Бумажная раковина

«Каждый по-своему воображает рай, мне он с детских лет представлялся библиотекой». Это не эпиграф из Борхеса, это – отправная точка. Мысль, конечно, конгениальная его творчеству, хотя, если судить по знаменитому рассказу «Вавилонская библиотека», то в равной степени в этом «рае» можно разглядеть и Ад. Можно увидеть ее как захватывающий, словно сериал, лабиринт, из которого нет выхода. 
На рубеже моей славной молодости мне была очень понятна эта мысль. Много лет полынный запах библиотеки был одной из немногих вещей, что нравились мне в этой жизни.
Моя история библиотеки началась случайно: просто надо было куда-то укрываться во время перемен – от разнузданной общественности моей бандитской школы. А заодно компенсировать книжный аскетизм, присущий моему дому. Библиотека была открыта почти всегда – распахнутой дверью в темный  холл, откуда лился подозрительный свет – и где еще можно было скоротать невозможную, бесконечную перемену? И даже урок, если у тебя имелась хорошая отмазка… С тех пор я полюбил «открытые» вещи.
В ней не было ничего примечательного: обычная библиотека в типовой школе тех лет. Она жила, как птица, на пятом этаже, под крышей, почти в ссылке, – напротив актового зала, самого ненужного помещения «рассадника знаний» (впрочем, в мае здесь проходили выпускные вечера). Как забуду? Я вошел, робко прижимаясь к двери… А со стен смотрели вечные Пушкин, Гоголь, Толстой, Шекспир, готовые заклевать любого, кто посмеет увидеть в слове что-нибудь, кроме скуки или мучения... Две трети комнаты занимали стеллажи с книгами: это было, типа, алтарной части, отгороженной от остального пространства длинной «стойкой». За ней хозяйничала библиотекарша, женщина лет 35-ти – лучший человек моей, в общем, бесчеловечной школы. В одном рассказе я назвал ее Людмила Александровна, но это неправда, я преступно забыл, как ее звали. А ведь она любила меня, или мне хотелось так думать. В любом случае, она хорошо ко мне относилась, как каждому постоянному клиенту (пардон за эти «барные» ассоциации…). «Алтарная часть» была доступна, но, разумеется, не для всех, а лишь для обладателей специальной карточки, куда заносились взятые тобой и возвращенные книги. Хорошо помню ее до сих пор, мою первую библиотечную карточку, плотно исписанную синими чернилами: название, день возврата...   
Работало радио, и звучала новая и трагическая песня про «зелененького кузнечика»… Так я сделал первые шаги в лабиринте книг, редко совпадавшие со школьной программой. Поэтому больше всего запомнился детский роман «Мальчишки с улицы Пала» Ференца Молнара: дети там защищали «крепость» – старые дровяные склады, площадку их игры. Потом я посмотрел и фильм. Вообще, влияния были странные, но, полагаю, отнюдь не случайные.
Школьная библиотека, очевидно, не содержала больших чудес, и все немногочисленное хорошее было быстро обнаружено и прочитано. Поэтому до кучи я записался в районную библиотеку, скрасившую для меня очередной, ломавший прежний мир, переезд. Там был настоящий читальный зал, где сидели мои первые коллеги по неизвестному заговору – и приобщались к столь почитаемому Паскалем умению – спокойно оставаться в своей комнате (в данном случае комната была общественная, но не суть важно). Со стороны мы выглядели, наверное, не бог весть как бонтонно: плохо одетые одиночки с серыми лицами. (Характерно, что бездельниками мы не выглядели. «Бездельники» в то время ходили в кино или в собирательную «Метлу».) И, конечно, я был преданным читателем всех лагерных библиотек, а лагерей, как в анекдоте, у меня было много. 
Однако, нет ничего ошибочнее, чем представить автора тихим домашним ребенком, юным ботаником и книжным червем, чуждым радости двора. Все воды и волны всех дворов моего детства прошли надо мною...
Институтская библиотека тоже одаривала меня тем и этим (Прустом, например), хотя в основном все же увесистыми томами по архитектуре и искусству (Грабаря). До кучи достоянием моей ненасытной мысли стали книги моих институтских приятелей. Именно благодаря им я первый раз прочел Хармса или Камю… Подспудно, наверное, хотелось поднять свой невысокий статус – и совершить это за счет сомнительной культурности и «эрудиции», что казалось проще и безопаснее.
Обстоятельства сделали из меня читателя, названия книг и имена авторов звучали музыкой, даже более сладкой, чем рок-н-ролл, – и тем более манящей, чем недостижимей она была в мое «суровое» время.
Поэтому когда я в первый раз шагнул в квартиру моей будущей жены Маши на Соколе, трехкомнатную обитель профессоров и филологов, – я должен был пасть от двойной оперенной стрелы любви и книг, найденных мною здесь. «Я ходил по квартире, как по музею, читая корешки: такое я прежде видел только в букинистическом магазине, да и там не видел. Ее квартира и была огромная книжная лавка: стеллажи, стеллажи… – тут можно было заблудиться и пропасть. Я бы с удовольствием остался тут навсегда – среди любимых книг. Вообще, мои очертания рая смахивали на библиотеку – еще со школы», – написал я позже в одном сочинении.
По иронии или коварству судьбы так и произошло: я остался связанным с этой квартирой на многие годы. И уже не знаю: не слишком ли большая цена была за это заплачена?
Я штудировал книги в автобусах и метро, в дурдоме и на больничной койке, в ментах… Я знал все букинистические магазины Москвы и точки книжной фарцовки. За чтение меня выгоняли с семинаров, потом выгнали с моей первой постинститутской работы (а институт я «блестяще» закончил досрочно) – из булочной на Левитана. И вслед за этим на четыре года вагончик сторожа на складе СУ-5, что на Зорге, стал моей библиотекой, кабинетом и университетом.
Библиотека родителей Маши была, конечно, величественна и образцова, но не перекрывала всех потребностей юного поедателя книг. Поэтому я, как подпольщик, стал проникать в библиотеку 2-го ГУМа, то есть Филфака МГУ, где тогда училась Маша. Она брала для меня книгу (это был Владимир Соловьев, «Оправдание добра», недоступное в то время сочинение) и передавала мне, прошмыгнувшему мимо девушки на вахте. Я уходил в обнимку с книгой в читальный зал на втором этаже этого огромного двусветного помещения – и читал до конца ее вечерних занятий, делая длиннейшие выписки (ну, почему я не стал ученым!). В те дни, когда мне надо было на работу, я оставлял книгу в условленном месте, где ее находила и сдавала возлюбленная. Однажды она забыла это сделать, разразился скандал, ей грозило исключение из библиотеки… Впрочем, все это тоже описано в соответствующем опусе. Грозившая беда неожиданно обернулась тем, я стал читателем этой элитарной библиотеки, получил пропуск и уже сам отстаивал очередь и посылал неопытных библиотечных барышень к хорошо мне известному шкафу… Соловьева сменил Шопенгауэр.

Библиотека помогала мне держаться за жизнь, что в кругу людей, к которым я примкнул, было не модно. Впрочем, по меньшей мере, у одного из них (мир праху его) имелась в высшей степени любопытная библиотека, преданным читателем которой я также стал. Книгами не измерялось все – но почти все. Еще многое измерялось музыкой. Но о своей меломании я напишу в каком-нибудь другом месте. Волосы, путешествия автостопом, менты, диссидентство, психоделические эксперименты и пр. – все это я уже описал – и не однажды. Жизнь была веселая и мучительная, нелепая – и небанальная по тем временам.
Библиотеки были еще и немногочисленными островами известной свободы. Их неброские совковые стены могли скрыть какое-то мероприятие, политически не совсем благонадежное: слегка смелую выставку или чтение непечатавшихся авторов. Как и музеи, они просто были теплыми помещениями в холодной стране, территорией покоя. Совок был, конечно, тюрьмой, но очень парадоксальной. В этой тюрьме уживалось столь многое: в ней тебя бесконечно одаривали и безжалостно клевали. Впрочем, и одаривали рутинно и деспотически, подконтрольно и несвободно, и клевали, как правило, не насмерть. В ней уважительно млели над любым знанием и актом искусства, как над диковинкой, случайно занесенной с Марса. Может, все это было компенсацией – или следствием чего-то, что в кровавых муках вызревало – но так и не успело вызреть.
В отличие от детей из известного романа Хаксли, нас не избавили на всю жизнь от книг. Во всяком случае, некоторые, после всех обработок, стали лишь упорнее… Бескорыстной любовь к культуре мы тогда отличались, наверное, от всей планеты – едва ли не больше, чем успехами в космосе. Это был наш дикарский карго-культ, это была как репетиция бессмертия, как бессмертны были те, на кого мы смотрели, подражая тем, кем мы восхищались. (Поэтому так равнодушны и безжалостны мы были к собственной стране: в ней мы не восхищались ничем, наши боги не имели к ней никакого отношения.)
Эти книги даже не обязательно было читать, достаточно было с ними здороваться: разглядывать корешки, разбирать фамилии великих, что наполнили увесистую плоть томов тысячами слов, – и удивляться разнообразию шрифтов, оформления, удивляться разнообразию книг вообще и предположительных смыслов, в них спрятанных. И, наконец, этой армаде пишущих! При всей моей интенсивной книжной жизни я освоил лишь небольшую прибрежную часть этого континента, хотя, полагаю, наиболее достойную.
Мне, наконец, просто нравилось дышать специфическим запахом, свойственным библиотекам и букинистическим магазинам, одинаковым, что в Москве, что в Питере, что, скажем, в русской букинистической лавке в Хайфе. Его нельзя подделать и забыть. В современных книжных магазинах нет этого запаха.
Мир книг, в который я вошел почти с черного хода, предопределил главное увлечение жизни, болезненную потребность фиксировать себя в буквах и словах.
Жизнь, однако, «диалектична», и скоро мне стало понятно, что библиотека, благородное старение среди книг – это такая бумажная раковина, куда убегают те, кто боится или устал сражаться. Это смахивает на анабиоз сериалов и утопление себя в фантазиях. Из этой бумажной раковины надо выйти – в «мир», и, чертыхаясь, обняться со всей его грязью, любовью и водкой. Мир книг – это отражение, причем чужого, бытия, это плохая или ненадежная копия того главного, что с тобой случилось, но что ты еще не готов взять как груз, беду и заслугу. Но он предупреждает, предлагает образцы и идеалы. И отчасти заговаривает тебя от ошибок. Ты выходишь в жизнь, словно сказочный герой, снабженный лучшими примерами и волшебными предметами. Увы, порой они плохо помогают, особенно в критических ситуациях, но, в любом случае, лучше, что они у тебя есть.

И лишь много лет спустя я узнал, что моя мама познакомилась с моим отцом в библиотеке! Это было в Лефортово, где она тогда жила. Она уходила в библиотеку удовлетворять все тот же книжный голод, а он, мой будущий отец, студент МЭИ, приходил туда заниматься, предпочитая это место общежитию. Не будь библиотеки – не было бы меня. Так мой путь был предрешен еще до моего рождения.

Теперь я не хожу в библиотеки. Хотя бы потому, что имею неплохую дома. И имею интернет. Но однажды, когда я попал в большую библиотеку одного московского ДК – я остановился, я раздул ноздри, как хан из «Емшана» Майкова, я вновь почувствовал этот незабываемый запах, едва ли не запах счастья! И мне снова захотелось остаться, разбить здесь палатку или сплести шалаш, как у Шекспира… Можно даже под корешками его ПСС в 8 томах…

Окт. 17