Лучший друг

Даже не вериться, что это было совсем недавно... Кажется, будто целая вечность прошла...
С тревогой понимаю, что вот и еще один год моей жизни подошел к концу, а ведь раньше я не мог мечтать и об этом...
Теперь, когда немного утихает боль, я часто вспоминаю тебя. Времени-то теперь у меня действительно много. А тогда... Помню тот невыносимо душный июнь и как мы познакомились. Первый раз я увидел тебя во дворе, но не обратил внимания – я торопился, как, впрочем, и всегда... Раньше, но не теперь... Теперь спешить нет никакого смысла, да и тогда, наверно, не было... Духота, жара, этот вечный страх не успеть... Страх. Он буквально выедал меня изнутри. Я сам отгородился от мира, ни с кем не общаясь, живя только со своим страхом. А ты подошел ко мне сам и попросил закурить. Ты был  такой легкий воздушный, но с неизгладимым отпечатком какого-то огромного горя. Я что-то грубо рявкнул в ответ, продолжая свой путь и не имея ни малейшего желания разговаривать, ни с тобой, ни вообще с кем-либо с момента этой страшной новости. Тем более что курить я безрезультатно бросал и лишнее упоминание меня нервировало. До сих пор не пойму, почему ты подошел именно ко мне. Я забыл о тебе почти сразу же и никогда бы не вспомнил, если бы не увидел через несколько дней, в автобусе. Я узнал тебя не сразу, а вспомнив, почувствовал некоторый интерес. Протиснувшись между людьми, я подошел к сиденью и ухватился за спинку, чтобы не упасть. Краем глаза заметив, что мешаю пассажирке, сидевшей на нем, но мне было плевать – так я мог поближе тебя рассмотреть. Ты сидел на кресле у окна, и солнце ласково светило тебе на колени и в лицо. Я в мельчайших деталях запомнил тебя, ты и сейчас стоишь у меня перед глазами, такой же, как в автобусе. Невысокий щуплый мальчишка со светлой лохматой головой и большими ушами (они были видны даже из-за густых волос). Народу в салоне толпилось много. Я и забыл, что сегодня воскресное утро. В это время всегда много людей, и все торопятся, и все спешат, и я спешил. Но так увлекся, рассматривая тебя, что не заметил, как близко стою. Ты повернул голову и, узнав меня, даже подпрыгнул, с интересом наблюдая за мной своими синими глазами (что глаза синие я узнал позже). 
- Садитесь, - предложил ты, и я с удивлением подумал «Неужели я выгляжу так плохо, что школьники в автобусах уступают мне место?». Я так и спросил, все же присаживаясь – врач прав, нагрузки на сердце исключены. «Быстро устаю» - заметил я и решил «Наверное, много работаю», хотя сам прекрасно знал, что причина не только в этом. На мой вопрос  ты ласково улыбнулся, облизав потресканые губы, пояснил:
 - Да нет, мне выходить скоро...
«Врешь» - сразу решил я. Не скрою, ты мне не понравился. Кому понравятся разбитые коленки, торчащие во все стороны волосы (уже с утра как чучело!) и эти непомерно большие уши (к чему они?), дурацкие глаза, смотрящие прямо в душу.
- А тебе сколько? – спросил ты.
«...жить осталось?! – чуть не закричал я. Везде, в каждом человеке, в каждом слове чудилась мне насмешка. Я завелся ни с чего, но ответил:
- Двадцать шесть.
- Я думал тридцать, - сказал ты с виноватой улыбкой. Потом воскликнул «Ой!» и поспешил выйти на остановку.
Я мог забыть, но запомнил, ты ведь был не такой как все. Вот так вот в наглую на «ты», сразу поставил себя со мной на равных. А потом я видел тебя в том же автобусе каждое утро и, смотря на меня, ты улыбался. Мы сдружились, и ты стал часто провожать меня домой, помогая донести какую-нибудь ерунду. Оказалось, ты совсем недавно переехал в наш город и живешь теперь в соседнем доме. Друзей у тебя не было, ребята во дворе удивлялись твоим словам, считали тебя странным. Сказать правду, и я иногда так считал, мне казалось непонятным твое отношение к жизни, политике, людям и государству в целом.
Я много знал друзей, но они все отошли на второй план, когда я узнал свой диагноз. Кто-то ушел сам, а кого-то в порыве гнева прогнал я. Они все ничто по сравнению с тобой. Встретив тебя, я о многом понял. Я стал жить. Наконец жить, а не существовать! Ты был честнее всех со мной, из тех немногих, кто не хвалил, но критиковал. Когда я впервые показал тебе свою повесть, над которой столько лет бился, боясь не успеть закончить, ты быстро прочитал ее и оценил одним словом. «Ерунда» - сказал ты, не понимая: «Ну, что это за герой? Почему он такой глупый и несуразный?».
«Но это ведь детская книжка!» - попытался возразить я. «Вот именно! – веско заявил ты, добавив: «Дети такими не бывают! Такое и печатать не стоит». Я тогда обиделся, выгнал тебя, и ты ушел. Сейчас жалею, ведь ты был прав – ерунда. Это была первая наша с тобой серьезная ссора. Ты больше не приходил, и мы не виделись целую неделю. Я уже начал беспокоиться, как ты вдруг снова заявился. Ты сидел у меня на подоконнике в кухне. Это было твое любимое место в моей квартире. Я не мог нарадоваться, что ты вернулся, суетливо готовил ужин. Ты задумчиво сидел и болтал в воздухе ногой, наблюдая за моими манипуляциями, потом нерешительно спросил:
- А можно я сегодня у тебя переночую?
Я моментально согласился. С этого момента ты часто оставался у меня на ночь, и тогда мы заводили длинный ночной разговор о смысле жизни, дружбе, предательстве. Ты говорил обо всем со знанием дела, будто многое испытал. Наверное, испытал. Я видел, как сильно твоя жизнь отличается от моей. И все же мне порой казалось неестественно наигранными твои взрослые суждения о жизни. Разве может мальчишка в тринадцать лет так серьезно и философски рассуждать о разных вещах. Нет. А ты мог...
Однажды я не выдержал и рассказал тебе все: и о своей жизни, и о болезни, и о том, сколько от силы мне осталось. Я говорил сбивчиво, но даже как-то сухо, будто о ком-то чужом, впервые не жалея себя. А ты ответил, что врачи – дураки, а мы прорвемся. «Прорвемся». И прорвались!
Я не скрывал своих секретов от тебя. О тебе же я ничего не знаю и теперь. Я хотел дать тебе много, но в сущности, что может сделать полуживой человек? Мне было достаточно видеть твое лицо, а тебе... Не знаю. Ты ничего не требовал от меня, кроме правды. Когда-то мы гуляли с тобой теплой июльской ночью. Ты что-то спросил, и я для твоего же блага немного приукрасил действительность. Тогда ты резко обернулся и посмотрел на меня ТАК, будто прямо в глубину души. Так умел смотреть только ты.
- Никогда! – воскликнул ты, - Никогда не лги мне!
Отчетливо помню, как ты присел на корточки у самой воды и заплакал. Я испугался, не зная причины, попытался успокоить, ты лишь дернул плечами и прошептал:
- Ненавижу... Ненавижу полуправду...
Больше я никогда тебе не врал. Разве только один раз, когда ты вместе со мной плакал над каким-то фильмом, который я до этого ужасно не любил, да и можно ли это назвать ложью? В тот вечер ты снова ночевал у меня, боясь показаться домой, где устраивал «праздник» отчим. Тогда-то я и узнал о том, что твой отец сидит, мать работает на двух работах, не жалея себя, отчим пропивает все до копейки, а ты работаешь курьером, а по ночам разгружаешь какие-то вагоны. Я стал давать тебе деньги, чтобы ты мог спокойно спать по ночам, а не гробил свой и без того тощий организм, таская тяжести. Я плакал не над фильмом, а потому что чувствовал насколько бессилен перед своей скорой смертью, не знал, как ты будешь жить наедине со своими проблемами, не в силах тебя оставить одного. Вот о чем я думал, обильно орошая свое лицо слезами, якобы над трагической развязкой. Да, развязка в нашей с тобой истории действительно трагическая. Ты повернул ко мне свое заплаканное лицо и спросил: «Мы ведь всегда будем вместе?». Я не удивился вопросу, а только обнял тебя и пообещал – всегда, хотя мы оба знали, у нас есть всего месяц. Месяц, что бы успеть все, что бы жить, что бы быть счастливыми, а потом... Об этом мы старались не думать.
Ты запомнился мне как что-то необыкновенное. Я наблюдал за тобой: как ты сосредоточенно читал какие-то мои старые книги, напевал короткие смешные песенки, которые сам же и сочинял, дразнил меня, танцуя на столе после какой-нибудь проделки, вдохновенно читал мне свои любимые стихи, как каждый вечер торопился приготовить ужин к приходу матери, как слушал на моем магнитофоне одну и ту же кассету с одной единственной записью. Ты помогал мне убираться в квартире, заставлял умываться по утрам, удивлялся обычному, смеялся над ошибочным, ненавидел несправедливое.
А как ты играл! Ты ведь знаешь, что я стоял у дверей класса и слушал, когда приходил за тобой в музыкальную школу. А дома у тебя было пианино. Помню, как приходил к тебе, и ты так суетился, хотел накормить меня обедом, как мы заговорились и сожгли кастрюлю, а потом вместе ее отмывали. Ты мне играл, и тогда я впервые услышал ТВОЮ музыку... Я помню все: каждое твое движение, слово, каждый день, проведенный с тобой.
Я любил тебя, но, тем не менее, мы часто спорили и причиной был я. Ты терпел мои капризы, указывал на ошибки, обижался на выговоры, и все же оставался со мной. Ты делал то, что считал нужным, то, что по твоему мнению было правильным. Я помню, как я писал, бросал, расстраивался, а ты был рядом, говорил что-нибудь о самолетах (твоей самой большой страсти) и мы начинали заново, вместе. Я бесконечно благодарен тебе за все, но почему-то чувствую перед тобой вину. Не знаю какую, но при слове «вина» постоянно вспоминаю, как ты просил у меня купить большую модель самолета. Тогда у меня не было денег (а он, надо заметить, стоил кругленькую сумму) и я строго ответил: «Перетопчешься». Ты потоптался на месте, весело согласился: «Уже!», и мы пошли дальше, но я видел, как тебе это было важно. Я решил купить его позже, но почему-то так и не купил. С сожалением я думал, что кроме тебя у меня никого нет, ты заменил мне сына, о котором я уже не мог и мечтать.
Кончилось все внезапно, неожиданно. Последний наш разговор не сложился, и я решил придти к тебе на следующий день. Дверь мне открыл твой отчим и сообщил, что ты вместе с матерью уехал . Уехал, ничего не сказав мне! Не оставив адреса, телефона. Я вернее бы смирился со своей смертью, чем с твоим исчезновением. Будто оглушенный, потерянный, я брел по городу, не зная, что делать, куда идти. Ты стал частью меня, ворвался в мою жизнь, поселился в сердце, а потом просто взял и исчез. Я плакал, вспоминая наш последний разговор, многое из которого стало понятно мне только теперь, и эти брошенные вскользь слова «Так будет лучше». Лучше для кого? «Для нас» - тихо шепнул мне разум. Ты изменил весь мир вокруг меня, и вот все возвращается назад, в привычное русло. Я ошибался – ничего не вернулось, все стало по-новому, жизнь убрала надоевшее прошлое, оставив впереди только светлое будущее.
Каждый раз я иду по тем же тропинкам, по которым когда-то ходили мы, только теперь они занесены снегом. Это всего лишь вторая зима без тебя. Я часто прихожу сюда вечером и много думаю. Думаю о том, что все это было не случайно. В морозную ночь на небе всегда много звезд, как летом, и я любуюсь ими, высоко подняв голову, мечтая, что одна из них – твоя. Все чаще ловлю себя на мысли, что скучаю, очень скучаю по тебе. Откуда знать с кем ты теперь, и кто твой друг? Я верю, что не забыл, что все же помнишь меня. Главное, чтобы ты был счастлив, как и я, а остальное – не важно. Теперь, спустя столько времени, я снова счастлив, пусть и без тебя. Счастье мое заключается в том, что дома меня ждет семья. Кстати, сына я назвал в твою честь, хотя он совсем не похож на тебя. Ну, это ничего... А повесть, которую ты так яростно критиковал, вышла. Только теперь она другая, нет там этого бестолкового героя, теперь в ней Ты. Нас давно уже ничего не связывает. Ты не пишешь, хотя наверняка помнишь адрес, потому что никогда не любил писем, телефона у меня нет, да и зачем все это? Что может быть общего у двадцатисемилетнего мужчины, имеющего диагноз «неизлечимо», но упорно продолжающего жить, и четырнадцатилетнего мальчишки? Ничего. Ничего, кроме памяти. Память, она повсюду, и иногда так явно проявляется, что я вижу. Вот и сейчас. Я вижу ангела с большими белыми крыльями... Нет, не ангела, мальчишку, подарившего мне жизнь.