Героин-1 из неопубликованного романа

                Глава 
                (отрывок из неопубликованного романа "ГЕРОИН")

                Последние листья облетали с высокого, растущего под окном больничной палаты тополя. Лёжа на  койке, Сабир наблюдал, как внезапные порывы ветра раскачивают оголённые тёмные ветви, и то один, то другой сохранившийся листок неожиданно срывается, присоединяясь к уже опавшим, собираемым дворничихой в большие кучи, тонко пахнущие вином и нежной прелью
                По утрам эти кучи обычно поджигали и тогда горьковатый, щекочущий ноздри дымок проникал в палату сквозь неплотно прикрытую форточку, пробуждая ностальгические воспоминания и щемящую печаль. Воспоминания почему-то всегда были обрывочными. В мозгу неожиданно возникала какая-то картина, не связанная с предыдущими ни временем, ни местом, ни вообще какой-то общностью.
                Сабир помнил, как в книгах часто описывалось, как порой в критические минуты перед чередой проносилась минувшая жизнь. Однако как он не заставлял себя думать последовательно, у него, к сожалению, ничего не получалось. И он приписывал это  то своему темпераменту, а то болезненному состоянию, из которого выходил тоже какими-то немыслимыми скачками.
                Неожиданная бодрость сменялась сонливостью, вялостью, повышением температуры. А затем вдруг опять накатывало возбуждение и желание что-то делать, куда-то бежать. После этого наступал очередной спад, бесконечная усталость, равнодушие, головокружение. Доктора, наблюдавшие эти странные метания, говорили о кризисе и борьбе организма, энергично преодолевающего опасное состояние, в которое до этого он был погружён.
                Сабиру же казалось, что раны были пустяковыми. Одна пуля навылет пробила грудь, задев по касательной правое лёгкое, а вторая, срикошетив от капота машины, застряла в левом предплечье и, благополучно извлечённая, была подарена хирургом на память пациенту. Так что всё, казалось бы, сложилось удачно и не грозило фатальными последствиями.
                Однако шёл уже десятый день после ранения, а кривая болезни на медкарте Шадарова то и дело прыгала вверх и вниз. И сейчас выходя, как из пике, из гнетущей расслабленности, прямо-таки впечатавшей тело в койку, Сабир неожиданно вспомнил кабульский госпиталь, в котором лежал, испытывая нечто подобное, после своего побега из плена. Он вообще-то никогда никому о том не рассказывал, и всё время пытался забыть об этом.
                Но сейчас вдруг ощутил настоятельную потребность заново пережить перипетии того дня, когда четверо бойцов сидели в «Орлином гнезде» на скалистом отроге в ущелье Саланг. Четверо охраняющих дальние подступы к туннелю и по сути отрезанных от всего живого мира. Только рация связывала их с командным пунктом, небольшая полевая рация со слабеющим питанием.
                До подхода, вернее, до подлёта смены оставалось ещё несколько часов. Сюда, на этот обрывистый утёс, с которого хорошо просматривалась дорога и окрестности боевое охранение доставлялось только вертолётом.
                Моджахеды же, давно засёкшие эту точку, как всегда появились неожиданно. Одетые во всё серое, ловкие, как ящерицы, они ничем не выделялись на фоне скал, по рептильи пластаясь на острых выступах и неслышно переползая от валуна к валуну.
                После многих часов непрерывного наблюдения и изматывающего нервного напряжения глаза солдат почти не воспринимали некоторых изменений местности. И хотя наблюдатели менялись постоянно, лишь один Сабир, да и то запоздало, увидел в бинокль какое-то странное шевеление метрах в пятидесяти от «гнезда». Приложившись к пулемёту, он дал длинную очередь по двум подозрительным бугоркам. И один из них тут же рассекретился, превратившись в поднявшегося и рухнувшего человека.
                Бойцы схватились за оружие. Но их опередили. Автоматный огонь обрушился с двух сторон, а вскоре полетели и гранаты. Прячась за устроенными из камней амбразурами, солдаты отстреливались прицельно и коротко.
                Внизу, видимо, слышали, что у «гнезда» идёт бой. И, конечно, запрашивали об обстановке по рации. Но рация молчала, прошитая пулями вместе с державшим её сержантом Веткиным. Вскоре замолчал автомат Петухова. Следом уткнулся лицом в землю ефрейтор Лацис.
                Оглушительный взрыв ухнувшей рядом гранаты на какое-то время оглушил Сабира. В глазах полыхнуло пламя, в голове помутилось, и он очнулся лишь тогда, когда трое душманов, прячась под прикрытием нависшей скалы, связывали его руки бикфордовым шнуром.
                Изловчившись, Сабир ударил ногой одного из них. И душман, лязгнув челюстями, ударился затылком о гранитный выступ и затих, широко раскрыв рот, из которого хлынула кровь. Двое других тут же навалились на бойца, и бельмастый бородач приставил к его горлу нож, готовый применить его в любую минуту.
                Сабир невольно зажмурился, не в силах видеть ни этого бельма, ни зверски оскаленных, по-волчьи острых клыков. Однако второй бандит, видимо, старший, в грязной чалме и длинной навыпуск рубахе, что-то возбуждённо крикнул. И бельмастый, огрызнувшись и помедлив мгновение, всё-таки послушался и опустил нож. Затем, схватив тяжёлый измазанный кровью рюкзак, прислушался и, выпрыгнув из укрытия, принялся обыскивать погибших солдат..
                Душман в чалме, склонившись над пострадавшим, потряс его за плечи. Но тот молчал, глядя прямо перед собой мёртвыми выпученными глазами. Тогда изо всех сил ударив Сабира кулаком под дых, так, что сержант вновь на мгновение отключился, душман развязал его и, наставив автомат, пинками заставил подняться на ноги.
                Держась за живот и качаясь из стороны в сторону, Сабир с трудом втягивал в себя сухой горячий воздух. И  едва  не упал, когда  орущий , беснующийся чалмоносец  неожиданно взвалил на него своего  мертвого собрата. Затем, забросив за спину три трофейных «калашникова», а свой израильский  держа перед собой, моджахед новым пинком велел Сабиру двигаться. И сержант вроде бы послушно, смиряясь со своей участью,  шагнул вперёд, пригибаясь под тяжестью жуткой ноши.
                В голове его зрел план внезапного освобождения, он уже приготовился сбросить труп. Однако откуда-то вынырнули ещё трое моджахедов и погнали его, спотыкающегося и падавшего, по сыпучему, выскальзывающему из-под ног склону. Где-то неподалеку засвистели «вертушки», но прошли стороной, не заметив притаившуюся в скалах группу. Сабир пытался кричать, но крик его был тщетен и только рассмешил лежащих душманов.
                Солнце спряталось за горы. Стало быстро темнеть. И как-то сразу в зачерневшем торжественном небе загорелись переливающиеся гирлянды звёзд. Поглядывая на них, Сабир пытался определить направление, по которому ведут его душманы. Наконец, где-то через час они добрались до тайного лагеря, расположенного в каких-то прикрытых зарослями пещерах.
                На костре, разожжённом посреди одной из них, кипел казан с мясом и вокруг него, скрестив ноги, сидело несколько «духов». Судя по их виду и кальяну, ещё дымящемуся, все они только что накурились анаши.
                Сабира волоком подтащили к костру и швырнули к ногам восседавшего на снарядном ящике молодого чернобородого горбуна. Лицо афганца вдоль и поперёк было исполосовано глубокими шрамами. И Сабир, подняв голову и вглядевшись в него, заскрипел зубами от тоски и отчаяния.
                Перед ним сидел сам Реваз-шах, один из безжалостнейших полевых командиров. О его зверствах ходили невероятные слухи и не раз даже в «беспристрастной» западной прессе появлялись снимки, запечатлевшие Реваза среди замученных им жертв. Сын бывшего королевского сановника, в своё время казнённого Амином. Реваз, узнав об этом, бросил Кембридж, где учился, и, нелегально вернувшись на родину, вскоре возглавил одну из банд.
                За ним охотились не один год. Но проклятый горбун, будто дикий дух ада, выходил невредимым изо всех переделок. Это создало ему славу «Неуловимого». И с ним стали считаться не только мелкие «курбаши», но и такие вожди «непримиримых», как Хекматияр и Рабани.
                Когда же однажды один из столпов Движения попытался подчинить себе Реваза, тот, презрев все каноны и заповеди ислама, живьём содрал кожу с его представителей и послал трупы в подарок зарвавшемуся ишану.
                -Поднимите его,- простужено приспел Реваз, ткнув носком жёлтого, зашнурованного до колен ботинка лежащего перед ним Сабира.
                Кабардинец по отцу и таджик по матери Сабир понял, что сказал горбатый урод. Однако вида не подал, сообразив, что знание языка может помочь ему в дальнейшем. Правда, в том лишь случае, если уже сегодня его не изжарят на этом же костре. Свесив руки и понурив голову, он стоял перед всевластным карликом, который оценивающе оглядывал его.
                Остальные «духи», оживившиеся с прибытием пленника, нетерпеливо ждали приказа повелителя. Сейчас он лениво махнёт рукой, и они набросятся на «уруса», начиная изощрённую и мучительную казнь, чтоб подольше насладиться созерцанием агонии.
                Этот подлый шурави кроме воинов Аллаха, павших в честном бою, убил ещё и Ахмата – любимого наложника Реваза. За такое преступление следует воздать втройне, потому что Ахмат, весёлый и юный, не обходил своей благосклонностью и тех мужчин, кто умел ему понравиться и хорошо заплатить.
                Молчание становилось невыносимым. Облизывая сухие потрескавшиеся губы, Сабир мечтал о глотке воды. И Реваз, не сводивший с него взгляда, наконец раздвинул узкий рот в усмешке.
                -Напоите его,- приказал он чуть слышно.- Да добавьте туда опиуму, чтобы девушка не сопротивлялась!
                Эта шутка неимоверно развеселила всех. Басмачи одобрительно замотали бородами, оживлённо переговариваясь друг с другом.
                Как ни мучила Сабира жажда, он, приняв чашку, не отпил из неё ни одного глотка. Сделав вид, что быстро и жадно лакает, он толчками выплеснул воду себе на грудь, чувствуя, как это лёгкое прохладное омовение несколько освежило и взбодрило его.
                Вероятно, Реваз заметил эту хитрость. Он хотел что-то сказать, но тут у входа в пещеру послышался шум и перед костром появился бельмастый. Резким движением  развязав рюкзак, он опрокинул его, вывалив на землю отрезанные головы Петухова, Веткина и Лациса. Поочерёдно хватая их за волосы, он с ухмылкой показывал эти жуткие трофеи. А затем, вытерев окровавленные руки о рубаху, крикнул, указывая на Сабира:
               -Это тоже мой пленник! Возврати его мне!
               Моджахеды зароптали. Это было уже слишком, ибо наглый бельмастик требовал невозможного. Всё они мысленно уже владели урусом. И отнять его у них можно было только силой. По нескольку недель не видевшие женщин, они надеялись удовлетворить свою похоть с шурави.
              Однако Реваз берёг парня для себя. Да, сначала он сам позабавится с малым и лишь потом бросит его на потеху остальным. Его люди заслужили награду и отдых, и вопли терзаемого на глазах у всех пленника несомненно доставят им сладкую радость. Завтра, завтра он будет принадлежать всем, но сегодняшнюю ночь подарит Ревазу.
              Понимая, какие муки ему грозят, Сабир пытался придумать какой-то выход. Притворившись, что подмешанный в воду опий уже действует, он подогнул колени и упал на них, уронив непослушную голову на грудь. Это, видимо, успокоило Реваза и он, явно издеваясь над бельмастым, приказал ему оттащить пленника в сою опочивальню.
               Бельмастый послушно согнулся в поклоне, и схватив Сабира за шиворот, поволок в одно из пещерных ответвлений. Там чадили два факела, и в колеблющемся их свете Сабир сумел рассмотреть главное логово Реваза.
               Это было небольшое полукруглое помещение с коврами на стенах и просторным ложем, устланном атласными одеялами и подушками. В левом углу стояло несколько ящиков с гранатами, а на вбитом в стену огромном крюке висели два автомата «Узи». В правом было сооружено подобие стола, уставленного бутылками с различными напитками.
               Сделав вид, что во всём покорился судьбе, Сабир позволил душману опрокинуть себя на ложе и замер неподвижно, словно бы потеряв сознание.
               И бельмастый решил стать хитрее всей банды. Вероятно, он тоже наглотался наркотиков, потому что повёл себя  весьма безоглядно. Не думая о последствиях, которыми грозило его буйное поведение, он внезапно бросился на Сабира, пытаясь содрать с него шаровары.               
              В тот же миг сокрушительный удар ребром ладони по горлу пресек его посягательства. Вскочив на ноги (и откуда только силы взялись), Сабир сорвал со стены один из «Узи», и рассовал по карманам пяток гранат. Затем, не сводя глаз со входа в пещерку, подбежал к столику и, схватив пластиковую бутыль с кока-колой, сделал несколько жадных глотков. Переведя дыхание, вновь приложился к горлышку, чувствуя, как шипучая живительная влага помогает ему окончательно прийти в себя.
              Снова оглядевшись, он увидел на постели валяющийся халат и несколько длинных полос белого шёлка. Обмотав голову одной из них, так, что получилась приличная чалма, он набросил на себя халат и на цыпочках подкрался к выходу.
              Моджахеды у костра уже лопали мясо. И поэтому, когда из глубины пещеры в них одна за другой полетели гранаты, они не успели не только схватиться за оружие, но и вообще что-то сообразить. Дикие вопли, вой, и едкий дым заполнили низкое помещение.
              Не разбирая дороги, по пылающим головёшкам, по чьим-то валяющимся под ногами телам Сабир бросился к выходу. На мгновение в проёме пещеры возник чей-то силуэт, и он брызнул в него огневой струёй из «Узи».
              Душман вскрикнул и упал. Сабир выскочил наружу. И вовремя, потому что со всех сторон к пещере уже бежали «духи». Халат карлика был короток и бежать не мешал, а белевшая чалма позволила душманам принять беглеца за своего. И поэтому, когда он с истошным криком «Вайдо-о-от!» прыгнул и покатился по склону вниз, за ним никто не погнался и не стал стрелять вслед…
              Небо на востоке начало алеть, когда Сабир наконец добрался до охраняемого поста на противоположной стороне туннеля. Окровавленный, оборванный, срывая с себя чалму, он предстал перед опешившими солдатами, ещё успев крикнуть:
              -Не стреляйте! Я свой! Я сержант Шадаров!
              И упал на руки подхвативших его бойцов. А затем, когда его грузили в вертолёт, всё твердил в забытье:
              -Я убил Реваз-шаха! Я его убил!..
              Эта мгновенно разнёсшаяся новость повергла в изумление всё командование. Однако, спустя несколько дней пленные душманы подтвердили её. И уже в Кабуле, в госпитальной палате, неожиданно появившийся комдив лично прикрепил к пижаме Сабира новенькую медаль «За отвагу».
              -А ведь могли бы расщедриться и на «Звёздочку»,- вяло пробормотал Сабир, покосившись на лежащего рядом и стонущего во сне соседа.- Да, видать, постеснялись… не простили пленения. Так и я его себе до сих пор не простил. Так бездарно попасться, потеряв всякую бдительность!..
              Он, кажется, забыл, как трудно, а порой и невозможно было после долгого напряжённого осмотра местности обнаружить на ней какие-либо изменения. Спасибо отцу, потомственному следопыту, с малых лет развивавшего в сыне наблюдательность.
              Приезжая на родину, в материнский аул, он частенько уходил в горы, беря с собой и Сабира. И там, на природе, среди мшистых скал и заоблачных лугов, учил его всему, что на протяжении веков знали и передавали из поколения в поколение предки. Именно эти выработанные с детства навыки помогли Сабиру обнаружить противника. Они честно сражались, и он мог погибнуть вместе со всеми, если бы не та внезапная контузия…
              В течение долгого времени после возвращения в Союз он просыпался от жутких кошмаров. Отрезанные головы его товарищей высовывали синие окровавленные языки, словно укоряя его в том, что он не умер, словно грозя какими-то карами.
             Но шли месяцы, сердце и душа оттаивали. И сейчас, лёжа на кровати в Третьем московском госпитале, Сабир вспоминал о прошлом уже без содрогания. Будто все эти ужасы происходили не с ним, будто фильм какой-то мысленно прокручивал в памяти, где кровавые кадры давнего былого перемешивались с кадрами нынешнего настоящего.
             -Время,- сквозь зубы процедил он.- Оно действительно всё сглаживает и усмиряет. Но, что было, то было, и его нельзя предать. И я буду всё помнить и за всё отвечать, потому что я был старшим в том чёртовом «гнёздышке»!..
             Да, и он, и Лацис были опытными «дедами», отслужившими по полтора афганских года. С них и спрос был особый, и ответственность большая. Не та, что с оттрубившего шесть месяцев «чижа» Веткина и совсем необстрелянного «сынка» Бори Петухова. А ведь именно Петухов оглядывал местность, пока они, трое, лежали, безмятежно покуривая. И если бы не внезапный порыв Сабира, выхватившего бинокль из рук Бориса, моджахеды могли взять их всех без сопротивления.
              Так кого теперь винить и с кого теперь спрашивать, если нет больше ни правых, ни виноватых? Он сумел отомстить за ребят и за себя. Кровь Реваза, бельмастого и ещё пятерых вроде смыла невольный грех с души – грех позорного плена и жестоких унижений. И всё-таки болящая незаживающая червоточинка ещё оставалась  и давала о себе знать.
              Приподнявшись на локтях, Сабир вновь взглянул в окно на холодный, беззвучно осыпающийся тополь.
              «Вот и мы отлетим когда-то как листья,- неожиданно мелькнула печальная мысль. Но он сразу отогнал её усилием воли.- Не об этом надо думать, а о том, как жить… после всего, что произошло теперь со всеми нами…»
              Пачка газет, накопившихся за десятидневку, лежала у него на тумбочке. Он протянул руку, вытащил наугад «Литературку» и, увидев на снимках дымящийся Белый Дом и стреляющие по нему танки, отшвырнул её в сторону.
              На соседней койке продолжал стонать в забытье один из раненых возле мэрии 3 октября. Остальные кровати пустовали. Видимо, мужики смотрели в холле телевизор, по которому вновь и вновь по всем каналам прокручивали хронику минувших дней.
              Сабир уже знал, что Милов получил Звезду Героя, а он сам и погибший Матвей Вихрюк удостоены орденов Мужества. Однако сколько он ни слушал радио и не искал Указ в газетах, к сожалению, нигде его не обнаружил. Это удивило его. Но, когда впервые выбравшись в холл, увидел по «ящику» концерт, посвящённый Дню милиции, и сидящих в зале Ерина и генералов с новенькими Золотыми Звёздами на мундирах, то всё понял и больше не задавал себе безответных вопросов. Оставалось лишь ждать скорейшего выздоровления и желанного возвращения домой, в Волжанск.
              Разговаривая по телефону с Ильёй, он просил его ничего не сообщать сестре и матери, уверенных в том, что их сын и брат находится в долгосрочной служебной командировке. Придёт день и он сам, может быть, расскажет им обо всём.
              А возможно, и нет, щадя седины и больное сердце женщины, родившей его.
              Секретарь одного из таджикских обкомов комсомола, член Ревизионной комиссии ЦК ВЛКСМ Гулрухсор Наримановна познакомилась с будущим мужем во время одной из совместных поездок по стране. Интернациональные браки тогда были в моде. Никита Хрущёв только что поженил космонавтов Николаева и Терешкову. И поэтому, когда Булат Шадаров и Гуля Курбанова объявили о помолвке, родственники с обеих сторон, скрепя сердце, согласились на их свадьбу.
              А затем Булата, инженера - судостроителя, перевели на работу в Волжанск. И Гулрухсор, расставшись с комсомолом, конечно же, поехала за ним. Именно в Волжанске появились на свет с разницей в три года Сабир и Надия. Сейчас сестра уже замужем, воспитывает дочь. А брат всё холостякует, не найдя до сих пор предназначенной ему судьбой и Богом «половины». Однако есть на примете одна подружка Нади, по которой он, кажется, начинает скучать. Белокурая и синеглазая докторша Таня, с нескрываемой радостью встречающаяся с ним.
              Ветер за окном завыл с новой силой. Его яростный порыв захлопнул форточку и сорвал с бедного тополя ещё несколько листьев.
              «У кого я читал,- наморщил лоб Сабир,- рассказ о девушке, наблюдающей, как опадают листья? Она готовилась умереть с последним листком, а он всё продолжал держаться, борясь с ветром и холодом. Покорённая его стойкостью, она заставила себя выздороветь и лишь позже узнала,  что, спасая её, этот листок нарисовал на стене дома художник, который простудился тогда же и умер… Кхм… так кто это? Лондон? Твен? О* Генри? Кажется, О*Генри… У него немало подобного. Надо попросить дежурную сестру, чтобы заказала его том в библиотеке…»
             Чувствуя, как вновь на него наваливается усталость, Сабир откинулся на подушки, желая уснуть. Однако дверь отворилась, и в палату вошли широко улыбающийся Булавин, незнакомая дама с цветами и один из помощников Президента, хорошо знакомый Сабиру по многочисленным телевизионным выступлениям. За их спинами толпились врачи, медсёстры и больные из этой и соседней палат.
             Понимая, что визит сей чрезвычайно ответственный, Сабир резко поднялся. Но Булавин, подскочив, снова уложил его и кивнул головой. приглашая приблизиться представителя Президента.
             Ещё довольно молодой, с щегольскими чёрными усиками и живыми, блестящими глазами, представитель, не глядя, протянул руку куда-то назад и тотчас, словно по мановению волшебной палочки. в ней оказалась орденская коробочка. Вручив её Сабиру, он поинтересовался, есть ли у него просьбы и пожелания?
             -Да какие могут быть просьбы,- усмехнулся Сабир, чувствуя себя явно не своей тарелке.- Поскорее бы выздороветь и вернуться домой. А пожелание одно, чтобы больше никогда россияне не стреляли бы друг в друга!
            -Это и наша мечта,- вздохнул представитель, и лицо его стало озабоченным и строгим.- Видит Бог, что мы старались сдержать кровопролитие, однако противная сторона…- ОН, словно бы удивляясь, приподнял плечи и беспомощно взмахнул руками.- Противная сторона всё-таки вынудила нас… И мы были обязаны принять её вызов, иначе… иначе всё пошло бы прахом. Ну а вы поправляйтесь. Желаю успеха! И если будут какие-то затруднения, обращайтесь не раздумывая. Мы постараемся помочь.
             Он пожал Сабиру руку. Дама вслед за ним преподнесла цветы. И они величаво выплыли из палаты , сопровождаемые многочисленной почтительной свитой.
             -Ну вот,- сказала Булавин, присаживаясь на койку в ногах у Сабира.- Поздравляю тебя с высокой наградой. Этот орден сейчас дорогого стоит. Он как высшее признание твоей правоты.
            -Да какой правоты, Виктор Васильевич?- непонимающе уставился на него Сабир.- Кто был прав, кто виноват, лишь История рассудит!
            Он на мгновение вспомнил своих погибших ребят:  «Мёртвые всегда правы! Они сраму не имут!» И вертя в руках орден, сказал раздумчиво:
          -Странно, но самые дорогие награды я почему-то получаю на больничной койке. «За отвагу» в Кабуле,  за « Мужество» в Москве. А подумать, так не было ни отваги, ни мужества. Просто дикое отчаяние там… в горах… и наш общий порыв сдержать преступников здесь. Вот и вся арифметика!
           Он виновато улыбнулся, чувствуя, что, кажется, обидел Булавина, и на мгновение отвернулся к окну, проводив взглядом очередной опавший листок…