души и бросая их в небо в неистовом порыве.
Он закончил причащать в таком возбуждении, что у него подкашивались ноги, и когда он сам выпил кровь Спасителя, то упал на пол от неизъяснимой благодарности.
Позади него люди постепенно успокаивались. Певчие встали и начали петь ещё немного слабыми, неуверенными голосами, и даже серпент казался охрипшим, словно тоже недавно плакал.
Тогда священник, подняв руки, призвал к молчанию и, пройдя сквозь ряд причастников, находящихся в экстазе, приблизился к решётке клироса.
Люди, находившиеся в церкви, заняли свои места за скамьями, шумно двигая стулья, и все сморкались. Но затем всё внимание обратилось на кюре, воцарилась тишина, и священник начал тихо говорить: «Дорогие братья и сёстры, дети мои, благодарю вас от всего сердца. Вы только что доставили мне самую большую радость в моей жизни. Я почувствовал, как Бог спустился к нам по моему зову. Он приходил, Он был здесь. Это Он наполнял ваши души, переполнял слезами глаза. Я – старейший священник епархии, а сегодня – самый счастливый. Среди нас произошло чудо, настоящее, великое чудо. Когда Иисус Христос впервые проникал в сердца этих детей, Святой Дух – эта небесная птица, это дыхание Бога – спустился на вас, завладел вами и управлял вами, как ветер сгибает тростник».
Затем он повернулся к скамье, где сидели гости плотника: «Особую благодарность я выражаю вам, дорогие сёстры, приехавшие издалека. Ваше присутствие, ваша видимая вера, ваша живая набожность были для нас спасительным примером. Вы – основа моей паствы, ваши чувства согрели сердца других, без вас этот великий день, возможно, не имел бы столь явного божественного наполнения. Иногда хватает лишь одной овечки, чтобы Спаситель захотел спуститься ко всему стаду».
У него пресекался голос. Он добавил: «Да пребудет с вами милость Божия. Да будет так». И он поднялся в алтарь, чтобы закончить службу.
Началась спешка. Дети были возбуждёнными и усталыми после такого долгого напряжения нервов. К тому же, они были голодны, и родители постепенно начали уходить, не ожидая окончания службы, чтобы успеть приготовить еду.
На выходе началась давка, шумная сутолока, какофония кричащих голосов, в которой слышался нормандский акцент. Люди выстроились в два ряда, и когда появились дети, все семьи устремились к своим.
Констанцию схватили, окружили, зацеловали. Только Роза не решалась обнять девочку. Наконец, она взяла её за руку, мадам Телье – за вторую, Рафаэль и Фернанда приподняли край её длинной муслиновой юбки, чтобы он не волочился в пыли, Луиза и Флора замыкали шествие, и ребёнок, неся в себе причастие, отправился в путь в сопровождении этого почётного эскорта.
В мастерской на длинных досках накрыли пир.
Через открытую дверь доносился праздничный шум, царивший в деревне. Люди радовались повсюду. В каждом окне были видны наряженные жители, из домов вырывались крики. Крестьяне, сняв пиджаки, пили чистый сидр из стаканов, и в центре каждой компании можно было видеть пару детей: двух девочек или двух мальчиков, которые ели вместе со взрослыми.
Иногда в тяжёлой полуденной жаре по дороге прокатывался шарабан, который трясся от скачкообразной рыси старой клячи, и возница в блузе бросал завистливый взгляд на эту пирушку.
В жилище плотника веселье уже шло на убыль: это были остатки утреннего настроения. Один Риво был в ударе и пил без меры. Мадам Телье постоянно поглядывала на часы, так как, чтобы не пропустить следующие 2 рабочих дня, им нужно было успеть на поезд в 3.55, который доставил бы их в Фекамп к вечеру.
Плотник старался изо всех сил отвлечь своих гостей и задержать их до завтра, но Мадам была непреклонна: она никогда не шутила, когда речь шла о работе.
После того, как выпили кофе, она приказала своим подопечным скорее собираться, а затем, повернувшись к брату, сказала: «Запрягай немедленно». После этого она пошла заканчивать последние приготовления.
Когда она вновь спустилась в мастерскую, её ждала жена брата, чтобы поговорить о девочке, и между ними состоялся долгий разговор, в котором ничего не было решено. Крестьянка изворачивалась, притворялась растроганной, а мадам Телье, державшая девочку на коленях, не обещала ничего определённого: всё будет улажено, о Констанции не забудут, ещё есть время, они ещё увидятся не раз.
Однако повозка не была подана, и женщины тоже не спускались. Напротив, наверху слышался громкий смех, возня, крики и шлепки. Тогда Мадам сама поднялась на второй этаж, пока супруга плотника ходила в конюшню, чтобы узнать, готов ли экипаж.
Оказалось, что пьяный полуодетый Риве приставал к Розе, а та отбивалась со смехом. «Насосы» держали плотника под руки и старались успокоить, шокированные этой сценой после утренней церемонии, но Рафаэль и Фернанда, напротив, науськивали его, корчась от смеха и держась за бока. При каждом безуспешном выпаде пьяницы они испускали визг. Рассерженный мужчина с раскрасневшимся лицом, потрясая двух вцепившихся в него женщин, изо всех сил тянул Розу за юбку и бормотал: «Ах, ты не хочешь, дрянь?» Но возмущённая Мадам бросилась к ним, схватила брата за плечи и вышвырнула вон с такой силой, что тот ударился о стену.
Через минуту во дворе было слышно, как он поливает голову водой, а когда он сел на облучок, то уже совсем успокоился.
Экипаж тронулся, как накануне, и маленькая белая лошадка вновь начала свой живой танцующий бег.
Под палящим солнцем начала спадать та усыпляющая истома, которая владела женщинами во время обеда. Теперь пассажирок развлекала тряска, они толкали стулья соседок и постоянно разражались смехом, вспоминая неудачную атаку Риве.
Поля наполнял слепящий солнечный свет, колёса поднимали пыль, которая долго вилась за повозкой по всей дороге.
Внезапно Фернанда, любившая музыку, начала просить Розу спеть, и та весело начала напевать «Толстый кюре из Мёдона». Но Мадам немедленно приказала ей замолчать, находя эту песенку не подходящей ко дню. Она добавила: «Спой нам лучше что-нибудь из Беранже». Тогда Роза, подумав несколько мгновений, запела «Мою бабулю»:

Моя бабуля как-то в праздник вечерком,
Слегка упившись сладким красненьким винцом,
Сказала нам, тряся седою головой:
«Ах, как меня любили прежде, Боже мой!»

Как жаль мне сейчас
Пухлой ручки моей,
Сияющих глаз
И умчавшихся дней!

И хор девушек под управлением Мадам подхватил:

Как жаль мне сейчас
Пухлой ручки моей,
Сияющих глаз
И умчавшихся дней!

«Вот это славно!» - заявил Риве, подпевая в такт, и Роза продолжила:

- Но как же, мама, разве вы не береглись?
- Ах, вовсе нет! В 15 лет я знала жизнь.
Все мои прелести пошли мне только впрок:
Я не спала ночами, выучив урок.

Вся компания подхватила припев, а Риве отбивал такт ногой по подножке и вожжами по белой спине лошадёнки, которая, словно подхватив ритм, понеслась галопом, из-за чего дамы в кузове беспорядочно падали друг на друга.
Они поднимались и хохотали как сумасшедшие. Песня продолжалась, лилась по полям во всю мощь, поднималась к горячим небесам и витала между спелых нив под топот лошадки, которая начинала нести при каждом повторе припева и пускалась в галоп на свои 100 метров к огромной радости пассажирок.
Иногда им попадался дробильщик камней, который разгибал спину и смотрел поверх своего настыля на весёлую повозку, несущуюся в пыли.
Когда дамы выходили на вокзале, плотник расчувствовался: «Как жаль, что вы уезжаете, мы бы повеселились на славу!»
Мадам ответила: «Всему своё время, не всегда же развлекаться». Тогда Риве вдруг осенила мысль: «Слушайте, я приеду к вам в Фекамп через месяц». И он посмотрел на Розу хитрым, сверкающим, озорным взглядом. Мадам заключила: «Надо всегда вести себя разумно. Приезжай, если хочешь, но никаких глупостей».
Он не ответил и, так как раздался свисток паровоза, начал поочерёдно целовать всех. Когда пришла очередь Розы, он старался поймать её рот, который она отворачивала со смехом, сжав губы. Он держал её в объятиях, но никак не мог справиться, потому что ему мешал хлыст в руке, которым он отчаянно размахивал за спиной девушки.
«Пассажиры в Руан – по вагонам!» - раздался крик служителя. Они сели на поезд.
Раздался тонкий свисток, подхваченный мощным свистом паровоза, который выбросил первую струю пара, и колёса начали медленно крутиться.
Риве, выскочив из здания вокзала, побежал на платформу, чтобы ещё раз увидеть Розу, и когда вагон с девушками проходил мимо него, он щёлкнул кнутом и запел изо всех сил:

Как жаль мне сейчас
Пухлой ручки моей,
Сияющих глаз
И умчавшихся дней!

И он долго смотрел на белый платок в окне, которым махала женская рука, пока поезд не скрылся из виду.

3
Они спали в вагоне до самого прибытия, как люди с чувством исполненного долга, а когда, освежённые и отдохнувшие от своих ежедневных обязанностей, вернулись к себе, Мадам не удержалась и сказала: «Всё равно, я уже скучала по дому».
Они быстро поужинали и, переодевшись в боевые доспехи, начали ждать постоянных клиентов; маленький фонарь показывал прохожим, что стадо вернулось в овчарню.
Неизвестно как, новость распространилась в мгновение ока, и неизвестно кем извещённый г-н Филипп, сын банкира, услужливо поведал её запиской г-ну Турнево, запертому в кругу семьи.
Солильщик каждое воскресенье приглашал на обед многочисленных кузенов, и они как раз пили кофе, когда появился курьер с письмом. Г-н Турнево, очень взволнованный, вскрыл конверт и побледнел. Там было написано карандашом: «Погрузка вернувшейся трески; судно – в порту; удачное дельце для Вас. Приходите скорее».
Он порылся в карманах, дал курьеру 20 сантимов и, внезапно покраснев до ушей, сказал: «Мне надо отлучиться». Он протянул жене загадочную записку, позвонил и сказал появившейся горничной: «Моё пальто и шляпу, поскорее». Едва оказавшись на улице, он пустился бегом, насвистывая, но дорога показалась ему в 2 раза длиннее – настолько велико было его нетерпение.
Заведение Телье имело праздничный вид. На первом этаже зычные голоса мужчин из порта сливались в оглушающий шум. Луиза и Флора не знали, кому первому отвечать, и пили то с одним, то с другим, как нельзя лучше оправдывая свои прозвища. Их звали со всех концов зала одновременно, они были нарасхват, и ночь обещала стать трудной.
Помещение на втором этаже было заполнено постоянными посетителями с 9 часов вечера. Г-н Васс, коммерческий судья, питавший платоническую страсть к Мадам, тихо разговаривал с ней в углу, и они оба улыбались, словно собирались заключить какой-то союз. Г-н Пулэн, бывший мэр, держал Розу на коленях, а она ласкала своими короткими ручками его светлые бакенбарды. Из под жёлтой шёлковой юбки, накрывавшей чёрное сукно брюк, виднелась полоска обнажённой кожи, а красные чулки были схвачены голубой подвязкой – подарком коммивояжёра.
Дылда-Фернанда, растянувшись на софе, положила ноги на живот г-на Помпесса, сборщика налогов, а торс – на жилет молодого г-на Филиппа, шею которого она обхватила правой рукой, а в левой держала сигарету.
Рафаэль вела какие-то переговоры с г-ном Дюпуи, страховым агентом, и закончила беседу словами: «Да, дорогой, сегодня вечером, конечно». Затем она сделала быстрый тур вальса по гостиной и крикнула: «Сегодня вечером – любое желание!»
Дверь резко открылась, и появился г-н Турнево. Его приветствовали воодушевлённые крики: «Да здравствует Турнево!» Рафаэль, которая всё ещё кружилась, повисла у него на шее. Он схватил её сильным движением и, не говоря ни слова, поднял с пола, как пёрышко, пересёк комнату, открыл дверь в глубине и исчез на лестнице со своей живой ношей под гром аплодисментов.
Роза, развлекавшая бывшего мэра, целовавшая его и дёргавшая за бакенбарды, чтобы он не ронял голову, воспользовалась примером: «Давай, сделай, как он», - сказала она. Тогда мужчина встал, оправил жилет и вышел за девушкой, ощупывая карман, где лежали деньги.
Фернанда и Мадам остались одни с четырьмя мужчинами, и г-н Филипп воскликнул: «Всем шампанского! Мадам Телье, велите принести 3 бутылки». Тогда Фернанда, обняв его, прошептала ему на ухо: «Давай устроим танцы!» Тот подошёл к спинету, стоявшему в углу, и в комнате раздался хриплый, жалобный вальс, который словно хныкал из инструмента. Фернанда обняла сборщика налогов, Мадам – г-на Васса, и обе пары закружились по залу, обмениваясь поцелуями. Г-н Васс, который когда-то танцевал на балах, выделывал разные па, а Мадам смотрела на него покорным взглядом, который говорит «да» лучше всяких слов.
Фредерик принёс шампанское. Когда откупорили первую бутылку, г-н Филипп предложил кадриль.
Четверо танцоров задвигались в светском танце: с важностью, с поклонами, манерно и изысканно.
Затем начали пить. Появился г-н Турнево, удовлетворённый и сияющий. Он воскликнул: «Не знаю, что случилось с Рафаэль, но сегодня вечером она великолепна!» Когда ему протянули бокал, он осушил его одним глотком и прошептал: «Чёрт возьми, нет ничего лучше!»
Г-н Филипп немедленно завёл быструю польку, и г-н Турнево закружил «прекрасную еврейку», держа её в воздухе. Г-н Пэмпесс и г-н Васс вернулись к своим дамам. Время от времени одна из пар останавливалась, чтобы выпить пенистого вина, и танец угрожал затянуться, когда Роза приоткрыла дверь со свечой в руке. Она была в ночных туфлях, в рубашке, вся красная, с распущенными волосами, и крикнула: «Я хочу танцевать!» Рафаэль спросила: «А как же твой старичок?» «Тот? Он уже спит, он сразу заснул». Она схватила г-на Дюпуи, который сидел один на диване, и полька продолжилась.
Но бутылки опустели. «Ещё одну! - заявил г-н Турнево. - Я плачУ!» «Я тоже», - добавил г-н Васс. «И я», - заключил г-н Дюпуи. Все захлопали в ладоши.
Так составился настоящий бал. Иногда в зал быстро поднимались Луиза и Флора, делали тур вальса, пока их клиенты внизу нетерпеливо кричали, а затем бегом возвращались в кафе, глубоко вздыхая от сожаления.
В полночь танцы ещё продолжались. Иногда какая-нибудь из девушек исчезала, а когда её начинали искать для визави, внезапно замечали, что одного из мужчин тоже не хватает.
«Откуда вы?» - учтиво спросил г-н Филипп, когда г-н Пэмпесс вернулся с Фернандой. «Мы ходили смотреть, как спит г-н Пулэн», - ответил сборщик налогов. Словечко имело огромный успех, и все по очереди «сходили посмотреть, как спит г-н Пулэн», взяв с собой одну из девушек, которые в эту ночь отличались особой любезностью. Мадам закрывала на это глаза и всё совещалась в углах с г-ном Вассом, словно улаживая последние детали решённого дела.
Наконец, в час ночи женатые г-н Турнево и г-н Пэмпесс объявили, что уходят, и потребовали счёт. Им посчитали только шампанское, и то – не по 10 франков за бутылку, как обычно, а по 6. А когда они удивились подобной щедрости, Мадам с широкой улыбкой ответила им: «Но ведь праздник бывает не каждый день».

Май 1881
(Переведено в октябре 2017)