Кто такой отец Таврион?

      Дорога от остановки автобуса маршрута: «Рига–Елгава» ведет нас за собой и приводит к побеленной известью кирпичной арке – это вход в монастырь, в Свято-Преображенскую пустынь.
      Мы входим и сразу же оказываемся в совершенно другом пространстве. Там, откуда мы только что прибыли – суматошный город, столичная Рига, ехали мы на разбитом вдребезги автобусе с раздраженным до невероятности кондуктором; здесь – тишина, покой, незыблемость.
      Сосны стоят одна к одной, ровные, высокие, прямые – «строевой лес», «корабельная роща». Им, по всей вероятности, лет за сто, время их не берет – простоят еще столько же.
      Пахнет сильно разогретой сосновой смолой, «живицей», и запах ее, действительно, живой, здоровый, бодрящий, не то, что смрадный рижский, смог!
Август. Начало Успенского поста. Я с дочкой, она всего год назад крестилась. Мы впервые в монастыре. Интересно, заменит ли крестного здешний архимандрит?
      Мы поспели к обеду, отец Таврион, как нам сообщили, благословил трапезу и ушел к себе в домик.
      Монастырская трапеза проста: суп, каша, чай. Но как все вкусно!
      Неожиданно для себя замечаю: тихо и спокойно на душе! Тревог нет, нет и бесконечных внутренних прений, как будто все вдруг стало понятно, задышалось полной грудью, отступило, посветлело...
      «Благодать?» – спрашиваю у дочки. «Благодать», – подтверждает она.
      После обеда нас повели в гостиницу, щитовой домик, таких в пустыньке несколько.
      Шли фруктовым садом. Яблони стояли обремененные плодами, казалось, сверх всякой меры: ветки лежали на самой земле, но удивительно – ни одного порченного червяком плода. Яблоки просто сияли здоровьем. Их круглые румяные бока чуть ли не вслух просили потерпеть до Спаса!
      В промежутке между обедом и всенощной все были на послушании: мужчины-паломники были заняты на тяжелых хозяйственных работах, женщины помогали на кухне, ходили в лес за грибами, принимали новых паломников. Нам почему-то послушания не дали. С нетерпением ожидали начала службы, она должна была происходить в летнем храме. Помещение храма небольшое, убранство скромное: золота на иконостасе и окладах в меру. Правда, охоты разглядывать что-либо у меня не было, все мысли заняты одним: какой он, отец Таврион? Похож ли? Не видя его перед собой, я уже заранее почитала его своим, ведь отец Таврион, как и крестный, оба томились в неволе, оба терпели голод, холод, глумления, побои и ненависть и провели под недремлющим оком часовых с их злобными собаками-людоедами не один десяток лет. Обыкновенному человеку трудно сохранить и жизнь, и личность в тех жутких условиях, но не верующему, который ежеминутно взывает к Богу о помощи, кто верит, что ее получит. Есть такое мнение, что если бы святые мученики под пытками хотя бы на минуту прервали молитву, то не выдержали бы страданий и сломались.
      Господь давал силы, Господь готовил венцы, Господь призывал к служению и любви.
      «Освящайтесь и будете святы, ибо свят Я Господь Бог ваш».
Свят один лишь Бог, это Его свойство, но по милости Его свя-тость придается тому, кто приближается к Господу, от Него, един-ственного источника, происходит освящение и святость предметов и лиц.
      Вера, смирение, терпение и упование на милость Божью были для новых мучеников главным орудием, победившим адскую тьму сталинских лагерей. Они стяжали свой фаворский свет, приблизив-шись ко Христу, преобразившему их души, сердца и лики.
      ...Прежде чем он появился в дверях, некое дуновение пробежало по храму, что-то вроде легкого ветерка, напоенного запахом роз, лилий и жасмина. Вслед за ароматом появился и сам он, маленький, хрупкий, легкий, как пушинка, и светлый, как «парашютики» на отцветшем одуванчике.
      Обстановка в храме тотчас изменилась: все головы, как спелые колосья на пшеничном поле, опустились долу. Батюшка проследовал к алтарю, словно проплыл по воздуху.
      Благоговейная тишина воцарилась вокруг, всем стало ясно, что на амвоне стоит тот, кто сумел стяжать Духа Святого, и Его действие озарило каждого из нас.
Голос у батюшки был совсем негромкий, но он проникал в душу и был слышен даже тем, кто стоял далеко, у самого входа.
      Великая вечерня начиналась полным каждением храма. По-скольку у отца Тавриона, как правило, не было помощников, он делал все сам. Когда он с кадилом проходил мимо меня, я не сумела хорошенько разглядеть лица, так как поклон мой был до того почтительный и благоговейный, что я чуть ли лбом не коснулась пола.
Затем отец Таврион поклонился престолу и совершил каждение алтаря, вышел на амвон из Царских врат и возгласил: «Восстанете!».
      Во время службы Царские Врата были всегда открыты, так что все молящиеся могли видеть все, что происходит во время службы. Я поняла это как жест доверия к нам, мирянам, приглашение к общему деланию: славить Бога! На самом же деле это был знак признания заслуг батюшки.
      Батюшка поет вместе с хором – у него отличный слух – и знаками просит нас присоединиться. Кто знает службу и молитвы, подпевает, но я не могу – счастливые слезы подступают к горлу, дыхание перехватывает.
      До чего же хорошо, до чего же мне нравится отец Таврион! С каждой минутой все больше и больше. Однако архимандрит может быть и строгим. Метнул взгляд в сторону клироса: монахини – певчие недовольны тем, что батюшка попросил нас петь вместе с хором, а мы поем нестройно и фальшивим, возроптали.
      – Черные вы, черные! Черные, как головешки, – неожиданно раздается его сокрушенный голос.
      Я, было, подумала, что про нас, и расстроилась – не хотелось бы, чтобы первое впечатление было таким неблагоприятным. Однако «головешками» были не мы, они, монахини. Роптать нельзя, ибо ропот и недовольство – это признак гордости. Батюшкин авторитет не только во время службы, но и в обычное время – непререкаем, ему лучше знать, его слушаются и не потому, что он – власть. Свободный смиряется перед тем, кого любит; раб смиряется перед тем, кого боится. Если вы исподтишка делаете то, что противоречит миру и любви, то вы трусливые рабы, темные, непросвещенные – «головешки».
      Такой я вывод сделала для себя и потом, когда ловила себя на гордости и превозношении, про «головешку» не забывала.
      «Головешка, – говорила себе, скорей проси у Господа прощения».
      ...Служба продолжалась, запели «Свете тихий», славу Сыну Божию Иисусу Христу. Мы, дожив до заката солнца, воспевали Бога Отца, Сына, Святого Духа.
Голоса как прозрачные, чистые струи. Монахини теперь поют ангельскими голосами. Луч заходящего солнца, прорвавшись сквозь оконные решетки, застывает на лице отца Тавриона. Теперь лицо батюшки светится как бы двойным светом: внутренний смешался с внешним. О, как прекрасен, как дивен этот маленький старичок с лицом младенца!
После службы выходим из храма умиротворенные. Ласточки вьются над дверью. Неожиданно появляется батюшка, в руках у него кот-ослушник, незаметно прокравшийся в алтарь (котам это допускается – они не собаки, но все-таки непорядок!).
      Как все мирно, обыденно: высокое духовное, которое было только что продемонстрировано во время его вдохновенного служения, вовсе не противоречит такой жанровой картине, как «вынос кошачьего тела». Батюшка тихо посмеивается, опуская кота на землю: «брысь, беззаконник!»
Такая простота любезна моему сердцу. Котурнам не доверяю. Возвышающий себя, возвышает свой грех.
      После службы, после вечерней молитвы сон крепкий и спокойный.
      Утро следующего дня было янтарным: янтарно солнце, янтарны сосны, чистым янтарем струились по их стволам сосновые слезы: смола-живица.
      И опять была служба такая, от которой никто не устал. С неохотой покидали верующие храм, стараясь как можно дольше задержаться, чтобы услышать от батюшки хоть какое-нибудь словечко или поймать на себе его ласковый взгляд.
      Я вдруг совсем забыла, для чего мне был нужен батюшка Таврион, что я от него хотела, что хотела «прояснить», «наметить», «осуществить». Но вот – ничего не надо. Только быть здесь, рядом, ходить на службу, молиться и чувствовать свет, который исходит от этого необыкновенного существа.
      То дурное колесо, с нависшими на нем вопросами, проблемами, представлениями и так далее, его холостое вращение, не дающее никаких результатов, кроме тошнотворного ощущения слабости и бессилия все разрешить и осуществить, вдруг остановилось. Мне неожиданно открылось – вот от чего бежали святые отшельники, вот от чего отбивались они – от этого самого, от «мнений». Как навязчивое комарье, жужжат в человеческом сознании бесчисленные помыслы, пустые мысли, отвлекающие от главного, марающие сердце, мешающие ему быть чистым зеркалом, отражающим Бога.
      Стоп! Какое же облегчение я вдруг почувствовала, словно темная повязка упала с моих глаз и заструился в них потоками свет. Только молиться, молиться и молиться и ожидать, когда Господь скажет Свое Слово.
      Батюшка казался защитным экраном, отражающим все вредоносные действия,  подле этого экрана, находясь в безопасности, можно было жить по-божьи. Вот, оказывается, для чего я сюда стремилась: не слова слушать, а сердце. Сердцем был отец Таврион, большим, добрым и отзывчивым. Те страшные годы, которые пришлось ему пережить, нисколько не исказили его сердечные черты.
      Он был такой, как есть, но эта естественность – результат огромной духовной работы, которой он занимался все семь десятилетий своей монашеской жизни, в нее включались и молитвенные труды, и посты, и главное – те страдания, которые он претерпел за веру в Господа.
      Главным учением было восхищение, все было по-евангельски просто: только «да» и «нет». Все вопросы, на которые ему все-таки приходилось отвечать, хотя он не любил, как я заметила, дискуссий, состояли в ответах по-существу.
      Вот подлетает к отцу Тавриону некий тип, из тех, которые «хочу все знать», и прямо с места в карьер, предлагает ему «простенький» вопросик.
      – Скажите, – какая вера лучше: православная или католическая?
      Нам, присутствующим, стало как-то не по себе: что уж так прямо в лоб?
      А батюшка только вздохнул:
      – Я семьдесят лет, как православный монах, веру свою менять не собираюсь. Наша для меня, конечно, лучше, и за нее я немало пострадал.
      – Скажите, – не унимался вопрошающий, – может ли православный любить католика?
      – Если есть за что, то почему бы и нет? Я вот в лагере сидел с ксендзом, вместе за Христа страдали, хороший человек, настоящим другом был. Я его любил и люблю.
      И тут я вспомнила об этой истории, мне ее здесь, в монастыре, рассказали. Наверно, именно этого друга-католика имел в виду отец Таврион. Попросил некий ксендз, чтобы монашки из пустыньки сшили ему облачение, батюшка, конечно, посодействовал, но кто-то сообщил в Патриархию об этом вопиющем факте. Приехали разбираться. Ставили на вид, порицали и т.д. Батюшка на все ответил просто:
      – Я с этим католиком сидел в лагере, вместе с ним страдал за Христа, а где вы были в это время и за кого страдали – не знаю.
      Так и уехали ни с чем.
      Разговор о католиках привлек немолодую женщину.
      – Я живу в Белоруссии, в нашем районе почти нет православных храмов, одни костелы. Можно мне в них ходить?
      – Ходи, все лучше, чем без Бога. А в костеле тоже Христа славят. Красиво, с музыкой.
      Что это такое? Вероотступничество? Может ли православный иерарх рассуждать подобным образом и подобные советы подавать? Думаю, что, если по существу, – может.
      Святой апостол и евангелист Иоанн Богослов, будучи немощен и стар, мог произносить только: «Дети, любите друг друга!» И пояснял: «Эта заповедь Спасителя, она есть сокращенно содержание всего закона Христова».
Для православных, тех, кто славит Бога правильно, то есть исполняет Его заповеди, врагов нет, есть только одни любимые люди, братья. Отец Таврион это хорошо понимал и оттого был необыкновенно терпим как к верующим, так и к неверующим.
Дни в монастыре казались бесконечно длинными: от утренней службы до вечера тянулась полоса безоблачного счастья, наполненная молитвами и удовольствием видеть любимого батюшку, присутствовать при его разговорах с людьми, наблюдать за ним и удивляться, удивляться, удивляться...
      Они стояли кучкой, немного, несколько человек, но те чувства, которые их обуревали, были так очевидно сильны и взрывоопасны, что становилось страшно. А адресовалась эта ненависть девушке в синеньких джинсиках, выразительно подчеркивающих ее юные формы.
      Они даже не перешептывались между собой – и так все было ясно. Они предвкушали. Вот-вот должен был выйти из храма отец Таврион, он уж задаст жару этой бесстыднице! Ишь вырядилась – срам смотреть!
      Но кто мог ожидать от него – наставника монахинь такого!?
      Отец Таврион оглядел немую сцену, сразу понял, что к чему, и прямехонько направился к «героине».
      Кружок распирало злорадство. «Джинсики», окаменев, стояли неподвижно и позволили батюшке приблизиться к себе почти вплотную – они были обескуражены и напуганы: а что если старик начнет ругаться? «Старик» же сделал неожиданное, он с явным удовольствием обошел со всех сторон красотку, затем обратился к «полиции нравов» и утвердил своим стариковским авторитетом:
      – Хороша девица!
      Тетки онемели, лица их вытянулись и опрокинулись, сползли на самую грудь. Красная, как рак, красавица опрометью кинулась прочь из монастыря. Отличный урок добронравия получила она от батюшки, а ведь он и слова худого не сказал.
      Этот случай напомнил мне евангельскую сцену, когда к Иисусу привели грешницу разгневанные старцы-законники и, посрамленные, ушли ни с чем. «Нарушительница» была оправдана, но предупреждена, чтоб в дальнейшем вела себя хорошо.
      Думаю, что и «Джинсики» больше не позволят себе дразнить «бабок» и в следующий раз появятся здесь в пристойном виде.
      ...Пушистые и глубокие тени играли на ее спокойном и безмятежном лице, руки неторопливо перебирали принесенные из леса грибы, сортировали «улов»: одни – жарить, другие пойдут в монастырский суп, а белые – сушить, в зиму, на пост.
Ее звали Евдокия, и больше никто ничего о ней не знал, потому что эта женщина, хотя и не была немой, но ни с кем не разговаривала. Когда к ней обращались с вопросом, Евдокия только тепло улыбалась. Она была крива на один глаз и некрасива, но почему-то притягивала к себе, с ней приятно было просто посидеть и помолчать.
      Батюшка, очевидно, знал секрет этой молчуньи и однажды, когда Евдокия пребывала в своей обычной позе над корзинкой с грибами, подошел, и погладил ее смиренную макушку, прикрытую темным в белую крапинку платочком, и сказал нечто замечательно-непонятное: «Евдокия – золотые уста», именно «золотые» те, что почти не раскрываются! То ли похвалил, то ли пожалел, а то ли сказочку сочинил всего в два слова. Хочешь, разматывай клубочек смысла сокровенного, а хочешь – оставь так, так еще загадочней.
      «Нет, – подумала я, – батюшка – поэт».
      После этого случая с Евдокией я решилась:
      – Как вы, отец Таврион, относитесь к литературному творчеству?
      Он улыбнулся:
      – Вообще? Или хотите знать конкретно? На запросы «вообще» я не отвечаю, это
пустые рассуждения, вы себя имеете в виду?
      Я закивала: «себя, себя!».
      – Вы мне признавались, что вас тревожат помыслы, но в этом деле теперь появилась ясность: есть плохие и есть хорошие, плохие надо гнать. А без хороших не обойдешься, как можно жить, не думая? Что я понимаю под литературным творчеством? – это раздумья над жизнью, и Христос учил думать: «будьте мудрыми».
      Дар писательский – опасный дар, он может созидать и разрушать, большая бдительность нужна, чтобы не навредить читателю.
      – А мне один иеромонах так и заявил, чтобы я свое «морщество», так он обозвал «творчество», выкинула на помойку, а вместе с ним и стихи «фулигана Пушкина».
      – Да это нигилист какой-то, – весело засмеялся батюшка, пишите, только не забывайте просить у Бога благословения, это важно.
      – Я и о вас написала.
      – Уже? – удивился отец Таврион.
      – Нет, конечно, это было давно.
      – Как это? – опять не понял батюшка.
      И я рассказала, как крестилась, как крестный поведал мне лагерную, как мне тогда показалось, быль, как я записывала ее в ангарской ночной гостинице...
      Он слушал внимательно с грустными и печальными глазами, поймав его взгляд, я спросила с надеждой и волнением:
      – Так это были вы, действительно, вы?
      – Может, я, а может, и нет. Много священнослужителей исполняли свой священнический долг, спасая людей от неверия, отчаяния, исповедуя грехи, причащая и отправляя на вечный покой примиренных с Богом.
      Мы оба задумались.
      Конечно, он прав, как всегда, прав. Какая разница - о нем или о другом я пыталась рассказать, пользуясь художественным вымыслом. Вымысел-то соответствовал правде жизни, значит, имел право быть.
      Без сомнения, он был бриллиантом чистой воды, про таких людей моя бабушка любила говорить: «хорошая порода» и добавляла: «а хорошая порода не пахнет», т.е. не превозносится, не кичится, старается быть скромной и незаметной, но это не ложное смирение – это порода!
      В характере архимандрита Тавриона Батозского сочеталась истинная церковность, образованность, музыкальность, широта взглядов, высокий интеллект, а главное, самое главное – любовь к Богу и людям, беспредельное доверие к Господу. Именно эта черта составляла стержень его личности, на ней основывалась его смелость и независимость.
      Отец Таврион не боялся своим поведением превозмочь всякого рода «табу» – веселость, подвижность, приветливость, наложенные негласно, а то и гласно, на некоторые жизненные принципы из-за боязни соблазна. И оттого для меня лично, благодаря батюшке, православие стало выглядеть не мрачно-возвышенным, а светло-праздничным, а Господь не карающим, а милующим.
      Но вот как раз широта души, ее щедрость вызывала у некоторых как духовных лиц, так и прихожан, некоторые сомнения.
      Довелось услышать разговор, который вели между собой богомолки из особого разряда тех, кто любит посещать монастыри, где спасаются «модные» старцы. Так вот они про батюшку были такого мнения:
      – Никакого дородства, никакой благолепности, какой-то весь из себя невидный, маленький да сухенький.
      – А он при тебе что-нибудь прозрел?
      – Какой там прозрел! Он толком на меня и не посмотрел – ручкой так махнул, головой покачал, когда я ему все про себя изложила. Слаб он пред иными старцами. Недавно я в одном монастыре была, так там старец пророчествовал про конец света. Страшно! И все так духовно, духовно излагал, ужас, как духовно!
      Мне было больно слушать такое про батюшку, хотя судил о нем народ темный, но и высшему духовенству он не подошел – даже свои, Глинские старцы выжили из монастыря.
      На фотографии они все такие важные, значительные, маститые, а он... Не могу без слез вспоминать о нем – до чего же прост. Вот бежит по дорожке своей семенящей походкой, тут устремляются к нему паломницы, ветхие старушки, по виду малоимущие.
      – Батюшка, – просят, – нам бы ладану.
      – Ладану? – переспрашивает, – а чего сами не возьмете?
      – А как взять, он денег стоит.
      – Хотите бесплатно? – спрашивает, смеясь.
      Те в ответ головами замотали: так, мол, так, нужен ладан от кедра ливанского.
      – Чем наш хуже? От нашей сосны? Ничуть не хуже, горит хорошо и душист. Берите баночки да скоблите, вон ее сколько, живицы на стволах.
      Живицы было, действительно, вдоволь, и мы с дочкой присоединились к старушкам, набрав полную полулитровую банку – хватило на всю зиму.
      Отец Таврион, просидевший с уголовниками многие годы, наслушавшись от них тех еще словечек и грубостей, сохранил и целомудрие словесное, и мягкость обращения с человеком, даже если кто-то и заслужил суровость и порицание.
      Один юноша, я его хорошо знала по Коломенскому – он был нашей достопримечательностью, носил на груди множество иконок и ладанок. Весь свой «иконостас» он ежедневно демонстрировал перед гуляющей публикой, когда купался, загорал или обливался водой из источника «Великодержавной Божьей Матери».
      Его молодое загорелое лицо, а загорал он целый день, так как, по слухам, нигде не работал, обрамляла золотистая бородка и украшали пшеничного цвета усики.
Всем, без исключения, нравился юный православный: «какой хорошенький, какой скромный, какой верующий!».
      В пустыньку парень приехал, чтобы...
      – Вы, молодой человек, почему на послушание не ходите? – спросил батюшка.
      – Я сюда не вкалывать приехал, а молиться, это все-таки монастырь, а не какая-то контора Никанора.
      – Ну-ну, посмотрим, что вы себе здесь намолите.
      Был ли отец Таврион прозорлив – точно не могу сказать, однако такой ли уж серьезный плюс старцу этот дар? Прозорливость, по-моему, как и всякий дар Божий – свидетельство Божьей милости, но ведь еще есть и другие свидетельства. Отец Таврион мог «прозревать» и просто, пользуясь своим богатейшим духовным и жизненным опытом. Знакомый с проявлениями психологического порядка, с греховной природой человека, он мог предполагать, какие последствия ожидают человека, если он нарушит правило добродетельной жизни.
      То, что случилось с «молитвенником из Коломенского» – яркое тому свидетельство.
      Вернувшись из монастыря, я его больше не встречала, ни в парке, ни в храме, ни возле источника, но однажды он все-таки появился передо мной, да так неожиданно, да в такой компании! Я выходила из метро и вдруг остановилась – преградила дорогу довольно агрессивная группа: несколько парней и девицы. Все были под хмельком, ругались непристойно и хохотали.
      Я узнала его по голосу. Как же быстро он преобразился! Как быстро растерял все свое благолепие... Сбрил бороду и усы, и оказалось, что у него скошенный подбородок и капризно вздернутая верхняя губа, придающая новому, без бороды и усов, облику вздорность и легкомыслие. Но главное было не в этом, главной и удручающей переменой было то, что «молитвенник» перестал молиться, ходить в храм, устроился работать официантом и, говорят, стал выпивать.
      Вот это-то и имел в виду батюшка, когда так ненавязчиво предупредил, к чему может привести самомнение и праздность.
      А вот еще один случай.
      – Отец Таврион, я сегодня к пятидесятникам хочу сходить. А?
      Вместо ответа батюшка протягивает пареньку коробку печенья с названием через все поле: «В добрый путь».
      Схватив коробку, счастливец едва не взмыл с ней в небо от радости: «разрешил!»
      – Здорово меня вчера отец Таврион подловил, – пожаловался он на следующий день после посещения собрания, – да они все там придурки, ни за что бы ни поверил, если бы не увидел собственными глазами. Нет, больше к ним я не ходок!
      Вот вам и весь секрет батюшки. Я не встречала еще ни одного человека в своей жизни, который бы так свято верил в безусловное Божие попечение о каждом из нас. Если бы отец Таврион принялся опекать Сережу, останавливать, уговаривать, он, может, из чувства противоречия сделал бы все наоборот, а так Господь сам им управил.
      Я рассчитывала встретить здесь, в пустыньке, такую же обстановку, как в Лавре: степенно шествующих монахов, не обращающих внимания на паломников с заискивающими глазами, словно просящих, как нищие, хоть крошечку благодати, которую они, здешние насельники, судя по их виду, вкушают полным ртом.
      Здесь же все было иначе: монахини никуда важно не шествовали, они трудились, не покладая рук, а батюшка, архимандрит Таврион не мог усидеть на месте, плотью не обремененный, но важностью таки обойденный, и он раздавал благодать щедро, но не только благодать, а иным просто деньги. Батюшка имел обыкновение носить с собой пачку денежных купюр, он их складывал, как дети осенью складывают опавшие листья: листок – к – листку. И отношение у батюшки было такое же к деньгам, как к ненужной листве – разбрасывать, разбрасывать, как ветер разбрасывает отгоревшую уже бесполезную часть прежней древесной красы.
      В пустыньке побывала моя хорошая приятельница, художник, в те времена жизнь ее складывалась в материальном смысле не блестяще, но к поездке в монастырь она готовилась тщательно, даже наряд придумала особенный: немыслимую юбку с оборками, огромную шаль, задрапированную по бокам в замысловатые фалды, головной убор, напоминающий как старосветский чепчик, так и турецкий тюрбан. Монастырские бабки, окаменев, даже не решались прошептать вслед возмущенное: «Господи!».
      Своего изумления при виде Наташи батюшка даже скрывать не стал:
      – Вот так наряд! Сама придумала?
      – Ну, – протянула модница, – я ведь художник, конечно, сама...
      – Ах, художник... Это хорошо, я ведь тоже немножко художник, только вот возьми, – и протянул ей деньги, – тебе ведь не хватает, – и стал перечислять на пальцах: и этого, и этого, и этого.
      Наташа потом, рассказывая, удивлялась, как это батюшка правильно угадал те вещи, в которых она нуждалась тогда.
      Наташа деньги таврионовские взяла на счастье!
      ...Я поправлялась, я выздоравливала, я чувствовала себя, как больной, который после долгой болезни, долгого лежания на больничной койке, наконец-то, покидает душную палату, выходит на улицу, видит жизнь вокруг, здоровых людей, слышит щебетание птиц, ощущает запах зеленой травы. Мне хотелось, как в детстве, снова оказаться на зеленом пригорке, с которого я возвещала миру о своей любви, но теперь я знала кому – Тебе, Господи!
      То преображение бездуховной журналистки, которое началось в далекой сибирской Тельме во время крещения ее протоиереем Михаилом Печерским, продолжал архимандрит Таврион Батозский, духовник Спасо-Преображенской пустыни, и тот день, в который она это почувствовала, был день Преображения Господня, а за день до этого произошло событие, которое придало поездке в монастырь и встрече с отцом Таврионом особый смысл. Господу было угодно уточнить, кто есть архимандрит Таврион Батозский.
      ...Мы с дочкой сидели на скамейке под окном его мастерской. Рядом стояла молодая яблонька, упирая свои ветки с плодами в стекло. Был теплый, почти жаркий день, разогретые солнцем яблоки млели в предчувствии Спасова дня. Аромат искушал до головокружения.
      Дочка не выдержала:
      – Давай сорвем по штучке. Вон их сколько, монахини не обеднеют.
      – Они-то не обеднеют, – возразила я, – только мы согрешим: во-первых, еще целый день до праздника; во-вторых, обрати внимание, все яблочки целенькие, без единого червячка, даже вредители не осмеливаются посягнуть на монастырскую собственность.
      Дочка вздохнула, признав аргумент убедительным. И тут, как говорится, нарочно не придумаешь, но это произошло – два яблока вдруг свалились с ветки и упали прямо к нашим ногам. Думаю, Архимед был бы удивлен не менее.
      – А как же пост? – лукаво поинтересовалась дочка. – Рискнешь?
      – Рискну, – решилась я, – закон законом, а милость милостью. Почему бы Господу таким послушным детям не подарить по яблочку?!
      Мы сами не трогали – упали, значит, так надо. Ешь, немощная моя, и я с тобой заодно.
      ...Я лежу в тенечке на траве, гляжу в небо на облака. Скоро уезжать. Не хочется. Чуть прикрываю глаза – немного устали от слишком яркого солнца. Не сплю, бодрствую. Там, за дощатой стеной, много замечательных вещей, подлинных произведений искусства: деревянные скульптуры Спасителя, Божьей Матери и многих святых, есть и иконы, среди них, наверняка, и «лагерные». Мне посчастливилось увидеть эти шедевры, и я в восторге от таланта батюшки.
      ...Все происходило наяву, и этот свет тоже был явным, реальным, таким, каким я только что видела перед собой солнце и облака, несущиеся по небу. Но теперь – ни солнца, ни облаков, а только один свет, он исходил от игольчато рассыпанных по небу, по всему пространству небес, золотых нитей, огромными снопами заслоняющими все, что было видно ранее, свет господствовал повсюду! Он был всеобъемлющим, живым и всемогущим.
      Я осмотрелась и поняла, что нахожусь не на земле, она была далеко внизу, и на ней крохотной фигуркой обозначалась я, мое подобие, величиной не более куколки. Я узнала себя по платью.
      Как же это высоко! Кто меня сюда поднял? Для чего? Почему нисколько не боюсь упасть?
      Можно было бы спросить у Света об этом (я откуда-то знала, что диалог возможен), но пожелала уточнить другое, а именно: кто такой отец Таврион? Мне ответили:
      – Се – ангел.
      Чей это был голос? Мне самой было ясно – чей, ясно было - и какой. Но как описать его? Могу обозначить его лишь отчасти, грешным своим языком: «ясный», «светлый», «мягкий», «бесконечно добрый», «мелодичный»: на человеческом, на который я с большой осторожностью решусь, он был бы назван «баритоном».
      После ответа я опять очутилась на земле, все в той же позе, и дочка моя сидела рядом, держа в руке яблоко, значит, времени прошло чрезвычайно мало – она еще не успела догрызть «подарка».
      Я знала, я верила, что он – чудо! Но «ангел», призванный и определенный высшей инстанцией, укрепил меня во мнении, что именно такой образ жизни, его духовный опыт, качества его личности, его труды и страдания за Христа – образец жизни православного христианина, и это еще означало, что православная вера, которую он исповедал, есть истинная вера, которой можно спастись.
Все тогда в пустыньке двигалось своим порядком, как должно быть. Отец Таврион заботился обо всем: благоустраивал, переустраивал, достраивал, хотя этой бурной деятельности противостояли власти, и так косо смотревшие на ту популярность, которую имело это скромное место и этот старенький иерарх. Он, действительно, был уже в преклонных годах, и здоровье было уже подорвано двадцати пятью годами заключения. Отец Таврион не был равнодушен к красоте. Он много времени посвящал ремонту храмов, гостиницы; когда наступал какой-нибудь праздник, то он сам украшал иконы цветами и ветками, букетами, гирляндами с необыкновенным вкусом и изяществом. Еду, которую готовили паломникам, он всякий раз проверял, чтоб было вкусно и сытно. Все были накормлены, обо всех он успевал позаботиться, каждому он что-то дарил на память, будь то деньги, гостинцы или просто хороший совет.
      Впрочем, на советы и рекомендации он не был горазд. Но достаточно было какого-нибудь простенького замечания, чтобы тот, кто получил его, запомнил надолго. Хватало и просто взгляда на него. Со мной было именно так, но я до сих пор не могу разгадать, что же такого особенного со мной произошло, почему в моей душе так надолго сохранилась память о батюшке?
      Могу ли я признаться: до пустыньки была одна, а теперь вот другая? – Нет, другой я не стала, во всяком случае, сразу, но получила возможность хоть чуточку измениться.
      ...Успенье Божьей Матери. Это самый красивый наш праздник. Храм утопает в цветах, плащаница вся в белом: белые розы, белые гладиолусы, белые астры, белые георгины. Кажется, вся природа принарядилась, чтобы украсить собой Ту, Которая выше всех земных красот. Матерь Божья, как утверждают святые ясновидцы, любит цветы – свидетели рая.
      Ангел наш на амвоне тоже с букетом!
      ...Последний раз подхожу под его благословение, в последний раз его легкая рука протянута для поцелуя, едва касаюсь губами благоуханной кожи, прикладываюсь, как к святыне.
      Покидаем монастырь с великой неохотой, но смиряемся...
      Живу без батюшки, но каждый месяц посылаю в пустыньку малую толику, в ответ приходят голубые открытки с его благословением. Радуюсь каждой.
      А на исповеди я рассказала священнику о том, что со мной произошло, он среагировал, как и следовало ожидать:
      – У вас воображение слишком вольное, следите за собой!
      Образы страшны как прелесть, если они мешают трезвлению ума, если они орудия врага, если ими он при помощи слов и мечтаний, срамного воображения, отвлекает человека, стремящегося спасти свою душу.
      Ну, а в моем случае? Выходит, что враг, желая мне навредить, заставил через воображение полюбить священнослужителя, назвав его «ангелом»?!
      Но через несколько лет произошло и другое чудо: замироточили как раз те иконы, которые батюшка писал в лагере!
      Вот тебе и «воображение», вот тебе и «следите за собой».
      Господь еще раз, теперь уже не только для меня, а для всех верующих, многих из которых исцелило миро, утвердил за архимандритом Таврионом Батозским ангельский чин.
      Завершились мои искания, обозначились два столпа: благодатный огонь, который возгорается в православном храме, и служитель веры православной – отец Таврион. И так, опираясь на них, я надеюсь на спасение.
      Откуда рождается благоговение, важны ли сроки общения с той личностью, на которую распространилось оно, нужны ли, действительно те самые «пуды соли», которыми определяются знания о человеке? – Не знаю. Знаю лишь одно: отец Таврион, которого я видела всего две недели, а переписывалась, те есть получала открытки с коротеньким благословением около двух лет, остались в моем сердце на всю жизнь. Прошло сорок лет, но я все еще нуждаюсь в ощущении его близости духовной, все более возрастает во мне потребность вспоминать его образ, находить в тех немногих эпизодах нашего знакомства скрытый сокровенный смысл.