Матильда в годы ПМВ и Февральской революции. ч. 5

Матильда в годы мировой войны и Февральской революции.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/10/19/564)
 
Надо бы  сказать несколько слов о том, чем Кшесинская занималась в годы Первой мировой войны.
Будучи ОЧЕНЬ богатой женщиной, она предпринимала некоторые «патриотические акты».
Так, в 1915 году она на свои деньги открыла в Питере небольшой госпиталь (на 20  койко-мест), что, безусловно, похвально.
Правда, со временем эта затея ей наскучила, да и денег стало жалко, о чем она довольно откровенно написала в своих мемуарах:

«Раненых в Петербург привозили все меньше и меньше, лазареты пустовали. Говорили, что раненых будут отвозить в глубь страны, куда доставка легче и быстрее, нежели в столицу. Содержание лазарета требовало больших расходов, даже если он был пуст. Поэтому в декабре я решила свой лазарет закрыть.

Это известие повергло моих раненых и весь персонал служащих лазарета в полное уныние, но для меня принять это решение было еще грустнее, так как я всю душу вложила в это дело. Самым тяжелым моментом было закрытие лазарета. По этому случаю отслужили молебен, и все плакали, почти два года существовал лазарет, за это время весь персонал тесно сроднился, и расставаться было тяжело».

Крайне сомнительно, чтобы летом-осенью 1916 года, когда русская армия вела тяжелейшие бои, пытаясь овладеть Ковелем, и несла при этом огромные потери, в Питере «пустовали лазареты».
Скорее всего, Матильде, к концу 1916 года, поднадоели все эти «лазаретные» заботы  (и лишние траты денег, связанные с ними) и она попросту решила «прикрыть эту лавочку» для «оптимизации расходов», как говорят нынешние «эффективные менеджеры».

А деньги у Матильды были, и немалые.
Балерины были тогда ОЧЕНЬ высокооплачиваемыми людьми. Еще в 1904 году Матильда, пользуясь своими связями, «выбила» для своих товарок очень существенное увеличение их жалования:
«Как раз в это время я выхлопотала увеличение жалования балеринам с 5000 рублей на 8000 рублей в год, что составляло по тем временам очень существенную прибавку.
Для меня жалование не играло роли, но я хлопотала об увеличении жалования для моих товарок, для которых прибавка имела значение, и за это я даже не получила от них простого спасибо».

Кроме этого, Кшесинская в 1916 году, в разгар мировой войны, умудрилась «пробить» для себя третий бенефис, в честь 25-летия своей сценической деятельности:
«Уже четверть века я служила на Императорской сцене и решила просить дать мне бенефис, с тем, чтобы вырученную мною сумму денег пожертвовать Императорскому Русскому театральному обществу, состоявшему под покровительством Государя Императора.
Президентом был Великий Князь Сергей Михайлович, а вице-президентом Молчанов. Деньги шли в пользу семей артистов, призванных на войну.
Для этого бенефиса я выбрала балет «Талисман» и назначила очень высокие цены на места. Несмотря на это, все билеты были проданы, и многие прислали мне больше, нежели билет стоил, что дало мне возможность собрать 37 000 рублей, по тем временам огромную сумму…»

Конечно, имея таких высоких покровителей, как Ники и в.к. Сергей Михайлович, который «успевал» не только «успешно» руководить нашей артиллерией, но и быть Президентом Императорского Русского театрального общества, Матильде удалось «выбить» для себя аж 3 бенефиса (в честь 10-й, 20-й и 25-й годовщины своей театральной деятельности).
 
(Напомню, что остальным балеринам полагался только ОДИН бенефис, в честь 20-ти летия их службы в театре).
Так что деньги на содержание лазарета у Матильды были, а вот желание его содержать к концу 1916 года – уже пропало.


Можно вспомнить и еще про один эпизод той поры: поездку с гастролями (один спектакль) «на фронт» (а на деле – в тихий тыловой Ревель), предпринятую Матильдой в 1915 году:

«Первая поездка была организована Соколовским. Он повез целую труппу в Ревель для одного спектакля. Он для меня выхлопотал чудный салон-вагон, весь отделанный карельской березой в стиле ампир. Этот вагон назывался «Вяльцевским», так как она им пользовалась для своих поездок по России. С нами поехал также барон Готш. После спектакля, который отлично прошел, мы в ту же ночь отправились в обратный путь.
Нам дали вагон-ресторан, и мы все очень весело провели время за ужином, а потом многие перешли в мой вагон, и мы продолжали кутить до утра».

Как видим, все это путешествие закончилось грандиозной пьянкой («продолжали кутить до утра») в салон-вагоне Кшесинской. 


Для полноты картины, следует напомнить, что в годы Первой мировой войны, в России официально действовало некое подобие «сухого закона»:
В газетах было опубликовано Высочайшее повеление от 22 августа 1914 года «О продлении воспрещения продажи спирта, вина и водочных изделий для местного потребления в Империи до окончания военного времени».
Его текст был краток:
«Председатель Совета Министров уведомил Министра Юстиции, что Государь Император, 22 августа 1914 года, Высочайше повелеть соизволил: существующее воспрещение продажи спирта, вина и водочных изделий для местного потребления в Империи продолжить впредь до окончания военного времени».

Разумеется, власть имущих и богатых жителей Российской империи это «Высочайшее повеление» никак не затронуло, и они продолжали, в свое удовольствие, пить спиртные напитки на протяжении всех лет войны.


А теперь - о событиях Февральской революции, которая «смела» Николая Второго и навсегда покончила с привольной жизнью Матильды Кшесинской.
У ней были очень хорошие отношения с руководителями полиции Питера:
«в первой половине февраля полицмейстер Четвертого отдела Петербургской стороны, на Каменноостровском проспекте, № 65, генерал Галле, которого я хорошо знала, по телефону стал настойчиво просить меня хоть на время покинуть столицу с моим сыном, так как, по его словам, с часу на час можно ожидать беспорядков в городе, а мой дом, расположенный в самом начале Каменноостровского проспекта, наиболее подвергается опасности.
Тогда я поняла, что тревожные слухи были основательны, и, конечно, недолго думая, последовала его совету и уехала в Финляндию с сыном, в санаторию Рауха, около Иматры, где мы прожили около недели - с 8 по 15 февраля».

Как мы помним, этот генерал Галле, еще будучи полковником, лично привозил домой Матильде паспорт для ее сына Вовы.
Проведя небольшой отпуск в Финляндии, Кшесинская вернулась в Питер, как раз к началу Февральской революции:

«22 февраля дала обед на двадцать четыре персоны. Для этого дня я вытащила все свои чудные вещи, которые с начала войны оставались запертыми в шкапах, и расставила их по обычным местам. У меня была масса мелких вещиц от Фаберже: была огромная коллекция чудных искусственных цветов из драгоценных камней и среди них золотая елочка с мелкими бриллиантами на веточках, как будто льдинками, было много мелких эмалевых вещиц, чудный розовый слон и масса золотых чарок. Их так оказалось много, что я телефонировала сестре, что места не хватает, куда все это ставить.
Я была за эти слова жестоко наказана, так как через несколько дней все было разграблено и нечего было ставить.

На следующий день, 23 февраля, когда моя экономка проверяла серебро, хрусталь и белье, что делалось всегда после больших приемов, кто-то из моих служащих прибежал взволнованный и сообщил, что по Большой Дворянской улице движется несметная толпа. Началось то, чего все боялись и ожидали, а именно уличные выступления.
Толпа прошла мимо моего дома, не нарушив порядка».

Тут важно подчеркнуть один очень характерный штрих, демонстрирующий реальные нравы той эпохи:
На следующий, после банкета, день, экономка ПРОВЕРЯЛА столовое серебро(!), хрусталь (!!) и белье (!!!) «что делалось всегда после больших приемов»!!!
На том приеме у Кшесинской  было всего-то 24 персоны (любая сельская свадьба, и тогда и сейчас, насчитывает большее число гостей), да и посторонних, случайных, гостей на банкете Кшесинской никогда не было, и быть не могло, все гости на подбор, сплошняком «сиятельства» и «высокопревосходительства» со своими благородными дамами.

Трудно представить, что кто-либо из них мог втихаря «спереть» со стола у Матильды серебряную ложку, хрустальную рюмку, или шелковую салфетку, однако, судя по тому, что ВСЕГДА после банкетов происходил тщательный пересчет всех этих «богатств», подобные конфузы случались и были не такими уж редкими. 
«Мои крупные бриллиантовые вещи я дома не держала, они хранились у Фаберже, а дома я держала лишь мелкие вещи, которых было невероятное количество, не говоря уж о столовом серебре и обо всем другом, что было в доме».

Нам остается только порадоваться за то «невероятное количество» мелких драгоценностей и столового серебра, «нажитых непосильным трудом»  Матильды.
Все это, в конечном счете, и досталось «революционному народу» Петрограда:

«В понедельник 27 февраля, уже стало ясно, что нарыв, как надеялся генерал Галле, не лопнул и, что никакого успокоения ожидать нельзя. С каждым часом становилось все тревожнее и тревожнее.
Все, что было более драгоценного и что попадалось мне под руку, я уложила в небольшой ручной саквояж, чтобы быть готовой на всякий случай», вспоминала Матильда.
Прихватив этот саквояж она инкогнито и перебралась тогда на квартиру к своим родственникам, чтобы переждать  «смутное время».

Бесхозный дом царской фаворитки тут же был занят развеселой компанией под руководством какого-то загадочного студента (!)  Агабабова:
«Это произошло на другой же день, что я покинула свой дом и он был занят какой-то бандой, во главе которой находился студент-грузин Агабабов. Он стал устраивать обеды в моем доме, заставлял моего повара ему и его гостям готовить, и все они пили обильно мое шампанское. Оба мои автомобиля были, конечно, реквизированы».
Друзья, как известно, «познаются в беде». К сожалению, даже многие «высокоблагородия» в это время продемонстрировали свой подлый нрав и жуликоватые наклонности.


Вот один из примеров, которые приводит Кшесинская.
Одной из тех, кто принял активнейшее участие в разграблении дворца Кшесинской, была ее экономка Рубцова (та самая, что у Матильды заботливо пересчитывала хрусталь, салфетки и столовое серебро, после каждого приема высокопоставленных и благородных гостей).
Она, кстати,  была вполне состоятельной дамой, вдовой известного художника-декоратора, оформлявшего дворцы разных великих князей (и самой Матильды).
Вот что Кшесинская вспоминала о ней:

«Все эти дни еду нам приносили из моего дома мои люди, которые остались мне верны до конца, за исключением моей экономки Рубцовой и коровницы Кати. Что Катя-коровница воспользовалась переворотом и крала мои вещи, меня не особенно огорчало, она была крестьянкой, но поведение Рубцовой меня глубоко поразило.
Рубцову я взяла к себе экономкой после смерти ее мужа, Николая Николаевича Рубцова, художника-декоратора, которого мы все хорошо знали и очень любили…
Н. Н. Рубцов отделывал дворец Великой Княгини Ольги Александровны.
 
После смерти Н. Н. Рубцова его вдова осталась без всяких средств, и я ее взяла к себе в качестве экономки, дала ей чудное помещение в своем доме и позволила ей жить со своими детьми. Так как покойный Н. Н. Рубцов был нашим частым партнером в покер, то в память его мы стали за каждой игрой откладывать известную сумму в пользу его вдовы, и из собираемого таким образом капитала ей выдавалась помощь.
К моменту переворота накопился капитал в размере 20 000 рублей, что было по тому времени громадной суммой.
 
И вот эта самая Рубцова, которой не только я, да и мы все оказали столько внимания, приняла революционеров с распростертыми объятиями, объявив им: «Входите, входите, птичка улетела».

(А нам-то  сейчас рассказывают, что дворец Кшесинской, в Феврале 1917-го, чуть ли не лично Ленин с Крупской разграбили.
А выясняется, что  какой-то студент Агабабов и экономка Рубцова все это организовали).

Другой пример подлости «высокоблагородий», который приводит Матильда, не столь однозначный, но тоже неплохо характеризует «нравы эпохи»:
«Немного опомнившись, я стала думать, к кому мне обратиться, чтобы искать защиты. Правда, первое время я скрывала, где я находилась, и мои друзья потеряли меня из виду.
Я решила напомнить о себе и в первую очередь обратиться к Н. П. Карабчевскому. Как очень известный адвокат, он имел большие возможности, а кроме того, как мне говорили, он был в хороших отношениях с Керенским.
Я вспомнила спектакль у него в доме и как он сказал мне: «Убейте кого-нибудь, я буду вас защищать, и вас оправдают».
Вот, подумала я, как раз подходящий случай выступить в мою защиту, хотя я никого и не убивала, но все же нахожусь в очень трудном положении».

Для современного читателя надо бы сказать несколько слов об этом Николае Платоновиче Карабчевском. По происхождению - из дворян, родился в семье полкового командира, окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета.
Он считался одним  из самых выдающихся адвокатов и судебных ораторов царской России.
Прославился своей защитой Е.К. Брешко-Брешковской (будущей «бабушки русской революции по определению Керенского), лидера эсэровских террористов  Гершуни,  Егора Сазонова (убийцы царского статс-секретаря и министра внутренних дел Плеве) и участием в знаменитом «деле Бейлиса».
Карабчевский был одним из создателей Всероссийского союза адвокатов, председателем Петербургского Совета присяжных поверенных, председателем Комиссии по расследованию германских зверств во время Первой мировой войны и т.д.
В общем – один из самых прославленных и «распиаренных»  адвокатов царской России, да еще и хороший знакомый А.Ф. Керенского.

В довоенное время Кшесинская выступала перед ним на одном из приемов в его доме и он там  публично клялся ей в готовности прийти Матильде на помощь в трудную минуту: «Убейте кого-нибудь, я буду вас защищать, и вас оправдают».
Вот она и решила попросить у него заступничества перед Керенским.
И вот что из этого вышло:

«Я позвонила Карабчевскому по телефону в полной уверенности, что он мне поможет и замолвит за меня слово у Керенского, чтобы меня оградить от неприятностей.
Но результат получился совершенно неожиданный. Николай Платонович ответил мне, что я Кшесинская и что за Кшесинскую в такое время хлопотать неудобно, и потом продолжал в том же духе.
Я не стала дальше его слушать, резко повесила трубку и подумала, что пословица верно говорит, что друзья познаются в беде…»

Если верить Матильде, то много лет спустя, уже когда она была в эмиграции и жила на своей вилле в Кап-д'Ай, Н.П. Карабчевский (который в эмиграции стал официальным генеральным (!) представителем великого князя Кирилла Владимировича), приехал к ней  с визитом, долго каялся и пытался извиниться за свой поступок.
Насколько это соответствует действительности, судить сложно.

Вполне возможно, что Карабчевский, в те горячие дни революционного Февраля 1917 года, действительно, попросту говоря, «труханул немного» и побоялся заступаться за бывшую любовницу «всенародно ненавидимого» тогда Николая Второго.
Ничего особо удивительного в этом нет: сам Николай, да и все его семейство тогда было предметом «всеобщей ненависти и презрения» у подавляющего большинства россиян, и заступаться за его подругу Н.П. Карабчевский, действительно, мог тогда и побояться.


Кстати говоря, Н.П. Карабчевский, на склоне лет, уже в эмиграции, написал очень интересные мемуары «Что глаза мои видели», в которых дал убийственную характеристику практически всем «великим князьям» времен правления Николая Второго:
«На Кавказе фронтовые успехи были значительны. Но что, значили они по сравнению с неблагополучием Петрограда, где престиж Великого Князя Николая Николаевича, как воина и патриота всячески умалялся и дискредитировался…
Это был единственный Великий Князь, который в течение войны имел престиж и власть, но и его, как губкой, стерло из народного сознания, как только Царскосельские власти разжаловали его как Верховного Главнокомандующего…

 С остальными Великими Князьями, а их у нас всегда было множество, никто не считался.
   В либеральных кругах, правда, выделяли Николая Михайловича, как автора исторических монографий и молодого красавца Дмитрия Павловича, как "не глупого".
 
   Остальные Великие Князья дальше будуаров и уборных балерин и танцовщиц никуда не заглядывали и проводили время среди собутыльников, разнослойных прихлебателей и поклонников отечественной хореографии».

Это - просто уничтожающая оценка их деятельности и «участия» в событиях мировой войны и всех революций, не правда ли?!
И пишет это вовсе не какой-то «большевистский агитатор», а человек, имевший монархические убеждения и принципиально державшийся «вне политики».

Вот, что Н.П. Карабчевский  рассказывает о своей беседе с в.к. Николаем Михайловичем (который до Февраля 1917 г. считался выразителем либеральных взглядов российской интеллигенции):

«Между прочим, он спросил меня: почему я не в Государственной думе, причем весьма лестно оттенил насколько он считал бы полезным мое участие в политической жизни.
   Я возразил, что в такую переходную минуту государственного режима я был бы там лишним. Моим моральным принципам претят бесцельно мутить и без того взбаламученную, общественную совесть.
 
Для правильной же парламентской плодотворной работы, или хотя бы совещательной с Монархом, время, по-видимому, не настало и не скоро еще настанет. Притом же я не партийный человек, ни к одной из существующих политических партий я бы, по совести, не мог пристать; в качестве же "дикого" был бы слишком бесплодно одинок, в той партийной сумятице и в том вихре заведомо несбыточных обещаний, которыми щеголяет каждая партия, мутя народное сознание.
В идее я даже скорее поклонник самодержавия. Царь сам должен идти впереди всех действительно назревших нужд народных.
На месте Царя я бы немедленно дал аграрную широкую реформу, автономию окраин; урегулирование рабочего и еврейского вопросов, я бы выхватил из рук не только наших политиканов, но и самих революционеров и народ боготворил бы Царя.
   На это в.к. Николай Михайлович  живо мне возразил:
"Да, но для такого смелого шага нужен был бы Петр Великий, только при его энергии нечто подобное могло бы осуществиться. Ну, а у нас же, ведь, не Петр Великий!.."

Не менее точную и беспощадную оценку Н.П. Карабчевский дает и отечественной интеллигенции:
«   Что касается до русского обывателя, то терпимость его к чужому засилью всегда была поразительна.
   И патриотизм в лучшем значении этого слова, миновал нас; патриотизм, воспитывающий людские души и сердца, как воспитывает их и любовь к матери, во имя дальнейшей любви к человечеству.
   Опьянелого Ноя, в свое время, только один из его трех сыновей именно средний, Хам выставил на позорище и посмеяние, мы же, в радикальном стремительном рвении, все поголовно превращались в хамов, ежеминутно, ежесекундно выставляя родину-мать на позорище и поругание…

Призыв в войска, за недостатком кадровых офицеров, "прапорщиков" и, вообще, пополнение армии призванными и запасными, к концу войны, сыграло фатальную роль. Вся эта масса была материалом, весьма пригодным для всякой пропаганды, клонящей к скорейшей ликвидации войны, хотя бы ценою поражения. "Пораженцы", с которыми неумело и бессистемно пыталось справиться правительство, были не мифом, как это представлялось либеральной печати, а весьма глубоким и острым явлением, которое, как ползучая саркома, то здесь, то там, давала о себе знать в тылу.
   Только на первых порах интеллигентная молодежь, как бы искренно ринулась на фронт, щеголяя своей походной формой и выпавшею на ее долю героическою, миссией. Но очень скоро и это увлечение остыло, особенно когда победы стали редки, а траншейная страда стала жутко-непроглядной.
   Все, что имело связи, знакомства, протекцию, скоро начало прятаться по штабам, в Красном Кресте и по различным тыловым организациям.
 
   В это время, как во Франции, в Англии и Италии сыновья и родственники самых выдающихся, входящих в состав правительства лиц, шли в передовые линии и умирали на "почетном поле брани", как с гордостью возвещалось об этом на страницах газет, наши охотно прятались по канцеляриям и наводняли рестораны Петрограда своим якобы походно-боевым обличием.
   И в адвокатской среде - увы! - я лично знавал таких молодцов, которые временно валялись "на испытании" по больницам и в Николаевском госпитале и получали, в конце концов, отсрочки и отпуска.
 
   Гласно-публичный скандальный пример такого уклонения от своего долга повелся у нас еще с Японской войны, когда знаменитый сладкопевец-тенор Собинов, облачившись в больничный колпак и халат, прикидывался некоторое время не то сумасшедшим, не то нервно расстроенным, чтобы избежать отправления на фронт. В последнюю войну, нося офицерскую форму, в которой его рекламно воспроизводили в иллюстрированных журналах, как "призванного" жертвовать жизнью "за царя и отечество", тот же сладкопевец преспокойно, распевал в театрах и умирал в роли Ленского почти также реально, как умирали в это время на поле брани.
 
   Но наши артисты вообще вне конкурса, Бог с ними! Им не в пример французы и итальянцы, среди которых артисты и писатели самого первого сорта (Д. Аннунцио) не брезгали любовью к родине и не унижались до надевания сумасшедших колпаков, чтобы уклониться от призыва.
      Кстати об наших артистах. И даже "солистах Его Величества".
   Без омерзения и чувства гадливости трудно говорить об этом…

Чего можно требовать от "артистических" перекидных душ, когда и среди военных, возвеличенных придворными званиями, и чинами и окладами, не нашлось у него ни заступников, ни верных долгу и присяге…
Одно революционное дуновение, а даже не сама революция, заставила уже всех гнуться в желаемом направлении. Какой-то заколдованный круг насыщенный одними рабьими душами!
   О, как прав был, бессмертный Чехов, не поддавшийся близорукой шаблонно-радикальной литературной толчее своего времени, аттестуя русскую интеллигенцию, как бессильно-жалкую обывательщину с тряпичной душой.
 
   Большевизм полезен разве тем, что тряхнул вовсю эту залежалую тряпицу, ущемив ее своими цепкими клещами. Быть может теперешняя страда послужит уроком и для нашей интеллигенции и выкует ей на смену не жалких фразеров, а людей стойкой морали и твердой воли, достойных России…
      Напряженная страстность этого безумия оказалась заразительной и повальность заразы получилась именно благодаря низкой степени морального и умственного уровня нации и, впереди всех, ее интеллигенции».


С  Карабчевским,  в этих оценках, можно соглашаться, или спорить, но трудно отделаться от  мысли, что очень уж злободневно и актуально звучат эти слова и сегодня…


Между прочим, один из друзей Кшесинской, возможно, что и из лучших побуждений, едва не организовал в те дни для нее грандиозную проблему.
«В один из этих же первых дней, когда я уже покинула свой дом, ко мне приехал знакомый офицер Берс, только что назначенный Комендантом Петропавловской Крепости, с предложением перевезти меня с сыном в Крепость и дать нам там отдельные комнаты.
Он старался меня убедить, что мне там будет спокойнее и что я там буду ограждена от возможных случайностей со стороны разнузданной толпы.
Но я это предложение, конечно, отклонила.
Меня совершенно не соблазняло сидеть в Крепости, да кроме того, я опасалась, что, случись еще новый переворот, коменданта сменят, а меня могут там и забыть - а потом выпутывайся», - вспоминает Матильда.

Вот уж, действительно, как говорит народная мудрость: «С такими друзьями – и врагов не надо!».
Если бы Кшесинская тогда согласилась на это экстравагантное предложение (добровольно сесть в Петропавловскую крепость), то ее участь там была бы печальной, и вот почему.

Сейчас опубликованы воспоминания Ивана Ивановича Манухина, который сразу после Февральской революции был назначен врачом для заключенных Петропавловской крепости.
Интересно, что причиной было то обстоятельство, что по словам председателя Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства Н. К. Муравьева:
«Старый врач крепости еще не смещен, между тем он с заключенными обращается жестоко, издевается над ними беспощадно; по-видимому, хочет своим поведением заставить забыть всю свою прошлую преданность монархической власти».
 
«Неплохая» характеристика для «старого доброго доктора» царских времен, верно?! Обычно нынешние кинематографисты  изображают их в виде чудаковатых «добрых докторов Айболитов», а тут – такая оценка от ближайшего сподвижника Керенского!

И.И.Манухин принимает решение:
 «Через три дня я известил Муравьева, что возьмусь за дело сам, но при условиях: работа моя будет бесплатна, а постановления мои как врача Комиссия будет исполнять безоговорочно. Муравьев был обрадован и удивлен: в этот период жизни я был частной практикой перегружен и Муравьев даже и не решился бы обратиться ко мне с такого рода просьбой».
И началась его врачебная практика в крепости:
«23 апреля, почти через два месяца после Февраля, я в первый раз побывал в крепости.
Арестованные находились в особом, расположенном в глубине здании, так называемом Трубецком бастионе. Попасть туда было нелегко. Надо было пройти через охрану у ворот крепости, пересечь двор, у вторых ворот снова встретить охрану, далее - железная дверь входа в бастион, за ней небольшая каменная лесенка, ведущая в комнату, отсюда в сопровождении солдат охраны посетитель попадал в длинный коридор. Ощущение каменного мешка...
 
Среди заключенных - две женщины: А. А. Вырубова и Е. В. Сухомлинова. Общее впечатление: болезненного вида, измученные, затравленные люди, некоторые в слезах... Там были разные монархисты: министры Макаров, Н. А. Маклаков, Протопопов, Сухомлинов, Щегловитов, Штюрмер, из тайной полиции и жандармерии Белецкий, Виссарионов, Герасимов, Кафафов, Комиссаров, Курлов, Спиридович, известный деятель союза русского народа Дубровин, финляндский генерал-губернатор Зейн и его помощник Боровитинов, Воейков, Андроников и Манасевич-Мануйлов, Секретев и др.
С тяжелым чувством покинул я Трубецкой бастион...
И с сознанием, что надо прежде всего добиться разрешения посещать камеры без сопровождения солдат.
Это разрешение Чрезвычайной Комиссией мне было дано, и таким образом началась моя врачебная деятельность в Трубецком бастионе.
Беседуя теперь с заключенными с глазу на глаз, я, прежде всего, мог выслушать их жалобы. Они голодали (кроме бурды с куском хлеба, ничего другого им не давали), передачи с воли были запрещены, прогулка 10 минут в день, свидания по 10 минут раз в неделю через стол, за которым сидел «красный» поручик Чкония, называвший себя «адъютантом Петропавловской крепости», - личность, как потом выяснилось, с неясным прошлым.
Злой, жестокий, он лишил одного из заключенных (Виссарионова) свиданий только за то, что его сын-мальчик, увидав отца, бросился ему на шею».

Как видим, ни о каком «офицере Берсе», сразу после Февраля 1917-го назначенном Комендантом Петропавловской крепости и предлагавшим свои «услуги» Матильде, в крепости уже и речи не было, а всеми делами там заправлял вовсе не какой-нибудь злобный «большевистский эмиссар», а  поручик Чкония.
(Судя по его званию, он был из кадровых царских офицеров, однако проявлял к своим арестантам (среди которых были престарелые, больные люди и женщины) удивительную жестокость).
Если бы Кшесинская (да еще со своим 16-ти летним сыном) по доброй воле, угодила туда, то неизбежно испытала бы все эти   «прелести» режима содержания арестантов установленного «революционным гарнизоном» крепости.

О порядках, творившихся после Февральской революции в Петропавловской крепости, в своих мемуарах «Что глаза мои видели», вспоминал и знаменитый адвокат Н.П. Карабчевский:

«Арестовывали направо и налево. Петропавловская крепость вмещала в себя всех бывших министров, сановников, генералов и выдающихся, так или иначе, личностей. Из женщин здесь были Вырубова и жена бывшего военного министра Сухомлинова. Здесь же содержался одно время, заслуженный боевой генерал Н. И. Иванов, недавний галицийский герой, повинный лишь в своей преданности царю.
   Остальные тюрьмы и помещения были до насыщения полны чинами полиции, городовыми и всяким служилым людом, не изменившим присяге до отречения царя. Ко мне немедленно потянулись скорбные фигуры матерей, жен и сестер арестованных, ища содействия и защиты.

С теми, кого уже успели засадить в Петропавловскую крепость, дело обстояло гораздо хуже.
   У меня перебывали, в числе других, супруги Танеевы, родители Вырубовой, которую извлекли прямо из Царскосельского дворца и отправили в крепость.
   Г-жа Танеева, особа симпатичная и в высшей степени правдивая, глубоко страдала от унизительных притеснений, которые ее дочь претерпевала от караула крепости. В одно из своих последующих посещений, она сообщила мне, что один из караульных заправил уже выманил у нее несколько тысяч рублей, под предлогом облегчения режима содержания ее дочери.
Он звонил ей по телефону и назначал ей сумму и место свидания в каком-нибудь саду или сквере. Он перебрал у нее, таким образом, уже более десяти тысяч рублей, но для г-жи Вырубовой от этого не последовало ни малейшего облегчения.
   При этом г-жа Танеева умоляла "пока" никому не сообщать об этом, так как опасалась, что если "поднять историю" - ее дочери будет еще хуже…»

К сожалению, Карабчевский не стал указывать фамилию «караульного заправилы», который вымогал у матери Анны Вырубовой огромные деньги только за облегчение режима ее содержания (и ничего не сделавшего для этого), но можно смело предположить, что, скорее всего, это и был тот самый «героический» поручик Чкония.

Карабчевский сообщил об этих безобразиях прокурору Петроградской Судебной Палаты  присяжному поверенному Н. С. Каринскому, которого он считал «симпатичным и толковым человеком»:
    «Я объяснился с последним, оговорив все опасения г-жи Танеевой.
   Каринский мне сказал:
   - К сожалению ее опасения вполне основательны. Не знаю, как это повелось, но я застал такую картину: караул крепости самовольничает. Он считает себя призванным не только охранять заключенных, но и контролировать распоряжения следственных властей под предлогом опасения контрреволюции.
 Ваше сообщение я очень приму к сведению, но к этому надо подойти очень осторожно. Как только удастся сменить караульный состав, я тотчас же возбужу уголовное дело по поводу этого вымогательства и остальных...»
(Несколько забегая вперед, можно сказать, что НИЧЕГО с революционным гарнизоном крепости прокурору Каринскому сделать не удалось).


Продолжим рассказ врача Петропавловской крепости И.И. Манухина:
«Такого сурового режима по отношению к подследственным заключенным не было ни до революции, ни даже в первые месяцы после Октября; он был введен, с одобрения солдат охраны, вернувшимся из Сибири <бывшим> политическим ссыльным Кузьминым, самовольно взявшим на себя в Трубецком бастионе роль распорядителя.
Тогда же я узнал от заключенных, что бывший директор Департамента Полиции С. П. Белецкий сидит уже несколько дней в карцере (расположенном в том же коридоре, где камеры) на хлебе и на воде в абсолютной темноте и в такой тесноте, что во весь рост ни встать, ни лечь…

Очень скоро я убедился, посещая моих пациентов, что прежде всего надо добиться хоть какой-то меры сносного питания. Почти все физически ослабели, некоторые пали духом, на всех лежала печать тяжелых нравственных страданий. Заключенные тоже прежде всего просили о питании.
Мне удалось получить разрешение добавить к тюремному рациону яиц и молока.
Комиссия дала разрешение без возражений, но солдаты охраны подняли крик, возмущаясь «поблажками», однако распоряжению тогда еще высшей для них инстанции - Чрезвычайной Следственной Комиссии - они подчинились, но, стоило мне запоздать к моменту доставки продуктов, - они сами все съедали и выпивали. (!!!)

Охрана Трубецкого бастиона состояла из представителей всех воинских частей петроградского гарнизона. Это были люди озлобленные до свирепости по отношению к заключенным, готовые вот-вот всех их перебить. До узников не раз долетала из коридора их площадная брань и угрожающие возгласы: «всех перебьем! всех! всех! а Сухомлинова рассечем по суставчикам!» и проч.
С агрессивной настроенностью этих людей приходилось бороться беседами и уговорами. Постепенно охрана смягчалась, но тут стал проявлять свою власть гарнизон крепости».

Еще раз подчеркнем, что абсолютное большинство гарнизона крепости были обычными, мобилизованными солдатами, а отнюдь не большевиками или прочими революционерами.
Но вот злобы и ненависти к представителями бывшего царского режима в душах этих людей накопилось с избытком, и она выплескивалась даже на этих, в общем-то безобидных, а то и никчемных, представителей царской власти, попавших в их распоряжение.

Это нам надо помнить и понимать, слушая рассказы нынешних сочинителей о расчудесной жизни при царе батюшке, которую вдруг взяли и порушили большевики.
За такие рассказы реальные (а не киношные) жители той России, «которую мы потеряли» запросто могли «нанести непоправимый ущерб» их сочинителям, да таких дурачков в то время и не водилось, это они сейчас стали появляться…

 Продолжим рассказ врача М.И. Манухина о событиях весны-лета 1917 года:
«Понемногу гарнизон стал вмешиваться в порядки Трубецкого бастиона и контролировать действия охраны. К заявлениям о том, что она исполняет лишь постановления Чрезвычайной Следственной Комиссии, самочинные контролеры относились пренебрежительно, если не презрительно. Чувствовалось, что Комиссия для них уже больше не авторитет.
Настроение в крепости со дня на день становилось все грознее, а трагический конец для несчастных монархистов мне казался все неотвратимей... Я понял, что все прежние средства врачебной помощи - лечение и питание - уже бесполезны, а при создавшемся положении даже наивны. Оставался один способ спасения - вывоз заключенных из крепости в какие-нибудь другие тюрьмы или, по возможности, в больницы.
В этом отношении я не кривил душою: все без исключения, действительно, были люди больные тем или иным недугом, физически совсем измученные.
Что делает с человеческим организмом тюрьма! И не просто тюрьма, а при данных условиях и неотступный страх насилия, жестокой расправы, неминуемой гибели - мучительное сознание своей обреченности.
На моих глазах все пациенты мои слабели, старели, разрушались, чахли, некоторые нервничали, страдали бессонницей, падали духом...
Правда, были и такие (как И. Г. Щегловитов и генерал Сухомлинов), которые и при физическом недомогании изумляли своей несокрушимой твердостью и невозмутимым спокойствием. Е. В. Сухомлинова и А. А. Вырубова держали себя с самообладанием. Суховатая, очень сдержанная Е. В. Сухомлинова всегда была неразговорчива.
Ее соседка по камере А. А. Вырубова производила впечатление милой, очень несчастной женщины, попавшей неожиданно в кошмарные условия, которых для себя она никогда ожидать не могла и, вероятно, даже не воображала, что такие на свете бывают…

Положение А. А. Вырубовой в крепости было хуже всех. Настроенная против нее часть охраны и гарнизон ее ненавидели и ненависть свою всячески проявляли.
Было ясно: если жертвы будут, первой из них будет А. А. Вырубова. Я предупредил Чрезвычайную Следственную Комиссию об опасности пребывания заключенных в крепости. Комиссия со мною согласилась. Представители же гарнизона о возможном вывозе по болезни заключенных и слышать не хотели. Возник вопрос: как же на гарнизон воздействовать?».

Думаю, очевидно, что если бы тогда в крепости очутилась Кшесинская, то она разделила бы с Вырубовой всю ту ненависть, которую испытывали к ней революционные солдаты гарнизона.
Поначалу некоторый авторитет для них имели члены Петроградского Совета Солдатских Депутатов:

«…вопрос об А. А. Вырубовой мне пришлось обсуждать  на собрании представителей гарнизона. Сначала они резко возражали, потом уступили, но потребовали, чтобы для вывоза были делегированы Петроградским Советом Рабочих и Солдатских Депутатов какие-нибудь его члены.
Я привез им Н. Н. Суханова (Гиммера) и члена президиума Совета Анисимова.
Благодаря их содействию и присутствию, А. А. Вырубову и перевезли из крепости в арестный дом при бывшем губернском жандармском управлении на Фурштатской ул.
В первом автомобиле ехали делегаты и я, во втором - А. А. Вырубова с солдатами.
Под влиянием известия о благополучном исходе дела Н. К. Муравьев сейчас же решил освободить из крепости финляндского генерал-губернатора Зейна и его помощника Боровитинова. Оба были заключены без всякого серьезного повода.
 
Тут наглядно обнаружилось, что охрана и гарнизон не одно и то же: когда автомобиль с обоими арестованными и сопровождавшими их солдатами охраны подъезжал к воротам крепости, солдаты гарнизона залегли цепью и направили ружья на уезжавших. Им пришлось вернуться в Трубецкой бастион.
 
Каково было мое изумление, когда на следующий день, никем не предупрежденный о событии, я увидел Зейна и Боровитинова в камерах!
Они были очень взволнованы. Как мог, старался я успокоить их, обещая переговорить с гарнизоном. Переговоры были успешные: их вывезли, но самый успех мне только доказывал, что Чрезвычайная Следственная Комиссия свой авторитет утеряла, ее документы уже стали просто бумажками, власть в крепости окончательно перешла к солдатам».

Надо сказать, что благодаря усилиям И.И. Манухина из Петропавловской крепости  удалось «по болезни» освободить несколько «знаковых» фигур старого режима: бывшего директора Департамента Полиции С. П. Белецкого, бывшего премьер-министра Б. В. Штюрмера, и  даже великого князя Гавриила Константиновича (уже при большевиках).
 
Также, уже при большевиках, из Петропавловки был освобожден (по старости) бывший военный министр Российской империи В.А. Сухомлинов.
Суд над ним проходил с 10 августа по 12 сентября 1917. Председателем суда был сенатор Н. Н. Таганцев, который указом Временного правительства был назначен старшим председателем Петроградской судебной палаты, и сенатором Уголовного кассационного департамента Сената.
 Сухомлинову были предъявлены обвинения в измене, в бездействии власти и во взяточничестве. Большинство обвинений не подтвердилось, однако Сухомлинов был признан виновным в «недостаточной подготовке армии к войне» и 20 сентября 1917 приговорён к бессрочной каторге (!!!) и лишению всех прав состояния.
Каторга была ему заменена на тюремное заключение и Сухомлинов был заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. После Октябрьской революции переведен в тюрьму «Кресты».
 
По большевистской амнистии (!!!), как достигший 70-летнего возраста, В.А. Сухомлинов 1 мая 1918 года был  освобожден и выехал в Финляндию, а оттуда в Германию.
Все, как известно, познается в сравнении.
Правда же, показательно: при «либеральном» Временном правительстве его «демократический суд» «ввалил» старику Сухомлинову, без всяких законных на то оснований, приговор в виде  бессрочной  каторги (!!!), а «кровавые и беззаконные большевики» его амнистировали и отпустили за границу!

Крайнюю импотентность судебных структур Временного правительства хорошо характеризует такой пример из мемуаров адвоката Н.П. Карабчевского:

« По поводу жалоб лиц, близких к заключенным в Петропавловской крепости, я имел неоднократные с ним переговоры.
Жены почти всех заключенных перебывали у меня, прося защиты, при чем, справедливо жаловались на то, что их мужей держат уже месяцы без допроса и без предъявления им каких-либо обвинений. Все указывали при этом на крайне дурное, во всех отношениях, содержание в крепости, на грубость и своеволие караульной команды.
   Муравьев соглашался со мной, что это очень, печально, но оправдывался ссылками на то, что еще не вполне выработана самая программа следственных задач и приемов комиссии.
   - Вы понимаете, понимаете..., пояснял он мне. --  Наша работа должна быть работой, так сказать, исторической... Я бы сказал даже: мы должны написать всю историю прежнего режима, чтобы безошибочно выяснить ответственность отдельных лиц.
   - Прекрасно, - возразил я, - а живые люди не в счет, подождут пока вы напишете историю...
   H. К. Муравьев, который всегда симпатично и дружески относился ко мне, и тут не изменил себе.
   Он участливо спросил меня.
   -- А как бы вы считали правильным?
   -- Объявить немедленно общую амнистию для всех повинных лишь в том, что они старого режима и не спешили изменить присяге. И немедленно судить тех, кто действительно повинен в каком либо гибельном для России преступлении.
   -- Как, отпустить всех контрреволюционеров?! - воскликнул Муравьев. -- Что вы, что вы!.. Да их караул не выпустит...
      Этим восклицанием я воспользовался чтобы вычитать ему все, что было у меня на душе.
   - Контрреволюция, если откуда-нибудь и придет, то совсем не оттуда, откуда вы ее ждете. Весь хлам, который вы держите в Петропавловской крепости, всегда был ничтожеством, и, больше того, чтобы сберечь свое добро и свою шкуру, ни о чем не думает и не мечтает... Что же касается сказанного вами относительно караула, который может их отпустить, или не отпустить, то лучше забудьте вашу обмолвку...
   Я бы секунды не оставался председателем следственной комиссии, которая не вправе распоряжаться судьбою заключенных. Действуйте законно и не соображайтесь с остальным.
   Муравьев пожал плечами.
   - Что вы хотите!.. А в Кронштадте, еще хуже!.. Там и морят голодом и убивают заключенных офицеров, только зато, что они офицеры... Приходится, поневоле, действовать с крайней осторожностью... Я, ведь, не один в комиссии!..
   Последнее его указание я принял к сведению, и, в пространном письме на имя комиссии, излил всю горечь адвоката и юриста, по поводу ненормального задержания людей под стражей и, при том в тяжких условиях казематного содержания, без предъявления им в течение месяцев какого-либо обвинения».
(Впрочем, сделал он это без всякого толку и результата).

Надо подчеркнуть и то, что те, настоящие монархисты, несмотря на жестокий режим, держались в тюрьме достойно, что отмечает и И.М. Манухин:
«Должен отметить, что никто из заключенных монархистов от своего прошлого, от своих убеждений не отрекался, виноватым себя (таково было мое впечатление) перед восставшим народом не сознавал и ответственным за грянувшую революцию не считал.
К перевороту серьезно не относились: это стихийный бунт, так или иначе он будет изжит; никто не верил, что старый строй рухнул; но за себя все волновались, отдавая себе отчет, что они во власти солдатчины...
Должен отметить, никто из заключенных монархистов вначале не обнаруживал тяготения бежать за границу. Единственное стремление их, пожалуй, было пробраться на юг - в Крым или на Кавказ».

Надо лишь иметь в виду, что эта самая пресловутая «солдатчина», на «распоясанное» поведение, жестокости и преступления которой так части (и, нередко, справедливо) жаловались наши белоэмигранты, это  был тот самый русский народ (только вооруженный и одетый в серые солдатские шинели), который был мобилизован в царскую армию а годы Первой мировой войны в количестве 12 миллионов  человек.
 
В условиях отсутствия крепкой дисциплины, какой-либо внятной воспитательной работы со стороны офицеров и священников, насмотревшийся и наслушавшийся ужасов долгой непонятной кровавой войны «за Дырдынелы», он тогда и проявил тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», во всей его звериной «красе».
Обижаться нужно было (да и то – самим на себя) тем, кто развязал эту бойню, и способствовал втягиванию России в мировую войну, за чужие ей интересы.

Лучшие представители русского офицерства прекрасно понимали, к КАКИМ трагическим последствиям, в конечном счете, и  приведет эта война Россию.
Вот, что вспоминал первый военный министр Временного правительства А.И. Гучков о своей беседе с генералов Крымовым (последствии знаменитым участником «корниловского мятежа»):

«Крымова (я его знал по японской войне) можно сказать: очень сильный, волевой, с большим талантом, большим политическим умом, с пониманием положения и чувством ответственности за себя, своих людей…
Когда он бывал в Петербурге, мы с ним беседовали, и я видел, что он сам полон жгучей тревоги за исход войны, и за состояние страны, и за исход всего русского дела. Капитаном Генерального штаба Крымов в штабе 3-го армейского корпуса был блестящим помощником у Иванова, играл большую роль в действиях корпуса, в создании славы этого корпуса. После Японской войны он пережил разруху нашей армии.
Воспоминанием о демобилизованной армии, идущей оттуда, он был полон до последнего момента.
 
Вот что он говорил: избави Бог нам еще войну.
Может быть, мы как-нибудь выдержим при этом гнилом порядке, но вот когда демобилизация...
Он говорил, что оздоровления надо добиться во время войны, потому что как только мы дойдем до демобилизации, то все падет…»

Как мы знаем, предвидение Крымова блестяще подтвердилось: после Февральской революции многотысячные толпы дезертиров (а это и были самовольно «демобилизовавшиеся» солдаты), хлынувшие с фронта домой, буквально затопили железнодорожные станции России, парализовав ее работу.
Поезда на станциях нередко брались штурмом, стекла в вагонах били, и в них лезли, а пассажиров просто выкидывали из вагонов. Тех, кто посмел сопротивляться – убивали.
И подобных примеров – множество.

Ну, а что же Матильда Кшесинская?!
Куда она подевалась после того, как в спешке покинула свой особняк, неся в руке саквояж с драгоценностями?
Некоторое время она пряталась на квартире у своих знакомых.
«Но на мое счастье, ко мне вскоре заехал Владимир Пименович Крымов, издатель и редактор известного журнала «Столица и усадьба», мой старый друг, умный и талантливый писатель и журналист, искренний человек с определенными и непоколебимыми воззрениями как до, так и после переворота…

Узнав от меня, в каком я положении, он, ни минуты не колеблясь, продиктовал мне письмо на имя Керенского, и сейчас же вместе с ним мы поехали в Министерство Юстиции отвезти письмо, указав мой точный адрес и номер телефона.
Едва я успела вернуться домой, как Керенский позвонил ко мне по телефону. Он был крайне любезен, обещал оградить меня от всяких неприятностей и дал мне номер своего личного телефона, с тем чтобы я немедленно звонила ему в какое угодно время дня и ночи, ежели его помощь была бы мне нужна.
Я должна сознаться, что такое отношение А. Ф. Керенского ко мне меня глубоко тронуло: я его совершенно не знала и в глаза не видала, а он меня и подавно, и встретить такой любезный ответ, особенно после разговора с Карабчевским, не только меня тронуло, но и обрадовало, так как я почувствовала наконец почву под ногами».

Как видим, А.Ф. Керенский, при всей неоднозначности его фигуры, не побоялся прийти на помощь бывшей царской фаворитке.
Надо за это отдать ему должное.

«Даже Катя-коровница и та принесла мне обратно мою черную бархатную юбку, которую она украла и распорола, так как была полнее меня. Узнав, что Керенский мне покровительствует, она испугалась и вернула юбку, которая сыграла потом свою роль. Одновременно она принесла мне фотографию Императора Александра III, снятого со своим братом, Великим Князем Владимиром Александровичем, когда они оба были еще мальчиками. На этой фотографии Великий Князь Владимир Александрович был замечательно похож на Вову, и Катя-коровница думала, что это портрет именно Вовы».
В этой бархатной юбке, которую ее служанка сначала украла, а потом, с испугу, вернула Матильде, Кшесинская, впоследствии и проходила почти 2 года, до самой своей эмиграции.
Великий князь Андрей Владимирович в это время находился в Кисловодске, где было относительно тихо и спокойно.
Туда Матильда и засобиралась.
«Выехала я из Петербурга 13 июля, в четверг. Со мною поехали моя преданная горничная Людмила Румянцева и мой старый слуга Иван Курносов, который перед самым моим отъездом был демобилизован и вернулся ко мне. Я его взяла для Вовы, так как его личный человек, Кулаков, смылся в первые же дни революции. Мне удалось получить двухместное спальное отделение в международном вагоне, в котором я поместилась с Вовой и с Людмилой, а Иван нашел себе место в том же вагоне.
Первые дни мы ехали благополучно, но после Москвы в вагон постоянно врывалась толпа беглых с фронта солдат, которые ни с чем не считались, говоря, что теперь свобода и каждый делает что хочет. Солдаты заполняли все коридоры и врывались в отделения, от них житья никакого не было в поезде…»

С грехом пополам, Матильда с сыном приехали в Кисловодск и поселились вместе с в.к. Андреем Владимировичем:
«Двадцать девятого августа приехали сестра с мужем и поселились на той же даче, что и мы, только в соседнем флигеле».

Судьба второго любовника Матильды, в.к. Сергея Михайловича была более печальной:
«Великий Князь Сергей Михайлович остался в Петербурге, подвергая себя совершенно напрасно опасности. Я стала ему писать и уговаривать его приехать также в Кисловодск.
Но он все откладывал приезд, желая сперва освободить мой дом, о чем он усиленно хлопотал, а кроме того, он хотел переправить за границу оставшиеся от матери драгоценности и положить их там на мое имя. Но это ему не удалось, так как Английский посол, к которому он обратился, отказался это сделать…»

Некоторое время  он хлопотал о своем переезде в Финляндию:
«Из этого ничего не вышло, так как бумаги были выправлены только для Сергея Михайловича, а для его человека нет, а без него он, больной, не мог ехать. Но кроме того, Великий Князь боялся покинуть Россию, как и многие другие члены Императорской фамилии, чтобы этим не повредить положению Государя.
 
Когда он закончил все мои дела и хотел выехать в Кисловодск, оказалось уже слишком поздно, большевики захватили власть в свои руки, и бегущие с фронта солдаты просто выбрасывали пассажиров из вагонов, чтобы самим доехать скорее домой. Путешествовать по России тогда было невозможно».


О  том, как Матильда и в.к. Андрей Владимирович пережили на Кавказе лихолетье Гражданской войны мы и поговорим в следующей главе.

Продолжение:http://www.proza.ru/2017/11/01/964