Фрагмент романа Ускользающая эстетика эволюции

По-другому я надеялся встретить этот мифический Запад. Не в грязном плаще, скрывающем замасленный пиджак, не в украденном котелке, должен был я ступить на землю Франции, где я же прожил некогда веселую, тяжелую и короткую жизнь.
Марсельский порт в 1921 году был полон всякого отребья. Меня дважды, несмотря на такой непрезентабельный вид,  пытались обокрасть. Тут было сборище цыган, грабителей, воров и попрошаек.
Я ушел вдаль от пристаней, сел в глубине какого-то бульвара на траву и долго смотрел на грозное небо, затемненное тучами, готовыми принести грозу. У меня с собой была украденная булка и один франк, подаренный разговорчивым буржуа, с которым мы долго говорили о Дарвине.
- Знаете, что? –  он подливал мне арманьяк в треснутый судовой стакан (мы сидели на корме, там поставили пять скамеек и навесили тенты). – Вы не вправе размышлять. Вообще. Понимаете? Мысль губит всё. Помните Де Карта? Cogito ergo sum. Мысль как оправдание бытия.  Да кто на свете мыслит? Эти моряки, у которых на уме только ром и девки? Вот тот ваш соплеменник в жилете, который уже год не стирали?  Та мадам почти в исподнем? Да смотрите – у нее еще детишки есть: два оборвыша бегают. Если эволюция животного мира и была, то эволюция человека – никоим образом. Этот дикарь, ворвавшись с химическими снарядами в двадцатый век, дикарем и останется. Вообще мне их жаль. Как мне их жаль…
Он говорил, молчал, сидел, глядя на Средиземное море глазами, полными слез.
- Ведь всё это от чувства толпы. Только. Знаете, как? Вот вы сейчас произнесете на палубе речь в стиле Клемансо, призывая всех броситься за борт, а потом это сами и сделаете. И уверяю вас: человек десять последуют за вами. Еще арманьяк? Поверьте: люди всегда ищут пастыря.
Он ложился, прислонившись к фальшборту, и закуривал какую-то турецкую папиросу, от которой несло анашей.
- А пастырь, мсье, это необязательно кто-то в котелке и смокинге. Пастырем может быть ИДЕЯ.
Просыпаясь от холодного утреннего бриза на окраине сада, перед забором у аккуратного марсельского дома, за которым сушилось на веревках белье, я вслед за этим толстым буржуа повторял:
- Мой пастырь – моя идея: поиск и прозрение.
Потом шел собирать деньги у сердобольных французов, чтобы выпить кофе с булкой. О спиртном и табаке тогда и мечтать не приходилось. Я был клошар.