Фрагмент романа Ускользающая эстетика эволюции

Это происходило темными парижскими ночами. Отсвет фар проезжающих автомобилей, проникая через окно в комнату, на мгновение освещал ее лицо, касался губ, откуда выплывали как боевые корабли викингов слова жрицы, той, которая помнила навеки ушедшее время…
В те дни я полностью уничтожил в сознании давящие воспоминания недавнего прошлого. Я работал с неистовой силой. Отпечатанные страницы падали на пол рядом с пишущей машинкой, словно осенние листья, сорванные ветром. Книга была завершена.
Я хотел поделиться радостью с Надин, но как раз тогда она на неделю уехала к родственникам в Гамбург, и мне пришлось в одиночестве наслаждаться своим триумфом. Сидя на террасе, увитой декоративным виноградом, и смакуя каждый глоток холодного Don Perignion (я похитил четыре бутылки из запасов Надин), я беспрерывно перечитывал девяносто шесть страниц, испеченных в моей творческой мастерской. Книга выросла естественно и легко,в своем совершенстве совмещая противоположное и четко пропагандируя то, чему и была посвящена - эстетику живой природы. Мой труд стал антагонистом современной дисгармоничной уродливой жизни.
Как-то вечером, проходя мимо комнаты Надин, я почему-то решил просмотреть свои письма к ней, отправленные в разное время. Я знал, что вся моя корреспонденция, аккуратно завернутая в пожелтевшую газетную страницу, хранилась на верхней полке небольшого шкафчика. Он никогда не запирался, поэтому я быстро нашел то, что искал, отодвинув в сторону две резные шкатулки красного дерева, где Надин держала свои скромные украшения.
Развернув лист Figaro (почти весь разворот занимала речь Вудро Вильсона 1919 года, посвященная открытию Версальской конференции), я сел в кресло у окна и стал перебирать затертые, много раз перечитанные Надин собственные послания. Вглядываясь в свой неровный летящий почерк, я мысленно отправился в путешествие по времени, на сей раз не покидая пределов последнего воплощения.
Когда я разворачивал очередное письмо, отправленное в Петроград накануне злосчастного Февраля, сокрушившего Империю, мне в руки выпала небольшая фотография. Я невольно нахмурился - на снимке был запечатлен незнакомый мужчина средних лет, одетый по довоенной моде, на улице какого-то европейского города. На обороте вилась аккуратная вязь слов, написанных красными чернилами. Когда до моего сознания дошел смысл нескольких фраз, я застыл. Сердце забилось учащенно, как после долгой перебежки во время фронтовой атаки.
«Вольно ли дышится в столице российской Ускользающей Луне? Я вживаюсь в берлинский ритм. Напишу подробно в начале месяца. Целую твой взор. К. Б-ргин. 26 февр. 14-го».
Я вскочил с места, и все письма рассыпались по ковру. Открытка, направленная по петербургскому адресу Надин, была написана за полтора года до нашего знакомства. За полтора года до того, как я ВСПОМНИЛ. И кто-то, некий неведомый мне К. Б-ргин, уже тогда все знал?!
Я долго вглядывался в его лицо. И постепенно, с каждым мгновением, все более и более убеждал самого себя, что оно мне знакомо. Определенно мы когда-то встречались. Но когда? Где?
Только через два дня, исследовав все полуистертые куски воспоминаний, я наконец уверенно определил и место, и время. Это было в самом начале войны, в петербургской квартире моей тогдашней пассии Катеньки. Был какой-то ничем непримечательный вечер, сидели, пили шампанское, играли в фанты. Барышни, похорошев от игристого вина, стали раскованны, вся обстановка вела к счастливому флирту. Но неожиданно возник серьезный разговор, который завел странный человек, весь вечер тихо сидевший в углу. Представился он нам Константином Сергеевичем (кажется, это был дальний родственник Катеньки). Выйдя на середину залы с бокалом в руке, сказал слова, тогда меня поразившие:
- Сейчас, господа, началось крушение мира. Нет, нет, я не имею в виду эсхатологию. Не конец света. Но уничтожение цивилизации. Сколько протянется, сказать сложно. Думаю, что сотня лет у нас еще есть...

* * *
Я, конечно, сразу же бросился наводить справки об этом Константине Б-ргине. Напрашивалось назвать его древней фамилией «Басаргин», и я именно так решил поступить. Но, к сожалению, ошибся. Я выяснил всего за несколько часов, поговорив с десятком знакомых, что среди Басаргиных никто не носил имени Константина. О Катенькиных родственниках не было известно ровно ничего, да и сама она бесследно исчезла в первый год гражданской войны. Правда, две дамы, ныне работающие билетершами в синематографе Шали, подруги Надин, довольно ярко описали эти петербургские вечера, утверждая, что бывали там постоянно. Но я их не знал совершенно. А они в свою очередь божились, что никогда не встречали никакого Константина Сергеевича, а вот меня, извольте, отчетливо помнят. Впрочем, память избирательна. Кому, как не мне, в конце концов, с этим не согласиться?!
Целую неделю я потратил на разгадывание ребуса под названием «Константин Сергеевич Б-ргин». Я, бесспорно, учитывал и вероятность некоей игры слов, но положил на время подобную несерьезную идею под сукно. На двух десятках бумажных листов я выписал все возможные и невозможные варианты фамилий c буквами «б», «р», «г», «и», «н». Брагины, Бурагины, Барыгины, Брягины, Борогины, Берегины и прочие очевидные кандидаты, занимавшие почетные места в самом начале моего исследования, постепенно стали вытесняться Варягиными, Ворогиными,Габиниными, а потом и Берндштауфами, Брандами, Вартманами, Гербгольцами.
Чем дальше, тем больше моя затея начинала зло веселить меня дикой абсурдностью. Была во всей этой истории неестественность, театральность. «Константин Сергеевич» - почти Станиславский. И «Ускользающая Луна»! Если посмотреть на дело непредвзято, получалось подходящее творческое имя для актрисы кафешантана. Или поэтессы, нечто вроде Черубины де Габриак.
Я горько усмехнулся. Может, мне тоже пора перестать быть Ладниковым? В эмигрантских кругах меня прокляли, ко времени назваться провокационно - Луначарский. И написать историю своих жизней, узурпировав декадентский стиль фамилии пролетарского идеолога!
Надин не звонила, и гамбургские номера ее родни не отвечали. Шли дни, никаких обнадеживающих сведений я не находил. Мне тогда впервые пришла в голову мысль о диком розыгрыше, автором которого являлась романтическая сестра милосердия. Что если ее несказанно воодушевила идея влюбить в себя раненого офицерика, которому в бреду явилось осознание множественности его жизней, а среди них блистательным светлым пятном по горизонту тысячелетий ускользал образ вечно любимой женщины? Когда, в какой момент ВСПОМНИЛ я про Ускользающую Луну? Почему эти два слова, однажды явившись в мой субъективный мир, уже оттуда не уходили, став «путеводной звездой» судьбы?
На фоне бледных, как ночные пейзажи под лунным светом, причудливых и фантастических воспоминаний прежних жизней ясными солнечными лучами были залиты пространства памяти моего реального бытия. Отвратительный запах карболки в коридорах, переполненных ранеными. Телеги с окровавленным тряпьем, которое два инвалида везли сжигать в котельной. Грязный госпитальный двор, где курили забинтованные калеки. Укромная скамейка у забора, скрытая от любопытных взоров густыми зарослями акации. Там состоялось наше объяснение. Там я сидел, смотря на нее влюбленными глазами, и видел соответствие сна и яви, отчего голова туманилась сильно и резко, как от двух стаканов неразведенного медицинского спирта. Там впервые и прозвучало это волшебное имя. Кто же произнес - «Ускользающая Луна»? Я или Надин? Кто был первым?
«Я помню, я отчетливо помню ваше лицо, вашу улыбку. Это невероятно. Но поверьте - помню», - слышал я собственные слова. Она сидела, немного опустив голову, беспрерывно поправляя свою белый платок с красным крестом. Ей было неудобно, она чувствовала неловкость от безумных признаний больного, потерявшего рассудок. Ей захотелось помочь несчастному. По большому счету в том состоял ее патриотический и христианский долг – долг сестры милосердия, которой надлежало делать всё, чтобы уменьшить страдания раненых воинов, чудом уцелевших на поле брани.
Было тогда у нее иное побуждение, иное стремление? Рождалась ли уже тогда любовь? Я никогда не сомневался в ее чувствах ко мне. Но женщин понять немыслимо. Всё произошло позже. Симпатия, живой интерес, жалость, восхищение могут привести к влюбленности, к страсти, а могут и раствориться в быте, суете, иных переживаниях и увлечениях, как сахар в стакане чая. Если мои слова ее задели (мы так привыкли к высокопарному слогу, что даже про себя я чуть не произнес «струны ее души»), на помощь долгу выдвинулись боевые порядки истинного участия, из которых впоследствии вырос наш тяжелый и прекрасный роман.
Оценить логически. Измерить штангенциркулем. Вывести формулу. Утвердить. Вот что я хотел в те дни, часами бесцельно шагая по бульварам. Я ощущал себя необычно. Вероятно, впервые за многие годы чувство в размышлениях о Надин полностью уступило свое первенство рассудку. Я словно стремился рассмотреть ее душу насквозь через рентгеновский аппарат разума.
Если она внушила мне слова «Ускользающая Луна», если она их озвучила, выволокла из своего прежнего опыта, будто побитую молью шаль из шкафа, то вариантов было лишь два: либо Надин и правда Ускользающая Луна, либо все ее признания – ложь, а откровенной я видел ее единожды, в ночь нашей самой жестокой ссоры.
Но память не могла меня обрадовать. Я твердо уяснил только тот факт, что именно после нашего разговора Ускользающая Луна скатилась с небосвода ко мне в руки как спелый плод.